,  закрестил его... Никитин досадовал на
себя - обидел старика,  а он ведь был на пристани единственным близким
ему человеком.
     Полулежа на корме,  Никитин вспоминал об Олене, мысли, причудливо
сплетаясь,  навеяли облик матери...  Вот не дожила, бедная, до хороших
его дней.  Вернется он, обновит дом, накупит узорочья, дорогой посуды,
заживет ладом с молодой женой,  а мать не порадуется.  С отцом радости
видала  мало,  а  до  сыновьего  счастья не дожила...  Всплыли картины
прошлого.  Мать все боится,  чтоб сын не зашибся,  не утонул в  Волге.
Потом допоздна не спит, ожидая его с гуляний. Плачет, когда первый раз
пришел пьяным... Она вечно в хлопотах, в заботах, все печется о нем, а
он и не думает о ней.  В последние годы,  больная, она одиноко лежит в
темном чуланчике, а у него все дела, дела... Нет, никакими богатствами
долг матери не заплатишь!
     А берега бегут,  бегут.  Дорога началась,  и в Твери ждет  Олена,
хочется счастья с ней... Удача будет, будет! Вот бронник поет, Микешин
в сундучке роется - значит, плывут? Ну, значит, и удачи добьются!
     От этих  радостных,  уверенных  мыслей  и  оторвал Никитина голос
Сереги.
     Действительно, по правой руке впереди поднимался густой дым.
     Микешин испуганно повернулся к Никитину:
     - Не татары ли? А?
     - Какие тут татары!  - ответил Никитин.  - О них давно бы  слышно
было. Чай, орда не иголка...
     - Может, пожар? - кинул Серега через плечо.
     - Дыму-то больно много. Если только целая деревня занялась...
     Все вглядывались в правый берег. Солнце уже взошло, туман оседал,
разрывался,  ладья  бежала  быстро,  и  перед  купцами  все явственней
выступал окутанный дымом бугор на берегу.
     - Монастырь Ипатьевский? Нет, он дале... Какая же это деревня-то?
- вслух рассуждал Никитин.
     Он окинул  взглядом  берега,  припоминая  что-то.  Вот  оползень,
напротив камыши, а еще дальше - три причудливо сросшиеся сосны...
     - А ведь это Княтино,  ребята!  - вспомнил Никитин.  - Ну, верно,
Княтино и есть.  Я тут года три  назад  заночевал,  когда  из  Нижнего
подымался.
     - И чего такой пожар?  Ишь,  всю деревню охватило!  - повел рукой
Копылов.
     - Эна!  - засмеялся Микешин.  - О прошлое лето вся Москва чуть не
выгорела, а тут - Княтино. Много ль им надо?
     Окутанный дымом бугор все приближался.  Уже можно было  различить
крайнюю избу, сквозь стропила которой вымахивало пламя.
     - Смотри! Скот гонят! - показал бронник. - Да спешат-то!
     По-над берегом,   верно,   гнали  прочь  от  деревни,  в  сторону
монастыря,  скот.  Маленькие издали человечки на конях метались вокруг
скотины,  заезжая  слева  и  справа,  размахивали  руками,  видно били
плетями. Человечков было много.
     - Чудно! - протянул Копылов. - Что ж они дома-то не спасают?
     - Да, чего-то тут не так, - согласился Никитин. - Ведь я знаю - в
Княтине дворов десять,  стало быть вокруг скота - почти вся деревня...
А ну-ка, Серега, убирай парус. Надо узнать...
     - Пристать хочешь?  - напугался Микешин.  - Зачем?  Проскочить бы
скорей.
     - Куда проскочить?  - нахмурился Никитин. - А если, верно, татары
набрели? Тогда в Тверь надо весть посылать...
     - Сам говоришь, татарам неоткуда...
     - Ну, там увидим.
     Копылов быстро  свернул  парус,  взялись за весла.  Никитин велел
держать правей,  под берег,  чтоб не заметили с бугра,  и пристать  на
песчаной отмели.
     От толчка проснулся Иван Лаптев, протирая глаза, старался понять,
в чем дело. Никитин скинул кафтан и сапоги, засучил порты.
     - Собирайся,  Серега,  сходим выведаем...  -  Он  обвел  взглядом
остающихся.  - Ты, Илья, за меня будь. В случае чего - отчаливай, гони
на тот берег, мы переплывем.
     Они с  Копыловым слезли в теплую светлую воду и,  высоко поднимая
ноги,  чтобы не брызгать,  побрели к  берегу.  Уже  выходя  на  траву,
Никитин услышал сзади плеск. За ними шел Иван Лапшев.
     - Ты зачем? - спросил Никитин.
     - А  что  ж  сидеть-то?  -  виновато  улыбаясь,  отозвался Иван и
остановился,  поддерживая порты. - Чай, я не маленький, дядя Афанасий.
Возьми!
     - Да возьми ты его!  -  махнул  рукой  Серега  Копылов.  -  Вишь,
храбрость его одолела!
     Иван залился краской до корней белокурых волос.
     - Ну, иди... - усмехнулся Никитин. - Только вперед не лезь.
     И они осторожно,  оглядываясь по сторонам,  стали  подыматься  по
крутому срезу берега.
     Взобравшись наверх,  увидели горящую  деревню.  Стропила  крайней
избы, изъеденные жаром, рухнули у них на глазах, взметнув столб искр и
дыма.  Еще дальше пылали другие дома.  Слышались женские  вопли,  плач
ребятишек, крики мужчин.
     Первый, кого они увидели,  был мужик, лежавший неподалеку от избы
с  рухнувшими  стропилами.  По  левому  боку мужика,  пропитав рубаху,
расползалось пятно крови.  В  крови  была  и  трава.  Над  мужиком,  в
отчаянии  держась  за виски,  сидела девочка.  Она покачивалась и выла
высоким голосом на одной жуткой ноте. Завидев купцов, девочка оборвала
вой, и боком, словно птица с перебитым крылом, поползла в канаву.
     - Неладно здесь! - с тревогой сказал Копылов.
     - Эй, девка! - окликнул Афанасий. - Что у вас?
     Девочка лежала ничком, прикрыв руками голову.
     Копылов приложил   ухо   к   груди   лежавшего   мужика,   встал,
перекрестился:
     - Преставился...
     Купцы пошли дальше,  держась в стороне от  пожара,  к  замеченной
кучке мужиков и баб.
     - Да что у вас тут?  - громко крикнул Никитин,  еще не доходя  до
людей. - Что стряслось-то?
     Княтинцы молча,  словно  не  понимая,  откуда  взялись  эти  трое
босоногих людей, смотрели на них.

     Когда поровшие отошли,  Анисья с трудом поднялась, оправила подол
и,  сдирая с глаз мутные слезы боли,  бесчестья и  бессильной  ярости,
поискала  взором Ванятку.  Она увидела его на краю канавы,  исходящего
криком.  Подхватив  ребенка,  поглаживая  его  судорожно   дергавшуюся
головку,  Анисья  тупо  застыла  на  месте.  Неподалеку  от нее пороли
Федора.  Избитая,  еле  двигающая  ногами,  она,  почти  не   сознавая
происходящего,  смотрела,  как  падают  плети,  выдирая  из спины мужа
лохмотья кожи.
     Так внезапна  и  так велика была беда,  так страшно и непостижимо
происходящее,  что ей,  потрясенной,  показалось на миг, что видит она
дурной  сон,  от  которого  вот-вот  очнется и окажется тогда в родной
избе,  на постели рядом с Федором.  Она крикнула и услышала свой крик,
но чудовищный сон не оборвался, и она поняла, что это не сон, а явь, и
в муке закричала безысходно и жутко.
     Ее толчками   пригнали  к  кучке  баб,  где  колотилась  о  землю
простоволосая жена Васьки Немытого, силой оттащенная от мертвого мужа.
Она  видела,  как приволокли за ноги Федора,  пнули поднявшегося после
порки Антипа Кривого,  связывали руки всем мужикам.  Она  видела,  как
выгоняли  из  дворов скот,  услышала мычанье своей Малинки,  квохтанье
разлетевшихся кур и гогот гусей, бегавших от монастырских. Она видела,
как  монастырские  пригнали из ночного княтинских коней,  узнала среди
них любимца мужа - четырехлетнего жеребца Серка,  рвавшегося из  чужих
рук, видела, как нагрузили и повезли из деревеньки их добро.
     Она все видела и не могла встать... Потом запылали избы.
     Когда прямо  перед Анисьей откуда-то появился чужой,  русобородый
мужик и о чем-то спросил,  она не  удивилась  ему,  потому  что  ничто
больше уже не могло удивить ее,  но и ничего не ответила, - потому что
нельзя было одним словом сказать о случившемся...
     Она только заплакала,  не закрывая глаз и не опуская головы, ловя
губами и глотая частые, мелкие слезы.
     Русобородый присел,  тронул за ручку Ванятку.  Мальчик откинулся,
вцепился в материнское плечо.
     Почувствовав его пальчики,  Анисья вдруг заговорила. Она говорила
не этому русобородому,  она причитала, объясняя себе самой содеянное с
ними.
     - Набежали ратью слуги монастырские,  повязали нам руки-ноженьки,
побили народу крестьянского...
     Афанасий Никитин и его товарищи неподвижно стояли и  слушали  это
причитанье.  А  люди,  среди разора и ужаса искавшие хоть какую-нибудь
соломинку спасения,  как  будто  поняв,  что  чужаки  сочувствуют  им,
сбивались вокруг и смотрели с немой мольбой и тусклой надеждой.
     Пламя еще гудело,  от пожарища дышало  жаром,  летели  с  треском
головешки, наносило искры.
     - Да вы монастырские,  что ли? - спросил Никитин, обводя взглядом
потерянную кучку княтинцев.
     - Нет, зачем, вольные мы, - скорбно выдохнул кто-то.
     - Распря с монастырем вышла, что ли?
     - Какая распря,  - так  же  скорбно  ответил  из  толпы  мужичок,
державший в руках дугу: все, что спас, - земля, вишь, у нас...
     Неподалеку, застонав,  приподнялся  большой  мужик  в  изодранной
розовой  рубахе.  Мутным  взором  обвел  народ,  уронил голову и долго
сидел,  не шевелясь,  опираясь ладонями окровавленных рук  о  землю  и
смотря в нее.
     Вокруг примолкли.
     - Ушли? - еле слышно спросил вдруг мужик.
     - Ушли... - тихо ответили ему. - Пожгли все...
     С силой  упершись  в землю,  мужик перевалился на колени,  потом,
ухватившись за подставленное плечо,  встал во весь рост.  Падавшие  на
разбитое лицо рыжеватые волосы слиплись от крови, он отвел их локтем в
сторону.
     - Мои... тут?
     - Здеся, Федор...
     Никитин с невольной жалостью смотрел на мужика.  Эх,  и отделали,
беднягу. А, видать, здоров! Мужик перехватил взгляды чужих людей.
     - Видали, православные, как сирот зорят? - хрипя, выговорил он. -
За что? За что?
     Он остановился и глянул в сторону монастыря.  Потом сжал кулак и,
погрозив, выкрикнул:
     - Прокляты будьте! Прокляты!
     Кое-как Никитин выспросил  у  княтинцев  о  монастырском  набеге.
Говорил больше Федор.  Никитину этот мужик понравился.  Он рассказывал
толковей других.
     - Неправедно  игумен поступил!  - возмущенный услышанным,  сказал
Никитин. - На него управу найти можно!
     - Где? - безнадежно и зло спросил Федор.
     - У великого князя! Ему челом бейте!
     - Ему!  - поддержал Копылов.  - Вы,  ребята, не сдавайте, за свое
стойте!  Вот, слыхал я, игумен в Угличе своих сирот непомерно обложил,
так они грамоту епископу послали, челом били, и он заступился.
     - Правда, - горячо подхватил Афанасий. - Отменил игумен поборы-то
непомерные. Вот и вам надо так.
     В кучке княтинцев зашевелились, заговорили:
     - Игумен вольничает...
     - Есть правда-то на свете!
     - Великий князь заступится...
     - К епископу идти...
     Федор поднял голову:
     - Как пойдешь-то? Грамоту надо... Так не пробьешься:
     Обнадеженные было княтинцы приуныли.
     - Известно, грамоту...
     - Куды без нее?
     - А платить чем?
     - Не, теперь одно - по миру волочиться...
     Никитин положил руку на плечо Федору.
     - Я вам грамоту напишу.
     Федор недоверчиво спросил:
     - Ай можешь?
     - Могу,  ребяты...  Иванка!  - обернулся  Никитин  к  Лапшеву.  -
Сгоняй-ка  на  ладью,  возьми  у меня в коробе,  в синем,  тетрадку да
склянку с чернилами.
     - Сейчас, дядя Афанасий!
     Иванка припустил бегом.  Никитин и Копылов опустились  на  траву.
Княтинцы по-прежнему жались к ним.
     - Да вы кто будете-то? - спросил Федор.
     - Купцы, - ответил Никитин.
     - Ваша доля вольная,  - опять вытирая кровь  с  лица  и  морщась,
вздохнул Федор. - Вам что? Купил - продал... А тут, видишь, как...
     - Да и у нас не сладко,  - утешил его Копылов.  - Не слыхал,  что
ль, как дерут с нашего брата? А то и пограбят...
     - Дело торговое, - равнодушно согласился Федор. - Из наших, после
воли,  двое тоже в купцы ушли.  Один,  слышь, выбился. В Твери. Прошка
Викешьев... Не слыхали, часом?
     - Нет, - подумав, отозвался Никитин. - Не упомню.
     - Конешно, где всех узнать... Тверь большая.
     Он умолк  и  уставился  на  пожар.  Тлели  бревна  нижних венцов.
Метался пепел.  Смотрели,  как догорает деревенька,  и купцы.  Подошла
Марфа.  Она  еле  двигала  ногами после побоев.  Села рядом с Федором,
потрогала  его  за  плечо,  словно  убеждаясь,  что  жив,  и   строго,
испытывая, оглядела тверских.
     - Мать?  - спросил Копылов. И, не дожидаясь ответа, сам сказал: -
Мать...
     Вместо Ивана  присеменил  Микешин.  Наглотавшись  гари,   перхал,
сплевывал.  На его дорожный кафтан упала искра, прожгла дырочку. Сунув
Никитину тетрадь и склянку,  Микешин стянул кафтан и  стал  с  досадой
рассматривать порчу. Не выдержал и сердито буркнул:
     - Вот понесла нелегкая...
     Копылов, зло сощурив глаза, процедил сквозь зубы:
     - Люди о доме сгоревшем меньше плачутся, чем ты о дырке...
     - Люди,  люди, - пробурчал Микешин. - Кафтан-то всего четыре лета
ношен...
     Княтинцы сбились вокруг Никитина, говорили наперебой.
     - Про Ваську Немытого вставь. Трое детишек осталось...
     - Сараи с сеном были! Сено впиши.
     - Скотину, скотину не забудь!..
     Никитин, которому   раздобыли   чурбачок   вместо  стола,  кивая,
записывал...
