М.Садкович, Е.Львов. Георгий Скорина исторический роман Рисунки И. Кускова МОСКВА "ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА" 1983 КАК БЫЛ НАПИСАН ЭТОТ РОМАН (Вместо предисловия) Еще длилась война. Еще не развеяли ветры горький дым пожарищ над землей Белоруссии, а со стен Московского Кремля уже взлетали зарницы победных салютов. Никогда не забыть мне те вечера в притемненном, затихшем городе. Вдруг к небу, еще недавно пугавшему матерей рокотом чужих самолетов, поднялись разноцветные звезды, щедро освещая дома, улицы, людей. Казалось, это сияние не прекращалось всю ночь, лишая сна и покоя. Освобождались села и города Белоруссии. Для многих людей великое горе войны уступало желанию скорее, как можно скорее, завтра, с рассветом нового дня вернуться домой! Возвращались жители, и надо было в полной мере восстановить их право на жизнь. Работы было много. Мы шли вслед за наступающей армией, гнавшей полчища оккупантов. Вот в такую-то пору меня вызвали в Москву к одному из партийных руководителей Белорусской Республики. Беседа затянулась. Мой собеседник посмотрел на часы и выключил свет. В просторной комнате стало темно и тихо. Мы подняли тяжелые маскировочные шторы, и за окном сейчас же, будто нас ждали, взметнулись, рассыпались драгоценные камни фейерверка. - Освободили Полоцк - родину Скорины. Вы, конечно, слыхали о нашем первопечатнике и просветителе? - Да, конечно, - ответил я, не понимая, какая может быть связь между тем, о чем мы беседовали, и столь далекой историей. - Советские люди поставят ему новый памятник... В центре города, рядом с монументом в честь героев-освободителей! - Рядом? Четыре столетия отделяют их... - Нет, не отделяют, - возразил мой собеседник, опускаясь в кресло. - Послушайте, разве четыреста лет назад Скорина не боролся за свою родину? Разве не такой же коварный враг был у него? Мы не должны забывать, какой путь прошел наш народ, прежде чем достиг победы Великого Братства. Те, кто родился и вырос в Союзе Республик, часто не знают, сколько крови пролито белорусами ради того, чтобы стать "вместе с братьями Русь". Скорина всю свою жизнь этому отдал. Его далекое время было началом... А что мы знаем о нем? Памятник - дело скульпторов, но не хуже гранита и бронзы хранит память живое слово, воссозданный образ в книге или на экране... Неужели вас никогда не привлекала эта тема для фильма или романа? - Время ли сейчас думать об этом? Столько дел кругом... - Самое время! У нашего народа хотели отнять гордость и славу. Зачеркнуть его прошлое, а оно только ярче освещает сегодняшний подвиг... Подумайте. Мы поможем собрать первоисточники. Освободим вас от лишних трудов. ...Не знаю, быть может, кому-либо покажется странным, но я до сих пор уверен, что война, особенно радости побед, и тот памятный вечер крепко-накрепко привязали меня к исторической теме. Она захватила меня не врасплох. Где-то еще в юности я готовился к этой встрече. Теперь она неотступно следовала за мной. В тылу и на фронте. Я искал хоть что-нибудь, что рассказало бы мне о жизни героя, словно можно было на изрытой окопами, перепаханной снарядами белорусской земле найти свидетельства битв шестнадцатого столетия. Музеи и библиотеки разграблены. Увезены гитлеровцами и редчайшие произведения Скорины, его первоиздания, переводы. Несколько выписок из исследований П. Владимирова, В. Ластовского и других авторов давали слишком мало. Где взять "материал", из которого можно начать строить? Нет "окружения" Скорины, нет картин быта, без которых могли обойтись ученые-исследователи, но не обойтись романисту. Я помнил слова: "Мы поможем собрать первоисточники..." Можно ли было тогда требовать выполнения брошенного вскользь обещания? В освобожденной Белоруссии люди выходили из лесов, шли в свои колхозы, деревни, а деревень не было... Не было жилищ, не было школ, больниц, хлебопекарен. Началась грандиозная страда восстановления. Она властно требовала всех сил и времени. Не хватало рабочих рук... Какой тут еще шестнадцатый век! Я уже готов был отказаться или отложить работу над задуманным произведением, как вдруг получил самую дорогую поддержку и помощь. В отчаянии, как о чем-то потерянном, я рассказал о замысле исторического романа своему другу, ныне умершему профессору Е. Штейнбергу (Львову). Поистине, тот друг, кто становится частью тебя! Мысль познакомить наше поколение со славным борцом и просветителем славянских народов Георгием Скориной теперь владела нами обоими. Мы стали соавторами. Теперь поиски необходимых источников опирались на знания и опыт двух человек. - Вспомним, - предложил мой друг, - что отличало лучших представителей эпохи Скорины? Мы раскрыли книгу Энгельса "Диалектика природы" и прочитали: "...Они были более или менее овеяны характерным для того времени духом смелых искателей приключений. Тогда не было почти ни одного крупного человека, который не совершил бы далеких путешествий, не говорил бы на четырех или пяти языках... Но что особенно характерно для них, так это то, что они почти все живут в самой гуще интересов своего времени, принимают живое участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются, кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим вместе. Отсюда та полнота и сила характера, которые делают их цельными людьми. Кабинетные ученые являлись тогда исключением; это или люди второго и третьего ранга, или благоразумные филистеры, не желающие обжечь себе пальцы". - Прекрасно. Нет сомнения, что Скорина жил в гуще интересов своего времени. Но что же за время тогда было на белорусской земле? Известно, что с тех пор, как литовские князья, воспользовавшись тяжелым положением Руси (междоусобица, татарское нашествие), захватили соседние с Литвой русские земли, Белоруссия стала входить в состав Великого княжества Литовского. Об этом периоде сохранилось немало памятных документов. Разбирая их, мы обнаружили свидетельства жестокой борьбы белорусского народа за свои обычаи и свой язык. Видимо, борьба была успешной. Иначе чем объяснить, что даже государственные указы и грамоты того времени изложены на белорусском языке. Князья-завоеватели не могли не считаться с тем, что белорусская речь тогда звучала не только в верховьях Днепра, на Соже и Припяти, но и на Немане, на Жмуди и Виленщине. Если литовские князья вынуждены были прибегать к белорусскому языку, значит, он был понятен большинству населения, а если большинство составляли люди Белой Руси, стало быть, и сила на их стороне? Нет, к такому выводу мы не могли прийти. Писатель-историк не должен радоваться, найдя лишь первые свидетельства, как бы соблазнительны они ни казались. Иной раз одно неожиданно встреченное слово, маленький факт опрокидывают прежнее представление и тянут за собой цепь новых открытий. Как археолог, сбивая осторожным молотком пласты вековых наслоений, ничего не отбрасывая, по крупице исследует горы изрытой земли, стараясь определить время, место, условия, окружавшие найденный памятник, так и писатель... Тут лучший помощник - терпение. Запасемся терпением и постараемся разобраться, в каких условиях жил наш герой и его народ. На чьей же стороне была сила? Конечно, сумев захватить русские земли, литовские князья воспользовались военной силой, но, подчинив себе простой, посполитый люд, тянувшийся к Москве, они скоро почувствовали слабость своей власти над ним и стали искать поддержку у польских панов и Ватикана. Литва вступила в унию (союз) с Королевством Польским. Литовский князь Ягайло стал одновременно и польским королем. Что принес этот союз простому народу? В Литве вводились польские порядки, насаждалась католическая вера. Паны польские и литовские прибирали к рукам белорусские земли, получали право патроната над православными храмами. А с 1480 года и вовсе запретили строить православные церкви в Вильне, Витебске и некоторых других городах. Народ польский был кровными узами связан со своими братьями славянами на востоке. Еще не остыла память о великой победе воинов польских, белорусских, русских, одержанной под Грюнвальдом (1410), когда, объединив свои силы, они разгромили тевтонские полчища. Еще пели песни об этом в деревнях и на городских ярмарках, а краковские и виленские магнаты устремляли взоры на запад, заискивая перед Веной и Римом и даже перед захиревшим Тевтонским орденом. Свой народ они презирали. Читаем пожелтевшие листы, письма воевод того времени, жалобы и доносы державцев и через каждую строчку встречаем слова: "быдло", "черная кость", "хлопство поганое". О чем эти письма и жалобы? О "разбойных ватагах" беглых крестьян, о бунтах и непослушании. "Смотри, - говорил кто-либо из нас, радуясь найденному яркому эпизоду, - кажется, этому воеводе крепко попало от "поганых хлопов". Перед нами вставали картины горящих поместий, осады замков или разгона сборщиков подати. Народ сопротивлялся как мог. Борьба против католического насилия сливалась с борьбой против польско-литовской шляхты, воевод и русских бояр. Сельские да и городские жители плохо разбирались в религиозных догматах. Но католичество в народном представлении связывалось прежде всего с наступлением на Русь враждебных сил Запада. Разве не благословлял римский первосвященник знамена немецких "псов-рыцарей"? Разве не помогали католические епископы, монахи и ксендзы порабощать славян и литовцев? Народ сопротивлялся. Борьба велась упорная, отчаянная и все же не могла привести к победе. Человеку, вооруженному знаниями, современной наукой, владеющему марксистским методом анализа исторических событии, нетрудно понять, почему стихийные, разрозненные восстания крестьян были обречены на поражение. А что же города? Городские жители были более просвещенны, теснее связаны между собой. Неужели они стояли в стороне от борьбы? Нет, они боролись по-своему. Прикрываясь церковными делами, горожане объединялись в "братства", собирая вокруг церквей посполитый люд. Ведя торговые дела с Москвой, с людьми, близкими по языку и вере, купцы и ремесленники с надеждой взирали на восток... Там росло и крепло молодое Московское государство. Пленительной красотой сиял новый город, украшенный руками искусных мастеров. Далеко разнеслась его слава, и уже прозвучало гордое пророчество: "Быть Москве третьим Римом, а четвертому не быть!" Так говорили русские. А что думали о Москве в Кракове, Вильне и Кенигсберге? Перед нами письма, посольские донесения. Вот что писал командор Кенигсберга магистру Тевтонского ордена Вальтеру фон Плеттенбергу о великом князе московском Иване Третьем: "Старый государь со внуком своим управляет один всеми землями, а сыновей не допускает до правления, не дает им уделов. Это для магистра ливонского и ордена очень вредно: они не могут устоять против такой силы, сосредоточенной в одних руках". Австрийский посол говорил князю Ивану: "Поляки очень боятся, что вся русская земля, которая теперь под королем польским, отступится от него и тебе подчинится". Опасения были не напрасны. Нет-нет да и вспыхнет ссора между каким-либо живущим у границы боярином и воеводой. Покинет боярин литовскую службу, отъедет в Москву и бьет челом московскому государю. Просит принять его вместе с вотчиной: "Животы защитить и землицу, что от отцов дадена, причислить к нашему, русскому боку". Великий князь не отказывал. Пределы Московского государства расширялись, а границы Литовского княжества отодвигались все дальше на запад. Литовский властелин Александр боялся Москвы, искал мира с ней. Засылал к Ивану послов, хитрил, разведывал. Среди многих литовских послов нас заинтересовали два имени: Станислава Глебовича и Яна Забржзинского. Оба они были связаны с Полоцком и, как потом выяснилось, прямо или косвенно повлияли на судьбу молодого Скорины. Сначала встретилось имя Станислава Глебовича. Мы уже знали, что в дни юности Скорины он был полоцким воеводой. Но в списке послов, прибывших в Москву в ноябре 1492 года, первым значится он же. Почему посольское дело поручено воеводе "крайних", а не "коронных" земель? Вроде никогда так не делали при великокняжеском дворе... Стали выяснять. Оказалось, в 1492 году полоцким воеводой был не Глебович, а Ян Забржзинский. Глебович же, служа в то время при дворе великого князя Литовского - Александра, - возглавил не совсем обычное посольство. Ему поручено было поосторожней разузнать, не выдаст ли московский государь свою дочь Елену за Александра Литовского? Тут-то и приключился с придворным вельможей конфуз. Поддавшись хитрым ласкам московских бояр, Глебович спьяна наболтал лишнего о своем секретном поручении и дело сорвал. Вот и пришлось ему поменяться местами с Яном Забржзинским - сесть воеводой в "дальнем" Полоцке. А пан Ян, умело воспользовавшись промахом друга, приблизился ко двору великого князя Литовского и вскоре отправился в Москву исправлять ошибку Глебовича. Теперь литовского посла сопровождали важные паны: наместник брацлавский и воевода виленский. 