аната.  Говорят,  два десятка мусульман задержали  здесь  когда-то
целое войско раджи.  Правда это или нет,  но в засаде сидеть тут самое
разлюбезное дело,  конечно. Две повозки не разъедутся на дороге-тропе.
Где же войску развернуться?
     Хусейн рассказал,  что,  кроме этого,  существуют еще только  три
прохода сквозь горы, но все три очень далеко и не лучше этого.
     Когда-то здесь  была  страна   махратов,*   народа   вольного   и
воинственного.  Нападали на мусульман,  убивали,  грабили. Но махратов
давно покорили,  крепости у них отняли.  Проход ныне безопасен.  Разве
только в сильные дожди,  когда бешеная вода несет с гор камни, сбивает
с ног,  тут не пройдешь.  А так - ничего.  Хотя осторожность нужна. (*
Махраты - древнеиндийское племя.)
     Когда четыре часа лезешь  в  гору,  все  мысли  пропадают,  кроме
одной: прилечь, испить воды.
     Афанасий шагал,  набычив  шею,  стараясь  не  ступать  на  острые
камешки,  прожигающие подошвы сапог,  размеренно дышал.  Так же молча,
устало шли все.
     Внезапный крик стеганул по людям,  пошел аукаться,  раскатываться
по горам.  Афанасий с ходу наткнулся на остановившуюся впереди телегу.
Размеренность как сдуло.  Рванулся в голову каравана,  откуда кричали.
Сразу увидел:  заднее колесо тяжело груженной повозки съехало в обрыв,
повозку перекосило.  Индус-погонщик вцепился в край телеги,  упирается
тонкими босыми ногами в камни и медленно съезжает за  возом.  Опережая
его, вниз, на валуны, сыплются мелкие камешки.
     Афанасий успел добежать,  схватиться  за  повозку  рядом  с  ним,
багровея, закричал:
     - Хасан! Муза...
     От натуги  голос  сорвался.  Проклятая повозка ползла,  тянула за
собой.
     Подбежал еще кто-то,  еще,  еще... Он напрягал все силы, но вдруг
увидел,  как метнулся в сторону погонщик,  ощутил непомерную  тяжесть.
Афанасий разжал руки, откинулся назад, упал на бок.
     Повозка, треща,  ломая  ярмом  бычьи  шеи,  провалилась  вниз.  И
тотчас, сдернутые ее тяжестью, страшно мыча, с дороги исчезли быки.
     Потом раздался слабый,  мягкий удар. Дикий рев скотины оборвался.
На краю дороги лишь едва приметно оседала пыль.
     Погонщик сидел,  обхватив  руками  голову.  Над  ним   последними
словами исходил Хусейн, потрясающий кулаками.
     Музаффар заглянул в пропасть, мотнул головой и отвернулся.
     Тихими, робкими  голосами  быстро переговаривались стоявшие рядом
погонщики.
     Афанасий поднялся,  поглядел на расцарапанную ладонь, вытер кровь
о полу халата.
     - Господин,  господин! - широкими от ужаса глазами пялился Хасан.
- Ты жив? Ты не ушибся?
     - Черти,  -  тяжело  дыша,  сказал  Афанасий.  - Если б все разом
набежали - удержали бы...  Разинули рты... Раззявы... - По лицу Хасана
он  увидел,  что  тот ничего не понял,  и догадался:  в пылу заговорил
по-русски. Это  сразу  охладило.  Потряс  саднящей  рукой,  поморщился,
спросил спокойно:
     - Что вышло-то?
     Хасан заговорил  с  погонщиками.  Те  наперебой объясняли что-то,
тыча пальцами в дорогу, в возы, в сидящего перед Хусейном погонщика.
     Хасан перевел:
     - Индус не виноват.  Быки испугались змеи, дернули, из-под колеса
камень выскользнул,  повозка съехала... Они так говорят. У Гуру ничего
нет. Эти быки и повозка - все его добро было.
     - Гуру?.. Этот, что сидит?
     - Да, господин.
     - Натворили  дел!  - вздохнул Никитин.  - На возу-то много товару
Хусейн вез. Как его уговоришь?
     Хусейн, верно,   бранился  не  переставая,  пинал  индуса  концом
сапога, плевал ему на голову.
     - Собака!  Полезешь вниз и все мне вытащишь! Кожу спущу с живого!
Нарочно,  тварь,  быков  спихнул!  Черная  морда,  неверная  образина!
Ублюдок! Чтоб тебе еще в чреве матери задохнуться! Пес!
     - Вот горе, ходжа, - подойдя к Хусейну, сказал Никитин. - Большое
горе. Но бранью не поможешь... Спуск-то здесь есть?
     - Какой спуск?!  - завизжал Хусейн.  - Где здесь спуск?! Да и что
там  уцелело?  Его  убить  надо,  убить!  Голову ему проломить,  глаза
выколоть!
     - Утишь свое сердце. Будь мужчиной, ходжа.
     Хусейн вдруг умолк,  странно всхрапнул и  вытащил  прямой,  узкий
нож.  Концом сапога Афанасий вышиб оружие из руки купца. Присевший для
прыжка Хусейн потерял равновесие,  упал,  но  тут  же  очутился  перед
Никитиным.  Он тяжело, со свистом дышал, узкие глаза его сверкали, как
полоски стали, на краешках губ запеклась слюна.
     - Ты... - прохрипел Хусейн. - Ты, собака... Ты мне заплатишь...
     Музаффар рванул его за плечо.  Хасан,  закрывая  Никитина,  встал
между купцами.
     - Убивать не дам! - гневно, сжав кулаки, отодвигая Хасана, сказал
Никитин. - Не безобразь, одумайся.
     - Заплатишь!
     Хусейн трясся от ненависти. Он даже о погонщике забыл.
     - Ладно!  - отрезал Афанасий. - Возжаться с тобой некогда. Хасан,
скажи: вперед!
     Хасан крикнул индусам,  те побежали к быкам, закричали, захлопали
в ладоши.
     - О-эй! О-эй!
     Хусейн вывернулся  из-под руки Музаффара,  провел рукавом по лбу,
пошел, ни на кого не глядя...
     На привале  слуга  разложил ему отдельный костер.  Никитин послал
Хасана к Хусейну:  пусть идет к ним.  Хасан  вернулся  с  расстроенным
лицом:
     - Он ответил, что не пойдет. И...
     - Договаривай
     - Он грозит господину.
     - Так...  Стало быть, не только жаден, а еще и глуп ходжа Хусейн.
Ну, пусть его грозит. А нам отдыхать надо. Дай-ка, Хасан, кошму...
     Ночью он проснулся.  Возле затухающего "остра сидел Хасан, глядел
на угли.
     - Ты что не спишь? - позвал Афанасий.
     Хасан встрепенулся,  улыбнулся  в  темень,  на   голос,   шепотом
ответил:
     - Ничего. Так надо. Спи, господин, спокойно.
     - Да ничего он не сделает! - сказал Афанасий. - Ложись.
     Хасан подошел к Никитину:
     - Ходжа,  джунарец хочет отомстить погонщику. Он что-то знает про
тебя и тоже грозит.
     - Что он может знать?  - медленно спросил Афанасий.  - Нечего ему
знать. Да и что он может?
     - Ну,  Гуру-то  придется  плохо.  Его могут казнить,  если Хусейн
скажет, что тот нарочно быков спихнул.
     - Кто же поверит?
     - Не поверят, если ты скажешь, как было.
     - Кому?
     - Кази, судье...
     Никитин ответил   не   сразу.  Горная  поляна,  окутанная  жарким
сумраком,  перемигивалась  тлеющими   углями   разбросанных   костров.
Всхрапнул конь. Собака подняла узкую, острую морду, чутко повела ухом.
Никитин потрепал пса по шее, сказал:
     - Слушай,  Хасан...  Найди того погонщика. Пусть уйдет. Так будет
лучше.
     Хасан приоткрыл  рот,  хотел  что-то  возразить,  но потом быстро
закивал:
     - Хорошо. Хорошо...
     Утром погонщика Гуру среди индусов не оказалось.  Хусейн  проехал
мимо Афанасия, плотно сжав губы. Музаффар насвистывал.
     Около полудня ущелье расступилось,  горы стали  ниже,  показались
веселые, зеленые лощины.
     Начался спуск.  Приближался  городок  с  чудным  названием  Умри.
Отсюда до Джунара оставалось шесть суток ходу.
     В Умри Хусейн отстал,  съехал  на  дальнее  подворье,  уведя  три
повозки.
     Хасан волновался,  торопил Никитина уходить. Переночевав, даже не
повидав толком городка, они тронулись дальше. Оставив за собой пыльную
зелень Умри,  оказавшись среди деканских холмов,  Хасан запел.  Пел он
по-индийски,  весело и задорно. Никитин удивился. Никогда он не думал,
что Хасан умеет так петь.
     - О чем ты поешь? - спросил он.
     Хасан, улыбаясь, развел руками:
     - Вот земля.  Скоро пойдет дождь. Хороший дождь. Будет рис, будет
пшеница, и девушки станут красивее. Но я могу смотреть только на одну.
Если ее не будет со мной,  то ничего не нужно.  Ни дождя,  ни риса. Но
она будет со мной! Так пускай скорее пойдут дожди!
     - Хорошая песня! - сказал Никитин. - Спой-ка еще...
     - Вот слушай,  ходжа,  - лукаво сощурился Хасан,  - очень хорошая
песня, очень!
     Хасан помолчал,  потом вскинул голову,  щелкнул пальцами  и  взял
высоко и протяжно:
     - 0-о-эй!
     И сразу оборвал, повел быстрый, колеблющийся, словно ускользающий
напев.
     Индусы-погонщики оборачивались,   ухмылялись.   Ноги  сами  пошли
веселее.  Почему-то на сердце стало легче. Увидел облака тонкие, почти
синие,  трава  у обочин высока,  горы добрые...  Пожалел,  когда Хасан
умолк.
     - А эта - о чем была?
     - Эта...  Вот.  У раджи пятьсот слонов, тысячи воинов, он спит на
золотой постели, ест на золотых блюдах. А я сплю на земле, варю бобы в
горшке,  и не то что слонов,  даже собаки у меня нет.  Ох,  бедный  я,
бедный!   Несчастный   я   человек!  Выйду  на  дорогу,  посвищу,  мне
откликнется попугай.  Захочу - пойду направо,  захочу - налево. На рыб
посмотрю в пруду. Потрогаю коробочки хлопка. Увижу девушку - полюбуюсь
ею.  Ох,  бедный,  бедный раджа! Никогда ты, при всей власти своей, не
испытаешь того, что я - вольный человек.
     - Добрая песня!  - похвалил Никитин.  - Как говоришь-то: захочу -
пойду направо, захочу - налево?
     Хасан спел еще раз,  Афанасий стал подсвистывать,  несколько фраз
запомнил, повторил.
     О Хусейне  забыл.  А  потом  началась  обычная  дорожная  тряска,
дальний  путь утомил,  все помыслы были об одном - скорее бы добраться
до Джунара.
     Здесь, за   Гхатами,   в   деканских   холмах,  попадалось  много
мусульманских деревень.  Жили в них не лучше,  чем в индусских, но тут
можно  было  достать  мяса,  а  Никитин  давно уж тосковал по убоинке:
индусы-то мяса не ели.  Сначала думал - по бедности,  но  оказалось  -
такой у них закон.
     В одной  деревушке  узнали:  недавно  проскакал  в   Джунар   сам
повелитель  города  Асат-хан.  Ехал  от войск.  Мусульманам не удалось
побить какого-то Санкара-раджу, осаду они сняли.
     А на  пятые  сутки  небо стали затягивать тучи.  Загромыхал гром.
Началась страшная индийская гроза. Молнии ослепляли. В мерцающем свете
грозовых  разрядов,  под  потоками  дождя  караван кое-как добрался до
безвестной деревушки. Громыхало всю ночь.
     Никитин боялся,  что  дожди  затянутся.  Но  утром тучи пронесло,
выглянуло солнце.
     В деревушке выводили быков. Полуголые мужики ладили тяжелые сохи,
готовились пахать.
     Пользуясь доброй погодой, караван шел быстро. Привалов не делали.
     И когда небо снова затянулось,  это уже не испугало:  на  дальних
холмах  виднелись  строения,  а  на  крутой скале четко вырисовывались
стены Джунара.  Ветер срывал чалмы,  развевал халаты и конские  гривы.
Пригнувшись к шее жеребца,  Никитин напевал:  "Захочу - пойду направо,
захочу - налево..."
     Но жизнь готовила ему другое.

     Джунар - значит "Старый город". Когда-то и он принадлежал раджам.
Но мусульмане давно захватили город  и  стирали  следы,  говорившие  о
прошлом  Джунара:  разрушали  храмы,  понастроили  на  их  фундаментах
мечети, а население старательно обращали в ислам.
     Лишь одно  осталось  от прежнего Джунара таким,  как было:  стены
крепости.
     Чудом казались  они,  эти  стены,  поднимавшие  зубцы  и башни на
обрывистой скале,  куда можно было добраться только по узкой тропинке,
нависавшей  над пропастью.  Двое всадников не могли разминуться здесь.
Сколько же лет,  обливаясь  потом  и  кровью,  трудились  рабы,  чтобы
перетащить  огромные глыбы камня и сложить из них укрепления и дворцы?
Сколько сотен тысяч человеческих жизней стоил Джунар?
     Никитин невольно подумал об этом, разглядывая город сквозь пленку
начавшегося дождя.
     В самую   крепость   купцов   и   прочих   проезжих  не  пускали.
Останавливаться приходилось в ближних подворьях,  среди глинобитных  и
бамбуковых домишек местного люда,  ютившегося у подножия скалы.  Хасан
город знал,  отвел в тихое  место.  Сразу  стали  устраиваться  спать.
Подворье  было  мусульманское,  но  и  тут  появились  веселые  женки,
притащили воды для мытья, принялись взбивать подушки.
     - Экий балованный народ! - покачал головой Никитин. - Негоже так,
Хасан. Скажи, пусть уходят.
     Хасан кивнул, но возразил:
     - Все равно ты будешь платить за них,  ходжа. Это не дхарма-сала.
С женщин в султанских подворьях берут налог.
     - Ну, а коли не нужны они мне?
     - Все равно, дай им что-нибудь. Они же служат тебе.
     Усталый с дороги,  Никитин быстро уснул под сильный, ровный плеск
воды за открытым оконцем каморы.  А проснулся - словно и ночи не было:
за стенами все так же хлестало,  шумело,  булькало. В оконце виднелось
серое   небо.   После   давешней   жары  наступившая  погода  казалась
прохладной.  Надев халат,  Афанасий пошел проведать коня.  На дворе от
водищи  трудно  дышать  было.  Добежав до навеса со скотиной,  Никитин
промок до  костей.  Конь  повернул  голову,  заржал.  Ливень  пробивал
пальмовый навес,  конь вымок,  вздрагивал. Афанасий долго растирал его
полами  одежды,  успокоил,  накормил,  потом  отправился  переодеться.
