[Куда же идти? (польск.)] - как-то панически спросил поляк Якуб Ожешко. - Кво вадис, доконд? [Куда, куда? (лат., польск.) - повторил и Максим. - Мир велик, друзья мои. Вместе сражались, сколько могли. Воинами... да что воинами! Рыцарями, кабальерос всей Европы стали мы, изгнанные из своей отчизны! Опозоренную шляхтой любовь к родине мы растратили в этой грызне европейских монархов... Во имя чего, ради чего мы должны воевать? Вон Голландия вырвалась из-под испанского ига, строит свою, свободную жизнь. Нет там ни королей, ни иезуитов!.. Осточертела война, ведущаяся неизвестно из-за чего. Граф Ришелье не скрывает намерений расширить границы своего государства, присоединив к себе Эльзас. Чего же хотят паны государственные деятели? На наших костях пробиться на Рейн, чтобы захватить земли так называемой Римской империи и на Верхнем Рейне. Думаю, хватит, братья! Душа жаждет мирного труда, настоящей человеческой свободы. Повернулся и ушел. Не оглядывался, не выслушал, что скажут товарищи. Много лет странствуя по чужим землям, и каждый раз по новым, где люди боролись с неравенством, Максим Кривонос никогда не забывал о своем родном доме. Была у пего обсаженная вербами усадьба в селе Подгорцы. Была и девушка, уведенная шляхтичем в свою спальню... "Вот так вся жизнь загублена шляхтичем!" - все чаще думал Максим в минуту отдыха. Поделился своими мыслями с друзьями, и легче стало на душе. Более двадцати лет терпит он лишения в изгнании, на чужбине, мечтая о возвращении в родное село. Хотя бы раз взглянуть на родную землю, услышать лепет ребенка и материнское слово - сынок... А когда он выходил уже из леса на берегу Рейна, его нагнали трое. Двое из них были поляки и один казак. Что они, собираются уговаривать, убеждать его? Не поверили или, может, он сам не все продумал как следует? Оба поляка, как и он, изгнанники из родной страны. Только один свободный казак с беспокойной душой, со злой ненавистью к панам, Юрко Лысенко, идет вместе с ним! - Ты, Юрко? - удивленно спросил Кривонос. - И нас двоих принимай к себе, пан Максим! - сказал Себастьян Стенпчанский. - И вас... всего трое!.. Взгляните, братья, на реку, - с грустью сказал Максим. - Только трое!.. Какая свобода ей! Никому не кланяясь, не сдерживая своего течения, вращает колеса мельниц, уносит челны, несется вперед!.. ...Занималась заря, играя золотистыми лучами на гребнях волн Рейна. Где-то, удирая подальше от этой реки, отступали шведские войска, пробиваясь на север. Вдруг утреннюю тишину прорезал первый пушечный выстрел в верховьях Рейна. Заброшенные в эти перелески четыре воина-всадника удивленно посмотрели друг на друга. Оказывается, война для десятков тысяч вооруженных людей на европейском континенте еще не закончилась! Четверо вооруженных всадников остановились на пологом берегу Рейна, любуясь восходящим светилом и отблесками его лучей, которые переливались всеми цветами радуги. Максима вывел из забытья подъехавший на породистом коне бывший шляхтич, подхорунжий Себастьян Стенпчанский. Этот верный "рокошанин", бунтовщик Жебжидовского с первого дня своего бегства терпеливо сносил все лишения в добровольной ссылке в чужие земли! Забыл и о своей принадлежности к шляхетскому роду. Около двух десятков лет прожил он вместе с Кривоносом, деля с лисовчиками удачи и поражения. - Рейн, а не Висла снова стоит на твоем пути, пся крев! - произнес он, выругавшись, нарушая утреннюю тишину. - И не Днепр, друг мой, пан Себастьян! - в том же тоне добавил Кривонос. - Да, и не Днепр... Но верю я, пан Максим, что мы еще умоемся и напьемся воды из Днепра и Вислы!.. Вместе соскочили они с конец, спустились к реке. Кони погрузили свои морды в свежую воду, и во все стороны побежали круги волн, на которых переливались отблески утреннего солнца. Остальные двое, казак и жолнер, тоже спустились к реке. А тянувшая с Рейна прохлада заставляла двигаться, чтобы не озябнуть. Четверо лисовчиков искали переправы через Рейн, искали путей к Амстердаму. Там виделась им свобода, а не полная лишений походная жизнь. 