13 января 1495 года посольство прибыло в Москву и, приняв условия московского царя, дело сладило. Александр Литовский женился на Елене Ивановне. Но ни женитьба, ни подписанный договор не принесли спокойствия Александру. Братья его - Казимировичи, - сидевшие на престолах Польского, Венгерского и Богемского королевств, прислушивались к злейшему врагу славян и литовцев - ливонскому магистру фон Плеттенбергу. Они тайно готовили войну против Москвы и старались вовлечь в заговор Александра. Литовский князь видел, как неспокоен народ Западной Руси, и понимал, что, прежде чем начать войну, надобно обеспечить тылы: расположить к себе города, пойти на уступки городской белорусской знати - купцам и цеховым старшинам. В 1499 году городу Полоцку были дарованы привилегии по образцу немецких городов и потому названные "магдебургским" или "майборским" правом. Вслед за Полоцком "майборское" право дано было Минску, Витебску, Могилеву. Казалось бы, теперь горожане должны были быть довольны. По великокняжеской грамоте им разрешалось "устраивать братства", выбирать войтов (старост) и радцев (советников), половина которых должна избираться из приверженцев римской веры, половина из православных. Радцы выбирали двух бурмистров, и уже не воевода мог судить горожан, а выборные заседатели - "лавники". Но то было в грамоте... Не найди мы других свидетельств, и картина полоцкой ярмарки, которой начат роман, была бы не полной, ложной. В том-то и дело, что грамота оставалась грамотой, а воевода - воеводой. Он по-прежнему распоряжался, как ему было угодно. Люди искали справедливости и милосердия, писали жалобы великому князю в Вильно, но Вильно - далеко, а воеводские темницы рядом. x x x Итак, мы выяснили положение русских людей на родине Скорины, а что мы узнали о жизни самого героя? Увы, до нас дошли самые скудные сведения. В бережно собранной нами папке всего несколько страниц с записями на русском языке, белорусском и латыни. Из них мы узнали, что происходит Скорина из семьи "именитого купца в славном граде Полоцке Луки сына Скорины...", имевшего торговые дела в Белоруссии, Литве, Польше и "в немцех". Что учился Георгий в Краковском университете... Почему в списки студентов (как тогда их называли - "схоларов") Скорина занесен под именем Франциска? (Franciscus Lucae de Polotsko - Франциск, сын Луки из Полоцка.) Будем надеяться, что найдем объяснение и этому. Что знаем еще? "...Держал экзамен при падуанской медицинской коллегии в Италии. К экзамену был допущен экстерном и бесплатно. Выдержал его блестяще и - первый из восточных славян - получил высокое звание Доктора в науках Медицинских... В 1517-1519 годах в Праге чешской перевел на русский язык и напечатал около двадцати книг "Библии русской" с предисловиями и послесловиями..." Почему в Праге, а не на своей родине? Почему, став "доктором в науках медицинских", занялся книгопечатанием? Даже самые малые сведения рисуют нам жизнь необычную, полную борьбы и приключений. Здесь и столкновение с Мартином Лютером и с прусским герцогом Альбрехтом, от которого Скорина тайно увез "иудея-типографа и врача". Здесь и судебные тяжбы, и подложные обвинения, и тюрьма. И большая любовь... Жизнь Георгия Скорины не ограничивалась интересами только своей семьи и даже своего города. Видно, чтобы понять ее, надо окинуть мысленным взором время и страны... Заря шестнадцатого века. Еще окутывает мир свинцовая мгла средневековья. На городских площадях пылают костры инквизиции. Алхимики, склонившись над тиглями в мрачных лабораториях, ищут философский камень, способный превращать простое вещество в драгоценный металл. Астрологи по звездам предрекают течение человеческой жизни. На ученых диспутах идут ожесточенные споры о том, сколько чертей может уместиться на острие иглы. В университетах еще властвует схоластическая наука, смиренно именующая себя служанкой богословия. Но светлеет далекое небо. Тверской купец Афанасий Никитин уже "ходил за три моря". Уже испанец Христофор Колумб ступил на землю Америки и португальские "искатели жемчуга" пристали к берегам сказочной Индии. Пытливый человеческий ум стремится постигнуть законы механики и движения планет. Гениальные самоучки мастерят наивно-дерзкие модели летательных машин. Врачи тайно вырывают из могил трупы, чтобы познать анатомию. Живописцы, ваятели, зодчие создают бессмертные творения. Над миром звучит новое слово - Гуманизм! Закипает великая битва, которой суждено длиться века. Поединок разума и глупости, науки и изуверского аскетизма. Новые идеи объединяют людей, говорящих на разных языках, носящих разную одежду. Папские проповедники, извергая проклятия отступникам и еретикам, бессильны сдержать стремительный натиск животворной мысли. Она проникает в монашескую келью, на церковную кафедру, в университет - эту доселе незыблемую твердыню средневековой схоластики... Вот в какое время начал свой путь великий скиталец - Георгий, сын Скорины из славного города Полоцка. Прошло много дней, пока мы смогли сказать друг другу: "Мы собрали все, что могли, узнали все, что было доступно. Начнем рассказ..." Я вспоминаю долгие часы работы над рукописью, наши споры, поиски лучшего, радость находок и новых открытий... Вспоминаю первые отзывы людей, оценивших наш труд. Письма читателей из городов и колхозов, школ, библиотек. Письма были разные, но все сходились в одном - в желании знать своих далеких предков, борцов за свободу и счастье на нашей земле. Я храню эти письма как свидетельство того, что трудились мы не напрасно, что среди миллионов советских читателей есть люди, которым наш скромный труд помог открыть еще одну страницу истории великих славянских народов... Храню светлую память о друге моем, Евгении Львове, кому произведение это всегда было дорого, как и мне. Микола Садкович. Москва, 1961 г.  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  В СЛАВНОМ ГРАДЕ ПОЛОЦКЕ Вечно будешь с нами Жить ты в мире этом, Речью миллионов Говорить со светом. Из золы былого, Дней слепых, кровавых Вырастать посевом Самой светлой славы! Янка Купала Глава I Нежданный и небывалый в это время года туман принесло с далекого Балтийского моря. Над Великим озером нависла серая мглистая дымка и, всколыхнувшись, лениво поплыла через болотные земли Спасской обители. В тот же час, точно по сговору, задымилось озеро Березвече, потянулась белая муть и от Усть-Дисны у Конца-городка, распространяясь на восток. На рассвете июльского дня 1504 года туман окутал город Полоцк и, как бы задержанный высокими шпилями двух его замков и крепостными стенами, остановился. Город скрылся в тумане. С круглой башни Верхнего замка караульные видели только кресты храмов, которые, как мачты затонувшего корабля, возвышались над белыми колеблющимися волнами. Снизу, словно со дна сказочного моря, доносился печальный звон одинокого колокола, призывавшего полочан к заутрене. Люди оставались в домах, весь день жгли светильники. Старики качали головами, предвещая дурную зиму. Не слышно было птиц. Выли собаки. Туман густел и, как бы отяжелев, спускался на землю. К вечеру уже обнажились крыши домов, стоявших на взгорье, но улицы по-прежнему оставались пустыми. Только один Аникей-юродивый бродил по затихшему городу, колотил в висевшую на шее железину и плаксиво выкрикивал: - Белая хмара!.. Всех задушит белая хмара: и пана, и хлопа... пришел Аникейкин час... Бабы щедро одаривали юродивого и с опаской провожали от ворот. Аникей, не благодарствуя, брал милостыню и брел дальше, зыбким видением растворяясь в тумане. Его монотонное причитание слышалось то там, то здесь по всему городу, пока на закате два дюжих стражника из воеводского патруля не схватили юродивого. Стражники потащили его к караульной башне, однако бросить в яму не решились и, пригрозив, вытолкнули за городские ворота. За стенами города было людно и шумно. Огни костров и смоляных факелов, пробиваясь сквозь туманную мглу, слабо озаряли фигуры людей, вздыбленные оглобли телег, а лучники на носах лодок освещали тяжело груженные суда, плотно обступившие причал у слияния Полоты и Западной Двины. Говор людей, прерываемый бранными выкриками, ржание коней, плеск весел и редкий стук топоров сливались в сплошной гул. Огромный табор раскинулся вокруг Полоцка, и можно было подумать, что вражеские полчища готовятся к штурму притаившегося за деревянными стенами города. Но из просмоленных трюмов выгружались не пушки и порох, а бочки с медом и пивом, груды мехов, пеньковых канатов, кипы кож и восковые глыбы. От пристани, вверх по крутому песчаному съезду, до самых южных ворот тянулись в беспорядке сложенные бочки, ящики и тюки привезенных товаров. Выше, у земляного вала, выросла непроходимая чаща телег, арб, коновязей, загородивших Невельский шлях. Медленно передвигались люди. Небольшими группами они собирались у костров, беседовали, поглядывая на город со злобой и нетерпением. Полоцк был отгорожен от них крепостным валом и стенами. Все ворота были на запоре. Никто не мог ни проникнуть в город, ни выйти из него. - Не слыхать ли чего, Петрок? - обратился степенный человек, одетый в дорогую, расшитую чугу*, к сидевшему у костра молодому белокурому гончару, глядевшему острым, чуть прищуренным взглядом. - Ваши мастеровые разом с нами тут всенощную будут править? (* Чуга - старинная одежда, длиннополый кафтан.) - Приходил человек от городского старшины, - нехотя ответил Петр, - сказывал: потерпеть просят. К воеводе с поклоном отправились... - Я бы терпел, - отозвался третий, кутаясь в подбитый мехом кафтан, - да товару урон... Поди, и так не управишься. - Не пристало пану воеводе о твоих убытках заботиться, - усмехнулся пожилой человек, - ему прежде свои барыши подсчитать надобно. А раз хозяин счет ведет, ворота на запор. Это всяк знает... - Так ведь по княжьей грамоте начало торгу с сего дня! Первый-то день дороже всего! - возмутился Петр. - На него и расчет был, а выходит... - Выходит, сынок, - спокойно заметил пожилой, - что не всяка грамота воеводе закон. Сам посуди: туман, темень. Тут вашего брата купца да мастеровых пусти в город, так и мыты* не соберешь, и глазу за вами не будет. Вот и приказал пан воевода: по причине тьмы и тумана не было бы злодейства в городе, в день субботний ярмарке не быть, а торговать с полдня воскресенья. - И, понизив голос, добавил: - Не писали бы великому князю челобитную на воеводу, хоть худой, да мир был бы... Туман не туман, с хлебом-солью встречали. (* Мыт - пошлина, взимавшаяся за провоз товаров.) - Да голышом провожали, - вставил купец в меховом кафтане. - Это кто как ухитрит, - закончил беседу пожилой и отошел от костра. Люди, толпившиеся под стенами города, были иногородние купцы, торговые артельщики, цеховые мастера и подмастерья, крестьяне, приехавшие на ярмарку, трижды в год происходившую в городе Полоцке. Ярмарка должна была открыться в субботу с восходом солнца, но городские ворота оставались закрытыми, и купцам с надворных башен прочитали приказ воеводы Станислава Глебовича об отмене первого дня торга по случаю тумана. Многие понимали, что туман для воеводы только предлог, что воевода мстил полочанам за челобитную, о которой упоминал пожилой купец у костра. Долгое время Глебович безнаказанно нарушал право вольного торга, полученное полочанами еще от покойного великого князя Литовского. Всячески притесняя торговых людей, воевода нередко задевал даже именитых купцов, силу и цвет города. "...