Шагнул  в камору и отскочил:  на ковре,  где спал,  клубком свернулась
змея, на переплете оконца шипит другая.
     Прибежали Хасан  и  народ  из  соседних  камор,  длинными палками
одного гада убили, другого столкнули во двор.
     А пригляделись  - по углам на полу кишмя кишит мерзкими тварями -
фалангами и скорпионами.  От мысли,  что спал, а они возле ползали, по
коже мурашки побежали.
     - Откуда? - вырвалось у него.
     - Дождь! - коротко ответил Хасан. - Бегут от дождя. Не бойся. Они
в это время смирные.
     - Дави их! - свирепо сказал Никитин. - Дави! Они этак каждую ночь
наползать будут.
     Хасан промолчал, а когда народ разошелся, вздохнул:
     - Скорпионов вымету. Не они страшны. Моли аллаха, ходжа, чтобы не
встретиться с Хусейном.
     - Уедем отсюда.
     - Скоро не уехать.  Всюду ливень и грязь.  Дорог нет. Надо ждать,
пока кончатся дожди.
     А муссоны,   в   этом   году   немного   запоздавшие,   казалось,
наверстывали упущенное.  Несколько дней  и  ночей  небо  над  Джунаром
раскалывалось,  грозя  рухнуть  от  непрерывных ослепительных молний и
грома. Потом хлынули дожди. Это были не русские, приносящие свежесть и
прохладу ливни, а оглушающие потоки теплой воды, пробивающие пальмовые
навесы,  крыши,  заполоняющие улицы,  затопляющие жилища, но не дающие
облегчения от жары. Тронуться в дорогу было невозможно.
     С утра до вечера приходилось сидеть  в  дхарма-сала,  воевать  со
змеями,  скорпионами  и  фалангами,  наползающими  в  комнаты,  бегать
проверять коня, отощавшего за время жары.
     Тут и случилось несчастье.
     Как-то днем,  сидя у себя и записывая в тетради дорожные события,
Афанасий услыхал громкие голоса, брань Музаффара, крик Хасана:
     - Господин! Господин!
     Афанасий выбежал во двор.  Пятеро чужих людей, по одежде и оружию
- воины,  окружили посреди двора его коня,  вели к воротам, отталкивая
Музаффара и Хасана.
     Афанасий подбежал, схватился за узду:
     - Стой! Куда? Мой конь!
     Чернолицый воин сильно ударил его ножнами сабли.  Рука у Никитина
повисла. Музаффар бросился на чернолицего, воины выхватили ножи.
     - Музаффар!  - крикнул Никитин.  - Погоди! Почтенные! Почему коня
берете?
     - Ты кто? - грубо спросил воин в красном тюрбане.
     - Купец хорасанский, Юсуф...
     - Ага. Ты нам и нужен. Ступай за нами.
     - Куда? Зачем?
     - Опора трона, правитель Джунара, гроза неверных Асат-хан повелел
взять тебя и твоего коня. Иди. Прочь вы, собаки!
     Хасан, уронив руки,  побледнев,  глядел  на  Никитина.  Музаффар,
двигая  скулами,  невольно  отступил  на  шаг.  Любопытный народ перед
воротами живо расползся.
     - Иди! - повторил воин и подтолкнул Никитина в спину.
     - Не трожь... Сам пойду! - сведя брови, ответил Никитин.
     Он оглянулся   на   своих   недавних   попутчиков,   хотел   было
попрощаться, но лишь кивнул головой и шагнул к воротам.
     В этот день дождь немного утих,  проглядывало солнце, и на улицах
Джунара было многолюдно.  Воины, торговцы солью с озера Самбар, жители
Ориссы,  уроженцы Инда,  пришельцы с Гималаев - все, кто застрял тут в
непогожее время,  толклись под вольным небом,  пользуясь передышкой от
дождя.
     Афанасий шел,  как выскочил на крик:  без сапог и без  чалмы.  На
улицах  было  грязно,  вдобавок  его толкнули в воротах,  и он увяз по
колено в луже, выпачкал халат, забрызгал лицо и бороду.
     Выбирать дорогу не приходилось: воины, бестолку галдя, заставляли
его шлепать по самой вязкой части улиц.
     Народ поворачивался, ухмылялся, перемигивался, кое-кто не ленился
брести рядом.
     - Вор!
     - Коня украл! Вор! - слышал Афанасий.
     Комок грязи шмякнулся ему в грудь. Второй залепил щеку.
     - Басурмане проклятые!  - процедил он сквозь зубы.  От  боли,  от
обиды,  от  сознания  бессилия перед этой тупой,  безразличной толпой,
гогочущей  вслед,  дышалось  трудно.  Гнев  застилал  глаза   туманной
пеленой. Но он шагал, сдерживая себя, не опустив головы.
     Его провели через город.  У крайних  домишек  народ  отстал.  Тут
начинался подъем к крепости. Один мусульманин пошел вперед, ведя коня.
Остальные растянулись цепочкой. Никитина погнали посередине.
     "Это Хусейновых  рук  дело,  - лихорадочно соображал Афанасий.  -
Хорошо,  что не дрался и не бежал.  Могли бы убить.  Да и куда мне без
коня?  Пропаду...  Дело,  видно,  серьезное.  Ишь,  какой срам терпеть
заставляют.  Ну,  надо выкручиваться. Обиженным прикинуться? Пользы не
будет.  Да и врать лиходеям противно.  Нет,  не буду таиться. Будь что
будет, а порадоваться унижению своему не дам. Не дам!"
     Тропа, скользкая,  каменистая,  петляя, вела вверх. Поскользнись,
оступись - ухнешь вниз, на камни. Тут ночью небось не ходят...
     Возле узких арочных ворот играла в кости стража.  Заметив идущих,
стражники прервали игру, сгрудились, глазея на Никитина.
     Он заметил - ворота в толстой стене двойные, на железных петлях.
     Не глядя на стражников, шагнул под сырые, затхлые своды.
     Солнечный свет ударил в глаза,  осветил грязное никитинское лицо,
замызганный халат.
     - Стой! - приказали ему.
     Он остановился.  Стражник  в  алом  тюрбане,  придерживая  саблю,
побежал  куда-то.  Афанасий  смотрел перед собой.  Прямая,  выстланная
пестрым мрамором,  обсаженная пальмами улица вела к  трехъярусному,  с
затейливыми башнями,  со множеством переходов, в мозаике дворцу. Перед
дворцом были водометы:  десять мощных струй  радужной  воды  падали  в
беломраморные  пруды.  На  окнах  дворца  разглядел  тонкие  узорчатые
решетки. По пестрой мраморной улице гуляли павлины.
     Воин в тюрбане выскочил, махнул своим: ведите сюда!
     Афанасия повели не ко дворцу, а направо - в рощу не в рощу, в сад
не в сад - по простой брусчатой дороге.
     В роще оказалась площадка. Вокруг площадки водили коней, покрытых
разноцветными сетками и попонами. Каждого коня держал под уздцы особый
конюх. Подведя коня к разукрашенной беседке, конюх сгибался до земли и
не расправлял спины, пока ему не махали:
     - Ступай!
     Афанасия втолкнули  на  площадку.  Круг  коней  и  людей  застыл.
Караковая кобылка под зеленой сеткой,  кося на жеребца, нежно заржала.
Жеребец ответил храпом, горячим зовом, ударил ногой.
     Красный тюрбан,  униженно  кланяясь,  приложив  руки   к   груди,
засеменил к беседке.  Афанасий,  прищурив глаз,  выпрямившись,  шагнул
следом.
     В беседке,  на горе подушек,  покрытых коврами,  сидел,  скрестив
ноги в золотых туфлях,  чернобородый мужик с прямыми бровями,  крупным
носом и припухлым ртом.
     На мужике,  как у всех бояр,  тонкая фисташковая сорочка и синий,
шитый белыми и желтыми цветами кафтан. Голова обвернута зеленой фатой,
в фате - рубиновое перо.  В левом ухе - большая серьга  с  камнем.  На
больших короткопалых руках - запястья и кольца.
     Рядом с мужиком - толстенький мальчик  лет  десяти,  кудрявый,  с
огромными,  обведенными  синевой глазами.  Мальчик смотрит с туповатым
любопытством.  За мужиком и мальчиком  -  негры-рабы  с  опахалами  из
страусовых перьев, при коротких мечах.
     У ног мужика кафир-писец.  Слева и справа какие-то  служивые,  на
одном высокий колпак, будто на купце новгородском.
     Никитин догадался:  разодетый по-павлиньи мужик -  сам  Асат-хан.
Про  мальчика  подумал  -  сын,  а  про остальных решил - вроде дьяков
думных и бояр они.  Красный тюрбан опустился на колени, ткнулся лбом в
камни.
     Мужик пошевелил рукой,  приоткрыл похожий на куриную гузку рот, о
чем-то распорядился.
     Никитина живо подтолкнули вперед,  нажали на плечи:  согнись.  Он
стряхнул руки стражи.  Но сзади его ловко шибанули под коленки,  сбили
наземь, заставили стоять так, глядеть на владыку Джунара снизу вверх.
     Афанасий скрипнул зубами, поднял потемневшие глаза, стал смотреть
прямо.
     Асат-хан, столкнувшись    со   взглядом   Афанасия,   нахмурился,
перекосил рот,
     - Имя?  Откуда пришел в город?  - резким жестяным голосом спросил
он. - Зачем?
     Афанасий, улучив   миг,   быстро   поднялся,  оттолкнул  стражей,
расправил плечи.  Его схватили за руки.  Он напрягся, швырнул воинов в
стороны, шагнул, задыхаясь, вперед:
     - Русский я... Вели, хан, воинам отстать. Не вора поймали.
     Подоспевшая стража уже висела на нем.
     - Силой  говорить  не  заставишь,  -  выдираясь  из  цепких   рук
телохранителей,  крикнул Никитин.  - Не стану... Пусти, чертово племя!
Ну!
     Его опять   повалили.   Ворочаясь  под  грудой  насевших  воинов,
Афанасий все же заметил: думные подались к Асат-хану, что-то советуют,
мальчик-толстячок   перепуганно   отодвинулся  назад,  а  сам  владыка
Джу-нара положил на колено стиснутую в кулак руку, гневно кричит...
     Груда насевших тел исчезла.  Афанасий утер разбитый рот,  сплюнул
кровью, поднялся. На исцарапанном лице его плясала злая усмешка: "Что,
взяли?"
     Асат-хан дал знак:
     - Подойди ближе.
     Афанасий подошел.  Лицо  у  хана  было  довольное,  словно  драка
невесть какую радость ему принесла. Смотрел он по-прежнему недобро, но
уже с любопытством.
     - Ты не трус,  - оказал хан.  - И аллах не обидел тебя силой. Это
хорошо. Позволяю тебе стоять... Если ты можешь стоять.
     Афанасий опять  сплюнул  набежавшую  в рот кровь.  Не нашелся что
сразу ответить, только кивнул.
     - А  теперь  говори правду,  - с ухмылкой оглядываясь на угодливо
улыбающихся своему бесстрашному хану думных, сказал Асат-хан. - Кто ты
и откуда?
     - Русский.  Из Твери, - скрывая издевку непонятного ответа мирным
тоном, ответил Никитин. - А звать меня - Афанасий, сын Никитин.
     - Не лги. Ты христианин! - оборвал его хан.
     - Верно.  Только доносчики твои, хан, худы. Говорят, да не все. А
я все выкладываю. Христианин, из русской земли, тверской.
     Хан приподнял  брови.  К  его  уху  склонился седобородый думный,
пошептал.
     - Эта... земля - где? - спросил хан.
     - Да не видать отсюда.  За двумя морями.  За вашим, Индийским, да
за Хвалынью.
     Хан оглянулся на своих людей, ему опять пошептали.
     - Города свои назови.
     - Города? Москва, Нижний, Ростов, Киев, Тверь, Новгород, Углич...
Да разве все перечислишь? Земля-то у нас не малая.
     - Таких городов нет.
     - Есть,  хан,  такие города.  Просто не ведают люди твои про них.
Ну,  немудрено.  И у нас про  ваши  не  слыхали.  Так,  сказки  всякие
плетут...
     - Про Индию знает весь мир! - оборвал Асат-хан. - А если у вас не
знают, то как же ты услыхал?
     Окружавшие Асат-хана воздевали  руки,  заводили  глаза:  дивились
непревзойденному уму повелителя. Афанасий покачал головой.
     - Я человек бывалый,  походил по свету.  Но,  видишь,  и  я  всей
правды  не  знал.  Мне  сказывали  -  торг  в  Индии  богатый и купцов
привечают. Выходит, солгали.
     - Не суди раньше срока! - испытующе вглядываясь в Никитина, опять
прервал его Асат-хан.  - Я тебе не верю.  Чем ты докажешь правоту слов
своих?
     Никитина осенило: "Охранная грамота!"
     Сказал:
     - Вели, хан, твоим воинам мою суму принести. Фирман* тебе покажу.
(* Фирман - здесь - охранная бумага.)
     Хан, казалось, был озадачен.
     - Какой фирман?
     - От правителей наших русских...
     - Принести фирман!  - сердито покосился на думных Асат-хан.  - Ты
что же? Послан сюда?
     Никитин подумал:  "Соврать?  Наплести  с  три короба?  Все равно,
ведь,  ни беса в русской грамоте не понимают.  - Но  тут  же  возразил
себе:  - Не гоже.  Стоило бы обмануть чертей,  да своя совесть дороже.
Выйдет - испугался".
     Он отрицательно мотнул головой.
     - Никто не посылал меня. Сам пошел, на свой страх и риск.
     - Один, так далеко? - улыбнулся с ехидцей Асат-хан.
     - Зачем один?  Везде товарищи находились.  И в Мазендаране,  и  в
Кашане...
     - Ты шел через Персию?
     - Да. До Гурмыза. Оттуда - плыл.
     - Это мы знаем... Так как же твоя земля называется?
     - Русь.
     - Русь?.. Кто у вас султан?
     - Мой край не мусульманский. На Руси не султаны - князья.
     - Но они подчиняются халифу?
     - Никому они не подчиняются. Своим умом живут.
     - Халиф - наместник пророка!
     - А князь - христов.
     - Все равно!  - назидательно сказал хан.  - Халиф есть халиф, ему
должны подчиняться все. Ведь у вас правители мусульмане?
     - Зачем?  -  ответил  Никитин.  -  Они  у  нас   свои,   русские.
Православной, христианской веры.
     Хан пожал плечами, советники его иронически улыбались.
     - Это так же немыслимо, как лошадь в плуге! - засмеялся Асат-хан.
     - А у нас на лошадях и пашут!  - спокойно ответил Афанасий. - Это
у вас на быках...
     Асат-хан рассмеялся,  закидывая бороду,  сцепив руки  на  животе.
Смеялись  советники.  Хихикал  мальчик.  Растянул  рот  до ушей писец.
Оскалила зубы стража.
     - Аллах   свидетель...  Аллах  свидетель,  что  только  это...  и
может... заставить меня... поверить!.. - еле выговорил Асат-хан. - Ну,
а воюют... воюют... на коровах, а?
