суток качались они в колыбели бушующего моря. Богдан почувствовал, что значит свобода! Морские волны, их пенистые гребни способствовали этому. Им нет преград! Но ему теперь не волны, навевающие мысли о свободе, станут преградой на пути к ней. На вторые сутки установили на баркасе дежурство, поочередно отдыхали. Только Богдан не мог уснуть во время отдыха. Порой он, гребя, чувствовал, как вдруг исчезал на мгновение окружающий мир и бушующее море. И только образ плачущей матери всплывал у него перед глазами. Но тут же его заслонял другой: растрепанные густые волосы, прикрывающие злые глаза блудницы, ее чарующий, пленительный голос и тянущиеся к его горлу хищные руки... Он тут же просыпался и налегал на весла. 5 На третий день нечеловеческой борьбы с морем обессиленный Богдан уснул за веслом. Контрабандист не разрешил будить его, направляя баркас ближе к берегу. А как хотелось изменить направление, распустив паруса, мчаться к родным берегам. Но он дал слово патриарху, и это обязывало его. В суровой жизни контрабандиста можно пренебречь всем: законами государства, запрещающими контрабандную торговлю, законами войны, которой занят султан и вся страна, своей семьей, постоянно подвергающейся опасности. Но нельзя потерять доверие патриарха, на котором держится его "дело", пренебрегать таким доверием он не имеет права. И не будет! - Ай-вай! - вдруг испуганно воскликнул он, невольно посмотрев в открытое море. Две военные галеры Галилы-паши, освещенные солнцем, четко вырисовывались на гребнях волн. Не было сомнения, что на галерах тоже заметили баркас с янычарами, упорно пробивавшийся к болгарскому берегу. Обе галеры на вздутых парусах неслись вместе с волнами прямо к берегу, держа курс на баркас контрабандиста. Турок не растерялся, а спокойно обдумывал, как спастись. Его возглас услышали все, кто сидел на веслах. Даже Богдан проснулся от его тревожного крика. Он вмиг оценил обстановку. Только спросил: - Что будешь делать, бай-ота? - И еще энергичнее налег на весла. - Скорее к берегу! В лесу, в кустах спрятаться, словно ветром вас опрокинуло в бездну морскую! - приказывал контрабандист, направляя баркас к берегу. Совсем недавно они обогнули эти скалистые берега. Теперь снова возвратились к ним. Впереди виднелась прибрежная песчаная коса, на которой торчали огромные каменные глыбы, будто нарочито разбросанные по ней. Зеленовато-коричневые водоросли раскачивались на волнах, сдерживаемых отмелью. - За борт, грести к берегу! - приказал контрабандист, воспользовавшись моментом, когда обе военные галеры скрылись за высокими гребнями волн. Беглецам не надо было повторять приказание. Как один бросили весла и выпрыгнули за борт, погружаясь в воду. Сам контрабандист тоже прыгнул в море, но не покинул своего баркаса, а стал топить его. Когда-то, еще в Чигирине, Богдан по-мальчишески учился плавать в Тясьмине. Плавал, опираясь ногами о песчаное дно реки. Тогда ему казалось, что он умеет плавать. Но когда это было!.. Море, точно мачеха неродного ребенка в купели, схватило баркас в свои объятия, заливая его, раскачивая на пенистых гребнях. К счастью Богдана, когда он уже начал захлебываться, его ноги вдруг коснулись песчаного с галькой дна, стали скользить по замшелым камням. И все же он продвигался к берегу. Ему помогали набегавшие волны, которые порой хотя и сбивали с ног, но и подгоняли к берегу. Вскоре Богдан уже твердо стоял на ногах и быстро брел к зарослям ивняка и камыша. Обернувшись, он подумал: а где же товарищи? Слева от себя заметил Назруллу, на карачках выбиравшегося из воды. Вдали точками мелькали головы других. Ни баркаса, ни его хозяина Богдан уже не видел... Только военные галеры быстрее стали приближаться к крутому берегу, где только что высадились беглецы. 6 Густой лозняк и камыш, среди которых вился ручеек. Стремительный, прозрачный ручеек пресной воды! - Хмель-ака может напиться. Хорошая проточная вода... - предложил Богдану Назрулла, высунув голову из камыша. - А остальные где? - спросил Богдан. - Может быть, им надо помочь? Отвлечь от них погоню, приняв удар на себя. Назрулла напряженно стал прислушиваться, всматриваясь в густые заросли лозняка и камыша. Грохочущий шум моря заглушал всякие звуки. Даже шум леса терялся в морском клекоте. - Это они отвлекли на себя моряков Галилы-паши, побежав вдоль крутого лесистого берега. - Сами спасаются, или хотят отвлечь врагов от нас? - вслух рассуждал Богдан. - Один аллах ведает о том. Возможно, и то и другое. Теперь мы находимся на болгарской земле. Они ваши единоверцы, христиане. Могут помочь... Когда Богдан наклонился над ручейком, чтобы напиться, он вдруг вспомнил Чигирин и свою неограниченную свободу на родной земле... Ручеек был неглубокий, воды в нем едва доставало до колен, пришлось нагнуться, чтобы напиться. Наслаждаясь этой живительной ключевой водой, Богдан вдруг услышал отдаленные голоса. Значит, преследователи тоже высадились на берег. Теперь они будут рыскать по всему побережью, прощупывать каждый кустик на этом мысе со спасительным ручейком. - Надо бежать, Назрулла-ака! Слышишь? Нас здесь перестреляют, как селезней! - В лесу не лучше, Хмель-ака. Может, не заметят... - Все же бежим в лес! Там свобода или смерть. А тут... снова неволя. Айда в лес!.. Брели по ручейку, скользя по обросшим мхом камням. На суше реже попадались кусты лозняка. Огромные каменные глыбы, отшлифованные неугомонными бурными волнами, теперь были покрыты зеленой кожей - мхом. Повыше виднелись ракиты с потрескавшейся корой, а еще дальше - сосны и вековые дубы. Спрятаться за дубом можно и троим, но там погоне легче обнаружить их. А крики, долетавшие с берега, становились все громче. Окинув взглядом прибрежную рощу, Богдан повернул влево, где, как ему казалось, лес был гуще. Но как раз оттуда и доносились к ним голоса. Вдруг в кустах они неожиданно натолкнулись на двух болгар-рыбаков, которые тоже бежали от моря в лес. Старший из них, видимо отец, остановился, замахнувшись веслом. - Погодите, болгаре! - воскликнул Богдан на их родном языке. - Мы тоже беглецы, а не янычары. Это нас преследуют турки... Болгарин про себя повторил слова Богдана: "Погодите, болгаре!" Затем опустил весло, мальчика десяти - двенадцати лет прижал к себе. - Беглецы, а не янычары, - повторил он, скорее убеждая себя, чем спрашивая. - Я невольник, украинский казак. А это... мой побратим Назрулла. Он турок, но тоже... Не янычары мы, медальоном патриарха клянусь!.. - поторопился Богдан. Болгарин поверил, и на лице у него заиграла улыбка. Он отдал сыну весло и стал прислушиваться к отдаленным голосам. - Беглецы? - переспросил, о чем-то думая. Потом взял Богдана за мокрый рукав и потащил в ту же сторону, откуда они с Назруллой бежали. - Айда, айда за мной... Там Аладжа... Мужской монастырь. Святые отцы должны... могут. Только они... Быстро перепрыгнули тот же ручеек, нырнув в чащу молодых елей и орешника. Раскидистые колючие ветки жалили руки и лицо. Болгарин спешил, увлекая за собой промокшего до нитки Богдана. Следом за ними, не отставая, тащились его сын Петр и Назрулла. Выйдя из густого ельника, беглецы увидели на небольшой поляне странное каменное здание под черепицей. От земли до крыши было не более четырех-пяти локтей высоты. У самой земли едва виднелось два небольших окошка с железной решеткой с внутренней стороны. Только железный крест на переднем фронтоне свидетельствовал о том, что болгарин честно и искренне исполнил свое обещание. У Богдана появилась надежда на спасение именно с помощью обитателей этого монастыря. 7 Несколько спускающихся вниз перекосившихся каменных ступенек привели Богдана и рыбака в колокольню. Широкие, кованные железом двустворчатые двери, неплотно прикрытые, вели в церковь. Рыбак Парчевич жестом руки велел Богдану подождать его в притворе. Сам же, переложив из правой руки в левую рыбацкую шляпу, открыл дверь и на цыпочках вошел в нее, словно погрузился в какую-то бесконечную пустоту. Богдан все же успел заметить несколько зажженных свечей. Но их было так мало, что в церкви стоял полумрак. Через минуту-две с грохотом отворилась тяжелая железная дверь, и к Богдану вышел монах с медным кованым крестом на груди. Хотя борода, усы и волосы монаха, гладко зачесанные назад, были убелены сединой, Богдану все же казалось, что он выглядел стариком только из-за своей типичной монашеской худобы. В действительности ему было не больше пятидесяти лет. Узкие, монгольские глаза пристально всматривались в Богдана. Для того чтобы облегчить знакомство, Богдан расстегнул воротник и вытащил из-за пазухи медальон патриарха, служивший ему священной подорожной в его таком рискованном путешествии. Даже быстро перекрестился, вспомнив, как учила этому его мать. Казалось, что он готовился принять и благословение священника. - Во имя отца, сына и святого духа... - перекрестился и духовник, увидев медальон патриарха. - Кто еси раб божий? - Христианин семь, из-за Днепра сущий, отче. Бежал из турецкой неволи... - Воин, как очевидно? - Да, отче. Но человек... без оружия не воин! Только беглец. Меня преследуют янычары... Духовник оглянулся, не скрывая тревоги. Потом окинул взглядом Богдана, его кучерявую бородку, потрепанную, мокрую янычарскую одежду. - Вам, брат, надо немедленно переодеться! Как вас зовут? - Зиновий-Богдан... - Брат Зиновий будет прислуживать батюшке во время богослужения, если... - И, не закончив, резко схватил Богдана за руку и повел за собой. А со двора, со стороны леса, доносились голоса преследователей. Богдан только успел мельком взглянуть на открытые наружные двери. Назруллы там уже не было. Не оказалось и сына его спасителя. "Успели ли они спрятаться?" - подумал Богдан, услышав тяжелый вздох рыбака Парчевича. 8 Когда моряки и янычары окружили монастырь, там уже началось богослужение. Такой же худощавый, как и монах, который переодел Богдана, священник стоял перед аналоем, читал ектенью. Трое певчих подтягивали: "Слава-а тебе, Христе, боже наш... Слава!" Справа от священника стоял в смиренной позе прислужника Богдан. В правой руке кадильница, в левой - уникальное, кованное серебром антиохийское Евангелие... Необходимо ли было священнику это драгоценное Евангелие именно на данном этапе богослужения, известно только священнослужителям. Даже немногочисленные, монахи, занятые молитвой, не обратили внимания на эту деталь. Дым из кадильницы поднимался прямо в лицо Богдану, разъедал глаза, вызывал слезы. Но он стойко терпел, внимательно следя за каждым движением священника. Черная длинная ряса снова воскресила в его памяти забытые дни пребывания в иезуитской коллегии. Но рассуждать об этом было некогда. В церковь вошел, осматриваясь вокруг, воин-турок, - видимо, старший. В одной руке у него шапка-малахай, в другой сабля. Хотя он и старался держаться здесь как хозяин, но полумрак, горящие свечи, голос священника и пение хора сдерживали его. К нему быстро подошел отец Аввакум, дьякон храма Святой троицы. Это он встречал и переодевал Богдана, чтобы спрятать его. Они встретились посередине прохода на протянувшейся через весь храм ковровой дорожке. Турок остановился, прислушиваясь к шепоту отца Аввакума. Торжественность богослужения окончательно парализовала его воинственный ныл. Правоверный мусульманин хорошо понимал значение богослужения во всякой религии и помимо воли вынужден был и тут проявить свое уважение к ней. В ответ на шепот диакона и сам заговорил вполголоса. - На ваш берег высадились беглецы, изменники из армии великого султана, - торопливо заговорил он. - Беглецы, правоверные турки? Грех какой, святой аллах... - удивленно произнес отец Аввакум, направляясь к выходу, чтобы продолжить разговор с турком, который, казалось, и не собирался задерживаться тут. Ему надо было только лично убедиться. Вполне возможно, что святые отцы или дервиши-монахи этого храма видели предателей еще до начала богослужения. - Очевидно, уйдут в Варну! В лесу правоверные беглецы долго не усидят, голод заставит выйти оттуда. А дорога на Варну начинается вон за тем дубовым лесом. Обычно правоверные беглецы стараются не попадаться на глаза людям. Где вы видели, чтобы бежавший турок бродил среди христиан... Проводив воина за кованую дверь, отец Аввакум плотно прикрыл ее, чтобы не мешать богослужению. Только спустившись по ступенькам во двор, отец Аввакум удивленно развел руками. Турок внимательно и с нескрываемым превосходством присматривался теперь к этому служителю храма "неверных". То ли в его душу закралось подозрение, то ли он обдумывал какой-то хитрый ход. С отвращением сплюнул, надевая на голову малахай, помахал рукой своим воинам. Казалось, что теперь ему стало все понятным. Турецкие воины сошлись вместе и долго совещались в сторонке, настороженно посматривая на храм и священнослужителя. Не по себе было отцу Аввакуму от этих взглядов. Потом, оставив несколько матросов на страже у храма, они обошли вокруг него и с воинственным видом направились снова в лес. То ли они убедились, что пошли по ложному следу, то ли решили применить какую-то свою тактику, чтобы перехитрить монаха. С тревогой в сердце тот вернулся в храм, где по-прежнему продолжалось богослужение. 