А слуги наместниковы во дворах и амбарах наших замки сбивают и силой берут на воеводу товары всякие и денег не дают, - жаловались полочане в своей челобитной великому князю Александру Литовскому. - А еще бьем челом тебе, великий князь, на того наместника твоего, ясновельможного пана Станислава Глебовича, что когда ладим мы струги в Ригу, то незаконно берет он по десять грошей с нас да свою золу кладет, а мы ту золу воеводскую повинны в Риге на соль менять и ему, воеводе, соль привозить на продажу. А кто ослушается, с того пени берет. По десять рублей грошей. А что издавна ведется у нас, в Полоцке, самим мещанам мостовые мостить, по пять топорищ со двора, так мы сие исправно блюдем. А воеводские люди ходят ночью по улицам и мостницы новые сдирают и потом берут с каждого двора по грошу пени. Построил воевода новую колоду, бросает туда мещан полоцких вольных и, хотя бы и неправильно было, требует от них выкупа и тогда выпускает..." К челобитной приложили руку именитые купцы города Полоцка да старшины цехов, и великий князь осерчал на воеводу. Станислав Глебович затаил на полочан глухую злобу. Приезжие купцы знали об этом и видели в действиях воеводы вред не только городу Полоцку, но и тем, кто уже много лет вел с Полоцком честный торг. Сократив ярмарку, Глебович как бы отгонял от Полоцка иногородних торговцев. Проведя в праздности весь субботний день под стенами города, ночью люди шепотом поверяли друг другу свои жалобы. Говорить громко боялись. Между возами и палатками то и дело шныряли податные в сопровождении вооруженных латников. Едва пожилой купец отошел от костра, как перед беседующими выросли фигуры двух стражников, сопровождавших тщедушного писаря со свитком в руках. - Добрый вечер, люди торговые! - молвил писарь насмешливо. - Что же, хватило вам времени, дабы товарец свой подсчитать да прибытки прикинуть? - Неча бога гневить, времени хватило, - ответил купец в меховом кафтане. - А не слыхал ли, пан писарь: завтра в Полоцке заутреню аль обедню служить собираются? Писарь понял шутку и, хихикнув, ответил: - Которые быстро управятся, поспеют и к заутрене. А которые могут и ко всенощной опоздать... Дел будто немного. Ясновельможный пан воевода только и спрос чинит, что самую малость... По рекам новая мыта. Не ты ли староста будешь от новогородцев приезжих? - Нет, - ответил купец. - Мы нынче из Торопца. По Двине пришли. Читай, что за мыты с нас... Писарь поднял свиток и, косо взглянув из-за него, ответил с улыбкой: - Самая малость... Дани грошовой чуть-чуть... Да бобров, куни* немного, да восковых грошей, да медовой дани, как и летось было. (* Куна - денежная единица в Древней Руси. Название происходит от меха куницы.) От костра поднялся Петр и, подойдя к писарю, гневно спросил: - Стало быть, покуда эту мыту не соберут, ворота на запоре?.. - Милый ты человек, - с улыбкой посмотрел на него писарь, - а пошто запорами бряцать впустую?.. Чай, не твои горшки-черепки пересчитывать, а воеводское дело править... Петр сжал кулаки, но его опередил купец в меховом кафтане. - За нами, пан писарь, задержки не станет, - сказал он ласковым голосом. - Надо так надо. Другая забота у нас. Товарец на подъем тяжел, а сложили от ворот в стороне. Гляди, утром мимо нас купцы не прошли бы. Писарь хмыкнул и, оглянувшись на стражников, отошел с купцом в темень. Всю ночь собирали воеводские люди свою жатву. Где прижимали на податях, где полюбовными взятками: за место к воротам поближе или за обмер товара без выгрузки. Мелким ремесленникам и крестьянам нечего было и думать о сделках со сборщиками. Вся их предстоящая выручка не могла равняться тому, что брал воеводский сборщик. Зато высокомерные шляхтичи, окруженные слугами, пробивавшими им путь через табор, подводили свои обозы прямо к воротам. Ворота раскрывались, и шляхта безданно, беспошлинно мимо сотен завистливых глаз въезжала в город, разрезая тьму улиц колеблющейся змейкой факелов и нарушая тишину громким говором и смехом. Купцы и крестьяне, тая обиду, шепотом сообщали друг другу: - Опять бумагу великому князю Александру Литовскому... не то пишут, не то написали уже. - Есть, есть та бумага, - уверял кто-то. - Всем миром подписана. Нынче на ярмарке появится верный человек, отвезет ее великому князю. Говорили, что человека этого уже видели, но просили никому про то не сказывать. - Гибнет, гибнет славный град Полоцк! - вздыхали в третьем месте. - Видано ли! Уже и купец воеводе не в счет. А на чем земля сия держится, как не на ярмарках... Слух о новой челобитной дошел и до воеводы. Оттого на ярмарке и по всему городу шныряли его соглядатаи. Смутно было на душе у людей. В тихом ропоте да тревожных беседах проводили они ночь под стенами города. Но как ни томительна и как ни длинна была туманная ночь, утро наступило в положенный час. Первыми почувствовали приближение дня горластые петухи, привезенные в корзинах; едва возвестили они о рассвете, как замычала, заблеяла, закудахтала остальная живность. Люди смотрели на восток, и перед ними, как по знаку волшебника, раздвигалась и уплывала поредевшая кисея тумана. Над заблестевшими водами Западной Двины поднималось чистое солнце. С высоких городских башен прозвучали трубные сигналы. Сторожа распахнули ворота. Освещенный утренним солнцем, город был прекрасен. Башни замков и купола храмов казались обновленными свежей позолотой. Даже деревянные стены, влажные от ночного тумана, сверкали на солнце дорогим металлом. Вокруг города шумело и волновалось разноцветное море повозок, телег, мачт и вымпелов. Полочане вышли из своих домов встречать гостей. Хозяева лавок и складов спешили к городским воротам, торопясь перехватить купцов с нужным товаром. Сынки зажиточных мещан и купцов, еще не приставленные родителями к делу, наряжались в свои лучшие платья, подвязывались пестрыми поясами и отправлялись на поиски ярмарочных развлечений. От одной из таких веселых компаний отделился юноша. Высокий, ладный, широкоплечий, он свободным, немного торопливым шагом поднялся на гребень земляного вала. На юноше был легкий кафтан, из-под которого виднелась белая полотняная рубаха с расшитым воротничком. Домотканые штаны заправлены в мягкие сапоги татарского образца. Голову покрывала сдвинутая к левому уху аккуратная магерка, из-под которой выбивались русые пряди волос. Стоя на валу, Георгий - так звали юношу - смотрел в сторону реки. Сотни байдаков, стругов и малых долбленых лодок-душегубок приступом брали причалы. Особенно оживленно было у Двинского перевоза и возле невельской брамы*. Сюда устремлялись с Заречья, со стороны Кабака (так называлось предместье, что над рвом у дороги), с Ильинской улицы и от Паркана. Река, делившая город надвое, скрылась под множеством перевозных плотов и лодок. Трудно было понять, где кончается река и где начинается берег. Торопливо выкатывались бочонки, выгружались тюки и корзины, поднимались садки свежей рыбы. Юноша посмотрел в другую сторону. (* Брама - ворота.) На Замковой горе, выступавшей между Полотой и Двиной, возле старых княжеских хором и Софийского собора, шляхтичи уже разбили свои шатры, заняв почти весь плац. Оттуда доносились звуки музыки и пьяные выкрики. Справа за Нижним замком, там, где на берегу Полоты белела новая мельница одноглазого Петра Корсака, сбились в пеструю крикливую толпу крестьяне. Стражники теснили их к пустырю, на Вознесенскую улицу, пропуская вперед купцов и богатых гостей. Со стороны видневшегося за лесом старинного монастыря княгини Ефросиньи тянулись на ярмарку монахи. Их обгоняли всадники, крестьянские телеги, скороходы. Казалось, город не сможет вместить всех этих людей, повозки, тюки, корзины, а они все прибывали и прибывали. Шли с воды, шли с суши. Полоцк встречал гостей со всех четырех сторон. Серая площадь возле городской ратуши наполнилась неумолчным гулом. Прилавки торговых рядов покрылись яркими пятнами ковров и материй. Возле гостиного дома приезжие купцы разложили образцы своих драгоценных товаров. Распахнулись двери кабаков, и всем известный пьяница Якубка принял первую даровую чарку от кабатчика на удачный почин. Ярмарка началась. Георгий любил дни полоцких ярмарок. Трижды в год приходил он сюда любоваться красотой и силой своего города. Трижды в год видел, как встречались здесь люди из разных земель. Приплывали по Двине рижане. Приезжали важные московские гости. Прибывали купцы польские и немецкие. Привозили разноцветные сукна, пряности. Снабжали полочан железом, медью. Взамен получали изделия хитрых умельцев. Полоцкие ремесленники славились резьбой по дереву, тканями, выделкой мехов и тончайшей ювелирной работой. Кузнецы, кожевники вывозили на ярмарку свои рукоделия, гордясь тем, что крепче и острее, чем у заморских мастеров, их топоры, легче и узорней стремена, красивей уздечки и прочнее сбруя. Гончары выставляли хрупкие пирамиды разноцветной посуды, расписанной красками, сваренными из тайной болотной травы и кореньев, такими стойкими, что не стирались и не тускнели они долгие годы. Полоцкие купцы сбывали лен, пеньку, смолу, воск, мед и золу, сплавляли стройный хоромный лес, продавали хлеб и крупу. Торговля шла живая, веселая. Расцветал тогда Полоцк. Георгий жадно слушал рассказы приезжих, многое узнавал о чужих землях и обычаях и не раз в мечтах побывал за далекими морями. Видел Георгий, как текли в Полоцк богатства и город рос из года в год. Не было ему ровни в ту пору чуть ли не на всей белорусской и литовской земле. Беднее была Вильна, бедней Минск. Тянулся Полоцк к самому господину Великому Новгороду. Торговля шла крупная. Полочане сбывали воск штуками, не меньше как полуберковцами*, закупали меха большим счетом - сороками. Торговать в розницу в эти дни было запрещено. Розничная торговля разрешалась только владельцам лавок в самом городе. Приезжий купец товар свой должен был сбывать оптом и тем не чинить урона в торговых делах полоцким мещанам. (* Берковец, полуберковец - старинная русская мера веса. Берковец - 10 пудов.) В дни ярмарок купцы прибегали к разным хитростям и уловкам, не брезгуя и обманом. Не раз слыхал Георгий, как его отец, уважаемый и именитый купец Лука Скорина, хвалил старшего сына Ивана за ловкий обман. "На то и щука в море, чтобы карась не дремал", - весело говаривал отец. Но, держась старых обычаев, угощал обманутого и одаривал, не видя в том для себя урона. Вспомнив о покойном отце, Георгий невольно повернулся в сторону Батечковой улицы. Там, возле самого рынка, возвышался его дом, крытый новым гонтом, с резными ставнями и широким рубленым крыльцом. Георгий увидел, как на крыльцо вышел брат Иван и, размахивая руками, что-то говорил покрученику*, вероятно ругал его за нерасторопность. Покрученик стоял, низко опустив голову, теребя в руках свою засаленную магерку. (* Покрученик - приказчик.) Все здесь было знакомым и привычным. Не раз Георгий видел, как по ступенькам этого крыльца сходил отец, садился на коня и надолго уезжал по торговым делам. За отцом тянулись обозы кисло пахнущих шкур и дубленых кож. Потом отца сменил брат, а дом продолжал свою привычную жизнь: богател, наполнялся свидетельствами купеческой удачи, обрастал новыми пристройками амбаров и кладовых. Дом был центром и смыслом жизни семьи. - День добрый, купецкий сын. Георгий обернулся. Перед ним стоял, вытянув шею, низенький человек в линялом потертом подряснике. Безбровое, обезображенное оспой лицо его улыбалось. Георгий неохотно ответил: "Добрый день"... - и начал было спускаться по земляным ступенькам вала, но человек, подпрыгнув, пошел рядом. - Дивлюсь я, - заговорил человек, словно