     Хохотали все.  Хохотали весело, смеясь над этим грязным, избитым,
оборванным   человеком,   с  таким  серьезным  видом  говорящим  явные
глупости. Полоумный он или шут?
     Мальчик-толстячок сделал  пальцами рога,  замычал,  эта разобрало
всех еще пуще.
     Афанасий стоял спокойно, разглядывая гогочущих людей. Ну и олухи,
прости господи! Чего ржут?
     Наконец Асат-хан немного успокоился.
     - Хорошо,  - сказал он.  - Хорошо.  Пусть у вас пашут на конях. А
дыни у вас растут не на деревьях?
     - Нет. Дыни у нас не растут совсем, - ответил Афанасий. - Холодно
у нас для них.  Всякому растению свое нужно. При наших зимах ни арбуз,
ни дыня не вынесут.
     - Какие же это зимы?
     - А вот  когда  снег  идет,  в  шкуры  звериные  люди  с  головой
укутываются, печи топят ежедень...
     - Печи?
     - Ну, очаг такой в доме складывают, греются возле него.
     И опять все рассмеялись.  Где слыхано дома нагревать?  Куда тогда
человеку от жары деваться?
     - Удивительная,  удивительная у вас земля! - произнес Асат-хан. -
Все наоборот... Мужчины у вас не рожают ли?
     - Ну,  нет!  - сказал Афанасий. - Вот у мусульман, слыхал я, грех
такой случается, что мужика вместо жены держат. У нас за это убили бы.
     Внезапно на площадке стало тихо.  Асат-хан еще улыбался,  но лица
кой у кого из думных вытянулись, глаза забегали.
     "Ох, кажись, на больную мозоль я им наступил! - подумал Афанасий.
- Пронеси, господи!"
     На счастье,  послышался цокот копыт, люди в беседке неестественно
оживились. Прискакал воин, посланный за сумой.
     Суму кинули Афанасию.
     - Покажи фирман, - холодно оказал Асат-хан.
     Афанасий порылся в барахлишке,  достал из-под грязного  исподнего
бережно  завернутую  в  холстинку,  но  уже  изрядно  потертую грамоту
московского наместника князя Александра, протянул хану.
     - Вот.
     Грамоту принял писец, повертел, повернул вверх ногами, озадаченно
сморщился.
     - Дай сюда! - раздраженно прикрикнул Асат-хан.
     Но и он только пялился на бумагу, как баран на новые ворота.
     - Что же здесь написано?  - недовольно спросил хан.  - Что это за
письмо?
     - Письмо славянское,  уставное, - объяснил Афанасий. - А написано
ко всем князьям,  мурзам, ханам, бекам, чтобы мне торговать не мешали,
обид не чинили. И имя мое указано: Афанасий Никитин. Вон печать стоит.
А дал грамоту русский князь.
     Хан медленно скомкал грамоту, бросил к ногам Никитина.
     - Выдумать можно многое. Не верю тебе. Не знаю ни твоей земли, ни
твоих князей и  знать  их  не  хочу.  Но  ты  сам  признался,  что  ты
христианин. Так?
     - Так.
     - Ты знаешь законы страны?
     - Не знаю, хан.
     - Все равно. Незнание закона - не оправдание. Должен был знать. А
закон говорит:  каждый неверный,  если он ступил на  землю  султаната,
должен  принять  веру пророка.  Иначе его берут в рабство и обращают в
ислам силой. Ты хорошо слышал?
     - Помилуй, хан...
     - Молчи.  Ты слишком смел и дерзок,  чтоб  мы  захотели  лишиться
такого  человека.  Мы  любим  смелых  людей.  Вот тебе мое слово:  или
примешь нашу веру,  получишь жеребца  и  тысячу  золотых,  или  будешь
обращен   силой,  простишься  с  конем  и  станешь  моим  рабом,  пока
кто-нибудь за тебя тысячу золотых выкупа не даст. Смелые рабы мне тоже
нужны. Понял?
     - Шутишь,  хан...  - побледнев, но еще пытаясь улыбнуться, сказал
Никитин.  - Кто же за меня заплатит?  Нет... За что же так? Ну, нельзя
торговать - отдай коня, я уйду...
     - Здесь не рынок и с тобой не торгуются!  - отрезал Асат-хан. - Я
все сказал.  Эй,  уведите неверного!  Коня на  конюшню.  А  за  купцом
следить...   Слушай,  ты,  христианин...  Четыре  дня  тебе  сроку  на
размышление. В день поминовения пророка ты дашь мне ответ. Иди!

     Страшные это были дни.  Казалось,  не успевает солнце взойти, как
уже  начинает клониться к закату.  И что еще страшнее - этого никто не
замечает.  И все - прежнее.  И холмы за городом,  и грязь на дворе,  и
житейские разговоры вокруг.
     Афанасий держался.  Расспрашивал о стране, обедал в обычные часы,
беседовал  о  погоде  с  Хасаном.  Но ясно понимал,  что положение его
безнадежно.  За ним следят.  Бежать нельзя,  да и не имеет смысла. Без
денег и товара в чужой стране он погибнет.
     А перейти в ислам - значит,  отречься от  родительской  веры,  не
видать  Олены,  не  сметь  поглядеть  в  глаза дружку Сереге Копылову.
Пакостник Микешин и тот плюнуть на тебя  сможет.  Отворотятся  все  до
единого.  Навсегда надо оставить мысль о возвращении на Русь. Для чего
же ему тогда свой достаток и живот сохранять? Для кого жить? Чем жить?
Оставалось  одно - сопротивляться хану,  и коли уж дойдет до последней
беды, то подороже продать свою жизнь...
     И вот  истекает третий день.  Завтра надо давать ответ Асат-хану.
Завтра все решится.
     ...Афанасий, Музаффар и Хасан сидели в полутемной каморе подворья
за трапезой. Дождь шумел. Слышались голоса соседей. Где-то за стенами,
далеко,  стонала  вина*  и тонкий голосок бродячей певицы жаловался на
судьбу.  Трапеза была обильная, стояло на скатерти и вино в лазоревом,
с  черными  птицами на боках кувшине.  Но его никто не пил.  (* Вина -
индийский струнный музыкальный инструмент.)
     - Все же надо бежать! - отрывисто оказал туркмен.
     - Куда? С чем? Да и не убежишь, поймают...
     - У ворот стоит воин, - вздохнул Хасан.
     - Покориться? - яростно оскалил зубы Музаффар.
     - Тише.
     - А что тише,  ходжа?  Все равно.  Но если ты не  хочешь  принять
нашей веры - это твое дело!  - тогда беги!  Воина убьем,  всех порежу,
кто помешает.  Музаффар добро помнит,  хорошего человека ценит, голову
за него отдаст!
     - Нет, Музаффар, этого я не хочу.
     Музаффар ударил себя в грудь:
     - Меня мать учила:  оставь добрую память в сердце  друга  и  если
сумеешь  - все грехи аллах простит.  А не сумеешь - ничем одного этого
греха не искупишь.  Вон,  гони Хасана,  а меня не  трогай.  Никуда  не
пойду.
     - Почему я должен уйти? - отозвался Хасан. - Я должен тут быть. Я
раб. Я не могу от господина уйти.
     - Завтра и я рабом стану, - тихо сказал Никитин.
     Осунувшийся, темный от мрачных дум,  он сидел, уставясь в пол. Не
в первый раз за  эти  проклятые  три  дня  заходил  похожий  разговор.
Музаффар и Хасан приняли его беду как свою.
     Никитину пришла горькая мысль:  "Не случись такого лиха, не узнал
бы, что хорошие люди они".
     - Ладно. Видно, беды не миновать! - сказал он вслух и потянулся к
кувшину.  -  Только  не  обратит меня хан в ислам.  Не дождется,  чтоб
русский за барыш от своей веры отрекся.  Не на  таких  напал...  А  на
прощанье  -  выпьем  зелья заморского.  Подымайте кружки,  ребята!  За
хороших людей пью, за Русь пью!
     Он залпом осушил кружку. Музаффар и Хасан медлили переглядываясь.
     Афанасий подметил это, засмеялся:
     - Ну,  чего медлите? Пейте! Не бойтесь за меня, пейте! Все хорошо
будет!
     Теперь, когда  он  окончательно  уверился  в безысходности своего
положения и принял ясное решение, ему стало легко и просто.
     - Спою я вам песню, - поднялся на ноги Афанасий. - Нашу, русскую.
Любил я ее...
     Выждал миг, вздохнул глубоко и громко, сильно запел, покрывая шум
дождя, тихий рокот вины и шумы подворья:
                    Вылетал сокол над Волгой-рекой,
                    Над Волгой-рекой, кипучей водой!
     "Эх, тут бы подхватить надо!"
                    По поднебесью плыл, по синему плыл,
                    Над лебедушкой, над молодой кружил!
     ...Стражник у ворот,  толковавший со  служанкой,  навострил  уши.
Заглохла  вина.  Оборвался голосок певицы.  Недоуменно пожали плечами,
глядя друг на друга,  два мусульманина, рядившиеся о партии шелка. Все
догадались - поет этот странный чужеземец, христианин, который попал в
беду.
     А русская  песня крепла,  набирала высоту,  как птица,  задорная,
вольная, смелая.
     И когда  замер  последний  звук ее,  долго еще стояла на подворье
странная тишина,  словно боялись люди нарушить торжественную  святость
минуты,  которую  ощутил каждый.  Только дождь шумел и шумел,  ровный,
настойчивый.
     ...Музаффар и Хасан улеглись у двери. Никитин развязал суму, стал
перекладывать вещи.  Отложил чистое белье - завтра наденет. Перелистал
тетрадь с записями о дороге.  Решил - отдаст Музаффару: если он, когда
вернется в Ормуз,  увидит христианский  люд  -  передаст.  Все  польза
людям.   Приложил   к   тетради   и  скомканную  ханом  грамоту.  Чтоб
убедительней было.
     Кусок полотна для портянок, два старых, но крепких ремня - всегда
нужную в дороге вещь, чернильницу медную, моток ниток, иглу отложил за
ненадобностью в особую кучку.
     С самого низу достал заветный сверток:  крест нательный,  надетый
когда-то материнскою рукой, Оленин науз и иконку Ивана.
     Поцеловал крест,  надел на шею. Поверх - науз. Поставил на колени
икону, вгляделся в милое лицо любушки.
     Оленины глаза смотрели скорбно, рот трогала грустная складка. Она
словно укоряла Афанасия и печаловалась о нем.
     - Олена!  - оказал он.  - Погиб я, Олена... Вот уж теперь вправду
не вернусь.  Эх!.. Не видали мы доли с тобой. Видно, простому человеку
и в Индии счастья нет!
     Всю ночь он молился,  вспоминал Марью, Иону, Василия Кашина. Мать
и отец,  как живые,  предстали  его  взору.  Потом  почему-то  горящее
Княтино, рыжий мужик, товарищи по ладье...
     Он всех вспомнил, у всех попросил прощенья и всем все простил.
     Ночь летела  за оконцем душная,  чужая,  беспощадная.  Музаффар и
Хасан спали или делали вид,  что спят.  Он сидел и ждал,  почерневший,
сосредоточенный, одинокий.

     - Отродье шайтана!
     - Ублюдок!
     - Ты кончишь жизнь на колу!
     - Закрой свою зловонную пасть!
     Голоса были  так  громки  и так знакомы,  что Афанасий услышал их
сразу. Он вздрогнул. Значит, он все же задремал.
     Сквозь оконце падал золотой сноп. Где-то кашляли сонным, утренним
кашлем.  На дворе мычали быки.  Кто-то пробежал,  звонко щелкая босыми
ступнями по глиняному полу. Слышался женский смех.
     Он вскочил и,  запахивая халат,  быстро  пошел  к  двери.  Сердце
стучало. Он боялся поверить ушам.
     Навстречу влетел радостный Хасан:
     - Ходжа... Ходжа...
     Но в коридорчике уже явственно слышался голос хазиначи Мухаммеда:
     - Где же он?
     - Тут я!  Тут!  - крикнул Никитин, раскидывая руки, и в следующую
минуту уже обнимал перса...
     - Так,  - молвил хазиначи, выслушав сбивчивый рассказ Афанасия. -
Так, так... Я догадывался, что ты не мусульманин.
     Заметив у дверей Музаффара и Хасана, перс повел бровями:
     - Подите прочь. Хасан, вина... Итак, хан отнял у тебя жеребца?
     - Да,  - сказал Афанасий.  - Отнял.  Велел в вашу  веру  перейти.
Обещал тысячу золотых.
     - Какая же тебе нужна помощь? Ты просто удачливый человек.
     - В  чужую веру я не пойду!  - свел брови Никитин.  - А коня хочу
вернуть.
     - А  почему  не  перейти?  -  пожал толстыми плечами Мухаммед.  -
Выгодно! Уж если пришел сюда, то прими закон.
     - Я сюда не на век пришел. Посмотрю и уйду обратно.
     - Обратно? Зачем?
     - На родину.
     - Кто у тебя там? Мать, отец, жены, дети?
     - Никого.
     - Значит, дом, слуги, земля?
     - Теперь, пожалуй, и дома нет. За долги отняли.
     - Странно! - разглядывая Никитина, произнес хазиначи. - Так какой
же шайтан несет тебя обратно?.. Родина у человека там, где ему хорошо.
А здесь тебе хорошо будет.  Богатым  станешь,  гарем  заведешь,  рабов
купишь.
     - Нет!  - покачал головой Никитин.  - Родина там,  где твой народ
живет. Ты здесь вырос, тебе тут нравится, а меня на Русь тянет.
     - Ну,  я-то как раз не тут вырос,  а в Багдаде.  Но меня туда  не
влечет что-то...  Ты живешь нелепыми чувствами,  Юсуф.  Народ, обычаи,
чужбина... Привыкнешь к Индии, чем тут плохо?
     - Тем и плохо, что не своя земля.
     - Сделай ее своей! Земля принадлежит тому, кто богат!
     - Хазиначи,  родину  не купишь.  Оставь.  Ты что,  боишься к хану
идти?
     Мухаммед сделал обиженное лицо.
     - Я хочу тебе добра. Я знаю: ты шел за тридевять земель, мучился,
столько перенес, а тут во имя пустых слов отказаться от своего счастья
хочешь.  Ты храбр, силен... Таких людей у нас ценят. Мой совет - прими
закон. Ну, а если не хочешь...
     Никитин, не спускавший с хазиначи острых глаз, подхватил:
     - Не хочу.  Закон принять - путь отрезать.  Кто я тогда буду?  Не
русский, не хорасанец, не индиец. Ты лучше сходи к Асат-хану.
     - Тебя уговаривать - все равно,  что из камня воду выжимать.  Как
хочешь... Значит, ты русский, христианин. О чем же ты говорил с ханом?
     Никитин пересказал    разговор   во   дворце.   Мухаммед   слушал
внимательно, часто вскидывая глаза.
