против Турции, словно туман от ветра, рассеялась от слов: "Нас никто не слышал!.." Так что же это? Прощупывание противника, экзамен подопечного или тонкий намек шляхтича: уезжай, казаче, отсюда, потому что ты здесь лишнее ухо, лишний глаз! Неужели руководители Речи Посполитой, король задумали что-то против нашего народа? Но Богдана успокаивало то, что он еще до встречи с гетманом сам решил уйти от Потоцких. Если бы не это намерение, он определенно отказался бы и от подаренного гетманом коня. Тревога охватила Хмельницкого после этой неожиданно откровенной беседы с гетманом и проявленного им расположения к нему. "Напористый гетман!.." - вспомнил он слова своего друга Стася Хмелевского. Однако неуверенность в себе и предчувствие опасности заставили насторожиться. Кто победит?.. 27 Осеннее утро. Словно запоздавшая радость, оно сначала охладит заморозками или густой росой. Зато с каким удовольствием наслаждаешься теплом проснувшегося и выглянувшего из-за горизонта солнышка. Богдан ощутил эту утреннюю прохладу. Однако не заморозок, а собственные думы охладили его: не поступает ли он слишком необдуманно, неожиданно порывая с Потоцкими, давшими ему работу и приют? Как воспримут хозяева его уход без всякого предупреждения? Но просить у них разрешения он не станет. Как ни таились Потоцкие, тревожные слухи с Украины доходили и до Богдана. Королевское правительство не только не выплатило казакам содержания, но и не выразило простой человеческой благодарности, соболезнования семьям погибших воинов в этой тяжелой войне. Это возрождало у казаков дух наливайковщины. Конецпольский, сглаживая противоречия между королем иезуитов и казаками, которых хочет во что бы то ни стало подчинить Польше, вынашивает какую-то всеевропейскую идею смертельного для турок реванша. А кто же у них на "щите" власти и справедливости? Король со шляхтой или Конецпольский с войском? Но хуже всего - если они вместе! Не станет Богдан унижаться и говорить хозяевам, что оставляет их по совету польного гетмана. Он собрался еще вечером, и теперь даже не заглянет в комнату, в которой поселили его Потоцкие. Достаточно будет того, что попрощается с дворовым маршалком. Восход солнца застал его во дворе за подготовкой к отъезду. Двое молодых конюхов помогали пристроить к седлу дорожные сумки. Ведь дорога дальняя и трудная... Над Днестром поднимались облачка тумана, освещенные лучами восходящего солнца. Вот скоро пригреет солнышко и легкий ветерок с Днестра поднимет вверх паутину, висящую на росистых ветвях деревьев, и понесет ее вдаль. Так и желания-мечты Богдана, запутанные как паутина, поднимут его и понесут по течению естественных устремлений и призваний рода... От этих мыслей Богдана отвлек несколько приглушенный утренним шумом голос дворцового маршалка. Он понимал озабоченность конюшего. Маршалок поздоровался с Богданом. Потом поинтересовался, куда ни свет ни заря собрался конюший. Богдан почему-то решил, что маршалку все хорошо известно. Ведь он неоднократно говорил с ним о своем отъезде. Так почему его ответ так удивил маршалка? - Как это - в Киев, если егомость пан польный гетман, кажется, советовал пану конюшему поехать в Краков? - спросил маршалок. Богдан удивленно пожал плечами, отойдя от снаряженного в дорогу коня, подаренного ему гетманом, и вопросительно посмотрел на маршалка: - В Краков? Зачем мне ехать в Краков? Ведь родом я с Украины, с Приднепровья! - Пану гетману виднее. По-видимому, и он знает, откуда пан конюший родом. - Только это и передал мне пан польный гетман? Или, может, сказал еще, и к кому следует обратиться в Кракове, если так таинственно перехожу к нему на службу? Маршалок почувствовал раздражение и злую иронию в словах конюшего, к которому он с первых дней службы относился с большим уважением. - Не понимаю, что в моих словах было оскорбительного? Пан Богдан может охать, куда ему заблагорассудится. Это его дело и меня не касается. В такое время не мудрено и к Люциферу в ад попасть... Да сохранит вас матка боска! Маршалок резко повернулся и ушел. Словно сраженный этими словами, Богдан в тот же миг опомнился. Зря обидел человека. Торопясь, привязал коня и побежал догонять маршалка. А тот быстро шел, то закладывая руку за борт кунтуша, то раздраженно опуская ее, и Богдан понял, что старик нервничает. - Przepraszam bardzo, pana Wojceha! [Прошу прощения, пан Войцех! (польск.)] Я был занят своими делами и невнимателен к вам. Прошу простить меня великодушно. Моя ирония адресована лишь Конецпольскому... - А, ничего... - махнул рукой маршалок, но все же остановился, посмотрел на взволнованного юношу. - Клянусь, пан Войцех. Разумеется, я еду в Киев, где попытаюсь разыскать хоть друзей, раз потерял родителей. Вы должны понять меня... Я хочу осесть на родной земле, поехать в Чигирин. Там мой родной дом... похозяйничать надо в усадьбе отца. Ничего другого у меня и в мыслях не было, хотите верьте, хотите нет! А сообщение пана Войцеха о Кракове... по воле гетмана, конечно, меня возмутило. Пан Конецпольский совсем иначе хотел бы распоряжаться моей судьбой. Именно поэтому меня не прельщает никакая служба в Кракове. Слушая трогательное признание конюшего, маршалок все реже поглядывал на дом Потоцких, куда он так спешил, оскорбленный. Окинул Богдана долгим взглядом и, выслушав его извинения, улыбнулся, решительно подошел к нему и пожал протянутую руку. Мир! Хозяева беседовали с ним еще до встречи пана Богдана с польным гетманом в беседке: маршалок предусмотрительно огляделся вокруг, призывая этим и своего собеседника быть осторожнее. Польный гетман не уверен, что именно на службе конюшим пан найдет свое место среди знатных поляков. Да и жених паненки Елизаветы, по-видимому, невзлюбил пана Богдана. Поэтому польный гетман и считает, что пану следует перейти на сугубо королевскую военную службу, возможно в тех же казацких полках, в которых сейчас просеивают, словно через сито, неугодных шляхте людей... Не удалось же покойному чигиринскому старосте Даниловичу это сделать в приднепровской Украине... - Покойному Даниловичу? - искренне удивился Богдан. - Да, уважаемый пан, примерно с неделю тому назад мы получили эту печальную весть. Разве пан конюший не заметил траура в доме? Нет ни званых обедов, ни танцев. Староство теперь без хозяина. А покойный приходился шурином польному гетману по первой жене. Король сейчас щедро одаряет пана Конецпольского - очевидно, староство перейдет ему. Значит, и во всем старостве произойдут большие перемены. Неужели пан конюший не слыхал о смерти своего уважаемого старосты? Его жена, любимая дочь пана Жолкевского, и ее сын Станислав, по-видимому, уговорят пана гетмана помочь им навести порядки в старостве. А управляющий польного гетмана сейчас находится в Кракове. Вот поэтому я и думаю, что вам следовало бы прежде поехать в Краков, чтобы воспользоваться расположением пана Конецпольского. - Да, да. Это и в самом деле проще всего... Сердечно благодарен вам, пан Войцех, за это сообщение... Но все же... Богдан вдруг умолк на полуслове, посмотрел на оседланного коня. Все чужое, панское. Подарок хитрого иезуита!.. - Мне уже пора, пан Войцех. Нашему брату все равно где служить, покуда наша жизнь зависит от пана старосты. Надеюсь, что у нас с вами и в будущем сохранятся хорошие отношения! - Еще раз протянул руку, теперь уже на прощание. - И все-таки я еду не в Краков, а... на Днепр, уважаемый пан Войцех! Прошу так и доложить Потоцкому. И вернулся к оседланному рыжему коню, который нетерпеливо бил передними ногами. Маршалок дружелюбно снял с привязи поводья и подал их Богдану. Отошел немного в сторону, чтобы полюбоваться, как садится казак в седло. При нем простая австрийская сабля. К седлу привязаны сумки с пожитками. В осанке всадника ничего не осталось от замкнутого в себе, всегда озабоченного службой недавнего конюшего. Прижал шпоры к бокам, и конь рванулся точно ужаленный, Казак отправлялся в путь. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ВЗБАЛАМУЧЕНЫ СТОЯЧИЕ ВОДЫ 1 Чигирин этой мирной осенью был очень многолюдным. Такое не часто бывало, разве что в военные годы. Чигирин находился далеко от Порогов и Переяслава, а Киев казался чигиринцам уже "другим миром". Здесь собирались казаки перед морским походом, отсюда уходили они и на Дунай. Но даже когда приезжал в Чигирин староста со своими войсками, в городе было значительно просторнее. Наступила уже осень со слякотью, когда казаки и хлебопашцы готовились сушить стельки на печи, как говорили в Чигирине. Начались ненастные дни, моросил мелкий, холодный дождь. В Чигирин со всех сторон, особенно от Днепра, прибывали казаки. Они шли группами, десятками, а то и в одиночку. Возмущенные нападением королевских гусар под Киевом и постоянными столкновениями с польскими войсками на дорогах и селах, казаки особенно были поражены несправедливостью в выплате им денег. Королевское правительство, вместо того чтобы отблагодарить казаков-украинцев за их участие в победе над турками под Хотином, стало на путь провокаций под Киевом и Кагарликом. И вооруженные украинские крестьяне не видели иного пути, как идти к казакам. Король и шляхтичи стремились снова заставить крестьян взяться за панский плуг, сделать их своими крепостными. Именно потому, что считают их своими крепостными, шляхтичи не заплатили им за участие в кровавых боях под Хотином. Король и польская знать упорно и настойчиво старались ограничить число реестровых казаков. В такой обстановке и стали распространяться по Украине слухи о большом походе казаков за "казацким хлебом". Это одобряло воинов, вселяло надежду на сохранение казацкого положения для всех вооруженных во время Хотинской войны крестьян-казаков. Единственная чигиринская корчма не могла вместить всех желающих. Вооруженные люди укрывались от холодного осеннего дождика под крышей сараев, а то и прямо в овинах хлебопашцев. Непогода предвещала скорое наступление зимы, а значит, и вынужденной передышки, затишья. Не на казацкий Круг собираться бы в такую пору. Даже священник вдруг затеял в церкви службу, давая приют многим пришлым казакам. Но никому в голову не приходило, что именно из-за непогоды собрались в Чигирин вооруженные люди. Как известно, и прежде перед большими походами казаки всегда съезжались в определенном месте. Нечто подобное происходило и сейчас. - Тьфу ты, мать родная, что тут творится, в этом Чигирине! - воскликнул пожилой запорожец Онысько, обращаясь к моложавому казаку. С ним он только что вошел в город, приехав с Сечи. - А можно мне спросить у кого-нибудь, где мой батько? - спросил Данило, впервые приехав из Запорожья в Чигирин. Онысько разрешил. Посоветовал не забираться далеко, поскольку дождь все усиливался. Укрылись от дождя под широким навесом сарая. Были благодарны хозяину за то, что коней разрешил поставить в сарай. Одетый в отцовский запорожский жупан, Данило чувствовал себя как на большом празднике. То, что мокрый от дождя жупан был заметно великоват - полы пришлось подоткнуть за пояс, - юноша не замечал. Зато на поясе турецкая сабля, за ним пистоль, хотя и незаряженный, а на персидской цепочке игриво болтался рожок для табака! Все это вызывало у юноши приподнятое, воинственное настроение. Он думал, что такое же впечатление производит и на встречных казаков. И сразу оторопел от первых насмешек старших, измученных долгой дорогой и непогодой казаков. Хотя казаки и торопились, но они заметили забрызганного грязью юношу, и кто-то насмешливо спросил: - Ты смотри, там мать хворостинку для тебя приготовила. Задаст она тебе, казаче, за то, что испачкал отцовский праздничный жупан. - Ха-ха-ха! - раздалось вокруг. Данило смутился, попятился под крышу корчмы. Его смуглое лицо еще больше потемнело, покраснев от стыда и злости. Черные глаза, казалось, метали молнии на обидчиков. Точно загнанный звереныш, ежился он от оскорбительного смеха. - Чего заржали, как на свадьбе у шляхтичей? По чарке все равно не дадут за это. А по... заднице огреть вас мне, младшему, неудобно. Нашли над чем смеяться. - Ну, ну, разошелся, зеленый еще. - А вы, погляжу, переспели так, что даже лопаетесь... - Ну, казаче, не обращай внимания на этих ветреных, пойдем со мной. Куда идешь? Провожу, я здешний. Богуном