кнул Сымон. - Силой никого не неволю. Кто согласен, становись на мою сторону. Остальные - всяк себе сам хозяин. Одно скажу, по домам разойдетесь, язык за зубами держать! Вокруг Сымона росло тесное кольцо мужиков. - Веди нас, батька! Сымон стоял, грозно сжав кулаки. - Придет войско бискупа или короля, пытать начнут. Кто своего соседа или односельчанина выдаст, пусть на себя пеняет! Под землей найдем! - Тут он, ворон плешивый! - вдруг радостно закричал маленький пожилой крестьянин в заячьей шапке, сдернув шелковое покрывало и подымая за шиворот босого монаха. Монах пытался вырваться из рук старичка. - Я служитель божий. Меня не можно ловить! То есть грех. - Грехов на мне много, - успокаивал его старичок, подводя к Сымону, - так что не смущайся, и этот не тяжеле других... Лицо монаха было землисто-серым. Его поставили перед Сымоном, и атаман, глядя на него сверху вниз, спросил: - Ты что здесь делал? Монах испуганно залепетал и упал на колени. За него ответил старичок в заячьей шапке: - Веришь, батька, меня чуть крестом не забил... Я к нему по-хорошему подхожу, а он со стенки медное распятие хвать да как замахнется... - Я... я... - перебил старичка монах, - я благословить хотел. Кругом захохотали. - Пане атамане! Матерь божья!.. - лепетал монах. - Только благословить... Клянусь святым Бернардом... Сымон оборвал его: - Ни твое, ни бискупа вашего, грабителя, благословение нам не надобно! И сюда мы вас не звали! Своя у нас вера и земля своя! Наша. А вы, божьи служители, ее у нас из-под ног вырываете... Так, что ли, браты? - Так! Так! На ворота его! - закричали крестьяне. - Чуешь? - гневно спросил монаха Сымон. - Тут твой приговор! Монах взвыл, повиснув в сильных руках крестьян. Его потащили к воротам. К Сымону подскочил Георгий. - Отпусти его, Сымон! Отпусти... Не надо больше крови!.. - крикнул юноша. - Ах, ты еще здесь, купеческий сын?.. - Сымон вновь повеселел. - Боишься небось, что без тебя мы своим умишком не управимся? Нет, хлопец, отпустить нам его невозможно. Сымон спрыгнул на землю и, положив руку на плечо Георгия, отвел его в сторону. - Стоит только нам этого ворона отпустить, он нынче же сюда войско приведет да на каждого пальцем укажет. А как жолнеры станут мужиков вешать, этот божий служитель им латинское благословение даст. Не первая это у нас встреча. Поживешь больше, сам увидишь... Да и не гоже тебе в наши дела встревать. Говорил - за науками едешь, ну и поезжай с богом. Как бы кто тебе дорогу не перебежал. - Сымон повелительно крикнул: - А ну, хлопцы! Подведите коня купецкому сыну. Да дайте еды на дорогу, чтобы поминал наше воинство лаской. Георгий молча смотрел на атамана. Ему хотелось многое сказать этому человеку, неожиданно представшему перед ним таким сильным и умным - атаманом. Но от волнения не мог найти нужных слов. Сымон снова улыбнулся. Лицо его, недавно злое и грозное, стало на миг ясным и добрым. Словно прочитав мысли Георгия, он сказал: - Меня вспоминай, да за разбойника не считай. Я живу правильно. Быстро живу. Свой век сдваиваю, чужого не заедаю. Только время мое еще начинается... Ну, будь здоров, имей сто коров, а мне телушку на развод побереги. Я еще хозяином буду. ...Часто потом Георгий вспоминал это прощание среди догоравшей епископской усадьбы. Вспоминал, как крепко пожал ему руку Сымон, как мужики, казалось такие угрюмые и недружелюбные, наполнили ему дорожную суму и, проводив до ворот, ласково пожелали счастливой дороги, как, доехав до реки, увидел он большой отряд вооруженных всадников, переезжавших мост. Тогда Георгий испытывал какое-то смутное и противоречивое чувство. Он сочувствовал восставшим мужикам, как сочувствовал всем обиженным и угнетенным. Но не так рисовал себе Георгий борьбу народа против угнетателей. Он мечтал о честном бое, рыцарских подвигах и милостивом прощении безоружных пленников. Только потом, проехав много верст по родной земле, нашел он объяснение и оправдание всему, что казалось прежде бессмысленной жестокостью. Было худо и прежде, под своими православными господами. А теперь, когда князья и католические монахи прибрали к рукам не только лучшие земли, а все, что родило и приносило плоды, совсем жизни не стало. Недаром один нищий старик разъяснял Георгию смысл слова "католик". "Состоит это слово, - говорил он, - из двух слов: кат (палач) и лик (лицо). Смотрите, дескать, на них и увидите лицо палача". Чем дальше отъезжал Георгий от родного дома, тем все больше сгущались мрак и уныние. Он вспоминал о восставших крестьянах, как о героях, шедших на бой за благо народа. О Сымоне же он не переставал думать, да и слишком часто напоминали о нем встречные. Не первый год ходил здесь Сымон со своей ватагой, и слова его передавались из уст в уста. За него молились, к нему шли обездоленные, искали его и рассказывали о нем легенды... А конь все бежит и бежит, через боры и пущи, по зыбкой топи болот, мимо курных хат, мимо смертей и болезней, через недолю... Сокращая путь, Георгий обычно уклонялся от больших дорог, сворачивая на проселочные шляхи и тропинки. Судьба оберегала его. Ни дикие звери, населявшие леса Белоруссии, ни разбойничьи шайки, совершавшие набеги на купеческие обозы, не тронули одинокого путника с малой переметной сумой, ехавшего на усталой лошаденке. Но не зверей, не разбойников опасался Георгий. На заставах больших городов караулили проезжих людей воеводские приставы. Собирали дань путную, и проезжую, и торговую, и постойную. Брали с человека, брали с коня, брали с клади. Брали за не так сказанное слово. В ходу тогда была поговорка: "На Литве каждое слово стоит золота..." Писаные законы о пошлинах и мытах мало кому были известны, и сборщики, пользуясь неграмотностью путников, грабили их, как хотели. Нередко бывало и так, что человека, не имевшего, чем заплатить, избивали батогами и сажали в колоду. Георгию платить было нечем, и потому он объезжал города с крепостными стенами и караульными башнями, пользуясь гостеприимством крестьян. Так проехал он весь Виленский тракт, оставил по правую руку Гродно и выехал на мощеный, застланный деревом шлях, ведущий к городам Бельску и Бресту. Георгий решил заехать в Брест, где проживал знакомый ему по Полоцку купец Зиновий Горбатый, у которого он рассчитывал пополнить свои скудные запасы и расспросить о дороге. На развилке шляха Георгия остановили три неожиданно появившихся всадника. Один из них, с огромными накрашенными усами, вероятно старшина, грубо крикнул: - Куда лезешь?.. И взмахнул плетью... Георгий едва успел увернуться от удара. Плети остальных всадников обрушились на спину лошади. Рванувшись вперед, она по брюхо увязла в болотной грязи, тянувшейся по обеим сторонам мощеного шляха. Всадники захохотали: - Ай ладно же скачет, пся крев! Георгий понукал лошаденку, торопясь выбраться из болота и поскорее отъехать от дороги к видневшемуся вдалеке кустарнику. Внезапно старший из всадников поднялся на стременах и, сложив руки рупором, закричал, как обычно кричат на охоте, предупреждая о поднятом звере: - Пиль-ну-уй!.. Голоса невидимых людей повторили, как эхо: - Пиль-ну-уй... ну-уй!!! Подъехав к кустарнику, Георгий увидел рассыпавшихся цепью мужиков с палками и мешками в руках. Георгий спросил крайнего, что здесь происходит и почему нельзя проехать по шляху. - А ты, панич, стань в сторонку, от греха подальше, сам все увидишь, - ответил рыжий крестьянин средних лет, одетый в белую холщовую рубаху, такие же штаны и беспятые лапти. Осторожно выглядывая из-за кустов, крестьяне стали смотреть на дорогу. Георгию, сидевшему в седле, хорошо было видно все. На дороге показалась пестрая кавалькада. Впереди на красивых разукрашенных конях скакали двое богато одетых всадников. Они весело посматривали по сторонам, сдерживая танцующих скакунов. - Тот, седой, толстый, что на серой кобыле, - сам воевода виленский, ясновельможный пан Николай Радзивилл, - объяснил Георгию рыжий крестьянин. - А молодой - его гость... Немец какой-то, не здешний... Наш пан его в Бельске встретил. За воеводой и его гостем ехала свита дворовых людей. У некоторых из них были на сворках собаки. Рыжий крестьянин сказал: - Мы тут вторые сутки цепью стоим. Может, пан воевода захочет гостя охотой потешить, так мы караулим... По этой причине никому ни прохода, ни проезда нет. Молись богу, панич, что легко выскочил. Радзивилл, отъехав от молодого немца, поднял висящий на серебряной цепочке рог и затрубил. Свита пришла в движение. Псари подались вперед, готовя собак. По дороге во весь опор поскакали всадники, и поле огласилось криками: - Гу!.. Гу!.. Гу!.. - Зараз наш черед, - сказал рыжий и побежал от Георгия. Громкий и разноголосый лай собак, крики людей, звук охотничьего рога сразу наполнили воздух весельем и тем шумным азартом, который всегда охватывает людей на травле зверя. В кустарнике кто-то крикнул: "Пущай!.." Спрятавшиеся крестьяне вытряхнули из мешков живых зайцев. Зайцы выскакивали на поляну как сонные, еще не зная, куда бежать от шума и людей. Мужики отгоняли их палками, сами боясь показаться из-за кустов. Обходя болото, к поляне, на которую были выпущены зайцы, скакал на красивом турецком аргамаке молодой немец. Впереди неслись, словно по воздуху, большие меделянские собаки, а следом мчались псари и ловчие. Радзивилл наблюдал за гоном издали, криком подзадоривая гостя. Рыжий крестьянин, размахивая пустым мешком, крикнул Георгию: - Уходи, панич, не дай боже, поперек попадешь... С хриплым визгом пронеслись мимо собаки. Не отставая от них, крестил плетью коня молодой немец. Глухой, короткий крик... Не успевший отбежать рыжий крестьянин опрокинулся навзничь. Перед Георгием на мгновение застыло бледное лицо всадника с хищным оскалом зубов и острыми холодными глазами. Взмах плети, прыжок коня... Рыжий лежал на спине, широко раскинув руки. Георгий видел, как трава окрашивалась кровью. Он поглядел вслед удалявшемуся всаднику. Гон продолжался. Мужики торопливо уносили тело рыжего в кусты. x x x О Бресте нечего было и думать. Дороги охранялись стражниками, встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Проплутав ночь по бездорожью, Георгий на следующий день выехал к реке, отделявшей земли Литвы от Польского королевства. Теперь путь лежал мимо польских городов и деревень, которые мало чем отличались от родных Георгию белорусских селений. Однако встречи с новыми людьми, новые обычаи и порядки вызывали жадный интерес юноши. Все, что приходилось ему видеть, он старался запомнить и понять. Проехав Люблин и переправившись через Вислу у Сандомира, Георгий задержался на целый день, чтобы осмотреть новый город Корчин с недавно выстроенной крепостью и стеной невиданного ранее устройства. Здесь впервые Георгий узнал об умных машинах, заменявших тяжелый труд людей на воротах у подъемных мостов. Узнал о новом вооружении крепостных башен. В городе Проствице, прославленном своим пивом, Георгий встретил шумную компанию школяров, направлявшихся в Краков. Это были сыны магнатов или зажиточных шляхтичей. Беззаботно болтая, они говорили об университете, как о чем-то обычном, даже не очень желаемом. Георгий смотрел на них, как смотрит сирота на балованного, капризного ребенка, окруженного незаслуженной лаской родителей. Для него университет был чем-то святым, величественным, о котором не только нельзя было говорить шутя и пренебрежительно, но ради которого стоило принести любые жертвы. Кто знает, какие еще испытания суждены ему в стенах университета? Об этом думал Георгий, когда на закате теплого дня он выехал на большой, поросший дубами холм. Перед ним был Краков. Город лежал в живописной долине. Освещенный мягким светом заката, он казался сложенным из золотых камней. Деревья, окаймлявшие городскую стену, тянулись к предгорьям Татр. На фоне волнистых гор, подернутых вечерней синевой, четко выделялись острые шпили городских башен и кресты храмов. Был субботний день. В городе готовились к вечерним молитвам, и до слуха Георгия доносился приглушенный далью тихий благовест. Спокойно и величаво несла свои воды мутная Висла. По