продолжая прерванный разговор. - Кругом такое веселье, а панич один, как бусел*, стоит... Что бы то значило? Может, у него горе какое или печаль по ком?.. (* Бусел - аист.) - Ни печали, ни горя нет у меня, - сухо ответил Георгий, ускоряя шаг. - И то бывает, - не отставал человек. - Бывает, что совесть нечиста, неспокойная душа грех таит... Боязно тогда среди людей находиться... Георгий остановился и посмотрел прямо в безбровое лицо допытчика. - Совесть моя чиста, и греха на мне нет... Зачем спрашиваешь? - А бумага челобитная? - рывком приблизившись к Георгию, тихо спросил человек. Георгий не понял: - Какая бумага?.. Человек, не мигая, смотрел в лицо Георгию. - Кому же бумаги писать, как не грамотею известному, купца Луки сынку? В славянских литерах всех превзошел, да и латинские, бают, осмыслил. А какая польза от грамоты, коли бумаг не писать? По указке старших писал, нам то известно, стало-ть, грех не велик. Да тайна, тайна грех умножает! Вот то и мучает. Так, что ли, панич? Георгий все еще не мог понять, чего хочет от него этот человек, но разговор казался ему оскорбительным. С трудом удержал он желание ударить безбрового. Он мог бы легко поднять на воздух этого плюгавенького человека и швырнуть его вниз, в крепостной ров. Безбровый, вероятно, почувствовал это и попятился, не отрывая пристального взгляда от смуглого лица широкоплечего, рослого хлопца. Но Георгий сдержал себя. - Не пойму, к чему речь клонишь. Никаких челобитных мной не писано... - А на валу для чего стоял? - в упор спросил безбровый, снова осмелев. - Кого высматривал? Можешь ответить?.. - Нет, - машинально ответил Георгий. - Этого сказать не могу... - Не можешь! - обрадовался безбровый. - Сказано - связано. Нам известно, какого человека высматривал, какие бумаги писал... Георгий вдруг понял, что перед ним был один из воеводских соглядатаев. Лукавая мысль мелькнула у юноши. Наклонившись к безбровому и взяв его за плечо, он сказал таинственным шепотом: - Сказано - связано, да язык у тебя без костей. Челобитную ту, поди, уже сам пан воевода читает, а мне повелел на валу стоять да счет вести... - Какой счет?.. - растерянно спросил безбровый. - Таких, как ты, дурней считать, что челобитную не могут найти. - И, засмеявшись, Георгий круто повернулся на каблуках, быстро зашагал прочь и скоро смешался с ярмарочной толпой. Безбровый с досадой плюнул ему вслед. Проходя мимо торговых рядов, Георгий заметил, что торговля шла не так, как обычно. Не было слышно веселых прибауток и азартного спора между продавцами и покупателями. Купцы не зазывали друг друга в гости, а торопливо старались сбыть товар и запастись необходимым. Сокращенная волей наместника, ярмарка лишилась праздничной торжественности и степенности. Сборщики податей шныряли меж возов и прилавков. Без счета и меры отнимали они воеводскую долю, особенно свирепствуя возле мелких купцов и крестьян. Иногда это походило на грабеж. То там, то здесь слышны были жалобные голоса: - Подивитесь же, люди добрые! Я со всего товару того не выручу, что с меня спрашивают. - Еще и брешет, лайдак поганый! Грубая ругань воеводских людей слышна была в разных местах ярмарочной площади. И только возле гостиного двора, в рядах иностранных купцов, по-прежнему кричали толмачи-зазывалы, приглашая полочан полюбоваться на невиданные заморские товары. Штабели разноцветных сукон и цветистые поляны ковров сменялись галереей плетеных коробов и открытых мешков, наполненных ослепительно белой солью. Горела на солнце медь, сверкали цинк, олово; звенели пилы, топоры, гремело железо. Порой этот участок ярмарки напоминал огромную и веселую кузницу. Из шатров и полотняных палаток струились острые запахи миндаля, терпких вин, мускуса. На чистых, украшенных цветами и ветвями прилавках лежали груды пряных кореньев, стояли высокие жбаны, наполненные лущеными орехами. На торгу было шумно, и казалось, что отсюда, как прежде, разольется по всему городу ярмарочное веселье и всю ночь, до зари, будут раздаваться на широких площадях и в глухих переулках хмельные песни и буйные раскаты молодого хохота. Но Георгий видел, как неодобрительно качали головами купцы, шептались с полочанами и с опаской косились на воеводских служителей. Возле рыбных рядов Георгия обдало знакомым запахом речной тины. Дорогу преградила толпа, следовавшая за телегой, запряженной парой крестьянских коней. Тяжко дыша, кони остановились. Георгий, пробившись через толпу, увидел сначала рыбака Ефима, потом его добычу. На небольшой телеге лежал сом, от хвоста до головы которого было более сажени. Сом был покрыт слизистой тиной, и на его огромной шее черными пузырями шевелились раздувшиеся пиявки. Тупорылая голова опутана водорослями, а открытая пасть показывала мелкие, густо посаженные зубы. - Чудище, прости господи... Такого ни дед, ни отец мой не видывали, - говорили люди вокруг. - А умеет эта рыба-кит людей, например, заглатывать?.. - Людей!.. У него глотка с кулак, не более. - Это же в какую такую сеть заполонили?.. - Да не в сеть. Такого разве сеть удержит... Отравленный он. Рыбак Ефим, до сих пор молча слушавший, вдруг оживился: - Какая отрава? Кажу, в тине запутался, на мелководье. А мы острогой подсобили. - Мы за ним еще летось следить начали, - добавил Ефимов сын, чернобородый богатырь, стоявший возле коней. - Выжидали, покуда в эти места выйдет. - Ай да дед, ну и ловок!.. - восторгались зрители. - Сколько ж теперь за него спросишь? Старый рыбак растерянно посмотрел на сына и ничего не ответил. - Такого зараз не продашь, на пуды рубить надо, - заметил кто-то из толпы. - Зачем рубить? - выкрикнул прибежавший Якуб, который был с утра уже навеселе. - Тут надо советников собрать. Пускай всем миром откупят, хребтину из него вынут и на подпорках на высоком месте поставят. Чтобы каждый мог подивиться, какой зверь в наших реках бывает. А из его мяса уху сварить. На весь город уху! Веселое оживление всколыхнуло толпу. Мысль об ухе показалась вполне осуществимой. Но обсуждение предстоящего пиршества прервал голос молчаливого и мрачного Ефимова сына. - Десятый он у нас, - сказал богатырь чуть охрипшим басом. - Десятый?.. - переспросил Якуб. Все замолчали, глядя на деда Ефима, лениво смахивающего мух, облепивших рыбу. - Его у нас кнехты* за десятину взяли, - объяснил старик. (* Кнехты - слуги (нем.).) Теперь к ловцам уже относились не с завистью, а с сочувствием. Все хорошо знали право полоцкого наместника взимать в свою пользу с рыбака или торговца каждую десятую рыбу и все не раз видели, как при подсчете в умелых руках сборщиков десятой всегда оказывалась самая крупная, самая дорогая добыча. - Ни рубить, ни варить вам не придется, - с горькой обидой произнес младший рыбак. - Пану воеводе к столу везем. И ударил вожжами по лошадям. Сом мотнул головой, брызнув зелеными каплями. Колеса заскрипели по песку. Хвост рыбы волочился за телегой, оставляя широкий след. - Вот тебе и уха на весь город... - тихо заметил пожилой мещанин. - Ан тут как раз одному достанется... И не подавится! - добавил другой. - Снится тризница, а как проснется, все минется. Вот так у нас... Толпа медленно расходилась, сразу потеряв интерес к небывалой добыче. Только один пьяный Якуб продолжал идти рядом с рыбаками, разгоняя мальчишек грозным криком: - Грибок, набок! Боровик едет! Георгий медленно повернул к дому. "Как богата и щедра земля, - думал юноша, пересекая площадь. - Какие удачи ждут ловца в реках и озерах ее!.. Сколько зверя и птицы таится в лесах!.. Иди, человек, собирай дары земли своей и живи в труде и радости!.. Но что посеяло кривду в сердцах людей? Почему не могут они защищать добро от зла и жить законами праведными? Нет, видно, еще не до конца создан мир, и недаром говорил поп Матвей, что вот уже идет седьмая тысяча лет, а мы все еще находимся в хаосе. Еще длится час творения мира, и земля не отделена от воды вполне..." На краю площади, окруженный почтительной толпой, сидел известный всему Полоцку слепец Андрон. Рядом с ним стоял босой поводырь, мальчик лет двенадцати. Оба - старик и мальчик - пели, подняв лица к высокому июльскому небу. Песня была серьезная, немного печальная, как все, что пережило века. Ужаснися, человече, И слезися своим сердцем, Что душою помрачился, Потерял себя ты ныне, Во гресях своих Отложи свои забавы И утехи сего мира, Не отдайся в рабство вечно, Не теряй своей свободы. Голос певца обрывался в гневном речитативе и снова поднимался высокой, дребезжащей нотой. Песня плыла над толпой. Глава II Не было в далекие лета на белорусской земле ярмарки или другого какого народного сборища, чтобы не пели там песни старцы-слепцы. Приходили они издалека. Щупая посохом пыльный шлях, держась за плечо мальчика-поводыря, входили в многолюдный торговый город и, выбрав тихое место, садились где-нибудь возле забора, в тени дерева. Старческие пальцы касались струн лиры* или цимбал, и на голос их собирался народ... Слушали жадно, неотрывно, в грустных местах плакали, переживали вместе с героями песни их поражения и победы. Слова песни просты, знакомы всем. Неторопливо ведет свой сказ певец, и песня его легко и быстро прокладывает путь к сердцам людей. (* Лира - струнный музыкальный инструмент.) Слушают песню, как горячую проповедь. Умолкнет певец, а песня еще живет. Люди примеряют жизнь свою к старческим сказам. Верят им. Певца берегут не за красоту голоса, а за чистоту сердца, за мудрость и бесстрашие. Пели старцы о горе народном, о воле. - Где ж она ныне, воля наша? - заговорили в толпе, едва умолк Андрон. - Кажи, старче. Певец глядел поверх толпы белыми, незрячими глазами. - Вот вы стоите передо мною, а я не вижу вас... - Слепой... - тихо сказал кто-то в толпе. - И вы слепы! - вдруг ответил старик. - Правда стоит рядом, воля у порога, а вы не ведаете, как добыть ее. Жизни своей не видите... Старик замолчал, словно всматриваясь в даль. Мальчик-поводырь встал на ноги, и его юное лицо приняло задумчивое, печально-торжественное выражение. Люди притихли, ожидая слова старика с уважением и трепетом. - Расскажи нам про жизнь нашу... Скажи притчу, старик... Андрон медленно, как бы вспоминая, провел рукой по струнам лиры. - Чую, чую... - заговорил он тихо, нараспев. - Бежит конь, как на крыльях летит. Сидят на том коне хлопчик малый и батька старый. Минуют они города и села, долины и реки, озера, боры и пущи. Прилетели аж на самый край света. Нигде живой души не видать. Поле и поле, а как поглядит хлопчик по сторонам, очи закроет, до батьки тулится. Батька его утешает: "Тихо, тихо, сынок. Гляди, не зажмуривайся. Гляди вправо, гляди влево... А по правую руку болота без конца, без края. А по левую руку смоляные реки и озера. Смола огнем горит, кипит..." Стало хлопчику невмоготу. Просит батьку вернуться. А конь все бежит и бежит. Дорога в гору пошла, и, покуда глазом охватить, стоят люди в тех смоляных озерах, мучаются. А вот на бугре люди на себе землю пашут, каменья выворачивают. Отворотят пласт, а он снова на свое место ложится. Камни, как грибы, растут на их пашне... - Господи! - вздохнул кто-то в толпе. - А стоят обок пахарей столы. На столах яства и питье. Грешным и пить и есть дуже хочется, рвутся к столам, да достать не могут. Цепь не пускает... Конь бежал, бежал и на колени упал. Слезли тогда батька с сыном. Взял старик за руку малого хлопчика, ведет дальше и спрашивает: "Что же ты видел, сынок, что же ты узнал?" Андрон сделал паузу, и в напряженной тишине неожиданно прозвучал дребезжащий голос мальчика-поводыря: - Много я видел, татулька, да мало я знаю... Скажи мне, что за люди мучаются там, по правую руку? - Это грешники, - ответил ему Андрон. - При жизни не работали, чужой пот, кровь сосали, на боку лежали. Зато теперь тут каменья ворочают, а упадут - гады их кровь сосут, тело точат. Какие поступки, такая и кара. - А за что, татулька, люди языками горячие сковороды лижут? - За то они лижут, что долгий язык имели. Лгали, понапрасну клялись. За неправду присягали. Людям