зовут, Иваном, и тоже, как видишь, казакую. Тут нас наберется столько, что сможем и сдачи дать этим... Ты откуда? - Я?.. Да из Запорожья, Данило, сын Нечая, кошевого атамана, - ответил, обрадовавшись такому защитнику. - Нечая? Олексы? Кажется, он тут, с казаками утром приехал из Киева. Мартын! - окликнул кого-то из толпы, стоявшей возле корчмы. Вместе с Мартыном подошли еще несколько молодых казаков, окружив Данила и Богуна. Пушкаренко тотчас сообразил, что Ивану Богуну и этому молодому казаку нужна помощь. - Гляди, тоже мне чудо увидели, как на пьяного бычка, выпялили свои зенки... А ну-ка, Иван, пошли с казаком в хату. Там кошевой совет держит со старшинами. Нечай тоже чуть не ахнул, увидев сына в своем праздничном и таком замызганном жупане. С появлением сына, которого безгранично любила Закира, у полковника снова заныло сердце. Увидев в сыне черты матери, он понял, как сильно и преданно любил он свою турчанку! Ему захотелось подойти к Данилу и прижать его к груди так, как, казалось, никогда не прижимал свою жену... Поспешил Данько вырасти. Еще рано ему впутываться в события, которые назревают на казацкой земле. Нечай повернулся к сыну, хотел сказать ему что-то теплое, ласковое. Но полковник Острянин пошел навстречу кошевому, преградив ему путь. И тут же начал рассказывать ему о киевских событиях и о королевской выплате содержания казакам. - До стычек у казаков с гусарами Конецпольского дошло. Ненависть шляхты к казачеству и обман с выплатой содержания возмутили даже доброжелательно настроенных к Речи Посполитой старшин... И как раз в эти дни появился на горизонте новый претендент на султанский трон - Александр Оттоманус, или Яхия, побочный сын Мухамеда III. Его неожиданный приезд на Сечь, да еще и призыв к походу против султана, вскружил казакам голову. А горькая несправедливость Короны по отношению к казачеству заставила казаков снова взяться за оружие. Яхия набирал войско, чтобы с его помощью захватить турецкий трон. Побочный сын Мухамеда III считал себя достойным занять монарший трон, пускай даже и мусульманский! - Так, значит, сынок встречает кошевого! - воскликнул полковник Острянин, прервав свой рассказ о киевских событиях и отпуская руку Нечая. - Зачем ты тут, Данько? Я уже все знаю... Беда свалилась на нас, бес помутил разум матери, а мы проглядели... С кем приехал? Григорий тоже тут? - поторопился Нечай перевести разговор на другое, чтобы унять сердечную боль. - Григорий в сотне. Я с казаком Оныськом приехал искать вас. А это вот - хлопцы казаки, потому что одному тут как-то... - Правильно сделал, Данько. Да мы с тобой... Спасибо, хлопцы, что показали моему сыну дорогу к отцу. Вот, видишь, Яцко, вылитая покойница. А какой казак растет! Еще покойного чигиринского подстаросты сына помню, тоже рос таким! Кстати, Богдан Хмельницкий жив, вернулся из неволи, где-то у Потоцких служит... Но своего Данька я бы не пустил на панские харчи. Правда, в отцовском жупане Данилу только в церковь ходить, а не казаковать. Младшего отвез учиться в бурсу, к киевским монахам. А этот рвется казаковать, - может, и ему придется наводить порядок на турецком престоле. - Может, еще рановато, пан кошевой?.. - начал было Острянин. И не закончил свою мысль, потому что его прервал подбежавший к Нечаю сотник Беда, гонец от запорожского коша. - Как хорошо, пан полковник, что я нашел вас тут! Старшины послали меня за вами. - Что стряслось, пан сотник? Данько мой тут, он ничего не говорил. - Да ничего особенного, полковник. В кош вернулись казацкие послы к московскому царю. Привезли от него много даров, добрые советы... Но старшины послала меня, чтобы вернуть вас. - Зачем? Послы вроде бы мужики толковые. - Говорю же, даров навезли много! Но старшин сейчас беспокоит другое, и они срочно вызывают вас. На Сечь собираются казаки, поджидают Нестора Жмайло, Круг собирают. Шляхтичи по наущению гетмана Конецпольского, вместо того чтобы справедливо рассчитаться с казаками, убивают их. - Знаем, слыхали, - вмешался полковник Яцко. - Хотя бы Нестор не вступал в бой с гусарами Конецпольского. Кошевой неодобрительно посмотрел на бывалого полковника. Острянин, уловив в его взгляде осуждение, добавил: - Я это к тому, что сейчас не время нам, обессиленным боями на Днестре, вступать в драку с Короной. - Не сегодня так завтра, а драться придется! На это толкают нас шляхтичи Збаражские вместе со своим иезуитом королем... Ну, сотник, - обратился он к гонцу, - что же там стряслось, что так срочно понадобился кошевой? - Да сын султана, какой-то байстрюк от гречанки, - Яхией дразнят его казаки, - собирает войско, чтобы отнять султанский престол у придурковатого Мустафы. Ходят слухи, что и Польская Корона не против, чтобы казаки помогли ему. 2 Нелегким был путь из Каменца до Днепра! Днем ехал по степным дорогам, а на ночь останавливался отдыхать у чужих людей. В пути Богдан словно проснулся после длительного сна, присматривался к людям, искал знакомых. Ему хотелось засветло добраться в Острог. Еще издали заметил перемены, происшедшие здесь: на куполах семейной церкви Острожских возвышались черные, точно вороны, кресты! Окатоличенный иезуиткой, чужой Острог!.. С ума спятила или с жиру бесится молодая вдова Ходкевича, внучка неутомимого поборника православия Василия-Константина Острожского, после бегства Максима Кривоноса, для которого ласки очередной любовницы были только хмельной встряской души!.. - Нет больше Острога!.. - воскликнул Богдан, глядя на черные кресты острожского храма. И Богдан не остановился в Остроге, стараясь больше не думать о любовных похождениях юной грешницы Анны-Алоизы Острожской. Когда он отъехал далеко от замка внучки Острожской, простые люди накормили его и показали дорогу. И как естественно все: эта же дорога вела его когда-то от Днепра к Днестру, словно на последний экзамен перед вступлением в жизнь. Там лилась кровь, сносились головы отцов. Все ли уже позади? И ты возвращаешься по той же дороге, раскрывая теперь двери зрелости? Сколько лет скрипят они, несмазанные, тревожат, и тебе так хочется хотя бы на миг вернуть детство, особенно прошедшую юность! Неужели и река Тясьмин высохла, суровыми, как у Сули мы, стали улыбки друзей? Возвращаясь на Украину по тем же дорогам, по которым проехали когда-то с отцом, Богдан думал не только о прошлом, но и о настоящем. Как необходим ему сейчас казак Полторалиха! У одинокого Богдана, вот уже несколько недель блуждавшего по руинам такого недавнего прошлого, всплывали светлые и радостные воспоминания. Придорожные селения на степных просторах Украины, опустошенных татарскими набегами и войсками польного гетмана Речи Посполитой, казались безлюдными. Здесь до сих пор еще бродили ватаги гусар, попадались и телеги с больными жолнерами. Богдан тоже встречал польских жолнеров. Гетман уехал, следом за ним бегут и они, грабя крестьян, словно иноземные захватчики. Несколько раз пытались отобрать и у него коня. Одиноко едущий по степи казак не страшен карателям! Теперь Богдан больше не упрекал себя, что взял коня у гетмана. "Точно папская всепрощающая булла этот конь!.." - подумал, улыбаясь в усы, Богдан Хмельницкий. Долго искал в Белой Церкви двор казака, у которого останавливался еще с отцом. Приютом называли приднепряне двор старого казака Митрофана, жившего за рекой Рось. Ночью к нему заезжали, как к родственнику, да и днем не проезжали мимо. Наконец Богдан нашел двор Митрофана и обрадовался ему, как чему-то очень близкому. Вспомнил он и отца, который в последний раз проехал здесь из Чигирина к месту трагических боев у Днестра... - Гляди! Ей-богу, покойного подстаросты сын! - словно заголосила пожилая хозяйка дома, узнав Богдана. Богдану приятно было чувствовать, что здесь он уже не одинок и люди принимают его, как родного. Но как тяжело стало у него на душе, когда заговорили об отце. И в то же время радостно чувствовать, что ты здесь как дома, после стольких лет мытарств. Материнская непосредственность хозяйки и ранила его душу воспоминаниями, и радовала теплотой. - Да, матушка, пал отец на Цецорском поле, а я... - И запнулся. Стоит ли бередить сердечные раны? Хозяйка, как и полагается при упоминании о покойнике, всплеснула руками и замерла в ожидании, что же кроется за этим "а я"... - Из неволи я. Из турецкого плена возвращаюсь, матушка. Спасибо пану польному гетману, не пожалел для меня коня... - признался Богдан. - Из нево-о-ли, ах ты боже мой, слыхали и мы про это горе! Так заходи, сынок, заходи... Митрофан, слышишь, накорми коня, а то гость с такой дальней дороги к нам прибился! - крикнула, приоткрыв дверь. Только в хате, сев на длинную скамью возле стола, Богдан облегченно вздохнул. Хозяйка принялась готовить ужин, время от времени поглядывая в окно: что-то долго загулялась ее дочь Орина. - Гусары так и шныряют возле Роси. Даже в Переяслав заскакивали, проклятые, будто борзые, выслеживают нереестровых казаков. Четыре дня толкались и у нас, в Белой Церкви. Сказывают люди, что и в бой вступали с казаками под Киевом... А у девчат только посиделки на уме, чтоб им пусто было. Им только бы в штанах, да еще со шпорами на сапогах, звенящими, как цепь у собаки на шее. Что им, озорницам, филиппов пост! - Под Переяславом, говорите, были вооруженные стычки с гусарами? - будто очнувшись, переспросил Богдан. Как же он сам до сих пор не вспомнил об этом городе? Там же бабушка его жила! Переяслав! До сих пор, когда закроешь глаза, словно живая стоит перед ним Ганна, сестра купца. То маленькой девочкой семенит ножками, приглашая в хату. А то, как невеста перед сватами, стоит, краснеет и вдруг обожжет поцелуем, как огнем. - И в Переяслав наведывались... - ответила хозяйка дома, хлопотавшая у печи. - Когда это было? Приснилось тебе, что ли, старая? - насмешливо сказал муж, только что вошедший в хату. - Как это - приснилось? Ведь было! - обиделась хозяйка. - Так расскажи, если знаешь. Хозяин отряхнул шапку. - Снег пошел, казаче. Коня я рассупонил и прикрыл попоной. Немного пожевал гнедой овса, да и лег на свежую подстилку... А про Переяслав? Вспомнила старуха, как молодой была... - И засмеялся, стараясь переменить тему разговора. В заплатанном казацком жупане, в сморщенных постолах с ременными шнурками, старик уже не был похож на казака, хотя до сих пор еще носил шапку с башлыком. У него не было ни оселедца на полысевшей, седой голове, ни усов. Постриженная седая борода, словно стерня, еще больше старила его. Подошел к столу, оперся о него обеими руками и пристально посмотрел на гостя. - Про Переяслав, казаче, вспомнила старуха потому, что оттуда заходили к нам двое или трое казаков со старшиной... - Старик закашлялся, вытащил из-за пояса кисет. - Да говори уж, а то тянешься к нему, как к причастию. Кто его придумал, это иродово зелье! Задохнешься, как поросенок в корыте, тьфу! - Плюй, старуха, так-то оно лучше... А-ап-чхп! Атаман, скажу, твоих, хлопче, лет. Жаловался, что и не пошел бы в казаки, если бы не заставили королевские прихвостни идти воевать под Хотин. - Тьфу ты, сдурел! Да разве можно так при людях... - возмущалась старуха. - Так и есть, прихвостни, казаче. Иди воюй - и все тут, хотя у тебя другие дела есть. Сколько этих казаков прошло через наш двор! Дня три стояли у нас и переяславские. Что было, боже мой! Богдан слушал старика, как в детстве сказку. Чигиринцы. Лубенцы. Переяславцы. Хотел поподробнее расспросить, но боялся прерывать старика. - ...А однажды целой ватагой заехали. Десятка три конных и пеших. Все наши, да и я лубенский, еще Наливайко помню... - И старик восторженно хлопнул себя по колену рукой. - Вот это были казаки, нашей закваски хлопцы! Однажды, говорю, навестили... это уже летом было, а, Степанида? Сулиму знаешь, казаче? - А как же, отец! Сулиму Ивана, да не знать! Это наш, чигиринский. Не было ли с ним молодого казака по имени Карпо? - Как же, был! Дитя в образе казака, такого не забудешь. Вымахал, как осокорь, стройный, ловкий. Ходит без шапки, кунтуш без воротника, а уж за словом в карман не полезет! "Иду, говорит, до мамы блинов поесть, а то паны мамалыгой совсем закормили". Чудной, а такой разумный, ему бы старшиной или писарем быть! - Говорите, отец, они поехали в сторону Терехтемирова? - спросил Богдан, вздохнув. - Кто? Казаки? Те, что с переяславскими заходили да вяленой таранью угощали? Они давно уже были, вот и сенца завезли. А эти, крапивенские, когда они были? - Тьфу ты, беспамятный, этот же Карпо вместе с Сулимой заезжали в петров пост, и не с крапивенскими, а с запорожцами, - уточнила старуха. - Знаю я этого казака, матушка, - засмеялся Богдан, с трудом разобравшись в путаном рассказе стариков. - Догоняешь кого, казаче, или тех... вояк гетмана Конецпольского ищешь? - Своих догоняю, отец. - Тогда держи путь на Терехтемиров, там найдешь. 