вошел в калитку своего двора, а затем и в дом. Спустя некоторое время во двор Бронека зашел и Стась Хмелевский. Его очень заинтересовали тайные свидания друга, он хотел выяснить, в чем дело, а при необходимости оказать другу помощь. Хозяин дома в это время радостно здоровался со своими гостями, вышедшими ему навстречу из соседней комнаты. Он уже собрался было снять рабочую одежду, но не успел положить на скамью завернутый в кожаный фартук инструмент, как раздался стук в наружную дверь. Удивленный Бронек пожал плечами, окинул глазами комнату - жены еще не было дома - и открыл дверь. - Слава Иисусу, добрый вечер, пан хозяин, - поздоровался Стась, входя в комнату. - Иисусу слава, - ответил хозяин, отходя от юноши судя по одежде - студента коллегии, поскольку он был одет в черный длинный кунтуш с широким воротником, с серебристо-белым шарфом на шее. - О том, что пан студент коллегии братства иезуитов, догадываюсь по одежде, но... прошу... - Пусть пан не ломает себе голову, стараясь угадать, зачем пожаловал к нему такой невоспитанный студент коллегии. Я близкий друг пана Богдана Хмельницкого, с которым пан цеховой мастер... - Хмельницкого, Богдана? - взволнованно переспросили в один голос стоявшие на пороге соседней комнаты слепой Богун и Мартынко. Бронек только ударил руками о полы, окинув своих неосторожных гостей укоризненным взглядом. А студент едва не подскочил от радости. - Да, панове, я его верный друг и весь к услугам пана. Но я заметил, что мой друг после утренней встречи с мастером пришел очень расстроенный. Я должен помочь ему, и пан не откажет мне в содействии... Такой неожиданный помощник немного встревожил Бронека, но и подкурил своей искренностью. К тому же нужно было как-то ответить студенту, предлагавшему свои услуги. О том, что это и есть второй "Хмель", которого знают понаслышке не только каменотесы, Бронек успел уже догадаться. И решился. - Мне кажется, я имею честь видеть перед собой пана Станислава Хмеля? - вежливо спросил Бронек и, показывая рукой на скамью, пригласил студента сесть. К ним подошел и Мартынко. Он заметно дрожал, словно его лихорадило. Весть о Богдане Хмельницком была для него и вестью о его матери, мальчик волновался, хотя и старался сдерживать себя. - Да, уважаемый пан, я Станислав Хмелевский, бардзо дзенькую за приглашение. Я немного постою, а вы, может быть, объясните мне, чем так опечален мой друг? - Что же мне скрывать? Вот, прошу, пан Хмелевский, кто повинен в его печали. С Богданом живет пани Мелашка, а это - ее сын... - Это Мартынко? - восторженно спросил пылкий студент и тут же схватил паренька за обе руки. - Пойдем, друг мой. Твоя мать все глаза выплакала, тоскуя по тебе. Святая мать у тебя, друг, пойдем к ней! Пани Мелашка и Богдан живут в, моем доме... Завтра, пан мастер, Мартынко придет к вам, но... наверное, пани Мелашка, да и мы с Богданом поселим его у нас, там ему веселее будет!.. И, даже не попрощавшись, он вместе с Мартынком направился к двери. Мартынко на ходу сорвал с вешалки свой кожушок и шапку. Бронек бросился было следом, чтобы остановить их и напомнить об осторожности. Но Богун, догадавшись о его намерении, сказал: - Не нужно, брат Вацек, пускай идут. Разве ты не почувствовал, что у этого юноши добрая душа? Пусть идут... Слава тебе, боже, если, сущий еси, выполнил и я свой святой долг, соединив мать с ее достойным сыном... - крестился взволнованный кобзарь. - А я все-таки должен спрятать тебя, брат, у своего друга цехового мастера. Можем ли мы доверять сыну прославленного родовитого шляхтича, - задумчиво произнес Бронек. - Не нужно прятать. Мне уже нечего бояться... А так хочется верить в настоящую, братскую дружбу! Шляхтич, поляк... А ты разве не поляк, а покойник Дронжковский? Жаль, что слепой я и не мог увидеть этого молодого поляка, в голосе которого было столько искренности и мужества... Подождем до утра. 9 Мартынка поселили вместе с матерью в доме Хмелевского. Снег становился тверже, зима холоднее. Отправляться в такую стужу на Приднепровье было рискованно. Пришлось подождать, пока установится более теплая погода и улучшатся дороги. Вначале откладывали уход со дня на день, а потом, посоветовавшись с Бронеком, решили подождать до весны. Из Львова весной будут возвращаться домой караваны киевских и переяславских купцов, с ними и отправятся Богун и Мартынко в родные края. Долго тянулись зимние вечера в хижине каменотеса и в доме Хмелевского. В первые дни все были возбуждены встречей с Мартынком. Экспансивный Стась Хмелевский близко принимал к сердцу волнения пани Мелашки, Богдана и сам переживал не меньше их. Потом, когда оба "Хмеля" поближе познакомились с Мартынком, увидев в нем душевного паренька, они подружились с ним и решили до весны обучить его грамоте, приохотить к чтению книг. Мартынко с радостью и упорством взялся за учение. Каждое утро, проводив своих друзей учителей, он писал, читал букварь, старательно готовил заданный урок. А задания были большие, поскольку времени для обучения оставалось мало. Мальчик часто навещал кобзаря, иногда водил его в православную церковь и снова садился за книги. Только по вечерам все трое ребят и Мелашка собирались иногда в тесной хижине Бронека и слушали увлекательные рассказы Богуна. - Кобзарь всюду бывает, как буйный ветер землю облетает: о горе человеческом слушает, о радости песни поет, и обо всем, что творится на свете, он знает... - по-кобзарски начал Богун рассказывать о славных казацких походах вместе с Ивашкой Болотниковым. Мелашка напряженно вслушивалась в каждое слово кобзаря, а горячие слезы поднимались, будто из самой глубины ее сердца, и текли по щекам. Она ведь слушала рассказ кобзаря о судьбе своего мужа, казака Пушкаря. Порой и Мартынко помогал кобзарю, вспоминая отдельные эпизоды из боевой жизни своего отца. Когда рассказывал Богун, она ни о чем не расспрашивала сына. Только слезы еще больше душили женщину. Однако лучше поздняя скорбь, а может быть, и разбуженная любовь к законному мужу, чем страшное равнодушие к нему в первые годы их совместной жизни. Вот так она и век прожила. А любила - только покойного мужа. Ведь героическая смерть суженого очищает его от всего, что было плохого, оставляет в сердце любимой память о дорогом прошлом, которое не станет уже явью... До поздней ночи потрескивал сальный каганец в доме Бронека. Его жена, преждевременно состарившаяся женщина родом из Варшавы, больше молчала, виновато улыбаясь гостям, стыдясь своей нищеты и все время следя за тем, чтобы в доме был порядок. Часто вздыхала, время от времени поправляя тряпичный фитиль каганца. Двое молодых студентов коллегии настолько сжились с этими простыми, далекими от иезуитства людьми, что чувствовали себя среди них как в родной семье. Один из них, именно