     - Понимаю.  Асат-хан любит коней,  - наконец произнес хазиначи. -
Однажды он за аравийскую кобылу отдал пятьдесят  девочек-наложниц.  Ты
хочешь получить коня? Может быть, ты его и получишь.
     - А как?
     - Я попытаюсь поговорить с Асат-ханом.
     - Слугой твоим буду!
     - Хм...  Не надо!  Я побаиваюсь честных слуг!  - криво усмехнулся
Мухаммед.  - А теперь давай есть.  Я голоден. И расскажи про Русь. Мне
интересно...
     - Господи! Лучше ты расскажи, как ехал. Ведь дожди! Чудо истинное
- появление твое!
     - Я ехал,  ибо меня вели дела. Везу важные вести малик-ат-туджару
Махмуду Гавану. Но что я? Вот как ты из Руси сюда добрался?! Я слышал,
у вас дикари живут...
     - Да  вот  добрался  на свою голову.  Тоже всякого наслушался.  А
пока, гляжу, товара на Русь нету. Золото и у вас на земле не валяется,
а остальное дешевле в Персии купить.
     - Ну, ну! - возразил Мухаммед. - Ты еще не дошел до сердца Индии.
Ты еще изменишь свое мнение.
     - Да стоит ли идти? Здесь и то чуть не пропал.
     - Ничего, ничего. Все уладим. Рассказывай же про Русь. Говорят, у
вас много мехов.
     - Есть.
     - Какие?
     - Да какие хочешь. Соболь, горностай...
     - И почем?
     - Соболишек за топоры берем.
     - Как это - за топоры?
     - А  сколько  шкурок  в отверстие для топорища пролезет,  столько
охотники и отдают за топор.
     - Сказка!
     - Нет, правда.
     - Это же...  это же...  Да ты знаешь, сколько дают за одну шкурку
соболя у нас?
     - Нет. Десяток золотых, два?
     - Три,  четыре тысячи,  - почти прошептал  Мухаммед.  -  Слышишь,
Юсуф?  Четыре тысячи! Ведь это, выходит, если привезти сотню шкурок...
Аллах с тобой! Не может быть, чтоб у вас так дешево соболь шел!
     - Ну, чего... У нас любой добрый купец шубу на соболях носит.
     Мухаммед забыл о трапезе, схватился за чалму:
     - Простой  купец!  Да  у  нас  только султан может позволить себе
такую безумную роскошь!.. А горностай? Дорог?
     - Раза в три дешевле.
     Мухаммед почти стонал:
     - И ты не привез мехов!
     - Вез, да пограбили меня.
     - Ах, нечестивцы, разбойники, ублюдки!
     Никитин усмехнулся:
     - Меня ведь мусульмане пограбили.
     - А, все равно! - с отчаянием махнул рукой хазиначи.
     - Зато у нас камней нет, - сообщил Никитин.
     - Ну, а дороги? На соболей считай!
     - Да  ведь  трудно счесть...  А так,  за один хороший камень - за
алмаз - шкурок двести дадут.
     Хазиначи Мухаммед больше не мог усидеть.  Он вскочил,  заходил по
каморе.
     - Асат-хан хороший воин,  но он глуп! - сердито кидал он на ходу.
- Это рубака,  а не правитель!  Да,  не  правитель.  Суется,  куда  не
следует...
     - Сегодня мой срок! - напомнил Афанасий.
     Мухаммед, не видя,  посмотрел на Никитина, потом сообразил, о чем
идет речь.
     - Сиди  здесь,  -  сказал он.  - Я сейчас же еду к Асат-хану.  Не
посмеет он теснить тебя.  Эй вы, Хасан, Гафур, коня!.. Не посмеет!.. Я
малик-ат-туджаром ему грозить буду! Султаном! Я...
     Хазиначи Мухаммед, разгоряченный, разволновавшийся, уехал.
     Афанасий вышел во двор посмотреть вслед.  Воин у ворот неуверенно
переступил с ноги на ногу,  приложил руку к груди,  поклонился. Хозяин
подворья зацвел улыбкой.
     Хасан в каморе убирал остатки трапезы.
     - Не надо! - остановил его Никитин. - Давай есть будем. Музаффара
кликни.
     Хасан согнул спину:
     - Музаффар ушел, ходжа.
     - Куда?
     - Пошел в крепость, в войско наниматься.
     - Так... Ну, вдвоем поедим.
     Но Хасан все стоял у двери.
     - Ты что? - спросил Никитин.
     - Посмею ли я, ходжа, сесть рядом с тобой? Хазиначи...
     Никитин встал, взял раба за руку, подвел к ковру, заставил сесть.
     - Хазиначи из головы выкинь! - сердито сказал он. - Вместе горе с
тобой делили, вместе и радость надо делить.
     Хазиначи Мухаммед вернулся после полудня.  За ним  вел  в  поводу
коня тот самый стражник, что приходил брать Никитина.
     Передавая коня, стражник приложил руку к груди:
     - Да не прогневается на меня ходжа. Я лишь выполнял волю хана.
     Хазиначи Мухаммед довольно  поглаживал  бороду,  щурил  припухлые
веки.
     - Оказывается,  ты немало нагрешил!  - сказал хазиначи. - Хусейна
побил,  за индуса заступился, опиум вез, да и самого Асат-хана обидел!
Хо-хо-хо!
     - Хусейна не бил,  опиум не вез,  - это все враки. А индуса убить
не дал, правда.
     - Индусы  не люди!  - наставительно произнес хазиначи.  - Захочет
мусульманин плюнуть кафиру в рот, тот сам обязан рот раскрыть. Запомни
эту истину,  если не хочешь попасть впросак. Мы здесь господа, а они -
твари,  ничтожество,  грязные свиньи,  идолопоклонники.  Ну хорошо. Ты
новичок,  первую  ошибку  можно  простить.  Но как ты осмелился самого
Асат-хана опозорить?!
     - Асат-хана?
     - Хо-хо-хо!  Не притворяйся!  Мне все рассказали. Конечно, не сам
Асат-хан. Хо-хо-хо!
     - Ничего не ведаю...
     - Да с мальчиком-то!
     - С сыном Асатовым? А что я сказал?
     - С каким там сыном! - залился Мухаммед. - С каким там сыном!
     - Неужели?..  - догадался Афанасий.  - Тьфу,  срамота!  Но ведь я
ненароком...
     Хазиначи веселился.
     - Подумать:   Асат-хан,   приближенный   самого  Махмуда  Гавана,
военачальник над семьюдесятью тысячами,  владыка  Джунара,  а  ты  ему
такое...  Хо-хо-хо!..  При всех!...  Отчаянный человек Юсуф!  Да... Не
хотел сначала Асат-хан и слышать о тебе.  Но я сказал,  что ты человек
нужный,  что  я  сам  тебя в Индию звал,  буду о тебе малик-ат-туджару
говорить.  Про меха рассказал.  Ну,  сам видишь - конь здесь,  а  тебя
никто не тронет.
     - До смерти буду благодарен тебе, хазиначи. До смерти.
     - Ну,  ну,  ну...  Я хочу пить,  Юсуф.  У меня где-то два кувшина
припрятаны. Пойдем. Я хочу расспросить тебя о дороге на Русь.
     Оставив полупьяного,  задремавшего  хазиначи  в  каморе,  Никитин
пошел проведать жеребца.  Не верилось,  что конь дома.  Видно,  сильно
распалили  хазиначи рассказы о дешевизне русских мехов,  коль выручил.
Поначалу-то неуверенно говорил:  может,  отдадут коня... Да. И пьяный,
пьяный,  а  про  дороги,  про  города  русские  все  выспросил и хотел
записать.  Что говорить!  Дошлый мужик!  И, видать, не маленький, коли
его  сам  Асат-хан  послушал.  А так вроде ничего особенного.  Купец и
купец. Конями промышляет.
     Под навесом Никитин нашел Хасана. Раб чистил коня, разговаривал с
ним.
     - Хасан,  - позвал Никитин,  - а что,  очень богат твой хозяин? И
знатен?
     Хасан вздрогнул, но узнал Афанасия, заулыбался.
     - Да,  ходжа,  он богат.  У него в Бидаре свой дом с  бассейнами,
свои кони, свои быки.
     - Хм... Из чего ж он разжился?
     - Не знаю, ходжа. Он большие дела ведет.
     - Чувствую, чувствую... Как лошадь?
     - Хорошо, ходжа, все хорошо. Ходжа!..
     - Да?.. Что?.. Говори.
     - Купи меня, ходжа.
     - Как?
     - Купи  меня.  Я недорого стою.  Шесть,  семь шехтелей.* Хазиначи
продаст,  если ты попросишь.  Очень прошу.  Купи.  (* Шехтель - мелкая
денежная единица бидарского султаната.)
     Никитин крякнул:
     - По чести оказать,  и я к тебе привязался. Только, видишь ты, не
приходилось мне людей-то раньше покупать. Запрещает это вера наша.
     - Я честно служить тебе буду.  Я многое умею:  и поварить,  и дом
убирать, и за конем ходить. И дороги я знаю здешние и людей. Пригожусь
тебе.
     Хасан опустил голову,  теребил  в  руках  пучок  рисовой  соломы,
которым вытирал копыта коня.
     - Я недорого стою... - уже тихо еще раз произнес он.
     - Ах  ты,  господи!  -  тронутый  до глубины души этими страшными
словами раба,  сказал Афанасий.  - Грех людей покупать, а больший грех
будет тебе не помочь. Спрошу хазиначи.
     Хасан просиял.
     Перед вечером появился Музаффар.  Его было не узнать. На плечах -
зеленая фата,  на голове -  красный  тюрбан.  На  кожаной  перевязи  -
короткий меч в узорных - зеленое с красным же - ножнах.
     - Пришел вернуть тебе долг,  ходжа, - с достоинством сказал он. -
Десять золотых за перевоз, пять за прокорм. Я верно считаю?
     - Много насчитал.
     - Нет. Милостыни мне не надо. Вот пятнадцать золотых.
     - Ты в войско Асат-хана пошел?
     - Да,  Видишь,  одели,  дали  оружие,  коня  и  за  месяц  вперед
заплатили.
     Музаффар подкинул   на  ладони  кожаный  мешочек,  где  зазвенели
монеты.
     - Теперь я богат. Сегодня разреши угостить тебя.
     Никитин почувствовал - отказываться нехорошо, кивнул головой:
     - Согласен!
     Музаффар подозвал хозяина подворья, сказал несколько слов, хозяин
почтительно  поклонился.  На  лице  Музаффара появилась наивная гордая
улыбка.  Никитин принял серьезный вид. Ах, Музаффар, Музаффар, детская
душа!  Радуешься,  что  стал  человеком!  А какой ценой платить за это
придется, еще не знаешь!
     Они сидели  вдвоем  на  потертых  шелковых  подушках  в отдельном
покое. Перед ними стояли сласти, мясо, индийское вино тари,* стопочкой
дымились свежие лепешки. (* Тари - индийский хмельной напиток.)
     У порога расположился с виной молодой индус,  наигрывал,  прикрыв
усталые, безучастные глаза. Вина тихо гудела, Музаффар быстро хмелел.
     - Я рад,  что  отдал  тебе  долг  деньгами  Асат-хана!  -  блестя
глазами,  говорил он.  - Ты хороший человек!  Я хотел поскорее вернуть
тебе долг.  Да,  мне не солгали. Воины живут хорошо. А в войске самого
султана еще больше платят.
     - Ешь, ешь! - придвигал к нему блюда Никитин.
     Музаффар взял кусок мяса,  но не съел,  продолжал говорить, держа
его в руке перед лицом Афанасия:
     - Кончатся  дожди  -  мы пойдем в Колапору,  к Махмуду Гавану,  а
оттуда - на неверных.  Я не из трусливых.  Увидишь,  с чем я  вернусь!
Провоюю два года - поплыву в Бендер. Там дед, там Зулейка. Хорошо жить
будем.  Куплю землю,  сад,  воду буду в Ормуз возить.  У соседей дочка
растет, красавица. Женюсь на ней! Приедешь в гости?
     - Приеду, приеду... Ты ешь!
     Выпив еще, Музаффар захлопал в ладоши:
     - Где танцовщицы?
     Появились танцовщицы,  две  молоденькие  женки  в легких шелковых
одеяниях,  с деревянными расписными чашечками на груди. В волосах - не
то  камень,  не  то стекляшки,  руки унизаны затейливыми обручами,  на
ногах - тоже обручи да еще дощечки,  ударяющие друг о друга при каждом
шаге.
     Улыбаясь яркими ртами,  вскидывая и  опуская  подведенные  глаза,
заструились,  заколыхались перед гостями под рокот струн. Не женщины -
змеи,  так гибки смуглые тела,  так  извиваются,  томясь  и  призывая,
обнаженные руки.
     О чем рассказывает,  куда зовет странная  пляска?  Скорбит  ли  о
неразделенной любви,  обещает ли человеку земные радости? Может быть -
то,  а может быть - иное. Только видна в ней жгучая страсть, мятущаяся
живая человеческая душа, вечная тоска женщины по любимому.
     И нельзя  отвести  глаз,  сидишь  как   заколдованный,   невольно
подчиняясь  томительному  ритму танца,  а в груди растет,  поднимается
смелая надежда, и мир кажется огромным и своим.
     Музаффар упал на ковер,  столкнул лбом кувшин с вином. Вялая рука
пошарила по скатерти, влезла в поднос с рахат-лукумом, увязла в липком
месиве   раздавленных   сладостей.   Он   что-то   бормотал,  стыдливо
приподнимая брови, виновато улыбаясь.
     Танцовщицы все изгибались, вина рокотала. Афанасий сделал знак:
     - Перестаньте!
     Музыка оборвалась.  Женщины устало остановились у стены, улыбаясь
привычными улыбками.
     - Идите! - сказал Афанасий. - Все, что осталось, можете забрать.
     Музаффар уже похрапывал.  Стало слышно,  как за стеной, нарастая,
шумит начавшийся заново бесконечный индийский дождь.


        Глава четвертая

     Никитин высчитал:  дожди  начались  с  троицына дня,  на двадцать
второе мая,  и лили с промежутками до августа месяца.  Еще по  пути  к
Джунару  видел  он,  как  индийцы готовились ко второй осенней жатве -
харифу,  едва успев закончить первую,  рабу.  Теперь же,  несмотря  на
непролазную грязь,  индийцы пахали и сеяли в полях,  раскинутых вокруг
города,  понукая неповоротливых худущих быков.  Полюбопытствовал,  что
здесь сеют. Оказалось - пшеницу, ячмень и горох.
     Плохая погода к хождениям по городу не располагала,  но в  редкие
погожие  дни  он  все же покидал подворье,  отправлялся бродить.  Было
тепло.  Черная грязь лоснилась под солнцем. Над слепыми мусульманскими
домиками  поднимались  омытые  дождем  недалекие горы.  Индийская зима
пахла весной.  Он почти ощущал,  как набухает земля,  как бродит сок в
деревьях джунарских садов.