зло причиняли. Такая им и казнь. - А то вижу я людей, - продолжал испуганно и жалостливо спрашивать поводырь, - что сырую землю жрут. Давятся, кровь изо рта течет. Почему так? - А потому так, - сурово отвечал певец, - что всего этим людям было мало. Богатство собирали, чужое заедали, бедных обижали, землю забирали... А что есть богатство? Земля, не что другое. Пускай жрут ее. Какая заслуга, такая и награда... - Еще вижу я людей, сами с себя шкуру лупят, мясо на куски разрывают, солью посыпают. Чем они провинились? - Они с бедного последнюю сорочку срывали. Вдов, сирот забижали... Пусть знают, как солоны сиротские слезы. - А то видел я - на себе люди сохой пашут. Новину поднимают. А земля каменистая, тяжелая. По бокам - столы с едой стоят, люди голодом мучаются, а достать не могут. Чем заслужили они такую муку? - Эти люди: воеводы, бискупы*, цивуны и маршалки**. Они народ мордовали... И в будни и в свято. Ни хворого, ни здорового не разбирали. Жалости, милосердия не знали. Сами вкусно ели, сладко пили. Убогих не дарили, голодных не кормили. Пусть же испытают, как голодать, холодать, каменья пахать. (* Бискуп - епископ. ** Тиуны (или тивуны, цивуны), маршалки - чиновники в Великом княжестве Литовском) Одобрительный гул послышался вслед за ответом слепца. Окружающие готовы были уже сравнить свою жизнь с услышанным, но Андрон поднял руку, требуя тишины. Мальчик продолжал: - Коли ж ты все знаешь, так скажи ты мне, татулечка, кто и за что в смоляных реках, озерах кипит? Дуже они стонут, зубами скрипят. - Эта кара самая наибольшая, - ответил слепец. - Кипят в смоле гайдуки, слуги панские, и мужики, что панам продались. Своего же брата выдавали. За народ, за правду не стояли. Последнюю скотину у мужика для пана отбирали, по миру бедовать пускали. Соседей от врагов не обороняли. И нет им ни дна ни покрышки. Что посеяли, то и пожинают, по заслугам плату принимают. Мальчик закрыл лицо руками и будто всхлипнул: - Этих мне жалко, татка. А не можно их спасти? - Нет, - печально ответил Андрон. - А коли ты такой жалостливый, то и спасай людей, которые своей правды не видят... Ходи по селам и по городам. Не минуй ни одной хаты бедной. Убогих учи, давай пример. Чтобы были они между собой добрыми. Друг друга бы не обижали, чужого не брали. Своего брата панам не выдавали. Русских людей вместе собирали. Открывай очи посполитым людям. Научай различать правду от кривды. - О какой кривде говоришь? - раздался вдруг голос. Протиснувшись вперед, в круг вошел безбровый. - Очи мои открыты, где увидеть ее? - спросил он, вытянув шею. Андрон повернул к нему лицо и ничего не ответил. Мальчик-поводырь испуганно прижался к старику. Окружающие молчали, не понимая, что хочет этот невесть откуда взявшийся человек. - Молчишь, сова? - крикнул безбровый. - А того не знаешь, что твои слова смуту сеют? - Эй, человече! - вступился молодой гончар Петр, что провел ночь у костра под стенами города. - Отойди, мы про свою беду песню слушаем. - От таких песен душегубство по княжьей земле идет! - огрызнулся безбровый. Вокруг зашумели. Обступили безбрового, заговорили: - Иди своей дорогой! Чего пристал к старику? Откуда такой? Безбрового потихоньку выталкивали из круга. - Кто ты есть, что мирным людям слушать мешаешь? Иди! Иди! - Не тронь! - сопротивлялся безбровый. - Гляди, не было бы худа. - Воеводский он! - крикнул стоявший в толпе Георгий. - Знаю, что он из раю, да как зовут, не знаю, - ответил Петр и толкнул безбрового так, что тот растянулся на четвереньках. Толпа захохотала. - Пускай таким чином до своего пана скачет. - Спасите! - закричал безбровый, вскакивая. - Убийство! Гей, стража! - побежал на середину площади. Толпа возле певца быстро стала редеть. Петр оглянулся на подошедшего Георгия. - Уходи, парень. Теперь добра не жди... И точно. На площадь со всех сторон сбегались воеводские стражники. Не пытаясь уяснить причину крика, они обрушили свои плети на спины первых же подвернувшихся людей. Полетели на землю лотки с мелким разносным товаром, зазвенела посуда. Площадь огласилась воплями зазевавшихся. Старый певец по-прежнему сидел на своем месте, держа на коленях умолкшую лиру, и, высоко подняв голову, прислушивался к крикам и шуму. Мальчик-поводырь испуганно тянул его за полу свитки и дрожащим голосом просил: - Деду, бежать надо... бежать!.. Но было уже поздно. Безбровый подскочил к слепцу, рванул его за ворот. Старик невольно поднялся, взмахнул руками. Лира скользнула вниз и застонала на камнях мостовой. - Вот он! - кричал безбровый. - Вяжите его, грабителя! И щенка его вместе... В колоду! Георгий шагнул к безбровому: - Пусти! - Ага, и ты тут... - Безбровый пытался схватить Георгия свободной рукой. - И тебя прихватим... Георгий размахнулся и... р-раз! Безбровый полетел на землю. - Убивают!.. - закричал он дурным голосом, захлебываясь кровавой пеной. - Хлопца моего спасите... - просил старик. - Люди добрые, хлопца моего!.. - Всех хватайте, всех. И купца Скорины сынка... Юрку, душегубца... - вопил безбровый, боясь приблизиться. Георгий оглянулся. За ним был высокий дощатый забор с узкой калиткой. Схватив перепуганного мальчишку, Георгий бросился к калитке. Двое стражников уже вцепились в Андрона. Георгий, с разбега ударив плечом в калитку, выбил деревянную щеколду и свалился в какой-то сад, увлекая за собой мальчика. Из глубины сада, гремя цепями и оглушительно лая, навстречу им бросились две собаки. Георгий вскочил на ноги и, быстро подперев калитку тяжелым колом, загородил собой мальчика. Собаки кидались, хрипя и давясь в ошейниках. Прикрывая мальчика и не сводя глаз с собак, Георгий медленно подвигался вдоль забора. Собаки неотступно преследовали их, казалось вот-вот готовые сорваться с цепей. На площади продолжалось неистовство. Кто-то уже колотил сапогами в запертую калитку. Крепко сжав руку мальчика, Георгий бросился в глубь сада. Возле соломенного шалаша стоял маленький горбун и спокойно смотрел на беглецов, прикрываясь от солнца длинной белой рукой. Эта мирная фигура была так неожиданна, что Георгий остановился. Калитка затрещала под яростными ударами. Горбун молча показал Георгию на кусты крыжовника в углу сада и направился к калитке, ласково успокаивая собак. Беглецы бросились к кустам. С трудом пробравшись сквозь колючие ветки, они очутились возле высокой каменной ограды. Быстро осмотрев ее, Георгий заметил поросший полынью лаз, прикрытый замшелым камнем. Он отбросил камень и полез под ограду. За ним последовал мальчик. Георгий хорошо знал такие лазы, тайно вырытые мальчишками под оградами чужих садов. Не раз ему удавалось таким путем пролезть на животе под носом задремавшего сторожа. Но это было совсем непохоже на то, чего ожидал юноша. Пора уже было выбраться на улицу или в соседний двор, а беглецы все еще ползли в темноте, меж сырых стен узкого подземного хода. Георгий остановился и, протянув руки, нащупал маленькую, обитую железными полосами дверь. Он легонько толкнул ее, и дверь отвалилась, глухо ударившись о стену. - Дядя! - послышался испуганный голос мальчика. - Тут я, - отозвался Георгий. - Ползи сюда! - Боюсь, - шептал мальчик, всхлипывая. - Темно тут... - Не бойся, - ласково сказал Георгий, еще не решаясь ползти дальше. - Скоро выберемся. Тебя как зовут? - Янка, - прошептал мальчик. - А дедушка? - Дедушка?.. На-ка вот, Янка, держи конец пояса. Намотай на руку и не отставай. Нужно далее идти. Ощупывая каждый выступ, Георгий полез в дверь. Янка больше не плакал. Он покорно полз за своим покровителем по каменным ступенькам, уходившим вниз. Георгий выпрямился. Янка сейчас же вцепился в него дрожащими руками. Затхлый запах сырой земли и плесени ударил им в нос. Под ногами мягко крошилось истлевшее дерево. Георгий осторожно двинулся вдоль коридора, вытянув вперед руку. Коридор круто заворачивал вправо и дальше разветвлялся на два одинаковых хода. Какой из них выбрать? x x x У полоцкого воеводы Станислава Глебовича был гость. Старый его приятель, воевода трокский Ян Забржзинский, приехал к Глебовичу отвести душу на псовой охоте. Когда-то Забржзинский сам был полоцким воеводой, и его тянуло в эти места. - Сердце мое привело меня сюда, пан Станислав, - говорил маленький, подвижной и вечно подозрительно глядевший на людей Ян Забржзинский, обнимаясь с тучным, громко хохочущим, краснолицым Глебовичем. - Как в родной дом, до твоей милости рвался... - Нет большей радости для меня, драгоценный пан Ян, - отвечал Глебович, вытирая белесые, навыкате глаза. - Нет большей радости... Но Забржзинский приехал не просто в гости. Была у него и другая цель. Ему было поручено разузнать, верно ли писали полоцкие купцы и ремесленники великому князю о бесчинствах Глебовича и не угрожает ли это новым возмущением. Но пан Ян и не думал тратить драгоценное время на расследование. Он составил себе мнение о полочанах еще в бытность здешним воеводой и больше заботился о том, как выручить своего друга, а заодно и славно погулять. Забржзинский знал веселый нрав пана Станислава, знал пристрастие его к вину и помнил, что по этой причине приключился со Станиславом Глебовичем великий конфуз. Приехав в Москву с посольством от князя Литовского Александра, пан Станислав так упился сладкой романеей, что выболтал хитрому московскому боярину Ноздреватому секретные свои поручения. Был за то пан Станислав изрядно руган своим государем и отстранен от двора. Скучал и злобился опальный воевода. Мало кто навещал его. Но Ян Забржзинский не забывал, что, как-никак, Глебович принадлежал к числу важных магнатов. Он да Николай Радзивилл, воевода виленский, да князь Острожский, да Михайло Глинский, да еще Станислав Кишка, наместник смоленский, - вот она, истая знать государства Литовского. Это Забржзинский посоветовал пану Станиславу отомстить полочанам за челобитную и, сославшись на туман, запереть городские ворота на весь первый день ярмарки. Пан Станислав был рад гостю и принял его по-королевски. Воевода был богат. Подневольная челядь и пригонные люди отбывали барщину на воеводских полях. Купцы и горожане несли в замок подать мехами бобровыми и куньими, деньгами и продуктами. В честь именитого гостя воевода велел согнать в замок с ярмарки скоморохов. В обширном зале Верхнего замка под музыку сурм, сопелей и волынок плясали шуты с личинами и харями на головах. Гость и хозяева хохотали, подзадоривая "позорников"*. (* Позорник - участник представления - "позора".) Пьяны были все. Воевода обмахивал веером обрюзгшее, раскрасневшееся от вина и смеха лицо, когда, согнувшись в низком поклоне, к нему подошел служитель. - На площади схватили Андрона, что на лире играет... - доложил он. - Привели на суд твоей милости. Байки про волю рассказывал. - Воля? - переспросил воевода. - Дать ему волю на два локтя, не боле. В колоду его! - и, довольный своей шуткой, повернулся к гостю. Но Ян Забржзинский не согласился с хозяином. - Погоди! - остановил он служителя. - Не гоже певца в колоде держать. Пусть тот лирник сюда придет и покажет, панове, не краше ли он скоморохов поет. - Ой, добре! - весело закричал Глебович. - Нет на свете такого другого выдумщика, как ты, пан Ян... Одеть на бродягу личину! Два стражника вели Андрона по хоромам богатого замка. Они крепко держали его за руки, но певец не сопротивлялся. Он шел легко и свободно, словно не пленник он был, а богатый хозяин, поддерживаемый под руки почтительными наследниками. Легкие седые волосы ореолом сияли над его головой, и прекрасная задумчивая улыбка блуждала по лицу. Он проходил по просторным хоромам, уставленным высокой резной мебелью, сработанной руками искусных мастеров. Шел по коврам, привезенным из Бухары и Хоросана. Мимо стен, на которых висели турецкие ятаганы, флорентийские рапиры, немецкие мушкеты. Мимо выставленной в шкафах золотой и серебряной посуды. Мимо сундуков, ломящихся от дорогого голландского бархата и сибирской рухляди...