чигиринский "Хмель", незаметно даже для изощренных в шпионстве иезуитов-воспитателей, постепенно становился опасным для них человеком, способным противодействовать их жестокой политике окатоличивания всех иноверцев, находящихся в Речи Посполитой. Оба они с особенным интересом слушали рассказы Богуна и Мартынка. История боевой жизни и мытарств Семена Пушкаря, отца Мартынка, неожиданно раскрыла перед их глазами совсем иной мир, отличный от того, каким они представляли жизнь по наставлениям отцов иезуитов - ректора и учителей коллегии. Их учили, что сандомирский воевода, достойный божеской похвалы, проявил милосердие к несчастному наследнику русского престола царевичу Димитрию, спас его от коварного тирана Годунова, бескорыстно воспитал несчастного сироту, выдал замуж за него свою родную дочь Марину, обвенчав их в краковском костеле по католическому обряду. Когда же возмужавший царевич решил занять самим богом предназначенный ему престол, сандомирский воевода, при поддержке короля Речи Посполитой, счел необходимым помочь своему зятю. Для такого бескорыстного милосердия воевода и Корона не жалели ни средств, ни крови, называемой для благозвучия - вооруженной силой... Рассказы этих двух живых свидетелей открыли юношам глаза, и они поняли, что милосердие сандомирского воеводы, как и предполагаемое спасение им царевича Димитрия, убитого Борисом Годуновым, является не чем иным, как коварным интриганством Короны, плохо маскируемым грубой ложью... ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЕРЕЗУ ГНУТ, А ДУБ ЛОМАЮТ 1 С той поры, как Ян Данилович получил в приданое за Софьей Жолкевской Звенигородку с ее роскошными лесными угодьями, он ежегодно выезжал туда на зимнюю охоту. В безграничных, девственных лесах, тянувшихся вдоль реки Гнилой Тикич, водился не только простой зверь - лисица, вепрь, коза, но и красавец тур. Данилович построил в этих лесах поташные заводы, сжигал столетние деревья, превращая их в поташ, который возил продавать в Гдыню, получая от этого огромные доходы. Поташ Даниловича из звенигородских лесов пользовался большим спросом на европейском рынке, ежегодно принося ему тысячи злотых прибыли. Вся родовитая польская шляхта знала о зимней охоте в звенигородских лесах, которую Ян Данилович умел устраивать с необычайной помпезностью. Из уважения к тестю, любившему рассказывать о том, как он, бывало, даже наряжался в костюм Дианы, богини охоты, Данилович превратил зимнюю охоту в своеобразный традиционный семейный праздник. Еще в начале зимы староста рассылал гонцов к своим родственникам и к наиболее уважаемым в крае шляхтичам, приглашая их принять участие в охоте на лисиц, вепрей и особенно на тура. Управители имениями, подстаросты всех староста Даниловича на Украине, урядники - все были поставлены на ноги и почти два месяца со дня на день ждали этого торжественного события. Чигиринский подстароста Михайло Хмельницкий тоже получил наказ быть готовым к участию в охоте с двумя-тремя десятками вооруженных людей. Так повелось из года в год. Вельможа Данилович развлекался зимней охотой, а простые люди, жившие в этих местах, на своей собственной шкуре испытывали, что такое панская забава. Словно нашествие татар или ледяная буря бушевала в течение двух-трех недель, лишая покоя окрестных жителей, угрожая человеческой жизни, да и не одной... На крещенской неделе из Корсуня в Чигирин прискакали гонцы, передавшие наказ переяславского старосты выезжать на охоту. Хмельницкому велели прибыть в Корсунь, где он должен был встретиться с Яном Даниловичем, и уже вместе со всей ватагой высокопоставленных охотников, в сопровождении сотни вооруженных всадников, направиться в звенигородские охотничьи угодья. Как раз в это время Хмельницкий со дня на день ожидал возвращения своих гонцов из Львова. Они повезли сыну бочку свежего сала, копченостей, сухих фруктов, два куля муки и денег на жизнь до окончания коллегии. Теперь уже - до окончания! Зиновий-Богдан заканчивал высший класс риторики. Следовало ли оставаться еще на два года в коллегии, чтобы изучить курс высшего богословия, как рекомендовали отцы иезуиты, желавшие завершить образование своего воспитанника на высшей ступени? Отец мечтал о большом будущем сына на ниве государственной деятельности. Старательно выполняя свои обязанности подстаросты, заселяя пограничные степные просторы, Хмельницкий питал надежду на то, что его усердие заметят не только в Олеске или Переяславе, но даже и в Варшаве! Третий год он с волнением ожидает королевского распоряжения о восстановлении какой-то старинной родословной, давно затерявшейся в туманной старине, о признании шляхетского герба "Абданк". Самого Хмельницкого, занимавшего должность подстаросты, возможно, не так уж и интересовал этот герб, украшенный рыцарским щитом с королевской эмблемой, увенчанной клинообразным крестом и перечислением его родословной до десятого колена. Он заботился прежде всего о судьбе сына! А его посланцы все не едут из Львова. Не стряслась ли по дороге какая-нибудь беда? Как надоели все эти стычки - имение идет на имение, шляхтич на шляхтича. А то, гляди, еще и турки или татары из Буджака нагрянут за поживой, нападут на его людей. Где уж лучшей поживы искать: четыре оседланных коня, два запряженных в телегу да четверо ладных, стройных молодцов, во главе с бывалым казаком. Ясырь [пленные, угоняемые в неволю люди (татарок.)] первоклассный!.. Он медлил с отъездом. Хотел было побыть дома еще день-другой, но Матрена уговорила не делать этого и советовала немедленно выехать, чтобы не ставить себя в положение неисполнительного подстаросты и не нарываться на оскорбительные эпитеты - "ленивый хлоп, бездельник...". Из-за этого они даже поссорились на прощание. Михайло настолько рассердился на жену, что вскочил на коня и выехал со двора, не попрощавшись с ней. В Чигирине он даже не сходил с коня, задержавшись там только на время, необходимое для приготовления к отъезду вооруженной свиты. - Все ли в сборе, пан Мусий? - не совсем приветливо спросил он у старшего казака из реестровиков, которого поставил во главе вооруженной свиты, и сразу же отправился в длинное двухнедельное путешествие. В тот год стояла хорошая зима. Несколько раз талый снег затягивался ледяной коркой, которая вновь покрывалась снегом, образуя крепкий покров даже на реках и озерах. Около трех десятков хорошо вооруженных и ловких всадников с трудом сдерживались, чтобы не пуститься вскачь по снежному насту. В морозном воздухе поднимался пар от дыхания людей и лошадей. Мусий Горленко сдерживал молодежь, не разрешая ей опережать подстаросту, ехавшего впереди отряда. Хмельницкий был при таком здоровье и в таком возрасте, который у казаков назывался свидовым, то есть как запаренный для колесного обода брус