     Он любил весну. Весна предвещала дороги, неизведанные дали, новые
встречи.  Весна  была  его  временем,  и его радовало все:  монотонное
гуденье,  несущееся из дверей джунарской  медресе,  плешивые  верблюды
случайного  каравана,  расплескивающего  золотые  лужи,  и даже хвосты
моркови,  затоптанные юрким базарным людом в раскисшую землю.  Посреди
джунарского  базара,  над фатами и чалмами,  над плетеными корзинами с
овощами  и  фруктами,  над  козьими  мехами  с  вином,  над   навозом,
размокающим  в  воде,  он увидел столб.  На столбе,  не слезая,  стоял
индус-факир,  умерщвлял плоть.  Стоял,  как сказывали, уже шестой год.
Факир  походил  на  русских столпников.  Никитина взяла озорная мысль:
"Видно, дюже лютый мужик, коль столько времени усмириться не может!"
     Покрутил головой, пошел мимо.
     Удивился одной мечети.  Огромная,  уступчатая, со следами отбитых
фигур,  она  увенчивалась не идущим к ней минаретом.  "Оказалось,  это
индийский храм,  приспособленный  под  мечеть.  Обошел  храм  со  всех
сторон.  Поражала сила и красота камня, его непривычные формы, крепкая
кладка гигантских базальтовых глыб. Вот это строили!..
     Несколько раз  видел Асат-хана:  ехал по городу на людях,  сидя в
резных носилках под красной с кистями сенью.  Впереди бежали, разгоняя
джунарцев, ханские слуги. Плюнул вслед.
     Музаффар с памятного вечера показывался  редко:  служба  отнимала
немало  времени.  Хасан смотрел выжидающе,  с робкой надеждой.  Утешал
раба:
     - Дай срок...
     Но подходящего  случая  для  разговора  с   Мухаммедом   все   не
представлялось. Приходилось ждать.
     А жизнь не стояла на месте,  как базарный факир.  Она  шла  своим
чередом.
     Среди обитателей дхарма-сала было  немало  персов,  хорасанцев  и
даже туркмен, так же, как Афанасий, впервые попавших в Индию.
     Разные это были люди,  но все молодые,  сильные,  с особым хищным
блеском в глазах.  Они жили по нескольку человек в худших комнатенках,
кушаки их всегда туго опоясывали  впалые  животы,  ели  они  мало,  но
всегда жадно. Держался этот народ плотно, был дерзок и дотошен.
     Если где-нибудь заходила речь о драгоценных камнях,  о  сказочных
кладах  в  замках раджей,  они были тут как тут и алчно глотали каждое
слово.
     Дня не проходило, чтоб кто-нибудь из них не учинил перебранки, не
избил мелкого торговца-индуса, не напился.
     С одним   из  этих  людей  Афанасий  познакомился  ближе,  чем  с
остальными.
     Это был   двадцатипятилетний   хорасанец   из  Герата,  пять  лет
провоевавший в войсках Узун-Хасана  и  теперь  решивший  продать  свое
сильное тело и ратное уменье бахманийскому султану.
     Он любил  лошадей,  всегда  восхищался   Никитинским   конем,   и
хозяйское сердце Афанасия устоять не могло.
     Впрочем, хорасанец был почти бескорыстен,  если  не  считать  его
аккуратных  приходов то во время дневной,  то вечерней еды,  разделить
которую он тотчас соглашался,  да  привычки  занимать  изредка  мелкие
суммы,  которые  он  обещал  вернуть,  как  только  поступит  в войско
султана. Хазиначи Мухаммед посмеивался над Афанасием.
     - Ты,  видно,  решил содержать свое войско? - язвил он. - Смотри,
не лиши султана воинов!
     Сам он  хорасанцу не давал ничего,  заявив,  что не хочет бросать
деньги на ветер.
     - Жадный человек!  - пожаловался гератец Никитину, но, узнав, что
хазиначи близок малик-ат-туджару, передумал.
     - Осторожный человек! - сказал он.
     Мустафа -  так  звали  гератца  -   не   смущался   с   тех   пор
пренебрежительным тоном хазиначи, пропускал его язвительные уколы мимо
ушей и явно старался завоевать доверие перса.
     Он выспрашивал  Мухаммеда,  верно  ли,  что  каждый воин получает
дарового коня,  оружие,  пищу и плату,  правда ли,  что девять десятых
добычи делится между всеми воинами?
     - Верно, - отвечал хазиначи. - А иначе бы ты не пришел сюда.
     - Я пришел под знамя пророка! - с достоинством отвечал гератец. -
Все мы пришли к султану, чтоб истреблять неверных!
     - Саранча!  - говорил Никитину хазиначи.  - Вся эта братия думает
только об одном - нажраться, напиться и наблудить. Видишь, к Асат-хану
не идут, знают, что у султана больше получат! Воины пророка!
     "А ты-то сам?" -  думал  Никитин.  Он  соглашался,  что  Мухаммед
разгадал гератца,  но хорасанец был все же так откровенен и прям,  что
это подкупало.
     "Этот хотя бы не прячется за слова. Не умеет", - думал Никитин, и
Мустафа прочно прилип к  нему.  Среди  "жадных"  щедрость  Никитина  к
одному  из  них  снискала Афанасию уважение.  Ему кланялись,  помогали
ходить за конем, готовы были на любые услуги.
     - Говорил  о  тебе  с нашими,  - как-то поведал ему Мустафа.  - В
Бидар пойдем вместе. У тебя будет надежная защита!
     "Вот тебе  и  раз!  -  огорошено  сказал  себе Афанасий.  - Нашел
приятелей!"
     Хазиначи довольно хохотал:
     - Султан Юсуф,  гроза неверных,  выступает  в  поход!  Трепещите,
кафиры!
     Мухаммед жил как боярин,  ни в чем себе не отказывал.  У  него  в
Джунаре было много знакомых,  он свободно мог бы жить у кого-нибудь из
них в доме, и Никитин знал, что персу предлагали это, но он не покидал
подворья.
     - Здесь я никому ничем не обязан! - объяснил перс. - Плачу деньги
и делаю все, что пожелаю.
     У него была страстишка к вину,  и  он  частенько  нарушал  законы
своего пророка. В такие часы у дверей его каморы всегда торчали слуги,
никого не пуская внутрь.
     Афанасия перс  не  стеснялся.  Нагрузившись,  он  читал ему вслух
стихи Хафиза о красавице,  за родинку которой стоило отдать  Бухару  и
Самарканд.
     - Что значит милость султана,  власть,  почет,  если ты не можешь
исполнять своих прихотей?  - пьяно болтал он.  - Все мы умрем,  и надо
спешить...
     - Мустафа похоже рассуждает! - подтрунивал Никитин.
     - Не сравнивай его мыслей с моими!  - сердился хазиначи. - Чурбан
и  флейта  из одного дерева,  но чурбан не умеет петь.  Ему недоступна
тонкость чувств.
     - Да пей,  мне-то что!  - отвечал Никитин.  - Только, слышь, ради
прихотей своих жить - как раз оступишься.
     Чувствуя внутреннее сопротивление чужеземца, перс раздражался.
     - Посмотрим,  как ты будешь жить сам!  - злился он. - Не тычь мне
заповеди своего Христа. Если уж ты настолько проникнут своей верой, то
почему сидишь со мной,  считаешься с нашими обычаями? А? Беги прочь из
Индии!
     Он задевал в Никитине больную струну.  Действительно,  вокруг все
было  чужое,  тут  молились  чужим богам,  а он не находил в себе силы
осудить многое. Наоборот, в нем лишь укреплялся интерес к этой стране,
к ее людям и их вере.
     Тот же хазиначи был не хуже Митьки Микешина или  Кашина,  а  знал
куда больше обоих. Ремесленники-мусульмане, у которых купцы-ростовщики
за бесценок скупали их работы,  вызывали в  нем  сочувствие.  Удивляли
почтение к старшим и гостеприимство индусов, их факиры.
     За песнями и плясками  танцоров,  за  удивительными  храмами,  за
спокойным  достоинством крестьян Никитин смутно угадывал красивую душу
неведомого народа, и ему хотелось проникнуть в нее.
     Между тем   из   рассказов   Мухаммеда   он  все  больше  узнавал
подробностей о богатствах  Индии,  о  ее  достопримечательностях  и  о
соседних странах.
     Перс был не чета другим купцам,  знающим только свои  барыши.  Он
говорил  Никитину  об острове Цейлоне,  где живут дикие племена,  а на
одной из гор сохранился след Адама,  о  далеком  Китае,  откуда  везут
фарфор  и  чудесные  изделия  из  слоновой  кости,  об  алмазных копях
Голконды, о религии индусов.
     - Я уж много прожил в стране, - признался он, - но всех индийских
вер не знаю,  Их много. Веруют они в Вишну, в Будду, в других богов...
Все  в  мире  считают воплощениями Своего бога.  Считают,  что жизнь у
человека не одна,  что душа его после смерти вселяется в другое  тело.
Даже в тело животных.  Свет ислама еще не озарил всей Индии. Да ты сам
увидишь их храмы.  Только вряд ли узнаешь что-либо  толком.  Они  свое
учение не только от нас, но и от своих шудр, рабов, скрывают.
     Да, Никитин заметил,  что все  его,  хоть  и  случайные,  попытки
разговориться по дороге с индусами натыкались на молчаливый отпор, как
только речь заходила об обычаях народа.
     Может быть,   это   происходило  потому,  что  его  принимали  за
мусульманина?
     "Когда-нибудь откроюсь им, может, доверятся!" - решил он.
     За время сидения  в  дхарма-сала  кожа  его  опять  посветлела  и
вызывала  любопытство  индусов.  Но  мусульманский  вид Никитина и его
окружение настораживало их по-прежнему.
     Подойдя как-то к индусу, расположившемуся в тени каменного забора
с горшочком риса, Афанасий окликнул его.
     Индус повернул худое,  голодное лицо,  вздрогнул, медленно вытряс
рис на землю,  в пыль, и пошел прочь, выпрямив спину и не оглядываясь.
Только  потом  Афанасий узнал,  что индус не станет есть при чужом,  а
взгляд мусульманина считает поганящим пишу.  Надо было  вести  себя  в
этой непонятной стране осторожно.
     Так и не удалось ему в Джунаре ни разу поговорить с кем-нибудь из
индусов. А поговорить очень хотелось.
     - Послушай,  ходжа!  - спросил он как-то раз перса,  -  Вот  слух
есть,  что  в  дебрях тут в горах обезьяний царь живет со своей ратью,
всякие чародеи бродят... Верно ли?
     Мухаммед неопределенно похмыкал:
     - Знаю... Сам слыхал. Индусы в них верят.
     - А ты?
     - Что я?  Что я?  - неожиданно рассердился перс. - Магов ты видел
индусских?  Видел.  То,  что  они делают,  противно разуму,  и тут без
шайтана не обходится,  Индусы со злыми духами водятся.  От  них  всего
ждать можно...
     Никитин понял его вспыльчивость. Нехорошо о нечисти говорить. А в
глазах  даже  самых  отчаянных "жадных" од читал суеверный страх перед
индусскими факирами,  да  и  сам  испытывал  неприятный  озноб,  когда
смотрел на их дела.
     Ну, ладно там,  взобраться на шест,  ничем не укрепленный, у всех
на глазах просто поставленный на гладкий пол,  ладно,  броситься голой
грудью на ножи,  воткнутые торчмя в землю. Но взять да и оторваться от
пола,  повиснуть в воздухе,  - тут отдавало чертовщиной. Никогда бы не
поверил он россказням, если бы не видел такого своими глазами.
     Правда, дело происходило вечером,  при свете костров,  под жуткую
музыку  и  завывания  индийских  скоморохов,  но  факир,  стоявший  со
скрещенными  руками,  и  впрямь  медленно поднялся на вершок от земли,
повисел и так же медленно опустился.
     После такого в любую чертовщину поверишь!
     Да, все,  все невероятно в этой стране.  И погода,  и  зверьки  -
белки,  мангусты,  бегающие по городу,  как по лесу, и ползучие гады с
красивой кожей,  которых индусы не убивают, а обходят, и леса, и нравы
людей.
     И если даже не добудет он камней и золота,  разве  малая  награда
узнать сказочную страну,  рассказать о ней правду на родине?  Немалая!
Нет, недаром ты, Афанасий, пришел сюда!
     - Ну, скоро дожди кончатся, - сказал Мухаммед. - Я должен сначала
поехать в Калапору, к Махмуду Гарану. А ты что надумал?
     - Пойду в Бидар. Надо коня продавать. Без денег скоро останусь.
     Мухаммед огладил бороду:
     - Я  долго  думал  над твоими рассказами о Руси.  Скажи,  сколько
времени добираться до вас?
     - Как идти,  - ответил Никитин.  - Если хорошо снарядиться, то за
год дойдешь.  Войны бы  чьей-нибудь  по  дороге  не  случилось.  А  то
опасно...
     - Год? Это не так много. А мусульман у вас не трогают?
     - У нас любому купцу из чужих земель привольно.  А индийского как
дорогого гостя встретят.  Народ у нас любознатец большой и, не знаю уж
почему, особо к Индии сердцем лежит.
     - Слушай,  Юсуф.  Я расскажу о тебе Махмуду  Гавану.  Это  мудрый
человек.  Может  быть,  мы пошлем караван на Русь.  Ты бы взялся вести
его?
     - Доброе дело, - отозвался Афанасий. - Возьмусь.
     - Хорошо.  Хасан проводит тебя до Бидара, покажет мой дом. Можешь
жить у меня.  Жди моего возвращения в городе.  Я привезу ответ Махмуда
Гавана.
     - Подожду... Послушай, кстати, ходжа. Продай мне Хасана.
     - Хасана? Возьми его в подарок от меня.
     - Ну, как же...
     - Нет,  денег я  не  возьму.  Эго  недорогой  подарок,  Юсуф.  Ты
отблагодаришь меня, показав дорогу к вам.

     Дожди вскоре  прекратились.  Однажды  утром,  еще из каморы,  где
спал,  Афанасий  услышал  пение  птиц.  Они  пели  и   раньше,   когда
проглядывало  солнце,  но нынче в их пении было что-то заставившее его
сразу подняться.
     Он вышел на улицу.  Еще вчера темное, голое, персиковое деревце у
ограды сегодня зазеленело. Бледная, нежная листва как бы светилась. На
его глазах лопнул, приотворился бутон розового куста, затеплился живым
огнем, и повеяло тонким, чуть различимым ароматом.
     Неприятный, резкий   крик  донесся  с  мокрой  бамбуковой  крыши.
Красавец павлин,  выпятив  грудь,  бил  крылом,  скреб  лапкой.  Юркая
белочка  прыгнула на конюшню.  К ней подскочила другая,  и обе замерли
рядышком, тихонько урча.
     Громко, взволнованно заржал конь.
     В этот день  мимо  подворья  прополз  длинный  обоз:  запряженные
серыми большерогими быками телеги, рослые черные погонщики с копьями и
луками,  с  устрашающе  разрисованными  лицами,  галдящие  на  телегах
детишки,  перекликающиеся на ходу женки в белых и синих покрывалах,  в
венках.