широкому шляху, ведущему к городским воротам, пылило стадо, перекликаясь звоном маленьких бубенцов, привешенных на шеи коров и овец. Изредка их подгонял резкий звук пастушьего кнута. Все было покойно и красиво. Георгий долго смотрел на город. Вот он - Краков. Центр польской культуры. Столица польских королей. Что ждет его за этой молчаливой городской стеной? Часть Вторая. Семь свободных искусств Бессмертие свое Сам создаю я, боже, А большего и ты Ведь сотворить не можешь. А. Мицкевич Глава I В сыром полумраке университетской канцелярии было тихо. Желтые отблески свечей слабо озаряли свитки пергаментов, запыленные папки и тощие фигуры писцов, похожих на больших черных птиц. В центральной нише, на помосте, восседал секретарь, погруженный в дремоту. Сквозь решетку стрельчатого окна пробился косой солнечный луч. Пламя свечей замигало робко и беспомощно, посрамленное этим щедрым сиянием. Луч медленно передвигался от конторки к конторке, играя веселыми пятнами на грудах бумаг, обнажая грязную плесень стен, заросли паутины, помятые, лимонные лица писцов с их морщинами, лысинами и сальными космами волос. Писцы зажмурились и отложили перья. Секретарь сладко зевнул, потянулся и невольно поглядел туда, откуда явился этот веселый и тревожный посетитель и где виднелся клочок сентябрьского бледно-голубого неба. В этот миг дверь в канцелярию отворилась и вошел юноша. - День добрый, панове! - сказал он. Писцы вздрогнули от звонкого и чистого голоса, повторенного гулким эхом. - День добрый, пан секретарь,- повторил вошедший, обращаясь к ближайшему писцу. Но писец не ответил на приветствие и молча указал перстом на секретаря. Юноша поклонился и отошел к помосту, где восседал глава канцелярии. - Не порадует ли меня пан ради ясного дня доброй вестью?.. - сказал он, весело улыбаясь. - Уже все схолары* исправно слушают лекции, один я пребываю в праздности... (* Схолары - так назывались тогда студенты.) Секретарь устремил на вошедшего испытующий взор. То ли белая свитка юноши, накинутая поверх расшитой сорочки, то ли звонкий его голос, необычный в этой комнате, где единственными звуками были шепот да скрип гусиных перьев, вызвали на его лице гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку. Секретарь порылся в ворохе бумаг и заговорил: - Прошение твое, Георгий, сын Скорины, родом из города Полоцка, было передано его преподобию пану ректору, собственной рукой коего на вышеозначенном прошении начертано: "Отказать". Георгий всплеснул руками: - Да нет же, пан секретарь! Не может того быть! Я просил допустить меня к учению... в университете. Ни о чем другом. В сем отказа я не мыслю. - Пан ректор всесторонне рассмотрел твое прошение в соответствии со статутом университета, с грамотами о правах и привилегиях, дарованными университету королями польскими. А также с инструкциями святейшего престола, воспрещающими еретикам и прочим врагам святой римской апостолической церкви доступ в число питомцев сего достославного средоточия наук. Поскольку же ты, Георгий, сын Скорины, являешься таковым, постановлено тебе отказать. Несколько минут Георгий стоял перед секретарем молча, как бы вникая в смысл услышанных слов. Потом медленно повернулся и пошел к выходу. Тяжелая дверь, скрипя, захлопнулась за ним. Миновав длинный темный коридор, Георгий вошел во внутренний двор. Здесь было пусто и тихо. На квадратных плитах, нагретых солнцем, ворковали голуби. Среди каштанов и лип, уже тронутых осенним багрянцем, звенела струйка воды, лениво вытекавшая из каменного фонтана. Отказать!.. Значит, напрасен был долгий путь по лесам и болотам? Напрасны старания и дни надежд?.. Недобрым ветром занесло его на эти улицы. Уже пришли к концу скудные средства. Уже продан за полцены барышнику-цыгану неказистый конек. Что же делать ему здесь, среди чужих и равнодушных людей? От кого ждать помощи и совета? Только что окончилась лекция, и веселая гурьба студентов высыпала во двор погреть на солнце продрогшие спины. Одни чинно прогуливались, другие закусывали, расположившись на скамьях у фонтана, третьи продолжали неоконченный спор. Шумная группа схоларов обступила толстого краснорожего молодца, который, видимо, рассказывал о своих ночных похождениях. Его покрытая сальными пятнами мантия была распахнута, бархатная шапочка еле держалась на густой копне волос. Студент то и дело уснащал свой рассказ непристойными шутками, вызывавшими взрывы хохота. Стоя за выступом угловой башни, Георгий думал. Никогда теперь не быть ему в веселой студенческой толпе, никогда не носить мантии и бархатной шапочки, отличающих людей науки от простых смертных. Он вспомнил о других юношах, товарищах его детства, оставленных в родном городе. Может быть, и они теперь так же шумят и веселятся, слоняясь буйными ватагами по берегу прекрасной Западной Двины... А он один. От тех отстал, к этим не пристал. Один в целом свете... - Qui est hic juvenis pulcher et ex quo loco venit?* (* Кто этот красивый юноша и откуда прибыл? (лат.)) Перед Георгием стояли двое схоларов. Спросивший был повыше ростом. Из-под его мантии виднелся шелковый кафтан, шитый золотым позументом и отороченный соболем. Георгию показалось, что он уже где-то видел это бледное лицо с тонким изогнутым носом и острыми серыми глазами. Оправившись от неожиданности, Георгий бойко ответил: - Georgius sum,Lucae Scorinae filius et ex urbe glorioso Polotsco qui in terra Rutenia est - veni.* (* Георгий, сын Луки Скорины. И прибыл из славного города Полоцка, что находится в русской земле (лат.).) Студенты улыбнулись, и высокий, уже по-польски, учтиво сказал: - Познания, не свойственные столь юному возрасту, делают честь пану. Позвольте мне осведомиться, какая цель привела вас сюда и что является причиной вашей печали? Велика сила участливого слова, услышанного в минуту отчаяния. Так обессиленный, продрогший путник радуется заблестевшему вдалеке свету, не думая о том, что это, может быть, лишь болотный огонек или отблеск костра разбойничьего табора. Доверчиво рассказал Георгий свою печальную историю. Не утаил и того, что покинул свой дом против воли брата и предпочтет погибнуть на чужбине, чем возвратиться с повинной. Схолар вежливо выслушал рассказ и задумчиво сказал: - Видно, перст господний указует вам добрый путь, помогая отрешиться от заблуждения схизмы*. Святая церковь охотно примет вас в свое лоно, и тогда уже не будет препятствий для вашего поступления в университет... (* Схизма буквально означает раскол. Так католическое духовенство именовало православную церковь.) - О, нет! - горячо воскликнул Георгий. - Не господь, но люди воздвигли предо мной сию преграду. О том же, какая вера истинна, смогу судить, лишь постигнув все науки. Собеседник пристально посмотрел на юношу и улыбнулся. - Что ж, не будем спорить, - медленно проговорил он, как бы обдумывая что-то. - Надеюсь, что смогу помочь вам. Ждите меня завтра здесь в этот же час. - И он быстро пошел к воротам. - Погодите! - крикнул Георгий вслед. - Погодите, ясновельможный пан! Ваше имя? Но студент уже скрылся за воротами. Георгий бросился за ним. Его громкий возглас привлек внимание веселых схоларов, и дорогу Георгию загородил краснолицый толстяк. - Приветствую благородного чужестранца! - торжественно произнес он, отвесив низкий поклон и одновременно делая предупреждающий знак схоларам. Георгий неловко поклонился. Схолары засмеялись, но краснолицый прервал их величественным басом: - Вы, кажется, хотели узнать имя того пана, который удостоил вас беседой? - Да, да, - обрадовался Георгий. - Скажите мне его имя, он обещал помочь мне. - Хорошо, я сообщу вам, - ответил толстяк. - Мы зовем его честным польским именем Ян. Перед лицом же господа бога и его преподобия пана ректора он именуется Иоганн, рыцарь фон Рейхенберг. По вкусу ли вам это, чужестранец? - О да, это красивое имя, - ответил Георгий. - Не согласен, - сказал схолар. - Ибо что есть красота?.. Блаженный Августин определяет красоту как высшую степень добродетели, тогда как Николай Молчальник, напротив, считает добродетель высшей степенью безобразия. Или, быть может, вам незнакомы воззрения сих мудрецов? - Пусть пан простит мое неведение... - смущенно ответил Георгий. - Прощаю, - великодушно ответил схолар. - Но знаете ли вы хотя бы, кто такой Николай Молчальник? - Нет, - робко признался Георгий. - Николай Молчальник - это я, - гордо объявил краснолицый под громовой хохот студентов. - Я вижу, - невозмутимо продолжал Николай, - что непристойное веселье этих пасынков науки смущает вас. Не следует, однако, придавать значение звукам, напоминающим вопли того животного, на котором господь наш некогда свершил свой въезд в Иерусалим. Итак, юный чужестранец, вы сказали, что Ян, он же Иоганн, обещал помочь вам... В какой же помощи вы нуждаетесь?.. - Я хочу поступить в университет, - несмело ответил Георгий. - О, в таком случае вам не стоило обращаться к Иоганну. Ибо университет - это я. Вот если бы речь шла о презренном металле, тут я бессилен, ибо, хотя голова моя и полна благородных мыслей, но кошелек мой пуст. Как справедливо заметил еще Фома Аквинат, истинная мудрость несовместима с богатством. Но там, где речь идет о науке, я всегда оказываю помощь ближнему. Студенты, еле сдерживая смех, с интересом следили за беседой. - Благодарю пана за доброе слово, - поклонился Георгий. - Не стоит благодарности, - важно произнес толстяк. - Я немедля принял бы вас в число моих последователей, но в данное время разум мой поглощен единственным размышлением: как удовлетворить потребность многогрешного чрева в пище и вине, именуемых в просторечии обедом... Есть у вас звонкая монета, чужестранец? Вопрос был задан в упор и с такой неподражаемой деловитостью, что Георгий невольно раскрыл кошелек и вынул из него единственную золотую монету. Георгий готов был поделиться ею с этим словоохотливым Молчальником, но не успел и слова молвить, как студент легким движением руки взял монету и, повернувшись к схоларам, сказал: - Вот пример, достойный подражания... Как ваше имя, чужестранец? - Георгий, - ответил юноша, - Георгий, сын Скорины из славного города Полоцка. - Запомните этот день, Георгий, сын Скорины, - торжественно произнес толстяк. - В этот день вы удостоились великой чести оказать услугу Николаю Кривушу из Тарнува, шляхтичу и ученому... Удар колокола, призывавший на лекцию, прервал красноречивую тираду пана Кривуша. Студенты направились к университетскому зданию, а Георгий пошел со двора. Встречи с Иоганном и Николаем окрылили его. "Видно, сама судьба свела меня с этими людьми", - говорил он себе, вспоминая утренний разговор. Он проходил по главным улицам, полным шума и движения, любуясь богатыми дворцами краковских патрициев, украшенными фигурными аттиками, галереями, затейливой резьбой. Издали полюбовался величественной громадой королевского замка, у ворот которого расхаживали воины в шлемах и кольчугах, вооруженные алебардами. Заглянул в старинный костел святой Марии, где в сумраке строгих готических сводов теплились высокие свечи и плыли тихие аккорды органа. Побывал и в узких переулках, где еле было видно небо и стояло зловоние от нечистот. Наступил вечер. Улицы быстро опустели. В ту пору с наступлением темноты ходить по городу было небезопасно, и люди предпочитали сидеть по домам за надежными запорами. Георгий повернул к дому, с трудом отыскивая дорогу. Усталость и голод одолели его. За весь день он съел только купленный у мальчика-разносчика дешевый пирог, начиненный требухой, и выпил ковш доброй краковской браги. Он жил в корчме на окраине города. Сразу за корчмой простирались городские луга, куда жители выгоняли пастись коров, коз и овец, а за лугами высилась поросшая кудрявой зеленью гора Святой Брониславы. Корчма стояла на отшибе, и сюда с наступлением темноты сходились без всякого риска попасть на глаза воеводского дозора разные посетители. В большой комнате, вокруг пылающего очага, на котором, шипя, жарилось мясо, возле бочонков с пивом и медом собирались бродячие торговцы, вербовщики солдат и комедианты