молодой бересты: упругий, сбитый, словно тесто у хорошей хозяйки. Несмотря на то что ему было уже за сорок, ни единого серебристого волоска не было заметно в его слегка выцветших, старательно закрученных вниз усах. Чисто выбритый подбородок придавал ему солидность, а его губы и до сих пор еще вызывали зависть даже у молодых женолюбов. Хмельницкий, слегка прижмурив от ослепительно яркого снега глаза, всматривался в прозрачную, пустынную даль с разбросанными там и сям перелесками. Ни единого всадника не встретили они на своем пути. Ехали по торной дороге, пролегавшей недалеко от реки Тясьмин, которая огибала темные холодноярские леса, выходила к селу Млиево и дальше тянулась через Городище. Переночевав в смелянских хуторах, на заре снова двинулись в путь. Подстароста был грустен. Но когда на окраине хутора его нагнал один из посланных во Львов слуг, сразу же повеселел. Оказалось, что слуги подстаросты на пути домой тоже заночевали в Смеле. Хмельницкий резко повернул коня к хутору. - Нам тоже поворачивать, пан подстароста? - спросил Горленко и добавил: - Пути не будет, если с утра возвращаться начнем. - Верно, верно, пан Мусий... Поезжайте с богом дальше... А кто-нибудь один останется со мной. Кажется, Василий хочет? Мы вас нагоним не далее как под Городищем... Встречать пана подстаросту вышли из хаты все пять слуг. Явтух из Медведовки, пожилой мужчина, снял шапку и почтительно поклонился Хмельницкому. Молодые слуги тоже обнажили свои головы, приветливо здороваясь с подстаростой. - Дай боже пану Михайлу счастливо справиться со своим добрым делом, - произнес Явтух, догадавшись по количеству людей и снаряжению, что подстароста уезжает из Чигирина но на один день. - Ну спасибо, брат... Все ли здоровы, хорошо ли доехали? Наденьте, хлопцы, шапки, берегите уши от мороза для девушек, покуда не поженились... Вот это хорошо, что не прозевали меня. Расскажи мне, Явтуше, хотя бы в нескольких словах, а то тороплюсь с отрядом. Жив, здоров там наш сын? Как учится... Наверное, говорил с ним, Явтуше?.. - Так вы зайдите в хату, пан Михайло, там и поговорим. Или прямо тут вам рассказывать? Хмельницкий соскочил с коня, подошел к коренастому казаку, возглавлявшему отряд слуг, и трижды поцеловался с ним. - Вот это за всех, паны казаки... А в хату... Зачем нам-зря время тратить. Когда выехали из Львова? Шапку, шапку надень, Явтуше. - Спасибо, пан Михайло, я уже давно женат, за уши не боюсь... Выехали мы еще в субботу на крещенской неделе. В Белой Церкви, на реке Роси, на иордань [водосвятие] попали, а потом двинулись дальше. Сынок, дай бог ему здоровья, ростом в отца, молодецкие усы пробиваются на губе. Уж как начнет смешить, так за живот хватаешься... - Усы пробиваются, говоришь? - спросил Хмельницкий, не скрывая отцовской гордости. - А когда я в последний раз целовался с ним... у Зиновия были еще нежные, детские губы. - Богданом теперь больше зовут его... - Мелашка? - Наверное, молодице нравится это благозвучное, можно сказать, мужественное имя. По правде говоря, имя Зиновий как-то, прошу прощения... не подходит для такого крепкого парня... Просил к весне прислать коней, домой хочет наведаться. - Ну, как там, в коллегии? - Что мне сказать вам, пан Михайло? Тот, второй его друг, - их "Хмелями" прозвали в бурсе, - так он сказывал, что Богдан "найлепший" [самый лучший (польск.)] ученик во всей коллегии. Сам воевода, егомость гетман пан Жолкевский, собирается определить его на службу, должно быть, в Варшаве, в королевскую канцелярию. И веру, слава богу, исповедует нашу, как полагается. Руководители коллегии, стало быть, выражают недовольство, что православный бурсак не всегда подчиняется католическим наставникам. Даже хотели, стало быть, наказать его за непослушание. А егомость пан гетман, стало быть, сказал, что, панове отцы исуситы, учите живую плоть, а душу его оставим господу богу и королю. Под благодатным солнцем, мол, и язычники живут, а он все-таки христианин сущий, пусть даже и греческого вероисповедания... Ну и отстали от него. Ан всем известно, что егомость на собственные деньги построил в Жолкеве православный храм для своих людей... Весной пана Богдана, стало быть, переведут в самый высший класс. Ксендзы говорят, что не выйдет из этого степного хмеля служителя веры Христовой, пускай солтысом [старостой (укр.)] будет. - Ну и спасибо тебе за добрую весточку. Прошу, пан Явтух, ни слова не говорите пани Матрене о солтысе. А когда я вернусь, ты мне расскажешь подробнее... Василий, поехали! До свидания, молодцы, везите пани Матрене радостные вести... - Радостные вести... - пробормотал про себя Явтух из Медведовки, когда Хмельницкий выехал со двора. - Нет, пан подстароста, не солтысом суждено быть этому юноше с пламенным сердцем. Торговцем, купцом хочет стать молодой парубок, который, как неверный голомозый турок, говорил со мной на их языке... Эх-хе-хе, бедные родители! Несподручно в дороге про это рассказывать, не королевскому подстаросте об этом слушать... Ну, хлопцы, поехали и мы. К заходу солнца должны мы и ворота закрыть на подворье в Субботове. Надел шапку, еще раз посмотрел через тын на улицу. Отдохнувшие кони подстаросты вихрем мчались следом за отрядом, оставляя позади себя клубы снега, летевшего из-под копыт. 2 Когда в послеобеденную пору Хмельницкий со своим отрядом въехал по двор Корсунского староства, он уже был заполнен сбившейся в кучу вооруженной челядью. Вооружены они были по-разному. Многие из них сидели на конях, чтобы лучше видеть, что творится в центре круга, где происходило нечто необыкновенное. Пешие старались пробиться поближе к центру, низкорослые поднимались на носки, протискиваясь вперед. Вокруг стоял сплошной гул. Чигиринского подстаросту узнали урядники, дворовые слуги Корсунского староства и звенигородцы. Они вежливо расступились, насколько было возможно в этой сутолоке, пропуская Хмельницкого в середину круга. - Пан староста порядки наводит. Суд там вершит, уважаемый пан... - сказал кто-то из корсунцев, хорошо помнивший Хмельницкого с тех пор, когда тот мирил их с мещанами во время ссоры из-за ремонта моста через Рось. - Нашего Гната Галайду, пан Хмельницкий, судят, - добавил челядинец звенигородского поташного завода, - пан, наверное, помнит московита Гната, который не боялся ходить на крупного зверя с одной рогатиной. - Гната? А как же, разве можно забыть Гната Галайду? А как пана звать? Полагаю, он тоже работает на поташном заводе пана старосты?.. - спросил Хмельницкий, второпях не совсем поняв, что здесь происходит. - Я... Грицко. Мой батя у вашей милости челядинцем был на поташном заводе, а я лошадь гонял... Тут-ко, пан Хмельницкий, нашему Гнату не повезло. - Так что же там с Гнатом? Наверно, пан староста пособит его горю. - Судят Гната! - объяснили