21 Только на третий день на хорошо отдохнувших лошадях казаки Золотаренко выехали из Белой Церкви. Рядом с Иваном Золотаренко ехал и Богдан Хмельницкий. О чем бы они ни заводили разговор, он сводился к одному - как помочь полковнику Сулиме? Ведь Богдан знал, что Конецпольскому нужно казнить кого-то, согласно условию соглашения с турецким султаном. Ведь он казнил прославившегося своей жестокостью в Софии Аббас-пашу Эрзерумского. Конецпольский постарается равноценно отблагодарить султана. Недаром в Турции называют Сулиму шайтаном, заговоренным от смерти самим Люцифером. - Если бы только Сулима продержался... Я попытаюсь поднять на его защиту черниговцев, - старался утешить себя и своих товарищей Золотаренко. - Но это опять война, казаче! Да еще и какая война!.. Ты поднимешь черниговцев, а Потоцкий уже отправился на Украину с двумя полками королевских войск. С несколькими пушками... - Потоцкого надо опередить! Ну... что война - это ясно. Только затронь. А казакам моего отряда надо бы и домой наведаться. Ты прав, война неизбежна! Золотаренко подумал о том, что его отряд, как только отошел от границы, заметно поредел. Многие казаки разъехались по хуторам, пообещав в конце лета собраться в Переяславе. Богдан и Золотаренко выехали из Белой Церкви на узинские хутора, обходя киевскую дорогу. Долго ехали они вдоль Роси, прислушиваясь к неровному дыханию друг друга. И наконец там, где Рось делала крутой поворот, остановились попрощаться. Обрывалась последняя нить надежды на спасение Сулимы. - Может, заглянул бы, Богдан, в Черниговский полк? - спросил, расставаясь, Золотаренко. Словно разбередил незажившую рану, и она заныла. Богдан пронзил взглядом молодого атамана. Неужели догадывается? Заехать в Чернигов, где живет со своим реестровым казаком-старшиной ясноглазая сестра Ганна! - Нет, Иван. Нам надо спешить, чтобы успеть спасти полковника Сулиму. Должен ехать в Чигирин, в полк. Ведь мы знаем о случившемся только по рассказам. Гейчура, правда, не соврет. А что произошло потом, удалось ли нашему герою вырваться из беды? Должен ехать! А в Чернигове я... еще побываю! Кланяйся, пожалуйста... - Ганне? - помог ему Золотаренко, задержав протянутую на прощанье руку Богдана. - Да, Ганне, - смущенно ответил Богдан, краснея. И вдруг разоткровенничался: - Не скрою... Часто вспоминаю ее... Жена у меня... тоже Ганна. Уважаю ее, хорошая она у меня, детей воспитывает. Без нее я не мыслю теперь жизни! Но бессонными ночами, вздыхая о прошедшей молодости, мечтаю о твоей сестре!.. Так и передай: как мечту, теперь и совсем недосягаемую, люблю... любовью брата! Непременно передай. - Так и передам! - сказал Золотаренко, вставляя ногу в стремя. Богдан подстегнул коня, удаляясь по лесной дороге. Захотелось кому-то выразить недовольство собой. Зачем признался, раскрыл свою душу? Хорошая была дивчина! Но теперь она молодица!.. Удалось ли вырваться бесшабашному Сулиме? Что можно успеть еще, чем помочь? Подумав об этом, Богдан оглянулся. Возможно, он хотел еще раз посмотреть на молодого старшину, как-то оправдаться перед ним. Но громкий смех сопровождавших его казаков вывел Богдана из тяжелой задумчивости. И увидел среди своих казаков Карпа Полторалиха. Он небрежно сидел в турецком седле, а на поясе у него длинная драгунская сабля. Неужели этот казак решил связать свою судьбу с его, Богдановой, судьбой? 22 Поднявшись на бугорок, Богдан несказанно обрадовался, увидев у ворот своей усадьбы жену. Освещенная лучами заходящего солнца, Ганна стояла лицом к дороге, по которой должен был возвращаться домой ее муж. Никто не предупредил ее о приезде мужа именно сегодня. Вот уже несколько дней сряду она надевала любимую Богданом кониклотовую корсетку поверх белой вышитой сорочки и красный передник и выходила за ворота. Сегодня она счастлива! Наконец-то встретила! Настежь открыла ворота и бабочкой подлетела к коню. Раскаяние еще сильнее сжало сердце Богдана. Ведь та, другая Ганна все еще не выходит у него из головы, словно колдовство какое-то. - Ганнуся, женушка ты моя