из заезжего балагана. За прилавком стоял корчмарь, одноглазый седой еврей в потертом лапсердаке. Тщедушный подросток лет пятнадцати примостился рядом с отцом и, уткнув нос в толстую книгу, невозмутимо читал. Перед корчмарем стоял Николай Кривуш. Его жирное лицо светилось истинным довольством. Корчмарь внимательно разглядывал взятую у Кривуша золотую монету, то пробуя ее на зуб, то поднося почти вплотную к единственному глазу. - Что ж, Берка, - торопил его Кривуш, - неужели слово шляхтича тебе не внушает доверия и ты пробуешь его на зуб? - Слово словом... - проворчал корчмарь. - Много я слышал разных слов, но разве может бедный еврей обменять их на хлеб и мясо? Или, может, пан думает, что из слов я шью одежду для моих детей? - Стало быть, ты считаешь, что золото надежнее слова? - спросил Кривуш. - Пожалуй, ты прав, недоверчивый. Ибо народная поговорка гласит: молчание - золото. Однако, с другой стороны, святой Иоанн за многоречивость был прозван Златоустом, а наши стряпчие и отцы-проповедники успешно продают простакам каждое слово на вес золота. Я же охотно отдаю это золото за твое слово, приказывающее стряпухе нарезать телятину и откупорить жбан вина. Или ты все еще считаешь меня способным чеканить фальшивые монеты? - Если однажды пан утверждал, что сам видел, как верблюд пролез через игольное ушко, - ответил еврей, - то почему же он не может сделать монету? Ученый человек все может... - И здесь ты прав, сын Минотавра и жабы. Действительно, алхимики при помощи философского камня делают золото даже из пива. Но я предпочитаю превращать золото именно в пиво... - Кажется, монета настоящая, - наконец убедился корчмарь. - Интересно, откуда пан достал ее? - Много есть на свете интересного, Берка, - поучительно сказал Кривуш, - но не все дано знать людям. Итак, готовь ужин, но помни: я и мои друзья умеем отличить добрый мед от прокисшей браги даже в том состоянии, когда другие путают паненку с ксендзом. С достоинством произнеся эту тираду, Кривуш направился к столу, где его ждала компания собутыльников. Вот в этот момент и вошел в комнату Георгий. Обычно он избегал ужинать здесь, предпочитая покупать скромную и дешевую еду у рыночных торговок. Сегодня же он был чертовски утомлен и голоден, а запах жареного мяса заставлял забыть об экономии. Уже шагнув к прилавку, Георгий вспомнил, что Кривуш забрал его последнюю монету. Не заметив сидящего за столом Кривуша, он повернул к своей каморке. В его возрасте редко приходят в уныние от подобных вещей, и Георгий быстро примирился со своим положением. Во сне голод не страшен, а завтра он продаст цветистую попонку из-под седла уже проданного им коня. Да и вообще завтрашний день должен принести столько радости. Никто не обратил внимания на юношу. Только Кривуш, вдруг прервавший беседу, подождав, пока Георгий скрылся, крикнул: - Послушай, Берка. Нет ли среди твоих постояльцев чудака в модной одежде времен Болеслава Храброго*, приехавшего из каких-то восточных земель, чтобы поступить в наш достоскучнейший университет? (* Болеслав Храбрый - польский король (962-1025).) - Может, пан думает про того хлопца, что сейчас прошел? - спросил хозяин. - Да. Какого же дьявола поселился он в этой зловонной дыре, когда он богат, как епископ? - Кто богат? - презрительно спросил Берка. - Этот хлопец беден, как Иов. - Вздор! Говорю тебе, он - богач... Просто сорит деньгами. Вот что, Ицек, - обратился Кривуш к сыну корчмаря, - сбегай к нему и скажи, что хозяин и гости просят его разделить с ними ужин и выпить по чарке меду. - А кто заплатит за его ужин? - встревожился Берка. Кривуш захохотал: - Ну и глуп же ты, Берка. Он заплатит не только за себя, но и за всю нашу благородную компанию. Живо, Ицек, беги! Когда Ицек вошел в каморку, Георгий лежал на деревянной кровати, но еще не спал. Он вежливо отказался от угощения, сказав, что устал и хочет спать. - Пан, верно, голоден, - настаивал Ицек. - Я могу принести ужин сюда. Георгий взял мальчика за руку и улыбнулся. - Признаюсь тебе, Ицек, - сказал он, - что охотно бы поужинал, но... Утром я потерял последний червонец... Впрочем, теперь это уже не имеет значения. Завтра начинается новая жизнь, и ее я не променяю ни на какие богатства. Завтра я поступаю в университет. Понимаешь? - Я понимаю, - сказал мальчик. - Пан хочет быть ученым... - Да, да, я буду ученым. Двери науки уже открываются для меня. Ступай же, Ицек, и не тревожься обо мне... Вернувшись в трактир, мальчик передал Кривушу ответ Георгия. - Вот как, - задумчиво сказал студент. - Так это был его последний золотой... - Так он сам сказал, - ответил мальчик. - И он его потерял! - воскликнул Кривуш. - Вот разиня. Сразу виден простак. Разве деньги сделаны, чтобы их терять... Их надлежит пропивать. Не так ли, друзья? Собутыльники встретили это изречение громким одобрением. Кутеж продолжался. Георгий долго ворочался на жестком ложе с боку на бок. Пьяные выкрики и нестройное пение не давали ему уснуть. Наконец усталость взяла свое. Когда в дверь постучали, он уже спал крепким сном. Вошел пьяный Николай Кривуш. В одной руке он держал поднос, в другой кружку меда. Не будя юношу, он поставил то и другое на табурет возле изголовья и тихо вышел, осторожно прикрыв скрипящую дверь. Утром Георгий был в университетском дворе задолго до условленного часа. Теперь снова тревога и сомнения мучили его. Двор наполнялся заспанными еще схоларами, и Георгий нетерпеливо искал среди них Иоганна. Может быть, он только посмеялся над ним?.. Может быть, он даже не пожелает узнать его?.. - Надеюсь, я не заставил пана долго ждать... - услышал Георгий голос человека, подошедшего сзади. Георгий быстро повернулся. Фон Рейхенберг поздоровался с Георгием со своей обычной холодной вежливостью и предложил отправиться к попечителю университета, как только он освободится после двух лекций. Через некоторое время Георгий поднимался по мраморной лестнице дворца краковского епископа. По тому, как почтительно слуги, облаченные в монашескую одежду, кланялись Иоганну, Георгий понял, что его неожиданный покровитель - человек знатный и влиятельный. Войдя в небольшой, роскошно убранный зал, Иоганн попросил Георгия подождать, а сам удалился. Георгий присел на край кресла. Вскоре к нему подошел монах и жестом пригласил его следовать за ним. Георгий очутился в комнате, застланной коврами. Несмотря на то, что был полдень, окна были завешены и в дорогих подсвечниках горели свечи. В глубине, за большим столом, покрытым алым бархатом, сидел сухонький старичок в фиолетовой сутане. Георгий понял, что это и есть попечитель университета, краковский архиепископ. Юноша почтительно поклонился ему. - Чего ты ищешь? - спросил архиепископ. - Науки, - ответил Георгий. - Хочу учиться семи свободным наукам, дабы отличать правду от кривды. - Познаешь сие, что станешь делать? - Мыслю вернуться в родную землю, ибо люди, где родились и богом вскормлены, к тому месту великую любовь имеют... Архиепископ посмотрел на Георгия маленькими слезящимися глазками. - Известно ли тебе, что Краковский университет открыт лишь для чад нашей святой римской церкви? Георгию показалось, что из-под его ног уплывает пол. - Вчера я узнал об этом, - проговорил он еле слышно. - Отчего же ты не соглашаешься отречься от ереси, в которой пребываешь?.. - Могу ли я, ясновельможный пан архиепископ, - взволнованно сказал Георгий, - признать истинной веру, которой еще не ведаю?.. Отречься же ради блага моего от обычаев, в которых вырос, не почитаю достойным... Архиепископ повернул голову к Иоганну, и тот улыбнулся. Очевидно, ответ Георгия понравился им обоим. - Пусть так, - проговорил архиепископ. - Ты умен и правдив. Будь ревностен в учении и покорен наставникам твоим. Не обмани моего доверия. Мы разрешим принять тебя в университет. Старайся постигнуть догматы истинной веры, преодолеть заблуждения, усвоенные в детстве. Желание твое исполнится. Постигнув науки, ты вернешься на родину, чтобы сеять добрые семена среди твоих заблудших братьев... Как твое имя? - Георгий, сын Скорины. - Ты будешь наречен Франциском в честь нашего святого Франциска Ассизского. Ступай с богом! x x x Во время описываемых событий Краковский университет находился в расцвете своей славы. Основанный в 1364 году королем Казимиром Великим, Краковский университет первые пятьдесят лет, казалось, был свободной школой. Но в начале XV века положение университета изменилось. Польские властители искали дружбы папского престола и поддержки влиятельного католического духовенства. В Краковском университете был открыт богословский факультет, который сразу занял привилегированное положение. Да и вся университетская наука была отдана под надзор католической церкви. Верховным попечителем университета с тех пор стал краковский архиепископ. Научная мысль была скована слепым подчинением каноническим авторитетам. В философии безраздельно господствовал Аристотель, дополненный сочинениями церковных авторов раннего средневековья. Изучение математики исчерпывалось геометрией Евклида и арифметикой Иоанна Сакробоско, автора "Трактата об искусстве исчисления". Астрономия не пошла дальше Птолемеевой системы. И все же Краковский университет считался одним из лучших, и слава его распространялась далеко за пределы польской земли. Занятия в университете начинались рано. В пять-шесть часов утра схолары собирались в аудитории. Профессор разворачивал пожелтевший фолиант и читал вслух, изредка прерывая монотонное чтение своими комментариями. Он приводил различные толкования громоздких формул и афоризмов, изложенных на средневековой, "кухонной" латыни, но никогда не осмеливался критиковать их. Это и называлось лекцией. Студент исправно записывал все и обязан был затвердить и самый текст, и комментарии наизусть. Проверка знаний проводилась на диспутах. Диспут был главным событием в университетской жизни, смыслом и целью всей кропотливой работы учебного года. Эти словесные турниры мало походили на научные споры нашего времени. Участников средневекового диспута не слишком интересовала суть обсуждаемого вопроса. Главным было искусство полемики и красноречия. Диспут велся на той же варварской латыни, и чем искусней был спорящий в составлении выспренных сентенций, тем больше у него было шансов одержать победу. Нередко спорщики так распалялись, что прибегали к аргументам более действенным, чем латинские цитаты. Зал оглашался криками, бранью, затем пускались в ход кулаки и палки. Слушатели подзадоривали спорящих и делились на две враждующие партии. Часто, с трудом остановив спор, руководитель диспута вызывал цирюльника, чтобы пустить кровь, поставить примочку или вправить вывихнутую челюсть диспутанту. Что же касается самого предмета дискуссии, то о нем вовсе забывали в пылу сражения, а истина так и оставалась неустановленной. Казалось, где же было здесь зародиться подлинной науке, стремящейся постигнуть тайны мироздания? Могло ли прозвучать здесь пламенное пророческое слово? Славянские народы не остались в стороне от движения умов, охватившего Европу. Старая чешская Прага прежде многих городов Италии и Франции стала очагом гуманистического просвещения. За Прагой последовал Краков. В славянских городах жили и творили в то время выдающиеся ученые и мыслители. Университеты - Пражский и Краковский - обновились и расцвели, привлекая юношей не только из Польши, Богемии, Венгрии, но и из германских стран и даже из Англии. Нередко приходилось Георгию слышать рассказы о Ягеллоновском университете. С давних пор им владела мечта попасть в знаменитый польский город. Наконец мечта осуществилась. Георгий Скорина был зачислен в списки студентов под именем Franciscus Lucae de Polotsko.