     - А!  Биринджары пришли, - сказал Мухаммед. - Значит, пора... Вот
тебе и караван кстати.
     - Что за биринджары?
     - Кочевое племя.  Они бродят  по  всей  Индии,  перевозят  товары
раджей  и  ханов.  Эти,  наверное,  повезут в Бидар подать,  собранную
Асат-ханом. Пристань к ним. Я узнаю, когда они отправятся.
     Биринджары отправились через день.  Несколько купцов,  а с ними и
Никитин, пристроились к кочевникам. Побрел следом кое-кто из "жадных",
среди них гератец Мустафа.
     Покидая Джунар,  Афанасий пожалел только об одном: ему не удалось
проститься   с   Музаффаром.  Туркмен,  как  нарочно,  в  эти  дни  не
показывался.
     "Ну, ничего!  Бог  даст,  встретимся!" - подумал Афанасий,  минуя
последний домик-хижину на окраине Джунара.

     Край был людный.  Вдоль всей Бхимы,  чьи мутные  волны,  рассекая
Гхаты, выбегали на плодородную равнину, тянулись рисовые поля, торчали
островерхие,  на  высоких  столбах  хижины,  виднелись  сквозь  пышные
заросли каменные громады храмов.
     На полях,  по колено в воде,  двигались согнутые фигуры мужчин  и
женщин.  Ранними  утрами  близ зарослей на полях с треском поднимались
длиннохвостые золотисто-алые фазаны.
     Никитина умиляли кулички, бродившие на отмелях, словно где-нибудь
на Тверце. Джунгли, буйные после дождей, пели брачные песни.
     Яркие попугаи  разноголосо кричали над самыми головами.  Квохтали
цесарки.  Слышались по ночам яростные трубы диких слонов,  львиный рык
катился над испуганной землей, вселяя в души первобытный страх.
     Возле деревень,  на помостах,  сооруженных меж двух пальм, или на
столбах  сидели  караульщики:  смотрели,  не  мчатся ли обезумевшие от
запахов буйных трав, цветущего бамбука и прелой земли стада слонов или
буйволов.
     Черные заскорузлые  пятки  сторожей  равнодушно   болтались   над
проходившим караваном.
     Народ был разный - и мусульмане  и  индусы.  Крестьяне  одинаково
гнули  спины,  одинаково  надрывались  в  труде,  были почти одинаково
бедны,  но деревни их держались замкнуто,  враждебно друг другу. В еде
приходилось довольствоваться чем бог пошлет. У индусов - одни лепешки,
так как мяса  и  молока  они  не  потребляли,  считали  животную  пищу
греховной.  Мусульмане  мясо  есть  могли,  но  скота у них было мало,
продавали они его нехотя и просили за лядащего барана, как за корову.
     "Жадные" безобразили.    Возле   маленького   индусского   храма,
встретившегося на третий день пути,  изловили  трех  ручных  священных
павлинов,  свернули  им  головы;  на одном из привалов,  увидев в реке
крокодила,  принялись,  к ужасу сбежавшихся индусов,  швырять  в  него
камни,  в деревнях гонялись за женщинами,  убивали змей, лезли в чужие
хижины, как в свои.
     Индусы провожали   караван   взглядами,   полными   ненависти   и
презрения.
     Никитин попытался усовестить Мустафу, но тот ничему не внял.
     - Плевать я хотел на кафиров! - заносчиво заявил он.
     В конце   концов  бесчинства  "жадных"  отлились  им.  В  большой
деревне,  где  однажды  заночевали,  два  туркмена  и  один  хорасанец
умудрились  убить корову.  В деревне поднялась тревога.  В дхарма-сала
пришел  деревенский  брамин.  Это  был  старый,  седой  индус  с  алым
трезубцем   бога   Шивы   на  высоком  смуглом  челе,  медлительный  и
сдержанный.
     Он вежливо   просил   объяснить  людям,  что  корова  -  животное
священное, которое убивать нельзя.
     "Жадные" выбранили   брамина,   плевали  ему  под  ноги,  а  тушу
освежевали и стали жарить.
     Хасан тревожно   посоветовал  Никитину  уйти  к  биринджарам.  Те
никогда  не  стояли  в  деревнях,  а  разбивали  свои  дырявые   шатры
где-нибудь поблизости,  окружая лагерь фургонами.  Никитин,  видевший,
что деревня гудит,  как улей,  согласился.  Они перебрались к  племени
погонщиков, не очень дружелюбно, но все же пустившего их к себе.
     Всю ночь  просидели  они  возле  одного  из  шатров,  не  рискнув
забраться в этот грязный, кишевший паразитами приют.
     Опасения были не напрасны.  Утром из деревни прибежали Мустафа  и
еще  несколько "жадных",  заявили,  что двое человек пропало:  один из
туркмен и хорасанец, убившие корову. Второй туркмен жив пока что.
     - Надо разорить этих кафиров! - орал Мустафа.
     Никитин не пожелал слушать разъяренных искателей наживы.
     После этого случая "жадные" немного попритихли.
     - Вы еще легко отделались,  - сказал как-то Мустафе Хасан.  - Вас
всех  бы  могли  перебить.  У  индусов это самый страшный грех - убить
корову. Тут они беспощадны.
     - Мы взялись бы за оружие! - окрысился гератец.
     - Что пользы убеждать слабоумного!  - вздохнул  один  из  купцов,
Ахмат. - Вас не более пятидесяти, а кафиров сотни.
     Гератец обиженно промолчал.
     Никитин осторожно задел Ахмата:
     - А все же считаешься с ними...
     - Глупо  испытывать  терпение  сильнейшего,  - равнодушно ответил
Ахмат. - Мы не в Бидаре.
     "А едешь-то  ты,  ходжа,  как по чужой земле!  - отметил про себя
Никитин. - Не ты здесь хозяин!"
     Дорожное происшествие еще более укрепило в нем интерес к индусам.
     Как живут? Что делают? Во что веруют?
     Удивляясь бедности встречавшихся деревень,  он спрашивал Ахмада о
земле, о налогах.
     - Вся  земля  принадлежит  султану,  - объяснял попутчик.  Страна
поделена на восемь тарафов,  а каждый тараф - на несколько иктов. Икты
даются в пожизненное владение иктадарам - военачальникам тарафдара.
     - Налоги-то кто собирает? Иктадар?
     - Нет.  Он дает на откуп богатым людям. Даже купцам. Те - другим,
помельче. А кто помельче - совсем мелким.
     - Зачем же так?
     - Удобно.  Никто не возится со  сбором,  кроме  мелкого  люда,  а
богатые получают свое все равно, будет урожай или нет.
     Подумав, Никитин неуверенно сказал:
     - Произволу  больно  много может выйти.  Ведь ясно,  если я плачу
тебе динар,  то мне хочется и себе что-то оставить.  Стало быть,  я на
тех,  кто ниже,  жать буду...  А мужику на кого жать? На землю? А коли
недород?
     - Великим визирем тебе, Юсуф, никогда не быть! Кто же печалится о
благе земледельца? Да на какие же средства содержались бы армия, двор,
чем  жила бы торговля?!  Аллах каждому уготовил свой путь.  Крестьянин
должен трудиться и платить налоги. Вот и все.
     - Так,  так...  А  подати  одинаковые,  что  у  мусульман,  что у
индусов?
     - Одинаковые. Только индусы еще особый налог платят.
     - За что?
     - За то, что они индусы.
     - А они виноваты в этом нешто?
     - Странный вопрос!  - оскорблено отозвался Ахмат. - Законы ислама
освятили этот налог.
     - М-да.  А вот у нас на Руси есть Касимов город.  Его наш великий
князь  татарам  отдал.  Мы   русские,   христиане,   а   они   татары,
мусульмане... С них, выходит, особо тоже брать надо?
     - То мусульмане, а то кафиры.
     - А у нас разницы нет.
     - Не может быть! Что ж, берут с татар налог?
     - В том-то и дело, что не берут.
     - Ага! Ваш князь умнее тебя!
     Ахмат торжествовал. Никитин поморщился.
     - Да ты глянь,  ведь обобран у вас народ до нитки! Я как приехал,
все  дивился  -  голых  сколько!  А теперь вижу:  обнищали люди,  даже
прикрыться им нечем! Это хорошо?
     Ахмат прищуривался:
     - Забудь эти речи. До добра они не доведут.
     - Нет, ничего. Я просто примечаю.
     А дорога все длилась.  Караван все дальше  углублялся  в  страну.
Начались плоскогорья Декана.  Джунгли стали низкорослы, вместо рисовых
полей и болотистых лощин потянулись каменистые просторы, ржавые холмы.
Кустарники  и деревья стояли голые:  время дождей кончилось,  и листва
здесь облетела от жары.
     Поселения жались  к  воде.  Никитин поражался трудолюбию жителей,
сооружавших на реках десятки плотин, устроивших сотни прудов, уступами
тянувшихся друг за другом, прорывших тысячи каналов на свои клочкастые
поля.
     - Тут дождей мало выпадает! - пояснил Ахмат.
     Да, воду здесь ценили...  Надо же было выдалбливать в  каменистом
грунте  такие  колодцы,  как в Декане!  Была бы вода,  не мучились бы,
вгрызаясь в камень на добрый десяток саженей.  И не крутили бы от зари
до зари деревянные колеса-чпгири возле каналов, чтоб поднять влагу для
пшеницы,  бобов и кунжута.  Скрип этих ручных колес и журчанье воды по
желобам так и преследовали Никитина.
     "А и не сладко же вам,  братцы мои,  живется!  -  раздумывал  он,
глядя  на сложенные из плоских камней жилища местного люда.  - Ох,  не
сладко!  Поднаврал греческий филозов Кузьма Индикоплов, будто в золоте
вы купаетесь. Крепко поднаврал!"
     Проступали недоумение и тревога даже на лицах  "жадных".  Они  не
видели   пока   тех   богатств,   о  которых  грезило  их  воспаленное
воображение.
     - Есть другая Индия! - утешали их купцы. - Индия дворцов, алмазов
и сапфиров!  Индия жемчуга и рабынь!  Все еще впереди.  Идите,  идите,
правоверные!
     Как-то караван натолкнулся на вымершую деревню. О ней говорили со
страхом.
     - Эта  деревня  прогневала  богов!   -   с   опаской   передавали
биринджары. - В ней убили обезьяну. Тогда пришло войско Ханумапа, царя
обезьян,  и  опустошило  все   поля.   Все   опустошили.   И   привели
тигров-людоедов и диких слонов... они и сейчас неподалеку бродят.
     Правда, по ночам из  джунглей  доносился  трубный  зов,  страшные
рыки.
     - Почему  так  обезьян  чтут?  -  спросил  Никитин  у  одного  из
погонщиков, кое-как говорившего по-персидски.
     - Они помогали царю Раме,  богу! - тихо ответил тот. - Они умны и
обид не прощают... Прости, я не буду говорить о них.
     Было что-то загадочное в этой тревоге погонщиков,  в  разрушенной
деревне, в голосах джунглей.
     "Ну, все равно допытаюсь!" - волнуясь, думал Никитин.
     Он с   уважением   посматривал  на  мохнатых  зверей,  ничуть  не
боявшихся человека.
     Заметил такие же взгляды Ахмата.
     - Не шути!  - серьезно ответил тот.  - Обезьяны знают,  где стоят
заросшие  джунглями храмы с сокровищами.  Говорят,  они могут провести
туда и человека...
     Купец явно верил в то, что говорил.
     В двух переходах от Бидара,  на ночлеге,  Афанасий долго  не  мог
уснуть.  В  покоях дхарма-сала было душно,  кто-то раздражающе храпел,
кусали блохи.  Никитин неслышно вышел на улицу.  Ночь  стояла  лунная,
светлая.  Он  присел  на  камень  в  косой,  черной  тени конюшни.  За
плетеными стенами вздыхали,  переступали  кони.  Пахло  мочой,  теплым
навозом.
     На Руси приближался декабрь.  Там зима,  бобровые шапки снега  на
столбах  и перильцах,  валенки скрипят по морозу...  Марья,  поди,  за
упокой свечу поставила.  Знать бы,  что  Кашин  сделал  с  домом?..  А
Оленушка-то уже выдана небось.  Да.  Некому его ждать.  А он вернется.
Разбогатеет и вернется.
     Еще через день караван вошел в Бидар.  Никитин проник туда,  куда
не ходил до него ни один европеец.

     - Рам,  Рам,  Рам ре Рам!* (* "Рам, Рам, Рам ре Рам!" - индийское
восклицание, равнозначное русскому "Боже, боже мой, великий!".)
     - Я сам видел!
     - Камнями ее бейте!
     Никитин приподнял голову,  прислушиваясь к шуму на улице.  Только
прилег   вздремнуть   -   на  тебе!  Но  шум  приближался,  его  взяло
любопытство, и он вышел на голоса.
     Мимо подворья  волокли молодую бабенку с растрепавшейся косой,  в
рваной одежде, с окаменевшим лицом.
     - Что это? - спросил Афанасий у Хасана.
     Тот уже успел откуда-то выведать:  бабенка варила зелья, отравила
какого-то господаря. Вот схватили, волокут на суд.
     Никитин покачал головой.
     Всего два  дня  назад прошел он в кирпичные ворота Бидара,  а уже
столько навиделся,  хоть  беги.  Про  сам  город  худого  нельзя  было
сказать.  Стены  добрые,  дома  все  с садами,  базар большой,  частью
крытый.  Целые улицы обсажены пальмами, тисом. По белым заборам вьются
растения  с  яркими  цветами.  В  восточной  части  города - крепость.
Тяжелые,  мрачные бастионы,  отвесные стены глядятся  в  ров,  где  на
темной воде неподвижно лежат крупные белые лилии. Через ров - каменный
узкий мост. В крепость нужно проходить сквозь трое ворот. Везде стража
и писцы-кафиры.  В крепость пускают только мусульман. Лишь по огромным
пестрым  куполам  мавзолеев,  по  виднеющимся  над   стеной   крепости
павильонам и галерейкам дворцов можно догадаться,  какое там,  внутри,
великолепие.  Там живет султан Мухаммед-шах. Там. палаты ныне воюющего
везира Махмуда Гавана. Там жилье других вельмож.
     Дом хазиначи не в крепости,  в городе.  Но и такой дом князю  под
стать!  Строен в два яруса,  над внутренним двором-садом - гульбища. В
саду большой пруд. В пруд набиты сваи. На сваи наложены ветки и земля,
на этой земле разрослись розы и жасмин.  В зеленой воде,  где медленно
плавают стайки рыб и черепахи,  колышутся цветы  лотоса.  Прохладно  в
доме,  полном утвари, дурманен запах в саду. А захочешь искупаться - в
двух мраморных бассейнах всегда холодная проточная вода, подающаяся по
бамбуковым трубам из глубокого колодца...
     Что говорить! Град велик и чуден!
     Пожалуй, останься Афанасий жить в доме Мухаммеда,  не пришлось бы
ему теперь бранить Бидар
     Но, повидав богатые хоромы хазиначи, Афанасий, к удивлению Хасана
и слуг перса,  которые не знали,  как угодить  другу  своего  хозяина,
решил уйти на подворье.  Не по себе ему было как-то жить в чужом доме,
без владельца.