     Кончив рассматривать  дырку,  Микешин  осторожно  свернул кафтан,
поглядел на княтинцев и спросил у Копылова:
     - Грамоту, стало быть, пишут?
     - Грамоту.
     - Ну, я в стороне. А Никитин зря встрял.
     - Как зря? - резко повернулся Копылов. - Людей, зорят.
     - Их зорят,  им и плакаться.  Не наше дело.  Еще неизвестно,  кто
прав. Может, игумен.
     - Дома жечь, народ убивать, детей пороть? Прав?!
     - А ты на меня не лезь! Не я жег-то...
     Марфа, слышавшая их разговор,  в горестном молчании уставилась на
Микешина.
     - Ты чего, тетка, а? Чего? - поеживаясь от ее взгляда, заулыбался
Микешин. - Чего глядишь-то? Беда у вас, стало быть, а?
     Марфа не отвечала и не отводила глаз.
     - Ну,  я  пойду!  -  засобирался  Микешин.  -  Тронулась  старая,
видать... Так мы в ладье будем, управляйтесь живее...
     Он быстро зашагал по улочке,  обернулся раз,  другой,  согнулся и
припустил чуть ли не бегом.
     Марфа тяжко вздохнула, перевела глаза на Копылова и проговорила:
     - Ваш он?
     - Наш, - нехотя признал Копылов.
     - Жалконькой,  - сокрушенно покачала головой Марфа. - Как жить-то
будет? Один-то?
     От этой неожиданной жалости поротой,  погоревшей старухи Копылова
даже озноб пробрал.
     ...Кое-как Никитин  кончил писать.  Буквы лежали неровно,  перо в
нескольких местах прорвало бумагу. Он подул на чернила, чтоб просохли.
Княтинцы благоговейно смотрели на его губы.
     - Ну, слушайте, прочту.
     Никитин, держа лист обеими руками, начал:
     - "Се мы,  сироты княтинские,  бьем тебе челом, великий княже, на
игумена монастыря Бориса и Глеба,  на Перфилия.  А тот игумен давно на
наши земли и луга глядел и замыслил привести их к своим..."
     Кончив читать, он поднял голову:
     - Так ли писано?
     - Так! Так!
     - Все правда!
     Никитин передал  грамоту  Федору.  Лисица,  отерев руки,  бережно
принял лист,  так и впился глазами в черные строки. Из кучки княтинцев
высунулась молодая баба, держа в напряженно вытянутой руке узелок.
     - Прими, кормилец. Яички тут, уцелели...
     Никитин попятился.
     - Да что ты? Нехристь я, что ли, брать с вас?
     Баба все  держала  узелок.  Копылов  подошел сбоку,  властно,  но
ласково согнул ее руку, подтолкнул бабу назад.
     - Не гневи бога,  молодица...  Ну,  прощайте, мужики. Дай вам бог
удачи! Пошли, Афанасий.
     - Постой,  -  удержал  его  Никитин.  - Слушай,  Федор,  Тверь ты
знаешь?
     - Нет.
     - Ну,  когда придете,  спроси на посаде избу  Никитина.  Постоишь
там, у меня, пока дело решится.
     Федор, с трудом сгибая саднящую  спину,  поклонился  Никитину  до
земли.  Пожар  уже  кончился.  Ветер  вздымал черный прах,  устилал им
траву.  Княтинцы проводили купцов до ладьи.  Сиротливая  кучка  людей,
среди   которых   высилась   могучая  фигура  Федора,  долго  виделась
уплывавшим...
     - Начали дорожку!  - сердито,  ни на кого не глядя,  ворочался на
мешках Микешин. - Так плыть будем - добра не жди. Наше дело торговать,
а не соваться всюду... Еще бед наживешь с заботами-то этими.
     - Заткнись! - грубо оборвал его Копылов, - Слушать срамно!
     - Не   слушай!  -  окрысился  Микешин.  -  Заступники!  Апостолы!
Попадете вот под кнут, тогда как проповедовать будете?
     - Ну,  довольно! - прикрикнул Никитин. - Чего испугался-то? Какие
кнуты тебе видятся? Перекрестись! Мужики кругом правы!
     Но Микешин еще долго ворчал и умолк только тогда,  когда принялся
штопать дыру на кафтане. Дело это заняло его целиком.
     - Дядя  Афанасий!  -  тихо  позвал  Иван,  пробравшись на корму к
Никитину. - А добьются мужики правды-то?
     - Должны добиться,  - ответил Никитин, поглядев на серьезное лицо
парня.  - Должны...  Мужик,  Иване, всему основа. Нельзя его зорить. А
вот бояре да монастырские...
     Не договорив, он махнул рукой. Иван поглядел на Никитина и ничего
больше не спросил.
     "Эх ты.,, птенец! - с нежностью подумал Никитин. - Многого еще не
ведаешь... Ну что ж. Может быть, так оно и лучше".
     Он снова лег,  рывком натянул кафтан на голову  и  упрямо  закрыл
глаза. Все не передумаешь и всему думами не поможешь.

     Дорога до  Нижнего  Новгорода,  где  тверские  купцы  должны были
пристать к московскому посольству в Шемаханское царство,  лежала через
Калязин,  Ярославль, Плес и Кострому. В Калязине, куда ладья пришла на
второй день,  сделали первую большую остановку, завели судно в речушку
Жабню,  целый  день  с удовольствием ощущали под ногами твердую землю.
Городок был хорошо знаком всем,  даже броннику.  Повстречали тверских,
поговорили с москвичами, приехавшими на прошлой неделе из Димитрова.
     Те подтвердили - да, посольство в Шемаху собирается, тверские как
раз успеют.
     На заходе солнца сходили в монастырь Живоначальной святой троицы,
стоявший   неподалеку,  над  Жабней,  помолились  об  удачной  дороге,
пожертвовали  монастырю  рубль.  Игумен  Макарий,  отстояв  службу   с
братией, позвал купцов, спросил, что слышно у Спаса, полюбопытствовал,
не везут ли простых материй,  - он бы взял локтей сто на подрясники, -
и,  узнав,  что  такого товару нет,  с миром отпустил,  благословив на
путь.
     В Угличе  решили  не  стоять  -  пожалели время.  Проплывали этот
маленький городок среди дня,  до вечера еще много верст могли сделать.
Да и что узнаешь в Угличе?  Хоть и красив Углич, сгрудивший над Волгой
белые стены крепости,  монастырей, высокие звонницы и тонущие в зелени
крыши  домишек,  но это не Калязин,  пусть не такой казистый,  да зато
живой,  бойкий,  перенявший у города Кашина московский торг.  В Угличе
только псалмы слушать да пересуды просвирен.
     Зато в Ярославле поневоле провели полдня, ночь да еще полдня. Как
раз  перед городом захватила гроза.  Тучи находили долго,  обкладывали
горизонт плотно,  не спеша,  а  потом  как  рванул  ветер,  как  пошло
полыхать,  как  рухнул  ливень,  -  еле успели причалить.  Где уж было
искать прибежища!  Сбили все тюки на корму,  под смоленую холстину,  а
сами укрылись мешками, растянули над головами запасной парус, да так и
просидели дотемна,  крестясь и творя молитвы. Ладью два раза шваркнуло
о причал,  казалось - конец пришел.  Молнии совсем рядом ударяли,  и с
таким треском,  будто и земля и небо надвое раскололись.  Все вымокли,
намерзлись,  натерпелись  страху.  Под  вечер гроза передвинулась,  но
нельзя  было  уйти,  бросить  товары  на  пустынном  вымоле.  До  зари
продрожали  у  костра.  Два  тюка  подмокли.  Пришлось их распарывать,
сушить полотно и мех, потом все складывать да зашивать. Еле управились
к четвертому часу.  Даже в город не поднялись.  Только горячего сбитню
купили у разносчика да напились - вот тебе и весь Ярославль.
     В Костроме  простояли  день.  Тут  уж начинались владения Москвы,
надо было грамоту у московского  наместника  князя  Александра  брать.
Клади еще полтину,  дьякам да князю три рубля, чтоб не держал. Хорошо,
что не поскупились.  Стоявшие рядом новгородцы зажали мошну,  так  три
дня даром лбами в княжеские двери стукались.  Потом заплатили,  да все
равно еще день ждали, пока пропустят: не скупитесь, мол!
     Видели самого князя.  Высокий,  худущий,  как жердь,  в узорчатом
кафтане с самоцветами,  ехал куда-то от кремля,  уронив  голову  и  не
глядя  на народ.  Княжеская челядь скакала впереди,  расчищала дорогу.
Какого-то зеваку толкнули конем,  он упал.  Князь покосился на зеваку,
недовольно сжал бледные губы.
     Через Плес проехали  свободно  и,  наконец,  на  другую  седьмицу
увидели  Нижний Новгород.  Никитин не узнал его.  Велик срок три года!
Когда-то деревянный,  Нижний теперь  издалека  белел  высокими,  новой
кладки, каменными стенами крепости. Могучие, тяжелые стрельницы* зияли
узкими бойницами, оскаливались зубцами верхних площадок. (* Стрельницы
- башни.)
     Крепок! Кисло татарам будет сюда лезть. Ай да москвичи! Удружили!
Ну, а без тверских-то, наверное, не обошлись. Тверские кирпичники - на
Руси первые. Знать, и они руку приложили!
     Афанасий Никитин любовался новым кремлем Нижнего,  словно сам его
возводил, словно крепость новых стен могла защитить его и впредь.
     - Ну, доплыли, слава богу! - хлопнул он по плечу Ивана Лаптева. -
Будет тебе срок по храмам походить!

     За время пути Никитин больше всего приглядывался к  Ивану.  И  не
потому только, что помнил просьбу старого Лапшева. Иван понравился ему
еще в княтинском деле,  и Никитин недоумевал:  почему отец назвал  его
неудачным?  Иван был скуп на слова,  замкнут,  но пытлив.  Припомнил в
дороге обещание Никитина дать книгу про индийское  царство,  выпросил.
Читал легко, бегло, но, видно, во все вникал и после задумался.
     Как-то Никитин рассказывал про  движение  солнца  и  звезд.  Иван
слушал не мигая, морща лоб, чтоб лучше уразуметь услышанное.
     Чем же неудачный?
     Никитин, правда,   замечал,   что   Иван   иногда   подолгу   как
зачарованный глядит на луга и леса,  бегущие мимо,  а  улучив  минуту,
уединяется,  но как-то недосмотрел - зачем?  И вот однажды он,  выбрав
часец,*  нашел Ивана сидящим на костромском берегу и  подошел  к  нему
сзади. (* Часец - минута.)
     Иван не заметил купца.  На коленях его лежала  дощечка,  и  Иван,
вглядываясь в противоположный берег, водил по ней угольком. На дощечке
так и возникали Волга, паром, уткнувшийся в песок, съезжающая к парому
телега, а дальше - как настоящий - виднелся костромской лес.
     Никитин даже дыхание затаил,  до того похоже все  получалось.  Ну
словно и ты сам в этой дощечке где-то стоишь и оттуда все видишь.
     - Вона ты где! - неловко выговорил он и присел рядом на корточки.
     Иван испуганно  прикрыл  дощечку  рукавом,  со страхом и тревогой
уставился на Никитина.
     - Что это у тебя?
     - Так... просто...
     - Да не бойся меня... Видел я дело твое.
     Иван молчал, потупив глаза.
     - За  это,  что  ль,  отец бранит?  - дружелюбно спросил Никитин,
кивая на дощечку.
     Иван поднял  еще  недоверчивое  лицо,  робко улыбнулся и шепотом,
быстро попросил:
     - Ты, дядя Афанасий, не сказывай никому...
     Афанасия тронула эта просьба.
     - А ну, покажи-ка еще, - попросил он.
     Видя, что его рисунок понравился, Иван просиял, признался:
     - Я часто этак пишу... Хорошо-то как вокруг! Все сберечь хочется,
людям показать - вон красота какая!
     - Да, не видят часто люди красы земной.
     - Не видят!  - горячо подхватил Иван, словно Никитин высказал то,
о чем он и сам думал. - Все ссоры, счеты у людей, горе, а мир-то божий
как хорош!  Ведь, думаю я, если бы увидели все красоту эту да почуяли,
и жить легче было бы.
     - Ишь ты как... - протянул Никитин, вскидывая удивленные глаза. -
Ну,  не знаю... Может быть. А баско вышло у тебя, баско. В твоей Волге
искупаться хочется.
     От похвалы  Иван  совсем  застеснялся и,  не зная,  что ответить,
поведал:
     - Я и иконы писал... дома.
     Две иконы он вез с  собой  и  одну  показал  Афанасию.  На  иконе
изображен был красками Иисус Христос в терновом венце.
     - Ну, знатно, - только и выговорил Афанасий. - А на второй что?..
     Иван как-то странно поглядел на Никитина, замялся и ответил:
     - Не готова она еще...
     - Ну,  дорисуешь,  покажешь, - добродушно согласился Никитин. - А
Христос у тебя живой.
     С той  поры Афанасий пекся об Иване,  как о младшем брате,  а тот
платил ему преданностью,  готов был из кожи вон  вылезть,  но  сделать
все, как Никитин сказал.
     Илья Козлов всю дорогу удивлялся,  ахал, простодушно верил всяким
слухам,  везде,  куда ни приставали, норовил обойти каждый уголок, ему
интересно было все без разбору:  и  чудный  бас  дьяка  в  Калязинском
монастыре,  и  количество  самоцветов  на кафтане князя Александра,  и
ярославские церкви.
     - Вот вернемся, рассказывать-то придется! - блаженно улыбался он.
- Сынок-то все выспросит.  Пытливый!  Уже мастерству учится,  сам лить
умеет, даром что тринадцатый годок ему.
     Иногда он так надоедал своими речами о том, какой у него умный да
ладный  сынок,  какая  ласковая  да  разумная  жена,  что  Копылов  не
выдерживал, принимался подтрунивать над товарищем.
     - Слышь,  Илья,  - как-то прервал он бронника, - говорят, у вас в
слободе коза объявилась, акафисты читает. Не твоя ли?
     - Не... - растерянно ответил простодушный бронник.
     - Но?  А я думал - твоя.  У тебя вить все не  как  у  людей,  все
лучше! - поблескивая озорными глазами, серьезно сказал Копылов.
     Никитин, Иван и Микешин  засмеялись.  Бронник  побагровел,  сразу
притих, сделался как будто ниже, уже.
     Некоторое время он только молчал,  но потом  не  выдержал,  опять
ввязался в беседу:
     - А вот у меня сынок...
     Выговорив эти  слова,  он  вдруг  испуганно  замолчал.  Никитин с
трудом удержал заходивший в горле смех.  Но  бронник  был  добродушен.
Махнул  рукой  и  засмеялся  первый.  Если  теперь он опять увлекался,
Копылов молча показывал  пальцами  рога,  а  Илья  лишь  примирительно
подымал темную ладонь:
     - Ладно, ладно... моя коза, моя!..