9 А Варшава, король, шляхта тоже лихорадочно готовились к войне. Страна жила в напряжении, словно натянутая до предела струна. Тревожные и с каждым днем все более грозные вести с Днестра приходили в королевский дворец. Война с Турцией наконец должна была избавить Польскую Корону от позорной зависимости, от бесконечных прихотей султана. К этому стремились не только правители Вены, но и всей Европы. Об этом мечтали не только правители великой Польши во главе с королем, но и весь народ! Да и султан разошелся не на шутку. Запретил кому бы то ни было выступать против воины. Казнил всех, кто осмеливался это делать... После долгих колебаний и суетливых сборов король Сигизмунд Ваза наконец сам выехал из Варшавы, чтобы во Львове или южнее его возглавить всеобщее народное ополчение. Наконец-то сам король возглавит ополчение!.. - Сам Иисус Христос и папа римский благословили Речь Посполитую, чтобы под моим королевским началом она сбила спесь и высокомерие с зазнавшегося султана! - точно молитву произнес король, садясь в пышную, хотя и тяжеловатую для военных походов карету с золотыми гербами. Пять пар подобранных под цвет золотистой кареты лошадей стремительно ринулись в путь, везя короля на поля кровавых битв, где, напрягая последние силы, жолнеры и казаки сражались с турецкой ордой. Торжественный отъезд короля на политые кровью и усеянные трупами поля сражений у Днестра больше напоминал траурную церемонию, чем триумфальное шествие всемогущего монарха. Народ воспрянул духом, восприняв пышный выезд короля на войну как символ безопасности страны. Правда, продвижение короля к месту сражения было таким же медленным, как и подготовка к отъезду. Словно и не на войну он ехал. Часто останавливался по пути, чтобы подписать все новые и новые послания старостам края. Рескриптами и приказами он поторапливал шляхту с ее войсками, чтобы они поскорее объединились в могучую армаду посполитого ополчения под его монаршим началом. Бесконечные переодевания короля, как того требовал придворный этикет, то в походное, то в официально-гражданское одеяние отнимали немало времени. Они тормозили продвижение королевского военного кортежа. Но Сигизмунд III был уверен, что он всегда будет королем, что бы ни произошло под Хотином или в другом месте. Пускай кричит Криштоф Радзивилл об опасности, которая угрожает Польше со стороны шведского короля Густава-Адольфа. Сигизмунд Ваза больше верил в свою звезду, благословленную иезуитами и папой римским, чем каким бы то ни было тревожным депешам и сообщениям гонцов, скакавших к нему со всех концов государства. Во время остановок в пути король наряжался, как для торжественных дворцовых приемов. Непременно садился в кресло, надевал на голову монаршую бобровую шапку. Кружевной белоснежный воротник, плотно облегавший шею и веером спадавший на плечи, делал Сигизмунда скорее похожим на венецианского дожа, чем на "первого шляхтича Короны" с великопольскими традициями и нарядами. Адамасская шелковая мантия, черные парижские чулки и лаковые туфли с золотыми пряжками и драгоценными камнями, как на перстнях, были необходимыми атрибутами королевского убранства. Во время этих остановок и приемов, точно шумный рой пчел, монарха окружали многочисленные посланники, кардиналы ордена, адъютанты с высокими военными званиями. Они стремились не к канцлеру Льву Санеге, а к находившемуся в походе королю! С каждым днем увеличивалось число дипломатов, иезуитов и курьеров, сопровождавших короля в его походе. Сигизмунда встречали воеводы, старосты и сопровождали дальше командиры все новых и новых отрядов поспольства, призванного в армию. По строжайшему повелению короля на приемах в пути предпочтение отдавалось гонцам, прибывшим с поля битвы под Хотином. Они принимались королем вне всякой очереди. Ведь где-то под Хотином в обыкновенном полевом шатре лежит в лихорадке его сын-наследник Владислав. Именно как наследник престола он требовал заботы короля, надеялся на нее. Владислав, как сын от первой из двух жен короля - сестер-австриячек, не был избалован отцовской любовью. Но все же он - наследник, предопределенный судьбой!.. 10 Дипломаты, иезуиты, воеводы тянулись за королем тяжелым хвостом, надоедая ему своими требованиями, советами. Особенно иезуиты! Они готовы были даже воздух, которым дышит король, заменить крестом и Евангелием. - Адъютанта ко мне! - велел Сигизмунд перед очередным приемом. Красивый мазур-полковник тотчас явился, бряцнув блестящими шпорами. - Кто сегодня прибыл на прием и... какие самые неотложные дела? - сдержанно поинтересовался король. - Очевидно, его милость подканцлер пан Липский... - начал адъютант. Но король перебил его: - Пан Липский, как и сам канцлер, без предупреждения может lada chwila [в любое время (польск.)] заходить ко мне, полковник. А кто есть из гонцов? "Lada chwila" король произнес особенно подчеркнуто. Адъютант воспринял это как признак раздражения короля или иронического отношения к польскому государственному языку. Так уж повелось у королей польской шляхты: король Стефан Баторий, венгр по происхождению, даже с женой разговаривал с помощью переводчика. Да и то - на латинском языке. Его крылатое выражение - Non decet regem psittacum esse [королю неприлично быть попугаем (лат.)], - стало любимым афоризмом и высокомерного Сигизмунда Вазы... - Ваше величество, снова прибыли гонцы от королевича Владислава и от старосты Любомирского. - Не староста, а польный гетман, который героически заменил покойного Яна Кароля Ходкевича. Какое-то проклятие лежит на королевских польных гетманах. Вот уже второй пал смертью храбрых на кровавом поле битвы в Молдавии. Кто еще? Гонцов, которых надо было принять в первую очередь, собиралось по нескольку на каждый прием. И так изо дня в день... И вот после недельного беспокойного похода из Варшавы до Львова к Сигизмунду прибыл гонец гусарского оршака, которому Заруцкий лично передал донесение о казни казацкого атамана Бородавки. - Гонец из Киевского воеводства? Да, любопытно, любопытно! По-видимому, пан Томаш Замойский хочет испросить у меня совета, куда направить соединение вооруженных посполитых, собранных из пяти украинских воеводств? - Гонцы пана киевского воеводы тоже со вчерашнего дня ждут приема вашего королевского величества. А о соединении посполитых, как изволили сказать ваша милость, не стоит беспокоиться. Но здесь прибыл гусар, - смутившись, доложил полковник-адъютант. Король открыл глаза, чуть приподнял голову и снова опустил ее, сидя "на тропе". При этом он еще раз взглянул на белоснежный кружевной воротник - признак королевского могущества. - О чем докладывают гусары? - на немецком языке спросил король. - Известный вашему королевскому величеству слуга ротмистр Заруцкий предательски убит джурой полковника Сагайдачного банитованным Вовгуром. - Убит Заруцкий? - Дорожное Евангелие тут же выскользнуло из рук короля. - Тот самый Заруцкий, которому... - Именно он, ваше величество... - Поймали, наказали преступника? Адъютант многозначительно развел руками. Только спустя некоторое время тихо добавил: - Точно вихрь налетел этот изменник, как рассказывает курьер. На глазах у сотни гусар его величества... ускакал в лес. Известно, что это был один из любимых джур пана Сагайдачного, а родом... Король, словно его кто-то толкнул в спину, поднял голову: - На кой леший мне нужна родословная этого опришка, убийцы! Позвать гусара ко мне. Сам желаю услышать позорное донесение, коль убийца доверенного королевского слуги ускользает из рук целого отряда беспомощных воинов. Адъютант ушел выполнять приказание разгневанного короля. Убийство Заруцкого - чрезвычайное событие для короля. Ведь правительство шляхты направляло Заруцкого с особым поручением не без ведома короля. Наоборот, это делалось по его приказу... И только что чрезвычайный гонец Владислава известил его о казни Бородавки. Король хотел услышать это и от самого исполнителя воли Речи Посполитой. А казаки, оказывается, уже стали мстить за это шляхте. Заруцкий первая жертва. Кто же будет следующей?.. - Позор! В шляхетской Польше правит не король, а любой диссидент... казак, банитованный... Сигизмунд Ваза нервно ходил по комнате, ожидая гонца-гусара. Но увидел не гусара, а сразу троих совсем нежданных. Одного из них он знал очень хорошо. Однако был удивлен появлением его здесь. Изящно одетый, молодой, Ежи Оссолинский первым поприветствовал короля. Оссолинский завершал свое образование в Вене, Париже и последнее время в Лондоне, одновременно выполняя дипломатические поручения, не гнушаясь и грязных шпионских дел. Что заставило его так поспешно прибыть из Лондона к нему на аудиенцию?.. Почтительно став на одно колено, этот молодой, но уже бывалый дипломат поцеловал протянутую руку короля. Пересыпая родную речь латинской, он произнес: - Рекомендую вашему королевскому величеству прославленного воина Речи Посполитой, ныне полковника Стройновского, шляхтича из юго-западных областей нашей страны! Сам же я приехал на несколько диен из Лондона, чтобы взять жену. И вдруг встретились... Запыленный после дальней дороги, добираясь на лошадях из-под самого Хотина, давно не бритый, в потертом в боях полковничьем мундире и в казацкой шапке с малиновым шлыком, полковник действительно поразил короля. Он по-военному подошел к королю, учтиво поприветствовал его, склонив лишь голову. Порывисто снял шапку и по-казацки сунул ее себе под мышку. Король даже улыбнулся в ответ на оригинальное приветствие этого хорошо известного ему по рассказам и документам воина, боевого побратима Александра Лисовского. - Станислав Стройновский из Стройнова имеет честь приветствовать вас, ваше королевское величество! Сейчас я возглавляю большой отряд польских воинов, направляющихся по приглашению вельможного пана графа Михайла Альтана в чешские области австрийской империи. Родной полковнику польский язык не удивлял короля, хотя почтенная шляхта старается разговаривать с королем если не на латинском, то на смешанном немецко-польском языке. Польского языка король не признавал и даже ненавидел его. И поэтому с трудом понял только то, что полковник со своим войском лисовчиков направляется на любимые королем австрийские земли. Его радовало, что они идут помогать цесарю. А ведь полковник прибыл из-под Хотина, где принимал участие в боях с турками, и мог бы проинформировать короля о положении на фронте. После разговора с двумя разными по своему положению и возрасту людьми у короля сразу поднялось Настроение. У него вылетели из головы все нудные заботы о посполитом рушении, а вместе с тем и мысли об этой ужасной войне с турками. К тому же в комнате находился еще и третий воин, вошедший вместе с этими двумя. Молодой, запыленный в пути, вооруженный по-походному. На голенищах желтых сапог еще виднелись следы от ремней шпор. Нахмуренные брови делали его каким-то слишком суровым, сосредоточенным и неприветливым. Войдя, он тотчас сорвал с головы шапку и, остановившись у порога, поклонился королю. Поздоровавшись с Оссолинским и Стройновским, король взглянул на третьего гостя. Вошел вместе с ними - очевидно, по одному и тому же государственному делу. Потом вопросительно посмотрел на Ежи Оссолинского, как на близкого к Короне человека. Но на немой вопрос короля ответил полковник Стройновский: - А