дорогая! - воскликнул, соскакивая с коня. Ганна молчала. Только всхлипывала да улыбалась сквозь слезы, радуясь возвращению мужа. Но в глазах у нее таилась глубокая печаль. - Что с тобой, Ганнуся? Мы благополучно вернулись. Вон и наш Карпо. А как тут дома? Здоровы ли дети, матушка Мелашка? Так соскучился без вас... И за эти последние слова мысленно ругал себя. Потому что снова подумал и о... сестре Золотаренко. - Знаешь, позавчера провожал меня молодой старшина из Черниговского полка... - Иван Золотаренко? Так он уцелел? - опередила жена. - А как же, уцелел казак. Может, у вас есть какие-нибудь вести из Чернигова? - Не из Чернигова, а из Чигирина... - прервала его Ганна, словно освобождаясь от оцепенения. - Позавчера увезли из Чигирина Сулиму. Тоже сумасшедший. Кодацкую крепость разрушил до основания! Сказывают, что их казнят в Варшаве на глазах у короля. И Назрулла... Бедный Назрулла... - Назрулла? Как же он попал туда? Ведь я прощался с ним вот здесь... Значит, и Назруллу не обошла эта беда? - Семь человек увезли чигиринские реестровые казаки. Атамана Павлюка тоже схватили, когда тот бросился защищать Сулиму. Не приведи господи, что творится. Уши отрезают, до смерти избивают розгами. Богдан обхватил руками голову. Что делать, к кому обратиться за помощью, за советом? Все-таки опоздал. У порога дома их встретила Мелашка. Она подчеркнуто спокойно, как мать рассудительная, протянула Богдану обе руки, как всегда делала при встрече с ним. - Не одно горе, сынок. Казак - что горшок: на него ли камень свалится, сам ли упадет на камень - все равно на черепки распадется!.. Заходи в дом, пусть сгинут каратели! Было бы здоровье. - А камень для горшка найдут? - сводя разговор к шутке, закончил Богдан. - Найдется смех и на тот грех, а то как же - найдется. Да бог с ними... Может, сразу и пополдничаем, а потом уже и переодеваться будешь? - беспокоилась хозяйка. - Полдничать, матушка. Потому что я... должен все-таки съездить в полк. Такие дела, такое несчастье. ...Полковника Богдан уже не застал в Чигирине. Даже чигиринских жителей не видно было и во дворах! Еще въезжая в город, встретил реестрового казака, пытался расспросить его. Казак только и сказал, что полковник Загурский поскакал с есаулами в Варшаву. Потому что туда же еще позавчера спешно отправили закованных бунтовщиков. - Чтобы сенаторы на сейме судили их, - сквозь зубы процедил неразговорчивый казак. Не узнавал Богдан своего Чигирина! Даже собаки умолкли во дворах. Не видно ни молодиц, ни детей. Только пожилые хозяева, седые старики, кое-где стояли возле закрытых ворот, словно на часах. Сначала Богдан здоровался с ними. Ведь в городе все знали сына Матрены Хмельницкой! Но почувствовал скрытую неприязнь к себе. Расспросить бы, объясниться! Богдан даже остановился возле двора седого казака Палажченко, который не раз подсаживал его в детстве на своего неоседланного коня. - Добрый вечер, дядя Захар! Живы, здоровы? - Добрый вечер, дан писарь, - чуть слышно отозвался старик, повернув голову. - А я уже не писарь. Теперь у вас другой писарь... Беда стряслась тут, дядя Захар, - подходя к старику, начал Богдан. - Как это не писарь? - Скоро и из казаков выгонят. Меня послали к гетману, а сами - увезли наших несчастных? Палажченко подошел к перелазу. - А разве не знаешь, казаче? Нашим казакам уши отрезают, четырех насмерть засекли розгами... Такого у нас еще не было. Куда-то на каторжные работы закованных отправили. Богдан шагнул к перелазу, положил руку старику на плечо, словно хотел успокоить его: - Все знаю, дядя Захар, и ничего не знаю!.. Ходим под черным небом, нечем и душу просветлить. О том, что Иван Сулима попал в беду, слыхал. Говорят, увезли его?.. - Попал в беду, да еще и в большую беду! Да разве только одного Ивана увезли... Позор, да и только. Ведь наши полковники и атаманы и подбили Сулиму на это дело. А когда увидели, какая сила королевских войск двинулась, сами и связали беднягу. Мы сами, говорят, связываем, сами вызволим. А как, чем? Ведь "их, закованных в цепи, уже увезли