* (* Рухлядь - здесь: дорогие меха.) Если бы видел старый певец, какое богатство окружало его, он подумал бы, что попал в сказочное царство. Но певец был слеп. Он слышал, как приближались к нему пьяный шум и звук настраиваемых инструментов, и понял, что его ввели в залу, где шло пиршество. Кто-то быстро и неловко стал надевать ему на голову мешок. Андрон сорвал с себя мешок и отбросил его в сторону. В зале стало тихо. Андрон выпрямился. - Пошто привели меня? - сурово спросил певец. Скоморохи попятились. Пан Станислав поднялся с места. Андрон стоял, высоко подняв голову, со строгим и спокойным лицом. Его фигура вселяла невольное уважение и даже страх. Недаром в народе почитали слепых певцов, как неких священнослужителей, а часто и боялись, как колдунов. Никто не ответил. Скоморохи прижались к стенке, испуганно поглядывая то на смутившегося хозяина, то на величественного старца. Тогда Ян Забржзинский встал со своего места. Он поднял отброшенный Андроном наряд с конской "личиной" и хвостом, повертел его в руках и, посмотрев на старика, спросил: - Может, для пана воеводы споешь, старый, песню свою? - Нету у меня, ваша мосць, песен для забавы. Мои песни про горе... - И про волю? - добавил пан Ян. - И про волю, - ответил старик, возвышаясь на целую голову над паном Яном. - О! - вскрикнул пан Ян и, вдруг подпрыгнув, хлестнул личиной по лицу Андрона. Воевода, устыдившись, как бы гость не посчитал его трусом, сам взялся за дело. - Ты что? Мутишь хлопов?.. Сказывай, что поешь?.. - Старые песни, ясновельможный пан, - спокойно ответил Андрон. - Еще отец мой их певал, а он, кажись, от деда выучился. Что люди те песни слушать любят, в том моей вины нет. - Вот ты какая птица! - сказал воевода. - А знаешь ли ты, что я с тобой могу сделать?.. - А что можешь ты сделать? - улыбнулся певец. - В темницу посадишь, так мне и на воле света не видно. Казнить велишь, - я всякий день от бога смерти жду. Я помру, другой мои песни запоет... - О, лайдак! - взвизгнул пан Станислав и, схватив со стола тяжелый серебряный кубок, метнул его в старика. Андрон покачнулся и осел на ковер. Воевода, захрипев, рванул на себе ворот. - Псам!.. Поганым псам киньте! - кричал, задыхаясь, пан Станислав. Испуганные слуги жались к стенам. Они хорошо знали припадки бешеной ярости воеводы и боялись оставаться с ним в такие минуты. Глебович рвал на себе одежды, хрипел и брызгал слюной. Забржзинский схватил его за плечи и пытался удержать бьющееся в судорогах тело. - То напрасно, друже. Напрасно! Но воевода уже ничего не слыхал. Вид его был страшен. Рот кривился в гримасе, глаза закатились, руки рвали и крушили все, что ни попадалось. Забржзинский отскочил в сторону. Скоморохи в ужасе разбежались. Слуги поспешно вытащили Андрона из зала... Во дворе замка старый рыбак Ефим и его сын, привезшие воеводе чудо-сома, видели, как сбросили со ступеней тело певца. Старый рыбак перекрестился и, сказав сыну: "Выезжай со двора, а я зараз", подошел к толпившимся возле Андрона дворовым людям. Глава III Прошло уже много времени, а Георгий и Янка все еще плутали по узким темным извилинам подземелья. Мальчик был утомлен, и Георгию приходилось то и дело останавливаться для отдыха. Бесконечные, неизвестно куда идущие коридоры, темнота, таинственные шорохи, внезапно возникавшие то впереди, то позади, начинали пугать его. Мальчик судорожно уцепился за руку своего спасителя. Казалось, еще немного, и он свалится. - Давай-ка присядем, - предложил Георгий. - Давай, - еле слышно проговорил Янка и сел. Георгий опустился рядом. - Не тужи, Янка. Теперь уж недолго. Здесь где-то близко улица... люди... - Надо покричать, чтобы люди услышали, - сказал Янка и, собрав последние силы, крикнул: - Люди добрые-э-э! Расколотый подземным лабиринтом крик отдался под низким сводом гулким эхом. - Помогите-э-э! - надрывался Янка. Георгий почувствовал, что ужас, все больше и больше охватывающий мальчика, передается и ему. - Люди добрые-э-э! - Тихо, Янка! Замолчи! - Помогите-э-э! Георгий зажал ему рот. Отчаянным рывком Янка вдруг выскользнул и бросился в глубину коридора. Георгий успел догнать его и схватить за плечи. - Свет! - крикнул Янка.- Гляди, свет! И точно: из-за угла коридора показался слабый отблеск. От неожиданности Георгий выпустил Янку. - Свет! - шепотом повторил мальчик. И, засмеявшись, он вытянул руки, как лунатик, и пошел вперед. Георгий шел рядом. - Видишь, - сказал он радостно. - Я же говорил, что теперь скоро. Они не знали, как долго проблуждали по подземным ходам, какое время дня было сейчас и что происходило там, наверху, на просторной солнечной земле. Они видели свет и знали, что это их спасение. Свет приближался, постепенно усиливаясь. Георгий и Янка вошли в широкий, полуовальный колодец. Дальше идти было некуда. Вверху колодца, под самыми сводами, различалось небольшое отверстие, через которое проникал слабый луч. Здесь когда-то была дверь, теперь заложенная толстыми короткими бревнами и замурованная цементом. Неизвестно зачем верх двери был оставлен открытым, может быть, как отдушина. Цепляясь за выступы стены, упираясь ногами, Георгий дотянулся до бревен и схватился за край отдушины. Отверстие над дверью было достаточно велико, чтобы в него мог пролезть человек. Георгий просунул голову и осмотрелся. Потом полез в отдушину и скрылся. - Дяденька! - в ужасе закричал оставшийся внизу Янка. - Тут я, - слабо отозвался Георгий, и из отверстия к Янке просунулась длинная доска. - Держи доску! - командовал невидимый Георгий. - Прислони к стене и лезь. Янка быстро взобрался по доске. - Ого, ловко! Ты, верно, ни одному сторожу не попадался, когда за яблоками лазил, - пошутил Георгий, помогая мальчику пролезть. - Не, - серьезно ответил Янка. - Я по деревам лазил... Мы лыки драли... - Молодец! Прыгай ко мне! Теперь беглецы оказались в просторном помещении. Вокруг поднимались каменные стены. Высокий потолок сбегался к середине, образуя небольшой купол, в центре которого находилось закрытое решеткой окно. Такие окна, вделанные в землю, часто можно было видеть возле церковной ограды или у фундамента старинного храма. Сквозь окно пробивался свет. Первое, что они увидели, был стол, освещенный падающим с потолка лучом. Стол был большой, четырехугольный, покрытый парчой. На столе виднелась груда тускло поблескивающих предметов. Держась за руки, Георгий и Янка медленно подошли к столу. Перед ними лежали в беспорядке дорогие кубки, лампады, ризы икон, подсвечники, снятые с древков хоругви. Вся эта утварь давно уже не употреблялась. Многие вещи покрылись слоем пыли, но были и чистые, видимо недавно привнесенные. - Клад нашли, - прошептал Янка. - Ей-богу, клад! - Тихо, Янка! - строго сказал Георгий. - Тут, видно, церковь... По рассказам попа Матвея Георгий знал, что с давних времен под православными храмами строились потайные залы и коридоры, чтобы в злой час вражьих набегов прятать в них людей и ценное имущество. Как бы в подтверждение его догадки сверху донесся звук церковного колокола. Георгий поднял глаза к окну и увидел, что свет окрасился розовым оттенком. По-видимому, звонили к вечерне. Георгий не ошибся. Помещение, в котором оказались беглецы, было склепом церкви Параскевы. Подземный ход чуть ли не через весь город связывал его с храмом Софии. Когда-то в этих пещерах ютились схимники, охранявшие тайные ходы и молельни. Теперь подземные коридоры частью обрушились, частью были забиты или засыпаны камнями во избежание обвалов. А те, что уцелели, вряд ли были известны многим. Да и надобности в них, казалось, больше не было. Коридор, по которому пробрались Георгий и Янка из садового лаза в церковный склеп, был лишь небольшой ветвью подземного лабиринта, соединявшего катакомбы двух старых церквей. Что было теперь в этом склепе? Почему хранилась здесь дорогая церковная утварь? Зачем приносят ее сюда люди? Георгий не мог понять. Всматриваясь в окружающие предметы, он думал о том, как выбраться из склепа наверх. Должна же быть здесь дверь. Но сможет ли он ее открыть и куда она его приведет? Медленно продвигаясь вдоль стены, Георгий заглядывал в темные углы, отодвинул части разобранного аналоя. Двери не было. Сумерки быстро сгущались. Вдруг где-то рядом заговорили люди. Георгий затаил дыхание. Шаги и голоса доносились со стороны большого, прислоненного к стене киота. В щелях киота мелькнул свет. Голоса слышались все отчетливей... - Янка! Янка! Чуешь? - Что, что?.. - быстро проговорил мальчик, увлеченный разглядыванием церковной утвари. - Люди!.. - Ага! Оба бросились к киоту и замерли... Теперь ясно и четко раздался негромкий голос: - Упокой, господи, душу усопшего раба твоего... Янка дрожал так, что слышно было, как стучали его зубы. Но к Георгию вернулась решительность. Обойдя киот, он увидел небольшую нишу, завешенную темным пологом. Георгий шагнул вперед и приподнял занавес. Посреди маленькой кельи на грубо сколоченном столе лежал покойник. Восковая свеча освещала его. Человек в черной рясе сидел спиной к Георгию, у ног мертвого старика. - Сокроешь лицо твое - смущаются. Возьмешь от них дух - умирают... в прах свой возвращаются... - читал человек монотонным голосом чуть нараспев. Запах ладана и печальные слова напоминали Георгию смерть отца и особенный сумеречный свет, окутавший дом в день панихиды. - Пошлешь дух твой - созидаются и обновляют лицо земли... Лицо покойника показалось знакомым Георгию. Он осторожно шагнул вперед. Перед ним лежал дед Андрон. Чтец оглянулся на Георгия и, словно ожидая увидеть его здесь, продолжал читать. Лицо мертвого певца было строгим и величественным. Легкие, скользящие тени от дрожащего пламени свечи проходили по лицу старца, как проходят облака по чистому небу. Как он попал сюда?.. Что будет, если его увидит Янка?.. Нужно увести мальчика, прежде чем он узнает деда... Но Георгий не мог двинуться. Он слышал, как кто-то прошел мимо него. Георгий повернул голову. Знакомый горбун уводил Янку, ласково поглаживая по голове и загораживая собой от покойника. Оба маленькие, они поднялись по ступенькам мимо стоявших, смутно различимых во мгле людей. Послышался тихий голос: - Подойди, Георгий, простись... Георгий медленно подошел к покойнику и, как во сне, поцеловал лоб и руку старца. Он смотрел на руки лирника, не отрывая глаз. Кто-то взял его за плечи и увел от стола. Георгий не видел рыбака Ефима и его сына, мимо которых провели его, не видел молодого гончара Петра и других незнакомых людей, не понял даже, кто его ведет, и только, услышав слова "Отпеваем брата нашего...", узнал попа Матвея. - Добрые люди к нам принесли, мы же погребение совершим, - тихо объяснил священник. - Тебе спасибо, Георгий, за отрока... Братство наше опеку возьмет. Вырастим в мужа достойного. Знакомый голос отца Матвея постепенно возвращал его к действительности. Они вошли в дом священника, в комнаты, куда так часто приходил Георгий читать Псалтырь и Часослов, по которым знакомился с грамотой. Матвей усадил юношу на скамью и сам сел рядом. - Отдохни! Утомлен небось да и смущен не в меру. Ты ныне многое видел. Поп Матвей сделал паузу и как-то по-новому, испытующе взглянул в глаза юноши. - Многие знают о нашем братстве не только в Полоцке. Да мало кому ведомо, что творится в нем, - продолжал священник. - Собрались мы поначалу, как братья. Будто б равно для всех, а теперь, стыдно сказать, бедные нас покидают, богатые только о себе думают... городские купцы на дело наше скупятся, в братстве, как в своем дому, распоряжаются, о поспольстве не думают. Нам же людей к свету вести надобно. Грамоту дать им. Защитить от латинства поганого. Школы нужны. Вот и складываем по крупинке казну братскую. Ты видел один из тайников наших. Никому о том не обмолвись... Поклянись, Георгий. Георгий повторил за отцом Матвеем слова клятвы. - Жаден и лют воевода, - снова заговорил Матвей, - всего нас может лишить. А помощь многим нужна, неимущим, убогим... Вот и тебе, Георгий... - Я не убогий, - возразил юноша. - Знаю, - ответил Матвей, - да много ли даст тебе брат Иван, коли из