это, прошу ваше королевское величество, приднепровский казак, джура Петра Сагайдачного Лысенко-Вовгур. Король нервно вздрогнул, услышав имя убийцы Заруцкого. Именно в этот момент Лысенко сделал шаг от двери, почтительно и в то же время с независимым видом поклонился королю. - Так это и есть Вовгур, джура полковника Сагайдачного?.. - Да, ваше королевское величество. Это он покарал ротмистра Заруцкого. - Поступок... - снова начал король, захлебываясь от злости или от приступа грудной жабы. - Достойный королевской воли и... награды! - смело продолжил Стройновский. И добавил: - Прошу, ваше величество, выслушать до конца. Разговор у нас долгий, неотложные дела заставили прибыть сюда, оставив своих лисовчиков на границе Австрии. Король снова вздрогнул, услышав ненавистное слово "лисовчики". Хотел было что-то возразить, но молодой полковник предостерегающе, не придерживаясь придворного этикета, приподнял руку. Король только пожал плечами, покачал головой, готовый выслушать Стройновского. Восторженные слова о лотровском войске показались королю проявлением самовлюбленности полковника. - Суд и казнь над казацким гетманом Бородавкой совершена, ваше королевское величество, - продолжал Стройновский. - Но ведь Бородавка был вожаком сорокатысячной казацкой армии, которая своей отвагой и умением побеждать неверных в конце концов решает исход войны под Хотином, возвеличивая Польскую Корону! Прошу поверить мне, живому свидетелю этой необыкновенной храбрости казаков на Днестре, охваченных великопольским патриотизмом. А эта... неожиданная смерть прославленного запорожского гетмана только усиливает недовольство казаков. Разве такой награды ждали они от своего короля, прошу прощения, ваше величество?! А ведь их около сорока тысяч прекрасно вооруженных воинов! Стоит ли нам так обострять отношения с приднепровскими казаками, которые, искренне веря обещаниям Короны, самоотверженно сражались за Днестром? Ведь они не самозванцы, а благородное ратное товарищество, богатыри, которые считали за счастье pro patria mori [умереть за отчизну (лат.)]. Или, может, Речь Посполитая больше не нуждается в хороших воинах в такое тревожное для нее время?.. - Но ведь суд!.. - нетерпеливо возражал король, прерывая пламенную речь полковника. Король не обижался на него. Таков уж своеобразный характер у полковника, который так, можно сказать, оригинально разговаривает с королем. - Суд и слова покойного гетмана Ходкевича выражали волю короля. На небо уповал покойный, полагаясь только на казацкую ловкость в военном деле. С такой верой и погиб. Королю, на мой взгляд, именно сейчас ах как не к лицу так... беспардонно, если так можно выразиться, поступать с казачеством. Мы должны оценить это и поблагодарить казаков за военную услугу королевству! - Такая услуга, ваше королевское величество! Пренебречь ею - означало бы лишиться наших ратных героев!.. - подчеркнул молодой, одетый по английской моде дипломат Оссолинский. - Неужели шляхтичи забыли о грозном предостережении сенатора Збаражского, что потворство лисовчикам пагубно отразится на нашей политике? Казаки, ратные герои... Но ведь они враги моей веры!.. - не сдержавшись, раздраженно провизжал король. - Вера короля - непоколебимый столп нашей государственности! Но не казаки и тем паче не лисовчики расшатывают ее, ваша милость. Возьмите к примеру хотя бы Бетлена Габора да и всю явную и тайную протестантскую коалицию, ваша милость... Может быть, и не следует благодарить казаков, но проявить в какой-то мере монаршее признание их смелости, ловкости и отваги необходимо. Кстати, и об этом отважном воине, который именем короля покарал Заруцкого... Да, да, именем короля, ваша милость. А казакам еще гетманом Ходкевичем обещано не вступать без их согласия и участия ни в какие переговоры с неверными. Вдруг какой-то Заруцкий убивает казацкого гетмана за спиной короля!.. Таким образом, оказывается, что король не только не причастен к этому, скажем прямо, злодейскому убийству казацкого гетмана, по и выразил милостивую благодарность герою, ставшему судьей убийцы... Король испуганным взглядом окинул комнату. Его дрожащие монаршие руки в перстнях опустились, а глазами он искал, на что можно опереться. Затем сделал несколько шагов к своему креслу-трону и остановился возле него. С благодарностью посмотрел на молодого и такого надежного своего дипломата Ежи Оссолинского. Однако в его взгляде чувствовались и растерянность и восхищение, будто он до сих пор еще сомневался, нет ли здесь какой-нибудь оскорбительной для чести короля интриги, так искусно скрываемой почтеннейшим дипломатом. Его послали в Англию, а он оказался здесь... - Ну что же, право, как король, я... собственно, и не был уверен, что этот nihil hominis novus [ничтожный человек, выскочка (лат.)] Бородавка казнен. Однако, - он быстрым взглядом окинул гостей и остановился на Стройновском, - в Речи Посполитой каждого убийцу королевского слуги теперь всюду подстерегает если и не законная расправа, то месть шляхты. - Юноша Вовгур отныне станет воином моей армии, называемой лисовчиками, хотя под таким именем и воюют уже казаки Бетлена... Мои лисовчики уходят за пределы Речи Посполитой. Собственно, с этой целью прибыл я сюда, оставив свое войско на австрийской границе. Война с турками уже окончилась на Днестре. - Как это окончилась?.. - В передней ждет приема пан Адам Кисель. Он прибыл гонцом от гетмана Станислава Любомирского. Остальное доложит он... Я же хочу изложить вам свои соображения о все той же большой политике Речи Посполитой. Шляхта и король не могут, не имеют права не реагировать на грозные события в Чехии. Вам известно, что чешские плебеи, называемые народом, все активнее поддерживают Бетлена и взбунтовавшееся дворянство, освобождаясь от власти австрийского цесаря. Что это явное выступление против европейского плана, пожалуй, ясно каждому. Но это может послужить примером и для других народов, в том числе и для польского. Бетлена Габора уже поддерживают протестанты всей Европы! Да что говорить... В его полках храбро сражаются мужественные казаки-лисовчики во главе с командирами из наших банитованных и осужденных на смерть. Среди них есть поляки, пожалуй, даже шляхтичи типа Зборовского... Должны же и мы, используя казаков, помочь цесарю расправиться с бетленовским новаторством. Поэтому прошу ваше королевское величество разрешить мне набрать из освободившихся людей новых воинов для пополнения поредевших в боях под Хотином моих полков лисовчиков. Не нужно бояться названия, как чучела, неразумно брошенного сенатором Збаражским. Суть не в названии, а в духе времени. К австрийскому императору надо прибыть не с горсткой героев, а с полками храбрых воинов! Для этого я и прибыл к вам с поручением от них. - Лисовчики, лисовчики! Позорно звучит ныне это, когда-то богатырское название, данное в честь истинного патриота Лисовского, воевавшего на московской земле. Пан полковник так напугал нас своим политическим трактатом о международных кондициях. Что же предлагает пан полковник? - Если на это будет воля вашего величества, разрешу себе посоветовать, - отозвался Оссолинский. - Советы дипломата становятся мнением и волей короля. Прошу, пан Оссолинский. - Сенатор пан Збаражский, несомненно, был прав, и вряд ли кто-либо станет оспаривать его высокогосударственную мысль. Однако и воины, называемые лисовчиками, - явление, надо сказать, закономерное в такую бурную эпоху межгосударственных и внутренних потрясений... Поэтому лисовчики и в нашей стране слишком быстро размножаются. Размножаются... и в данный момент очень полезны нам! Полковник прав. Вместо того чтобы судить и карать этот "вольный люд", король своей волей снова делает их полезными для отчизны. Другой альтернативы нет, ваше величество! Протестанты уже применяют огнестрельное оружие, а не только проводят догматические дискуссии. Европа раскололась на два лагеря... Поэтому необходимо проявить мудрость! Казак войну закончил, словно ниву сжал. А мудрая королевская политика открывает ему новое поле деятельности. Потому что от безделья казаки и всякие другие perditos... [босяки, осужденные на смерть (лат.)] начинают помышлять о кондициях "свободы и равенства". Они неплохо уже разбираются как в политических конклюзиях, так и в требованиях протестантов. - Что же мне делать? - Предоставить право, дав сопроводительные письма, пану полковнику вместе с его джурой, паном Вовгуром, пополнить войска лисовчиков и возродить их былую славу. Главным образом провести набор войск на Украине! Подумайте, что будет, если... такая армада вооруженных казаков ни с чем возвратится на Приднепровье?! А ведь они не избалованы платой, которую мы только мудро, надо сказать, щедро обещаем выдать из государственной казны. Что делать казакам, возвращающимся на Украину с оружием в руках и со своими старыми претензиями к королю? Таким образом, вместо преступников, бунтарей они становятся верными слугами его королевского величества. А главное, они будут находиться за пределами Речи Посполитой! И прошу учесть, ваше величество, они будут сражаться не на стороне протестантов, как лисовчики-кривоносовцы, а служа Короне, помогая австрийскому цесарю!.. Пусть там и удовлетворят свою жадность к военным трофеям. Даже такая путаница с этим традиционным названием "лисовчики" пойдет нам на пользу. В комнату вошел дежурный есаул и доложил: - Гусар-посланец к его королевскому величеству с донесением об убийстве старшины Заруцкого! - Гусар уже не нужен! - резко ответил король, выпрямляясь как победитель. - Поступайте со всем этим разбойничьим сбродом как хотите и как знаете. Король польской Речи Посполитой умывает руки!.. - Так поступал Понтий Пилат, ваше величество. - Как Понтий Пилат, умываю руки! Не король собирал лисовчиков, не король и благословляет их на это. Пусть граф Альтан берет на себя ответственность за них, даже на сейме! 11 В карете, а не в седле возвращался Сагайдачный из этого рокового для него военного похода. Гонцы, правда, предупреждали посполитых о "триумфальном возвращении хотинского победителя..." на родные земли. Киево-Печерская лавра первой подняла шум о торжественной встрече основателя военного братства. Герой битвы под Хотином ехал с поля брани в карете королевича Владислава, милостиво предоставленной ему королем. Сам полковник иронически прозвал эту карету "катафалком последней своей поездки по земле". Лаврские монахи, точно на пожар, сзывали киевских жителей на пышную встречу первого члена их братства. Жену полковника Анастасию вместе с двумя прислугами отправили в лаврской карете, запряженной четверкой лошадей. Все это происходило в неприветливую, ненастную осеннюю пору. И только вереница мирян с ближайших хуторов, казаков из киевского гарнизона и случайных нищих несколько оживляла размытый уманский тракт. Вязнущая в грязи карета с полковничихой тяжело раскачивалась, подскакивала на ухабах. Машталеры раздраженно кричали на лошадей, подстегивая их кнутами. Но пани Анастасия, сопровождаемая двумя девушками, не обращала внимания ни на ухабы, ни на грязь, предаваясь тяжелым думам. Гонец уже рассказал ей о муже. Он, гетман украинских войск, возвращается домой не верхом на своем боевом коне, в окружении джур и полковников, а везут его в королевской карете, с ним лекарь-француз - последняя милость монарха, как ладан в кадильнице у гроба покойника!.. Тяжела сия королевская милость смертельно больному Сагайдачному. Вовгур, без коня, со спрятанным под кобеняком оружием, стоял в толпе богомольцев, прижавшись к старому тополю у дороги. Вдали на развилке дорог из Белой Церкви и казацких сел лаврские монахи и священники служили молебен во славу победы на поле брани, встречая своего государственного патрона и первого члена Киево-Печерского братства - Петра Сагайдачного. Молодой казак даже был огорчен такой торжественной, с кадильницами и богослужением, встречей рыцаря-воина. Только теперь почувствовал Юрко Лысенко, как далек был от него Петр Сагайдачный, полководец, гетман. Вот эти богомольны, духовенство, монахи встречают его совсем не так, как встречает своего атамана он - джура! Невольно представил себе, как толпой бросятся они к своему кумиру с бородой патриарха за благословением. И не