реестровые казаки! Только Павлюк, как и подобает запорожцу, сам отдался им в руки, чтобы заковали вместе с Сулимой! - Сам? Это... - По-казацки, Михайлович, по-казацки... Теперь вон в Боровице собрались казаки нашего Чигиринского полка, похоже, бунт затевают. Требуют полковника Скидана возвратить в полк. Поможет ли это горемычному Сулиме? - Как мертвому припарка... - сказал Богдан, сокрушенно опустив голову. Сиротой казался ему опустевший Чигирин. Почему он до сих пор не знал Павлюка, этого отважного казака с такой благородной душой!.. Так, значит, возмущение чигиринцев растет, словно на дрожжах, в то время как их сотня позорно везет Сулиму на плаху... Во дворе полковой канцелярии стояло около десятка оседланных коней. Несколько гусар, даже один из них знакомый, который недавно приезжал в Субботов. Улыбаясь, поздоровался с Хмельницким. Эта улыбка кольнула его встревоженное сердце: здоровается или издевается? А с крыльца уже сбежал озабоченный писарь Чаплинский. В красном кунтуше, лихо заломленной шапке, с саблей на украшенном серебром поясе. Взволнованный, он что-то горячо доказывал незнакомому Богдану старшине в казацкой одежде, забрызганной грязью. Старшина возражал Чаплинскому: - Бунт или полковой совет, уважаемый пан писарь. Полковник уехал, старшина занят. Жолнеров связали... - О-о! Пан Хмельницкий, наконец-то! Давно приехали от его милости? - слишком любезно обратился Чаплинский к Богдану. - Сию минуту, пан писарь. Тут такое... - И не говорите, пан сотник. Скандал, позор для полка!.. А пан полковник тоже вчера выехал следом за сотней пана Хмельницкого... - Что-о? Какая сотня, куда? - Да ваша же сотня, пан Хмельницкий! Ей поручил пан Загурский сопровождать в Варшаву государственных преступников - Сулиму и других. - Моя сотня? - почти с ужасом еще раз переспросил Богдан, гневно сверкая глазами. - Ну да, уважаемый пан Хмельницкий... - со злорадством произнес Чаплинский, спеша к оседланным коням. Все это так ошеломило Богдана, что он не знал, как поступать ему дальше. Надо было действовать, что-то предпринимать, чтобы предотвратить беду! Но что, как? Писарь срочно едет по каким-то делам в полк, так почему бы и ему, сотнику этого полка, не поехать туда и не поговорить с командирами и казаками? Его опозорили в родном Чигирине, перед своими же казаками! Людям сказали, что именно его сотня сопровождает храбрецов на позорную казнь в Варшаву! Точно лунатик, пошел он к своему коню, отвязал его и поскакал следом за сопровождавшими Чаплинского гусарами. Несло потом от взмыленного коня, а он все подстегивал его, чтобы не отстать. Темная холодная ночь и быстрая езда еще больше возбуждали его. - ...После горячих споров полк снялся и ушел из Боровицы! - сказали ему жители местечка. Куда, зачем - разве им известно. Намекают, что дело дошло до стычки с польскими жолнерами и командирами. Богдану теперь было безразлично, куда направится оставленный казаками незадачливый писарь. Он столько услышал от людей страшных новостей, что голова кругом идет... Возвращаясь домой, подавленный и окончательно обескураженный Богдан остановился на лугу возле Боровицы, чтобы дать передохнуть коню. На второй день поздно ночью, голодный, разбитый телом и душой, Богдан наконец добрался до субботовского хутора. 23 С первого взгляда жена определила, что Богдан простудился. А Мелашка допускала и худшее. - Такое беспокойство, пусть бог милует. Любил же он этого несчастного Ивана. А сердце не камень и у мужчин. Богдан слег в горячке. Более шести недель провалялся в постели. Сначала он весь горел, бредил, детей не узнавал. И сейчас еще совсем слаб. Стал понемногу ходить по двору. Иногда перекинется двумя-тремя словами с Карпом или женой. Весть о том, что полк до сих пор еще продолжает бунтовать и избрал полковником Скидана, точно лекарство, подействовала на Богдана. Стал чаще играть с маленьким Тимошей, а когда выпал первый снег, начал собираться в дальнюю дорогу. - Поеду! - Да бог с тобой, Богдан! После такой болезни, да еще зимой... - беспокоилась жена. - Нужно