* (* Франциск, сын Луки из Полоцка (лат.). Георгий, или, как теперь он звался, Франциск, поступил на факультет свободных искусств. В средневековых университетах факультет этот считался наименее важным, и его студенты, именуемые "артистами"*, по своему положению были ниже медиков и особенно богословов. (* От латинского слова "artes", то есть искусства. Георгий начал изучать "семь свободных наук", которые также назывались "свободными искусствами". Среди них были: словесные - грамматика, риторика, логика и реальные - арифметика, астрономия, геометрия и музыка. Все эти науки преподавались по старинному образцу. Однако новые веяния уже давали себя чувствовать. Факультет свободных искусств стал центром гуманистических идей и приобрел громкую славу. x x x На другой день после посещения архиепископа Георгий впервые был допущен на лекцию. Было еще темно, когда он, задыхаясь от волнения, прибежал в университет. До начала занятий оставался добрый час, и ворота еще были заперты. Георгий шагал взад и вперед возле здания, ежась от утреннего холодка, когда услыхал насмешливый голос. - Приветствую ученейшего мужа, - сказал Николай Кривуш. - В стремлении к науке ты опередил даже нашего цербера, - прибавил он, показав на подошедшего к воротам заспанного старика, вооруженного ржавой алебардой. Ворота распахнулись. Георгий был смущен. После происшествия с червонцем он не знал, как относиться к новому своему знакомому. Но, увидев на лице Кривуша добродушную улыбку, он тоже улыбнулся и ответил шутливо: - Однако я вижу, пан не меньше меня стремится к науке и также поднялся спозаранку. - Заблуждение, юноша, заблуждение, - грустно сказал Кривуш. - Я просто еще не ложился. Мужу науки не подобает спать по ночам, ибо, как известно, сова Минервы* летает только ночью. (* Минерва - богиня мудрости.) По всклокоченной гриве и запаху винного перегара нетрудно было понять, в каких трудах провел эту ночь Николай Кривуш. - Итак, - продолжал Кривуш, - ты снова явился штурмовать неприступную твердыню? - Нет! - ответил радостно Георгий. - Сегодня я пришел не хлопотать, а уже учиться... - Прекрасно! - воскликнул Кривуш. - Надеюсь, мы достойно отметим это прискорбное событие. Вот дверь, ведущая в ад, представляющийся тебе раем. Следуй же за мной, я буду твоим Вергилием. Пройдя по темному извилистому коридору, они вошли в круглый зал, у стены которого возвышалась кафедра с четырьмя зажженными свечами. Аудитория еще была пуста. - Если не ошибаюсь, дорогой коллега, - продолжал Кривуш прерванный разговор, - тебя удивляет, что я называю прискорбным событие, которое кажется тебе самым счастливым в твоей жизни... А между тем это так. Чему радоваться? Тому, что ты променял солнечные просторы на затхлый сумрак? Три года цветущей юности ты приносишь в жертву. Во имя чего? - Ради чего? - удивился Георгий. - Ради науки. - Науки?.. Неужели ты думаешь, что мудрость обитает под этими зловещими сводами? Неужели надеешься познать науку, читая тарабарщину, сочиненную преподобными ослами?.. Нет, не здесь жилище науки. Ищи его среди трав и деревьев! Следи за полетом птиц и движением ветра, за рождением и смертью живых существ! Изучай движение звезд! Прислушайся к людской речи и песне!.. И ты узнаешь то, чего никогда не найдешь у Фомы Аквината. Георгий слушал эту речь, столь неожиданную в устах человека, который казался ему беспутным и пустым гулякой. Слова Николая заинтересовали его. Но воспитанный в беспредельном почтении к книжной премудрости, он не мог согласиться со своим собеседником. - Многие люди, - возразил Георгий, - живут среди природы. Но, не обладая знаниями, почерпнутыми из книг, не могут понять ее. Я проехал по многим дорогам и видел, как бедна и печальна жизнь селян. Нет, не стану я хулить науку. В ней одной вижу средство к счастью людей. В то время, как происходила эта беседа, аудитория постепенно наполнялась. Схолары, зевая и потягиваясь, занимали места, раскрывали записи, чинили гусиные перья. Георгий не заметил, как на кафедру поднялся человек. Студенты встали и хором произнесли приветствие. - Кто это? - спросил Георгий Кривуша. Кривуш, неожиданно для Георгия, серьезно ответил: - Тише... Это пан Ян Глоговский... - И шепотом пояснил: - Один из немногих профессоров, кто достоин звания ученого... Тебе повезло для начала. Глоговский был действительно выдающимся ученым своего времени. Он родился и жил в Кракове, но имя его было известно далеко за пределами Польши. Подобно многим ученым той эпохи, Глоговский занимался самыми разнообразными науками - математикой, философией, медициной. Он обладал обширными и глубокими познаниями, внушавшими уважение каждому, кому приходилось беседовать с ним. Увлекался Глоговский и книгопечатанием. Лет за двадцать до описываемого времени в Кракове начали печатать церковно-славянские книги. Это новое дело впервые начал тогда знаменитый книгопечатник Святополк Феоль, а продолжил его мастер Ян Галлер. Глоговский часто бывал в его друкарне, интересовался всеми подробностями печатного искусства и при его помощи стал сам печатать свои лекции. Таков был человек, которого увидел на кафедре Георгий Скорина в это первое утро своей университетской жизни. Георгий, конечно, не мог еще знать всего этого о Глоговском, но сама мысль, что он сидит в аудитории университета и слушает лекцию знаменитого профессора, наполняла его таким торжественным волнением, какого еще ему не приходилось испытывать. Он слушал голос лектора, словно музыку, не различая слов, не вдумываясь в их смысл. Он глядел то на вдохновенное лицо Глоговского, озаренное отблеском свечей, то на студентов, дружно скрипевших перьями, то на стрельчатые окна, за которыми вставал серый осенний день. Глоговский читал по-латыни, часто делал отступления и увлекался пространными суждениями, переходя на польский язык. Георгий неплохо знал и латынь, и польский язык, но к ужасу своему обнаружил, что ничего не понимает. Он напряг все свое внимание. Он слышал и понимал каждое слово, но смысл целого ускользал от него. Георгий пришел в отчаяние. "Как я заблуждался, думая, что созрел для высокой науки, - говорил он себе. - Все эти юноши, видимо, не испытывают никакого затруднения и свободно записывают мудрые мысли. Я же не в состоянии постигнуть их". Когда лекция кончилась, Николай Кривуш взглянул на грустное лицо новичка и спросил: - Видно, не очень развеселила тебя речь пана Глоговского? Или, может быть, ты страдаешь зубной болью? За скромное вознаграждение я готов исцелить тебя, как исцелял уже не однажды канцелярских писцов и лавочников. - Нет, - ответил Георгий, смущаясь. - Вижу я, что не понять мне науки, оттого и печалюсь. - Не беда! - Кривуш похлопал его по плечу. - Ведь и сам я, признаюсь, на первой лекции хлопал ушами, что не помешало мне впоследствии стать тем, кем я стал. Откинь же свои сомнения, и лучше давай подумаем о том, как достойно отпраздновать твое вступление в университет... Выходя из аудитории, они столкнулись с Рейхенбергом. Немец сухо поклонился Кривушу и приветливо протянул руку Георгию, поздравив его с началом новой жизни. Горячо пожав его руку, Георгий сказал: - Спасибо, пан, век не забуду вашей ласки. - Надеюсь, - улыбнулся Иоганн, - надеюсь также, что не забудете и того, что говорил вам его преосвященство пан попечитель. Вы, кажется, нуждаетесь в жилище? Я получил для вас разрешение поселиться в бурсе*. Завтра я навещу вас, и мы побеседуем более подробно. (* Бурсами назывались интернаты средневековых университетов, содержавшиеся за счет церкви или частных благотворителей, где жили бедные схолары и некоторые из неимущих бакалавров и магистров.) Вечером того же дня Георгий перетащил свой мешок в маленькую, убого обставленную комнату. У стен стояли два жестких топчана. Один из них кое-как был застлан, другой, по-видимому, еще пустовал. Георгий подошел к окну, выходившему в университетский сад. Огромные старые клены стояли в багряном великолепии осени. Изредка падал на землю золотой лист. Тихо и одиноко... Георгий вздохнул. "Родина, родина, - подумал он, - как далеко ты от меня!" Глава II Прошло несколько месяцев. Георгий освоился с чужим городом и университетом. Страх и растерянность, испытанные им на первой лекции, скоро исчезли. Он понял, что здесь, на чужбине, только собственные силы и ум помогут ему. Злое упорство предков пробудилось в юноше. Так некогда приходил поселенец в пущи и болота Полесья, брался за топор и заступ, не торопясь рубил хмурые ели, выкорчевывал пни, выжигал обширные ляды. Проходило время, и возникала низкая бревенчатая хата, взрастали хлеба, начиналась жизнь. Георгий трудился не разгибая спины. Каждый день на рассвете появлялся он в аудитории и покидал ее, только когда заканчивалась последняя лекция. По ночам, при свете воскового огарка, он переписывал лекции в аккуратный сшиток, помещая на полях собственные размышления. Его сосед по каморке, Вацлав Вашек, обычно крепко спал в это позднее время, и Георгий нередко смотрел на него с завистью. Пища Георгия была скудной, как у пустынника. Другой, наверно, давно бы свалился от истощения, но он оказался на редкость выносливым. В ту пору в университете наряду с сыновьями вельмож и городских патрициев училось немало неимущих юношей. Получая в бурсе бесплатное жилье, они должны были сами заботиться о пропитании и одежде. На улицах университетских городов часто можно было встретить голодных и оборванных схоларов, просивших милостыню у прохожих: - Подайте ученому схолару ради щедрот науки будущей. Но наш герой был горд и ни за что не опустился бы до такого унижения. Зато он не гнушался никаким трудом и не считал зазорным за скромную плату разгружать телеги приезжих крестьян и торговцев или носить со складов в лавки тяжелые кипы товаров. В учебных занятиях Георгий уделял главное внимание латыни, без которой нельзя было обойтись в университете. Сначала он принялся за латынь с чисто практической целью, но вскоре почувствовал к ней большой интерес. Он с наслаждением произносил звучные стихи древних поэтов, заучивая их наизусть. Еще большее удовольствие доставляло ему вникать в суть сложной латинской грамматики. С каждым днем Георгий чувствовал себя все свободнее и увереннее в этом новом мире. Скоро лишь очень немногие схолары превосходили его в толковании текстов. Никто не трудился так упорно, как он. Это было оценено в студенческой среде. К Георгию стали обращаться за помощью и советами, и он всегда охотно и приветливо помогал товарищам. Его веселый и добрый нрав, простота в отношениях привлекали к нему многих. С некоторыми из студентов у Георгия завязалась крепкая дружба. Особенно подружился он со своим соседом по комнате Вацлавом Вашеком. Это был долговязый застенчивый чех, редкой физической силы, родом из Моравской Остравы. В Кракове у него не было ни родных, ни друзей, и он острее Георгия ощущал свое одиночество. Успехи Вацлава в науках были посредственны. Однако он вовсе не был глуп или не способен. Просто ему не хватало той неиссякаемой силы духа, которая была присуща Георгию Скорине. Он с трудом переносил лишения, с которыми Георгий легко примирился. С почтительным восхищением следил Вацлав за своим новым товарищем, дивясь его упорству и способностям. Георгий быстро опередил Вацлава в науках, но Вацлав не чувствовал к нему зависти, а радовался успехам друга и как бы гордился ими. Георгий сознавал свое превосходство над Вацлавом, но никогда не давал почувствовать его. Он высоко ценил благородство, честность и возвышенный образ мыслей юного чеха. В свободное время они рассказывали друг другу о своем доме и детстве, о природе и обычаях родного края или напевали вполголоса песни. Каждый из них узнавал страну другого и находил в ней много общего со своей родиной. От воспоминаний они переходили к мечтам. Обычно мечтал вслух Георгий. Вашек любил следить за полетом его воображения. Речь шла о том времени, когда, закончив учение, они отправятся странствовать... Они обходили всю землю и видели жизнь разных людей в холодных и жарких странах. Отправлялись в плаванье по чудесным морям и посещали Вечный город, в котором некогда творили замечательные поэты, ораторы, историки. Посещали родину Аристотеля и Платона, где над лазоревыми волнами все еще высятся колонны Парфенона. Но когда раздавался сочный храп Вашека, Георгий покидал своего друга и продолжал путешествие один. Путь его лежал к Полоцку. Умудренный книжной наукой, он