шпоры будут звенеть на его сапогах, и не сабля будет сверкать в его руке, а кадильница и кованый крест окажутся в руках миротворца. Но ведь этот крест без распятия - никому не нужное сплетение железных и золотых пластинок. Для верующего распятие - умиротворение души. А для Юрка, влюбленного в свое воинское призвание, святой крест был лишь символом его самых сокровенных чаяний, сильных и, может быть, еще не совсем ясных порывов души, желаний... свободы для своего народа! Только очень жаль, что юноша слишком примитивно представлял себе эту свободу - как неограниченный простор мятежной жизни человека. Холодный моросящий дождь то переходил в мокрый снег, а то и совсем прекращался на какое-то время. Монахи суетливо спешили навстречу гетману, чтобы приветствовать его как можно дальше от города. Юрко Вовгур долго всматривался в посветлевшие дали, озирался вокруг. Словно искал своего места на земле. Или, может, вспомнил давно забытое печальное детство, которого, по существу, и не было у него. То снова смотрел на суетившихся монахов, которых становилось все больше и больше на пути. Вот он заметил, как целые отряды конных казаков выбрались из яра на дорогу и продолжали двигаться дальше. Может, и ему пойти встречать полковника, повидаться с ним еще раз в такую тяжелую для него минуту? Что он скажет своему недавнему кумиру воинской доблести, слава которого так неожиданно поблекла после предательского убийства наказного атамана Якова Бородавки? Почувствует ли Сагайдачный угрызение совести или... будет гордиться этим убийством, как частицей своей победы? Когда на взгорье почти рысью стали взбираться изнуренные лошади, таща тяжелую королевскую, с гербами, карету, Вовгур остановился, как ошеломленный. Всадники изо всех сил стегали вспотевших лошадей, которые, казалось, тащили не карету, а груженый паром. О том, что в карете королевича везли больного гетмана украинского казачества, Петра Сагайдачного, Вовгур не знал. Когда карета остановилась на холме и машталеры-казаки, соскочив с коней, принялись очищать липкую грязь с колес, Юрко, поравнявшись с ней, в окно кареты увидел гетмана. Первым из кареты вышел королевский лекарь - француз, который еще утром просил приготовить для него оседланного коня, чтобы проехаться на нем. Вначале Юрко обрадовался. И не потому, что так неожиданно встретился со своим знаменитым патроном. Самолюбию джуры польстило такое высокое уважение к казацкому вожаку-победителю. Бросился к карете. - Агов, многоуважаемый пан Петр! - воскликнул, как научил его сам полковник еще в первые дни службы у него. В карете его услышали. И в ее окошке показалось осунувшееся лицо Сагайдачного и его давно не расчесываемая борода. Подобие улыбки оживило побледневшие губы полковника. Вдруг дверь кареты открылась, и Вовгур услышал: - О, слава непорочной деве, Юрко Вовгур! Какие вести принес мне от пани Анастасии?.. 12 Страдание и немощь изменили так хорошо знакомый джуре голос. Может, это от долгой и скучной поездки или от бессонницы, как бывало - после пьянки в Чигирине. Юрко приподнял мокрые полы кобеняка, усаживаясь на краю сиденья кареты. - Уважаемая пани Анастасия сама выехала навстречу пану Петру. А я... С нескрываемым ужасом смотрел джура на полулежавшего бывшего властелина его души. Даже голос... Нет, это не голос атамана, гетмана, а какое-то покаянное бормотание угасающего человека. - Спешил, Юрась, встретить гетмана?.. А встретил развалину, по воле господа бога. Вот хорошо, что привел всеблагий свидеться. Сиди, сиди у ног моих. Рассказывай, Юрась. Прослышал я о какой-то ссоре или даже драке твоей с ротмистром королевских гусар. - Я убил этого подлеца, уважаемые пан Петр. Пытая Бородавку, они подкапывались под все полки рыцарей нашего народа. Да, очевидно... и под вас, казацкого гетмана. Неужели до сих пор еще ничего не знает Сагайдачный о его поступке, совершенном по дороге на Киев? Рассказать ему все?.. Как молния блеснула догадка, что гетману уже все давно известно. Но с добрых, праведных ли уст? Одобряет ли казацкий полководец, пан Сагайдачный, его суд над мерзким гусарским старшиной? А он, обессиленный, слег на подушку в углу кареты. Весть эта не являлась целительной для немощного гетмана. - Подлец! - с тяжким стоном произнес гетман, будто убеждая себя в этом. - Только так и буду называть этих мерзких палачей нашего правдивого воинства. За что казнили Бородавку, пан гетман? Почему шляхтичи так ненавидят нас, за что мстят нам?.. Решил было Вовгур многое сказать Сагайдачному, но тут же подумал, стоит ли жаловаться шляхтичу, хотя и украинскому. И умолк. Карета снова тронулась, раскачиваясь из стороны в сторону. Полковники и старшины казацких полков, сопровождавших больного наказного в Киев, наконец выбрались на взгорье. Вовгур успел заметить, что не так уж много полковников следует за гетманом. Большинство казацких полков, так нужных теперь Вовгуру, не торопились за Сагайдачным, шли своим путем. Не слишком ли много он сказал Сагайдачному? Как воспримет все это слабый после ранения человек? - Пану полковнику, вижу, очень плохо. Следовало ли мне отягощать вашу голову такими разговорами? Хотелось открыть душу, как родному. - Продолжай, продолжай, юноша. Все говори, теперь уже можно. Душа юноши еще не истлела от грехов земного бытия... Когда-то молодой Хмельницкий, по воле господа бега, в искренней беседе со мной дал мне спасительный урок. - Пан полковник говорит о сыне чигиринской подстаростихи? - поторопился спросить Лысенко. - Да, про него. Недобрые воспоминания беспокоят меня в немочи. Только болезнь и толкает человека на исповедь, юноша, за свое греховное, высокомерное обхождение с матерью этого умного казака. - А вы и не вспоминайте, уважаемый пан полковник, если они такие недобрые. Стоит ли забивать больную голову разными мыслями... - старался успокоить гетмана Юрко. Сагайдачный тяжело вздохнул, приподнялся на локтях и выглянул из окошка кареты, как из карцера невольников. - Кто из полковников остался в моей свите? Не рассказал бы ты мне? Я чувствую себя совсем одиноким в этой королевской карете... Вовгур посмотрел в окошко в одну, затем в другую сторону. Наклонялся, присматриваясь, чтобы не ошибиться. А они, небритые, заросшие седой щетиной, печальные, с поникшими головами, ехали, покачиваясь в седлах. За старшинами следовали небольшие группы казаков и джуры. - Насчитал пока что шесть полковников. Возглавляет их Подгурский. Мерзкая душа у него, прошу прощения. - Шесть, говоришь, да и то мерзкие? Не очень чтят... Когда отправлялись в путь, было больше почета. Еще при жизни убегают от меня, как от прокаженного, прости, боже праведный. Всего шесть осталось, - пробормотал больной, опустив голову на грудь. - Может, лекаря позвать? - забеспокоился Юрко. - Француз сделал все, что мог по долгу службы, мой юноша. Я сам посоветовал ему отдохнуть в седле. При моем недуге лишь бог всемогущий сможет сделать больше этого француза. А что благостного и аз чинил ему, всеблагому... На поле брани молебны вооруженного священника не молитвы, скорее, какой-то французский фарс. - Что, что? - переспросил Вовгур. - Фарс. Лицедейство для развлечения праздных... Так, говоришь, пани Анастасия выехала встречать меня? - Выехала в лаврской карете пани Анастасия. Но машталеры лошадей на хуторе подкармливают. Ну, я пошел. Мне надо спешить. - Куда? Ведь ты успел встретить своего полковника. Все куда-то торопятся, оставляют меня одного... Юноша смутился. Может, рассказать ему, почему и по каким делам спешит он навстречу казацким полкам? Да какой совет может дать больной? Теперь он уже не полковник и не советчик. - Встретил, пан Петр, право, встретил. А помощи от меня никакой. - Ты помогаешь своим юношеским словом, точно причастием непорочным. Мне так мало осталось жить. А я не знаю, как воспользоваться последними днями, чтобы как можно больше угодить богу. - Не забивали бы вы, пан полковник, голову всякой всячиной. Вам о себе позаботиться надо, недуг пересилить. Э-эх, пан полковник! Преждевременно хотите вы изгнать душу свою из тела, отправить ее к богам. У вас такая жена, такая слава, да и деньги есть. И юноша почувствовал, как больной полковник все сильнее сжимает его руку повыше локтя. Не прощается ли он навсегда? Юрко даже испугался, посмотрел в глаза Сагайдачному. - Говори, говори, юноша. Как хорошо, что ты встретил меня. Одиноким остался я в этой королевской карете. Одинокий, без казачества, без надежды и просвета. А угодных богу дел так мизерно мало свершил я!.. - Да, это верно, пан Петр. На глазах у людей жил, возвышался. И одиноким остался. Какие люди, пап Петр! Надеялись, ждали и благословляли... Эти королевские одежды, словно деготь на ране, даже муху отгоняют. Вы нынче не казацкий полковник, а преданный слуга Короны. Наши люди ненавидят шляхтичей вместе с их иезуитом-королем, бегут от этой кареты с кровожадными орлами на гербах, как от чумы. Разве они под стать казацкому гетману? Только шесть полковников реестрового казачества остались в свите своего старшого... И то, очевидно, только до Киева. Не так бы надо казачьему атаману, слуге своего парода, возвращаться с победой. - Осуждаешь меня, юноша?! - Да разве я судия? Так люди говорят. Вы думаете о покаянии перед богом. Покаяние из поповских уст - лишь минутное утешение, самообман. Рыцарь, воин! В Ливонской войне им, шляхтичам, славу добывали. В Московии - свой же православный люд убивали. Может, и на целое поколение украинцев заслужили проклятие русского брата. Да и ныне: этим благим православным церковным делом подразнили короля вместе со шляхтой, словно пса через тын. А сами до сих пор еще не знаете, за что рисковали своей жизнью, сражаясь под Хотином... - За победу над басурманами! - В наши дни народ жаждет отомстить не только голомозым, но и польской шляхте. Месть и наука им на будущее! Чтобы не нападали, не глумились, не грабили и не уничтожали наших людей. Как тот же ясырь, будь он проклят навеки! Вот что надо было вам делать для украинского народа. А вы, пан Петр... - Что же я? Отомстил, как мог... - Вы, пан Петр, своим позапрошлогодним наказом, в угоду королю, даже хотели уничтожить казацкое звание. А для Речи Посполитой добивались побед. Вспомните Москву, Ливонию, да и Днестр... А сколько калек, сколько вдов, осиротевших детей, родителей! И все они проклинают вас, пан Петр. Да и ваша слава, добытая на несчастье и горе людей, позором покрыта... - Как на суде у праведного слушаю тебя, хлопче. Боже всеблагий! Так говорит юноша. А что же народ!.. - Народ вам скажет то же самое, пан Петр. Разве я сам додумался бы до этого?.. С тем и прощайте. У вас еще есть время, чтобы покаяться у батюшки на Евангелии. Да узнают ли об этом люди, простят ли? - У меня еще есть деньги! - На свечку перед образами, пан Петр, да на колокольный перезвон! Деньги - что вода. А доля человеческая - это вечность. О ней вы забыли, верно служа королю и шляхте. Вовгур стремительно открыл дверцу кареты и прыгнул в топкую грязь. Какой-то старшина подъехал на коне и, наклонившись в седле, закрыл дверцы кареты. А в окошке маячили всклокоченная борода и мокрые от слез, испуганные глаза на бледном лице. Вовгур пошел вперед, навстречу казакам. 