мне, Ганна. Нужно, понимаешь!.. А болезнь... Прошла уже, проклятая. Может ли человек один вынести такие удары? В Боровице сказали, что и отчима моего убили изверги... - наконец признался он однажды... - Господи, матерь божья... А его же за что? - простонала Мелашка. - Они найдут, за что погубить человека! Сначала покалечили, уши и нос отрезали, потом розгами, кольями били, покуда и душу выбили. Они умеют расправиться с человеком. - Да и впрямь точно звери. Что же теперь, Богдан? Куда тебе после такой болезни ехать? А он поднялся с сыном Тимошей на руках, передал его жене. Лицо у него посвежело, яснее стал взгляд. Провел рукой по небритой бороде, и горькая улыбка появилась на губах. - Хоть ругай, хоть бей меня, Ранна. Виноват я перед вами, что сразу не сказал. Не берегся в дороге, вот и заболел, помчавшись следом за придурковатым писарем. А о горе, постигшем мою мать, и не сказал вам. Отчим чужой мне, но близок душой. Наш человек! Отказался пытать казаков Ивана Сулимы. А проклятые каратели взяли и его... Насмерть замучили человека! Разве можно стерпеть такое? Женщины тревожно переглянулись, Мелашка подала знак, чтобы Ганна помолчала. Так и не сказал, куда, к кому едет. Одного только Карпа Полторалиха брал с собой. Проверил свое оружие. Отцовскую парадную саблю на кованом поясе надел поверх жупана из красного бархата. Догадывались, что он поедет к матери, хочет утешить старуху, которая второй раз овдовела. Но, видать, помышляет заехать и к запорожским казакам на Сечь. Неспроста вытащил отцовскую саблю из дамасской стали! - Именно с этого и надо начинать казаку свой путь, - соглашалась Мелашка, будто совет давала. Богдан так и не сказал никому, куда едет. Попрощался с детьми. Ганну обнял за плечи и прижал к груди: - Еду, женушка моя, хочу поспорить со своей судьбой!.. А за воротами придержал коня, долго смотрел вправо на Холодноярскую дорогу. Потом вздохнул и повернул на Чигирин. Карпо поравнялся с Богданом, улыбнулся стоявшим у ворот Ганне и Мелашке. Вот так закончились проводы Богдана Хмельницкого, уезжавшего из Субботова искать свою судьбу, свое место в жизни. 24 Только что закончился в Варшаве четырехнедельный предвесенний сейм 1635 года. В приподнятом настроении король Владислав устроил большой прием сенаторов и высших старшин королевских войск Речи Посполитой. Полковникам реестрового казачества король оказал особое внимание. Их первых допустил к себе и долго разговаривал с ними. Полковники словно хотели с помощью короля уйти от возмездия за попранную ими правду и честь. Оно нависло над ними с того дня, когда они привезли в столицу Речи Посполитой отважных сынов свободного казачества и отдали их на суд сенатора Юрия Збаражского. Неужели рассчитывали, что сенатор будет беспристрастен, судя боевого полковника запорожских войск? - Просим вас, уважаемый пан сенатор... Мы заверили полковника в справедливости правосудия. Иначе Сулима живым не сдался бы... - Правосудие, панове полковники, не будет нарушено! - с улыбкой иуды заверил сенатор. Но когда полковники узнали о том, что Сулима все-таки будет казнен, несмотря на то, что король милостиво обещал простить воина, которого в самых жестоких боях обходила вражеская сабля, они поторопились пораньше явиться на этот торжественный королевский прием. - Мы хотели бы, ваше королевское величество, вернуть себе все права и свободу, предоставленные казачеству покойным его светлостью паном Баторием, - начали полковники аудиенцию у короля, после окончания заседаний сейма. - Казачество заслужило их... - охотно соглашался король. Ему не впервые приходится давать обещания, следуя мудрой политике своего отца, короля Сигизмунда III. Вот так и начался разговор о преданных забвению Короной казацких привилегиях. Полковники только напоминали, а не требовали, будучи гостями короля на таком светском рауте. А король и не отказывал им. По его велению слуги снова наполняли их пустые бокалы лучшим венгерским вином. Даже и его величество отпил несколько глотков из своего бокала, продолжая затянувшийся разговор