въезжает в родной город. Никто не узнает его, даже брат Иван и веселая, ласковая Настя. Потом все ахают, и весть о его приезде собирает жителей Полоцка к дому Ивана Скорины. Все хотят посмотреть на ученого мужа, сына купца Луки. Брат Иван с гордостью принимает почести. Горожане избирают его своим бурмистром. Потом, когда все расходятся, Иван смущенно обращается к Георгию и просит забыть давнюю обиду. Георгий обнимает брата и говорит: "Никакой вины за тобой не числю. Знаю, что ты всегда хотел блага для меня, только осмыслить не мог, что есть истинное благо". В это время входит поседевший поп Матвей. Георгий горячо обнимает своего первого учителя, и они долго сидят рядом, беседуют. На глазах у старика слезы, и он говорит: "Недаром надеялись мы на тебя. Вот каким ты вырос большим и мудрым. Теперь мне у тебя учиться под стать... И умереть не обидно..." Георгий кланяется ему в ответ: "Спасибо вам, отец Матвей, за науку и ласку. Живите долгие годы, теперь я ваш первый помощник в тяжком труде просвещения..." Мечты обрывались... Георгий лежал молча, не зажигая свечи. Только тлеющие в жаровне угли красноватым отблеском освещали убогую сырую келью. Кроме Вацлава, Георгий сблизился с некоторыми студентами-поляками. В их числе был и Николай Кривуш. Николай обычно проводил вечера и ночи в трактирах. Георгий же никогда не принимал участия ни в шумных попойках, ни в ночных похождениях. Георгий любил веселую песню, хорошую шутку, звонкий смех. Не был равнодушен и к девичьей красе. Но сейчас было не до того. Поэтому с Кривушем он встречался не часто. Однако, узнав его ближе, Георгий обнаружил под маской цинизма и шутовства острый ум и доброе сердце. Он привык к странной манере его разговора, которая смущала его вначале, и научился отбивать иронические тирады Николая остроумными и складными шутками. Беседы с Кривушем доставляли ему удовольствие. Кривуш тоже привязался к новому другу. Он по-прежнему подтрунивал над его скромностью и простодушием, но в глубине души любил Георгия. Иначе сложились отношения с Иоганном фон Рейхенбергом. К этому человеку Георгий с самого начала испытывал странное и сложное чувство. Считая себя должником Иоганна, Георгий в первые дни готов был завязать с ним тесную дружбу. Но было в этом юноше нечто такое, что охлаждало Георгия и даже внушало смутную неприязнь. Рейхенберг часто уезжал в свое поместье, а живя в Кракове, редко бывал в компании студентов. Принадлежа к знатному немецкому роду, пользующемуся большим влиянием при королевском дворе, Иоганн вращался в кругу краковских магнатов и князей церкви. В университете он был близок только с несколькими студентами, сыновьями польских вельмож. Рейхенберг и его друзья показывались в аудитории редко, держались замкнуто и высокомерно. Они не считали нужным слушать всех профессоров и посылали мелких шляхтичей или грамотных слуг из замковой челяди записывать лекции. В ту пору это было распространено не только в Краковском, но и во многих других университетах Европы. Лишь два-три раза Георгию привелось беседовать с Рейхенбергом. Беседы эти были краткими, но ни разу не обходилось без того, чтобы Иоганн не осведомился о том, каковы успехи Георгия в теологических дисциплинах и не созрело ли в нем убеждение в преимуществе католической веры. Георгий отвечал уклончиво, ссылаясь на то, что изучение латыни и древних классиков, в которых он отстал от товарищей, отнимает у него слишком много времени. Георгий часто думал об этом человеке. Он знал о Рейхенберге только то, что было известно всем, но из этого нельзя было составить себе о нем представление. Иоганн был умен и, хотя редко бывал в университете, несомненно, обладал знаниями. Не казался он и бездельником, проводящим дни в праздности и развлечениях. Это был человек деятельный и, по-видимому, занятой. Но чем он занят? Какого рода дела и заботы беспокоили юношу, избавленного от необходимости заработать себе на жизнь? Рейхенберг явно не отличался ни мягкосердечием, ни добротой. К людям "низшего круга" относился с высокомерным равнодушием. Почему же он вдруг принял такое сердечное участие в судьбе Георгия? Однажды в зимнее утро Георгий увидел Рейхенберга в аудитории во время лекции Яна Глоговского. Это было необычно. Иоганн всегда избегал посещать лекции этого профессора. Георгий же не пропускал ни одной. В этот раз Глоговский излагал один из разделов учения Аристотеля, трактовавший о движении, определяющем собой различные формы материи. Георгий жадно слушал учителя и непрерывно записывал в своей тетради. Глоговский умолк и, устало облокотившись на кафедру, спросил: - Все ли понятно в том, что я сказал вам? Слушатели молчали. Потом чей-то голос ответил: - Не все понятно, пан профессор... Глоговский поднял голову и увидел Георгия, вставшего со скамьи. - Тебе не понятно? - спросил Глоговский. - Мне, - ответил Георгий. - Говори! - Аристотель учит, что материя может принимать определенную форму только посредством движения... Стало быть, мир постоянно изменяется... - Так, - сказал Глоговский. - Но мир, - продолжал Георгий, - со времен Аристотеля претерпел множество изменений. Почему же наука до сего дня продолжает покоиться на том, что высказано много веков назад? Глоговский внимательно вгляделся в лицо юноши. В глазах профессора зажегся вдохновенный огонек. Аудитория ждала в полном молчании. - Формы мышления отличны от форм материального мира, - сказал Глоговский, продолжая испытующе смотреть на Георгия. - В этом я и усматриваю противоречие. Ибо тот же греческий мудрец учит, что душа нераздельна с телом и что в душе человеческой отражается весь мир... - Георгий оборвал свою тираду. Как мог он так увлечься! Как посмел противоречить этому великому ученому, перед которым в душе преклонялся! Он густо покраснел. Глоговский улыбнулся: - На вопрос твой сейчас отвечать не стану. Я посвящу ему отдельную лекцию. Вы свободны, панове. Я кончил. Георгий собрал свои записи и вышел из аудитории. В коридоре его окликнул Рейхенберг. - Пан Франциск удостоился похвалы, - сказал он. - Однако истинная мудрость заключается не в чрезмерной пытливости, а в скромности и незыблемой вере. - О, Ян! - ответил Георгий. - Вы правы. Я и сам раскаиваюсь в том, что проявил нескромность, осмелившись противоречить пану Глоговскому... - Не о пане Глоговском речь, - возразил Иоганн. - Не следует подвергать сомнению мысли, которые содержатся также и в творениях отцов церкви. В них одних воплощена высшая истина. Может ли слабый человеческий ум превзойти то, что внушено божественным откровением? Запомните это, Франциск... Георгий несколько опешил от этого наставления, естественного в устах проповедника, но не светского юноши. Он хотел возразить Иоганну, но тот опередил его: - Впрочем, юности свойственны заблуждения. Я надеюсь, что с течением времени вы освободитесь от них. Теперь же я прошу вас об одной услуге... - Охотно окажу вам любую услугу, - живо ответил Георгий. - Видите ли, - продолжал немец, - кое-какие дела и обязанности отнимают у меня много времени. Мне редко удается бывать здесь и потому приходится посылать людей из свиты моего отца, чтобы записывать лекции. Но, хоть и сведущие в латыни, они не обладают ни научными познаниями, ни проницательным умом. Записи их не могут удовлетворить меня... - Вы хотите, чтобы я помог вам в этом? - спросил Георгий. - Я очень рад, что могу оказать эту ничтожную услугу. Я буду делать для вас отдельные записи всех лекций. - В этом нет нужды, - остановил его Рейхенберг. - Вы будете давать мне те записи, которые делаете для себя. Ведь вы вносите туда и ваши собственные мысли? Не так ли? - Да, разумеется, - подтвердил Георгий. - Отлично, это поможет мне яснее усвоить предмет. Я знаю, вы нуждаетесь в деньгах. Ваш труд будет щедро оплачен... - Как! - вскрикнул Георгий. - Вы предлагаете мне плату? Неужели вы могли думать, что я возьму у вас хоть грош? Ведь мы же друзья... Он доверчиво и сердечно протянул руки, чтобы обнять Иоганна, но немец отступил назад, и на лице его появилась чуть презрительная улыбка. - Вы еще недостаточно хорошо изучили польский язык, Францишек, - сказал он сухо, - и не умеете выбирать выражения. Слово "друг" означает слишком многое. Мой род происходит от Гогенштауфенов, а мой отец - барон священной Римско-Германской империи... Вы можете стать моим братом... во Христе. Но другом... Это другое... Георгий стоял неподвижно, ошеломленный неожиданной обидой. - Друг мой! - прозвучал чей-то голос, и рука легла на его плечо. Георгий обернулся. Перед ним стоял Глоговский. - Друг мой, - повторил он ласково, беря Георгия за руку. - Приходи ко мне сегодня вечером, я хочу побеседовать с тобой. Кивнув юноше, Глоговский скрылся в сумраке коридора. Георгий снова повернулся в сторону Рейхенберга. - Хорошо, пан Ян, - сказал он твердо и решительно. - Я обязан вам тем, что поступил в университет, и не хочу остаться должником. Вы будете исправно получать все мои записи... Не ожидая ответа, он с достоинством поклонился немцу и быстро пошел к выходу. На этот раз Георгий, не заходя, как обычно, в торговые ряды, отправился домой. Он был взволнован неприятным разговором с Иоганном и обрадован приглашением Глоговского. Когда Георгий вошел в каморку, его сосед спал, уткнувшись носом в жесткую подушку. - Проснись, лентяй, - крикнул Георгий, принимаясь тормошить Вашека. - Ты проспал интереснейшую из лекций. - Это ты, Франек? - спросил Вацлав сонным голосом. - Кажется, я в самом деле уснул. - В этом не может быть сомнения, - смеясь, ответил Георгий. - Что же тебе снилось, бедняга? - Целый круг колбасы и маковая лепешка, - с грустью ответил Вашек. - И если бы ты не поторопился, может быть, я успел бы съесть их. - О, чревоугодник! Почему же ты не поспешил сохранить хотя бы кусочек для своего друга? Впрочем, я заботливее тебя. Кажется, в моем мешке осталось несколько сухарей. - Не ищи их, - остановил Георгия Вацлав. - Я уже их съел, чтобы как-нибудь скоротать время. Георгий не успел ответить, как дверь распахнулась и в каморку вошел Николай Кривуш. Толстяк был навеселе. Он, видимо, только что плотно пообедал. Щеки его пылали и лоснились, глаза блестели. - Привет и слава мученикам науки! Приблизьтесь, сыны мои, я дам свое благословение! - крикнул он громовым голосом, вынимая что-то из-под плаща. - Колбаса... - прошептал Вашек почти с испугом. - Целый круг колбасы! - И маковые лепешки! - провозгласил Кривуш, кладя на стол свои приношения. - Чудо! - сказал ошеломленный Георгий. - Он только что видел это во сне. Ты поистине ясновидец, Вацлав. - В таком случае, - сказал Кривуш, - я попрошу тебя, Вацлав, в следующий раз увидеть во сне кабанью голову, паштет из бекасов и небольшой бочонок старого меда. Не буду также огорчен, если тебе приснится костер, на котором будет поджариваться его преподобие пан ректор со своими приятелями, доминиканскими монахами. - Где ты раздобыл эту святую пищу? - спросил Вацлав, отламывая большой кусок колбасы. - Проходя по торговым рядам, - важно объяснил Кривуш, - я встретил моего старого знакомца, дядюшку Отто. Этот немец владеет лавкой, которая снится по ночам всем краковским красавицам, как Вацлаву колбаса и лепешки. Я обратился к нему с приветствием по-латыни, чем, несомненно, польстил ему. "О, герр бурш, - сказал этот индюк, набитый фаршем из червонцев. - Ви ест великий снаток латайниш. Напишит мне айн документ..." И он попросил меня составить по-латыни жалобу в магистрат на сборщика податей... - И ты написал? - спросил Вашек. - Разумеется. Мне не пришлось ломать голову. Под рукой у меня был трактат блаженного Августина, и я добросовестно переписал оттуда две страницы. - Что же немец? - Он был тронут до слез. Он вызвал свою супругу, фрау Амалию, которая давно уже неравнодушна ко мне, как, впрочем, все особы ее пола и возраста... - А каков ее возраст? - поинтересовался Георгий. - Я думаю, что она прожила в этом бренном мире немногим более половины столетия. Фрау Амалия угостила меня отличным обедом и снабдила на дорогу тем, что вы сумели так быстро уничтожить. - Мне