     ...Прибытие в Нижний Новгород обрадовало всех.  Но еще на вымолах
купцы узнали, что посол Ивана боярин Василий Папин уже проехал.
     Эта весть  купцов  ошеломила.  Микешин тотчас забормотал про тех,
которые о чужих пекутся, а своих не помнят.
     - Чего уныли?  - приободрил товарищей Никитин.  - Не беда! И сами
дойдем!  Да еще к наместнику сходить надо,  познать,  может, попутчики
будут... Ништо!
     Пока разгружали ладью, рядились с подводой, чтоб довезти товар до
знакомого  Никитину  и  Копылову купца,  где решили стоять,  Афанасий,
прямо как был, заспешил к двору наместника.
     Вернулся он  с  хорошей  вестью:  за Папиным идет задержавшийся в
Москве посол самого  Фаррух-Ясара,  шемаханского  князя.  Должен  быть
вскорости.  Так  сказали приказные дьяки.  На общем совете решено было
ждать шемаханца. Думалось, с ним плыть будет вернее. Ведь сквозь татар
дорога лежит.

     Еще не дотлел последний уголь,  еще дышала жаром зола пепелища, а
Княтино уже опустело. Гуськом побрели погорельцы в ближние деревеньки.
Последним шагал мужик с дугой. Ничего не осталось у него от хозяйства,
кроме этой липовой, некрашеной, им самим выгнутой дуги, да и она-то не
нужна  теперь  была,  но  он все нес ее,  повесив на шею и поддерживая
руками.
     В поле  тропки  расходились,  и  от  кучки  княтинцев  на  каждой
развилке откалывалась то  одна,  то  другая  семья,  поясно  кланялась
проходившим и шла дальше уже в одиночку.  Брели к родне,  к своякам, к
сватам, надеясь найти там на первое время кусок хлеба и кров.,.
     Последним свернул мужик с дугой.
     - Прощевайте, что ль!.. - неуверенно кинул он в спины идущих.
     Федор остановился.  Анисья, державшая Ванятку, Марфа, дочь и жена
похороненного наспех Фрола Исаева тоже остановились.
     - Ну, прощай, - кивнул Федор. - Стал быть, я из Твери к шурину...
Найдете.
     - Найдем, - покорно согласился мужик.
     Вскинув на шее тяжелую дугу,  он ступил на чуть приметную тропку,
сделал несколько шагов и скрылся в затрещавшем ольшанике.
     Жена убитого   Фрола,   плотная,   низкая   баба,    нерешительно
огляделась, судорожно перевязала узел на платке, и позвала дочь:
     - Пошли, Марья...
     Марья, потупясь,  подошла  к матери,  встала рядом с ней.  Обе не
двигались с места.
     Федор посмотрел  на  распухшее  от  слез  лицо  Анисьи,  зачем-то
поправлявшей на Ванятке рубашку, на измученное, ожидающее лицо Марфы и
вздохнул:
     - Куда уж тебе  идти,  Матрена?..  Ступайте  с  нами.  Авось  бог
милостив...
     Матрена беззвучно затрясла головой.  Не  было  у  них  с  дочерью
родни. Одни остались. Теперь век человеческой жалостью жить...
     Они снова  побрели  по  видневшимся  в  траве   колеям.   Обогнув
кустарник,  дорога  ныряла в бор.  На опушке,  с кочкарника сорвались,
заквохтав, тетерки.
     Федор краем  глаза  проводил  мелькнувших белым подкрыльем птиц и
невольно позавидовал им. Все вокруг - ихнее. Лети куда хочешь...
     Кусты ольхи,   веселые   березки  с  одинокими  елями  постепенно
уступали место хвойнику.  Становилось сумрачнее.  Пахло сыростью. Иной
раз  поперек  самой  дороги  топырила сучья поверженная непогодой ель.
Одну пришлось обходить далеко.  Еще не высохшая,  она высоко  вздымала
мощные  корни,  плотно обросшие землей.  Нет,  дерево не сдалось.  Оно
выдержало бурю. Не выдержала лишь почва, в которой держалось дерево, и
оно рухнуло, вскинув корнями целую полянку, так и повисшую между небом
и землей.
     - Господи, силища-то какая! - выговорила пораженная Анисья.
     Федор, упрямо склонив голову,  шагал и шагал,  уже  не  глядя  по
сторонам.
     В родной деревеньке Анисьи, куда они добрались, усталые, только к
вечеру, их никто не ждал.
     В избе сидели одни старики.  Узнав о  случившемся,  мать  Анисьи,
обняв дочь,  заплакала вместе с ней.  Глухой дряхлый отец,  не взявший
сразу в толк, почему и кто пришел, забубнил:
     - Ну и слава богу!.. Ну и слава богу...
     Матрена и Марья сиротливо сели возле порога, боясь даже попросить
напиться.  Федор  догадался  дать им ковш.  Они пили осторожно,  боясь
налить на грязный пол.
     Оставив дочь, теща вдруг засуетилась:
     - Да вы ж голодные, господи... Хлебца вам, каша варена...
     - Ништо.  Пождем,  -  отказался  Федор.  - Скоро придут,  поди...
Ваньке вон дай...
     Ванятка жадно  набросился  на  молочную  тюрю.  Черпал  с верхом,
подправляя грязной ручонкой  ускользающие  куски  хлеба,  запихивал  в
ротик  всю ложку.  Струйки молока текли по его запыленному подбородку,
оставляя светлые полосы.  Федор не смог глядеть,  вышел, притулился на
завалинке.
     Он уже все решил. Мать, Анисью и сына оставит здесь, а сам завтра
же тронется в Тверь.  Как-нибудь разочтется за то, что семья съест. Не
может быть,  чтоб управы на  монахов  не  нашлось!  А  вернется  поле,
скотина, так он еще поворочает землицу-то...
     Федор осторожно  пощупал  за  пазухой  грамоту.  Здесь,  родимая.
Купца-то  этого,  знать,  сам  господь бог послал,  простой,  душевный
мужик...  Никитин... А имя-то позабыл, неизвестно, как его и в молитве
помянуть. Ну, авось в Твери узнает.
     Все тело саднило,  словно за ворот драной рубахи  всыпали  углей.
Ноги гудели от ходьбы, голову покруживало.
     Только здесь,  дойдя  до   места,   почувствовал   он,   наконец,
усталость.

     Ночью Марфа долго не ложилась, отбивая земные поклоны закопченной
иконе, вымаливая у бога доли для семьи, удачи для Федора.
     - Ты,  боже,  все видишь,  все знаешь, - шептала она ввалившимися
губами. - Заступись, помоги, не покинь нас, сирот своих.
     Но, видно,  плохо  молилась  старая.  В  ночь  Федору стало хуже.
Горел,  бредил,  наутро  совсем  обессилел,  часто  пил,  а   от   еды
отворачивался.  Его  поили липовым отваром,  малиной,  шептали над ним
заговоры. И все же Федор пролежал целых четыре дня.
     Только на  пятый день он встал на ноги,  и только на шестой день,
помолясь, вышел из дому в чужой сермяге с котомкой за широкой спиной.
     Был как  раз тот день,  когда Никитин и его товарищи подплывали к
Новгороду.  А Федор,  помахав Анисье и матери, пошел на закат - искать
правды и мужицкого счастья в Твери.


        Глава третья

     Нижний Новгород  -  неприступные  ворота  Москвы на Волге - после
первого огорчения все больше и больше радовал купцов добрыми слухами и
приметами.
     Суконщик Харитоньев,  у которого они остановились, полнолицый, со
свинячьими глазками, трусоватый человек, - и тот недавно водил ладьи в
Сарай. И на что уж, как все трусы, любил он попугать других рассказами
об  ужасах,  но  и  по  харитоньевским  словам получалось,  что дорога
спокойна.
     Снизу каждый  день  приходили  новые караваны.  Приехали армяне и
иранцы,  пришли два струга из Казани.  Берегом татары пригнали на торг
тысячи две коней.
     По всему чуялось - осень идет  мирная.  Одно  плохо  было:  посол
ширваншаха запаздывал.
     Никитин, частенько выходил на  крепостные  стены,  где  у  медных
разномастных пушчонок,  окованных толстыми железными обручами,  зевала
стража, подолгу сматривал в сторону Клязьмы, но парус не показывался.
     Никитин огорчался. Шла уже вторая неделя ожидания, деньги уходили
зазря,  да и неловко было обременять Харитоньева постоем,  хотя тот  и
помалкивал.
     Пробовал Никитин уговорить своих плыть одним,  но Микешин  уперся
как  бык,  Копылов  и  бронник  колебались,  и  Афанасий  оставил свои
попытки.
     - Ладно, подождем!
     От нечего делать купцы бродили по  городу,  отстаивали  церковные
службы, подолгу пропадали на базаре. Новгород ничем не удивлял - такие
же, как в Твери, высокие, с резными коньками крыш, с избами для челяди
и  многими  службами дворы бояр;  тесные,  с высокими заборами,  улицы
посада; каменные и деревянные церкви, церквушки и часовни.
     Базар, правда,  был богатый.  Здесь, в рядах, в крытых лавчонках,
жавшихся к новым крепостным стенам, можно было найти все: и невиданной
глубины  пушистые ковры Турции;  и причудливо-пестрые ткани Персии;  и
знаменитое стекло Венеции - то прозрачное,  как вода,  то  белое,  как
молоко,   то  цветное  -  синее,  красноватое,  зеленое,  золоченое  и
филигранное,  покрытое эмалевыми  цветами,  травами  и  длиннохвостыми
птицами;  и  генуэзское  оружие  - с узорами насечкой,  такое левкое и
красивое,  что забывалось о его смертоносности; и драгоценные каменья,
показываемые в полумраке задних камор лавок; и армянские сосуды тонкой
чеканки; и ароматные вина, объехавшие полсвета в бочонках и амфорах.
     Все это пестрело, сверкало, било в глаза и стоило так дорого, что
у жадного Микешина мутнел взор.
     И даже какая-нибудь рогожка,  небрежно содранная с тючка генуэзца
и брошенная на  заплеванную  землю,  здесь  волновала,  как  случайная
частица неведомого края, манящего загадочной, непонятной жизнью.
     Но еще  интересней,  чем  амфоры,  чем   наборные,   с   золотыми
украшениями  сбруи,  чем  агатовые  и  опаловые  стекла  с наваренными
человеческими рожами и звериными  мордами,  чем  сверкающие  клинки  и
лезвия кинжалов с фигурными рукоятками, были здесь, на базаре, люди.
     Тут засаленный  халат  татарина-лошадника   равнодушно   задевал,
грязной  полой  за пурпурный плащ венецианца,  рыжий колпак новгородца
нырял в кучке персидских чалм,  баранья  шуба  спорила  до  хрипоты  с
бархатным  беретом,  крашеная восточная борода таинственно шепталась с
черным монашеским клобуком.
     О чем  шептались они?  Поди-ка,  услышь среди визга разгоряченных
барышниками коней,  ора лотошников,  воплей зазывал,  божбы и  ругани,
стука,  звяка,  бряка,  громыхания и толчеи разноязыкого человеческого
моря!
     По базару  волнами катились слухи.  Тут знали и про вкусы младшей
жены казанского хана,  и про погоду в Ширазе,  и про  пиратский  набег
генуэзцев на Босфор,  и про строительные замыслы московского князя,  и
про  последний  крик  на  новгородском  вече.  Все  это  взвешивалось,
учитывалось  и  то  поднимало,  то  сбивало  цены,  то  разрушало,  то
устраивало новые сделки,  а иной раз хоронило старые и создавало новые
благополучия.
     Афанасий Никитин чувствовал себя  в  этой  сумятице  как  путник,
долго  пробиравшийся  буреломом  и,  наконец,  вышедший  на край леса,
откуда открывается ему широкий простор.
     Однако в торг он не вступал и приносил с базара только наблюдения
и открытия.  Харитоньев собрался  покупать  коня.  Они  пошли  вместе.
Конские  торги  велись  в  самом конце базара,  недалеко от Волги,  на
огромном  ровном  лугу.  Никитин  покупал  бывало  лошадей,  но   всех
тонкостей этого дела не знал,  пользовался обычно чьим-нибудь советом.
Харитоньев,  напротив,  слыл знатоком.  Афанасий с любопытством слушал
его  объяснения.  Цепкая память его сразу схватывала,  как определить,
молод ли конь, не опоен ли, не слеп ли, доброго ли он нрава...
     - Ты   не   гляди,  что  лошадь  так  и  ходит,  кренделя  ногами
выделывает,  - самодовольно поучал Харитоньев. - Это, брат, ее напоить
чем-нибудь могли.  Не-ет! Коня покупать - пуд соли съесть надо. Во все
вникай... Вот смотри, как я делать буду.
     Самодовольный голос Харитоньева немного злил,  но Никитин терпел:
"Пусть его! Зато наука. Авось пригодится".
     Молодой татарин  держал  под  уздцы нетерпеливо дрожащего гнедого
жеребца.  Афанасию глянулись налитый кровью глаз,  крутая шея, светлый
навис* животного. (* Навис - грива и челка коня.)
     Он подтолкнул Харитоньева. Тот отрицательно помотал головой:
     - Мне под седло не надобно. Я не ратник.
     Но Афанасий  все  же  упросил  осмотреть  коня.   Харитоньев   со
спокойным  лицом  прошел мимо,  словно нехотя остановился,  оглянулся,
сделал вид, что колеблется, махнул рукой и окликнул татарина:
     - Не дюже старый-то?
     - Зачем старый? Нэ выдышь - чэтыре лэта жэрэбэц!
     Харитоньев обошел коня слева, справа, поморщился, похлопал его по
лоснящемуся крупу.
     - Чего хочешь?
     - Ты смотри!  - крикнул татарин.  - Зачэм цену спросил,  если  нэ
видел? Смотри! Он сам скажет!
     - Да вижу... - протянул Харитоньев. - Вижу,.. Бабки-то раздуты.
     - Врэшь!
     - Чего врешь! И зубы небось подпилил.
     - Смотри зубы!  - рассердился продавец. - На, смотри! - Он задрал
морду коня,  поднял ему губу, раздвинул челюсть. - Как у дэвки молодой
зубы! Бэри рукой, трогай, ну?!
     Вокруг сразу  собралась  кучка  любопытных.  Харитоньев,  засучив
рукава,  слазил  коню в рот,  чего-то там пощупал,  потом вытер руки о
полу,  подул зачем-то коню в ноздри,  поочередно поднял и осмотрел все
четыре  копыта,  пощупал  суставы  коня,  даже помял репицу и отвернул
махалки.
     Татарин сердито   и   насмешливо   следил   за   ним.  Любопытные
притиснулись к Харитоньеву. Никитин ждал, что Харитоньев посмеется над
татарином, но тот неожиданно серьезно сказал:
     - Хорош фарь!* (* Фарь - конь.)
     Татарин победно задрал голову в малахае.
     - Правду сказал!  Ну,  бэри!  Раз коня лубышь,  понимаешь - бэри!
Дэшево отдам!