3 Вечерело, падал, точно сеялся сквозь сито, мелкий снег. Мороз крепчал, начинало пощипывать за нос и уши, особенно на ветру. У двора терехтемировского казака, где когда-то ночевал, Богдан соскочил с коня. В нос ударил едкий лошадиный пот. Изнуренному за эти недели, полуголодному коню нужен был отдых и хороший корм. Перебросил через голову коня поводья, но не разнуздал его. Забыл? Нет, не забыл, а просто соображал, что ему делать дальше в этом тесном казацком городе. Он представлял себе город таким, каким видел его в ту летнюю пору, когда приезжал сюда на собственном коне, да еще и в сопровождении прославленного Максима, перед которым гостеприимно открывались все двери! Примут ли его теперь здесь? И Богдан не заехал во двор, а остался на улице. Ноги у Богдана онемели, в спине словно кол торчал, и он с трудом двинулся с места, разминаясь. На улице еще встречались казаки. Но они быстро исчезали. Окликнуть бы, заговорить с ними. Но Богдан не решался. Усталость, точно хмель, болью отдавала в висках, а тут еще всякие мысли навязчиво роились в голове... "Аллагу акбар..." Почти три года вычеркнуты из жизни! Но можно ли вычеркнуть из памяти унизительное путешествие к Мах-Пейкер и такую милую девушку с глазами-жаринками, чуть прикрытыми кисеей! Фатих-хоне. Фатих, Фатьма! Хоне - девушка... И - "Terra movet!.." Справедливо сказал мой добрый падре Битонто, что "содрогается земля" под ногами! Содрогалась она и тогда, когда улыбалась ему Фатих-хоне. С мольбой простирала к нему руки. И, словно из небытия, выплыл образ льстивого кади-аскера. Разве в нем осталось что-нибудь от справедливого судьи-воина, когда он думал лишь о том, как угодить честолюбивой, грязной султанше-матери?.. Исламский Стамбул и в нем - праотец из не написанной еще Новейшей хартии - Кириилл Лукарис и... мусульманин Назрулла! Богдан, ведя в поводу изнуренного коня, задумавшись, спускался с холма. Впереди стонал уже затягивающийся ледяной коркой, но еще не замерзший Днепр. Еще на холме он слышал, как скрежетали льдины. На берегу стоял обледенелый паром, а мимо него, словно кружась в танце, проплывали ледяные глыбы, которые, казалось, хохотали, издеваясь над опоздавшим на переправу казаком. Взглянул на противоположный берег Днепра, окутанный мраком. Туда подсознательно рвалась его душа! В этом порыве чувствовался зов молодости, протест, возмущение против немилосердных ударов капризной судьбы. - Переправляться думаешь, казаче? - вдруг услышал он голос, выведший его из задумчивости. Живой человеческий голос! Откуда взялся этот казак? Или, может, он украдкой спустился следом за ним с холма? - В Переяслав... - поспешил ответить, оторвавшись от нахлынувших воспоминаний. Незнакомец засмеялся, указав рукой на обледеневший паром и покрытую льдинами реку: - Как же ты переправишься в Переяслав, казаче? Разве не видишь, какое по Днепру плывет сало? - Сало? Впервые услышал Богдан, что и лед казаки называют салом. И улыбнулся. Только теперь он присмотрелся к казаку. Да это же подросток, а не казак! Легонькая одежонка на нем, в такой долго не погуляешь на берегу замерзающей реки, да еще при таком пронизывающем ветре. Юный, почти ребенок, впервые нацепивший на себя слишком длинную для него саблю. - Кто же ты и что тут делаешь, казаче? - мирно спросил Богдан, почувствовав, что его начинало лихорадить. Неужели снова простыл? - Казак, в гошпитале лежу тут. Почти целых три недели заживала дыра вот тут, в боку, - показал он правой рукой на левый бок. - Где же это тебя? Да... как зовут, а то разговариваем вроде чужие. - Разве казак чужой казаку? Гейчурой прозвали меня. А я - Роман Харченко, родом из Голтвы. Вместе с отцом на войну под Хотин ходили. А теперь... - Отца заменил? - прервал его Богдан. - Отца! Убили его. А ты случаем не из-под Хотина? Много там отцов полегло. Сам теперь я стал казаком вместо отца. Гусары Конецпольского недавно сбили меня с коня под Васильковом, вот казаки и привезли сюда в гошпиталь. Теперь хоть плачь, хоть танцуй на холоде! И коня потерял в той схватке. Судьба этого юноши напомнила Богдану его собственную судьбу. Почти таким же подростком и он несколько лет назад вырвался в морской поход. - Домой пойдешь или как? - спросил Богдан, отвлекаясь от воспоминаний. - А что дома? С матерью живут еще две сестры. Маленького Василька турки схватили. Пропал хлопчик. Чем я могу помочь теперь матери? На Сечь казаковать пойду, что ли? Вон казаки снова за дело берутся. И Богдан увидел в Гейчуре себя. Что-то тронуло его душу. Юноша стал подпрыгивать на месте, чтобы согреться. Казалось, что он вот-вот побежит по темному взгорью прямо в Терехтемиров. Богдан тоже посмотрел на взгорье. Прибрежные кручи казались черными пастями. - У тебя, Роман, есть где ночевать или так и будешь ждать, покуда Днепр замерзнет? - Если бы не гошпиталь... Я топлю там, ношу воду. Казацких старший собралась уйма, судьбу приднепровских людей решают... А Днепр, сказывают, только в конце филиппового поста, а может, и к святкам льдом покроется. И они вместе пошли в Терехтемиров. Молча поднимались на взгорье и присматривались к дороге. На возвышенности начинались хаты, окруженные садами. Богдан узнал местность - тогда он тоже со стороны Днепра въезжал в Терехтемиров. Узенький переулок, двор, окруженный тополями, из густого вишенника едва виднеется хата с белыми стенами. Конь вздрогнул, бряцнул стременами. Холод стал пробираться и под кунтуш Богдана. - Тут я ночевал когда-то у казака, - произнес как ответ на молчаливый вопрос Гейчуры. - А-а. Ну, так я пошел в свой гошпиталь. - Погоди, как же мы... Так, может, завтра зайдешь? Я тут попрошусь переночевать, - забеспокоился Богдан. Как нужна была ему эта первая живая душа, которую он встретил в Терехтемирове. Отец погиб, мать... - Так зайдешь? Моего отца тоже... под Цецорой. А я вот из турецкой неволи... - Тьфу, из неволи, а... молчит. Так я забегу - может, хозяев разбудить придется. Говорят, хороший казак тут живет. У него всегда чигиринцы останавливаются... Ты подумай, из неволи! 4 А в Терехтемирове казаки кричали, спорили, доискивались правды, тешили себя надеждами на лучшее будущее. Не следовало бы Роману сейчас сообщать такую новость: - Чигиринский казак, сын подстаросты Богдан, вырвался из турецкой неволи! Служил у Потоцких. Польный гетман Конецпольский хотел задобрить его. Коня оседланного подарил ему. Во! - Конецпольский подарил коня сыну подстаросты? А говорили - казак растет, сын такой матери... - В иезуитской коллегии учился, как и эти Конецпольские. Прямая дорога в ксендзы! Видел!.. Гетман конем не поскупился! Коронные за спасибо не будут дарить нашему брату коней... Роман пожалел, что поторопился с новостью. В Терехтемиров ведь съезжаются обозленные казаки, встревоженные атаманы. Именно с такими встретился наследник султанского престола Яхия. Прошел слух, что он наконец выехал из Киева и собирается заехать сюда. Сам митрополит сопровождает Яхию до Терехтемирова. Богдан обрадовался, что сможет встретиться с владыкой. Обласкает батюшка сироту, а может, и пожурит. Владыка поможет ему стать на ноги на родной приднепровской земле. Получив медальончик Лукариса, посоветует, как вести себя, чтобы найти общий язык с казаками. И... в ту же ночь заболел, а к утру началась горячка. Он бредил, рассказывая в горячке о своем трудном пути на подаренном гетманом коне. Добрая хозяйка, как за сыном, ухаживала за больным. У него не было ни денег, ни харчей - ни для себя, ни для коня. Конь, понятно, накормлен и напоен, хозяин любит скотину. А с Богданом не разговаривает. То ли подозрение какое закралось, или просто надоели ему частые заезды казаков. Только хозяйка ласкова с ним, как родная мать, переживает, что он плохо ест, и часто прикладывает руку ко лбу - нет ли у него жара. - Кажется, сынок, переборол ты лихорадку. А то горел весь! Бери оладьи с кислым молоком, тебе надо есть да есть. Вишь, как запали глаза. Да побрился бы, хоть на казака станешь похож, а не на монаха. Значит, и она слыхала эти разговоры. Монах, правда, не ксендз. Но к казакам с такой славой и не показывайся... С какой благодарностью прислушивался Богдан к сердечным словам хозяйки. Она рассказала ему о том, что у нее тоже есть дочь, которая вышла замуж и живет теперь на Кумейковском хуторе. Порой грустит, тревожится о том, с кем придется ей век доживать. Вот забрать бы ее к себе на хутор... Так и не удалось Богдану встретиться с владыкой Иовом Борецким, чтобы вручить ему патриарший медальон - свидетельство того, что и в неволе у пего был настоящий наставник и благодетель! Очень торопился отец Нов. Через Романа передал ему свое благословение и советовал ехать в Киев. Известно ли митрополиту, на чьем коне ездит благословленный им невольник? Если бы узнал, вряд ли благословил бы, а о родительском совете и говорить не приходится. На девятый день своего пребывания в Терехтемирове Богдан собрался уезжать. Роман Харченко охотно согласился сопровождать выздоровевшего Богдана до Киева. Зима, на душе холод, и одному было страшновато трогаться в путь. - Хороший ты, Роман, хлопец. - Может, и хороший. Ты тоже понравился мне! Только... я бы не взял коня от польского шляхтича, хотя он и гетман. А если бы и взял, то не... как милостыню. Вон как напал на нас под Киевом. Жив буду - не прощу... - Не взял бы? Если бы даже из плена домой добирался? - допрашивал Богдан, почувствовав, как больно разит его и этот новый друг. Казаки, старшины в Терехтемирове по-своему решают судьбу казачества, а может, и края. Поэтому им легче и о разных гетманских подарках судить. А зачем этому сироте отравлять свою душу из-за какого-то гетманского коня? - Ну, так что?.. Ежели захотелось домой, так и пешком дойдешь, - досаждал ему Роман Гейчура. Богдану надо во что бы то ни стало встретиться с митрополитом Борецким. "Дался им этот конь - гетманский подарок. Ну, дал мне его шляхтич, поляк, даже гетман, - возмущался Богдан. - Своего коня-то я оставил еще в Кракове, когда был там вместе с Хмелевским. Конь заболел, ну и взяли его на хозяйский двор... "Надеюсь, пан Хмельницкий не откажется... от моего подарка - оседланного коня?.." - Будь он проклят! - вслух произнес Богдан, закончив бриться. - Вернуть?.. "Дзенькую бардзо, як бога кохам..." - лезла в голову всякая всячина. Не пришлось Богдану побывать на совете казаков, не увидел он и Яхию, намеревавшегося объединить крымчаков с казаками. Поэтому Хмельницкий старался поподробнее расспросить у казака-хозяина: - Что же, видели вы Яхию, похож он на султанского сына? - Где там, к черту, похож на султанского сына! Проходимец какой-то. По-гречески чешет, только слюна брызжет. Какой из него турецкий султан? Глаза, правда, навыкате, да и носище такой, что любой турок позавидует. Только ручки нежные, как у панской горничной, все пальцы в перстнях. Снится ему султанский трон, как лисе курятина. А казакам что, им лишь бы платили не так, как на королевской службе... Крымчаки тоже затевают войну с султаном. В воскресенье на рассвете Богдан в сопровождении Романа выехал в Киев, чтобы встретиться там с митрополитом. Поблагодарив хозяев, пообещал на обратном пути заехать к ним и рассчитаться за уход и корм коню. С Романом договорились ехать в седле по очереди: после езды верхом хорошо размяться, "согреть ходьбой душу". - Именно душу и бережет человек, чтобы жить, - вслух рассуждал Гейчура. - Ноги что? Размахивай ими, на то они и даны. А душа... всю жизнь стремится она улететь от тебя, дурака неотесанного, к богу. Терехтемировский батюшка говорит: "Грешной жизнью, яко тернием, душу свою от праведныя стези сбиваешь..." А разве не собьешь ее, коль каждый шляхтич