кажется, Николай, - решил похвастать Георгий, - что сегодня я заслужил еще лучшее угощение. Пан Глоговский удостоил меня похвалы... - О, Франек! - воскликнул Вацлав. - Расскажи. Георгий рассказал друзьям о событиях сегодняшнего утра. - Какой ты смелый, Франек! - восторгался Вацлав. - Я никогда не решился бы. - Прекрасно, сын мой, - одобрил Кривуш. - Движение материи - это как раз то, о чем я все время думал, унося колбасу из-под носа лавочника... - Погодите, - остановил их Георгий. - Это еще не все. После лекции я говорил с Рейхенбергом. - Не понимаю, что тебе нужно от этого спесивого немца, - сказал Кривуш. - На этот раз нужно не мне, а ему, - возразил Георгий. - Ведь он помог мне поступить в университет, и я не могу быть неблагодарным. Только не знаю еще, зачем он это сделал... - Может быть, затем, - объяснил Кривуш, - чтобы покрасоваться милосердием и сделать тебя своим покорным лакеем. - Нет... я не думаю, - заметил Георгий. - Впрочем, бог с ним. Есть новости более интересные. Пан Глоговский пригласил меня к себе на беседу. - Святая дева! - вскрикнул Вашек. - Как я рад за тебя, Франек. - Если бы ты сразу сказал об этом, - почти обиженно заметил Кривуш, - мне не пришлось бы так долго держать за пазухой это доброе вино. И, вынув бутылку, Николай Кривуш провозгласил тост за будущего ученого Франциска Люце де Полоцко. x x x Еще только смеркалось, когда Георгий вышел из бурсы, направляясь к Глоговскому. Ему нужно было пройти весь город до самой окраины. В то время на некоторых улицах Кракова появилось уже много новых зданий, выстроенных немецкими и итальянскими зодчими и отличавшихся той гармоничной простотой, которая была присуща эпохе Возрождения. Но здесь, на окраине, еще царила средневековая готика. Мрачные дома с выступавшими верхними этажами, сложенные из кирпича и дерева, стеснили и без того узкую улицу. Георгий не без труда нашел жилище профессора. В нижнем этаже помещались лавки зеленщика и мясника. Рядом с лавками были железные ворота. Войдя в ворота, он увидел стрельчатую арку, за ней широкую лестницу с пологими кирпичными ступенями. Георгий поднялся в просторный вестибюль, скупо освещенный масляной плошкой. Из-за двери доносились визгливые не то женские, не то детские голоса. Георгий постучал. В двери показался седой слуга и на вопрос Георгия, как пройти к пану Глоговскому, молча показал вверх на крутую деревянную лестницу. Георгий поднялся еще выше и наконец вошел в светлую комнату, где вдоль стен на полках стояло множество книг. В простенках между полками висели карты земли и небесной сферы. В глубине комнаты, за огромным столом, уставленным медными и стеклянными сосудами, Георгий увидел Глоговского, беседовавшего с незнакомым ему человеком. Глоговский был в домашнем темном халате, напоминавшем монашескую сутану. Его седеющие волосы свободно падали на плечи. Собеседник, мужчина лет тридцати, в суконном кафтане чужеземного покроя и квадратном черном берете, по-видимому, был иностранец. Георгий остановился в смущении. Глоговский увидел его. - А, ты пришел! Прекрасно. Подойди же, Францишек. Георгий подошел к столу. - Вот, - обратился Глоговский к своему собеседнику, - юноша, достойный вашего внимания, коллега. Он прибыл к нам из далеких русских земель... Среди учеников моих не знаю более ревностного, чем он. Гость внимательно поглядел на Георгия глубокими карими глазами. Юноша, смущенный похвалой Глоговского, опустил голову. - Сегодня, - продолжал Глоговский, - он задал мне вопрос, какого я доселе не слыхал из уст схолара. Он с удивительной точностью, слово в слово, повторил их утреннюю беседу. Гость молчал, продолжая пристально рассматривать Георгия. - Мысль твоя разумна, - сказал он наконец (Георгия удивило его правильное польское произношение). - Изучая творения Аристотеля, не следует всецело полагаться на них. Ибо и сей греческий философ обо многих вещах судил неправильно, не обладая еще достаточным знанием их природы... Георгий вдруг вспыхнул. - Пусть простит меня уважаемый пан, не могу того допустить. Аристотеля я почитаю величайшим и ученейшим из мудрецов... - Чтобы утверждать это, нужно самому много знать, - сказал незнакомец спокойным, немного глуховатым голосом. - Знания мои ничтожны, - признался Георгий, сразу остыв, - но... - Хорошо, что ты в этом признаешься. Величие древнего мыслителя не оспариваю. Но с тех пор люди открыли многие тайны природы, дотоле непонятные. Ведь ты сам говорил, что мысль не остается неподвижной... - Так, - сказал Георгий тихо. - Разве не учил Аристотель, что Земля является центром Вселенной и пребывает в неподвижности, а вокруг нее вращаются различные концентрические сферы: Солнце, Луна, пять планет... А между тем внимательные наблюдения и вычисления могут дать другое представление о мире. - Чьи наблюдения? - спросил Георгий. - Некоторых ученых, - уклончиво ответил незнакомец. - Однако, друг мой, - обратился он к Глоговскому, - наступает мое время... Прощайте. Он вежливо поклонился Глоговскому, снова внимательно взглянул на Георгия, затем быстрым движением сжал его руку выше запястья и вышел. - Не скажет ли мне пан профессор, - спросил Георгий Глоговского, когда незнакомец скрылся за дверью, - кто этот иноземец? - Он не иноземец, - ответил Глоговский, - а поляк. Он учился в нашем университете, затем странствовал в чужих краях и теперь заехал к нам ненадолго. Это великий ученый, Францишек. - Как его имя? - Его зовут Николай Коперник. Глоговский поднялся и подошел к Георгию. - Хорошо, что ты пришел. Ты можешь бывать здесь так часто, как пожелаешь. В этой комнате я провожу большую часть дня, а нередко и ночи. Здесь высоко, и ко мне не доносятся ни голоса моих домашних, ни шум улицы. Я нарочно выстроил себе эту келью под самой крышей. Отсюда мне видны небо и далекий горизонт. Он подвел юношу к окну. Уже стемнело, и за окном были видны силуэты куполов, кровель и башен. Темнела лента Вислы с возвышающимся на ее берегу знаменитым Вавелем, где на высоком холме застыли громады старинного собора и королевского замка. Глядя в окно, Глоговский заговорил о вопросе, заданном Георгием сегодня на лекции. Он всесторонне разобрал его и высказал свои собственные мысли, пояснив Георгию, что не имеет возможности на кафедре излагать их с полной свободой. Затем он сам стал задавать вопросы юноше, интересуясь его прошлым, его страной, народом и обычаями. Георгий с радостью отвечал, и здесь впервые он доверил учителю свою затаенную мечту. Георгий рассказал Глоговскому о своем желании посвятить жизнь печатанью книг на родном языке. Он говорил горячо, взволнованно, словно боясь, что эта давно вынашиваемая им идея вдруг не получит одобрения, окажется ложной. Глоговский слушал его улыбаясь. Профессор понимал, сколь опасно было бы сейчас не поддержать юношу. Но понимал он и то, что Георгий слишком мало знал о печатном деле. Быть может, даже не видел еще печатных станков, не знал, какие трудности ожидают его на этом пути. - Сын мой, - сказал Глоговский задумчиво. - Я вижу в очах твоих огонь, который может зажечь только истинно высокий и благородный дух. Иди же смело своей дорогой! Но не питай тщетных надежд, что в нашем университете ты достигнешь своей цели. В нем злой волей обскурантов наука скована по рукам и ногам. Оставайся в университете, но учись и за пределами его. Приходи сюда чаще, как это делают несколько других любознательных юношей. Я попросил моего друга, пана Коперника, задержаться здесь на некоторое время и побеседовать с нами. Согласен ли ты, Франциск? От волнения Георгий не мог вымолвить ни слова. Он только молча кивнул головой. - Но будь осторожен, - предупредил Глоговский. - Я слишком часто ощущаю на лекциях присутствие невидимых соглядатаев. Слава богу, здесь мы свободны от них. Пусть никто не знает о наших собраниях. Я часто видел тебя с рыцарем фон Рейхенбергом. Ты дружен с ним? - Нет, - ответил Георгий, - я у него в долгу. Он рассказал профессору о своих отношениях с Иоганном. - Так, - молвил профессор, размышляя. - Несомненно, что, оказывая тебе помощь, он преследовал какую-то цель. Это странный и, думаю, опасный человек. Он обладает могущественными связями и пользуется большим влиянием в университете. Он и его друзья ненавидят меня. Однако займемся более интересным делом. Глоговский показал ему старинные латинские манускрипты, переписанные искусными писцами Западной Европы и Византии, древнееврейские свитки Торы, замечательное итальянское издание "Божественной комедии" Данте, тогда еще мало кому известной в Польше. Затем он перешел к инкунабулам, первопечатным изданиям. С особенной гордостью он показал несколько славянских книг. Это были знаменитый "Осьмигласник", напечатанный в Кракове в 1491 году пражским мастером Святополком Феолем, и издания краковского типографа Яна Галлера, в числе которых были трактаты и лекции самого Глоговского. Эти книги Георгий уже успел приобрести и почти выучить наизусть. И все же он долго рассматривал печатные славянские буквы и заставки, словно пытаясь сейчас понять секрет их создания. Беседа затянулась до глубокой ночи. Новый мир раскрылся перед Георгием, и только к нему были прикованы его мысли. Это было словно второе рождение. Пробираясь в темноте домой, Георгий во дворе университета столкнулся с Кривушем. - Это ты, Франек? - узнал его в темноте Кривуш. - Я ждал твоего возвращения до тех пор, пока Вацлав со своим другом Морфеем* чуть не захватили меня в плен. Неужели все это время ты был у профессора? (* Морфей - бог сна.) - Николай, - сказал восторженно Георгий, - мне кажется, что никогда я не был так счастлив, как сегодня! - Уж не пригласил ли тебя пан Глоговский бывать у него? - лукаво спросил Кривуш. Георгий помолчал. Он помнил слово, данное профессору, и ответил уклончиво: - Пан Глоговский очень добрый и ученый муж. - Молодец, Франек! - Кривуш неожиданно зашептал: - Помни, мы собираемся каждый четверг и субботу. Приходить нужно не ранее чем стемнеет и не всем вместе. - Как!.. - вскричал Георгий. - Разве и ты бываешь там? - Николая Кривуша только там и можно найти, где мудрость и высокие знания. Я рад за тебя, Франек... Прощай! Кривуш исчез. Удивленный и радостный, Георгий медленно направился в бурсу. Глава III Уже несколько недель Георгий служил приказчиком в лавке Отто из Любека, куда помог ему поступить Николай Кривуш. Торговля хотя и не привлекала Георгия, но не была новым для него делом. Сын купца, не раз выполнявший дома различные торговые поручения, он скоро завоевал доверие хозяина и уважение приказчиков. После тяжелой, полуголодной зимы служба казалась ему просто раем. Георгий больше не думал о пище, получая ее у хозяина, подобно другим служащим. Его платье оставалось чистым и опрятным, так как на работе он носил специальный кафтан, сшитый из хозяйского сукна. В кармане уже позвякивали деньги. Главным же преимуществом этой службы было то, что у него оставалось достаточно свободного времени для занятий. Теперь он редко бывал в университете, в котором окончательно разочаровался. Зато не менее четырех раз в неделю он по вечерам посещал дом Глоговского. Кружок был невелик: несколько студентов-поляков, с которыми Георгий прежде встречался в университете, но не был близко знаком, Николай Кривуш и Вашек, привлеченный Георгием с разрешения пана Глоговского. Эти вечера были совсем не похожи на монотонную жвачку университетских лекций. Беспредельные просторы открывались перед юношами. Легко и вдохновенно шла сложная работа мысли, освобожденной от оков. Глоговский излагал им свои философские взгляды, пытаясь по-новому осмыслить учения древних мыслителей. Он рассказывал также о своих опытах в области анатомии, особенно подробно останавливаясь на своей любимой теме - строении человеческого черепа и функции мозга. Студенты свободно высказывали свои мнения. Георгий обычно задавал вопросы, дававшие пищу для оживленных споров между юношами, и нередко отваживался почтительно, но твердо возражать самому профессору. Профессор одобрял и всячески поддерживал стремление юноши усвоить не только