     Он назвал цену. Харитоньев вздохнул:
     - Нет, не могу.
     - Что? Дорого?! Дорого, скажи?!
     - Не дорого, дешево берешь. Только таких денег нет.
     - Зачэм тогда голову мутил,  конь мучал?!  У,  кучук итэ!* - стал
браниться татарин. (* Кучук итэ - по-татарски собачье мясо.)
     Харитоньев, мигнув Никитину,  стал отходить, с сожалением разводя
руками.  Из-за  спин  любопытных  к  татарину сунулся какой-то малый в
желтом колпаке.
     - Верно   так   хорош  конь?  -  спросил  Никитин,  когда  они  с
Харитоньевым отошли.
     - Ничего,  -  усмехнулся  тот.  - Ноги задние изогнуты.  Саблист,
значит. Той цены давать нельзя.
     - А ты сказал - дешево!
     - Колпак желтый видал?  - спросил Харитоньев. - Ему говорил. Этот
дурак для бояр коней скупает. Не понимает ничего, а лезет. Ну-к, пусть
купит. Боярских денег-то мне не жалко!
     Посмеялись.
     Сами они купили неказистого, но сильного меринка, и, покупая его,
Харитоньев доверил Никитину осмотреть лошадь. Афанасий верно определил
и возраст меринка и его недостаток - сырость.
     - Ну! - удивился Харитоньев. - Можно подумать, ты в Орде рос!
     Афанасий был доволен.
     Ивана Лапшева  все  тянуло  в церкви - рассматривал иконы,  литые
сосуды,  стенную роспись.  Никитин выбрал время,  свел его в  лавки  с
разными заморскими штуковинами.
     У Ивана  разбежались  глаза  при  виде  узорных  стекол,   чудных
фигурок, расписанных блюд.
     В одной из лавок худощавый хозяин-генуэзец  улыбнулся  тому,  как
бережно касался Иван пальцами его товаров,  как глядел на них,  словно
хотел вобрать в себя каждую краску,  каждый завиток искусно  сделанной
посуды, ярких полотен.
     - Брат? - спросил генуэзец у Никитина, кивая на Ивана.
     - Брат,  брат!  -  пошутил тот,  похлопывая смутившегося Ивана по
плечу.
     Разговаривали они  на  невероятном  жаргоне,  возникшем где-то на
торговых путях Каспия и Черноморья,  смешавшем в  одну  кучу  русские,
татарские,  итальянские  и персидские слова,  - на том странном языке,
который знал всякий мало-мальски опытный купец.
     Генуэзец позвал тверичей в каморку. Присев на корточки, отчего на
длинных ногах его вздулись  икры,  а  в  коленях  хрустнуло,  генуэзец
достал из ларя вещицу,  осторожно развернул ее.  Оказалось, это медная
солонка,  правда,  резанная очень  умело:  большой  лебедь  раскидывал
крылья над нагой женкой.
     Никитин покосился на Ивана и удивился. Рот у парня открылся, щеки
горели.  Генуэзец бережно подал солонку молодому купцу.  Иван медленно
повернул ее в ладонях.
     Никитин тоже  вгляделся  в  солонку.  Ничего  не  скажешь,  баско
смастерили, хотя такую срамоту на стол не поставишь.
     Однако лицо  Ивана  сказало  ему,  что тот видит больше,  чем сам
Никитин.
     - Испугал  он  ее,  -  смущенно  шепнул Иван.  - А сам,  вишь ты,
уверенный...
     - Кто работал вещицу-то? - спросил Никитин.
     - Большой мастер. Его убили.
     - За что?
     - Восстала чернь - мелкий,  голодный люд Венеции,  и он  пошел  с
чернью.
     - Против бояр ихних, что ли?
     - Да, против знати.
     Как-то по-новому увиделась Никитину солонка с надменным лебедем и
поникшей женкой.
     - Жаль молодца! - качнул он головой.
     - Ему  еще  повезло!  -  с  внезапной ненавистью в голосе ответил
генуэзец.  - Победители жалели,  что не могли захватить его живым. Эти
клятвопреступники  и  негодяи заперли бы мастера в башне под свинцовой
крышей.  Двадцатилетние,  просидев  в  той   башне   год,   становятся
стариками!
     Генуэзец немного остыл и,  заворачивая солонку в бархат,  спросил
Ивана:
     - Не чеканишь ли ты сам?
     - Пишет! - сообщил Никитин.
     - Иконы? Я видел работы вашего живописца Андрея Рублева. Но он не
любит  земли,  он  отрешился  от нее.  Его боги не знают человеческого
горя... Ты тоже пишешь иконы?
     Иван кивнул.
     - Принеси их мне,  покажи.  Меня зовут  Николо  Пиччарди.  Друзья
думают, что я кое-что смыслю в резце и кисти.
     В тот раз Никитин и Иванка так и ушли. Никитин объяснил спутнику,
почему генуэзец ненавидит, венецианцев: они, слышь, всю торговлю морем
перехватили, - посмеялся и забыл о Николо. Но тот через несколько дней
сам  нашел  Афанасия  на базаре,  издали замахал ему,  что-то гортанно
крикнул.
     Он продрался  к  Никитину  сквозь  толпу,  чуть не потеряв берет,
возбужденный, взъерошенный, как весенний воробей.
     - Я видел иконы твоего брата! - кричал Николо. - Он еще младенец!
Да,  да,  еще младенец в живописи!  Но тот,  кто  видел  его  мадонну,
влюбится в нее!
     Это было так неожиданно, что Афанасий расхохотался.
     - Ну, Никола! Хватил! В богоматерь... Влюбится... О господи!
     Никитина разобрало,  а иноземец захряс тонкими руками в  воздухе,
что-то обиженно залопотал.
     Афанасий тронул Пиччарди за рукав:
     - Извиняй  смех мой.  Чудно больно...  Ладно!  Понравилась икона,
стало быть?
     Генуэзец принялся хвалить Ивана, удивляться ему.
     - Ему нужно учиться, учиться! - убежденно твердил он.
     - В монастырь, стало быть, идти? - серьезно спросил Никитин.
     - Почему в монастырь?
     - Где ж еще иконы пишут да учатся?
     Генуэзец сокрушенно задумался.
     - Только не в монастырь!  - сказал он.  - Я знаю ваши монастыри и
ваших монахов.  Они высушат его талант,  они сотрут со щек его мадонны
румянец юности... Нет, не в монастырь!
     Никитина задело то, как иноземец говорит о православной церкви.
     - В  монастырях  наших  вельми  учены  и мудры мужи есть!  - сухо
ответил он. - Праведны и суете мирской не потворцы.
     Не удержавшись, он добавил:
     - Что-то из Царьграда не к вам,  а к нам,  на Москву, святые отцы
едут!
     Генуэзец с сожалением поглядел  на  Афанасия,  на  Илью  Козлова,
подергал  кружевной воротник,  пробормотал что-то непонятное и пошел в
сторону, нахлобучив берет.
     Не утерпев, Афанасий вечером недружелюбно спросил Лапшева:
     - Продать, что ли, хочешь икону? По базару-то носишь?
     Иван покраснел, опустил голову, принялся мять руки.
     - Показал бы уж, что ли... Какие такие чудеса на ней?
     Иван ничего не ответил, только еще больше согнулся.
     И чего он упрямится?  Афанасий никак не мог взять этого  в  толк.
Наутро  Никитин,  как  бывало,  позвал Иванку с собой.  Тот вскинулся,
воспрянул, так и брызнул лучистой улыбкой.
     "А господь с ней, и с иконой-то этой!" - подумал Никитин.
     Дружба их  опять  окрепла,  словно  и  не  омрачала  ее  минутная
размолвка.  Но  Никитин  не  мог забыть восторженных похвал генуэзца и
нет-нет,  да возвращался мыслью к ним.  И  на  Иванку  глядел  уже  не
по-прежнему, покровительственно, а с уважением.
     Эта перемена смущала Ивана.
     Однако не  все  в  Нижнем  Новгороде шло безоблачно.  Случались и
неприятности.
     Однажды, подхваченные  кричащей,  разгоряченной толпой,  Никитин,
Лапшев,  Микешин  и  Илья  Козлов,  ворочая  плечами,  тыча  кулаками,
пробились к лобному месту.
     Казнь уже  началась.  Посреди  деревянного  помоста,  привязанный
лицом к столбу,  обвисал человек в спущенной рубахе,  в белых холщовых
портах.
     Сбоку, на краю помоста,  сложив руки, в которых белела зачитанная
грамота, неподвижно чернел приказной дьяк.
     Коренастый курносый малый в красной рубахе - палач, пересмеиваясь
с  кем-то  в  толпе,  расправлял  кнут.  Дьяк  кивнул.  Палач  тряхнул
волосами,  согнал  с лица смех,  шмыгнул два раза носом,  примерился и
отвел руку...
     В наступившей  сразу тишине слышно стало,  как шваркнул по доскам
настила и свистнул широкий  сыромятный  хвост.  Привязанный  к  столбу
дернулся  и  закричал  звериным,  бросающим  в  озноб криком.  Хвост с
первого удара пробил на нем кожу. Брызнула на помост, потекла на порты
человека кровь.
     - Помрет...  - страдальчески сказали рядом с Никитиным. Человечек
в сером армяке,  тощий, словно озябший, сморщив маленькое лицо, следил
за казнью.
     - За что казнят? - спросил Никитин человечка.
     Тот зажмурился и не ответил, потому что второй раз свистнул хвост
и второй раз вскинулся, но тут же оборвался звериный крик...
     Человечек, побледнев, открыл глаза.
     - Во, с двух раз... - выговорил он.
     Опять свистнуло, послышался тупой удар, но крик не повторился.
     - За что? - еще раз спросил Никитин крестясь.
     - Купец, вишь, был он, - тихо ответил человечек. - Вот возьми, да
и набери товару в долг,  да и проторгуйся.  Отдать-то нечем,  в кабалу
идти надо, а у него семья. Ну, бежать задумал... Вот поймали.
     Никитин невольно перекрестился еще раз.
     - Помилуй, господи! - сами шепнули его губы.
     Когда развязали веревки,  тело битого с мягким стуком упало возле
столба.  На распоротую кнутом спину палач накинул только что содранную
шкуру овцы.
     - Не поможет!  - уныло сказал человек. - Он ему до дыха достал...
На погост теперь...
     Толпа, бурля,  начала растекаться.  Никитин увидел обескровленное
лицо Ивана, крепко сжал ему плечо.
     Микешин стоял серый, губы у него прыгали, он не мог произнести ни
слова.
     Когда отошли от страшного помоста, Иван с болью выговорил:
     - Не бегать бы ему: страшно так-то умирать!
     - В кабале жить страшнее! - сурово оборвал Никитин. - Человек без
воли - птица без крыл.
     Беспокойство охватило  Никитина  после  зрелища  казни.  Ожидание
посла  ширваншаха делалось уже невыносимым.  Раздражал осенний холодок
по утрам, сердили перепадавшие дожди. Нижний сразу стал скучен.
     - Где же этот чертов Хасан-бек? - ругались купцы.
     Микешин перестал  ехидно  улыбаться,   жался   к   людям,   часто
нерешительно поглядывал на Никитина.  И неожиданно признался ему,  что
послан Кашиным следить за его торгами...  Никитин так тряхнул  Митьку,
что у того стукнули зубы.
     - Вор я, что ли? - бешено крикнул Никитин. - А ты хорош!
     Микешин тотчас подхватил:
     - Слышь...  А мы ладком,  ладком.  Скажем сами цену-то Кашину,  а
остаточек нам. Пополам, а? Я где хошь подтвержу...
     Никитин, метавшийся по избе, встал как вкопанный:
     - Что?!
     Микешин медленно пополз по лавке в дальний угол,  вбирая голову в
плечи и закрывая лицо ладонями.
     - Хе-хе...  - задребезжал его испуганный  голосок.  -  Поверил...
Шутил я... Слышь-ка... Хе-хе... Шутил!
     - Ладно! - оборвал Никитин. - В Твери, как вернемся, поговорим.
     А через день в избу ввалился Харитоньев, уходивший на пристань:
     - Приплыл  посол-то!  Не  один,  с  купцами  московскими   да   с
тезиками.*  Богатый  струг у самого-то!  Тридцать кречетов,  слышь,  в
подарок ширванше везет! (* Тезик - восточный купец.)
     Никитин с товарищами поспешили к Волге. Им посчастливилось. Среди
московских Копылов нашел знакомого,  тот свел Афанасия с главой  своей
ватаги - черноглазым быкоподобным Матвеем Рябовым.
     Рябов Никитину понравился - крепок,  в речи не скор, обстоятелен.
Выслушал  тверичей  внимательно.  Узнав,  что  Афанасий  хорошо  знает
татарский язык, бывал в Царьграде, задумался.
     - Слышь,  ребята,  - сказал Рябов,  - дело-то вот какое...  Мы не
просто в торг идем.  У нас  от  великого  князя  указ  есть  рынки  за
Хвалынью выведать.  Дороги узнать, которыми всякий дорогой товар идет.
Ну, а народ у меня хотя все и дерзкий, но далеко пока не забиравшийся.
Я вас с собой возьму. Но вы решите-ка: может, пойдете с нами за Сарай?
За Хвалынь? Коли даст господь бог удачи, щедро великий князь наградит.
     Никитин даже  шапку  на затылок сбил.  Кто мог ждать такой удачи?
Своих-то еще думал в Сарае уговаривать,  а тут уже  самого  зовут!  Ну
москвичи! Скоры!
     - Там увидим!  - сдержанно пообещал он.  - Что до  меня  -  я  на
подъем легок. Но наперед дай с товарищами поговорить.
     - Я не тороплю, - согласился Рябов.
     Пока порешили  держаться  вместе.  Рябов  обещал  уговориться и с
послом.
     Никитин сразу  принялся  за  сборы.  Все,  начиная с Харитоньева,
повеселели. Хозяин даже сам лошадь предложил, а хозяйка истопила печь,
хлебосольно напекла пирогов, наварила мяса, каши.
     - Кушайте,  кушайте!  - хлопотала она.  - Теперя,  у  костров-то,
наголодаетесь!
     Ладья стояла на месте,  крепко прихваченная  цепью  и  наполовину
вытащенная на песок. Ее столкнули, нагрузили, покалякали с московскими
и, наконец, увидели колымагу наместника. Из колымаги неторопливо вылез
Хасан-бек в дорогой, на горностае, шубе и в чалме. По хлипким мосткам,
поддерживаемый слугой, посол взобрался на струг.
     - Отчаливай,  ребята,  - сказал Никитин.  - Поплыли,  слава тебе,
господи! Прощай, Новгород!
     В это утро,  кланяясь белому кремлю Нижнего,  он и не думал,  что
прощается с ним навсегда.

     Хороша Волга в светлый сентябрьский день!  Еще  греет  солнце,  и
леса за Сурой и Ветлугой,  подбегающие к реке, хоть и пожелтели, но не
обнажились и радуют пестрой листвой берез, синеватой зеленью ельников.