преграждает тебе путь этими кровавыми "терниями" да чертополохом? Отцу Исаю хорошо, "тернии" его не беспокоят. - Ну хорошо, Роман. Теперь ты садись на коня, а я пройдусь да о терниях поразмыслю. Напрасно благочинный так настойчиво проповедует нашему брату "тернии". Казацкой душе приходится преодолевать такие "тернии" в своей горькой жизни, что даже ангелы и те сбились с толку: в какой самый цветущий рай посадить нашего брата казака? Очевидно, пожив в земном аду, будешь рад хоть какому-нибудь покою. - Когда помрешь? - заинтересовался Роман. А потом громко захохотал оттого, что Богдан слишком открыто насмехался над богобоязненными рассуждениями священника о душе. В обеденную пору они добрались до хутора на берегу Днепра, решив здесь отдохнуть и покормить коня. Новые ворота, за ними просторный двор, в глубине которого стоял стог сена. У калитки их встретила молодая девушка в легком праздничном наряде, вышедшая на лай собак. Пригласила путников в дом. - Думала, что наши из Триполья, с базара, вернулись... Заходите... - Так легко одета, смотри, чтобы из-за нас не простудилась, - заботливо сказал Богдан, окидывая взглядом молодую хозяйку. Хотя девушка была еще совсем юной, но жизнь в казачьей семье научила ее разбираться в людях. Она пригласила их к столу, по-праздничному угощала, проворно бегая по хате. Богдан приглянулся молодой хозяйке. Худой после болезни, он вызывал сочувствие у девушки. Она рассуждала: хотя он и молод, но ласковый, умный, и поговорить с ним приятно. А как посмотрит своими лучистыми глазами, так сердце трепещет. Вот это казак! И девушка завидовала Чигирину, куда намеревался ехать Богдан после посещения митрополита Киево-Печерской лавры. Он тоже обратил внимание на ее косы и бусы на шее, которые она впервые надела, как взрослая. "Хороший казак разглядит девушку и в лохмотьях", - говорила ей мать. И, не привыкшая к обществу парней, она застеснялась, смущенно поправила непокорную кофту на груди. Искренно приглашала "не гнушаться, заезжать" к ним. Богдан охотно обещал. - А как же, милая! Мимо такого гостеприимного двора стыдно проехать! Так тебя Ганной зовут? - допытывался, прощаясь, Богдан. "Тут бы и заночевать! - вертелось в голове, когда выходил из хаты в сопровождении юной хозяйки. - Непременно заеду по пути из Киева, Ганнуся ясноглазая!.." Горящими глазами следила девушка за Богданом и за его отдохнувшим конем. У Богдана сильно забилось сердце, ему не хотелось уезжать с этого двора... Но должен, они спешили в Киев. Утренний морозец давно уже спал. Зима еще только подкрадывалась, часто сменяясь оттепелью. И казаки двинулись на Киев по скользкой дороге с проталинами. 5 Речь Посполитая давно уже нуждалась в хорошем военачальнике-гетмане и поэтому видела в молодом и талантливом Станиславе Конецпольском перст божий... Страна большая, а люди, населяющие ее, не только разные по национальному составу, но и не едины в своих социальных требованиях. Кроме господствовавшей знатной шляхты, которой гордилась Речь Посполитая, были еще и мелкие шляхтичи, простые люди и крестьяне, которых унизительно называли хлопами... - Действительно, Криштоф Палчевский патриотически рассуждает в своей книге "Дискуссия", что стремление уничтожить казаков означает рубить ветку, на которой сам держишься. Ведь никто не станет возражать, что для войны эти вооруженные хлопы просто незаменимы! - приходил в конце концов к выводу и молодой польный гетман Речи Посполитой Станислав Конецпольский. При решении в сейме вопроса о назначении нового командующего вооруженными силами страны король убедился, что именно молодой и выдающийся шляхтич может достойно заменить прославленного Жолкевского, сумеет навести порядок в войсках, сделать их крепкой опорой правительства. Возглавить Инфляндский поход король поручил Конецпольскому, заранее задобрив его грамотами на владение новыми воеводствами. Тронутый доверием короля, гетман должен был торопиться. Даже Новый год наскоро отметил. Праздник особенный, совпавший с его отъездом! На прощанье перед военным походом гетман пригласил к себе в Краков знатных шляхтичей, поборников политики и веры короля, чтобы вместе с ними одновременно отпраздновать и свое счастливое возвращение из турецкого плена. Так было заведено, что для обсуждения важных государственных дел знатные шляхтичи собирались в узком кругу, на какой-нибудь семейный праздник. Ведь король уже объявил о созыве сейма. А на заседание сейма знатные государственные мужи должны прийти с готовым решением единомышленников... В Мариацком костеле примас Кракова служил праздничную мессу. Лучше хористы ордена иезуитов и прославленный органист Джедушинский взывали к душам верующих вельможных шляхтичей, готовя их к щедрым праздничным даяниям. Как жертвоприношение звучало "Ad majorem Dej gloriam" [ради вечной славы божьей (лат.)], не столько по случаю рождественских праздников, сколько в честь гетмана Конецпольского, уезжавшего на Инфляндскую войну. После богослужения в костеле молящиеся должны направиться в гости к гетману. На скамьях сидели гости Конецпольского. Эти знатные особы в лицемерном экстазе шептали молитвы, устремляя к богу свои мирские помыслы... По внешнему виду это были католики, истые последователи Игнация Лойолы, которого только в прошлом году папа римский возвел в святые. Их уста беспрерывно шептали... но не молитву! Князь Юрий Збаражский не утерпел и пересел на скамью к польному гетману. У этого первого сенатора Польши были фанатически сложены для молитвы руки и возведены к богу смиренные глаза. Но им владели совсем иные, греховные мысли... Проницательный Конецпольский прекрасно понимал настроение князя Юрия, когда тот подсел к нему. Так была настроена значительная часть могущественной шляхты, с которой связал свою судьбу и гетман! Конецпольский искренне сожалел, что к этим желаниям многих сенаторов недостает лишь... государственного ума. Князя Юрия, вероятно, прежде всего беспокоила судьба его украинских владений и хуторов на Приднепровье... - Из Рима по-олучил интересную кни-игу, уважаемый... - начал гетман, избегая делового разговора с первым сенатором. - Снова трактат о войнах великого македонца? - в тон гетману спросил Збаражский. - О-о н-нет, уважаемый пан... - возразил гетман. - Если по-омнит пан Юр-рий Кампа-анеллу, ученого мужа ордена... - Еретик и... кажется, будучи заключенным у отцов иезуитов, пишет свои научные трактаты. - Нет, пан Юрий, не трактаты, а-а "Г-город Солнца"! - Знаете, пан Станислав! Что бы ни вышло из-под пера этого ученого узника, все находится под неусыпным контролем праведных отцов иезуитов... Не солнце безумного монаха должно интересовать сейчас нас. Наверно, пан Станислав мог бы заняться более серьезными проблемами. Особенно интересуют и тревожат шляхтичей настроения приднепровских хлопов. Сам король стремится усмирить их, подчинить, дабы погасить этот страшный междоусобный пожар! - Как я понимаю, уважаемый п-пан Юрий, мо-онах Кампанелла именно и ре-ешает проблемы, касающиеся этого сброда... Война с казаками в наше время не является проявлением мудрости, когда всю Ев-вроп-пу лихорадит проблема создания христианского союза против му-усульман. Уничтожать вооруженные силы ка-азаков очень опасно, как предупреждал об этом покойный Стефан Баторий. Не означало бы это, уважаемый пан, открыть во-орота туркам для их вторжения в столицу Польши? К тому же сейчас мы должны воевать в Инфляндии... - старался гетман вразумить Збаражского, настаивавшего на необходимости уничтожения казачества. - Нельзя назвать мудрой и Инфляндскую войну сейчас, уважаемый пан. А называемая паном вооруженная сила, казацкая галастра, разве что этому мечтателю Кампанелле и нужна. Она больше дразнит кровожадных мусульман, чем сдерживает их аппетиты. Казачество надо как можно поскорее усмирить, потому что до тех пор, покуда они не захлебнутся своей собственной кровью, не дождемся от них послушания. На это следует бросить все наши вооруженные силы, и... немедленно! Бедняга Сагайдачный неспроста предупреждал короля о растущем возмущении и непослушании этого народа... - настаивал князь, для отвода глаз крестясь двумя перстами. - Ка-азачество побурлит и успокоится... - уже нервничая, ответил гетман, усердно крестясь, как и Збаражский. - Бурлит не казачество, состоящее в реестре и получающее содержание, а хлопское быдло, которое стремится вырваться из-под нашей опеки! - уточнил Збаражский. Конецпольский решил сдерживать себя и спокойно реагировать на доводы сенатора. И он еще с большей набожностью, сложив руки на груди, внимал возгласам соревнующегося с хором примаса. - Полковник Стройновский пре-екрасно использует этих хлопов, ув-ва-ажаемый пан Юрий, помогая цесарю Ру-удольфу. Укра-аинское хлоп-пство - это могучая военная сила! Наши государственные деятели и шляхта должны были бы умнее пользоваться и ею, не забывая об а-арканах людоловов у себя над го-оловой... - Пора бы уже перестать тешить себя этими иллюзиями Батория, уважаемый пан Станислав! Украинские хлопы после того, как королевич похвалил их за победу под Хотином, вон как распоясались! Или, может быть, как сын прославленного Замойского, пан Фома, будем умолять это быдло жить "под отеческой опекой в воеводстве"? Только огнем и мечом, огнем и мечом! Без жалости, без милосердия! Его величество пан король говорит: "Страшен пожар в собственном доме!.." Это уже не доброжелательный совет польному гетману. Юрий Збаражский выражает мысли и чаяния могущественной корпорации шляхтичей! Убежденность князя передавалась и нестойкому в своих убеждениях польному гетману. И, не ответив Збаражскому, Конецпольский повернулся вправо, к Николаю Потоцкому: - Как мне кажется, пан Юрий слишком уж боится последовать примеру па-ана Фомы Замойского... - Что, не собирается ли он в Рим, на посвящение к папе? - сдерживая улыбку, спросил Потоцкий. Он слыхал именно эту фразу, брошенную первым сенатором. - Не-ет, уважаемый пан Николай, не-е собирается и по улица-ам Рима боси-и-иком не про-одефилирует, зарабатывая у папы посвящение в добропорядочные иезуиты! - А вас это удивляет, уважаемый пан гетман? - спросил Потоцкий. - Нет, не уди-ивляет, а злит. Я должен знать: действительно ли наша шляхта категорически на-астаивает на безотлагательном вооруженном наступлении на украинских х-хлопов? Король, наверно, охотно пошел бы на это, а сейм... - А сейм - это мы, ува-жаемый пан Станислав! - ободряюще произнес Потоцкий. - Ну что же, уважаемый пан Юрии, - снова повернулся Конецпольский к Збаражскому. - Е-если уже по-ора, то нех пан Юрий и возглавит этот не-еотложный военный поход. Именно та-ак решит и ш-шляхта. Бездельники ша-атаются по селениям и дорогам Украины. Дойдет ли их брожение до серьезной акции, я не уверен. Но дого-оворились, так и передам королю! - Милостиво прошу пана Станислава! Ведь я забочусь не о себе, а о государстве. Здоровье пошаливает у меня, да и... - Что касается здоровья п-пана Юрия, то ему могут только позавидовать шляхтичи. - Да что вы, пан гетман!.. Куда мне?! Разве нет среди шляхтичей более достойного рыцаря? Ведь и на сейме... - На сейме са-ам король предложит, уверен, пан Юрий! Для такой операции лучшего во-ождя, чем вы, нечего и искать. А с королем я са-ам... И Конецпольский увидел, с каким ужасом посмотрел на него князь Юрий Збаражский. Страх даже перекосил его лицо. Рука, поднятая в молитвенном экстазе, так и застыла в оцепенении. - Пан гетман, советуя это королю, клянусь, сделает меня несчастным и обреченным, уверяю вас... Наконец, в самом деле, чего спешить? Право, только что закончили войну на Днестре, теперь снова начинаем ее в Инфляндии. Пора бы уже и образумиться... По повелению короля работает комиссия, уже выплачиваем деньги настоящим воинам. Конецпольскому и Збаражскому стало не до молитвы. Конецпольский недоуменно пожал плечами, усердно кланяясь вместе с молящимися. Князь Збаражский почувствовал, что ему удалось убедить гетмана и уклониться от опасного военного похода на казаков. Подсознательно он понимал, что борьба королевских войск с казаками каждый день может превратиться в большую междоусобную войну в Речи Посполитой. Но и откладывать ее - значит увеличивать опасность. Казачество превращается в грозную силу. Это прекрасно понимал и энергичный польный гетман, который действительно был уверен в том, что один из двоих Збаражских может возглавить войска, направляемые на усмирение украинского народа. Но после разговора с перепугавшимся князем Конецпольский убедился в том, что Юрий Збаражский - это не Криштоф! А Криштофу пришлось заняться самой важной проблемой для Речи Посполитой - турецкой угрозой... Первый сенатор счел необходимым не заметить в этот момент холодной насмешливой улыбки гетмана! 