с полковниками. Король Владислав любил заигрывать с народом, а особенно с казаками, считая себя обязанным им за сражение под Хотином! Несколько влиятельных сенаторов, а ближе всех - воевода Томаш Замойский и Юрий Збаражский, плотным кольцом окружили Станислава Конецпольского, ревниво оберегая спокойствие коронного гетмана на шумном приеме у короля. Они не вмешивались в разговор Владислава с полковниками, зная, что он и сам хорошо справится с этим делом. Конецпольский вдруг увидел пробивавшегося к нему джуру, немца офицера из наемного охранного отряда при дворце. Не так легко было ему пробиться сквозь толпу жаждущих быть как можно ближе к его королевскому величеству! Но опытный офицер наконец подскочил к коронному гетману: - Bitte, Exzellenz... Das ist... ein Sotnik! [Будьте любезны... Там... сотник! (нем.)] - Со-отник? Какой сотник, что ему тут надо? - грубо спросил гетман, недовольный тем, что какой-то сотник отрывает его от государственных дел. - Сотник настаивает, ваша милость. Он желает разговаривать с самим ексцеленс братом короля, - понизив голос, объяснял офицер. Такое верноподданническое желание заинтересовало присутствующих, которые понимали немецкий язык. Со всех сторон посыпались вопросы: - Кто такой? Наверно, ротмистр, а не сотник! - Сотник Чигиринского полка, герр Хмельницкий! Непременно, говорит, должен видеть ексцеленс королевича Яна-Казимира! - Сотник Хмельницкий? - поинтересовался и король, услышав, о чем докладывает джура. - Пусть пан сотник тоже будет моим гостем!.. В памяти Владислава возникла давно забытая картина: львовский рынок, огромная толпа львовян, иезуитского духовенства и... пихтовая плаха, возле которой в красной мантии - палач! Какая неприятная аналогия!.. Снова казнь. Юноша, студент иезуитской коллегии, вырывает из рук палача обреченного на смерть валаха и именем малолетнего королевича спасает его! И вот он снова добивается встречи с королевичем Яном-Казимиром!.. - Его величество король велел просить его! - приказал коронный гетман. Королевича Яна-Казимира не было на этом торжественном приеме во дворце. Король вынужден был принять казака вместо брата. Ведь в этот день старшины реестрового казачества оказали такую услугу Короне! Они выдали бунтовщиков вместе с Сулимой... Король встал. Его по-настоящему заинтересовало, зачем срочно понадобился бывшему студенту иезуитской коллегии его брат. Тем более что этот бывший студент коллегии сейчас известный в своем краю сотник казацких войск, уважаемый коронным гетманом. 25 Сам Конецпольский и позаботился о том, чтобы гости короля, сенаторы, шляхтичи свободно пропустили сотника к хозяину, к королю. Сотник Чигиринского полка в походном жупане, при боевом оружии проходил между сенаторами, высоко подняв голову. Еще в дверях снял шапку, взял ее в левую руку, которая одновременно придерживала и дамасскую саблю на кованном серебром отцовском ремне, и направился к королю под нежный звон шпор. Хмельницкий решительно подошел к королю и, по-рыцарски опустившись на одно колено, торжественно приподнял и поцеловал полу его праздничного платья. - Вашему королевскому величеству сердечное и искреннее уважение от приднепровского казака! Осмеливаюсь я, недостойный, просить его милость любимого вашего брата, королевича Яна-Казимира, быть моим ходатаем и просить... - Пан сотник может встать, - произнес король. - О чем хотел просить меня пан сотник? Богдан поднялся. Посмотрел в глаза королю. В том взгляде казака горела мольба, обращенная к всесильному. Она была настолько искренней, что за нею могла последовать только ненависть. - Ваше королевское величество! Во власти короля Речи Посполитой покарать виновных! Но и Креон не мог придумать большего наказания для Полиника, отказав ему в праве захоронения! Король Речи Посполитой тоже может отказать в захоронении... Но может избавить от смерти полковника Ивана Сулиму и его ослепленных воинским пылом товарищей! Это... - Однако... - вмешался было сенатор Збаражский. Король сурово и гневно посмотрел на сенатора, и тот умолк. Потом