     Тут все и началось.  Бродя по базару,  разглядывая алые, зеленые,
оранжевые шелка и камни,  чеканную посуду, оружие, выложенные серебром
по  черному  камню безделушки,  украшения,  вдруг почуял,  как ослабел
кожаный пояс с деньгами.  Еле успел ухватиться за него. Сзади дернули.
Он живо оборотился.  Какой-то ворюга нырнул под тележку с баклажанами.
Сбоку Афанасия толкнули.  Глянул вбок, толкнули в спину. Сдернул пояс,
наддал плечом, швырнул окружавших в стороны, выскочил на свободу.
     - Ах, тати проклятые!
     Свернул пояс,  спрятал  за  пазуху,  стал выбираться из толпы,  -
привязалась старая ведьма,  седая,  с ехидным,  подмигивающим  глазом,
бормоча, стала звать к дочке:
     - Такой цветок достоин султана! - Дергала за рукав, не отставала.
Хорош, наверное, был цветок у этой кочерыжки обглоданной!
     Отвязался от сводницы,  разыскал лавчонку с украшениями,  спросил
камни.     Сивобородый,     гнилозубый     басурманин    с    великими
предосторожностями повел  в  темноватую  клеть,  из  кованого  сундука
достал деревянный ларец:
     - Алмазы! Самые крупные!
     Думал, что на дурака напал! Стекляшки всучить хотел!
     Обозлился на гнилозубого, ушел.
     А сегодня вон какое происшествие. Отравительницу изловили!
     Хасан рассказал:  старая  жена  господаря  приревновала   его   к
молодой,  хотела приворотным зельем мужа опоить, нашла чародейку, дала
ей  золота,  получила  пузырек  со  снадобьем.  Но  то  ли   чародейка
обмишулилась,  то ли ревнивица мужу сверх меры в питье тайной жидкости
плесканула, но муж в одночасье околел.
     Ну Бидар! Ну город! Ну и женки в нем!
     В это время откуда-то вывернулся попутчик, необязательный человек
Ахмат.
     - Салам!
     - Салам! Продал коня, ходжа?
     - Продашь у вас! Жулье цены сбивает!
     - А на базар Аладдинов едешь?
     - Куда это?
     - Двенадцать ковов* от Бидара. В память шейха Аладдина каждый год
большой праздник и торг там.  Коней тысячи пригоняют. Пойдешь? (* Кова
- мера длины, около 10 верст.)
     - Не знаю...
     Исчез Ахмат,  растворился  в городе,  блеснув зубами и синеватыми
белками выпуклых глаз.
     Улочка перед   подворьем   узкая.   В   конце  ее  видна  площадь
Гаванки-Чаук - перекресток Гавана.  Над  площадью  купаются  в  солнце
золотые купола,  островерхие башни почти достроенной медресе.  Медресе
строит в подарок городу все тот же Махмуд Гаван.  Уже и книги для  нее
собрал - три тысячи рукописей редких.
     Над площадью строительная  пыль,  оттуда  слышен  рев  верблюдов.
Недавно они прошествовали мимо, груженные тяжелыми мраморными плитами.
     Прошла, семеня,  укутанная  чадрой  женщина.  Повернула   голову,
оглядела.
     Толкает тележку с барахлом  индус  без  чалмы.  Тележка  тяжелая.
Индус потный, заморенный.
     Возникли на  углу  три  толстые  фигуры.  Машут  руками,  галдят.
Донесло обрывки фраз:
     - .. и за десять локтей...
     - ...чесуча - дорого!.. никакой не шелк...
     Торгуют, видно.
     Чужд город,  непонятен,  пугает  бесстыжестью  лиходеев,  и  даже
прохлада, веющая из садов, не успокаивает.
     - Хасан!  А  что,  если поехать к Аладдину?  Продам я там перец и
гвоздику?
     - Продашь, ходжа.
     - А увидим что-нибудь?
     - О! Туда купцы со всей Индии приходят. Многое увидишь.
     - Скоро праздник начнется?
     - Послезавтра.
     - Выходит,  на покров святой богородицы.  Ну,  что  ты  смотришь?
Богородица - мать Христа, дева Мария. Должен знать
     - Я знаю. В коране сказано о Христе.
     - Сказано!..  Он  один  пророк  и  был.  Это вы зачем-то Магомета
приплели.
     - Если был один пророк, ходжа, почему было не появиться второму?
     - Все вы это говорите...  Ну, будет. Собирайся, поедем к Аладдину
вашему.
     - Хазиначи не ждем?
     - Когда  он  приедет?  А конь мне уже в сто рублев стал.  Рубль -
русский динар. Ясно? Пора продавать.
     - Сегодня едем?
     - А что, у тебя поклажи много? Не знаешь, куда уложить?
     - Нет... но уже за полдень!
     - В деревне блохи злее?
     Хасан рассмеялся:
     - Ты скорый человек, ходжа! Твоя воля - закон мне. Едем.
     Пока Хасан  выводил жеребца,  Никитин вытащил тючки с пряностями,
остановился, поджидая раба.
     Его воля - закон.  Грех великий с Хасаном!  Сказал ему: "Свободен
ты!" - так Хасан растерялся, не понял сначала, потом стал просить: "Не
надо!"
     А если разобраться,  то верно:  куда вольному Хасану податься?  В
войско?  В  слуги?  В  войске - жизнью рискуй,  слуг никому не надо за
плату:  вон на рынке всегда рабы есть. Так куда? Ни родни у Хасана, ни
угла своего. Всю жизнь обречен чьей-то тенью ходить. Жалко человека.
     Так и остается Хасан по сей  день  при  Никитине.  И  хоть  видит
Афанасий - старается его раб есть поменьше, и хоть мучает Афанасия эта
своеобразная забота о его кармане, но деньги-то текут, текут...
     - Давай,  давай коня!..  Тпррр,  черт.  Ишь, гладкий, не нравится
кладь везти?  .  Ништо,  потер-р-рпишь,  скотина безрогая...  Не  тычь
мордой-то,  не тычь... Балованный. Вот продам, так под ханскими задами
еще тяжелей будет.  Н-да,  брат.  И никуда не денешься. Да. Ханы уж на
что сядут - сами не слезут. Вот и привыкай... Ну, Хасан, с богом!
     Никитин снова шагал по индийской земле, неутомимый и настойчивый,
внимательный и настороженный.
     Начинался сентябрь.  Еще перепадают в эту пору дожди,  еще душно,
но уже приближается благословенная холодная пора, близок декабрь с его
ясным небом и легким ветром, дающим отдых после трудных месяцев жары и
дождя.
     Глядя на деканские пейзажи,  он думал о том,  что напоминают они,
пожалуй,  степь,  и ласково улыбался здешним огромным тополям,  словно
родным.
     На полях  уже  стояла  высокая  пшеничка,  нежной блеклой зеленью
отливала  конопля,  щетинилось  просо,  покачивала  туго  запеленатыми
початками высокая кукуруза.
     Он глядел и думал:  "Одна земля,  одно едим,  об одном  небось  и
печаль что у русского мужика,  что у индийского: как бы не засуха, как
бы уродили поля побольше..."
     В одном  селении  увидел:  индийский  мужик  возится  над  сохой,
прилаживает ручку. Остановил коня и, к удивлению Хасана, стал помогать
совсем оробевшему поначалу мужику. Наладил соху, присел. Достал листья
бетеля,* протянул ему.  Тот взял,  стал что-то спрашивать,  объяснять.
Они друг друга не поняли.  Но индиец еще долго стоял и,  загородившись
от солнца грубой,  с набившейся в трещинки кожи грязью рукой, провожал
Афанасия  немного  удивленным,  теплым взглядом.  (* Бетель - ползучий
кустарник.  Листья бетеля,  приготовленные  с  различными  пряностями,
считаются в Индии лакомством.)
     А Никитину почему-то взгрустнулось...

     Огромное пространство  вытоптанной  людьми  и   животными   земли
гудело,   колыхалось,   пестрело   белыми,  синими,  желтыми  шатрами,
поднимало в яркое небо серые хвосты кизячного дыма.
     Вся Индия была здесь, в ста двадцати верстах от Бидара: скотоводы
с запада,  с берегов Нарбады,  торговцы дешевыми джутовыми  тканями  с
востока,  из  двуречья  Ганга и Джамуны,  продавцы табака из Малабара,
купцы  из  богатой  оружейниками  Гульбарги,   ювелиры   из   Дели   и
Виджаянагара,   скупщики   риса   и   хлопка   из  засушливых  районов
северо-запада,  монахи-проповедники,  пришедшие из Дакки  и  Бенареса,
муллы из Нагпура и Хайдарабада, нищие отовсюду.
     И все это сборище людей разных племен  и  языков,  разных  вер  и
обычаев   предлагало,   спорило,  брало,  отказывалось,  выклянчивало,
проповедовало,  пело и плакало,  бранилось  и  хохотало,  чтобы  через
десять суток, отведенных для празднества, расползтись по стране, увозя
товары и новости.
     Хасан неотлучно  сидел  при  коне,  Афанасий  же ходил по торгам.
Продавать не спешил. К концу ярмарки цены могли повыситься.
     Тончайшие щелка,  редчайшая  резьба по слоновой кости,  ювелирные
диковинки - все нашлось здесь. Жалеть о дальнем пути не приходилось.
     Он высчитал,  что, даже продав свои пряности и жеребца по средней
цене, сможет купить десяток таких камней, о каких ему и не мечталось.
Дешевизна - по сравнению с русской ценой - поражала.
     - Откуда камни?  - спросил  он  в  простоте  тонколицего  индуса,
     предлагавшего ему агат.
     Индус ответил:
     - Не знаю.  Я сам их купил.  - И улыбнулся. Видно было - не хочет
говорить.
     Афанасий призадумался.  Он  слыхал  о султанских алмазных копях в
Голконде и Райчоре,  о месторождениях золота далеко на юге  страны,  в
царстве  виджаянагарского раджи.  Но в копи,  слышь,  ходить никому не
велено,  а до золота не дойдешь,  пожалуй.  "Где же берутся камни? - в
сотый  раз спрашивал он себя.  - Надо узнать.  И если узнаю,  сам туда
пойду".
     Он продал, наконец, перец и гвоздику, привезенные из Чаула, но на
коня настоящего покупателя пока не находилось. Так, перекупщики.
     На исходе  пятого  дня  усталый  Афанасий  шел домой - в паршивую
мазанку,  где они спали с Хасаном,  - уже впотьмах. Светились оконца и
дверные проемы редких домов,  колыхались пятна костров,  вдали рокотал
под зурну барабан:  шло  чье-то  веселье.  С  легким  шорохом  крыльев
пролетела   большая   ночная  птица.  Села  где-то  недалеко,  зловеще
закричала. Он узнал голос птицы гукук, предвестницы смерти. Как-то еще
по  дороге  к  Бидару он слышал ее крик.  Биринджары беспокоились.  Он
спросил:
     - Почему?
     Ему втолковали:
     - Эта  птица  садится  на  дом  человека,  который  должен  скоро
умереть.
     - А убить ее?
     - Нельзя. У птицы изо рта выходит огонь, пожирает занесшего руку.
     Он опасливо  покосился  в  сторону  крика.  Не  по  его  ли  душу
прилетела вещунья?  Но птица умолкла и не  кричала  больше.  Наверное,
слетела куда то.
     И все   же   он   обеспокоился.   Ночь   обступала    призраками,
таинственными   тенями,   невнятными   звуками,   вызывала   думы   об
одиночестве,  пробуждала в сердце тоску по так и неизведанной  большой
любви,   о  спокойном  доме,  о  неиспытанном  за  всю  жизнь  чувстве
уверенности в завтрашнем дне.  Когда,  где жил он, зная, что наутро не
стрясется  какая-нибудь беда?  Скоро сорок.  Пора бы устояться,  найти
твердую опору,  осесть на землю. Много теперь не наездишь. Вот в дожди
уже  болят  ноги,  застуженные  при  набеге на новгородские земли.  На
быстром ходу стал задыхаться. Прошла молодость, прошла.
     Сумрачный, подходил  он к костру,  где сидел с каким-то человеком
Хасан.  Афанасий видел только спину человека,  но по одеянию и еще  по
каким-то  неуловимым  признакам  понял  -  это  индус.  Хасан  и индус
переговаривались, следя, как закипает в котле пшено. Афанасий ступил в
круг света, Хасан обернулся, индус вскочил, поклонился, сложив ладони.
     Что-то знакомое было в его облике. Афанасий собрал лоб в морщины.
     - Да  это  Гуру,  ходжа,  - осклабясь,  сказал Хасан,  - Ну,  тот
погонщик... С Хусейном... Случайно набрел на меня.
     Гуру рассказывал  о  своих  злоключениях.  После  памятной ночи в
Гхатах бедняга погонщик побрел куда глаза глядят.  Возвратиться в Чаул
он  не  мог:  зачем голодной семье лишний рот?  Все надеялись на него,
думали,  он привезет деньги.  А он погубил быков -  последнюю  надежду
семьи.  Наверное,  в их роду кто-то прогневал царя змей,  иначе почему
змеи испугали именно его быков?.. Гуру был в отчаянии. Он не знал, что
ему делать.  Три дня он пробирался горными тропами один,  без пищи,  к
югу.  Ночевал в расщелинах и на деревьях.  Потом выбрался на  равнину,
где  начинались деревеньки.  Здесь его иногда кормили.  Уже шли дожди,
двигаться было трудно,  но Гуру приходилось идти:  кому он нужен  был?
Людям  и  так  трудно  жить,  кто  станет  кормить бродягу?  И он шел.
Однажды,  -  это  случилось  недели  через  три,  -  он  заночевал  на
сторожевом  помосте  возле небольшого селения.  На рассвете на селение
напали воины султана.  Со своего помоста Гуру видел,  как они  связали
жителей, согнали скотину и ушли, подпалив хижины.
     Гуру сидел тихо,  как  мышь.  Он  боялся,  что  его  заметят.  Но
торопившиеся  воины  его  не  заметили.  Тогда  он спрыгнул с помоста,
намереваясь как можно быстрее уйти от ужасного места.  Тут  и  услышал
Гуру  мычание.  Видно,  в  переполохе часть скотины разбежалась,  и из
джунглей смотрели на погонщика скорбные глаза напуганного вола.  Разве
можно  прогнать это животное,  если оно само ищет у тебя защиты?  Гуру
стал звать. Вол подошел к человеку... Что оставалось делать? Несколько
дней Гуру ютился возле пепелища,  ожидая, что хозяин вола вернется. Но
никто не пришел.  Тогда,  не зная,  горевать или радоваться, он погнал
вола перед собой...  В первом же селении он все рассказал брамину.  Он
спрашивал, может ли оставить вола себе? Не будет ли это кражей? Брамин
долго размышлял и ответил,  что вола должно оставить ему. Боги послали
вола к Гуру,  а Гуру - к брамину. Значит, вол и должен жить у брамина.