6 Взволнованный отец Иов Борецкий в первое мгновение встречи с Богданом от удивления опустился в широкое, обитое сафьяном кресло возле дубового стола своей кельи. Духовнику в таком возрасте не следует так открыто и искренне проявлять свои симпатии и добрые чувства к людям! Главное - найти в себе силы, чтобы достойно, как полагается духовному наставнику, встретить возвратившегося из неволи. Пусть даже и того, кто особенно дорог ему как человеку, а не только священнослужителю. Теперь он задумчиво глядел на Богдана, которого мысленно давно уже представил себе. Живой он, "во плоти" - понятно, и не без грехов. Но независимо от этого владыка был глубоко взволнован встречей с Богданом. В этот момент Борецкий вспомнил и отца юноши, и отбитого им у турецкого бея прекрасного жеребца, возле которого прощались они, расставаясь на долгие годы... "Значит, ему все известно!.." - с ужасом подумал Богдан, и радость встречи с владыкой сразу омрачилась. - Подойди ко мне, сын мой... Я рад увидеть тебя живым-здоровым после страданий и мучений. Как видишь, и я не тот, жизнь старит каждого... И поднялся с кресла, опираясь рукой о стол. Богдан оглянулся, ему показалось, что еще кто-то должен войти следом за ним. Но они были только вдвоем. Как сына родного хотелось встретить владыке Богдана. По привычке, еще издали благословил его своей дрожащей рукой. Когда же Богдан подошел к митрополиту, он обнял его, точно блудного сына, и прижал к груди. Старик полюбил Богдана еще тогда, когда он учился во Львовской коллегии иезуитов, за его искренность и человечность. - Блаженны воины, иже с поля брани, яко на брань во здравии идущие! Большей радости нам, старикам, нет в этой суетной жизни. Затем поцеловал в лоб, как когда-то при прощании, отстранил от себя, чтобы еще раз посмотреть на теперь уже зрелого бывшего спудея, оценить воина. - От души приветствую вас, отче, и радость этой встречи на долгие годы сохраню в своем сердце. Знаю, отче блаженный, что и справедливый упрек... - Не надо, сын мой, не упрек, а именно радость, как ты сказал. Садись рядом со мной, поговорим, разве что о "ныне отпущаеши грехи наши...", да и о будущем. Высокопочтенный патриарх отец Лукарис известил нас о том, как отправлял вас в такой нелегкий путь на родную землю. Давно ждем тебя! Не предполагал Богдан, что патриарх будет так заботиться о нем. Однако воспоминания о Лукарисе помогали Богдану преодолевать трудности побега из неволи, вселяли надежду на спасение. Митрополит поднялся с кресла, снял полотенце, которым была прикрыта еда на столе: на деревянном новом подносе поджаренная на подсолнечном масле рыба, несколько горячих из белой муки пирожков и даже графин с вином. - Подкрепимся, сын мой, чем бог благословил. Филиппов пост, через три дня рождественские праздники. Долго ты погостишь в нашем граде и у меня грешного? Наполнил красным вином глиняные кубки межигорской работы и одни пододвинул гостю. А второй благословил, по-видимому, больше по привычке, чем по необходимости, и молча осушил. Богдану пришлось только последовать примеру хозяина. Но тоже, как было принято у них дома, коротко произнес: - За драгоценное здоровье ваше, блаженный отче! - и выпил. Вино, как объяснил батюшка, называлось церковным. Этим подчеркивалось, какое значение придавала церковь таинству причастия. Но Богдан понял так, что для причастия мирян, очевидно, пригодилось бы что-нибудь похуже! Усердным молением и воду в Канне Галилейской, по утверждению Евангелия, можно превратить в хмельное вино... Вначале Богдан ощутил приятный аромат, который вполне соответствовал цвету и вкусу. Но потом понял, что хозяин, по-видимому, не каждого своего гостя угощает таким вином. По всему телу разлилось тепло, мир стал прекраснее. Уже посерели расписанные морозным узором стекла в венецианских окнах. Ярко горевшие толстые свечи в люстре, висевшей в центре комнаты, напоминали о приближении рождественских праздников. А там... в хатах суботовских и чигиринских казаков, уже поют колядки. Люди живут, следуя обычаям отцов: когда воюют с крымчаками и турками и... когда веселятся на праздниках и свадьбах! Он вспомнил прекрасную девушку Ганну, которую встретил на хуторе. Фатьма, Ганна... даже две Ганны!.. И как бы стараясь отогнать от себя эти греховные думы в доме митрополита, Богдан вспомнил о медальончике патриарха Лукариса, который он, как обещал, должен обязательно отдать Борецкому. - Преподобный отец Лукарис благословил меня на бегство из неволи вот этим своим медальончиком, - сдерживая волнение, обратился Богдан к митрополиту. - Как благословение отца Кирилла, передаю его вам, отче, как свидетельство моего к вам глубокого уважения и счастливого возвращения домой. Должен признаться вам, отче, что... чтобы спасти свою жизнь и не унизить собственного достоинства, я в неволе сказал о том, что еще во Львове, в доме купца Серебковича, стал мусульманином, познакомившись с пленницей турчанкой. Невольница была правоверной мусульманкой!.. Добрые люди есть и в Турции. Они научили меня, как и что следует говорить, а отуреченный итальянец, отец Битонто, единомышленник и друг Кампанеллы, горячо подтвердил им... Словом, два года я должен был, как правоверный мусульманин, пять раз в день с раннего утра до поздней ночи громко читать своему хозяину молитвы из Корана. Патриарх Кириилл Лукарис не велел мне рассказывать об этом, но... в Терехтемирове казаки вели обо мне не совсем лестные разговоры, встретили недружелюбно, считая меня отуреченным. Чего только не содеешь, отче, для спасения жизни, для борьбы и мести! А наш край, с таким народом!.. - И с верой отцов! - подчеркнул владыка, не обращая внимания на то, что вино уже подействовало на слабого еще после болезни гостя. - Вера предков, преподобный отче, с ее заповедью "не убий", - Богдан покачал головой, - пусть останется для старого, уже немощного поколения. Мы, молодое поколение, создадим свою веру - веру борьбы за нашу родную землю! А в таком деле приходится "убивать", и грехом это я не считаю!.. Поэтому прошу вас посоветовать, как мне быть дальше. Я должен стать своим среди людей, казаков, каким родился и каким был до плена. Митрополит в это время наливал еще по бокалу вина. Услышав пламенные слова гостя, он поставил бокал на стол и замер, бросив тревожный взгляд на Богдана. Потом снова взял лежавший на полотенце медальончик патриарха, перекрестил его и поцеловал. Что можно ответить на эти слова? Чрезвычайные обстоятельства принудили молодого казака стать мусульманином. Притворялся он или действительно находил в магометанстве какое-то зерно познания истины? Об этом уже поговаривают казаки и возненавидят его, если узнают правду. А правда совсем в другом: молодой казак спасал не себя, а свои мечты! И что поделаешь - пришлось отойти от веры предков. - Такого не сделаешь священником, - заключил преподобный Иов. - Что? Священником? - поднимаясь с кресла, удивленно переспросил Богдан. - Успокойся, сын мой. Это лишь выводы после раздумий пастыря... Душой я тоже человек, которому "ничто человеческое не чуждо". Но единственно, что мне становится ясно... Задумавшись, митрополит прошелся по комнате. Остановился перед висевшей на стене копией софийского царьградского киота. - Ты был, мой сын, рядом с бессмертным творением зодчего Юстиниана, бывшим храмом святой Софьи, поруганным фанатичными и злыми последователями Магомета. И если этот древний памятник христианства не поразил тебя, как ты можешь быть священнослужителем веры наших предков? - Прошу простить меня, мой высокий наставник и спаситель. Я был в плену, а не на поклонении святыням Востока. Да и кроме храма святой Софьи в Константинополе есть что посмотреть воспитаннику Литовской коллегии!.. Но не могу я и не хочу быть священнослужителем. Неужели теперь у меня нет иного пути в служении своему народу, какому бы богу он ни поклонялся? Борецкий отошел от картины. Действительно, эта мысль не оставляла его. В духовном сане этот воспитанник иезуитов был бы неоценимым даром времени! Но вон как реагирует он только лишь на намек. Не получится из него не только священнослужителя, но и даже пристойного верующего! - Но у тебя, мой Богдан, есть, во всяком случае, обыкновенная человеческая жизнь. Твое "мусульманство" пусть тебя не тревожит. Этим займемся мы. Ты уже не юноша, а вполне зрелый мужчина. Женись, поселись в доме родителей. Если не оружием, так своими знаниями и жизненным опытом поможешь нашему народу. В этом я глубоко уверен сам и буду всячески убеждать наших чистых душой, свободолюбивых люден. От казаков узнал я и о коне, подарке льстивого польного гетмана. Советую немедленно вернуть владельцу это яблоко искушения Евы. Вернуть и поблагодарить, напомнив панам государственным мужам о нашем человеческом достоинстве. Взяток мы не берем даже от высокопоставленных гетманов!.. Очевидно, слышал и ты, сын мой, как наши люди судят своим судом тех, кто посягает на нашу православную веру? Шляхтичи хотят не только уничтожить нашу веру, но и весь православный люд! Они закрывают церкви, оскорбляют нашу веру, а людей превращают в крепостных! Свободолюбивый и честный человек не может стерпеть этого! Вот и убили наши люди униатского владыку Кунцевича в Витебске... И снова подошел к столу, с трудом сдерживая волнение. Если и не склонил к служению православию, то, во всяком случае, зерно народного гнева заронил в сердце молодого украинского старшины! Потом стоя, как перед расставанием, выпили по кубку выдержанного митрополичьего вина. - Боже мой, чуть было не забыл! - вдруг произнес Борецкий. - Ко мне приезжал сын переяславского купца, как только услышал о том, что ты вернулся из плена. Кажется, даже в Броды к Потоцкому, что ли, поехал искать тебя. "Непременно, сказал, заеду накануне праздника". Советую немедленно встретиться с ним в Переяславе! На праздники он будет дома. Если хочешь расположить к себе казаков, то надо начинать с друзей. А купец - уважаемый человек и в кругу киевского казачества, вместе с ними на Днестр ходил. Уверен, и запорожцы знают этого умного и влиятельного купца. На дворе пошел первый, настоящий зимний, крупичатый снег. И это бодрило Богдана. Надо действовать! Действовать решительно и немедленно, как вот эта предновогодняя зима! Затихает колокольный звон в киевских церквах, еще не закрытых униатами. А Богдан снова рвется навстречу своей судьбе. Снежинки падали за воротник, холодили разгоряченное тело и словно толкали его к решительным действиям. 