Хмельницкому сразу несколько человек. Хмельницкий не любил заниматься судебными делами. Бывало, и в своем Чигиринском подстаростве такие дела решал не сам, а перепоручал кому-нибудь из пожилых урядников. А тут еще идет речь о Гнате Галайде, которого он, Михайло Хмельницкий, служа в Звенигородке, взял на работу надсмотрщиком на поташный завод. Выписали человека из реестра - мол, пришелец из России, какой из него реестровец. Его принуждали идти к вельможному шляхтичу в ярмо, сделаться простолюдином, отказаться от казачьего сословия. И землепашцем стать он мог лишь с разрешения его милости пана. Гнат возмущался, проклинал шляхту и свою судьбу, грозился поднять бунт. И Хмельницкий решил взять Гната к себе на службу, на поташный завод, охранять лесные и речные угодья вельможи Даниловича. Он был старательным слугой, Хмельницкий собирался даже повысить его в должности!.. Из толпы доносился голос Даниловича. Он сердито отчитывал кого-то, но ничего нельзя было понять. А когда Хмельницкий пробрался к центру круга, он увидел поодаль стоящих на коленях четырех человек со связанными за спиной руками и без головных уборов. Они стояли на утоптанном снегу, склонив головы перед старостой, как перед палачом. У одного из них была бритая голова, только седой оселедец небрежно свисал со лба. Хмельницкий узнал в нем Гната. Только он один из челядинцев поташного завода до сих пор упорно придерживался казацких обычаев - не носил волос, как другие. А мороз, казалось, еще больше крепчал, обжигая уши несчастных, сковывая связанные за спиной руки. Время от времени Галайда поднимал голову, что-то говорил старосте. Непохоже было на то, чтобы он умолял рассвирепевшего шляхтича, - тот еще больше выходил из себя. И нельзя было понять, кто перед кем оправдывается, а кто кого обвиняет. Но староста стоял, свободно размахивая руками и грозно произнося свой приговор. А у Галайды связаны за спиной руки, он вынужден стоять на коленях в снегу. Около двух десятков шляхтичей и служащих окружили старосту. В стороне от них, ближе к подсудимым стоял коренастый мужчина средних лет, держа наготове плетеную нагайку, крепко зажатую в левой руке - он был левша. Это был старший урядник звенигородских поташных заводов, назначенный на это место после ухода Хмельницкого. Подбоченясь свободной от нагайки рукой, он словно отдыхал, готовый в любую минуту потрудиться ею во имя поддержания престижа старосты. Голову он отвернул, как норовистый конь, наискось и исподлобья следил глазами за подсудимыми, готовясь к следующему удару. Угодливость, с которой урядник исполнял волю власть имущих, свидетельствовала не только о его презрении к этим бедным людям, стоявшим на коленях на утоптанном снегу, но и о душевном ничтожестве. Он был большой трус, но хотел показать вельможе всю силу своей ненависти к этим преступникам, шатающимся по звенигородским полям и лесным угодьям. - А что тут творится, люди добрые? - снова спросил Хмельницкий, обращаясь к окружающим. - За полов... - нехотя бросил кто-то. - А ты там был? - возразил другой. - Не наш человек... - Но ведь судят-то как своего! - убеждал третий. И стал объяснять Хмельницкому: - Видите ли, пан староста собирается охотиться у нас на Звенигородщине, гостей пригласил. А к его приезду, точно для потехи, надсмотрщики нарушителей поймали. - А ты там был? - снова решительно перебил его один из присутствующих. - Но ведь судят!.. - И Гнат Галайда нарушителем стал? - спросил Хмельницкий. - Святая земля их рассудит, уважаемый пан... Говорят, урядник давно точит зуб на Гната, хочет боярского холопа сделать своим слугою. А тот человек, дай ему бог здоровья, острый на язык... Да еще тут и тур... Перед самой охотой старосты проклятый тур столкнулся с волками. Так оно было илда иначе, но Гнат никогда не брехал. Будто б он отбил у волков чуть живого тура и прирезал его... Святая земля их рассудит. А тем временем староста закончил свой суд. Теперь приступали к порке. Ревностный, жестокий урядник-левша приказал челядинцам положить на скамью одного из мужиков, самого молодого. Несколько гайдуков с нагайками в руках набросились на несчастного и насильно потащили к скамье, стоявшей возле старосты, окруженного шляхтичами. Молодого парня положили лицом вниз, освободили ему руки, заставив обхватить скамейку, и снова связали их снизу. Со злобным смехом сорвали с него штаны, оголили спину... Хмельницкий повернулся, намереваясь уходить. Люди расступились, давая ему дорогу, понимая и уважая чувства этого человека в дорогом панском кафтане. Один из присутствующих поднялся на носках к уху Хмельницкого и сказал: - Тем троим по полсотне ударов. А Гната... на кол. - На кол? За недобитого тура Гната на кол? - взволнованно переспросил Хмельницкий и стал как вкопанный. - Человека осуждают на смерть за гибель тура?.. - Получается так... Двоих шляхтичей за незаконную охоту в тех же лесах заставили уплатить по четыре гроша за лису, а по пять - за вепря. А Гнату... Он же - холоп, убежавший от боярина... Хмельницкий движением руки прервал говорившего, решительно повернулся и быстро направился к старосте. А в голове вертелись слова: "С шляхтича по четыре гроша, а холопа на кол..." - О, пан Хмельницкий заставляет себя ждать. Мы хотели было выехать пораньше... - начал Данилович, увидев, с какой поспешностью Хмельницкий шел к нему, пробиваясь сквозь толпу челяди. - Мы уже здесь, вашмость... Но вы заняты судом. Мои люди готовы... Как прикажет вашмость? И тут же чигиринский подстароста так же неожиданно остыл, как и вспыхнул. Сердце у него ныло, совесть настоятельно требовала, чтобы он протестовал против своеволия, исполнив тем самым долг честного человека. Но Хмельницкий был лишь слугой старосты, и это вынуждало его льстиво улыбаться, отвечать не так, как подсказывали сердце и разум. Испытывая угрызения совести, он боязливо оглянулся, провожая глазами сгорбленного, но не сломленного Галайду, которого урядники уводили со двора. - Пан Хмельницкий, наверное, знает этого лупезника [грабителя (польск.)] московитина? - спросил Данилович, уловив страдальческий взгляд подстаросты. - Да, вашмость пан староста, я знаю его. Он служил надсмотрщиком лесных угодий и на поташном заводе... Сейчас очень холодно, и я просил бы вашмость смилостивиться и разрешить развязать руки человеку... - Руки? - переспросил Данилович с деланным сочувствием. - Эй, там!.. Развяжите руки хлопу... А зачем же, пан подстароста, ребелизанту необмороженные руки, когда ему суждено умереть на колу? Ведь я велел, чтобы неповадно было другим, публично казнить его на колу в Звенигородке... Как ехалось вам, пан Хмельницкий, из Чигирина? Пан извещал меня, что в вашем пограничном старостве полное спокойствие и порядок. А тот непоседливый опришок, проходимец, атаман