то, что сообщалось на лекциях факультета свободных искусств, но и то, что преподавалось на других факультетах - медицинском и богословском. Не раз слыхал Глоговский о том, что Скорина ставил в трудное положение своих учителей, находя явные противоречия в лекциях разных факультетов их университета. Друзья предостерегали Георгия от опасности таких открытий. - Скоро, Франек, ты станешь Фомой неверующим, - говорили они. - Да и к чему тратить время в спорах о том, чего не надобно знать "артисту"? Георгий, смеясь, отвечал им: - Видали ли вы дерево, одна ветвь которого не согласуется с другой? На котором вместе растут груши и огурцы, яблоки и тыквы? Вторым Вавилоном был бы сад из деревьев таких. Наука же, подобно широкому лугу, должна цвести цветами разными, но в единый ковер сливаться... Особое место в кружке занимал Николай Кривуш. Он удивлял товарищей глубокими и своеобразными суждениями и незаурядным поэтическим дарованием. Воспитанные на классической поэзии древних греков и римлян, юноши с удовольствием слушали лирические сонеты Кривуша. А его злые, острые эпиграммы и шуточные песенки вызывали взрывы веселого хохота, к которому присоединялся и сам профессор Глоговский. Иногда на беседе присутствовал Коперник. Нередко он рассказывал о событиях, происходящих в Королевстве Польском и Великом Литовском княжестве, о которых был хорошо осведомлен. Когда же беседа касалась астрономических тем, Коперник осторожно указывал на ошибки устаревшей системы Птолемея и бегло говорил о собственных изысканиях. - Я нахожусь в периоде поисков и потому не могу еще с полным убеждением отстаивать свою гипотезу. Придет день, когда я смогу сказать вам о том, к чему пришел и что считаю истинным. Студенты чувствовали за этой неторопливой и немногословной речью величие истинного ученого и всегда радовались приходу Коперника. По утрам Георгий охотно бежал в лавку дяди Отто. Здесь, в компании простых и веселых приказчиков, он отдыхал от напряженной умственной работы. Атлас, бархат, кружева, сукна - все это было простым и привычным делом, не требовавшим ни сомнений, ни споров. Пестрое разнообразие материй, суета рынка, неторопливая важность хозяина напоминали ему родной Полоцк. Иногда Георгий садился в дальний угол прилавка и подолгу задумчиво смотрел в одну точку, пока старший приказчик не выводил его из оцепенения окриком: - Франек, пойди к хозяину, узнай, не для этой ли досточтимой пани схоронил он драгоценнейшую золотную камку, что так редко попадается ныне. Георгий убегал в заднюю дверь, зная, что ему вовсе не нужно тревожить хозяина, а надо постоять в темном коридорчике, пока старший приказчик произнесет знакомые слова: - О, пани, если то схоронено не для вас, я предложу наиредчайший атлас, только в субботу прибывший с Востока. Но пани уже хотела только золотную камку. Георгий возвращался и равнодушно сообщал, что камку продать нельзя, так как хозяин ждет посыльного от жены самого пана воеводы. Приказчики делали грустные лица. Пани вспыхивала от обиды и гнева. Она видела в том унижение для себя и собиралась покинуть магазин. Но ей загораживали путь дорогими турецкими бархатами, малиновыми и зелеными, с золотыми и серебряными узорами. К ее ногам падали куски ткани, где, как в волшебной сказке, по золотой земле рассыпались чудесные травы. С прилавка небрежно лились тафта индийская, китайская... На вишневом и лазоревом поле сверкали золотые и серебряные цветы, деревья, горы. Ей предлагали мухоярь, зуфь. Все пестрело узорами, манило отливом складок. Но пани хотела только золотную камку, ту самую, что берегли для жены воеводы. Приказчики вздыхали и снова бросались в атаку. Пани, казалось, уже готова была сдаться, но Георгий делал неосторожное движение, злополучная камка лихо разворачивалась поверх всех материй, затмевая их в глазах пани своей красотой. И пани хотела только ее. Ту самую золотную камку, что берегли для этой выдры, жены воеводы... Старший приказчик заметно слабел и с грустью приказывал убрать все с прилавка. Он как бы признавал себя побежденным. Он тихо и с сожалением говорил: - Пани видит, что мы рады ей угодить... Но мы видим также, что достопочтенная пани разбирается в искусстве. Что делать! Жаль... Слово хозяина - закон... Тут Георгий, словно что-то вспомнив, шептал старшему на ухо. Тот оживлялся, также шепотом переспрашивая. Утомленная пани следила за ними с тревогой и надеждой. И ей объявляли приговор: - Если пани поймет нас и ни словом не обмолвится о том... Мы ценим такое понимание красоты и, может быть, сделаем так, что жена воеводы... получит другую материю. Измученная, но счастливая и гордая дама не спорила о цене. Рыжий мальчишка-посыльный, он же зазывала, едва поспевал за ней, неся пакет старой, давно вышедшей из моды материи. Приказчики стояли в дверях и, улыбаясь, смотрели, как вслед за "трудной пани" рыжий мальчишка уносил не десять аршин камки, а весь кусок в двадцать четыре аршина, завалявшийся в лавке. Однажды солнечным утром дядя Отто сказал своим приказчикам: - Уже время убирайт куфтюр и киндяк. Пришель каспаша Весна. Плотные материи уступали место тафте и атласу. В лавке красили рамы окон и двери. С наступлением весны Георгий стал задумчивым. Лицо его осунулось и побледнело. Сквозь тоску по родному краю, сквозь высокие мысли, пробудившиеся под влиянием бесед с Глоговским, пробивалось новое, еще не понятное и тревожное чувство. Где-то в глубоких тайниках его существа накоплялось оно, волнующее и неясное, чтобы однажды вдруг превратить юношу в мужчину. Георгий увидел во сне женщину и влюбился в нее. Понял он это не сразу. Однажды в лавку вошла молодая пара. Вероятно, жених и невеста. Кавалер сделал очень дорогой подарок молодой даме, щеки которой зарделись счастливым румянцем. Все, кто был в этот час в лавке, залюбовались ее красотой. Георгий тоже с удовольствием смотрел на счастливую пару. Но вдруг он мысленно сравнил молодую даму с той, что явилась ему во сне, и понял, что влюблен. Да, влюблен! В видение, в дух, порожденный зреющим желанием, неотвратимым влечением к безвестной прекрасной подруге. С этого дня Георгий жил в каком-то опьянении. Его мечта становилась день ото дня назойливей. Он ждал Ее. Он знал, был уверен, что ОНА явится. Вот как это произойдет. Она войдет через эту дверь, улыбнется рыжему зазывале и свирельным голосом спросит: "Здесь ли служит бедный схолар Франциск, что поклялся любить меня больше жизни?" "Здесь, - ответит ей рыжий зазывала, потрясенный ее красотой. - Вот он стоит за прилавком, бедный схолар Францишек, и ждет вас, драгоценная панночка!" Панночка шагнет своей маленькой ножкой через щербатый порог немецкой лавки и протянет руку, унизанную кольцами и браслетами. Он молча поцелует ее пальцы и выйдет из-за прилавка. Все приказчики, посыльные и соседние торговцы сбегутся, чтобы посмотреть на панночку. Даже хозяин откроет свои заплывшие глаза и скажет: "О, майн готт!.." Георгий гордо поднимет голову и пройдет мимо под руку со своей королевой. Куда? - Кута профалился крушеф?.. Франц, подними-ка свой зад... О, доннер веттер, ты сидел на самы люший приманка красафиц города Кракоф... И хозяин столкнул Георгия с тюка заморских кружев, только что доставленных в лавку. Каждый день и каждый вечер, когда со скрипом закрывались железные ставни и щелкали тяжелые висячие замки, он шел домой, словно обманутый. И на следующее утро являлся в лавку, снова полный надежд. Это продолжалось почти всю первую половину мая. Однажды, когда Георгий, мечтая, сидел за прилавком, вбежал запыхавшийся Николай Кривуш. Остановившись посреди лавки и сложив молитвенно руки, он проговорил плаксивым голосом: - Спаси, о брат мой. Я погибаю. - Что случилось? - спросил Георгий. - Тебе нечем наполнить свою винную бочку? - Нет, - строго ответил Николай. - Я не пью больше. Вот уже скоро четыре часа, как я трезвее самого Магомета. Страдания мои имеют иную причину... Франек, я влюблен! Георгий расхохотался. - Замолчи, Франек, - сказал Кривуш, тяжело опускаясь на скамью. - Грешно потешаться над горем друга. - Разве это горе, Николай? - возразил Георгий, продолжая смеяться. - Даже в священном писании сказано: "Жених войдет, яко богач, и в прах падут..." - Именно "яко богач", - перебил его Кривуш. - Но не войдет, а выйдет. Я выйду отсюда богачом, и ты мне поможешь в этом. - О, друг мой, все, что я имею, я согласен разделить с тобой. Но это не сделает тебя богатым. - Знаю. Оба мы богаты только мудростью и красотой, - согласился Кривуш. - Но и этого достаточно, чтобы помочь богине любви сделать правильный выбор... Франек, сейчас она войдет сюда. - Богиня любви? - Да. Моя возлюбленная... Я указал ей эту грязную лавчонку как единственное место, где почти за бесценок можно приобрести сафьяновые сапожки на жемчужных застежках. - Николай, разве ты не знаешь, что мы не торгуем обувью? - удивился Георгий. - Знаю, - ответил Кривуш. - Но ей вовсе не нужен ваш прелый бархат и изъеденный мышами куфтюр. Ей нужны сафьяновые сапожки и моя любовь. - Тогда тебе следовало назначить свидание в магазине пана Липского. Там есть всякая обувь, - резонно заметил Георгий. - Но там нет такого ученого и догадливого приказчика, - возразил Кривуш. - Слушай внимательно. Когда она войдет, ты не обратишь на нее внимания. Ты будешь заниматься только мной... - Удовольствие небольшое, - вставил Георгий. - Только мной. Я скуплю у тебя половину ваших самых дорогих материй. Какую бы цену ты ни назвал, она ничтожна по сравнению с моим кошельком. Я несметно богат. Ты стараешься угодить мне, но я замечаю прекрасную даму и благородно уступаю ей первенство... Возможно, их будет две. Упаси тебя боже ошибиться. - Все ясно, - весело ответил Георгий, увлекшись затеей толстяка. - Но как я отличу одну от другой? - О! - воскликнул Кривуш. - Я могу точно описать ее. - Хорошо, - согласился Георгий. - Ее глаза? - Звезды, - ответил без запинки Кривуш. - Нет, голубые озера в ясный день! - Ее руки? - Два лебедя. - Фигура? - Отличается от ангельской только более земной талией. - Во что она одета? - Праздный вопрос. Разве мог мой взор задержаться на бренных одеждах, когда я увидел ее глаза. О, брат мой, поверь, что итальянец Петрарка и не взглянул бы на свою Лауру, если бы догадывался о существовании моей возлюбленной. - Ее имя? - Увы! Она так была взволнована при встрече со мной, что не нашла в себе сил назвав его. - Прекрасно, - заключил Георгий, - теперь я отличу ее даже среди тысячи. - Итак, приступим, Франек. Она может явиться с минуты на минуту, - заволновался Кривуш. Георгий стал в позу услужливого приказчика. - Угодно ли ясновельможному пану взглянуть на образцы? - Великолепно, сын мой! - Кривуш важно облокотился на прилавок. - Вываливай на прилавок все самое лучшее, только не вздумай резать на куски и... Что случилось, Францишек? Георгий вдруг побледнел. Застывшим взором он глядел поверх головы друга. Кривуш обернулся. В дверях лавки, как в раме, освещенные ярким солнечным светом, стояли две женщины. Молодая златокудрая девушка, еще хранившая детскую округлость лица и трогательную наивность выражения глаз, опиралась на руку женщины средних лет, по-видимому экономки. Георгий не мог отвести от нее глаз. - Она, - прошептал он, - это она!.. Наконец пришла. Он не слышал, как полная, задорно улыбающаяся экономка предложила: "Войдем же, панна Маргарита!", как обе женщины сказали: "День добрый" и как им ответил только Кривуш, отчего Маргарита удивленно взглянула на Георгия, а экономка подарила толстяку ласковую улыбку. Он только видел, как она переступила щербатый порог лавки и, направившись к нему, протянула руку, унизанную кольцами и браслетами. Все происходило как в недавнем сне. Сейчас он упадет на колено и поднесет к губам кончики этих почти прозрачных пальчиков. Но Маргарита только указала на сверток, бывший в руках Георгия, и спросила: - Это кружева? Георгий молчал. - Кружева, моя ясная панночка! - донесся хриплый голос Кривуша. Георгий вздрогнул. - Заморские кружева, только вчера прибывшие, - объяснил он, постепенно возвращаясь