перевел взгляд на Конецпольского. Разве Владислав не знает заслуг казачества? Вспомнить хотя бы одно только Хотинское сражение, когда казаки героически сражались не на жизнь, а на смерть, помогая Владиславу отражать страшное нашествие турок! Казак Сулима не щадил тогда жизни в борьбе за честь королевича! - О, прошу ваше королевское величество... К сожалению, судьи руководствовались знаменитыми статьями Каролины! - патетически объяснил сенатор Збаражский. - Как король, уважаемый пан сенатор, я имею право миловать, невзирая на статьи Каролины... Да и сам Карл Пятый не существует уже почти целое столетие, оставив человечеству этот... человеконенавистнический закон... Коронный гетман понял, что король крайне разгневан. Он окинул быстрым взглядом гостей, ища нужных ему знатоков права. Но их не оказалось поблизости: очевидно, испугались королевского гнева и немилости коронного гетмана. Выступил только Томаш Замойский. Да и то не в защиту судей. - Ваше величество! В живых остались только двое, пятеро казнены четвертованием. - Милую, как король, данной мне властью при коронации! Одного дарю сенатору Замойскому, а второго... - Второй - турок, выкрест по имени Назрулла, - поспешил Збаражский, стараясь угодить королю. Вдруг сбоку подошел турецкий посол, и сам коронный гетман перевел королю: - Па-ан по-осол султана просит передать ему этого турка, яко презент от вашего величества короля. Речи Посполитой. - Так бендзе! - завершил король, положив дрожавшую от гнева руку на плечо Богдану. Словно этих двоих он дарил ему. - Правосудие, уважаемый пан Хмельницкий, действует в Речи Посполитой, как и в других государствах, не считаясь даже с заслуживающими внимания советами и милостями короля. Die Juristen sind bose Christen! [Юристы - плохие христиане! (нем.)] Статьи Каролины! - не скрывая сожаления, но и злой иронии, сказал король чигиринскому сотнику. - Кто второй? - спросил Богдан у Замойского, после того как низко поклонился королю, благодаря его за человечность и беспристрастность. Замойский не знал, хотя и согласился взять на свою сенаторскую совесть одного из помилованных королем казацких бунтовщиков. К нему наклонился Збаражский: - Кажется... полковник Скидан, который дал заковать себя по собственной воле, подчеркнув свою солидарность с теми, кто разрушил Кодацкую крепость. - Второй мой подзащитный, ваше величество, полковник Скидан. Он по собственной воле отдал себя в руки правосудия, - спокойно сказал Замойский королю. Король в тот же миг будто и забыл об этом страшном событии, когда даже его вмешательство не спасло запорожских старшин. Жестом руки он предложил присутствующим продолжать беседу. На казацких полковников, выдавших ему теперь уже казненных отважных разрушителей Кодака, даже не взглянул. Король обратился к Конецпольскому: - Прошу пана коронного гетмана продолжить наше совещание по поводу наведения порядка в казацком войске. Реестр казаков надо увеличить с шести до восьми тысяч! - При этом он посмотрел и на Богдана, который до сих пор еще стоял опечаленный, с поникшей головой. Восемь тысяч реестровых казаков вместо шести не показались ему большой милостью короля. Но то, что король не возмущается казацкой "вольницей", как это делал его отец, а даже увеличил реестр, успокаивало его. А король продолжал разговор со своим коронным гетманом, словно приказывал: - Полковника Чигиринского полка, пана Загурского, впредь отстранить от казацких должностей. Вообще пересмотреть состав полковников во всех казацких полках, всех писарей и хорунжих! Есть способные полковники и среди реестровых казацких старшин. Генеральным писарем войска реестрового казачества назначить пана... Хмельницкого! Богдан вздрогнул и мгновение словно колебался, становиться ли ему на колено перед королем, или достаточно будет и того, что он уже сделал это, здороваясь с ним. - Кстати, - снова произнес король, придержав обеими руками готового опуститься на колено нового генерального писаря. - Отныне генерального писаря реестровых войск возвожу в чин полковника!