7 После встречи с Иовом Борецким Богдан будто заново на свет родился. Беседы с митрополитом не только подняли дух, но и наложили какие-то обязанности. Уже на следующий день в доме казака, где они поселились с Романом, на Подоле, шла бешеная подготовка к возвращению коня Конецпольскому. Событие важное! Посещение митрополита придало Богдану необыкновенную решительность. Он еще ночью, возвратившись поздно из Лавры, хотел было разбудить крепко спящего Романа, чтобы поговорить с ним об этом. - Мы должны немедленно вернуть коня гетману. Ведь ты сам укорял меня. Но надо передать через надежного человека. К тому же вместе с конем надо передать и мою благодарность. Простую человеческую благодарность... - уже утром настойчиво убеждал Богдан Романа Гейчуру, который сопровождал его в поездке в Киев, пока Богдан еще не совсем оправился от болезни. - Коня возьмет кто угодно, за это я ручаюсь, - рассудительно сказал Роман. - Такого коня! А что возвратят его польному гетману, трудно поверить. Конь - это богатство, особенно для украинца! После такой войны сколько перевели скотины. - Что тогда делать с этим проклятым конем? - промолвил Богдан. - Подержать его вместе с лошадьми митрополита до весны, а потом отвести в Каменец? - рассуждал вслух. - Тогда упрекнут, что я не послушался совета такого достойного человека! А за зиму разве знаешь, что может случиться с конем. - Так, может, Богдан... - спохватился Роман. - Погоди, погоди. Кажется, я сам пойду к этому польскому... Да разве запомнишь всех здешних деятелей Польской Короны? - Не следует этого делать, хотя бы и помнил. Зачем тебе ходить к ним? - возразил Роман. - Я уже расспросил о них. Не люди, а звери, готовые растерзать нашего брата казака! Тут сейчас находится какой-то королевский митрополит, наши говорят, зверь, да и только! Рутским называют его. Иногда он и ночью посылает гонцов к гетманам и даже к самому королю. Давай отдадим ому. Если хочешь, я отведу. Говори, что передать преподобному, - ты ведь учился у них, знаешь. Будь они трижды прокляты, пускай у них болит голова, а не у нас. - Она и у них будет болеть... - А то... Может, в Белую Церковь податься, там есть наместник гетмана. Это тоже не через перелаз к соседу перейти, но за двое суток справиться можно. - О, это другое дело, Роман! Давай отправим его к наместнику в Белую. Челобитную бы написать ему на латинском языке. Этот королевский деятель любит латынь. Да и тебя никто бы не задержал в дороге. - Меня? Да мне сам сатана не страшен, когда я скачу на коне! Хочешь, пиши и челобитную, мне все равно. Коня снаряжу в путь в один миг. А ты не жди меня. Переночую в Василькове, а завтра к вечеру на месте буду. Оттуда на Сечь подамся. - Значит, можно и без челобитной? Скажешь, что я, Богдан Хмельницкий, с благодарностью возвращаю коня вельможному гетману. Теперь у меня есть уже свой. Так и скажешь, - свой собственный конь! Вопрос об отправке коня решился быстро, без колебаний и сомнений. Челобитную Богдан так и не написал, потому что ни у кого не нашлось ни пергамента, ни бумаги, ни чернил, ни пера. Даже во всем квартале не нашлось гуся, чтобы выдернуть перо. Богдан тоже стал вместе с Романом готовиться к отъезду из Киева. Рядом с конем гетмана стоял конь, подаренный Богдану митрополитом. В голове вихрились мысли. Он начинал новую жизнь. Такой простой и искренний отцовский совет митрополита Борецкого - жениться - заставил Богдана серьезно задуматься над этим вопросом. "Непременно заеду на хутор к Золотаренкам и заночую у них! На такой бы вот девушке жениться, хорошей была бы хозяйкой..." "Не гнушайтесь нами, заезжайте, пожалуйста..." - говорила она, провожая его, как родного. "Мимо такого двора проехать стыдно!" - вспомнил и о своем обещании. Кажется, девушку нетрудно будет уговорить, хотя она еще совсем молодая, зеленая. Хозяйство какое ведет! А у него теперь есть и свое хозяйство! Теперь там пани Мелашка хозяйничает, но и она благословит его на брак с чудесной девушкой, тоже... Ганной, сестрой казацкого сотника. Когда Роман вывел гнедого коня, подготовленного к отъезду, Богдан ощутил щемящую боль. Как своего верного друга, провожал он этого коня. Посмотрел на Романа: - Поблагодаришь, казаче, как от самого себя... Роман отвел глаза в сторону то ли от волнения, то ли по какой-то другой причине. Нелегко было Богдану расставаться с другом, да и с конем. На следующий день утром Богдан уже готовил в путь другого коня. Пристраивал худое седло, подвешивал к нему сумки с пожитками. Думал о знакомой теперь ему дороге вдоль Днепра. Митрополит дает ему не только своего коня, но и провиант на дорогу, и даже деньги. - В дороге на Чигирин пригодится, - передавали монахи слова митрополита, вручая ему эти дары. Конечно, пригодится, хотя бы для того, чтобы отблагодарить терехтемировских хозяев. В этот раз Богдан ехал хотя и не на таком ретивом жеребце, как гетманский, по надежном! В Лавре знали, в какую дорогу снаряжали молодого казака. Путь дальний, зимняя непогода. Не так-то легко нынче добраться до Чигирина! Но желание снова увидеть Ганну было у него теперь так велико, что его не пугали ни ненастье, ни метели. У него не осталось ни одного близкого человека... Нет у него сейчас и такого верного друга, каким была для него мать... Его мысли прервали два монаха, вдруг появившиеся во дворе. Запыхавшиеся, они обрадовались, что застали Богдана на месте. - Святейший отец Иов просил вас задержаться немного, - вернули монахи Богдана от грез к действительности. - Что случилось? Не заболел ли митрополит? - с тревогой спросил Богдан. - Благодарение богу, здоров... На рассвете приехал молодой переяславский купец. Он часто навещает отца Иова, приносит пожертвования на богоугодные дела. Наверно, приедет сюда, поскольку отец Нов больше ничего не передавал, только просил подождать. 8 Ни метель, ни сугробы не были помехой для Богдана, когда он ехал вместе с Якимом в Переяслав! Сколько разговоров, воспоминаний! Купец многое поведал Богдану о тяжелой казацкой жизни. А рассказ его о стремлении польской шляхты поработить украинский трудовой народ, отнять у него плодородные земли, поднял в душе Богдана бурю негодования. Шляхта - что чума для украинского народа. Богдан ехал, не замечая дороги, не чувствуя усталости!.. И вот Богдан снова в Переяславе. Переступил порог дома, где в первый раз встречала его когда-то крохотная хозяйка, назвавшаяся Раннусей. Именно крохотной показалась ему тогда сиротка-дочь трагически погибшего от рук турецких захватчиков Семена Сомко. А была она обыкновенной девочкой, по гостеприимной хозяйкой! Странно - два дня ехали они с Якимом из Киева в Переяслав, переговорили обо всем, но ни единым словом не обмолвился тот о сестре. Несколько раз Богдан порывался рассказать Якиму о девушке, которую встретил на хуторе у Днепра, да так и не рассказал. Он представлял ее себе цветущей молодицей, нежной и ласковой. А сколько очарования в ее движениях, улыбке!.. Раздевшись в передней, Богдан вошел в горницу. После возвращения из плена он часто вспоминал о Ранне Сомко как желанной, близкой и родной девушке... Яким тоже воевал под Хотином, как и Богдан. Оба сознавали, что не по их воле так неожиданно разорвалась их дружба, скрепленная кровью тогда в лесу. В просторной горнице он увидел двух молодиц. При тусклом свете каганца сразу и не узнал, которая из них Ранна. Молодую жену Сомко, по какой-то семейной причуде, тоже называли Ганной, хотя на самом деле у нее было имя Елена. Женщины рассматривали вышивку, разложив рукоделие на столе. Одна из них воскликнула: - Наконец-то!.. Скорее догадался, что это сказала жена хозяина, упрекая его за позднее возвращение. И тут же смутилась, быстро взяла каганец со стола и приподняла его, освещая гостя, стоявшего у двери. Богдан, раздевшись, вошел в светлицу, робко пригладил волосы и остановился в нерешительности: закрывать ли ему дверь за собой или пусть это сделает хозяин? - А ну-ка, принимайте, Ганны, дорогого гостя! Что стоите, словно окаменели? - раздался голос Якима, громко хлопнувшего дверью. - Милости просим... - уже совсем другим, тихим голосом произнесла хозяйка, отходя от стола с каганцом в руках. И Богдан почувствовал, что здесь его по-настоящему и давно ждут! Значит, и Ганна, сестра Якима, тоже ждала его! Сейчас она не такая смелая, как тогда, когда прощалась с ним на улице. Она стояла, не зная, куда деть руки. Украдкой отступила назад, как бы прячась от гостя. Это был тот самый казак, которого она поцеловала на улице! Как и тогда, у него сабля словно приросла к стройной фигуре. Казак! Тогда Ганна поддалась своему женскому чувству, не сдержалась и поцеловала казака. Поцеловала, не задумываясь над тем, прилично ли так поступать замужней женщине! Ганна припомнила и слезы свои, и смущение Богдана от такой неожиданности. С тех пор прошло столько лет! Но такие поцелуи остаются памятными на всю жизнь. - Здравствуй, дорогая сестрица Ганнуся! - произнес Богдан, намекая на их первую встречу в этом доме, когда она была еще ребенком. - Принимай гостя, которого так по-родственному провожала на войну. - Хотела бы так и встретить, милый гость... - ответила она с дрожью в голосе. "Милый гость"... - мысленно повторил Богдан. А Ганна вдруг отошла от стола, посмотрела на невестку, державшую в руке каганец. И он, словно радуга, осветил в полумраке молодое лицо Ганны. Что-то печальное, показалось Богдану, было в этом взгляде. "Не мешайте, если даже в прорубь брошусь в таком состоянии!" - говорили ее грустные глаза. Ганна тронулась с места и тут же остановилась. Закрыла лицо руками, чтобы спрятать слезы. Не хватило сил, как и тогда, когда прощалась с ним на заре своей юности... Она отошла назад и оперлась о стол, чтобы не упасть. Словно испугалась возмужалого Богдана, смело направившегося к ней. Он подошел совсем близко, что-то сказал, но она не расслышала. В это время он приблизился к ней и нежно обнял ее левой рукой, а правой слегка придержал голову и так же страстно, как и она во время прощания, припал к ее дрожащим губам. Из глаз Ганны брызнули слезы. - Тогда мы прощались с тобой, Ганнуся, а теперь здравствуй! Это уже на радостях. Так и скажешь мужу... Ганна вырвалась от него и бросилась в другую комнату. Богдан расценил это как проявление женской стыдливости и преградил ей путь. Женщина натолкнулась на его грудь. - Пустите... - умоляла, сдерживая рыдания. - Ганна, что с тобой? Разве ты забыла о нашей первой встрече и о прощанье на улице, когда я уезжал на войну? А я все помню. Мы же, как бы сказать, брат и... - Я не предупредил тебя, Богдан, о том, что наша Ганнуся... овдовела, - как-то виновато сказал хозяин. - С ребенком-сиротой осталась. Тогда Богдан еще нежнее обнял вдову, прижал к своей груди. - Ганнуся, дорогая моя Ганна!.. Слезами горю не поможешь! Война всегда жестока, несет и смерть, и тяжкую неволю. Надо проще смотреть на все, коль еще живем в этом суетном мире. Зачем надрывать сердце? - Горячей ладонью вытер слезы у нее на щеке. - Ты потеряла мужа, а я отца, да и... собственно, мать. Зачем плакать, только жизнь себе укорачивать, а она ведь один раз дается. - Спасибо, Богданушка... - И еще сильнее заплакала. Но уже не отстраняясь от его груди. Да и он не выпускал ее из своих объятий. Так рядышком и сели на скамью возле стола. - Да зажгите праздничные свечи перед иконами! - нарушил хозяин тягостное молчание. - Кутья так кутья! Подавайте, а то скоро и колядники придут. А тебе, сестра, не плакать, а радоваться надо такому гостю! - Да и право... Человек с такой дальней дороги, а ты... - упрекнула Ганну и жена брата. - А я и радуюсь. Так чего же, начинайте колядовать. - Принужденно улыбнулась, вытирая рукавом слезы. - Вот это другое дело, Ганнуся! Давай накроем скатертью стол, - поторопился Богдан. Но Ганна обеими руками усадила его снова на скамью: - Уж мы сами. - И начала помогать невестке. 