На  горизонте цепляется за разлапистую верхушку сосны одинокое облако.
Белеет мелкий песок отмелей,  коричневыми,  красными, желтыми полосами
глин и песчаников провожает правобережье.  В такой день и не думается,
что далеко позади,  за перекатами Телячьего брода, осталась Русь, а за
Ветлугой уже начались земли казанского ханства.  Да отчего бы и думать
так?  Те же леса,  та же земля бегут  по  бортам  ладьи  -  все  свое,
исконное, русское, только попавшее в тяжкую неволю.
     Зато невесела Волга в непогоду.  Слившись у Нижнего с Окой,  чуть
ли  не  втрое  раздавшаяся,  она бывает неприветлива и опасна.  Высоко
подымается серая,  студеная волна,  переливается за  борт,  хлещет  по
ногам, кидает в озноб и страшит непривычного путника.
     Того гляди наскочишь на осыпь, врежешься в неприметную за пеленой
дождя  мель,  и  тогда  с  треском  содрогнется суденышко,  хрустнет в
основании мачта,  попадают люди,  а иной тючок перевалится за  борт  и
лениво, но неудержимо пойдет ко дну.
     Миновали Казань с ее минаретами,  похожими на  голые  шеи  хищных
птиц,  высматривающих  легкую  добычу.  Проскочили  несколько  летучих
отрядов татар,  что-то кричавших и  размахивавших  руками  на  далеком
берегу.  Но даже тут,  на повороте к югу,  где Волга жмется к западным
холмам,  разделяющим ее со Свиягой,  где опасностей меньше,  на сердце
все-таки неспокойно.
     Это все холодный сентябрьский ветер и дождь,  мерно, с одинаковым
равнодушием  барабанящий  и  по посольскому стругу и по русской ладье.
Ветер все воет: "Куда-а-а? Куда-а-а?" А дождинки долбят ему вслед: "Не
будет пути! Не будет пути!"
     Микешин, завернувшись в  холстину,  бубнит  молитвы,  бронник  не
поет, скучны лица Копылова и Ивана, подобравшего колени к подбородку и
обхватившего их руками.
     На одном  из  пальцев  Ивана белеет перстень с камушком - подарок
Николы Пиччарди в день расставания.  На камушке вырезан крылатый конь.
Никитин  глядит  на  коня,  вспоминает  Нижний  Новгород и сердится на
Хасан-бека. Вон сколько заставил ждать себя и ныне не спешит!
     А посол  ширваншаха  действительно ведет караван медленно.  Зачем
торопиться?  Он считал,  что дорога до Астрахани займет месяц,  так  и
выходит. Не беда, если потеряешь день-другой... Посол часто выходит из
своей каморки,  где играет в шахматы с иранцем Али либо слушает сказки
своего толмача Юсуфа,  присаживается на корточки возле высоких клеток,
стоящих на палубе,  отдергивает закрывающую их черную тафту  и  цокает
языком, привлекая внимание сердитых кречетов.
     Немало труда положили  русские  помытчики,*  знатоки  сокольих  и
кречатьих  седьбищ,  чтоб  изловить и доставить с Печоры в Москву этих
белых и ярко-красных красавцев. Поползали на брюхе, продирая последнюю
одежонку,   ссаживая   локти   и   колени,   по   губительным  скалам,
наголодались,  намерзлись, но поспели к сроку - к масленице - привезти
птиц  в Москву по ровной зимней дороге.  Летом не повезешь!  Подохнут,
ныряя в рытвины и ухабы.  Да и зимой  пришлось  клети  изнутри  козьим
мехом обить,  чтоб не сломал ненароком какой-нибудь беспокойный кречет
буйное крыло о прутья решетки. (* Помытчики - ловцы.)
     Кречеты -  дар  московского  царя ширваншаху.  Они ценятся на вес
золота. Как же не беспокоиться о них послу?
     И Хасан-бек  цокает  языком,  стучит  толстым коротким пальцем по
клетке.  Кречеты открывают дикие оранжевые глаза, злобно и недоверчиво
косятся  на  человека.  Посол кидает куски сырого мяса,  смотрит,  как
птицы рвут пищу,  и улыбается.  Иной кречет отказывается от еды. Тогда
бегут   за   рыжим,   веснушчатым   сокольничим   Васькой,  наряженным
сопровождать птиц,  подгоняют струг к берегу,  сносят клетки на траву.
     Ладьи тверичей  и  москвичей  поневоле  притыкаются рядом.  Купцы
видят,  как  долговязый  Васька,  недовольный  поездкой,  чего  он  не
скрывает  даже  от  посла,  натягивает  толстую рукавицу и вытаскивает
капризных птиц из клеток.  Они бьют затекшими крыльями, хрипло кричат.
Васька поочередно пускает их над лугами.
     Хасан-бек тревожно  лопочет  что-то,  дергает  Ваську  за  рукав,
боится за птиц. Васька с каменным лицом терпит эти дерганья, словно не
замечает их.  Тревоги посла напрасны.  Птицы послушно  возвращаются  к
сокольничему, и тот небрежно, словно кур, запихивает их обратно.
     Повторяется это часто.  Сначала смеялись,  теперь  хмуро  терпят.
Единственная  польза  от  этих остановок - свежая дичь,  которую часто
бьют кречеты.  Она делится между всеми. Но Васька уныло ест даже самых
жирных кряковых уток.
     Причина уныния известна всем.  В Москве  разгар  охоты  по  перу,
скоро  поскачут  за лисами и зайцами,  великий князь и бояре рассыплют
ловким сокольничим свои милости.  Васька не вспоминает о  перепадающих
порой зуботычинах и порках. Ему даже кажется, что он всегда любил свое
дело,  хотя в малолетстве,  когда его приучали к птицам, часто ревел и
мучился.  Поди-ка,  не  поспи  несколько дней и ночей,  таская на руке
строптивого сокола,  встряхивая и дразня птицу,  чтоб тоже  не  спала,
чтоб сморилась и подчинилась,  наконец,  кормящему ее человеку. Васька
любит хвастать своей удачливостью.  Великий  князь  к  нему  добр.  На
подарки-де  Ивана  Васька разжился,  выстроил в прошлое лето новый дом
возле Собачьей площадки, забренчал мошной. Пора бы и свадьбу играть, и
невеста нашлась - своя, из дворовых, пригожая девка, да вот - в Шемаху
погнали!  И принесла нелегкая  этого  посла!  Ишь,  щурится,  дармоед!
Подарки получил! А за что?
     - Великий  князь  знал,  зачем  дарит!  -  сказал  как-то  Ваське
Никитин. - Стало быть, дела у него с шемаханцами, услуг от них ждет!
     Васька плюнул.
     А Никитин  был  прав.  Недаром  толстое  лицо Хасан-бека источало
улыбки, сияло, как масленый блин.
     Великий князь   всея   Руси  принял  посла  из  далекого  Ширвана
достойно.  Назначил еду и питье от своего  стола,  поместил  в  пышных
хоромах,  несколько раз звал думать,  выпытывал, как торг с Востоком и
Русью, не мешает ли кто.
     Иван знал, что славится Ширван, владения которого лежат меж Курой
и Самуром,  не только тканями,  а и  войском,  крепко  охраняющим  его
границы, его знаменитые города - Шемаху, Баку и Дербент.
     Хасан-бек сразу угадал замысел московского князя - столкнуть шаха
Фаррух-Ясара,  достойного  сына  Халилаллаха,  с  Астраханью,  если та
удумает держать руку вероломных казанцев.
     Астрахань и  у  Ширвана торчала поперек горла,  поэтому Хасан-бек
шел на посулы и обещал Ивану самое доброе расположение своего владыки.
Уговорились,  что  поедет  в Шемаху боярин Василий Папин,  а Хасан-бек
всячески поможет ему.
     За будущую  поддержку  Иван  одарил посла поставцем с серебряными
чарами, шубой, хорошо снабдил на обратный путь.
     Теперь Хасан-бек ожидал подарков и от ширваншаха,  все рисовалось
ему в самых радужных  красках.  И  даже  частые  проигрыши  в  шахматы
мазендаранцу  Али  не омрачали Хасан-бека.  Стоило ли огорчаться из-за
таких мелочей, если его ждали богатство и слава?
     Так идут дни, сменяются ночами у костров и снова находят с левого
берега.
     Ночи лунные,  чуткие.  Хрустнет за спиной ветка, булькнет сильнее
обычного на реке,  и невольно поворачивается  на  шумок  голова,  рука
нащупывает  лук.  Но  это мышь проскочила,  камень сорвался...  Толмач
Хасан-бека Юсуф опять сгибается над костром.  От близости огня по  его
лицу  и  короткой  бородке  текут  красноватые блики.  Юсуф продолжает
длинную,  с завываниями песню.  Она плывет над лагерем,  раскачиваясь,
как верблюд.
     Юсуф остроглаз,  любопытен,  умеет  слушать  рассказы   и   часто
подходит к русским кострам.  Тут, скрестив ноги, он подолгу неподвижно
сидит и,  кажется,  запоминает все про Тверь,  про северный торг,  про
немецкие земли.
     Никитину Юсуф  нравится.  За  Камой  струг   Хасан-бека   налетел
все-таки на мель.  Шемаханцы растерялись. Афанасий с товарищами свезли
посла и других на берег, но Юсуф остался у корабля, сноровисто помогал
сдвинуть  его на глубокую воду.  Нравится Никитину и мазендаранец Али.
Этот не похож на других тезиков,  держащихся особняком,  спесивых, как
индюки.  Али  охотно  говорит о своем родном городе Амоле,  стоящем за
Хвалынью. По его словам, русские заходили туда. Зачем? Брали товары из
Кермана, Хорасанской земли и даже из Индии.
     Глаза Али,  продолговатые,  большие,  подергиваются сизой  дымкой
грусти и становятся похожими на нетронутые сливы.
     О Амоль,  Амоль!  Город счастья и любви,  тонущий в  благоуханных
розах!  Нет равного ему на земле!  Где так нежна природа, как там? Где
люди приветливее,  чем на родине?  Глаза девушек драгоценней агата,  а
персики  в  садах  уступают  бархатистости  женских щек...  Приезжай в
Амоль,  русский!  Ты нигде не  увидишь  таких  садов,  таких  красивых
тканей!
     Афанасий не перебивает купца.  Видно,  что человек соскучился  по
дому.
     - Шелка да ковры у вас? - спрашивает он.
     - И какие шелка, какие ковры!
     - А что везут из Индии? - любопытствует Афанасий.
     - О! Дорогой товар! Парча, золото, серебро, алмазы...
     - Дешевы они там, стало быть?
     - Говорят, на земле валяются. Но кто рискнет ходить в Индию!
     - Что так?
     Мазендаранец мнется,  на его красивом лице - беспокойная усмешка.
Все, кто оказался рядом, нетерпеливо ждут ответа.
     - Это колдовская страна,  - выговаривает,  наконец, Али. - Страна
чудовищ. Там живут звери, воюющие с людьми, птицы, пожирающие человека
живьем.  А  в  горах  существуют  карлики  ростом  в  локоть - злобный
народец,  охраняющий алмазы.  Если карлик захочет - он убьет человека,
хотя бы тот уехал за десять морей. Такая им дана сила.
     Усмешка еще держится на губах  купца,  но  в  голосе  откровенный
испуг, который передается и слушателям! Особенно страшно слушать такие
рассказы по .ночам,  когда вокруг тлеющего костра  глухая,  враждебная
темень.
     - От своих леших да ведьм спасу нет!  - ворчит Микешин.  - А  тут
вон какая пакость!
     Афанасий задумчиво смотрит  на  синеватые  огоньки  в  угольях...
Индия! Индия! Он никому еще не сказал про свои думы... Но странно. Чем
страшней рассказ, тем сильнее поднимается в нем туманная, неясная тяга
к далекому краю.
     А уже кончились пологие  степи  перед  Жигулями,  проходят  перед
глазами и сами Жигули - высокие, скалистые, с жесткими щетками лесов.
     Жигули обходят по Волге,  а не по Усе,  хотя, поднявшись по ней с
другой стороны гор,  много выиграли бы во времени. Пришлось бы только,
чтобы снова  попасть  в  Волгу,  часа  два  тащить  ладьи  посуху.  Но
посольский струг - не ладья, а компания - дороже выгоды.
     Скоро Сарай. И все мягче делаются люди, все чаще слышен смех.
     Сказанные Матвеем Рябовым еще в Нижнем слова задели всех купцов.
     Никитин просто передал их тверичам, не скрыв, что тоже решил идти
за Хвалынь.  Он не сказал только, что и раньше то же задумывал, теперь
это говорить было ни к чему.
     Поначалу тверичи остерегались.  Добраться бы до Сарая и ладно. Но
спокойная дорога вселяла в сердце надежду на успех, а рассказы тезиков
и посулы москвичей разжигали души купцов.
     И на одной из стоянок за Жигулями порешили:  если до Сарая ничего
не стрясется,  идти с Хасан-беком в Дербент. Потеря времени небольшая,
а выгода великая.  Там все русские товары в полтора раза дороже, чем в
Золотой Орде.
     Хасан-бек, щуря маленькие для его толстого лица  глаза,  созывает
на  последнем привале москвичей и тверичей.  Он предлагает простоять в
Сарае день. Никто не возражает.
     Даже рыжий Васька,  для которого каждая остановка - пытка,  и тот
не бормочет под нос нелестных для посла слов.
     Переменилась и  погода.  Все  теплеет  и теплеет.  С берега ветер
доносит тонкие, длинные паутины бабьего лета.
     Микешин, поймав паутинку, осторожно отпускает ее плыть дальше. Он
долго следит,  как внезапно  вспыхивает,  попав  на  солнечный  лучик,
серебряная извилистая нить, и на его желтом лице необычная улыбка.
     - Ишь ты! - усмехается Никитин.
     У Афанасия на душе тепло, как у большинства путников. В свободную
минуту он ложится, закрывает глаза.
     "...Будешь ждать?"
     "Буду... Вот возьми..."
     На груди приятная тяжесть заветного науза.
     "Только дождись, Оленушка!" -хочется крикнуть ему.
     А караван все плывет,  плывет,  и вот со струга, идущего впереди,
слышен окрик:
     - Ахтуба!
     Караван забирает левее,  еще немного - и он вплывает  в  волжский
проток.

     В Сарай  Берке  -  столицу  Золотой  Орды  -  пришли  в  полдень.
Загоревший,  обветренный Иван Лапшев не сходил с  носа,  хотел  первым
увидеть  этот  странный  город  посреди  ровной солончаковой степи,  о
котором столько говорили в последнее время.
     Издалека Сарай  походил  на горки белых и пестрых камней,  плотно
уложенных одна возле другой. Стен вокруг города не было, словно жители
не знали и знать не хотели никаких тревог. Это сразу бросалось в глаза
и поражало.  Удивляло и то,  что не  видно  было  зелени.  Так,  разве
кое-где торчали деревца.