Яцко из Остра, собрал казаков в Боровице и повел их в Черкассы, чтобы объединиться с Барабашем. - Не знаю, вашмость пан староста, зачем нам беспокоиться о том, что творится в Черкасском старостве. О Яцке я уже докладывал вам. Он приехал с Низа, собирает осевших в волости казаков, не нарушая государственного порядка. Какие-то отряды казаков отправил на Днестр, к Могилеву-Подольску. Ведь вам известно, что доверенные короля готовят казаков для похода егомости королевича Владислава на Москву... А из Запорожья, вашмость, доходят тревожные слухи: турки готовятся к походу на Подольщину - наверное, намереваются грабить земли Речи Посполитой. Разве запретишь здесь тому же Яцку, - оправдывался Хмельницкий, торопливо шагая следом за старостой, боясь, как бы не оттиснули его более молодые шляхтичи из многочисленной свиты охотников. И он еще раз оглянулся на Галайду. "Попрощаться бы надо было с ним, семья у человека осиротеет..." - подумал он. Эта мысль терзала его душу. Данилович, заметив этот растерянный взгляд Хмельницкого, остановился. Но тут же вместе с окружившей его свитой пошел дальше. В покоях староства было тесно. Хмельницкий толкался среди вооруженных людей, стараясь быть на виду у урядников и подстарост. А Данилович, быстро справившись со своими делами, вернулся в староство и, приказав большей части охотников ехать в Звенигородку, направился с гостями в замок. Хмельницкому староста никакого приказа не дал и его самого в замок не пригласил, как других подстарост шляхтичей. Казалось, что Данилович умышленно оставил Хмельницкого скучать в огромных покоях староства. Такое отношение Даниловича встревожило чигиринского подстаросту. И надо же ему было нарваться на такое печальное зрелище, стать свидетелем суда, чинимого старостой над простолюдинами. Сколько их наказывают нагайками, сажают на кол, четвертуют в столице... Свою спину не подставишь за каждого. Всякий Гнат Галайда или Яцко своим умом живет, своей смертью и умирает. "И Гнат - своей? - спрашивала совесть. - А то чьей же? Мрут, как мухи в кипятке. И Гнат, и... Яцко, или Барабаш да и другие. С детства вскружили себе голову несбыточными мечтами, не имеющими ничего общего с державными порядками. И ведут их казацкие мечты по жизни окольными путями. А на окольных путях всякое бывает..." Такие рассуждения еще больше раздражали Хмельницкого. Он вспомнил о желании Матрены сделать Зиновия казацким сотником. "У кого, Матрена, будет служить сотником твой сын? - терзал себя горькими мыслями Хмельницкий, точно с глазу на глаз разговаривая с женою. - С каждым годом уменьшаются реестры казаков, и вот уже несколько лет подряд не выплачивают им содержания. Король создает наемную армию жолнеров-католиков. И исчезнут казаки, их военное могущество, а вместе с ними прекратятся бунты, неурядицы. Все украинское население превратится в единое сословие простолюдинов, подчиненных шляхте. И казаки также должны будут повиноваться одному закону, а их земли перейдут в руки шляхтичей..." И, тяжело вздохнув, Хмельницкий вышел во двор к своим людям. 3 Пани Софья Данилович вместе со своей женской челядью прибыла в Корсунь следом за мужем. Надев меховую амазонку, она отважилась проехать значительную часть пути в турецком седле верхом на лошади, в сопровождении нескольких учтивых кавалеров, молодых гостей Яна. Якуб Собеский, в то время двадцатипятилетний красавец, неотлучно ехал с левой стороны, гарцуя на ретивом английском коне. Жена Даниловича понимала, что молодому, точно вросшему в седло, красноставскому старосте Собескому хотелось нравиться ей, для него было бы счастьем удостоиться хотя бы малейшего знака доброго отношения к нему дочери прославленного гетмана, на диво сохранившей свою юность. Собеский и пани Софья были почти ровесниками, если забыть о том, что женщины нередко ошибаются в счете своих лет на какие-нибудь три-четыре года. Но она, мать уже троих детей, очаровательная жена пожилого старосты, обязана была должным образом вести себя с молодыми кавалерами. Чуть постарше был Станислав Конецпольский, ехавший с правой стороны, на таком же ретивом коне. Он с достоинством закручивал свои усы, был отличным наездником и злил пани Софью своим равнодушием. Впрочем, он был мужем ее родной сестры и потому вел себя запросто... Староста Данилович выехал раньше жены, будучи уверенным, что в обществе Стася Конецпольского, Якуба Собеского, Яремы Скшетуского, родом из-под Кракова, и Яна Жолкевского, молодого гетманского сына, ей будет весело и безопасно. Сам он уже не решился проделать в седле такой дальний путь. Окруженный многочисленной свитой, староста ехал до самого Корсуня в закрытой карете, запряженной четверкой рыжих чистокровных мазовецких лошадей. Вместе с ним в карете любезно согласился ехать один из его лучших друзей - Стефан Хмелевский, неутомимый балагур, храбрый воин и умный советчик. Карету окружали молодые охотники. Вскоре должно было состояться очередное заседание сейма, и охотники беспрерывно обменивались колкостями, словно готовились к ожесточенным спорам, которые там должны были развернуться. Особенно взволнованно обсуждали сообщения о весеннем походе королевича Владислава на Москву. А для молодых шляхтичей, для охотничьей челяди это путешествие не было обременительным, оно скорее походило на пикник. Смех, остроты, порой погоня за неосторожным зайцем, а то и выстрел оживляли эту увеселительную прогулку по чистому морозному воздуху в солнечный день. Пани Софье тоже некогда было скучать, ее занимали светскими разговорами сопровождающие ее знатные шляхтичи, воспитанные за границей. Но она почувствовала усталость от этих разговоров, ей хотелось чего-нибудь нового, даже чего-то кричаще простого - может быть, и недозволенного, невозможного в той замкнутой жизни, которую она вела в своем имении. Сама не зная почему, она стала выражать недовольство, капризничать. Переехав в Межибоже Днепр, Софья пересела в карету, избавилась от ухаживаний Собеского, бесцеремонных поучений Конецпольского, желчных и не всегда уместных острот Скшетуского. - Надоело мне ехать верхом, уважаемый пан Якуб... Удивляюсь, как вы, мужчины, можете столько времени трястись в седле на неспокойном жеребце, - сказала она Собескому, не обращая никакого внимания на Конецпольского и Скшетуского. В Корсунь приехала Софья разбитой, усталой. Но почувствовала, что эта разбитость и усталость были вызваны не дальней дорогой. Ведь она не жаловалась на свое здоровье, была молода и красива. Какая-то моральная усталость угнетала ее, какое-то глубокое недовольство терзало ее душу. Она просила мужа взять ее на эту охоту, надеясь на степном приволье, среди людей развеять свою скуку, вспомнить молодость, скованную теперь благопристойными брачными узами. Дети ее жили в Олеске, и она