дому уйдешь? Говорил я с ним... Георгий взглянул на священника удивленно и встревоженно. - О желании своем из дома уйти я с вами тайно делился, - с упреком сказал он, - зачем же брату открыли и... Решение мое твердое. Уговорами никто не удержит. Я уйду! И гроша от брата не попрошу... Матвей улыбнулся: - Вон какая сила в тебе! А я не для уговоров. Иди. Только подумай о том, для чего науки постичь хочешь? Не для себя одного, разумею, человек грамоту изучает и не для одного себя постигает науки. Дело твое мы нашим общим считаем. Верю, вернешься в град свой, вместе людей к свету поведем. Будешь в братстве нашем за старшего. Ты и сейчас более многих из нас преуспел. И помощь не токмо тебе, но и от тебя ждем. - Спасибо, отец Матвей. Матвей встал, прошелся по горнице, потом спросил: - Голоден ты? Я велю накормить. Георгий отказался. Он забыл о голоде, обо всем, что сейчас могло помешать ему разобраться в нахлынувших мыслях. Нужно было остаться одному, обдумать. Прощаясь, отец Матвей еще раз предупредил Георгия: - Что видел, что слышал, никому не сказывай. Ни своим, ни чужим. Будет брат Иван спрашивать, помолчи. Он теперь заодно с купцами-старшинами. Мы от них потихоньку дело свое правим... А иной раз и против воли их... Взволнованный шел Георгий домой. Он и раньше замечал, как с некоторого времени начали появляться в полоцком братстве признаки раскола, скрытой вражды между верхушкой - богатыми купцами, разбогатевшими старшинами цехов - и рядовыми, бедными братчиками. Отец Матвей, горбун-садовник, Петр-гончар да еще несколько бедных ремесленников понимали задачи братства иначе, чем именитые купцы города. Его брат Иван, как теперь стало ясно Георгию, был в другом, враждебном юноше лагере. Потому и хоронили тайно Андрона, что знали: не захотят купцы-братчики открыто выступать против воеводы Глебовича ради какого-то лирника. Жизнь предстала перед Георгием в суровом и жестоком своем проявлении. Шла борьба. Простые люди копили гнев и силу, жертвуя многим ради далекой цели. Георгий был на их стороне... Так мог ли он продолжать жить под одной крышей со старшим братом? С гордостью думал юноша о том, что его желание покинуть родной дом ради науки теперь приобретает еще новый смысл. Он уйдет в далекие земли, чтобы вернуться сюда. Здесь его будут ждать. Здесь в нем нуждаются. Напрасно Иван видит в нем малолетнего, неспособного к делу хлопца. Сегодня ему открылось многое... Он не предполагал, что борьба зашла так далеко, что она привела к тайному сговору внутри самого братства. Войдя в сени дома, Георгий столкнулся с Настей, женой брата Ивана. Добрая, всегда веселая женщина всплеснула руками. - Ой, Юрочка, - вскрикнула она, - иди к Ивану скорее!.. Георгий вошел в горницу. Иван, сгорбившись, сидел в углу и едва взглянул на брата. Ивану Скорине было всего двадцать четыре года, но он казался старше своих лет. Длинное тощее лицо его с русой бородкой, подстриженной на немецкий манер, всегда было серьезным и озабоченным. Он не любил ни праздного веселья, ни пустой болтовни. К торговому делу Иван был привязан с малых лет, а в последние годы жизни отца был ему правой рукой. - Доброго сына вырастил Лука, - говорили полочане, - не по летам смышлен. А владелец богатого торгового дома в Познани, немец Клаус Габерланд, издавна имевший дела со Скориной, многозначительно поднимая палец, предсказывал: - О, герр Иоганн... Большой купец растет! После смерти Луки Скорины полоцкое купечество радушно приняло его наследника, Ивана, в свою среду. Именитые купцы приглашали его на деловые советы и семейные праздники. Ивана даже выбрали в радцы - советчиком полоцкого магистрата. Стал он и членом церковного братства, примкнув к богатым старшинам. Иван был грамотнее многих здешних горожан, и то, что довелось ему видеть в Новгороде и Гданьске, в Риге и Вильне, не прошло даром. Он заботился и об учении младшего брата Георгия, которого любил и которому теперь заменял отца. Слыша от отца Матвея об успехах Георгия в книжной премудрости, Иван радовался. Но потом поведение Георгия стало его тревожить. Пора бы хлопцу привыкать к торговому делу, ведь скоро он станет его компаньоном, а тот и не думал об этом. Правда, Юрка (так называли Георгия дома) не отказывался посидеть в лавке или сбегать куда-либо по поручению брата, но Иван замечал, что делает это он равнодушно, без интереса к делу, начатому еще их прадедом. Видел, что Георгий стремится как можно скорее отделаться от поручения и запереться со своими книгами или уйти в монастырскую библиотеку, где нередко он проводил целые дни. Иван уже давно собирался поговорить с братом, наставить его на истинный путь, да все откладывал этот не очень приятный для него разговор. А тут, будто гром в ясный день, пришли в дом к нему, именитому купцу, заседавшему в магистрате, воеводские стражники. Требовали выдать брата и грозили упрятать его в колоду за буянство и смуту. Этого Иван стерпеть не мог. Он кое-как уладил дело, сунув конопатому доносчику тугой кошелек, но все же эта история порочила доброе имя и вредила торговому делу, чего Иван боялся пуще всего. Иван Скорина, как и другие полоцкие купцы, возмущался своевольством Станислава Глебовича и дал свою подпись под известной уже нам челобитной, но, как и другие купцы, подписать вторую челобитную наотрез отказался. Вместе с богатыми старшинами теперь он искал мирного согласия с воеводой. Когда вошел Георгий, Иван как раз думал о том, что пора положить конец слишком вольной жизни брата. Георгий поклонился и хотел пройти мимо, но брат остановил его. - Погоди! - начал он, чувствуя приближающуюся волну гнева. - Подивись, на кого похож стал. Выглядел Георгий действительно не по-праздничному. Новый кафтан во многих местах порван, сорочка и сапоги измазаны глиной. На лице, потемневшем от пыли, ссадины. Иван оглядел его злыми глазами. - Мало я потратил кошту на твое учение, а семье какой прибыток? Что молчишь? Кабы не гроши мои, сидеть бы тебе вместе с Андроном слепым в колоде. - Иван, - тихо сказал Георгий, - слепца Андрона воеводские люди убили. Иван помолчал, потом, отойдя к окну, сказал нехотя: - На воеводе сей грех. А тебе в такие дела соваться незачем. - И снова, повернувшись к Георгию, заговорил горячо: - Отец наш, царство ему небесное, об убогих думал не меньше твоего и себя не забывал. А ты?.. Одумайся, Юрка! - Отпусти меня, Иван. За наукой... - вдруг сказал Георгий. - По нашему торговому делу твоей науки станет. Вот, думаю, сладим струги в Ригу, тебя за старшего пошлю. Плыви!.. Там тебе и правда, и наука. Отцовы прибытки умножим и людишкам вокруг кормиться дадим... - Отпусти меня, брат! - упрямо повторил Георгий. - А коли согласия твоего не будет, я сам уйду... Иван подскочил к брату: - Сам уйдешь?.. Не уйдешь! В погреб запру! На хлеб и воду!.. В дверь просунулась Настя. - Иван! - сказала она ласково. - За что же ты на него? Хлопец с утра не пивши, не евши. Но Иван был вне себя от ярости. - Отныне Юрку из дому не выпускать. И с людьми ему не встречаться, пока вся дурь из головы не уйдет! - визгливо крикнул он и быстро вышел из горницы. Настя с сочувствием смотрела на Георгия. Она знала, что Иван упрям и решений своих не меняет. - Ой, Юрочка, братик ты мой маленький! Что же теперь будет? Георгий подошел к ней: - Постой, Настенька. Расскажи, что тут было. Настя, продолжая причитать, объяснила: - Явились к нам воеводские жолнеры*, кабы их мать-земля не носила, а с ними тот конопатый, хвороба ему! За тобой, Юрочка, приходили, кабы им света не видеть. (* Жолнеры - солдаты (польск.).) Оставшись один, Георгий принялся обдумывать свое положение. Больше всего пугала угроза брата засадить его под замок. Это могло надолго задержать отъезд. Утром, когда Настя вошла в горницу, где обычно спал Георгий, его уже не было. Обшарили весь дом и двор, искали по городу, но так и не нашли. Юноша как в воду канул. Глава IV Братство, приютившее осиротевшего Янку, было одним из тех многочисленных обществ, которые в ту пору приобрели большую силу и значение в городах Западной Руси. Эти общества, зародившиеся еще в отдаленные времена, состояли из купцов и ремесленников и вначале носили чисто церковный характер. Они заботились о благолепии церквей, охраняли церковное имущество, которое нередко разворовывалось алчными, нечистыми на руку попами и дьячками, собирали пожертвования на храмы от прихожан. К престольным праздникам "сытили мед", устраивали пиры - "братчины", за круговой чашей обсуждали дела - и церковные, и мирские, торговые. На сходах выбирали старост и судей. Понятно, что именитые купцы верховодили в таких братствах, ведя дело не без выгоды для себя. Но настали новые времена, и новые помыслы стали возникать в умах городских людей. Нередко церковные братства стали превращаться в зародыши общественных организаций городского, торгово-ремесленного люда, пытавшегося противодействовать произволу землевладельческой знати и через православную церковь влиять на народную массу. Стремилась к этому и лучшая часть полоцкого церковного братства. В это тяжкое для белорусского народа время братства стали расширять рамки своей деятельности, заботясь уже не только о благолепии храмов, но о противодействии насильственному насаждению чужой веры, языка и культуры. Конечно, они еще не помышляли о настоящей политической борьбе. Свою главную задачу братчики видели лишь в просвещении посполитого люда, основанном на строго религиозных, православных началах. Однако в условиях того времени и эта ограниченная, скромная деятельность имела немалое значение в деле организации сопротивления феодальному гнету и чужеземному порабощению. x x x Когда купеческий сын Георгий Скорина вступил в ряды полоцкого братства, его встретили там с радостью. Юноша сразу расположил к себе братчиков серьезностью, сочетавшейся с веселым нравом, успехами в учении, усердием в общественных делах. Отец Матвей не мог нарадоваться, глядя на своего ученика. Он помог Георгию не только изучить Псалтырь и другие церковные книги, но и проникнуть в тайны творений древних писателей. В Софийском соборе, в монастыре, хранилось немало старинных книг, знакомство с которыми явилось для молодого Скорины началом его образованности и породило неиссякавшую на протяжении всей жизни жажду новых знаний. Сама его жизнь в городе Полоцке, шумном, деловом и в то время одном из передовых культурных городов Запада, способствовала быстрому развитию юноши. Частые встречи с иноземцами-купцами помогли ему "научиться говорить по-заморскому", разожгли интерес к чужим землям, к науке. Скоро Георгий ощутил неудовлетворенность. Познания, приобретенные в Полоцке, стали казаться ему недостаточными. А научиться большему здесь было негде и не у кого. Так постепенно созрело смелое решение: покинуть на время родной город, чтобы потом возвратиться сюда обогащенным глубокой мудростью и отдать ее своим братьям, Руси. Глава V Буйный дождь, всю ночь шумевший над лесом, к утру обессилел и прекратился. Солнце уже высоко поднялось среди уплывающих облаков. Их длинные тени медленно переползали через большой наезженный шлях, на котором показался одинокий всадник. Пропитанная влагой почва не принимала больше дождя, в глубоких колеях и впадинах вода стояла сверкающими зеркальцами. Из-под копыт лохматого конька брызгами взлетали клочья отраженных разорванных облаков и голубого неба. Воздух был чист и прозрачен. Птицы вели свой хлопотливый разговор. Все наполнилось той светлой торжественностью, которая всегда сопровождает победу солнечного утра над ненастной ночью. В такие часы уходят тоска и уныние, и путник в неясной радости стремится вперед и вперед. Словно разделяя чувства своего хозяина, маленькая крестьянская лошаденка задорно взмахнула головой и, никем не подгоняемая, перешла на мелкую рысь. Всадник затрясся в самодельном седле, широко расставив локти и подобрав повод. Не сразу можно было узнать в нем Георгия. Сейчас он больше походил на бродячего монаха, чем на сына зажиточного