13 Как бесконечная степная дорога, тянулась однообразная жизнь в молитвенном доме на морском берегу в Болгарии. Только службы и толпы нищих немного разнообразили ее. Даже к мечтам не располагала эта пустынная лесная чаща. В первые дни янычары своим настойчивым наблюдением в какой-то мере "скрашивали" это однообразие. Во всяком случае, приходилось быть все время начеку, не зная, когда нагрянут жестокие, нелюдимые янычары для очередной проверки. От заутрени и до обедней литургии Богдан находился в состоянии крайнего напряжения. Из церкви он не отлучался ни на шаг. Даже в алтарь, где Богдану приходилось прятаться во время устраиваемых турецкими моряками проверок, его сопровождал отец Аввакум. Но на четвертый день моряки оставили Алладжинский монастырь. Их корабли отошли от берега, скрылись в море. С тех пор тишина, словно вечность, поселилась в этом духовном царстве, хотя за пределами монастыря продолжала бурлить жизнь. В обжитых шумных городах люди неутомимо трудились, добывая себе хлеб насущный. На Днестре разгорелась жестокая война, навязанная султаном, задумавшим уничтожить днепровское казачество. Турецкая армия встретила отчаянное сопротивление и впервые в истории была разбита войсками Польской Короны и сорокатысячной армадой украинских казаков. Прежние тревоги Богдана и его друзей-спасителей постепенно сменились другими, не менее беспокоившими их заботами о будущем. Жадно прислушиваясь к кровавым событиям на Днестре, Богдан тревожился за судьбу своего многострадального побратима, турка Назруллы, которого ловкий сын рыбака спас от беды. Куда они исчезли оба? Старший Парчевич украдкой наведывался в обитель, чтобы узнать о сыне, и так же незаметно исчезал. А сын до сих пор не возвращался, скрываясь где-то вместе с несчастным Назруллой. - Печалюсь я о сыне, - пожаловался Парчевич Богдану, задержав его на минутку в притворе храма. - Еще трое ваших беглецов-янычар скрываются в горах. Очевидно, в казацкое село отправили их болгарские поселяне. - В казацкое село? Или, может быть, я ослышался? Откуда тут взялось казацкое село? Ведь это болгарская земля? - удивился Богдан. - Не вы первые высаживаетесь на нашем берегу. Сколько беглецов ищут спасения в лесах и горах болгарского побережья! Старики болгары рассказывают, что однажды сюда пристали казаки на нескольких челнах и убежали в горы. Там, на плато среди скал, они основали настоящий улус. По-своему селом его назвали. - Тогда не печальтесь о сыне, если это так. По-видимому, и мне придется перебраться на время в казацкое село, переждать там, брат мой. Война ведь, - успокаивал и в то же время кручинился Богдан. А время шло. И разговоры о казацком поселении оживляли какие-то надежды, наталкивали на мысль о новом побеге. Здесь, в отуреченной Болгарии, неволя угнетала, как незаживающая рана. В Алладжинский скит на варненском побережье Болгарии в дни больших праздников приходило много богомольцев из отдаленных сел. Обитатели скита через них поддерживали постоянную связь с "большим" светом. Служители монастыря расспрашивали у богомольцев о том, что творится в мире, а некоторым надежным из них даже поручали, как благословленное богом деяние, разузнать о разных делах. В частности, их интересовала судьба беглецов. Это особенно волновало Богдана. Ведь надо самому искать выход, если собираешься продолжать побег. И вот однажды одна богомолка на исповеди рассказала батюшке о том, что так интересовало Богдана: - ...В чешские земли, блаженный отче, пробился сын рыбака с турком-янычаром. Но в Филиппополе [название Пловдива в XVII столетии] их поймали. Турка наказали розгами за уклонение от военной службы. А паренька будто бы собирались угнать на галеры. Но кто-то из священников церкви архистратига Михаила заступился за него, поскольку он болгарин... К самому беглер-беку [наместнику султана] обратились с просьбой освободить парня. Его будто бы тоже отстегали розгами, чтобы не помогал янычарам в таком деле. Неверного турка, сказывают, посадили в тюрьму. Но заядлый паренек не пошел домой, а отправился в тюрьму вместе с турком. Теперь их строго охраняют, чтобы не сбежали. А беглер-беку сейчас не до них, когда идет такая война! Сидят, несчастные, забытые богом и людьми... Эту малоутешительную весть батюшка передал старому Парчевичу. А могла ли она утешить или успокоить отца? Хорошо, что еще живой. Но сидит в тюрьме, в руках у жестоких людоловов... И стоило ли бежать мальцу в самое пекло войны, в Чехию? К чужим людям, в неизвестные еще ему, хотя и болгарские земли. - Жаль мальца, но и горжусь им. Все порывался учиться у греков. Видимо, туда и направлялся вместе с турком. Много беглецов из Царьграда, даже турок, стремятся укрыться у греков или хотя бы у сербов. Вижу, их постигла неудача. Надо ехать в Пловдив выручать сына. Мы, болгары, подвластны тем же турецким законам. В голове Богдана, как молния, блеснула мысль о Греции. Не является ли греком Савва Теодорович, львовский купец? А остальные львовские купцы, очевидно, торгуют и теперь! Именно теперь... - Может, разрешите, отец, и мне поехать с вами в Пловдив на розыски? Раз вы направляетесь в Грецию, то нам по пути. Возможно, из христианской Греции мне легче будет попасть на родную землю. Греческие купцы... порой наведываются и к нам, во Львов. Они добрые, отзывчивые люди! Очевидно, и добраться из Греции в Европу свободнее, поскольку там не так бдительно следят за людьми эти стократ проклятые янычары. Разговор Парчевича о Греции натолкнул Богдана на мысль разыскать купца Теодоровича и обсудить с ним план побега на родину. Греция, Эллада, тысячелетние традиции, памятники культуры!.. Всплыли в памяти лекции в коллегии, настойчивое изучение греческого эпоса. Логографы, Геллатон Лесбосский, Геродот... С каким почти мистическим увлечением изучал он все это! А сейчас, словно зерна сквозь дырявое сито, стало выпадать из памяти. Стоило ли тогда изучать в коллегии? Сложная и жестокая "Пелопоннесская война" Фукидида, "Поэтика" Аристотеля, Македонский, вознесенный ложной романтикой герой, жестокий самодержец-тиран. Любой ценой надо пробраться в Грецию! Вместе с Парчевичем и его сыном нищими пройти через всю Болгарию в Грецию! Неужели и оттуда не удастся вместе с купцами прорваться сквозь бдительно охраняемые янычарами кордоны? Только бы уйти из этих подвластных туркам земель! Пока что хотя бы к грекам!.. 14 - Почему это вас, пан полковник, ротмистры императорских гусар называют мечтателем? - вдруг спросил Вовгур у Стройновского. Полковник запнулся на полуслове, с удивлением посмотрев на своего дотошного джуру. Этот экспансивный воин, уже более двух месяцев пробывший на австрийском фронте, все еще поражает своего полковника разными неожиданными вопросами и действиями. - Кто именно из ротмистров так называет меня? - переспросил, думая, как достойнее ответить джуре. - Гм, мечтатель. Думаю, что и мне, полковнику польских лисовчиков, есть о чем помечтать даже здесь, на австрийских полях сражений. И что же - подсмеиваются надо мной паны гусары? - Да разве бы я позволил им насмехаться над вами? Все время спорят об украинских казаках, воюющих на стороне Бетлена. Да и ваше, пан полковник, имя туда же впутывают. Слышу все время - мечтатель герр Стройновский, мечтатель... Когда же заметили, что я прислушиваюсь, тотчас о чем-то другом затараторили. И тоже, видимо, спорят. А чтобы насмехались или издевались, не замечал. Может, вы о доме думаете, пан полковник, как порой и кое-кто из наших казацких старшин? - Не о доме я думаю, казаче, а о победе во славу цесаря. - Так это и называется - мечтать во славу цесаря? - Почти так... При таких наших королевских порядках, когда тебе вместо помощников присылают надсмотрщиков, чтобы следили за тобой, как за разбойником... Очевидно, и эти гусары об этом тараторят, мечтая. Надо добиваться победы, а не заниматься игрой в лапту, да еще и при строгом надзоре. Сейчас же скачи к лисовчикам на левый фланг. Пригласишь на военный совет полковников: Калиновского Андрея, Дороша Ганнусю из казацкого полка и Кульминского. Чтобы к обеду тут были... - А как быть с посланцем от... казаков-лисовчиков Габора? - Накормили, напоили казака? - Да, уважаемый пан полковник, как полагается! Сам ротмистр Стась Хмелевский позаботился об этом. - И разговаривал с посланцем? - вдруг спросил Стройновский. Джура невольно уловил тревогу в этом неожиданном вопросе полковника. - Чего не замечал, то нет... Казак неразговорчив, пан полковник. Подавай ему самого главного из королевских войск. Поверил ли? После появления этого странного шляхтича Хмелевского в войсках лисовчиков к нему все время внимательно присматриваются паны командиры. Романтик свободного рыцарства, полковник Станислав Стройновский после возвращения к своим войскам, расположенным у Дуная, заботился не о сегодняшнем, а о завтрашнем дне. Да иначе и нельзя было. Вернулся он сюда в сопровождении более десяти тысяч конных и пеших бойцов. А тут к ним прибыл парламентер от казацких войск Габора. И до его приезда полковника все время беспокоило то, что казаки воюют на стороне врага, против него. Он не расспрашивал, что это за казаки. Кому не известно, сколько банитованных и приговоренных к смерти казаков было в польской Речи Посполитой. Бетлен Габор, подняв восстание, привлек этих казаков на свою сторону и посылал их на самые ответственные участки фронта. Разумеется, такие будут воевать до последнего дыхания, но не сдадутся врагу!.. Парламентер. Что хотят казаки Перебейноса от королевских лисовчиков? В который уже раз присылают парламентеров! Двоих убили еще на Дунае во время переправы. Только по особому наказу наконец разрешили этому выйти на берег. И то уже в полках начались разные разговоры! Казаки, уставшие в боях с турецкими войсками, вдруг столкнулись и здесь с янычарами, сражавшимися в отрядах Габора! Ситуация, запутанная не только для казаков или жолнеров. Просто после победы под Хотином казаков переманили к лисовчикам. А войска Османа тоже подошли к Дунаю, чтобы помочь своему даннику Га бору. Но самое удивительное в этом и, очевидно, самое страшное, что вместе с турками воюют против цесаря и казаки!.. И вдруг в самый критический момент лисовчики Бетлена переходят на сторону войска Стройновского! - Сам дьявол не разберется в таком клубке противоречии! - раздраженно сказал Стройновский. 15 Стройновского всегда, как и сейчас, окружали лисовчики. Сквозь толпу казаков к нему пробивались и командиры поредевших отрядов, которые еще ночью отбивали ожесточенные атаки войск Габора, наседавших из-за Дуная. Ему хорошо известно, какое ошеломляющее впечатление произвел на его воинов ночной артиллерийский обстрел из новых пушек. Наконец стали прибывать созванные Вовгуром командиры действующих полков и сотен лисовчиков. Полковники Ганнуся, Андрей Калиновский, Кульминский действительно поражали бравым видом. Они только что вложили свои окровавленные вражеской кровью мечи в неосвященные рыцарские ножны. - Прослышал я, панове, что и голомозые научились уже воевать не голыми руками. Из-под Хотина, говорят, к Дунаю подтянули несколько пушек, - обратился он к полковникам. - Подтянули, проклятые. Едва устояли мои казаки, - подтвердил Дорош Ганнуся. - К нашему счастью, вместо турок неожиданно появился Перебейнос со своими повстанцами. А если бы не они, пришлось бы нам отступать от Дуная. - Сотник Перебейнос со своими повстанцами такой же враг цесаря, как и голомозые, призванные турецким данником Бетленом. - Нет сомнения, что Перебейнос сражается в войсках Габора Бетлена. А разве он повинен в том, что на стороне султанского данника оказались и турецкие войска... - как бы оправдывался Ганнуся. - Да что говорить, враг и остается врагом Короны, объединяется ли он с турецкими аскерами или нет. Не так ли, панове?! - воскликнул полковник Андрей Калиновский. И Стройновский почувствовал, что полковники неприязненно относятся друг к другу. Среди них нет единодушия. Слова Калиновского заставили Стройновского призадуматься. Он хорошо знал и ценил этого полковника, возглавлявшего часть, состоявшую исключительно из поляков. Но наличие разногласий между командирами ничего хорошего не предвещает. А ведь если полковники начнут обострять отношения друг с другом, неприязнь распространится и на их боевые отряды. Тогда неминуемо начнется разлад, а вместе с ним и распад храброго войска лисовчиков!.. Да еще в такое время! Мысли поглотили полковника. Забыл даже о том, что должен выслушать парламентера Перебейноса. Военная романтика, как утренняя дымка тумана, рассеивалась суровой действительностью войны, ранений, смертей. Что эта романтика у янычар вызывалась жаждой к поживе, охотой за ясырем - было понятно. Но военной добычей стали промышлять и лисовчики. Правительства только обещают расплатиться с воинами за их ратный труд, а на деле они даже надежду потеряли на это. Стройновский хорошо понимал настроение воинов. Это тревожило его. Но как избавиться от этой червоточины в войсках? Чем порадовать гордых своим именем лисовчиков? Изнуренные постоянными боями, они все чаще и чаще сталкиваются со своими единокровными казаками, которыми руководит храбрый и ловкий сотник Перебейнос. Почти каждый день на сторону Перебейноса переходили бойцы из казацких сотен лисовчиков. Но