порой грустила без них в Переяславе. Чтобы не быть одной, она пригласила участвовать в этой увеселительной прогулке молодящуюся вдову князя Романа Ружинского пани Софью, Было немало и других молодых женщин - дело не в возрасте, - которые с удовольствием проехались бы с ней в Звенигородку на охоту. Но жене старосты почему-то захотелось именно с Ружинской, известной на Подолии амазонкой, разделить женское приволье в обществе молодых галантных кавалеров, без мужа. Широкое общение с природой, охотничьи нравы, непринужденное обхождение - все это было приятно; возникали какие-то свои особые, непривычные нормы поведения. А княгиня Софья задержалась. Ее посланец, прибывший в последнюю минуту перед выездом из Переяслава, сообщил, что уважаемая пани Ружинская поедет прямо в Корсунь и там встретится с пани Софьей Данилович. У пана старосты даже во время охоты много хлопот: звенигородские урядники, стараясь выслужиться перед ним, привели ему браконьеров, которых он принялся судить. А пани Софья велела сказать мужу, что она устала и хочет отдохнуть, поэтому останется ночевать в Корсуне, где предполагает встретиться с пани Ружинской. Закончив суд над браконьерами, Ян Данилович пришел в замок в покои жены. Разгоряченный на морозе, воодушевленный принятыми им энергичными мерами и решениями, довольный собой и, как показалось Софье, будто бы даже влюбленный... И действительно, он чувствовал себя влюбленным после таких дел, но не в жену, конечно, а в собственную персону. - Прекрасно, моя любимая! - произнес Ян весело и небрежно. Хотя старосту нельзя было назвать стариком, но разница в возрасте в пятнадцать - семнадцать лет между ним и дородной, пышущей здоровьем пани Софьей, второй его женой, обязывала Даниловича быть особенно внимательным и любезным. А он даже не посмотрел на свою жену, одетую в меховую епанчу, облегавшую ее молодую стройную фигуру. Он должен был бы прежде всего восторгаться женой, а не стильной мебелью, которой по приказанию пани Софьи была обставлена ее комната. Удовлетворила она или нет изысканные вкусы родовитого пана? Так или иначе, но молодая жена возненавидела его в эту минуту. А Данилович продолжал: - Я велел нашему вооруженному отряду выехать вперед, чтобы проложить нам дорогу, моя любимая. А нам с гостями челядь замка наскоро приготовит небольшую закуску, после чего мы тоже отправимся. К ночи надо поспеть в Звенигородку. - Так поспешно, мой милый пан Янек? И это называется прогулкой? - капризно произнесла пани Софья. - Безусловно, да, моя любимая, - сказал Ян Данилович, только теперь посмотрев внимательно на жену. - Утром мы должны быть в Звенигородке, чтобы присутствовать при казни московитина. - Так его все-таки посадят на кол, Янек? - Да, моя любимая! Этих бродячих хлопов, мерзавцев, не только нужно сажать на кол, а по басурманскому обычаю вешать на крюк за ребро. Убегают они от своих господ-бояр, селятся здесь на границе, подбивая наше хлопское быдло к непослушанию и разбою. Должны бы уважать нас за милость, которую мы им оказываем тем, что держим их на своей земле, а они еще надеются своим хлопским сапогом прижать наши владения в этом крае. Хлопот с ними... Софья, не разделявшая мнения мужа, сказала, махнув рукой: - А как легко мы прощаем наглые наезды шляхтичей, с улыбкой воспринимаем рассказы о трагических жертвах пана Криштофа... - Пан Немирич, моя любимая, - шляхтич. Его наезды... освящены обычаями знатной шляхты. - Странные обычаи у нашей знати: изнасилование женщин, грабежи, убийства... Но, милый мой Янек, меня это не очень трогает, ибо я хочу весело и беззаботно провести время. Спокойно ли проедем мы с пани Ружинской по зимней дороге в Звенигородку? Как бы не попасть в руки турецким наездникам? Вот был бы случай для пани Ружинской. Ведь мечтала женщина стать султаншей в турецком гареме... - Пани Ружинская меня мало беспокоит, моя любимая. А тебя будет сопровождать чигиринский подстароста пан Хмельницкий с челядью. - Хмельницкий? А зачем, мой милый? Вместе с пани Ружинской, мой уважаемый и любимый Янек, очевидно, приедет ее постоянный поклонник и отменный кавалер. Кажется, еще... у пана Криштофа Немирича обучался он шляхетским обычаям... - непринужденно засмеялась она. - Моя любимая говорит о молодом родственнике пани, Самойле Лаще? - Ясно. Самойло Лащ еще при жизни пана Романа довольно усердно оберегал пани Софью от мятежных соседей и турок... Улыбнулся и Ян. Он взял руку жены в свою, пожал ее, а потом поцеловал. Пани Софья почувствовала намек на прежнюю, уже остывшую нежность. Не извинения ли просил у нее староста за недостаточное внимание к молодой жене? - Сей молодой кавалер пусть сопровождает дорогих дам, а пан Хмельницкий позаботится об их спокойном путешествии. Не стоит подстаросте терзать свою душу таким зрелищем в Звенигородке, как казнь разбойника, которого по доброте сердечной он приютил во владениях моего староства... - И Данилович снова улыбнулся, припомнив, как был взволнован Хмельницкий его приговором. - Пан Янек радуется горю своего подстаросты? - с нескрываемым сожалением посмотрела она на своего мужа, будто упрекая его в бессердечности. Ян уклонился от ответа, неопределенно развел руками и молча вышел из комнаты. Вмешательство жены в его обязанности старосты, во взаимоотношения с подчиненными всегда затрагивало самолюбие гордого шляхтича. 4 Охотники - гости Яна Даниловича - еще не начинали трапезу, но закуска и напитки уже были заботливо расставлены на накрытых столах, стоявших вдоль стен. На кухне несколько девушек готовили еду, а замковые лакеи несли ее в зал. На длинных подносах дымилась жареная баранина, на больших блюдах были красиво разложены индейки и утки. Тарелки с мочеными яблоками, солеными огурцами стояли вперемежку. Прямо на вышитых полотенцах (это уже затея корсунских молодых хозяек!) лежали свежие пышные коржи, пироги с печенкой и капустой. На живописных треногах возвышались бочонки с венгерским вином и водкой, рядом с ними выстроились хрустальные рюмки, бокалы с позолотой, жбаны. Первым в зал вошел сам староста. Окинув внимательным оком столы, он удовлетворенно подмигнул лакеям и, как подобает хозяину, еще раз пригласил гостей, входивших толпой в зал, приступить к трапезе... - Прошу уважаемых панов закусить и выпить по бокалу вина на дорогу! - произнес хозяин, открыто гордясь своим аристократизмом, изобилием и изысканностью стола. - Пусть благословит нас божественная Диана, - первым отозвался Хмелевский, приближаясь к столу с закусками и вином. Гости прохаживались вдоль столов, останавливаясь, чтобы выпить и закусить. На ходу закусывали индейкой с яблоками или пирогом с печенкой, а кое-кто из старших просто брал огурец. Угощались не раздеваясь, в шапках, как во время похода. Какое блюдо ни возьмешь, оно