9 И горы, поросшие лесом, и небо, затянутое снежными тучами, - все напоминало Украину. Даже неутихающая борьба с испанскими захватчиками напоминает побережье Днепра, где казаки воюют со шляхтой. А все же тут чужая сторона. После вчерашней стычки с правительственными войсками на южных склонах гор украинские казаки собирались в этих горных ущельях, чтобы подсчитать живых и помянуть погибших. Они вынуждены были часто переходить с места на место, чтобы их не обнаружили. А это было не так легко. - Кого мы недосчитываемся?.. - первым поинтересовался Максим Кривонос, как и полагалось, атаману. Туго затянутый ремнем офицерский мундир плотно облегал его могучую фигуру. На щеке кровавое пятно, растрепанные усы торчат вверх. Он до сих пор носил казацкую шапку, теперь уже облезшую, с вытертым мехом и башлыком. Казалось, что еще гуще стали его непокорные, лохматые брови, а в ямочки изрытого оспой лица въелась пыль. С годами нос его все больше и больше становился похожим на орлиный клюв... - Кажется, Кузьму Мохнача убили, - отозвался казак, вытирая полой жупана умытое в горном родничке лицо. И каждый оглядывался вокруг, ища глазами товарища. Из лесной чащи на лужайке сходились измученные боями, забрызганные грязью и кровью воины. Ночью закончился бой, и до утра пробирались они сюда через непроходимые дебри. К украинцам подходили итальянцы и испанцы, присоединившиеся к отряду Кривоноса. - А как у вас, камрадос? - спросил Кривонос, обращаясь к испанцам. Он уже свободно мог объясняться как по-итальянски, так и по-испански. - Куадрос [четверых (исп.)] недосчитались, - тихо сообщил стройный испанский волонтер. - Мы тоже одного... - добавил стоявший сбоку пожилой итальянец Бока. Максим Кривонос особенно уважал этого бойца и назначил его старшим в итальянском отряде повстанцев. Итальянских повстанцев было за что уважать: в борьбе с испанскими поработителями они проявляли беспримерную храбрость, не щадили своей жизни за счастье народа! - Кого? - поинтересовался Кривонос. - Микаэлло Стеньо. Испанец, из Лигурийской долины... Вскочив на коня убитого им карабинера, он снова схватился с врагом. А мы не успели ему помочь, сами с трудом отбивались от врага в тот момент. Одного он сбил с коня, заколол саблей. Но и сам упал рассеченный... Времени у нас не хватило, не смогли мы спасти Микаэлло. Четырех наших ранило, пришлось с ними отступить в горы. А потом мы еще раз ринулись в бой. Они бросились бежать в горы. Наш Сардано убил их командира и забрал его оружие... Кривонос радовался победам друзей, как своим, но и чувствовал глубокую боль за каждого погибшего в бою волонтера. К каждому бойцу в отряде, будь он украинцем, итальянцем или испанцем, относился, как к своему родному брату или сыну. После боя с испанскими карабинерами в отряде производили переформирование и осмотр оружия. Надо было запастись и продуктами. Отряд тяжело переживал гибель своих товарищей, но из каждого боя выходил победителем, нанося карателям чувствительные удары. Ни испанские карабинеры, ни регулярные итальянские войска не могли одолеть эти два горных отряда партизан. Отряд "Братство Кампанеллы" и лисовчики Кривоноса были на особом счету у карателей. На поляну по одному и группами до сих пор еще выходили партизаны. Шумно и радостно их встречали товарищи. А когда показалась группа украинцев, несших на самодельных застланных ветками носилках раненого, все сразу притихли. Левая рука его неподвижно лежала на животе, а вторая плетью свисала вниз. По всему было видно, что раненый потерял сознание. - Кого несете, хлопцы? - в один голос спросили несколько человек. - Юрка Вовгура... - Вовгура? - удивленно переспросил Кривонос. Ведь этот неугомонный воин вместе с Ганджой и несколькими лисовчиками давно отделился от них. - Да, брат Максим, прости нас, это мы. Возвращались, разыскивая вас, и наскочили на карабинеров. Едва отбились... Оказывается, вы громили тот же отряд карабинеров, - отозвался один из казаков, опуская носилки с раненым на землю. - А как же вы нашли нас? Ведь мы несколько раз меняли свою стоянку, пока не окопались в этом горном ущелье... Здорово покалечили его? - Разве мы знаем?.. - пожимая плечами, сказал казак. - Упал с коня, отбитого у испанцев. Говорил ему, не садись, чужой конь... - сказал Ганджа, протискиваясь вперед. - О, Ганджа! Тьфу, чудак, зачем ты ушел от нас?.. Вот хорошо сделал, что вернулся! - обрадовался Кривонос. Иван Ганджа бросился обнимать Максима. От поднявшегося шума Юрко Лысенко пришел в себя, повернул голову. Свесившаяся рука поднялась и, коснувшись лба, снова опустилась. Он застонал, и слезы покатились по его щекам. - Что с Юрком? - услышал раненый, узнав голос Максима. Снова застонал, силясь заговорить. - Да мы не поймем, что с ним. Вскочил на испанского коня, поводья которого тащились по земле. Когда он наклонился, чтобы поднять поводья, испанец и огрел коня обломком дышла от разбитой пушки. Целил, видимо, в Юрка. К счастью, Вовгур наклонился... Конь дико заржал, бешено подскочил и упал на землю. Перебил хребет, проклятый... Может, и Юрко что-нибудь повредил себе, когда падал вместе с конем, ведь кругом скалы. Насилу вытащили мы его из-под взбесившегося животного, которое билось на земле. Слышим, жив, а лежит, как мертвый. Отливали водой. А надо идти. Товарищ из отряда "Братство Кампанеллы" сказал Назрулле, где находитесь вы. Он ведь у нас разведчик. - Назрулла, турок? - удивился Кривонос, оглядываясь. А Назрулла уже сам пробился сквозь толпу волонтеров и бросился обнимать Кривоноса. - Хорошо, братья, сделали, что вернулись! Ну, брат Назрулла, видишь, какую трепку задают нам не покоренные Магометом испанцы? - Я-я, трепки бирдан... [да-да, трепки дают... (тат.)] мало говорим... Добре дошли, братушки! По-болгарски говорим, якши дейди! [хорошо говорю (тат.)] Брат-ага Максим-ага... - Ну, брат мой, не ожидал свидеться. Дважды рад! Да ты уже совсем как болгарин гуторишь! Стоявший около Юрка Ганджа крикнул: - Жив, жив наш Юрко! Только немного память отшибло да в плече, кажется, кость поперек стала... Ничего, брат, левое плечо воину нужно только для жупана, как крючок на стенке, или чтобы девушке прислониться, слезу пролить. - Девичья слеза весит больше ста пудов! - воскликнул кто-то, поддержанный общим смехом. - Заживет как на собаке. Болит? - пощупал Ганджа плечо Юрка. - Болит, братья, будь оно проклято... О-ох, если бы сюда костоправа... - Кого? Костоправа? Назрулла, он живехонек! - воскликнул Иван Ганджа. - Мида кель, Вовгур-ака бербат, аджир уярали... [иди сюда, Вовгура ранили в руку... (тур.)] - Бербат-мы, в руку? - И Назрулла быстро подошел к раненому. Взял руку Юрка, неподвижно лежавшую у него на животе. Юрко застонал, но Назрулла не выпустил его руки. - Мало-мало... - успокаивал он на ломаном языке. Когда Назрулла неожиданно резким движением потянул руку на себя, раненый закричал не своим голосом и снова лишился чувств. Назрулла словно только этого и ждал. Теперь он без всякой предосторожности проделывал манипуляции с плечом. У него пот выступил на лбу от напряжения. Наконец положил руку снова на живот. - Рука мало-мало... - показывал он, выворачивая свою руку. Казаки поняли, что Вовгур вывихнул руку в плече. - Су-у дай-дай беринь [дайте воды (тур.)], - скомандовал он, показывая жестом, что больному надо дать воды. Концом сабли Вовгуру разжали губы и влили в рот пригоршню родниковой воды. Тот едва не захлебнулся, закашлял. И тут же раскрыл глаза, обвел взглядом друзей и, казалось, какое-то время никого не узнавал. - Ну, как ты себя чувствуешь, Юрко? - ласково спросил Кривонос, наклоняясь над ним. Больной только моргал глазами, потом искоса посмотрел на свое плечо: - Болит, братья. И в ноге жжет, пониже колена. Быстро разорвали штанину на левой ноге. Лысенко, превозмогая боль, пошевелил ею и улыбнулся, словно поблагодарил. - Ничего! - успокоил кто-то. - Я хлопцем с печи грохнулся, обе ноги до колен разбил - и ничего. - Заросло? - засмеялись окружающие. - Как на собаке... Раздался хохот, который словно разбудил и Юрка. Он тоже улыбнулся. 10 Из-за вершины горы на миг выглянуло солнышко. Перистые облака ложились на горные шпили, словно торопились прикрыть их. Неожиданно повалил хлопьями снег, быстро покрывая косогор и поляну, где, окружив Вовгура, стояли партизаны. - В грот, прежде чем ляжет снег, чтобы не оставлять следов! - приказал Максим Кривонос. - Ну, Назрулла, ты молодец. Воскресил воина! Гляди, как повеселел, разговаривает. Юрка теперь несли четверо, из них двое итальянцев. В глубоком ущелье было несколько просторных пещер. В этих гротах волонтеры остановились еще осенью, очистив их от камней и устроив боковые ниши. Здесь находились их резервы боеприпасов, склады трофейного имущества, отбитого у испанских правительственных войск. Жители далеких долин охотно подвозили им в условленные места продукты в обмен на трофеи, особенно на одежду. Кривонос последним зашел в глубокую пещеру, пробравшись по узенькому, почти незаметному в ущелье коридорчику. Пещера постепенно расширялась, потолок поднимался, словно обходя вросшие в ее днище огромные глыбы гранита. Большим преимуществом этого длинного грота было то, что он имел два выхода-щели в заросшие мхом и кустарником дикие скалистые горы. В случае опасности партизаны могли незаметно ускользнуть через эти щели в горы и скрыться там. Возле верхнего выхода из грота и разместились в нишах усталые партизаны. Большой костер посреди огромного грота, походившего на церковь, не только освещал, но и обогревал его. Даже несколько коней завели партизаны в одно из боковых ответвлений грота. Сухое, слежавшееся от давности сено и листья служили постелью партизанам. Воины были утомлены и голодны. Разложили небольшие костры в нишах грота. Принялись за еду. Оживленные разговоры у костров создавали сплошной гул. Это беседовали свободные люди, хозяева собственной судьбы, отдыхавшие после жаркого боевого дня. И не было ничего удивительного в том, что их командир, не посоветовавшись ни с кем, предложил нечто необычное - крестить единственного в их отряде турка! - Никто из нас, братья, так не надоедает своими молитвами богу, как Назрулла. Вот сейчас он снова принялся донимать своего Магомета. Не окрестить ли нам Назруллу, чтобы облегчить жизнь человеку, не дающему покоя своему пророку? Это в самом деле было необычное предложение. - Верно! Давно пора! - закричали вокруг. Слова старшого передавались во все уголки грота, откуда неслись одобрительные возгласы. Иван Ганджа оживился: - Слышишь, Назрулла, ведь не раз и я говорил тебе. - А что сказал атаман? - не сразу сообразил Назрулла. - То же самое, что и я тебе советовал: хочет помочь тебе избавиться от обязанностей перед богом, - смеясь, объяснил ему Ганджа. - Обязанностей? Да она у меня только одна: "Алла акбар, алла-гу акбар... Ло иллага, ил аллаг..." - ответил Назрулла. - Слышим и мы это "...иллалага, илаллах...", поскольку ты несколько раз в день отягощаешь себя этой молитвой. Пан атаман предлагает окрестить тебя, оторвать от Магомета, чтобы был такой, как все... - объяснил Ганджа. К ним подошел Кривонос с несколькими казаками и итальянцами. Зная, как мусульмане фанатически придерживаются своей веры, каждому было интересно послушать этот разговор. - Хочешь, брат Назрулла, за один раз избавиться от всех своих грехов? - улыбаясь, спросил Кривонос на итальянском языке, который немного понимал и Назрулла. - Ты советуешь и мне стать неверным христианином? - переспросил Назрулла, расценив это как шутку атамана. Под сводами грота раздался громкий хохот. - Выйдет ли из тебя правоверный христианин - не знаю, по что неверный - ручаюсь! Думаю, что стал бы не хуже любого из нас. В такой войне каждого из нас ежеминутно подстерегает смерть... Вот так убьют тебя проклятые кабальеросы, и никто слова божьего не произнесет над тобой. Мусульманин! Разве знаем мы, где открывается дверь для покойников в этот рай Магомета... - А где дверь к твоему архистратигу Михаилу, ты хорошо знаешь? - спросил Назрулла. Кривонос засмеялся. Что ответишь на такой умный вопрос?.. Он подошел к Назрулле и, похлопав его по плечу, присел возле костра. - Точно так же, как и ты, брат мой, к своему Магомету. В точности так! Но нас тут много, и наши грехи, какие бы они ни были, грехи общие. Не то что у тебя. - А разве у меня не такие, как у вас? Вместе живем, вместе и грешим. - Это ты верно сказал. Такие, как у всех. Живя в этих ущельях, мы творим справедливое дело! Какие здесь грехи?! Разве только с точки зрения муллы или попа мы грешим против панов, обирающих нас, бедных, незнатных, по их понятиям, людей. Хочешь ли ты, брат мой, замаливать именно этот грех перед своим Магометом? Мы это грехом не считаем и замаливать ни перед каким богом не будем! Слышишь, Назрулла, не будем, а каждого священнослужителя, который призывал бы к такому покаянию, будем беспощадно карать! Не молитвами надо дурманить себе головы, а мудро искать пути возвращения в родные края. Но и там я подниму руку не для крестного знамения, а для борьбы за свободу, против хранимых богом шляхтичей! - Тогда зачем крестить меня? - спросил Назрулла, поняв молчание атамана как желание послушать, что скажет он. - Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что в отрядах "Братство Кампанеллы" воюют и монахи и аббаты, которые, так же как и Кампанелла, борются за святую правду - свободу людей, избавление от порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну как бы это объяснить тебе... мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!.. И ты станешь тогда таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим "азаном", как и каждый из нас был бы смешон, оказавшись среди правоверных мусульман. А сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать свой "азан". А эти люди - твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело. Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал и, как хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим, улыбаясь, взял ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из костра и вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено. - Я думал, будет настоящее крещение. Это оскорбило бы память моих родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы только... мост перейти, чтобы товарищи верили, что Назрулла становится таким, как и они, я согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру, веру в свободного человека на земле! Крестите!.. Или, может быть, ты шутишь, насмехаешься надо мной?.. - спросил почти шепотом. Атаман понял, что слова его упали в хорошо подготовленную почву. Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую свободу, была борьбой и за лучшую жизнь каждого украинца, итальянца, турка, испанца, хотя велась она на итальянской земле. Борьба эта тяжелая и долгая! - О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха или недруги наши! - серьезно ответил Кривонос Назрулле. Максим Кривонос посолил очищенную картошку размельченной на камнях солью. Крещение, можно сказать, совершилось!.. 11 - Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше, чем получишь материнское благословение... - наставлял Богдана шурин Яким Сомко. Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко. В неволе Богдан истомился душой и телом. После возвращения на родину ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на Цецорскую битву. Родная земля сурово, словно клокочущее море, встретила его, а первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он вошел, точно в тихую гавань, в эту дружную купеческую семью. - Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно веришь, что моя мать... так же, как и в детстве, прижмет мою голову к своей груди и скажет: "Мой Зинько!.." А тот, второй... Сколько ему теперь лет? - Григорию? Около двух. Эх ты... - с упреком сказал Яким. - А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить. - Многому, вижу, научили тебя голомозые басурмане, Богдан. Даже иезуитов превзошли, - снова, вздохнув, продолжал Яким. - Всю свою злобу выместили на тебя. Да и не только злобу... Еще с того памятного дня, когда мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать твоим отцом, крутым, строгим отцом... Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына и журил его. - Ну так будь, Яким... крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай, заставь послушаться, и, может, я... все-таки поеду повидаться с матерью. Ради тебя! Как покорившийся... В словах Богдана чувствовалась горькая искренность. Яким подошел к столу, возле которого, опершись спиной, стоял Богдан. Густые брови его сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли. Яким положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал: - Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой Ганну, и как раз к пасхе поспеете. Наши родители... да и все так поступали, чтя память первого слова - мама!.. - И снова вздохнул. - Розгами такого уже не переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее. - Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду! Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал ей о поездке к матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила: - Хорошо. Гостинцы возьмем? - Как полагается, - произнес брат. - Вы едете в гости на пасху. Возьмите крашеных яиц, кулич... В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной, когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную по заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц. - Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, - сказал Богдан Якиму накануне отъезда в Петрики. - Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она еще в детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она... шепнула моей Елене... - Я знаю... Яким. И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле с высокой лукой. Ганна видела, как искренне радовался он, когда узнал, что она беременна, и с благодарностью думала о его удивительно теплом, отцовском отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь называть Богдана отцом, прививала ей любовь к нему. Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в некоторых местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с Ганной расспросили, как им лучше проехать в село Петрики в Белоруссии, чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел, что Ганне становится все труднее ехать в седле. - Да не морочь себе голову, Богдась! Я выдержу, если даже придется ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой... - успокоила его Ганна. В страстную субботу они пришли к заутрене в овручскую деревянную церковь, чтобы приложиться к плащанице. Богдан уговаривал Ганну задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать к матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы успеть поздравить мать с праздником. Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил дождик. Ганна объясняла мужу, что весенние дожди "съедают остатки снега". Утром они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее полноводная весной речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках. Им стало страшно, когда увидели перед собой широко разлившуюся полесскую реку. По ту сторону виднелась колокольня с зеленым куполом и позолоченным крестом. Она выглядывала из-за густых, чуть зазеленевших деревьев. Кому еще, кроме этих двух несвоевременных путников, препятствует эта полноводная река? Припять. Само название показалось Богдану воинственным. Он соскочил с коня, помог сойти жене. Богдан легко снял ее с седла. - Я же... тяжелая, Богдась, - произнесла Ганна. - Легче ты мне никогда не казалась! - отвечал радостно Богдан, опуская жену на землю. Ветер разогнал весенние облака. Река словно притихла из уважения к путникам. Зеленели стебельки ранних водорослей, шелестела уже осока, соревнуясь с весенним ветром, на широком просторе лугов. Появились первые цапли, трясогузки... А в нескольких милях по течению реки они увидели паром. С трудом дозвались паромщика с противоположного берега. - А к кому это ты, казаче, в наши заброшенные Петрики в гости едешь? - спросил паромщик, налегая на руль. - К матери, дяденька... Жолнера Ставецкого, может, знаете? - Так это ты и будешь тот самый Зинько, которого горько оплакивает мать? Не откажи, сынок, и мне поцеловаться с тобой ради святого праздника. Христос воскрес! - Воистину... А вы знаете ее, мою несчастную мать? - Отчего же это она несчастная, коль у нее вон какой сын - орел? Значит, и невестку везешь? Ай-ай, женщине ехать в седле... Небось казачка, коли такая храбрая. Дай боже вам хорошо жизнь прожить. А мать-то знает? - Нет, добрый человек. Некого было послать, чтобы предупредить. - Понятно... Покуда переправятся кони, я мигом подскочу к ней. Вон там, за ветлами, и живет пан королевский жолнер... Мать встретила их у ворот. Рядом с ней стоял ее муж, Василий. Его рыжеватая борода была старательно расчесана. Он был без шапки, в руках, на полотенце держал зарумяненный, блестящий от яичного желтка кулич. - Христос воскресе, мама! - первой поздоровалась Ганна, целуя свекровь. - Воистину воскрес! - ответил Василий Ставецкий и торжественно поднял кулич. Богдан решил последовать примеру Ганны. Бросил поводья паромщику, снял с головы шапку и обнял отчима. Чуть было кулич не выбил из рук отчима, обнимая и целуя его. Только теперь почувствовал благодарность к этому человеку, позаботившемуся о его матери. Когда Богдан расцеловался с отчимом, кто-то потянул его за саблю. Его словно кипятком обдало. - Да это же... Григорий, братик! - последнее слово произнес он глухо. И Богдан подхватил мальчика на руки. - Казаком растешь! - воскликнул он, охваченный глубоким волнением. А мать уже обнимала Богдана. 12 Богдану приятно было видеть, что Ганна чувствовала себя здесь как в родном доме. И свекровь и соседи с уважением относились к ней. Но сам он ни минуты не забывал о том, что находится в гостях, хотя и у родной матери. Может, это глухое село угнетало Богдана? Оно выглядело убого и совсем не было похоже на приднепровские села. Правда, село утопало в зелени садов, это они увидели еще с противоположного берега реки. Притаилось в буераках, словно завороженное. Но он не признавался, что тоскует с первого дня их приезда в Петрики, что каждое "завтра" представлялось ему счастливым днем прощанья. А каждый день всегда начинался в окружении людей. Новые впечатления, беседы... Так и летело время. В Петриках селились и бывшие казаки, бежавшие от наказания за свои "провинности". Королевский жолнер Василий Ставецкий тоже беглец, но сейчас он уже пользуется уважением и почетом у своего начальства. Его отпустили домой на праздники за усердную королевскую службу и преданность. - Знали бы они, чего стоит это усердие нашему брату!.. Бороду пришлось отрастить, требуют солидности, чтобы отличались от казаков. Иначе хоть бросай службу. А куда денешься? В Белоруссии людям легче живется со своими шляхтичами Сапегами да Радзивиллами, чем на Украине с чужими. Казачества у нас своего, известно, нет, но наши люди пробираются и на Сечь. Богдан увидел, что отчим симпатизирует казакам. Это пришлось ему по душе. А как не любил он его до встречи. Оказалось, что жолнер очень много знает и умеет интересно рассказывать. Его симпатии к казакам, непосредственность в суждениях о свободолюбии невольно вызывали уважение к отчиму. С грустью заметил он, как переменилась мать. Разбуженная совсем недавно сердечная привязанность к этому мужчине сделала ее совсем другой женщиной. За три с лишним года разлуки с сыном Матрена даже помолодела! Богдан порой ловил себя на том, что ему хотелось бы услышать от нее слова раскаяния, чтобы винить во всем обстоятельства, безжалостную судьбу. С душевной болью вспоминал он отца. Он старался скрыть свои переживания, но разве скроешь их от матери? Она понимала сына. Теперь и он понимал, как трудно было ей совместить долг материнства с любовью к мужу!.. Матрена радовалась, что ее муж сумел подобрать ключи к замкнутой душе Богдана. Он вел с ним задушевные беседы. Рассказывал о своей службе, о недавнем заседании сейма, на котором он сам, по долгу королевской службы, присутствовал. - Казацких послов-полковников и выслушать не захотели. А король хотя и принял казаков, но... больше отчитывал за "своеволие". - Только и делают, что орут, как на батраков! И как не надоест это нашим людям! - не стерпел Богдан. - Надоело уже, будь они... Нереестровые казаки как бельмо на глазу у шляхты, потому что они свободны. Казацкие полковники-послы прибыли на заседание сейма непрошеными гостями, без вооруженной поддержки, не так, как известные сенаторы да спесивая шляхта, которые ездят на сейм с войском. Свобода украинских людей очень тревожит шляхту. Послушал бы ты, казаче, выступление сенатора Юрия Збаражского. Он в каждой речи требует покончить с вольным казачеством, "не успокаивать, говорит, их надо, а избавиться от этой напасти!..". А так думает не только сенатор Збаражский, но и все члены правительства, которые захватили на Украине самые лучшие земли и заводят там имения!.. Да и королю зачем нужны сейчас казаки, толкующие о свободе, а в последнее время бунтующие из-за земли? Королю, шляхтичам нужны не казаки, а крепостные, которые обрабатывали бы их земли! Вот поэтому король и орал на полковников - казацких послов. Богдан слышал об этом уже кое-что, по это были только слухи. А сейчас он беседует со свидетелем этих разговоров. - Получается, что землепашцу не так-то легко бороться со шляхтой?.. - спрашивал Богдан у отчима, теперь уже глядя на него иными глазами. - Еще король упрекал казаков за их нерассудительный союз с крымчаками. - Какой союз? Может, за нападение на них? Крымчаки же подданные турецкого султана. Ставецкий рассмеялся. И Богдан понял, что его отчим не просто тешит себя разговорами о неприятных казацких делах. Вчера он убедился, что многие мужики в селе интересовались долей казаков, как своей собственной. - Крымчаки стали напористее! Как только получил Мухамед Гирей Крымское ханство