разве только из казацких сотен убегали к Перебейносу? А польские жолнеры, даже старшины... Романтика!.. Безграничное, порой слепое увлечение лисовчиков военным ремеслом начинает проходить, они все чаще задумываются над тем, кому нужна эта братоубийственная война... А над полями в это время умолкало пение жаворонков, и на холмистом берегу Дуная орлицы, напуганные войной, не вскормили своих орлят. Третьего парламентера посылает Перебейнос к лисовчикам!.. Полковник вдруг вспомнил, что говорил ему Вовгур: "Мечтатель..." Тут не только мечтателем станешь, а совсем голову потеряешь в таком скрещении новых, бетленовских идей и... устаревших средств удержаться на троне с помощью силы и отживающих свой век традиций. А ты хочешь найти гнездышко, как вон те орлицы... Тряхнул головой, словно оторвался от тяжелых дум, и снова обратился к полковникам: - Нет у них единства, это верно, как нет его и... у жолнеров пана Калиновского с казаками полковника Ганнуси. Может, это и к лучшему. А с боевыми запорожцами, как и с их мужественными старшинами, ссориться не будем. Думаю, что во время следующей встречи с этими казаками... - Прошу, пан полковник... - прервал Стройновского громкий оклик старшины, пробивавшегося к нему сквозь толпу. Все полковники тут же притихли. Поспешность старшины из сражающихся на Дунае боевых отрядов заставила всех насторожиться. Возможно, турки снова решили пересечь Дунай? - Что случилось, пан Юхим? - спросил Стройновский, узнав сотника Беду из казацкого полка Павла Мойславского. Сотник тяжело дышал от быстрого бега, пот росой выступил у него на шее и лице. Он смахнул рукой пот и подбежал к Стройновскому. - Турки и татары на рассвете снова переправились через Дунай. Но следом за ними появились там и... казацкие элеары. Они поддержали хоругвь пана Пиотровского, как свою, и вместе ударили по голомозым... Если бы не они, нашим не удалось бы отразить внезапное нападение неверных. - Отразили? - прервал его Стройновский, сдерживая свою радость. - Да вы не так меня поняли... Подошел Перебойное. Ну и пошла резня. Там целую армию турецкого ясыря отбили. Говорят, около десяти тысяч женщин да христианских детей наберется. Ну и пленных наших лисовчиков отбили тоже. А четыре пушки голомозые, убегая, в Дунай сбросили. - Получается, что турки не разбиты, а только отошли? - Да разве можно сразу уничтожить такое скопище, пан полковник? Говорю же вам, подоспел Перебойное!.. А турки? Понятно, кому удалось уцелеть, тот без оглядки бежал через Дунай. Было их там видимо-невидимо!.. Эта новость взволновала полковника. Все перевертывалось вверх дном. Ведь только что прибыли комиссары из Вены. Должны с минуты на минуту прийти. Они познакомят с новой "политикой" цесаря. Бетлен Габор капитулировал, уступив барону Валенштейну, которого чехи считали перебежчиком и агентом цесаря. Только казаки, находившиеся в войсках Бетлена, не изменяли своей ненависти к турецким людоловам. Капитуляция или только маневр графа Бетлена - казаки об этом не думают. Десятки тысяч ясыря, женщин, детей отбили у неверных! А этого история никогда не забудет!.. 16 Полковники лисовчиков не замедлили откликнуться на призыв своего атамана. И как раз во время проведения этого широкого совета к Стройновскому снова приехали из Вены комиссары цесаря - Вацлав Бехиня, родившийся в Лозанне, и немец Вольфштирн. Комиссаров сопровождали ротмистры Войцех Сулиминский с правого, венского, крыла лисовчиков и Матвей Дембинский. Вместе с ними прибыл и пастырь лисовчиков, сопровождавший их в походе, Войцех Демболенский, родом из Конояд. Сдержанно поздоровались с полковником Стройновским. Они понимали, что своим неожиданным появлением тут с императорскими комиссарами причиняют их бесстрашному атаману много лишних хлопот. Ни единым словом не обмолвились о том, что заставило комиссаров явиться на передний край военных действий с войсками Бетлена. А может быть, они и сами не знали, ошеломленные таинственностью своей поездки. Лишь кратко проинформировали о приезде гостей из Вены. И то на плохом немецком языке, по требованию старшин-гостей. - Панове комиссары сами изложат кондиции своего неожиданного приезда, пан полковник. Они требуют разговаривать с ними только на швабском языке. Хотя, очевидно, понимают и наш, - доложил Матвей Дембинский. - Ведь пан Бехиня прекрасно разговаривал и на нашем горянском языке, когда приезжал к нам на Вислу, - напомнил Стройновский. Сам он в совершенстве владел не только немецким, но и венгерским и чешским языками. - Нур Остеррайх... [только по-австрийски (нем.)] - холодно подтвердил Вольфштирн, показывая этим, что он хорошо понял слова Стройновского, сказанные по-польски. Длинные приветствия и перевод с немецкого языка затягивали деловой разговор. Вольфштирн и Бехиня прибыли не советоваться, а ознакомить с новыми предложениями, разработанными в Вене. Это была реляция из семнадцати статей и параграфов "Условий с польскими войсками", разработанных, согласно указаниям Лихтенштейна [командующий, которому подчинялись находившиеся здесь все польские войска], в связи с неожиданной переменой политической ситуации в Чехии... К этому времени съехались все командиры полков лисовчиков. Комиссарам императора рассказали уже о последних боях с турецкими войсками и о том, что отбили у них тысячи пленников. Они только одобрительно кивали головами, не проронив ни одного слова. Но когда услышали о парламентере от казаков Бетлена, наотрез отказались вести какие-либо переговоры с этим "бетленовским шпионом"! - Казнить как предателя! - Но осмелюсь пояснить пану Вольфштирну, казак этот не пленен нами в бою, а сам прибыл как парламентер с белым флагом... Таков закон войны! - довольно смело возразил Стройновский. - Законы войны существуют только для воинов противника, пан полковник, но не для банитованных и изменников, - вмешался и Бехиня. - Вельможному графу Бохине, по-видимому, известно, что эти казаки, как в недавнем прошлом и виленский кастелян Ходкевич... да и не только он один, - воевали на стороне Бетлена и были нашими противниками. Мы не турки, а истинные католики, придерживаемся законов римской церкви! И не посмеем пренебречь священными законами войны... До тех пор, покуда они на поле брани воюют с нами, будем относиться к ним, как к своим противникам, а не так, как поступают турки с пленными. Ведь парламентер, придерживаясь рыцарских обычаев, сам прибыл к нам для переговоров, выполняя волю своего командования. Казнив его, лишь опозорим себя! Да и после сегодняшнего ночного боя мы вправе приветствовать его, как своего боевого союзника, уважаемые панове комиссары! Не будем бесчестить себя, следуя поспешным советам пана Вольфштирна... Послы Рудольфа II были возмущены такими речами Стройновского, но шаткость военной фортуны цесаря принуждала их сотрудничать с этим выдающимся польским военачальником. Тут же, на поле битвы, с десятитысячным польским войском, которое совсем недавно спасло и самого цесаря в Вене, он был хозяином! - Получается, комиссары его величества должны перенести свой разговор с паном полковником на другое время! - высокомерно произнес Вольфштирн. - Так точно, панове комиссары! Отложим наши разговоры до более подходящего времени. - Пану полковнику, по-видимому, неизвестно, что граф Габор Бетлен уже капитулировал. Войну с его стороны продолжают только ваши же польские ребелизанты - казаки! Да и то... порой вместе со своими недавними союзниками - турецкими аскерами. Бехиня произнес эти слова срывающимся от волнения голосом. В другое время Стройновский лишь посмеялся бы над этой истеричностью цесарского комиссара. Но он только что сообщил об окончании войны с чехами. Новость, что и говорить, совсем неожиданная для лисовчиков. - Бетлен капитулировал? Ха-ха-ха! - не сдержался Стройновский. Но тут же опомнился. - А известно ли панам комиссарам о непостоянстве политических взглядов Габора Бетлена? Сегодня капитулировал, очевидно по тактическим соображениям, а завтра... Так с кем же мы тогда воюем? - уже серьезно спросил Стройновский. И почувствовал, как что-то противное шляхетскому высокомерию настойчиво и властно вызывало в нем расположение к казаку-парламентеру. Напрасно он осуждал старшину Хмелевского за его симпатии к казаку Перебейносу. Теперь даже завидовал умному, политически дальнозоркому сыну воеводы... Комиссары ехидно посмеивались. И этот их смех выражал пренебрежение и высокомерие. Словно они на месте преступления поймали опытного воина Стройновского. А он словно уже и забыл о разногласиях с комиссарами. Взглянул на своих командиров, будто призывая их поддержать уже принятое им решение. Вдруг он снова встретился глазами со Станиславом Хмелевским. И ротмистр, казалось поняв его взгляд, тут же сказал, ободренный вниманием командира: - Казаки Бетлена предлагают нам мир и братство... - Теперь ведите сюда казака-парламентера, - решительно велел Стройновский, не обращая внимания на еще не ушедших комиссаров. 17 Полковника Стройновского окружили старшины, жолнеры и казаки, собравшиеся на совет. Полковник сидел на толстом бревне букового дерева. Когда же увидел, как с пригорка спускался, перескакивая через муравьиные кучи, стройный казак в сопровождении ротмистра Хмелевского и джуры Вовгура, поднялся с бревна и расправил плечи. Вглядываясь в лицо прибывшего, полковник старался разгадать, чем вызвано такое настойчивое стремление казаков Максима к переговорам с ними. Худой, заросший бородой и осунувшийся, как после болезни, казак не отставал от ротмистра. Держась рукой за пустые ножны от сабли, он словно подчеркивал этим горькую обиду или разочарование своей рискованной поездкой в стан польских войск. - Дай бог здоровья пану казаку, ежели прибыл к нам с добрыми вестями, - по-казацки поздоровался полковник. - Скажите, пожалуйста, пан казак, как вас звать? И какие приятные вести принесли вы из-за Дуная? Вот эти "пожалуйста" и "пан казак", по-видимому, успокоили парламентера. Сорвав с головы потрепанную в странствиях по чужим краям шапку, казак почтительно поклонился полковнику. Поклонился и старшинам, окружившим своего атамана. Хотя на вид он казался моложавым, но поражал всех своей солидностью. На его открытом, гордом лице, освещенном солнцем, блестели пытливые, умные глаза. Он окидывал присутствующих критическим взглядом, безошибочно определяя, какое положение занимает каждый из них. Туго затянутый военным ремнем казак по привычке разгладил рукой свои молодецкие усы. Усы не казака в летах, но и не юношеские. - Бью челом уважаемому пану полковнику и его воинам от наших элеаров из задунайских войск! - отчеканил казак. - Зовут меня Иваном Сулимой, если это интересует пана полковника. Из чигиринских казаков я, собранных подстаростой Хмельницким. Послан я к вам, вольным польским войскам, называемым лисовчиками, своим старшим, известным казаком Максимом... И запнулся на слове, будто вовремя спохватился, боясь раскрыть какую-то тайну. Максим - это Кривонос. За Дунаем его называют сотником Перебейносом. Да и кто, скрываясь на чужбине, будет называть себя своим собственным именем? Сейчас, вблизи, Стройновский увидел, какие несмываемые следы страданий и забот наложило на казака изгнание из родной земли, и шагнул к нему. Но, заметив, как внимательно следят за каждым движением полковники и старшины, не разделяющие его мнения об этой встрече, остановился. Незачем обострять и без того неладные отношения между казаками и старшинами. Он посмотрел на окружающих, на бревно, с которого только что встал, и снова присел. Заметное волнение парламентера вселяло тревогу. Да и комиссары от цесаря, очевидно, не в гости звать приехали... - С чем прибыл? - наконец произнес полковник. - Прибыл с открытой душой и искренним казацким словом к своим людям, будь то украинцы или поляки. Из-за чего враждуем, панове казаки, жолнеры и старшины? Чего мы не поделили с вами в этих чужих придунайских буераках? - Это уже совсем другой разговор, уважаемый пан казак. Воевали мы как войско его величества короля Речи Посполитой, помогая цесарю Рудольфу. Это устраивает пана парламентера? Казак вздохнул, огляделся вокруг. Потом опустил глаза в землю, словно прося у нее искреннего совета. - А наши казаки послали меня к вам, пан