казалось вкуснее предыдущего, а пустые бокалы, стоявшие рядом с бочонками, соблазнительно приглашали наполнить их. Корсунский подстароста налил бокал вина и учтиво подал его молодому Жолкевскому. Подошел сюда и Конецпольский, он постоял немного, должно быть поджидая, что кто-нибудь из менее знатной шляхты поднесет ему бокал. Но напрасно. Тогда он сам налил себе венгерского вина. Зазвенели бокалы. - Здоровье вельможного пана хозяина! - Ни пуха ни пера, как говорят хлопы!.. - Виват ойчизне польской шляхты!.. За здоровье королевича... - Просим пани матка... ченстоховска счастья дому сему, - заговорил сбивчиво богуславский староста Казанский, чокаясь с Даниловичем гранеными бокалами с золотыми ободками. - Нех процветает мир в нашем панстве! [здесь - государстве (польск.)] - О, мир, прошу уважаемых панов, - птичка многокрылая, особенно когда наше королевство со всех сторон окружено врагами... - произнес кто-то из присутствующих. Все с удивлением посмотрели в его сторону. - Наверное, есть и державы, где вот так, за бокалом венгерского вина, называют Речь Посполитую своим врагом, - ответил молодой Жолкевский, и одобрительные улыбки появились на лицах присутствующих. Он посмотрел на толпившихся возле столов гостей, отыскивая своего оппонента. - Однако нех жие Польска, которой самим провидением божьим начертано либо устанавливать мир, либо воевать с ее извечными врагами. - Это я, уважаемые паны, высказал свое мнение, поскольку не совсем разделяю упрощенные взгляды некоторых шляхтичей. Все как будто только сейчас заметили очень юного шляхтича Скшетуского. Его отец погиб мученической смертью, сделав тем самым известным и своего наследника, который сейчас гостил у княгини Ружинской и вместе с ней получил приглашение от Даниловича принять участие в зимней охоте. - Достаточно уже одного волнения простолюдинов, омрачившего мир и покой шляхты на много лет, - продолжал молодой человек. - Они и сейчас беспокоят соседей, разжигают вооруженное столкновение с турками. Одна беда с ними... А завоевательные устремления его королевского высочества королевича Владислава, который снова собирается в поход на Москву... - Его светлости пана королевича прошу не касаться в моем доме в такой, извините, фривольной трактации, - поспешил предупредить хозяин гостя. - Пустяки. Мы сейчас не на сейме... Турки - это не мелочь какая-нибудь. Да и Крым... Никак нам не удается заключить с ними трактат, несмотря на все старания неутомимого колосса нашей нации, пана гетмана, любимого Станислава... А там, если не Потоцкому захочется овеять себя славой молдавского властелина, так у них еще есть и родственники Вишневецкие, Корецкие, уважаемые паны. Они еще больше дразнят басурман, точно ночью пса на привязи. Разве при этом можно помышлять о мире... Подогретые винными парами, охотники совсем неожиданно превратились в любителей политической игры, какими они на самом деле и были с давних лет. Разговоры их не отражали определенных последовательных взглядов. Скорее, здесь проявлялись раздражение, зависть, желание ответить на высказанные ранее упреки, задевавшие некоторых присутствующих тут государственных мужей, взаимное недоброжелательство. Из вежливости не трогали только хозяина, а он, пользуясь этим, по возможности сглаживал остроту высказываний, мирил спорщиков. К концу трапезы беседа приняла более мирный характер. Вспомнили о сотрясавших весь край наездах шляхтичей на своих соседей. Захлебываясь, рассказывали, как пан Криштоф Немирич во время своего кровавого нападения на пана Адама Ружинского велел гнать по улицам крестьянских девушек и наценок в одних сорочках, да и то спущенных до талии. Ни осуждений, ни упреков не было слышно. Наоборот, охотники хохотали, представляя себе этот необычный "марш невест" среди бела дня перед пьяным, развращенным паном Немиричем и его подручными... Гости начали уже благодарить хозяина, собираясь отправляться в дорогу. Они должны были нагонять вооруженный эскорт, выехавший ранее. И вдруг пан Хмелевский довольно громко спросил хозяина: - Думаю, уважаемый пан Ян, что это просто по какому-то досадному недоразумению отсутствует здесь чигиринский подстароста, уважаемый пан Хмельницкий? Данилович вздрогнул, словно получив неожиданный удар, как-то неестественно засуетился, окидывая взглядом присутствующих, будто и впрямь искал чигиринского подстаросту, и пожал плечами. - Ничего не понимаю, - оправдываясь, сказал он. - Этот скромный муж, наверное, сам отделился от шляхты. Ведь дело об установлении его шляхетства до сих пор еще не рассматривалось в сейме. Однако... не просить же мне прощения у хлопа, уважаемые паны? Я оставляю его сопровождать женщин, которые выедут только завтра... 5 Хмельницкого глубоко оскорбило возмутительное поведение Даниловича, унизившего его перед гостями, среди которых были и подстаросты - корсунский, черкасский, одесский, - и урядники звенигородских поташных заводов. Получив распоряжение старосты - перейти со своими людьми в замок, встретить княгиню Ружинскую и на следующий день сопровождать женщин в Звенигородку, он лишь покорно поклонился. Не дожидаясь отъезда охотников, Хмельницкий велел Горленко отправиться с отрядом в замок, а сам вскочил на коня и уехал со двора староства. Он даже виду не подал, что его оскорбил паи староста, открыто разделивший своих гостей на шляхтичей и... хлопов. Из всех подстарост и урядников только его, подстаросту пограничного староства, шляхтичи оттолкнули от себя, отправив к черни, к хлопам... Это заметил сообразительный запорожский казак Горленко, а от пего узнали и другие его люди. Как и подстароста, они выезжали со двора старосты мрачные, возмущенные действиями вельможи Даниловича. Конечно, староста тоже заметил, что подстароста и его люди остались недовольны. Однако, вместо того чтобы как-то успокоить чигиринцев, поднять их настроение, загладить свою ошибку, староста еще больше усугубил ее. - Надеюсь, пан Хмельницкий, вы проявите достаточно такта, сопровождая наших уважаемых дам, и не допустите никаких действий, подобных вашему опозданию, - высокомерно и громко, чтобы слыхали все присутствующие, кинул ему вслед Данилович. - Уважаемый пан староста может быть спокоен. Буду поступать так, как повелят мне уважаемые дамы... - произнес Хмельницкий, не выдавая своего негодования. По существу, это была ссора между подстаростой и старостой. Ни Данилович, ни Хмельницкий больше не произнесли ни единого слова. Но у обоих нарастала злость, переполнявшая их сердца. Староста уже собирался крикнуть Хмельницкому, чтобы тот ехал в Чигирин, что для охоты у него достаточно более надежных люден. Но он сдержался и ничего не сказал, чтобы не выдать своего раздражения. Ведь об этой ссоре может узнать тесть... А стоит ли ему ссориться с всесильным, уважаемым