     Когда подплыли ближе,  стали отчетливо видны белые минареты. Иван
насчитал  их  до  шестидесяти  и  сбился.  На одном из минаретов Ивану
почудился золоченый крест.  Он всмотрелся.  Да,  то  был  православный
крест.
     - Дядя Афанасий, церква! - крикнул Иван.
     Никитин с места отозвался:
     - Гляди лучше - и епископа узришь!
     - Но? Есть? Наш?
     - Есть. Тут, брат, все есть.
     - А ханский дом где?
     - Гляди, вон, где три мечети. Видишь высокую крышу?
     - Ага! Он?
     - Он самый. Красив. В садах весь.
     - Деревянный?
     - Нет, у них дома из камня.
     - А не холодно?
     - Живут.  А справа,  вон,  где синий купол, - рынок. Их несколько
тут.
     - Неужто и наши, русские, здесь живут? Чужое же...
     - Целая часть города у наших.  И у осов, и у кипчаков, и у греков
- у всех своя часть.
     - Дивно как-то... Я бы не прожил.
     - Э, нужда заставит - прожил бы. Есть наши - богато живут.
     - С татарами?
     К приставшим кораблям набежал народ.  Полуголые, бронзовые татары
норовили ухватиться за тючки, размахивали руками, показывали куда-то в
сторону города.
     - Гони,  гони их!  - крикнул Никитин.  - Не нужно нам помощи! Еще
украдут что!
     Носильщики с  бранью  отскочили.  На  их  место повылезали другие
татары,  в шубах и халатах,  прибежали какие-то горбоносые, смуглые, в
белом  одеянии,  с  непонятным  говором  люди,  еще какие-то в высоких
бараньих шапках...
     Одного рыжий Васька турнул со струга кулаком.
     - Не торгуем! - надсаживал горло Никитин. - Не ведем торг! К хану
мы!
     При имени хана настырные купцы улитками поползли в стороны.
     Посол кликнул   Никитина   и  Рябова.  Наказав  своим  никуда  не
отлучаться,  Афанасий с Матвеем влезли  на  струг.  На  палубе  Васька
сдирал  с  клеток  тафту,  тютюкал  кречетом.  Воняло птичьим пометом.
Русские переглянулись и осклабились:
     - Весело посол едет!
     - Я - в город, - сказал Хасан-бек. - Хан или его везири дадут нам
фирман, чтоб плыть было спокойно. Где ваши грамоты?
     Никитин и Рябов подали Хасан-беку свитки.
     Посол вскоре уехал.
     Скучно и досадно было сидеть в  ладьях,  слушать  ругань  Васьки,
доносившуюся  со струга,  глазеть на берег с реки.  На берегу толкался
народ, трусцой пробегали длинноухие ишаки, выступали, с вывертом кидая
ноги, степенные верблюды.
     - Ну и скотина! - удивлялся Иван.
     - Что твой боярин шагает!  - поддержал,  смеясь, Копылов. - Илья,
вот бы сыну твоему показать!
     Ветер из степи наносил пыль, сидеть в ладьях надоело.
     Иван Лапшев упросил Никитина выскочить на берег.
     Издалека Никитин увидел,  как отошедшего поглазеть на людей Ивана
остановил какой-то татарин,  о чем-то спросил.  Иван ответил.  Татарин
похлопал его по плечу и пошел дальше, косясь на их караван.
     - Иванка, поди-ка! - позвал Афанасий.
     Тот подбежал.
     - Чего?
     - О чем татарин спрашивал?
     - А кто, мол, едет.
     - Ты что сказал?
     - Да сказал - из Руси, с послом шемаханским...
     - Зачем сказал?
     - Ну, как... спросили ведь.
     - Эх ты,  птенец! Ничего не сказывай никому. Какое этому татарину
дело? Мыт брать, что ли?
     - Да чего особенного-то, дядя Афанасий!
     - Земля чужая!  - строго ответил Никитин.  - Тут друзей мало. Ухо
востро держи...
     Иванка смущенно помялся на месте. Никитин, усмехаясь, ткнул его в
грудь:
     - Ладно, ступай. Да не говори со всяким-то!
     Лапшев кивнул и опять отправился бродить, а Никитин растянулся на
берегу,  рядом с Матвеем Рябовым,  и они заговорили  о  попутчиках,  о
делах, о жаре...
     Ни Иван Лапшев,  ни Афанасий не заметили, как любопытный татарин,
интересовавшийся   их   караваном,  свернув  за  горку  тюков,  быстро
оглянулся и торопливо зашагал к городу.

     Сморенный жарой и ожиданием вестей  от  посла,  видя,  что  Рябов
дремлет,  Никитин тоже уснул,  завернув голову кафтаном.  Его разбудил
Копылов.
     Солнце уходило  за  Ахтубу,  длинные  тени струга и ладейных мачт
переползали спящих.  Берег пустел. Посол уже вернулся, сидел в струге.
По  словам  Копылова,  татары пропускали караван свободно,  но на ночь
глядя послу плыть не хотелось.
     - Ну, утром двинем! - спокойно сказал Никитин, почесывая плечо. -
Искупаться бы...
     Поели, полежали,   потом,  поскидав  одежду,  бросились  в  воду,
терлись песком, сдирая грязь. С мечетей донеслись протяжные вопли. Для
мусульман настал час молитвы.
     Стемнело стремительно.  Краски заката блекли на глазах, алый цвет
перешел в фиолетовый, подползли сумерки.
     Никитин оглядел берег.  Какие-то подозрительные  фигуры  шатались
неподалеку.
     Он позвал бронника:
     - Твой черед караулить.
     Илья достал лук, колчан, пристроился на носу и притих.
     Укладываясь на дне ладьи, Иван удивился:
     - В пути возле костров спали, а тут на воде.
     - Чужой   город!   Чужой!  -  повторил  Никитин.  -  Спи  знай...
Молодость!
     А в  это  же  время  вниз  по  течению переправились через Ахтубу
четыре всадника.  Мокрые кони вынесли их  на  песчаный  берет,  тяжело
поводя  боками,  но  всадники  не  дали им отдохнуть,  а,  нахлестывая
плетьми,  погнали дальше.  Они скакали молча,  легко,  как приросшие к
седлам.  Темнота  окутывала их - луна встала за тучками.  Ровный топот
все удалялся от Сарая,  уходил в приволжскую  степь,  пока  совсем  не
растаял, заглушенный некошенными от века травами.

     Проснулся первым  Илья  Козлов.  Ежась  от  сырости,  он  оглядел
товарищей,  мокрый берег,  неподвижные длинные облака,  серые в ранний
час  балаганы  и  домики  вдали,  усмехнулся  и потряс головой,  густо
поросшей  черными  жесткими  волосами.  Один  за  другим   поднимались
тверичи,  мелькнуло  заспанное  лицо  быкоподобного  Рябова,  вылез на
палубу струга кто-то из иранцев и  остановился,  вглядываясь  в  ладьи
русских.
     Бронник Илья подмигнул Копылову, ткнул его в бок пудовым кулаком.
     - Что с тобой? - удивился Копылов.
     Бронник засмеялся.
     - Еще спрашивает! Ну и жулики!
     Копылов недоуменно   смотрел   на   бронника,   и   тот    совсем
развеселился.
     - Ну и ловки!  Ну и краснобаи! О-го-го-господи! Наговорят же семь
верст до небес!.. И все - хо-хо! - лесом...
     Никитин обернулся на этот гогот:
     - Что с ним, Серега?
     - И все - хо-хо! - лесом...
     Никитин обеспокоено присел перед бронником на корточки.
     - Илья, Илья, опомнись!
     Нет, теперь бронника нельзя было провести!  Он все разгадал. Ну и
горазды  же  врать  купцы  об  опасностях,  о   грабежах,   о   чужих,
неприветливых землях.  Вот он,  Сарай. Всю Волгу уже прошли, а где эти
опасности,  чем страшен город Золотой Орды?  Ай да гости!  Умеют  цену
товарам набить!
     Кое-как уразумев причину смеха бронника, Никитин тоже захохотал.
     Копылов, смеясь, выговорил:
     - Ой, удружил! Ну, Илья, голова! Первым купцом будешь!
     Матвей Рябов покачал головой:
     - Дурак ты, братец!
     - Ладно!  - еще смеясь, ответил бронник. - Валяй, валяй, ругайся!
Все вижу...
     Теперь хохотал весь караван.  И казалось, качающиеся ладьи, живые
струйки воды,  зажженные солнцем полумесяцы на минаретах города -  все
смеется вместе с людьми.
     Так весело началось утро. Весело снялись, весело миновали Ахтубу,
весело  вышли  в  Бузань.  Этот  волжский  низовой рукав был последним
ответвлением пути.  Оставалось теперь миновать волжскую дельту, далеко
обойдя Астрахань, а там и Хвалынь!
     Плыли по Бузани осторожно,  промеривая дно, среди скучных, ровных
берегов.
     Уже издалека кто-то заметил конного татарина,  одиноко  стоявшего
справа,  возле редких кустов. Освещенный солнцем татарин не шевелился.
Как вкопанный стоял и его конек.
     Вот татарин поднял руку,  закричал что-то приближающемуся стругу.
Конек тоже беспокойно зашевелился, двинулся бочком навстречу судам...
     - Причаливать велит посол! - передали по ладьям.
     Встревоженные купцы подвалили к  шемаханцам,  ждали,  что  будет,
приготовив оружие.
     - Ники-и-итин!  Ря-а-а-бов!  - крикнул с кормы струга  Васька.  -
Зовет Хасан-бек!
     Афанасий и Матвей выпрыгнули на берег.  Они видели,  как влез  на
струг  татарин,  а взявшиеся точно из-под земли еще двое татар уселись
охранять коня.
     - Беда, ребята! - шепнул купцам на палубе Васька. Али стоял возле
каморки посла бледный, стиснув губы. Озабоченный Юсуф торопливо провел
русских  к  Хасан-беку,  встал  у  дверки,  запустив пальцы в короткую
бородку.
     В каморке  коптил  светильник,  сиротливо  ютилась  на краю ковра
шахматная доска с попадавшими фигурками.  Видно,  ее резко отодвинули.
Против Хасан-бека сидел на корточках давешний татарин в высокой шапке.
Низкий лоб татарина рассекал  багровый  шрам.  Плоское,  с  реденькими
усами, угрястое лицо басурманина было бесстрастно.
     Хасан-бек сделал  знак  рукой  садиться,   нагнулся   в   сторону
татарина:
     - Повтори все.... они знают язык.
     Татарин приложил руку к сердцу, оскалил мелкие собачьи зубы:
     - Да будет с твоими друзьями благословение  аллаха,  мудрый  хан!
Говорю  -  ждет  вас  на  Бузани султан Касым с тремя тысячами войска.
Грабить будет,  товары брать будет.  Очень худой султан...  Может, уже
скоро на Бузани встречать будет.
     Татарин опять приложил руку к сердцу,  поклонился и умолк. Посол,
морща лоб, покосился на русских.
     - Откуда знаешь такое? - спросил Никитин.
     Татарин повернулся  к  нему,  в  один миг ощупал цепким взглядом,
прикрыл красноватые веки.
     - Я бедный пастух, немного коней пасу, езжу, слушаю, вижу...
     - Где твой табун?
     - Зачем  не веришь?  Я добра тебе хочу.  Коней на Итиль оставлял,
купцам навстречу с братьями скакал...
     Никитин переглянулся с Рябовым, оказал Юсуфу по-русски:
     - Объясни послу - без татарина совещаться надо.
     Хасан-бек, которому Юсуф быстро нашептал на ухо, кивнул.
     - Ступай, подожди! - велел он татарину.
     Пастух спокойно поднялся,  сгибаясь,  вылез из каморки. Юсуф тоже
вышел и притворил дверцу.
     - Опасная весть! - сказал Хасан-бек.
     - Может, врет! - усомнился Рябов.
     - Может быть,  врет,  а может быть,  и нет! - возразил Никитин. -
Остерегаться-то надо...
     - Он обещает провести караван ериками незаметно,  - сказал посол.
- Говорит только - плыть надо ночью.
     - Если уж плыть, так ясно - ночью! - ответил Никитин. - В темноте
уйти легче. Только подвоха бы какого не случилось.
     - Какого? - спросил Хасан-бек.
     - А наведет,  черт косоглазый,  на своих нехристей!  - в  сердцах
выругался  Рябов и тут же смущенно закашлял.  Посол-то ведь тоже был и
нехристь и косоват.  Хасан-бек пропустил брань мимо ушей,  но  догадка
Рябова показалась ему вероятной.
     - Да, и это возможно. Как же быть?
     Помолчали.
     - Так ли,  сяк ли,  - первый начал Никитин, - выпускать вестников
нельзя. Возьмем на борты всех троих. Подарки посулим. Пусть подумают -
верим. Но самим надо начеку быть. В худом разе - боем идти.
     - Так, - согласился Рябов.
     - У Меня одна пищаль!* - пожаловался  посол.  -  Одна  пищаль,  и
только пятеро стреляют из лука.  Струг беззащитен. (* Пищаль - древнее
огнестрельное оружие.)
     - Ништо,  - успокоил его Никитин. - Тут быстро решать надо. Сколь
человек еще струг возьмет?
     - Еще пять поместим.
     - Добро. Вот что, Матвей, одну ладью бросать придется.
     - Зачем?!
     - Сам суди:  на трех кораблях пойдем  -  силу  распылим.  А  если
вправду бой?  Все потеряем.  Да на двух и проскочить сподручнее,  шуму
меньше, неразберихи меньше...
     - Жаль мне ладью.
     - Ладно. Я свою оставлю. Товары возьмешь себе?
     - Могу...
     Хасан-бек вмешался:
     - Великий   шах   заплатит  за  ладью,  только  сохраните  струг,
сохраните подарки вашего князя.
     - Так  и  решили...  Стало  быть,  на  струге две пищали и восемь
лучников да  у  тебя,  Матвей,  пищаль  и  луки...  Думаю,  пробьемся.
Огненного боя у татар, может, нету.
     - Дай бог!
     - Да поможет аллах!
     Позвали татарина, объявили: пусть ведет караван, получит подарки.
     Плосколицый закивал, закланялся, потом забормотал:
     - Я - бедный человек,  братья - бедные люди.  Все могут  обидеть.
Кому скажешь? Ай, плохо!
     Догадались, что вестник торгуется,  просит  дать  подарки  сразу.
Хасан-бек,  распорядился  выдать каждому татарину по однорядке и куску
полотна.
     Татарин оскалился:
     - Ай,  добрый хан! Хороший хан! Не бойся! Так проведем, как рыбка
поплывешь. Прямо поплывешь!
     И захихикал.
     - Все  трое  с  нами поплывете!  - предупредил татарина Афанасий,
пристально глядя ему в глаза.
     Татарин не отвел взгляда.
     - Якши! Трое так трое!
     ...Обеспокоенный известием, караван гудел. Еще недавно смеявшийся
бронник смотрел растерянно и виновато.
     - Сглазил!  - прошипел ему Микешин, и никто не вступился за Илью.