полковник, не для того, чтобы ссориться с польскими войсками после совместной победы над людоловами! Известно и нам, что на Дунай пришло около десятка новых полков королевских и украинских войск. Пришли, чтобы принудить чешский и венгерский народы покориться австрийскому цесарю. Мы тоже не сами пришли к Бетлену. А почему покинули родную землю, пан полковник и сам хорошо знает... Но контракты пана Иеронима Ходкевича с князем Семиграда Габором Бетленом в то время устраивали изгнанников с родины. Они объединялись, чтобы ослабить власть австрийского цесаря, отобрав у него корону для чехов и венгров. Эти контракты когда-то поддерживал и покойный Александр Лисовский, чьим именем так гордится, пан полковник, и ваше войско... Что не пофортунило Бетлену, это верно. Очень уж непостоянный характер у графа. Или не выдержала графская натура, или он что-то задумал, объединяя свои войска с цесарскими. Да, сдался Бетлен, отрекся от своего войска и якобы от освободительной борьбы. Надолго ли хватит такой политики у графа?.. А сколько привалило сюда турок, чтобы помочь своему даннику Бетлену? Надо уничтожить их всех, покуда они еще тут, и делу конец. А куда же нам, изгнанным потом казакам? Ведь мы не вольны вернуться в наш родной край. Хотя воевали мы на стороне Бетлена, но воевали за свободу народа, как об этом известно из его универсалов. Теперь же он, оказывается, предает свой народ, сам покоряется цесарю, да и страну хочет подчинить ему. - А казаков тоже? - прервал его Стройновский. - Говорю же, мы свободные воины, дети своего непокоренного народа. Даже тут мы воюем ради блага нашего народа, а не шляхтичей, которые в каждую минуту готовы предать его. Шляхтичи, не считаясь с договорами, способны продать парод, как поросят на ярмарке. Мы не знали, что было на уме Бетлена и чем вызваны нынешние его действия... Вот и прибыл к вам, чтобы спросить: как теперь быть воинам-лисовчикам, за кого и с кем будем воевать? Мы оказались в таком положении, как и ваш покойный атаман, которым гордитесь и вы, пан полковник! А ведь и он был банитованный, да и сейчас его имя не очень-то чтит Корона... Или, может, вместе с шляхтичами пойдем против народа? За что? За христианскую веру или за власть цесаря не только в немецких, по и в других землях? Если все-таки за свободу народа, в таком случае и мы, лисовчики, - вместе с вами, уважаемый пан полковник!.. - Так это ты явился сюда, чтобы подбивать и наших воинов выступить против цесаря и короля Речи Посполитой? - Упаси боже! Только убедиться, можно ли и нам отводить свои отряды с Дуная, чтобы не проливать братской крови. - Отводите, казаче, свои отряды, пора уже вам взяться за ум. Вами понукают враги Короны, сбивают вас с пути праведного. Всем, кто вернется в ряды польских войск, будет прощено их своеволие, как прощено Александру Лисовскому его заблуждение. - И осужденным и банитованным? - Как осужденным, казаче? Кривоносу прощения не будет! - Разве мы говорим об этом прощении, пропади оно пропадом... Кривонос - не Николай Жебжидовский или Людвиг Понятовский, уважаемый пан полковник. Наш Максим не согласится отсиживаться в заплесневелом углу, ожидая милости. Для того мы и воинами стали, чтобы самим у себя порядок наводить, а не пользоваться, точно милостыней на спаса, услугами шляхты. На этом благодарю уважаемого пана полковника. Так и передам своим, что отвоевались уже братья поляки и, получив вознаграждение от цесаря, возвращаются домой. Полковник улыбнулся, любуясь казацким парламентером, державшимся с таким достоинством. Надо бы ему возразить. Ибо не отвоевались еще лисовчики! Но... вон неподалеку императорские комиссары прогуливаются в лесу. Новые соглашения с ними неизбежно приведут ко многим изменениям и неожиданностям. Может, и на самом деле надо уходить в родные края и не копаться в этих нудных статьях и параграфах, которыми комиссары, как путами, хотят стреножить лисовчиков: "...что всегда и при любых условиях будут верны цесарю..." Возбужденный этими мыслями, Стройновский поднялся с бревна. "Всегда и при любых условиях..." - вертелось у него в голове. Привыкший сам распоряжаться собой и своими воинами, такими же свободными, как и он, должен идти на поводу у генерал-лейтенанта Цефара, которому хотят подчинить его лисовчиков. Посмотрев на ротмистра Хмелевского, приказал: - Пану Станиславу с двумя жолнерами проводить казацкого парламентера на Дунай к челну. Пан ротмистр должен проследить, чтобы никаких контактов, тем более бунтарских разговоров, не заводил пан Сулима с нашими лисовчиками. Да саблю верните воину, не болтаться же пустым ножнам на ремне. Чтобы не назвал нас пан Кривонос "кровожадным шляхетским отродьем"... - Прошу пана полковника разрешить мне, духовнику лисовчиков, сопровождать этого своевольного казака, пся крев, к Дунаю... - неожиданно вмешался Войцек Демболенский, выйдя из толпы старшин. Полковник встревожился. Что задумал прыткий ксендз, духовник лисовчиков, предложив свои услуги, Стройновский так и не догадался. Чрезмерная неприязнь ксендза к диссидентам в войске порой проявлялась не только в благословении или напутствии их крестом, но и в ударе саблей. Духовник лисовчиков Войцек Демболенский разрешал себе не замечать жестокого обращения с пленными, даже с христианами, чтобы не осудить их по заповеди "не убий...". Именно фанатическая ненависть патера к иноверцам и не позволила полковнику согласиться, чтобы Демболенский сопровождал парламентера на Дунай... - Очевидно, этот казак не является католиком, почтенный отче. А светские разговоры с диссидентом-казаком совсем не к лицу патеру Войцеку. Сопровождать его будет пан Хмелевский. - Пан Хмелевский - тоже католик. Так, может, и мне вместе с ним?.. - Не по чину патеру такое подчинение. Будет так, как я велел... Сопровождать Сулиму вместе с ротмистром Хмелевским пошел и Юрко Лысенко-Вовгур, джура полковника. 18 Богатая и щедрая болгарская земля сделала такими же щедрыми и сердечными поселян горных долин. Заброшенные в эти долины тяжкой судьбой, принуждавшей их быть данниками турецкого султана, они радовались встрече с каждым человеком, пришедшим к ним из широких степей. Как мать своих детей, оберегали болгары наших беглецов. Направятся в Грецию, как уговаривались еще в обители, или возвратятся из Пловдива - не были уверены. Но до Пловдива все же дошли. И даже меньше стали бояться турецких гарнизонов. Успешное завершение путешествия в Болгарии и усыпило их бдительность. Разумеется, старший Парчевич считал самым лучшим, самым надежным местом для укрытия и установления антитурецких связей - церкви и монастыри. Как у себя дома ориентировался во время этого опасного путешествия опытный болгарский рыбак. Вместе с ним странствовал и бежавший из турецкой неволи Богдан Хмель, как он назвал себя друзьям. Местные жители и не подозревали, что это беглецы. Идет себе пожилой человек с молчаливым молодым парнем в худой одежонке, порой спросит о том о сем. Иногда поинтересуется турецкими надсмотрщиками на дорогах и в селениях. И то между прочим, как бы сочувствуя болгарам, которых тяготила жизнь под зорким надзором турок. Богдан не вмешивался в эти разговоры. Не надоедал и расспросами о львовских купцах. Боялся выдать себя неправильным произношением, хотя за время пребывания в монастыре овладел языком хозяев. Пловдив с его усиленными турецкими дозорами, словно капкан, подкарауливал путников. Войдя в город и встретив первый вооруженный патруль, путники поняли все. Разумеется, жители знали, что в Пловдиве, кроме полиции, сейчас находится отряд янычар, особо интересующихся всякими пришельцами. Особенно молодежью призывного возраста. А Парчевич, чтобы не вызвать подозрения, побоялся расспрашивать об условиях передвижения людей в городе в военное время. Сами же люди не догадались и не предупредили их о всевозможных военных проверках. Пловдив надо было обойти окольным путем и тайком пробраться в церковь архистратига Михаила. Под высокой и живописной скалистой горой посреди города возвышалась эта старинная церквушка. Кажется, когда ее строили, здесь еще не было ни одного дома. В Пловдиве путники видели днем еще большие, куда более величественные церкви. Но они направились именно к этой. - Кажется, мы попали в ловушку, - тихо промолвил Богдан, стараясь не спешить, но и не отставать от Парчевича. Церквушка словно манила их в свое спасительное лоно. Вечерело. Патруль аскеров обратил внимание на двух богомольцев. Очевидно, их заинтересовало то, что старик слишком усердно крестился, низко кланяясь иконе на фронтоне боковой стены церкви. Богдан одобрил маневр своего старшего товарища и с таким же фанатическим порывом повторил все то, что делал Парчевич. Янычары слегка пришпорили коней и поехали дальше. Вечерние сумерки помогли Богдану и Парчевичу ускользнуть от них. - Быстрее в церковь, если она открыта! Нас схватят другие, если этих удалось обмануть... Церковь оказалась незакрытой. Видимо, недавно закончилось вечернее богослужение, двое сторожей подметали пол. Они удивленно посмотрели на поздних прихожан: - Вечерня уже закончилась, сами видите. Завтра, братья, к ранней предспасовской заутрене приходите, - не совсем радушно сказал один из сторожей. - Так мы... нам бы батюшку, - осторожно начал Парчевич, снова крестясь на поблекший в полумраке алтарь. - Вам батюшку Атанасия? - поинтересовался второй сторож, разглаживая рукой усы. - Придется до завтра подождать. А вы кто такие: пловдивские или... издалека пришли? Сказать им правду было опасно. Находясь под властью турок, болгары всегда держали себя настороженно. Чтобы не связываться с полицией, они ведь могут позвать сюда янычарский патруль, и тогда все пропало... - Конечно, пришли из самой Варны... Хотим получить благословение у батюшки да попросить... Где бы нам подождать его? Сторожа засмеялись. Но тут же поинтересовались: - Что это вам, какой-нибудь горный скит с бурсой, что ли? Уходите отсюда да где-нибудь и подождите до завтра... А беспокоить батюшку непристойно. А может, у вас какие-то другие дела к отцу Атанасию? Парчевич толкнул рукой Богдана, чтобы подождал, а сам подошел ближе к сторожам. Еще раз мимоходом поклонился какому-то святому, став на колени, вытер губы, усы, словно собирался целоваться. - Тут, знаете, есть очень срочное дело. Этот парень, он... окончил духовную бурсу. Ему бы... - Ком же он приходится вам, сыном или братом? - Конечно, родственник. - Парчевич подобострастно наклонил голову. - Нам надо с батюшкой повидаться... Богдан плохо слышал их разговор, больше догадывался, о чем шла речь. - Не будем беспокоить батюшку, вот и весь наш сказ. Идите себе вместе со своим бурсаком или семинаристом. А то... - Что? - Полицейского с улицы позовем. Мало ли кто шляется тут. Дело принимало серьезный оборот. А попасть в руки полиции - самое страшное, чего можно было ожидать. - Я бежал из турецкой неволи, братья болгары!.. Стоит ли звать их, лучше уж сам нападу на них, чтобы не сдаваться живым... - отозвался Богдан. Его вера в ненависть болгар к турецким захватчикам вдруг поколебалась. Им овладели решительность и отчаяние. А его слова произвели на сторожей ошеломляющее впечатление. Из рук одного сторожа выпала метла. Второй собирался что-то сказать, но слово застряло в его раскрытых устах. - Да, да, собственно... - пытался объяснить Парчевич. - Привел я беглеца, истинного христианина, которому до Афин, а может, и до Рима надо указать путь. Вот так, люди добрые, в Филиппополе трудно ему спрятаться. Разве что в церкви. - Разве что в церкви... - как эхо повторил и сторож. 