полоцкого купца. От обычной одежды юноши осталась только лихо примятая войлочная магерка. Суконный бурый армяк, какой обычно надевали люди, собираясь в дальний путь, был Георгию явно не по плечу. Свисая широкими складками, он закрывал не только ноги всадника, но и брюхо лошади. Армяк был подпоясан простым плетеным поясом, на котором болтались кожаная сумочка и нож в деревянных ножнах. Георгий был рад одежде, подаренной ему попом Матвеем, веселой лошаденке, вот уже несколько дней бойко бежавшей по лесной дороге. "Свободен! Я свободен!" - повторял про себя юноша, с умилением глядя по сторонам. Эта мысль, казалось, приближала его к цели. Мимо проплывали медностволые сосны. Ветви деревьев роняли радужные капли. Солнечные блики играли на кряжистых дубах. Деревья, трава, цветы - все было красиво и согласно, как широкая, свободная песня... Песня! Из глубины леса действительно послышалась песня. Высокий девичий голос подхватывался невидимым хором, отзываясь в лесу звонким эхом. На поляне, окруженной молодым дубняком, показались празднично одетые крестьянские девушки. Они пересекали поляну, направляясь к уходящей в сторону от дороги лесной тропинке. Песня была знакома Георгию. Песня про хлопца, возвращающегося с чужбины домой. Юноша придержал коня, боясь своим появлением спугнуть девушек. Но те в последний раз показались на темном изгибе тропинки и скрылись в лесу. Их голоса удалялись, постепенно затихая. Георгий почувствовал некоторое разочарование и досаду. Издали доносились слова песни: Темна ночка наступает, едет хлопец и вздыхает... Где я буду ночку ночевать?.. Уже много ночей провел Георгий в пути, находя приют то в лесу у костра, то в заброшенном шалаше зверолова. Ни дожди, ни ветры, ни глухие предрассветные часы не пугали юношу. Пускаясь в путь, он жаждал дорожных приключений. Ему казалось, что для достижения цели он обязательно должен пройти суровые испытания. Врожденная любознательность и общительность помогали ему быстро сходиться с людьми и узнавать много такого, о чем он раньше только догадывался. Вскоре Георгий пристал к небольшому крестьянскому обозу, возвращавшемуся с ближайшей ярмарки. Сначала крестьяне отнеслись к нему настороженно: бог знает, что за человек. Обоз медленно скрипел по обочине шляха, по которому то и дело проносились повозки купцов или кавалькады шляхтичей. Выезжать на шлях крестьяне не смели. Одни из мужиков, еще не растеряв ярмарочного хмеля, тряслись на передке телеги, нестройно распевая. Другие дремали на охапке соломы, третьи награждали злыми прозвищами какого-либо обгонявшего их пана. Когда же Георгий сам отпустил несколько метких шуток по адресу спесивой шляхты, его попутчики оживились и, осмелев, заговорили с ним совсем по-дружески. Обоз постепенно уменьшался. Телеги одна за другой сворачивали в сторону, некоторое время пылили на узком проселке и скрывались в лесу. Наконец с Георгием остался только один смешливый и лукавый Сымон, ехавший на двуколке, которую он сам называл "бедой". Человек этот заинтересовал Георгия. Он был явно умнее остальных попутчиков и, несмотря на постоянное балагурство, пользовался их уважением. Некоторые крестьяне почему-то называли его "батькой". То ли потому, что чернявый и горбоносый Сымон несколько напоминал цыгана, а цыган почти везде называли таким именем, то ли по другим, непонятным Георгию причинам. Вообще в Сымоне многое казалось непонятным. Он приехал на ярмарку издалека и, как выяснилось из разговоров, ничего не продал и не купил. На вопрос Георгия, зачем же он отправился в столь далекий путь, Сымон ответил: - А я, хлопче, дикий мед собираю... - Где же тот мед, на ярмарке? - А где цвет, там и мед. - И тут же переводил разговор на загадки: - Ты вот что, ответь мне, кто такие: "Век поживали, один одного не догнали"? Георгий пробовал угадать, но Сымон смеялся над его ответами и сам разъяснял: - Хоть у тебя горшочек и умен, да семь дырочек в нем, вот она, догадка, и не держится. Я про колеса сказал: век поживали, один другого не догнали... Но, между прочим, и про людей то самое сказать можно. Георгий ехал молча, рядом с двуколкой. Сымон лукаво поглядывал на него. - Что задумался, как пес в лодке?.. Слушай, что я тебе расскажу. Видишь, кругом у нас ни море, ни земля, корабли не плавают, бо нельзя... Болото!.. А ране тут было озеро, и на озере том остров, а на острове люди жили... И Сымон рассказал с детства знакомую Георгию сказку о потонувшем городе, но рассказал так живо и так убедительно, что Георгий готов был поверить, будто Сымон сам жил в этом городе и только один спасся. Ехать с ним было весело и интересно. Ничто не ускользало от быстрого взгляда "собирателя дикого меда". Пролетит ли птица, пройдет ли человек, на все у него находилось своеобразное объяснение, всегда неожиданное и всегда с каким-то странным смыслом. Увидев, например, ксендза, Сымон, проводив его недобрым глазом, хитро щурился в сторону Георгия и спрашивал: - Правду ли люди кажут, что у ксендза только две руки: одна, что крестит, другая, что берет, а вот третьей, что дает, нету?.. Георгий смеялся. - Ох, Сымон, гляди, как бы не схватили тебя за язык. Будут тебя твоим же салом... - ...да по моей шкуре мазать?.. - перебил Сымон. - Этого я не боюсь. Я как тень: на огне не горю, в воде не тону, на соломе не шуршу. И точно. Был он какой-то легкий, словно невесомый, похожий на быструю и стремительную птицу. Приближаясь к Радогостью, путники выехали на узкую, хорошо накатанную дорожку, ведущую к имению католического епископа. Впереди показались два рейтара. Сымон заметил их первый и, сделав Георгию знак остановиться, поднялся во весь рост. Всадники тоже остановились. - Эге!.. - молвил Сымон. - А ну, хлопче, гони вперед! И, поднеся руку ко рту, так пронзительно свистнул, что лошадь Георгия вздрогнула. Всадники торопливо повернули коней. Сымон хлестнул вожжами и помчался вслед за Георгием. Рейтары бросились в сторону, в лес. Георгий расхохотался и, придержав коня, оглянулся на Сымона. Но Сымон не смеялся. Продолжая стоять на телеге, он смотрел через лес, вправо, куда поворачивала дорога. Лицо его вдруг стало строгим и злым. Георгий также посмотрел вправо и увидел поднимающиеся над лесом клубы черного дыма. - Пожар?.. - спросил он Сымона. - Горит... - ответил тот как бы про себя и, крикнув: - Поспешай за мной, может, успеем еще, - хлестнул лошаденку. Несясь рядом с Сымоном, Георгий был уверен, что где-то на хуторе начался пожар. Он опередил двуколку, стремясь первым броситься в огонь и, быть может, спасти задыхающегося в дыму старика или ребенка. Он видел перед собой только растущее зарево, клубы дыма и мечущихся людей. Лошадь его вдруг вздыбилась, чуть не наскочив на внезапно выставленную поперек дороги жердь. Сильный толчок выбил Георгия из седла, чьи-то руки подхватили его. - Что за птица? - услышал Георгий грубый и насмешливый голос. - Не то дьяк, не то монах. Ты чей? Епископский? Георгий не успел ответить, как подошедший здоровенный хлопец схватил его за ворот. - А, все черти одной шерсти... На ворота его! - Стой! Стой! - закричал подъехавший Сымон. - Отпустите хлопца, душегубы, свой это. Мужики, схватившие Георгия, отступили и почтительно поклонились Сымону. Сымон тоже снял шапку и, весело посматривая по сторонам, приветствовал: - Здорово живете, люди добрые! - Здоров будь и ты, батька Сымон! - нестройно ответили дюжие молодые хлопцы. Одни из них были вооружены рогатинами, другие - топорами и косами, надетыми, как пики, на длинные палки. Сымон, стоя во весь рост на своей телеге, всматривался в суматоху пожара и быстро спрашивал: - Где остальные? Тут? - Нет, - ответил старший из мужиков, - хлопцы наши в лес поскакали на бискупских конях ангелов вылавливать. - Ой, батька Сымон, - засмеялся другой, - ну и потеха была! Бискупские стражники, что цыплята от ястреба, - кто куда. - Плохо, детки... - нахмурился Сымон. - Нужно было никого не выпускать. Я двух уже на дороге спугнул... На конях и с оружием. - На конях? - переспросил старший. - Тут таких не могло быть. Мы коней сразу забрали... То, верно, не здешние. - А не здешние, и того хуже, - сердито сказал Сымон. - Стало быть, гости вовремя, к свадьбе... Он спрыгнул с телеги и, сделав знак хлопцам, отошел в сторону. Те покорно пошли за ним. Пока они тихо беседовали, Георгий успел прийти в себя и осмотреться. На воротах раскачивался человек, повешенный за ноги. Судя по одежде, он принадлежал к епископской челяди. Его длинные руки касались земли, словно он пытался поднять что-то и не мог... На почерневшем лице страшно белели выкатившиеся глаза. Георгий отвернулся. Поймав повод коня, он медленно прошел стороной двора. Конь храпел, косясь на окровавленные туши разрубленных огромных собак-волкодавов. Над усадьбой поднимались языки пламени и тучи дыма. В дыму и искрах с громким карканьем кружилась стая ворон. Двор был заполнен мечущейся толпой крестьян. Никто не пытался остановить огонь, уже перебросившийся с главного здания на окружавшие двор службы. С грохотом и треском вылетали двери, рамы окон. На земле валялись битое цветное стекло, домашняя утварь, разорванные и обгорелые картины в дорогих рамах, ковры, посуда. Над двором стояла копотная, гнетущая духота, тревожный шум. Вдруг Георгий увидел, как из-за пылающего дома выскочил босой монах. Путаясь в длинной сутане, он бежал, перепрыгивая через горящие балки и разбросанную по двору ломаную мебель. За монахом с руганью гнались двое крестьян. Монах устремился к воротам, где в ту минуту не было никого. Он, видимо, надеялся скрыться в лесу. Возможно, что это ему удалось бы, но, споткнувшись, монах растянулся в двух шагах от Георгия. Беглец был таким жалким и с такой мольбой глядел на юношу, что тот, не раздумывая, набросил на него валявшееся рядом шелковое покрывало и, шагнув вперед, заслонил его собой. Вряд ли это спасло бы монаха от ярости преследователей. Но тут раздался резкий, знакомый Георгию свист. Все, кто был во дворе, на мгновение затихли. На опрокинутой телеге, возвышаясь над толпой, стоял Сымон. Освещенный пожаром, он казался невероятно высоким и сильным. Даже короткая свитка выглядела теперь нарядной. Только хитрая усмешка да простовато-иронический голос напомнили Георгию знакомого "собирателя дикого меда". - Добро пируете, браты! - крикнул Сымон, оглядывая двор. - Небось и гостей не ждете... - Чего ждать? У нас кто смел, тот и поспел! - ответили ему веселые голоса. Сымону протянули ковш с медом. - Гуляй, батька! Сами теперь паны... Праздник! Сымон ковша не принял. - За гульбой, смотри, головы покладете... - молвил он сурово. - Уходить надо отсюда. Придет войско, косой не отобьешься! - Боюсь я их, як волк ягнят! - крикнул веселый хлопец. - Мне теперь сам черт не брат! - Черт душу вынет, а пан шкуру снимет! - ответил Сымон. - Я дело кажу! Думал, в поход собрались, а тут погуляли - и до хаты! Так, что ли, браты? А придут гости - по одному, как тетерок, подавят! Люди молчали, чувствуя справедливость слов Сымона. - Наше дело - святая месть, - продолжал Сымон, - злодеям панам, воеводам да бискупам! За долю нашу мужицкую, за веру православную воевать! - Разве худо мы воевали? - обиженно крикнул хлопец, в котором Георгий узнал того, что тащил его к воротам. - Посмотри кругом, батька! Сымон посмотрел кругом, улыбнулся и, ничего не ответив хлопцу, продолжал речь. - Был я в Миколаевцах, в Поповке, - спокойно и негромко рассказывал атаман, - там тоже люди топоры вострят. К нам пристать согласны. В самый град Полоцк ездил. С купцами речь вел. Может, сабель, пик дадут. Зельем для пищалей разживемся... Народ соберем. Пройдем по всей нашей земле войной. Пробьемся к соседям нашим, к князю московскому! Одна у нас вера, и язык наш на Москве без толмачей понимают. Толпа зашумела. - От родной хаты да невесть куда! Лучше тут помрем, в лес уйдем! - Верно батька кажет! Собирай народ! - В лес, в лес! В лесу нам каждое дерево в помощь! Там жолнеры не достанут! - Добро! - кри