- Может, повернем? До Сарая-то дошли...
     - Я плыву!  - твердо сказал Никитин.  - Вы как хотите.  Упрека на
вас не будет.
     Копылов ткнул ладью сапогом:
     - Вместе шли доселе,  вместе и дальше идти.  Ништо.  Дружба шкуры
дороже.
     Илья Козлов спросил Никитина:
     - Может, кольчужки мои оденете?
     В голосе  его  было  столько  сердечного  недуга,  что   Афанасий
смягчился:
     - И то польза. Вынимай.
     Бронник принялся  хлопотливо  разрывать  веревки  на своих тюках,
даже левую ладонь ожег.
     Вместе с  москвичами  перетащили  товары  в  их  ладью,  уложили,
укрепили.  Тверская ладья,  с которой содрали парус,  вдруг осиротела,
стала жалкой.
     Все тверичи,  кроме Микешина,  после долгих колебаний залезшего к
московским,  перешли на струг, разместились кто где: и под палубой - в
сыром, вонючем нутре корабля, и наверху, среди клеток.
     Васька бродил по палубе, где сразу стало тесно, и просил:
     - Вы, робя, осторожней с птицей!
     Хасан-бек велел поворачивать.  Торопливо,  оглядываясь на Бузань,
вернулись в Ахтубу,  чтобы другим путем,  ериками,  проскользнуть мимо
Астрахани.
     Послу стало не  до  шахмат  и  сказок.  Он  тоже  стоял  наверху,
беспокойно осматривал людей, берега.
     Никитин подошел к нему:
     - Астрахань  покажется  на  закате,  так  надо  бы  пристать где,
дождаться ночи.
     Все поглядывали  на  небо,  стараясь  угадать,  не  изменится  ли
погода.  Чистое небо  не  радовало.  Вот  бы  сейчас  дождь!  Говорили
приглушенно.  Возбужденный Иван Лапшев,  лежа у борта с луком в руках,
улыбаясь, старался поймать взгляд Никитина.
     Никитин присел рядом.
     - Не боязно?
     - Нет, дядя Афанасий...
     - Молодцом...  Будет бой - хоронись за борт.  Стреляй, как близко
подпустим. Зря стрел не трать.
     - Ага.
     Копылов тихо сказал:
     - Жалко ладью. Рябов-то, черт, свою не бросил.
     - Господь  с  ним!  - озабоченно отозвался Никитин.  - И ладью не
пожалею, если пройдем...
     Если пройдем! Об этом думал каждый, и каждому становилось страшно
при мысли, что могут и не пройти.
     - Гляди  за  татарвой!  - шепнул Афанасий Копылову.  - Чуть что -
стреляй...
     - Ясно...
     Илья Козлов,  чувствуя себя виноватым в грозящем несчастье, стоял
возле  татар,  нелюдимо  сидевших,  на  носу,  готовый  в любую минуту
броситься на них.
     Вышли в  Волгу,  пустились  по  ней  меж  оголенных  солончаковых
берегов и, ближе к вечеру, тихо пристали возле небольшого заливчика.
     Здесь долго  ждали  темноты.  Нынче  вечер  не  торопился.  Время
тянулось  невыносимо  медленно.  Тонкий,  словно  клочок  ваты,  месяц
поднимался в редких облаках.  На закате неуклюже,  нехотя громоздились
тучи.  Закроют они месяц или не закроют?  Поди угадай! Ветер как будто
свежел, тянул настойчивее.
     - Господи! - вслух сказал Никитин. - Помоги!
     Наконец стемнело.  Тучи все-таки наползли,  надвинулись на месяц,
его легкий, предательский свет погас.
     Никитин подошел к Хасан-беку:
     - Плывем!
     Хасан-бек изменился.  Вместо  обычного  халата на нем была теперь
кольчуга,  у пояса короткий  меч.  Горбоносое,  толстое  лицо  уже  не
выглядело добродушным, глаза кололи.
     - Плывем.
     Никитин негромко крикнул:
     - Весла!  - и перешел на нос, к татарам. Кривоногий, со шрамом на
лбу, кивнул ему:
     - Слушай меня, купец... Сейчас - в левый ерик.
     Тихо всплескивают  весла,  тихо идет струг,  еле слышен за кормой
стук весел на московской ладье.  Татары сидят тихо. Никитин стоит так,
чтоб  никто  из  них  не  мог  броситься на него.  Рядом сопит бронник
Берегов не видно.  Они скрыты ночным  мраком.  Что  берега!  С  каждой
минутой  мрак  плотнее,  уже  не  видно воды,  скорее угадываешь,  чем
видишь, и товарищей.
     - Лева, лева! - шепчет татарин.
     Струг уходит еще левее,  в новый ерик.  Похоже,  что  татарва  не
обманула, Астрахань-то справа должна быть.
     - Права!
     Никитин хмурится. Может, все-таки обманули? Но вскоре он начинает
терять представление о том,  где находится караван. Эти повороты влево
и вправо путают его.
     Слышен шепот Юсуфа:
     - Хасан-бек спрашивает, где мы?
     Никитин молчит,  держа руку на кинжале. А струг медленно плывет в
неизвестность,  то  задевая  бортом  за  камыши,  то царапая днищем по
песку.
     Ночь. Тишина. Плеск весел. Шуршание водяных трав.
     - Лева... Права...
     Да, вот она, дорога! Все было так спокойно, и сразу - в один миг!
-  может  кончиться  удача.  Господи,  пресвятый  боже,  не   покарай!
Оленушка,  помолись за нас!  Ведь если... Конец тогда. Броннику что? У
него товар свой.  Кашин долга не простит.  Выплывем, пожертвую на храм
господень... Как там Иванка?
     Мысли отрывочны, а в груди все сильней нарастает ярость на татар.
Только грабят!  Одним грабежом живут!  Ну, если и эти обманщики, пусть
не ждут добра!
     - Права... Права...
     - Как там ладья?  - прислушивается Никитин.  - Ведь весь товар на
ней... О господи!
     А тучи внезапно начинают редеть, месяц выскальзывает из-за них, и
в ровном свете его становится видна узкая протока,  кусты по берегам и
какие-то  темные  возвышения  вдали   справа.   И   внезапно   Никитин
догадывается:  Астрахань!  Но он не успевает окликнуть татар,  как они
неуловимыми тенями скользят за борт,  раздаются всплески воды, а из-за
кустов возникают силуэты конных и раздается протяжный крик:
     - Качма!* (* Качма - по-татарски стой, не беги.)
     Конники скачут слева и справа. Протока узка. Ладьи хорошо видны в
лунном свете.  Страшно ругается Копылов. Растерянно встал во весь рост
Иван. Что-то свистит и втыкается в палубу... Стрела!
     - Измена, посол! - крикнул Никитин. - Ребята, греби!
     Всегда в  роковые  минуты  Афанасий  ощущал в себе властную силу,
упорное желание взять верх. Он и теперь решил мгновенно: уходить, чего
бы это ни стоило!
     Струг рванулся вперед.  На берегу закричали сильней. Густо запели
стрелы.
     - Бей!  - приказал Афанасий, растягиваясь на палубе и пристраивая
пищаль. - Серега! Копылов! Вперед гляди, ищи проход!
     Неудобно сыпать порох на полку,  трудно  целиться  с  качающегося
борта,   но  вот  ствол  находит  кучку  всадников.  Щелкает  кремень,
желто-красным огнем освещается часть борта, раздается грохот...
     - Ал-ла-ла-ла!  - истошно визжат на берегу. Гремит вторая пищаль.
Брань, выкрики гребцов.
     - Влево, черти! - надрывается Копылов, и видно, как он натягивает
лук, чтоб пустить и свою стрелу.
     Слышен гневный голос Хасан-бека,  грозящего кому-то...  Кому?  А,
ладно!  Пуля не лезет в ствол,  дьяволица!  Надо  другую...  Скорей...
Скорей...  Эх,  ладья бы проскочила! Она же легче!.. Ну, вот... Теперь
порох... Ага!
     Опять вспышка, и опять визг на берегу.
     Встав на колено,  Иван Лапшев бил из лука по  мчащимся  конникам.
Сначала, когда свистнули татарские стрелы, руки его дрогнули. Потом он
увидел,  как стреляет Никитин,  как бьют по  врагу  товарищи,  спустил
тетиву сам,  вытащил вторую стрелу,  и страх его прошел.  Бояться было
некогда.  Он стрелял и  стрелял,  стараясь  лучше  выцелить  татарина,
сильнее натягивая упругую тетиву.
     Видно, русские  стрелы  и  пули  настигали  ворогов:  на   берегу
слышались болезненные выкрики. Это доставляло Ивану злую радость.
     - На,  жри!  На,  жри!  - кричал он,  посылая свои стрелы. Совсем
забыв   об  опасности,  Иван  поднялся  во  весь  рост.  Так  казалось
удобнее...
     Он не  почувствовал боли,  только изумленно ощутил,  что не может
крикнуть,  и с удивлением  увидел,  как  летит  на  струг  огромный  и
ослепительно  яркий месяц.  Потом под его руками что-то затрещало,  он
услышал тихий  крик  и  догадался:  клетка.  Олена  Кашина,  кланяясь,
поднесла ему чару вина,  но он не мог оторвать рук от прутьев клетки и
растерянно,  жалобно улыбнулся ей,  и сразу уронил голову за борт, уже
ничего  не  видя  и не слыша.  Одна стрела вошла ему в сердце,  вторая
пробила горло...
     - Уходим! - услышал Афанасий голос Копылова.
     Никитин оторвался от пищали,  оглянулся.  Левый берег  перерезала
широкая  протока.  Струг  сворачивал  в нее.  Левобережный отряд татар
заметался: видно, им не было дороги дальше.
     - Нажми!  - резко крикнул Никитин. - Весла, нажми! Парус ставьте!
Ветер наш!
     В поднятом  парусе  закачалось  несколько  стрел,  но струг сразу
прибавил ход, и крики татар стали удаляться.
     - Где ладья? - крикнул Никитин.
     Ему никто не ответил.  Он  повторил  вопрос.  Откуда-то  с  кормы
пробрался Юсуф. На нем не было шапки, курчавые волосы шемаханца падали
на лицо.
     - Ладья на мель села, - задыхаясь, выговорил он.
     - Что?  - поднялся Никитин.  - Врешь!  - и  тут  же  увидел  лицо
Копылова.
     - Ваньку... - сказал Серега.
     Никитин повел  глазами  по  палубе  и увидел перевесившееся через
борт тело. Бросив пищаль, Афанасий ринулся к нему.
     - Иванка! Иван!
     Парень не отозвался.  Никитин легко поднял  обвиснувшее  в  руках
тело,  заглянул  в  лицо  убитого.  Растерянная  улыбка  окаменела  на
приоткрытых губах Ивана, в открытых глазах холодно сверкнул месяц.
     Копылов, бережно  подхватив  труп,  помог опустить его на палубу,
закрыл Ивану веки.
     - Не поможешь ему, - сказал он. - А умер хорошо.
     Никитин шумно  выдохнул  из  груди  воздух,  отвернулся.  Копылов
положил ему на плечо руку:
     - Афанасий,  не первый раз плывешь...  Ты подумай  лучше,  как  с
ладьей быть?
     - Парень-то какой... Моя вина!
     - Эх-ма!..  Не  тебе  одному  жалко.  О  живых думать надо!  Ведь
уходим, а наши там...
     Никитин очнулся.  Струг,  качаясь,  шел угоном.  Гребцы с хриплым
уханьем  били  веслами.  Поросшие  густыми  зарослями  берега  рывками
кидались назад.
     - Как же воротишься?  - спросил Афанасий Копылова.  -  Так  мы  и
струг потеряем... Да, может, еще и проскочила ладья-то?
     Копылов помолчал,  потом опустился возле борта, положил голову на
клетку:
     - Разор, значит.
     И заскрипел зубами.
     Хасан-бек торопил,  менял гребцов,  ни разу не сошел с палубы  до
рассвета,  когда,  наконец, показалось, что отплыли далеко и опасность
миновала.
     Но тут,  едва стало развидняться,  случилось непоправимое. Струг,
уже выходивший в устье, с разбегу налетел на мель. Его словно выкинуло
из  воды.  Задрав  нос,  он резко завалился на левый борт.  Покатились
клетки,  попадали и закричали люди.  Весла правой  стороны  повисли  в
воздухе.  Гребцы по привычке еще раза два взмахнули ими,  - со стороны
струг напоминал подбитую птицу, бьющую в агонии крылом.
     - Снимать! Сходи в воду! - закричали на палубе. Но снять струг не
довелось. Татарский отряд возник на берегу внезапно и бесшумно, словно
и не пропадал никуда.
     Копылов первый увидел астраханцев и опустил руки... Татары, грозя
луками, хлопая плетями, окружили струг, согнали всех на берег, опутали
судно веревками, впрягли коней и потащили корабль вверх.
     Русских и шемаханцев заставили помогать лошадям.
     - Зачем бежал? - нагибаясь в седле, спросил Никитина угрястый, со
шрамом  на лбу татарин,  в котором тот сразу признал их проводника.  -
Сказали, как рыбка плыть будешь... А рыбка в загородь плывет!
     Татарин тонко  захохотал,  завизжал,  довольный  своей шуткой,  а
потом поднял плеть и сильно, со злобой ударил Никитина по голове...
     Корабль тащили недолго. Известными татарам протоками добрались до
главного отряда быстро.  Здесь же стояла и ладья, засевшая, как теперь
увидели,  на  езу.* Ее уже разграбили.  На берегу,  в траве,  валялись
распоротые тюки,  выпотрошенные сундучки.  Пленных сбили в одну  кучу.
Окровавленный Матвей Рябов шепнул: (* Ез - загородка из крепких бревен
для рыбной ловли. Езы часто перекрывали всю реку.)
     - Все взяли... Мы думали - хоть вы ушли...
     Хасан-бек принялся требовать,  чтоб его провели  к  хану,  достал
свой фирман,  тыкал в нос страже.  Татарин в богатой шубе остановился,
послушал посла, принял фирман, подержал вверх ногами, а потом разорвал
и швырнул по ветру.
     - Чего смотрите? - затопал татарин на стражу. - Бери!
     Хасан-бека ловко повалили на землю, выдернули из шубы, надетой на
кольчугу,  из сапог,  содрали тюрбан.  Он только покряхтывал  и  через
минуту  уже  сидел  на  росистой  траве в одном исподнем,  босой,  без
перстней и ошеломленно открывал и закрывал  рот,  как  выброшенная  на
сушу  рыба.  Другие татары сноровисто обшаривали русских и шемаханцев,
вывертывали карманы, лазили за пазухи, снимали кафтаны и халаты, какие
глянулись им.
     Со струга тащили ковры, ларцы, клетки с птицами, мешки.
     Тело Ивана  бросили  с  размаху в воду.  Оно упало возле берега с
тупым всплеском.
     Никитин не  удержался,  когда грабитель ухватился за Оленин науз,
ударил татарина по руке.  Его тотчас повалили, стали избивать, но науз
остался у Афанасия.