к действительности. - Покажите! - приказала экономка. И Георгий привычным жестом развернул сверток. Но тут Кривуш сделал свой заранее обдуманный ход. - Напрасно пани будет любоваться, - объявил он, приняв важную позу. - Я уже закупил те кружева. - Ах! - сказала Маргарита и отступила от прилавка. Георгий чуть не бросился к ней. Он поспешил разъяснить: - Пан шутит... Кривуш метнул в него гневный взгляд и еще больше заважничал: - Всю партию этих кружев положи вместе с тем, что я уже отобрал. Георгий растерянно вертел в руках кружева. Экономка, лукаво улыбаясь, обратилась к Кривушу: - Пан так богат, что закупает кружева оптом, или, может быть, пан берет их для перепродажи... и тогда разрешит нам... - Нет, пани Зося, - перебила ее Маргарита, - я только хотела посмотреть. Кривуш подмигивал и делал Георгию загадочные знаки. Тот наконец вспомнил уговор и засыпал экономку предложениями, с сожалением думая о том, что теперь все внимание Маргариты достанется Николаю. Но Кривуш почему-то не воспользовался своим преимуществом. Наоборот, он еще больше надулся и, не удостаивая смущенную девушку и двумя словами, грубо и невпопад вмешивался в разговор Георгия с экономкой. В конце концов из всей затеи ничего хорошего не получилось. Оба кавалера вели себя по меньшей мере странно, и дамы даже несколько обиделись. Но когда девушка сказала своей экономке, что пора идти домой, Георгий прервал разговор на полуслове и снова застыл с таким печальным лицом, что пани Зося расхохоталась и уже на ходу что-то шепнула Маргарите, явно по адресу Георгия. Георгий вышел из-за прилавка и, вероятно, пошел бы на улицу вслед за Маргаритой, если бы ему не преградил дорогу Кривуш. - Так вот каков ты, бедный схолар Францишек! - прохрипел толстяк, покрываясь багровыми пятнами. - Ты только прикидывался тихоней. - Николай, опомнись, - попятился Георгий. - Нет! - гремел разошедшийся Кривуш. - Ты должен опомниться, а не я. Ты, погрязший во лжи и обмане. Ты, коварно обманувший доверие друга. Я ли не открыл тебе душу, я ли не просил тебя заниматься только мной и второй дамой... - Я так и поступил, - едва смог вставить Георгий. - А что ты сделал потом? Тебе мало было одной, и на глазах у друга ты пытался обольстить обеих, нарушив наш уговор... - Николай, - перебил его Георгий, - я должен сказать тебе правду. Я был поражен... Я увидел ее... Кривуш едва перевел дыхание и неожиданно переменил тон: - О, я понимаю тебя, друг мой... Я также был поражен, когда впервые ее увидел. - Нет, - тихо сказал Георгий. - Я видел ее раньше... Я ждал ее... - Вот как, - живо заинтересовался толстяк. - Вы уже встречались? Где, когда? - Я видел ее во сне... - сознался Георгий. - Когда она вошла сюда, мне показалось, что это снова видение. Так она была похожа на ту... Мне казалось, что стоит только открыть глаза - и все кончится. Я потеряю ее навсегда. Я боялся... - Ты боялся, что твой друг Николай Кривуш украсит свою жизнь ее любовью? Георгий побледнел. - Замолчи! - сказал он. Но Кривуш не хотел молчать. - ...Что не тебе, а другому принесет она однажды на свидание жареного каплуна и бутылку меду из хозяйского погреба. - О ком ты говоришь? - вскрикнул Георгий. - О ком? - с презрением переспросил Николай. - О ней, о несравненной пани Зосе, лучшей экономке города Кракова. Георгий бросился к Кривушу и крепко обнял его. - Прости, Николай. Я думал... Маргарита... - Маргарита? - спросил Кривуш, задыхаясь в его железных объятиях. - Так ты о Маргарите? И оба разразились таким веселым хохотом и так звонко хлопали друг друга по спине, что спавший в соседней комнате хозяин проснулся и стал искать под кроватью домашние туфли. Кривуш между тем развивал новый план: - Я знаю, где она живет, ее отец нанял здесь дом с садом по баснословной цене. Ты придешь и передашь для панночки эти кружева как подарок, и вы познакомитесь... Лучшего случая нельзя ждать. - Но это очень дорогие кружева... - сопротивлялся Георгий. - Я же сказал, что оплату беру на себя. Я богат, как епископ. В лавку, позевывая, вошел хозяин. Первое, что он увидел, это заморские кружева в руках у Кривуша. - Вас ист дас, Франц? - спросил недоуменно дядя Отто. Но за Георгия ответил Кривуш: - О, дядя Отто! Вы не видели, как ловко Франек только что продал всю партию этих гнилых кружев одной важной пани... - Это не гнилы крушеф... - обиделся дядя Отто, но тут же улыбнулся. - Это прафта, майн зон? Ты продал весь крушеф? Георгий замялся. Кривуш снова ответил за него: - Конечно. Пани приказала отнести к ней домой. Но в лавке нет никого. Вот он и задумался, как бы пани не отказалась... - О, нужно скоро, - радостно заторопился хозяин. - Ошень удашный продаш. Теперь я в лавке. Отнеси, Франц, этой пани... Георгий не успел опомниться, как Николай свернул кружева, сунул ему в руки и вытолкнул на улицу. - Что ты выдумал? - испуганно спросил Георгий друга, как только они завернули за угол. - Мужайся, Франек. Это первое испытание. Лучшего случая не представится. Ты еще раз увидишь Маргариту, быть может войдешь к ней в дом и понравишься родителям... А завтра я верну деньги хозяину. - Ты вернешь деньги? Такую сумму? Лучше скажем, что пани передумала. - Не делай глупостей, Франек. Неужели сонный немец тебе дороже приснившейся Маргариты? И ведь я верну деньги. Разве ты не знаешь? Я получаю наследство... Моя бедная тетя в Тарнуве готовится отдать душу господу. - Ты не шутишь, Николай? - Я скорблю, Франек. Старая пани была не так уж плоха. И если ты согласен вместе со мной достойно помянуть ее, то деньги будут еще сегодня. Я могу занять их у менялы. Так они дошли до дома Маргариты, уже знакомого Кривушу. - Иди! - торжественно сказал Кривуш. - И помни: счастье в твоих руках. Скоро ты сможешь посещать этот дом вместе со своим другом, который, впрочем, не посягнет на хозяйский покой... Иди, я жду тебя в переулке. Георгий сделал два отчаянных шага и оказался возле калитки. Он немного помедлил. Потом закрыл глаза и постучал. Пожилой привратник с удивлением взглянул на юношу, стоявшего с зажмуренными глазами, с пакетом в вытянутых руках. - Что пану угодно? - спросил старик. - Для панны Маргариты, - прошептал Георгий и, открыв глаза, увидел за спиной привратника лукавую мордочку экономки. Георгий готов был провалиться сквозь землю. Экономка узнала Георгия и, взяв пакет из его рук, весело воскликнула: - Ах, те самые кружева, что закупил тот смешной пан! Он уже отказался от них? Георгий был в силах лишь повторить: - Для панны Маргариты... - Так много? - удивилась веселая экономка. - А сколько стоит? - Ничего... Это подарок... Я прошу... - выдавил Георгий и почти бегом бросился прочь от калитки. Вслед ему раздался смех экономки, потом щелкнула калитка. Георгий оглянулся. Кривуша нигде не было. Переулок был пуст. Георгий перешел на противоположную сторону и, прислонившись к фонарю, поглядел на окна дома. Вот здесь, за этими стенами, она... Его видение... Маргарита... Он ждал ее, и она пришла. Судьба пожелала их встречи. Может быть, это ее окно? Светлая волнистая занавеска медленно приподнялась, и в окне показалась Маргарита. Отступать было поздно. Она видела его, она смотрела на него и улыбалась. Несколько секунд Георгий стоял как зачарованный, потом, решившись, поклонился ей. Маргарита ответила ему ласково и непринужденно. Может быть, она тоже ждала его прихода? Кто знает... Так состоялось знакомство юного схолара Георгия Франциска Скорины и девицы Маргариты Сташевич. x x x Два дня Георгий тщетно искал своего друга, чтобы взять у него деньги на оплату кружев. Кривуш исчез. Мучимый раскаянием, Георгий далеко обходил торговые ряды, боясь встретиться с дядюшкой Отто. А хозяин все ждал своего приказчика, унесшего дорогой товар какой-то важной пани, которой и имени он не знал. На третий день дядя Отто обозвал себя дураком и отправился на розыски. Прежде всего он пошел в университет. Всю дорогу немец готовился к встрече с "вероломным Францем" и так хорошо затвердил грозные проклятия и ругательства, что, подойдя к университету и столкнувшись с полуглухим привратником, вместо приветствия крикнул ему одну из заранее подготовленных фраз. Привратник, как ни был он глух, не замедлил ответить тем же. Дядя Отто рассвирепел. Забыв от возмущения все польские слова, он отвечал привратнику только на немецком языке, что еще больше разозлило привратника. Дело, вероятно, окончилось бы дракой, если бы не проходивший мимо студент. Студент отвел дядю Отто в сторону и, выслушав его жалобу, заговорил с ним по-немецки, спокойно и повелительно. Дядя Отто сразу затих, даже как-то обмяк, а когда студент вручил ему две золотые монеты, стал низко кланяться и благодарить. Студент вынул из сумочки лист бумаги, перо и чернильницу и продиктовал: "Я, Отто Штольц родом из Любека, купец города Кракова, заявляю, что служивший у меня приказчиком схизматик и вор Франциск украл партию дорогих брабантских кружев и скрылся. Стоимость украденного мне уплатил благородный рыцарь Иоганн фон Рейхенберг, дабы я оставил все сие в тайне и не порочил доброе имя королевского университета, питомцем коего является упомянутый подлый вор Франциск. Я, Отто Штольц из Любека, подписал это своей рукой и произнес клятву, как подобает доброму католику. Аминь". Дядя Отто подписал бумагу, перекрестился и передал ее Рейхенбергу, который положил ее в глубокий карман расшитого кафтана. Расставшись с Рейхенбергом и еще раз ощупав словно свалившиеся с неба червонцы, дядя Отто почувствовал себя вполне удовлетворенным. Он не спеша брел к магазину, не подозревая, что там его ожидают виновники событий. x x x Георгий нашел своего беспутного друга вот как. Каждое утро Георгий бежал в тихий переулок к дому, арендуемому паном Сташевичем, и, скрываясь за углом ограды, подолгу смотрел на окна, прислушиваясь к приглушенным звукам, доносившимся из дома. Вечером, как только схолары шумно заполняли коридоры бурсы, Георгий снова исчезал и спешил на свой пост. Он с нетерпением ждал, когда занавеска на окне приподнимется и он увидит Маргариту. И счастье улыбнулось ему. Скоро их знакомство упрочилось. При встречах они обменивались горячими взглядами, улыбками, поклонами. Однако стены дома по-прежнему разъединяли их. И вот настал момент, когда эта преграда должна была рухнуть. Однажды девушка показалась в окне с букетом только что срезанных цветов. Глядя на Георгия, она уронила на панель два цветка и с ними маленькую, перевязанную шнурком бумажку. Улыбнувшись, она закрыла окно и скрылась за занавеской. Подобрав цветы и бумажку, Георгий побежал за угол. Дрожащими руками он развернул записку. Какое разочарование! Посредине листка одиноко стояла выведенная слабой девичьей рукой маленькая буква "М". Как ни вглядывался Георгий, как ни вертел бумажку, Маргарита больше ничего не сообщала ему... Георгий был озадачен. Конечно, слишком смело было ожидать, что Маргарита первая напишет ему. Но тогда к чему эта бумажка с начальной буквой ее имени? Два садовых цветка и записка... Что означают они? Зачем она поднесла цветы к окну и уронила два из них? Всего два. Вместе с запиской... И вдруг он понял: это сигнал. Записка означала только одно: разрешение писать. Писать к ней, к Маргарите. Цветы указывали другое. Уронив их, Маргарита закрыла окно. Значит, теперь должно быть другое место свиданий. Цветы из их сада... Конечно же, сад!.. В саду он будет оставлять ей записки и получать от нее. Быть может, в саду они встретятся... Георгий быстро вернулся к дому, обошел его и увидел большой, тенистый сад, обнесенный высокой каменной стеной, спускавшейся к реке. Георгий шел вдоль стены, всматриваясь в замшелые камни. Верно, где-нибудь здесь есть тайная калитка, известная Маргарите. Георгий уже собирался свернуть за угол, как вдруг подле него распахнулась узкая, заросшая еще прошлогодним плющом дверца и из нее вынырнул Николай Кривуш. Георгий даже присел от неожиданности. Кривуш не заметил его. Воровски оглянувшись и поправив под плащом какой-то сверток, толстяк быстро направился вниз к реке. Одним прыжком Георгий нагнал друга. - По