Это  было  ясное,  мудрое решение,  против которого Гуру ничего не мог
возразить,  хотя ему очень жалко  было  расставаться  с  волом.  Индус
исполнил волю богов и радовался этому,  но по-прежнему не знал, что же
ему делать.
     Однако покорность Гуру умилостивила могучих Индр.  Как раз в этот
день проезжали через деревню купцы с юга.  Одного постигла  беда:  его
слугу ужалила кобра, и он умер тут же, в деревне.
     У купца было три парные повозки,  он не  мог  справиться  с  ними
один. Вот и взял с собой Гуру, обещая кормить его.
     С этим купцом Гуру сюда и пришел.  Купец  добр.  Он  сказал,  что
пойдет в Бидар и если его ждет удача, то он подарит Гуру одного быка.
     - Да смилостивятся боги!  -  вздохнул  погонщик.  -  Тогда  бы  я
вернулся домой...
     Вокруг уже  стояла  глухая  ночь.  Пшено  сварилось.  Хасан  снял
котелок, поставил перед Никитиным. От каши валил сытный дымок.
     - Гуру-то дай, - тихо сказал Никитин.
     - Ночь, - коротко возразил Хасан, - Индусы ночью не едят.
     - А ты дай. Может, будет...
     Но Гуру  от еды отказался.  Он даже не смотрел на пищу,  и по его
лицу Афанасий видел:  погонщику неловко за людей,  так поздно начавших
трапезу, и только из уважения и деликатности Гуру молчит не осуждая.
     - В того,  кто ест ночью,  вселяется злой дух Кали, - с насмешкой
косясь  на  индуса,  проговорил  с полным ртом Хасан.  - Такой человек
подвержен безумствам...
     Гуру ничего не ответил, но выражение его лица стало замкнутым. Он
поднялся кланяясь.
     - Постой, - сказал Афанасий. - Как зовут твоего купца?
     - Бхавло, господин.
     - А чем он торгует? Нет ли у него камней?
     Гуру помедлил с ответом, потом наклонил голову:
     - У него есть камни. Да. Есть...

     Индусский купец Бхавло показался Афанасию странным человеком. Ему
было за сорок.  Высокий,  сухощавый,  с заметной проседью в  коротких,
вьющихся   волосах,  Бхавло  чуть  сутулился,  но  Никитину  почему-то
представлялось,  что каждую секунду он готов распрямиться и расправить
плечи.  Темное  лицо купца с полуопущенными веками ничего не выразило,
когда Гуру привел Афанасия. Индус бесстрастно кивнул и промолчал.
     Никитин прямо спросил о деле. Ему нужны камни. Гуру сказал, что у
купца они есть. Не покажет ли почтенный торговец свой товар?
     Бхавло разлепил  сухие  губы.  Да,  камни  есть.  Но  лучшие  уже
проданы. Вряд ли оставшиеся будут нужны купцу.
     Это был странный ответ. Кто же загодя хулит добро?
     - Я посмотрю, - сдержанно сказал Никитин.
     Бхавло встал,  отошел  в  угол шатра,  где они сидели,  достал из
короба мешочек с камнями.
     Из мешочка  высыпались сердолики,  яхонты,  агаты.  Камни вправду
были невелики и не чисты.
     Афанасий внимательно рассмотрел драгоценности, осторожно подвинул
всю кучку к купцу и вздохнул:
     - Да. Эти я не куплю.
     Индус равнодушно стал ссыпать камни обратно в мешочек.
     Что-то сказало Афанасию, что у Бхавло есть и хорошие камни, но он
почему-то прячет их.
     - Плохая  ярмарка!  - с сожалением произнес Никитин.  - Ищу,  ищу
товар, а все не найду. Хоть обратно поезжай.
     Индус ничем не отозвался на эти слова.
     - Скажи, почтенный, где вы камни берете? - пристально разглядывая
Бхавло, спросил Афанасий. - Откуда везете? Далеко ли те места?
     - Далеко,  - холодно,  нехотя,  всем видом своим  показывая,  что
разговор ни к чему не приведет, ответил купец.
     - Вот все так у вас говорят.  А мне надо знать.  Я, видишь ли, не
индийский житель.  Ты,  поди, за мусульманина меня принимаешь, а я как
раз и не мусульманин.  Издалека я пришел и края вашего толком  еще  не
знаю.
     Индус поднял голову.  В его взгляде была настороженность  лесного
зверя. Впервые за все время встречи он внимательно оглядел Никитина.
     - Мне недоступен смысл твоих слов!  - наконец  ответил  он.  -  Я
простой  купец,  не  изучавший  вед.*  Но я хорошо знаю,  что ничто не
свершается без воли богов,  и не ищу правых и  виноватых.  (*  Веды  и
пураны   -   священные   индийские  книги.  Веды  -  собрание  гимнов,
богослужебных формул и объяснений к  особенностям  ритуала.  Пураны  -
особый  вид  эпических  поэм,  прославляющих  главным  образом  деяния
божеств. Могли изучаться только высшими кастами.)
     Афанасий с досады поморщился.
     - Недоверчивый народ у вас!  - сказал он  вставая.  -  Не  хочешь
говорить - не надо. Поищу еще...
     Хасан принял неудачу Никитина без удивления.
     - Вернемся в Бидар!  - советовал он.  - Там легче найти товар.  И
спокойней там.  Говорят, поутру приходила пантера, зарезала быка. А ты
ходишь  по  ночам.  Нельзя.  Ты не знаешь Индии.  Здесь на каждом шагу
опасности.
     - Пожалуй,  вернемся,  - задумчиво проговорил Никитин. - Хватит с
меня и того, что видел.
     Он уже не надеялся узнать что-нибудь новое,  найти людей, которые
ему поверили бы.  Но когда он перед вечером  лежал  на  кошме,  слушая
песни Хасана, делая вид, что дремлет, вход в мазанку загородила чья-то
фигура и знакомый голос произнес слова приветствия.
     Афанасий поднялся. Перед ним стоял хозяин Гуру - Бхавло...
     Индус говорил  медленно,  отбирая   слова.   Он   виноват   перед
чужеземцем.  Но  да  простят ему боги неведение.  Гуру рассказал ему о
дороге из Чаула и про обиду,  нанесенную Асат-ханом.  Об этом погонщик
узнал от раба, от Хасана.
     Бхавло скорбит,  что позволил тени недоверия омрачить  встречу  с
человеком, открывшим ему душу. Он готов искупить свою ошибку.
     - Да какая там ошибка,  - ответил Никитин.  - Садись.  Будь  моим
гостем.
     Этот вечер оказался для Никитина  очень  важным.  Афанасий  много
рассказывал  индусу о Руси,  о войнах с татарами,  о проделанном пути.
Индус слушал с любопытством, часто переспрашивал, многому удивлялся. И
хотя  не предложил камней,  но обещал познакомить в Бидаре с известным
ювелиром Карной и с другими индусами, хорошо знающими рынок.
     - Ты  полюбишь нашу страну!  - сказал он.  - И наш народ.  Только
держись дальше от мусульман. Эти люди приносят одно горе. Одно горе!
     Когда Бхавло ушел, Хасан приблизился к костру. Он ворчал под нос.
     - Ты что? - спросил Никитин.
     - Я  не  смею  поучать  тебя,  ходжа,  -  с деланной смиренностью
ответил раб. - Но с индусами не дружат.
     - Ну, это не твое дело! - прервал Никитин. - Сам соображу.
     Хасан возился над котелком с оскорбленным видом,  но Афанасий  не
пожалел  о  резкости.  Хочет с ним ходить,  пусть терпит.  Спать легли
молча.
     А на следующий день вместе с Бхавло опять отправились в Бидар.

     Многих знал в Бидаре Бхавло, и Никитин познакомился с несколькими
индусскими семьями.
     Первый, с  кем  его  свел купец,  был старый камнерез,  известный
всему султанату шлифовальщик алмазов Карна.
     - Этот  человек  -  родной брат знаменитой красавицы Нуры,  из-за
которой опустела земля Райчора,  - сказал Бхавло.  - Полвека с  лишним
назад  их  семья  жила  на  юге,  в  Мудгале,  Нуре  тогда исполнилось
четырнадцать лет,  а Карне было лет шесть.  Нуру хотел  взять  в  жены
бидарский  тарафдар  Кутб-ут-дин.  Так  и  случилось  бы,  хотя он был
мусульманин,  а Нура верила в богов наших  предков.  Тарафдары  всегда
делали то, что хотели.
     Лицо Бхавло судорожно дернулось,  он умолк,  задумавшись о чем-то
своем.
     - Дальше, - попросил Никитин.
     Бхавло потер лоб.
     - Да...  Но слухи  о  красоте  Нуры  дошли  до  Виджаянагара.  Их
принесли  бродячие  певцы  и  торговцы.  И  правитель  града  побед не
захотел,  чтоб индусская девушка рожала сыновей поработителю. Он напал
на  Мудгал,  решив  спасти Нуру и сделать ее раджани.  Воины махараджи
дрались как львы.  Но кто-то предупредил мусульман,  и  они  оказались
готовыми к бою,  Мудгал отстояли,  Нуру и ее семью увезли в Гульбаргу.
Там девушку отдали в гарем самого султана Фируз-шаха,  который, увидев
ее,  воспылал  страстью.  За  это  Кутб-ут-дин  отомстил ему.  Война с
Виджаянагаром продолжалась,  и в одном из боев тарафдар изменил.  Чудо
спасло  Фируз-шаха,  получившего удар мечом...  Жаль.  Этого пьяницу и
распутника надо было убить...
     - Ну, и...
     - Потом война  шла  еще  два  года.  Вот  тогда  опустел  Райчор,
вырезанный мусульманами...
     - А Нура?
     - Кто  знает  судьбу девушки,  попавшей в гарем?  О ней больше не
слыхали. А отец Карны остался с семьей в Гульбарге, тогдашней столице.
Когда  же  Ахмад-шах перенес двор в Бидар,  он переселил туда и лучших
мастеров.  С тех пор  они  живут  здесь.  Только  старший  сын  Карны,
Раджендра, ушел в Дели. Но там и погиб.
     - Как?
     - Он  поверил  одному  купцу.  Они  вели  дела  вместе,  а  когда
наступило время рассчитаться,  тот обвинил Раджендру в надругательстве
над исламом. С Раджендры содрали кожу...
     - Да неужели так может быть?.. Суд-то есть?..
     - Суд? - повернулся к Никитину всем телом Бхавло. - Мусульманский
суд не верит индусу. Погоди. Ты еще узнаешь этих собак.
     Ненависть и  глубоко  спрятанная боль прозвучали в словах Бхавло.
Лицо его словно окаменело,  кулаки сжались так,  что побелели  суставы
пальцев.
     Разговор навел Никитина на мысль,  что и сам Бхавло пострадал. Но
купец  не  стал  ничего рассказывать,  а спрашивать Афанасий не хотел:
зачем бередить раны?
     Рассказ о   Карне  заставил  Никитина  смотреть  на  камнереза  с
особенным любопытством,  ждать от ювелира каких-то  необычных  слов  и
поступков. В сухом лице камнереза еще оставались следы тонкой красоты,
которой в юности природа наделила,  видимо,  не только его сестру.  Но
взгляд камнереза был тускл, голос тих. Неизменная ровность в обращении
с людьми говорила о большой душевной усталости.  Казалось,  мир с  его
страстями  уже  не  существует  для  Карны.  В  старого ювелира словно
перешел холод камней,  которые он привык держать в  руках.  И  странно
было думать, что несказанной красоты алмазы отгранены этим равнодушным
человеком.
     Но Бхавло сказал:
     - Равных Карне нет.  Только он умеет  заставлять  простой  гранат
улыбаться,  как человека.  - И со странной усмешкой добавил: - Так же,
как он заставляет улыбаться Рангу.
     Рангу -   молодой,   очень   красивый   внук  Карны,  женатый  на
застенчивой миловидной женщине по имени Джанки, отец чудесного малыша,
которому  не  минуло  и пяти месяцев,  - был ученик и помощник старого
ювелира.
     Рангу и правда всегда улыбался. Никитин не понял Бхавло.
     - Как - заставляет улыбаться? - спросил он.
     - Рангу  -  сын Раджендры,  - ответил Бхавло.  - Того самого сына
Карны,  с которого содрали кожу. Но мальчик был тогда очень мал. Он не
знает правды о смерти отца и не знает, кто был виноват в его гибели. А
Карна знает, но скрывает от него.
     - Бережет!
     - Бережет от справедливой мести?! Мальчик должен отомстить!
     Глаза Бхавло сузились, ноздри гневно раздулись.
     - Я сам...  - вырвалось у него,  но он  погасил  вспышку  ярости,
покусал губы и закончил спокойнее:  - Я сам когда-то думал так же, как
Карна... Когда-то...
     Среди новых  знакомых  Никитина был купец Нирмал.  Этот невысокий
плотный человек занимался скупкой тканей у бидарских  ткачей,  которых
ссужал деньгами и пряжей под будущие изделия.
     Мелкий ремесленный люд встречал Нирмала в  ветхих  балаганах  как
благодетеля.  Каждое слово его выслушивали, будто откровение, униженно
кланялись. Никитин понял: эти люди в неоплатном долгу у Нирмала.
     Нирмал предложил Афанасию сложиться, чтоб закупить большую партию
пряжи. Никитин не колебался. Выгода была явная. Он вернул бы затраты в
семерном  размере.  Теперь  он  понял,  почему так дешево стоили здесь
материи: работа мастеров оплачивалась грошами.
     А между  тем  мастера  делали  свое  дело на славу.  Такие тонкие
шелка,  такие удивительные алачи,  пестряди и киндяки*  сходили  с  их
станков,  что оставалось лишь диву даваться! С жар-птицами, с цветами,
с веселыми разводами и всех оттенков,  какие только в природе  бывают.
(*  Алачи,  пестряди,  киндяки - названия различных хлопчатобумажных и
шелковых материй.)
     Насчет красок  знатоком  был  Уджал  -  узкогрудый,  чахлый индус
средних  лет,  часто  валявшийся  в  приступах   жестокой   лихорадки.
Говорили,  во  время  болезни он не узнает людей,  бредит.  Этим хотел
попользоваться какой-то хитрец.  Но даже  в  бреду  Уджал  никогда  не
проговаривался,   и   хитрецу   так  и  не  удалось  выведать  секреты
красителей.  Бхавло предупредил Никитина,  чтоб он с Уджалом о составе
красок  речи  не  заводил,  иначе  тот совсем не станет разговаривать.
Уджал человек недоверчивый.
     В дом  Уджала  часто  приходили  никому  не  известные  люди:  то
монах-буддист в оранжевом плаще,  запыленный и пропеченный солнцем, то
райот*  в драном дхоти,  то звериного вида факир со шкурой леопарда на
плечах и здоровенной палицей. (* Райот - индийский крестьянин.)
     Уджал шептался   с   ними  наедине  и  провожал  тайком.  Никитин
догадался, что пришельцы приносят индусу какие-то