     Потом вдруг татары кинулись в сторону на крик Васьки.
     Сокольничий словно  одурел.  Он и во время боя и во время бегства
только об одном пекся -  о  своих  кречетах,  а  тут  совсем  рассудок
потерял.  Налетел  на  татар,  тащивших  клетки,  стал  отнимать птиц.
Мордовали Ваську до полусмерти.
     Вскоре грабеж  кончился.  Татарин  в  богатой шубе опять появился
возле пленных, объехал их на коне, стал тыкать рукой то в одного, то в
другого русского.
     Тех, на кого он указывал,  оттаскивали прочь.  Выдернули из кучки
Илью-бронника, трех московских.
     Потом татарин, ломая язык, крикнул:
     - Нечестивые  убили  нашего брата...  Четырех берем себе ваших...
Уходите вниз!.. Вверх не пустим, весть подавать в Сарай не пустим!
     - Ладьи отдай! - попросил кто-то.
     - Ладьи не дам, себе берем. Вам лодки даю. Вон стоят. Уходи!
     - Товарищей взять надо! Убитых-то...
     - Бери, уходи!
     Из группки пленных раздался крик бронника:
     - Жене скажите... сыну! Братцы! Скажите... спасете, может...
     Галдевшие татары погнали пленных прочь.  Несколько коней потянули
струг  и  ладью  к  Астрахани.  Еще  через  несколько  минут  ускакали
остальные  воины.  Ограбленные  остались  одни...  Никитину бросился в
глаза сундучок Ивана. Возле него валялись две иконки, какое-то тряпье.
Афанасий  поднял  иконы.  Одну  он уже видел.  Со второй,  которой так
восхищался генуэзец,  на  него  посмотрело  нежное,  улыбающееся  лицо
Олены...

     Могилу Иванке рыли на бугре,  каких немало уходило здесь от Волги
в  Астраханскую  степь.  Земля  была  плотна,  поддавалась  с  трудом.
Приходилось  поначалу  рыхлить ее корягами.  Яма углублялась медленно.
Микешин дернул Афанасия за рукав:
     - Побыстрей  бы,  ребята!  Уйдут  шемаханцы  одни,  куда мы тогда
сунемся?
     Афанасий промолчал, продолжая рыть. А Серега Копылов не выдержал,
сорвался:
     - Что ж, воронью на расклев товарища кинуть?
     Микешин задергался, зашипел, брызжа слюной:
     - О вас пекусь!
     Уже совсем рассвело.  С вершины бугра  в  сумеречном,  призрачном
свете виднелись неясные очертания ближнего берега,  темные купы ветел,
серая степь и неподвижные группки людей у подножия бугра.
     Незаметно приблизились   другие  купцы.  Матвей  Рябов  отодвинул
Копылова:
     - Ты устал. Да-кось я.
     Никитина сменил шемаханец Юсуф.  Он  протянул  руку,  и  Афанасий
молча отдал ему корягу.
     Никитин спустился с бугра:  хотелось нарезать для могилки  дерна.
Ему  удалось  найти  местечко  с  плотной,  частой травой.  Попробовал
ковырять дерн пальцами,  потом  палкой  -  ничего  не  получилось.  Он
разогнул спину. По груди стукнул крест. Никитин машинально тронул его,
поправил. Крест у него был большой, медный. Постоял неподвижно, потом,
сжав  губы,  стянул крест через голову,  встал на колени.  Медь резала
дери хорошо.
     Ивана осторожно опустили в могилу. Сложили ему руки на груди.
     - Сыпьте! - приказал Афанасий.
     - И крест не из чего сделать! - вздохнул Матвей Рябов.
     Афанасий спустился к Волге, вымыл черные от земли руки, ополоснул
лицо, лег на берег и долго пил холодную бодрящую воду.
     - Что делать-то будем? - услышал он голос Копылова.
     Солнце вставало.  Волга  играла  под  его  лучами,  дробилась  на
десятки рукавчиков,  петляла между  островками,  поросшими  камышом  и
кустарниками.
     - Пойду с Хасан-беком говорить...
     Посол ширваншаха   пребывал   в  унынии.  Под  левым  глазом  его
расплылся желто-синий кровоподтек, одежда была порвана.
     - Что делать теперь? - обратился к нему Никитин.
     Хасан-бек поднял было толстое,  горбоносое лицо,  опять  опустил,
хмуро  уставился на свои босые ноги:  сафьяновые расшитые сапоги,  дар
Ивана Третьего, стащили татары.
     - Вы чего же смотрите?  - сурово спросил Никитин окружавших посла
шемаханцев. - Сапог, что ль, не нашли для боярина своего?
     Те заговорили  наперебой:  у  посла-де  нога велика очень,  ничья
обувь не годится.
     Никитин вздохнул, разулся, протянул послу свои сапоги:
     - Может, впору будут? Надевай.
     Сапоги пришлись  впору.  Хасан-бек  изобразил  на  разбитом  лице
подобие улыбки.
     - Благодарю  тебя.  Я думаю - надо плыть.  Садись,  думать вместе
будем, как идти.
     Из-за пазухи посол вытащил чудом уцелевший плотный лист бумаги.
     - Гляди, - сказал Хасан-бек. - Вот Дербент, вот Шемаха...
     Никитин сразу узнал на карте Волгу,  Хвалынское море,  кавказские
берега.  Недалеко от моря чернели горы.  Там где  они  в  единственном
месте подходили к берегу вплотную,  на карте изображена была крепостца
Дербент. Ближе к Баку - другая крепостца, Шемаха, город ширваншаха.
     По словам посла выходило,  что берега пустынны, изредка заходят в
здешние степи кочевые орды, но с ними лучше не встречаться. Опаснее же
всего  идти вдоль кавказского берега:  там живут кайтаки,  разбойничий
народец, хоть князь их и женат на сестре старшей жены ширваншаха...
     - Н-да, - протянул Никитин, - весело... Свояки-то, видать, у вас,
как и у нас, - дружные. Ну, иного пути нет
     - Не  унывай!  -  притронулся  к его руке Хасан-бек.  - Ты хорошо
дрался, я скажу шаху, он вас не бросит.
     - Заступись,  боярин!  - вздохнул Никитин. - Дал бы бог... Пойдем
лодки смотреть?
     Лодки были не похожи на русские: нос широк, бока выпуклы, а корма
узкая. Вместо руля - особое кормовое весло. В одной из лодок оказалась
рыбачья сеть. Никитин обошел обе посудины, осмотрел их со всех сторон.
На худой конец,  и такие лодки  хороши.  Сшиты  они,  правда,  чудными
деревянными  гвоздями,  но  зато  просмолены  на совесть,  аж черны от
смолы. Плыть, видно, можно. Юсуф сказал, что такие лодки на Хвалынском
море называют "рыбами".
     - Смотри, - тыкал он пальцем, - башка большая, бок круглый, хвост
тонкий... Рыба!
     Прикинули, вышло, что в лодках поместятся все.
     Копылов окликнул Никитина:
     - В Шемаху, значит?
     - Куда же нам теперь?
     - А на Русь?
     - С чем? На зиму глядя? Да и убьют!
     - Погибли... Вот где конец пришел.
     На татарских  лодках,  собрав кое-что по берегу,  стали осторожно
спускаться вниз. Крутились между островками, густо поросшими ветлами и
ивами. С берегов над водой нависали красные ягоды паслена. На протоках
покачивались глянцевитые листья лилий,  на  мелководье  торчали  космы
осоки.
     С прибрежных  ветел  при  появлении  лодок  срывались   крикливые
бакланы:  не один,  не два - тучи.  В развилках деревьев видны были их
большие, темные издалека гнезда.
     По совету Хасан-бека выбрали укромный островок,  вытащили на него
лодки, закидали их камышом, а сами занялись охотой на бакланов: нельзя
же было без припасов в море выходить.
     Из глубины островка нанесли сухого тростника,  валежника, развели
костры Бакланов выпотрошили,  выдернув из них внутренности деревянными
дрючками, обвернули птиц листьями лилий, облепили глиной, сунули в жар
- пусть пекутся. Часть путников осталась присматривать за огнем, часть
отправилась ловить рыбу. Погнали на маленькой лодке вниз, в култуки.
     Чем дальше   заплывали,  тем  трудней  было  грести  -  за  весла
цеплялись лилии и кувшинки,  еще какие-то неведомые  цепкие  растения.
Иные  протоки  сплошь затягивали темно-зеленые широкие листья чилима -
рогатого водяного ореха. Торчали над водой точеные, на длинном черешке
листочки  незнакомых  трав.  Течение  покачивало огромные сизые листья
лотоса.  Юсуф зачерпнул пригоршней воды,  плеснул на один такой лист -
вода,  сверкая,  скатилась с листа, никаких следов не оставила, словно
тот был воском натерт. Юсуф восторженно поцокал языком,
     - Самый красивый цветок на земле, - сказал он. - Большой-большой.
Бутоны яркие,  алые почти, потом лепестки светлеют. Если долго вдыхать
запах, мысли затуманятся.
     На островах   и   косах   тянулись   знакомые   заросли   рогоза,
ежеголовника,   куртины   резухи,   уже   надоевший   тростник.  Птицы
поднимались в култуках тысячами -  белощекие  и  черные  качки,  гуси,
шилохвости и кряквы, пеликаны и чомки, лысухи и поганки. Осень привела
их сюда,  на благодатные  рукавчики  и  заливы  волжской  дельты,  где
вдосталь было корму и спокойно отдыхалось перед дальним путем на юг.
     Околки ежеголовника и широкие местами заросли его  вдоль  полесов
позволяли подгонять лодку вплотную к птицам.
     - Тсс, - произнес Юсуф.
     Охотники увидели  пеликанов.  Зайдя  в реку полукругом,  зобастые
птицы шумно били крыльями по воде,  замутили ее,  погнали  рыбешку  на
мелководье.  Потом началась расправа. Зобы у пеликанов вздулись. Вдруг
откуда ни возьмись на пирующих налетел орлан.  Выбранный им  в  жертву
пеликан попытался взлететь, но ему было трудно: туго набитый зоб тянул
вниз.  Пеликан недолго увертывался.  Видя,  что дело плохо,  что орлан
наседает, он вытолкнул рыбу из зоба. Орлан тотчас подхватил пеликанову
добычу и взмыл,  а пеликан обиженно,  зло крикнул что-то ему вслед  и,
ерошась, опять заковылял к воде.
     - И у них как у людей выходит,  - мрачно сказал Копылов,  -  один
ловит, а другой жрет!
     Для ловли рыбы Юсуф выбрал  протоку  почище.  Вылезли  из  лодки,
растянули сеть, стали заходить.
     - Рвать будет из рук - бросай! - советовал Юсуф.
     - Аль по сто пудов рыбы-то?  - насмешливо спросил Копылов.  - Как
же! Так я тебе и брошу сеть!
     - Порвет!
     Едва Копылов зашел в воду по колено,  как  почувствовал,  что  об
ноги его ударяют,  проплывая, десятки рыбин. В море шел осенний сазан.
Шумно дыша, Копылов забрел по грудь, резко опустил сеть и почти тотчас
же ощутил: она вырывается из рук.
     Багровый от натуги,  Копылов попытался сделать шаг против течения
-  кое-как  это  удалось.  Но  уже  через минуту его волокло вниз.  Он
оступился, окунулся с головой, хлебнул води, но сети не выпустил.
     - Сеть, сеть брось! - с тревогой кричали ему.
     - Не брошу! - захлебываясь, отвечал Копылов.
     - Утопнет! - встревожился Никитин. - Бросай сеть, Юсуф!
     Они разжали руки Копылову сразу стало легко. Он высунулся, блестя
мокрыми плечами.
     - Порвало?  - с испугом  окликнул  он  и,  увидев,  что  приятели
бросили сеть, принялся честить их.
     Его угомонили,  принялись ловить снова.  В  три  захода  навалили
лодку доверху сазанами; крупные рыбы бились, посверкивали на солнце.
     Вечером Копылов с  москвичами  ушел  ловить  раков.  Наловили  их
множество,  все  сразу  в  котел не влезли.  Отнесли раков послу.  Тот
прислал в ответ орехи чилима.
     - Чего   с  ними  делать-то?  -  недоверчиво  спросил  кто-то  из
москвичей.
     Юсуф объяснил, что шарики надо очищать, толочь и есть.
     - Сдохнем!  - плюнул Микешин.  - Поганым все равно,  что жрать, а
православные непременно подохнут.
     Никитин заметил, как дернулось лицо Юсуфа.
     - Постой-ка, да никак это орех водяной? - спросил он у шемаханца.
     Юсуф молча кивнул.
     - Пища добрая,  - похвалил Афанасий.  - Спасибо, Юсуф! Хороший ты
друг! Спасибо!
     Шемаханец понял  - Никитин хочет загладить слова Микешина,  хмуро
улыбнулся,  ушел.  Разламывая  сочного,   дымящегося   рака,   Копылов
убежденно сказал:
     - Дурак ты,  Микешин!  Эй,  кто ближе к нему сидит, дайте старому
дураку по шее! За мной будет. Потом верну.
     Отскочив за костер, невидный в темноте Микешин забранился:
     - Над одноверцем изгаляетесь,  с нечистыми хлеб-соль ведете! Все,
все упомню!
     Поев, улеглись  вокруг  тлеющего  костра.  В  небе  стояли частые
осенние звезды.  Одна из них  казалась  надетой  на  вершинку  ближней
ольхи.
     - Веришь,  что помогут нам?  -  зашептал  подползший  к  Афанасию
Копылов. - А? Честно скажи.
     Афанасий не ответил. Вспомнились недавние надежды, Иванка Лапшев,
тоже,  знать,  любивший  Олену...  Он сделал усилие,  чтоб не вырвался
стон.
     - Не веришь...  - потерянно шепнул Копылов. - Ну-к что ж... Эх, а
наши-то у татарвы!
     Афанасий ощущал  только  гнетущую  боль  в сердце и в голове.  Он
долго еще лежал молча, ни о чем не думая. Звездочка, надетая на ольху,
задрожала,  стала  таять,  уходить  в  темную-темную  глубину,  за ней
растаяло, исчезло все...

     Река дымилась.  Плотный  над   водой,   утренний   туман   редел,
поднимаясь  ввысь,  разрывался,  и  меж его лениво колеблющихся вихров
открывались то коричневый срез  крутого  правобережья,  то  задумчивый
ивняк на ближнем острове, то непролазные тростниковые джунгли.
     Вставало солнце,  и в удивительной тишине утра казалось,  что все
вокруг тихонько звенит:  травы,  капли росы на кустах ежевики,  тонкое
розовеющее небо.
     Где-то под  берегом  булькала,  терлась о корни подмытого дубочка
беспокойная волжская струя.
     Шумно всплеснуло справа: толстая водяная крыса нырнула в протоку,
долго плыла,  не показываясь, потом высунулась, оглядела мир круглыми,
спокойными глазами, шевельнула усами и опять скрылась.
     Неожиданно и стрем