19 В темной церкви уже проносились летучие мыши, когда пришел отец Атанасий, седобородый ассимилированный грек. Он почти бежал за сторожем. Но беспокоила его не только старческая одышка. На Богдана, черная тень которого маячила в темноте, бросил лишь тревожный отцовский взгляд. А обратился к Парчевичу, фамилию которого назвал ему сторож. - Мы спасем вашего сына от врагов святой церкви. Горе наше: взялись мы за это дело, но не уверены, сумеем ли помочь... Отец Даниель, - вдруг обратился он к сторожу, бегавшему за ним домой, - на всякий случай надо спрятать этого беглеца. Может быть, где-нибудь в притворе алтаря или в другом месте. Да замок следует повесить на эту дверь... Христианин бо еси? - поинтересовался священник, обращаясь к Богдану. - Да, преподобный отец. Кирилло-мефодиевского учения... - Поторопитесь, отец Даниель... Давно уже стемнело, полночь близка, могут нагрянуть. Потом священник какое-то мгновение задумчиво присматривался к гостю при свете единственной свечи. Он колебался. Еще раз посмотрел на Богдана, который вместе со сторожем входил в боковую дверь алтаря. - Сын ваш, брат Парчевич, попал в беду, не стану скрывать. С каким-то турком в янычарской форме, очевидно уклонявшимся от военной службы, он направлялся не то в Афины, где обучался, не то в Рим. Их схватили у нас заносчивые турецкие спаги [кавалеристы (турецк.)] и передали янычарам. Вашего сына должны были отправить на галеры. - Боже праведный, ведь мы болгары. Сын еще молод для военной службы. Эх, болгары, болгары... По родной земле не можем свободно ходить. - Молитесь, отец, за сына своего. Наша церковь взяла его под свою защиту, как бурсака Атенской семинарии. Теперь ожидаем из Софии решения беглер-бека о его дальнейшей судьбе. Верю, если не так, то как-то иначе, но мы спасем его! Правда, если бы не беглец-магометанин, с которым его арестовали, было бы легче. Боже праведный, ваш сын зубами держится за этого янычара. Вместе и в караван-сарае сидят, на двоих и еду посылаем. Да и наш диакон, отец Никон, молодой и старательный. Думаю, спасем... А тот мусульманин, кажется, преступник, скрывающийся от турецкого правосудия. Хорошо, что вы пришли именно сейчас. Нам легче будет действовать, - возможно, придется еще обращаться к судейскому кади. В церковь неожиданно вскочили шестеро вооруженных турецких полицейских. Батюшка Атанасий чуть вздрогнул. Но этого никто не заметил, все были встревожены внезапным налетом турок. Следом за ними вошел и сторож Даниель. - Кто к вам вечером пришел в церковь и где они? - спросил старший полицейский, обводя глазами присутствующих. - Это... мы вот с этим богомольцем, - бойко ответил младший сторож, указывая на Парчевича. - Богомолец? Откуда прибыл? И почему это сторожа на ночь приводят в храм богомольцев, когда нет никакого богослужения? Кто он? - Я сейчас объясню, - вмешался священник Атанасий. - Этого христианина прислал ко мне, к настоятелю церкви, игумен приварненской прибрежной обители Алладжа. У них скоро престольный праздник. Мы должны отправить к ним на праздник своего отца диакона... "Церковь взяла под свою защиту моего сына, яко бурсака Атенской семинарии... - мысленно повторял Парчевич. - Получается, что беглер-бек должен рассмотреть не только дело моего сына, но и янычара. Да и почему, право, именно янычар провожал болгарского мальчика в Атенскую семинарию? Известно ли святым отцам, что этот янычар прибился из-за моря? Не он, а мой сын, спасая, был его проводником..." - Христианин от Алладжи, из-под Варны? Подайте свечу! Служители православных церквей в Пловдиве уже привыкли к таким обыскам. Но и в этот раз, обшарив все уголки в церкви, турки никого не нашли. Батюшка запротестовал, когда мусульмане стали подниматься в алтарь, - турки знали, что протест был законен. На отличном турецком языке батюшка-грек доказывал, что ни один мулла, даже муэдзин, не разрешил бы зайти ему или его сторожу в мусульманскую мечеть. Но что только не приходится сносить народу, который находится под турецким игом, да еще в военное время! Священные дары выбрасывают, плащаницей, как передником, вытирают свои руки, обагренные кровью христиан. На этот раз, будто охладев после безрезультатного обыска, турки только прошлись по алтарю, заглянув во все его уголки. А эти уголки были настолько открыты и доступны, что спрятать там кого-нибудь было невозможно. Обратили внимание на дверь, выходящую во двор. Но она была заперта снаружи. - Ключ! - гаркнул старший из них. Священник повернулся к сторожам, с трудом сдерживая волнение. В голове его теснились мысли, он искал объяснений и оправданий. Ведь только в этой прихожей сторож мог спрятать беглеца. Отец Даниель неторопливо забряцал ключами. При свете свечи выбрал из связки ключ от малой двери алтаря и подал турку. - Сам открой... - схватил турок Даниеля и подтолкнул его к наружной двери. В маленькой прихожей, в этом входе в церковь для священников, тоже никого не было... Сторож Даниель послушно отпирал скрипящие ржавые запоры, отодвигал засов, открывая дверь тесной и пустой прихожей. С таким же скрипом открылся еще один железный висячий замок. Дверь вела в алтарь... А на дворе уже наступила глубокая темная ночь. Будто свалившись с карниза, с шумом пролетела сова, удаляясь к отвесным скалам, находившимся вблизи церкви. Турки о чем-то поговорили между собой, немного постояли, но в церковь больше не возвратились. Но исчез и беглец Богдан... 20 Отцу Даниелю уже перевалило за шестьдесят. А в этом возрасте мудрость, основанная на жизненном опыте, помогает человеку сохранить силы и здоровье. После побега из Тырнова он более тридцати лет охраняет церковь архистратига Михаила. Во время восстания против турок был правой рукой у Джорджича, борясь за свободу своей родины. Но турки разгромили это восстание. Пришлось бежать от кровавой расправы победителей. Пристроился сторожем в церковь. Здесь и угасли его надежды на освобождение родины от турецкого порабощения. Ему велели спасти беглеца от турецкой неволи, в которой находятся и болгары. А где спрячешь его? Только в алтаре... Но разве церковный сторож не знает, прослужив половину своей жизни в церкви, что при обыске турецких полицейских не может остановить даже такая святыня, как алтарь. Особенно, когда они ищут людей. Будь то беглец-невольник или человек, уклоняющийся от военной службы. Через эти двери он вывел беглеца во двор, заперев снаружи дверь большим замком. - Вон там, в скалистой пещере, пересидишь, братец. Сиди до тех пор, покуда я сам не приду за тобой. Может быть, возьму тебя к себе домой, посмотрю, как сложатся дела. Там отдохнешь, а потом подумаем, что предпринять дальше. Знаю я, как бежать от турок. Кому как пофортунит. Иной и жизнью своей поплатится. А сейчас идет война, всюду войска, дозоры. Сколько глаз следят за каждой живой душой. Из пещеры вылетела испуганная сова. Тяжело пролетела над скалами, едва не задев их крылом, и уселась на карнизе церкви. Но ее и оттуда согнали неожиданно нагрянувшие аскеры. "Хорошая примета, - подумал Богдан. - В пещеру, видимо, не заглядывают люди, коль в ней прижилась птица, питаясь здесь мышами". И все же сидел как на иголках, напрягая слух. Молчала ночь, словно прислушиваясь к людской суете. Когда же галопом прискакала к церкви конная полиция, Богдан совсем ушел из пещеры, спрятавшись в темной глубокой расщелине меж скал. Отсюда, как казалось ему, удобнее бежать при необходимости. А куда убежишь, когда тебе угрожает опасность? Стоишь здесь, прижимаясь к скалам, больно врезающимся в ребра. И не знаешь, свободен ли ты так по-родственному прижиматься к холодным скалам, на далекой болгарской земле или призрачная твоя воля лишь на миг притаилась, чтобы избежать кровавых когтей врага. Куда убежишь от конной погони, если бы и покинул эти спасительные скалы? Лучше головой о них, чем снова попасть в руки к туркам! Точно вымерли настоящие люди. Остались только вот эти хищные, жадные на ясырь голомозые. Ждать было бесконечно тяжело, с трудом приходилось сдерживать себя, чтобы не убежать куда глаза глядят. Аскеры наконец с шумом вышли из церкви, и через минуту их поглотила узкая темная пасть улицы, словно они свалились в пропасть. Богдан напряженно следил за этими ужасными тенями, нырнувшими в утробу мрака. Окончились ли ночные тревоги одинокого в этих краях беглеца, мечтавшего о воле? Озирался вокруг. Вот-вот сорвется и сам в эту темную пасть. Но подсознательно все же кого-то ждал. Не в безлюдную же пустыню забросила его злая судьба. И вот ночь будто расступилась, пропустив к нему пожилого церковного служителя. Следом за ним и еще двоих - священника и Парчевича. Отец Атанасий заговорил шепотом, с греческим акцентом: - Яко львы рыкающие, прости, боже милосердный... Так вас, брат юный, сам царьградский патриарх благословил в этот путь? Брат Парчевич рассказал нам об этом. Яко святую обязанность и мы принимаем это благородное деяние. А брату Парчевичу, возможно, и самому придется позаботиться о судьбе своего сына. - Да. Батюшка советует мне наведаться в полицию. Стоит ли? Аскер такого страху нагнал на меня. Мог и не поверить, что я пришел от Алладжи? А вам, братец Богдан, советую положиться на сих добрых людей, - говорил Парчевич, собираясь к батюшке ночевать. На душе у Богдана посветлело, земля стала для него землей. Люди не оставили в беде! - Сердечное спасибо, братец! Мне на роду написано идти такими путями борьбы! Один отуреченный итальянский доминиканец в Стамбуле советовал, гадая по звездам... собственными руками создавать себе судьбу! Если хватит сил, говорил итальянец, ты должен вести за собой свою судьбу, а не она тебя... Послушаюсь разумного совета брата Битонто! С уступа на уступ спускались по крутому ущелью, ощупью находя в темноте тропу. Богдан с тревогой думал: "Куда он ведет?" Но старик с первой же минуты встречи с такой искренностью прятал его от аскеров, что Богдан гнал от себя предательские сомнения. Старик не повел беглеца к себе домой. - Не раз наведывались турки к каждому из нас. Сколько невольников и бунтарец из войск проходит тут по ночам. Особенно итальянцев, чехов, венгров и сербских гайдуков. Ваши чаще всего как-то по морю добираются в родные края. Побоялся положить Богдана спать в сарае, а предложил ему отдохнуть немного на куче соломы в погребе. - Стеречь вас, братец, у меня некому... Вскоре принес ему поесть мамалыги и винограда. - А что мне делать, когда проснусь? Или потом... - Как потом? Завтра, что ли? - не понял старик Богдана. - Ну после того, как немного подремлю, по вашему совету. Ведь скоро и рассвет наступит. Старик тихонько засмеялся. Присел на соломе возле Богдана. Знал ли он сам, что будет делать утром? Ведь тогда будет еще опаснее, чем сейчас. Разве днем можно показаться вместе с ним в городе? - Потом... надо сбрить бороду и переодеться. Повесим на шею крест, порой и это тоже имеет значение. Чтобы бежать из турецкой неволи, братец, нужно время, запутанные тропы. Отец Атанасий советовал не спешить, говорил: подумаем. Утром я сбегаю к нему, а вам не следует показываться днем во дворе. - Может быть, и турку-янычару, что сидит в темнице вместе с сыном Парчевича, как-то дать знать обо мне. - Зачем? - Да просто к слову пришлось, - поторопился Богдан. - Надо бы позаботиться и о нем... Может, подробнее рассказать о нем отцу Атанасию? Чужой он здесь. Вы не знаете этого человека. А сын Парчевича тут погиб бы без него, это факт. Могу ли я, спасая себя, оставлять на произвол судьбы других? С этим турком мы вместе бежали из Царьграда, очень смышленый человек... Так, говорите, греческие купцы теперь уже не ездят в Прагу и в Краков? - Да где уж там. Не ездят купцы. Война, братец. Двух купцов янычары ограбили до нитки... Они перестали ездить даже по своей стране. Разве что гайдуки. Подвижный народ, до сих пор не утихомирятся! Десятки лет закаляют свое сердце. А у нас искры не осталось от юношеского огня. Не только руки, а и душа опустилась на какое-то пустое, безнадежное дно. Усыплена молодецкая отвага болгар-бунтовщиков! Вот и не ездят больше купцы. Не найдешь Теодоровича и в Афинах, если бы и удалось добраться до этого прославленного Города греческих мудрецов. Осталось лишь дерзновенное поколение гайдуков... 21 Челн стоял на косе, где и оставил его парламентер Перебейноса Иван Сулима. Некому было в этих краях шарить по берегу и уводить челны. Только с противоположной стороны время от времени выходил из прибрежных кустарников на косу казак, наблюдая за челном парламентера, ушедшего искать "свою судьбу". Одинокий казацкий челн терялся среди обломков переправ, брошенных здесь турками. Вовгур, опередив Сулиму, подбежал к челну и изо всех сил потащил его по косе между бревнами и прочими обломками, громоздившимися на берегу. Широкий и бурный Дунай шумел в предвечернем сумраке, на песчаную косу, пенясь, набегали волны. - Так что же, сразу и отправимся? - спросил, придерживая ч