в стране гетманом? Хмельницкого тоже подмывало резко ответить старосте и даже попросить у него разрешения возвратиться в Чигирин. Этот пограничный город стал для него родным. В Чигирине с ним иногда советуются даже низовые казаки. Там он чувствует себя человеком! О том, что староста может снять его с должности вообще и оставить без места, он и не думал. На границе, кроме королевских, существуют еще и свои законы. И не всякий закон так свободно может нарушить даже всесильный староста!.. В покоях замка-зажгли огни. Зимняя ночь наступила внезапно. Пани Софья, кутаясь в дорогой шлафрок из тонкого меха, подаренный ей литовским шляхтичем Радзивиллом, стояла у окна и прислушивалась к шуму водопадов на Роси. Рядом с ней находилась одна из горничных, рассказывавшая си об охотничьей трапезе на половине мужа. Слушая ее, Софья почувствовала себя совсем одинокой, а однообразный гул, доносившийся до ее ушей, навевал еще большую грусть. - Ну, и что же сказал пан староста? - будто совсем равнодушно спросила Софья у горничной. - А егомость, уважаемая пани, говорил очень мудро. Этот, говорит, хлоп надеется получить от сейма бумаги о шляхетстве и сейчас сам сторонится шляхты, поскольку еще не пришло время... - Так не мог говорить пан староста о своем подстаросте, управляющем самым опасным староством. Ты не расслышала, очевидно, Стефа. Хлоп есть хлоп, а пан Хмельницкий является подстаростой. - Но присягаю, так говорили егомость... Слыхала же это не я одна, уважаемая моя пани, а все мы. Наверное, лакей Грегор мог бы подтвердить это. - Ну довольно... Пан подстароста, наверное, голоден и есть хочет? - Почему бы и нот? Наверное, с дороги он поел бы и выпил... - Довольно, говорю, Стефа. Иди... Нет, подожди... Пани Софья еще плотнее закуталась в меховой шлафрок, прижавшись головой к оконному косяку. Потом она отошла от окна и приблизилась к горничной. И совсем тихо, с деланным безразличием велела: - Приготовь, Стефа, ужин пану подстаросте. - В покоях пана? - спросила девушка. - Да... Или нет... В покоях пана... или лучше всего в тот зал пускай Грегор подаст ужин для воинов Чигиринского староства. Мой муж, не желая того, оскорбил подстаросту, и я должна загладить его вину перед паном Михайлом. Я думаю, Ян сказал так без всякого злого умысла... - Присягаю, егомость говорили без злого умысла, даже смеялись... - Стефа! Довольно, говорю тебе. Ужин пану подстаросте подашь сюда и... сама приветливо пригласи его ко мне. Пускай пан подстароста вместе с тобой войдет в мои покои... И пани Софья снова подошла к окну, откуда лучше был слышен рокот бурной Роси. Так и стояла она здесь, пока Стефа накрывала стол с позолоченными резными ножками, стоявший в углу комнаты. Девушка то и дело посматривала на хозяйку, словно советовалась с ней, куда поставить жаркое или хлеб, тот ли она графин венгерского вина поместила посредине стола. На одну персону или на двоих готовить приборы? Пани Софья следила, как горничная своими ловкими руками ставила чешскую посуду, бокалы для вина, накрыла было стол на две персоны, потом один прибор убрала, потом снова вернула... Смотрела и молчала. Ян глубоко оскорбил ее своим издевательским обращением с небезразличным ей человеком, которого с юношеских лет уважали в их доме... В первую минуту она хотела было пожаловаться на Яна отцу, да передумала. А Стефа звенит на столе бокалами так, словно выкликает где-то глубоко притаившиеся, будто и замершие уже девичьи чувства... Когда Стефа, выполняя приказание пани Софьи, как можно почтительнее приглашала Хмельницкого на ужин, она не сказала ему, что стол накрыт в комнате ее госпожи. Вполне понятно, что подстаросту надо было угощать отдельно от его вооруженной свиты, - это в какой-то мере смягчало вину старосты. Значит, и пана подстаросту возвышают над челядью и даже над его казаками. - Мне велели проводить уважаемого пана в комнату, где его ждет... ужин, - сказала девушка, идя впереди Хмельницкого. Они прошли по длинному полутемному коридору, потом свернули и поднялись по лестнице на второй этаж. Здесь были размещены покои старосты и его жены. Хмельницкий знал об этом. И когда на втором этаже Стефа повернула вправо, сердце его тревожно забилось. Они шли к покоям пани Софьи. Раздумывать было некогда. Раскрылась тяжелая дубовая дверь. Стефа придержала ее, пропуская чигиринского подстаросту. Желая угодить своей госпоже, девушка старательно выполняла свои обязанности. Третий год она прислуживает ей, из помощницы стала старшей горничной, и не Степанидой, а Стефой теперь звали ее. Все это должна была ценить девушка из бедной многодетной семьи простолюдина. Когда гость медленно переступил порог и от окна донесся ответ на его приветствие, горничная тихо притворила дверь, посмотрела в одну и другую сторону коридора и быстро, как всегда, сбежала по лестнице. - Бардзо прошу пана Михайла... О, то нех бендзе только "пана Михайла". С детства я привыкла к этому имени, которым мой дорогой отец до сих пор называет пана, - весело произнесла пани Софья: ее грусть словно рукой сняло. Она встретила гостя совсем по-домашнему, не переодевшись, не стесняясь его, как и тогда, когда была барышней, кутаясь в шлафрок больше от холода, чем от смущения. - Пан староста, отъезжая, просил меня угостить пана. Он так досадовал на себя из-за инцидента. - Какого именно, прошу... прошу... - Разумеется, зовите меня пани Софья, именно только пани Софья, как и... всегда. - Она с трудом сдержалась, чтобы не сказать: "как когда-то...". Но ведь когда-то она была для него паненкой Софушкой!.. - Сердечно благодарю, пани Софья. Но, наверное, это случилось без меня... Вот только человека жаль, исправный был надсмотрщик... - Хмельницкий сразу понял, о каком "инциденте" говорит жена старосты, но из гордости и искреннего уважения к ней решил представить дело так, будто речь идет о надсмотрщике Гнате Галайде, осужденном на смерть. Хмельницкий окинул взором комнату, задержал его на столе. Ему сразу бросились в глаза два бокала, и он невольно посмотрел на Софью. Она даже вздрогнула от его взгляда, кровь ударила ей в лицо, молодая женщина зажмурила глаза, борясь с укором совести, который, как червь, зашевелился в ее душе. И тут же она взяла себя в руки. - Как и пан Михайло, я так же не удостоилась чести быть на трапезе охотников и почувствовала голод после дороги. Конечно... Тот надсмотрщик... наверное, его уже не спасешь, коль пан староста вынес свой приговор... Но, прошу, пан Михайло, садитесь к столу. Хмельницкий сдержанно вздохнул и отодвинул кресло с высокой спинкой, в которое садилась пани Софья. Бархатистый мех шлафрока нежно щекотал руку, и он не торопился отводить ее. Софья посмотрела на него через плечо и, теперь уже окончательно овладев собой, непринужденно улыбаясь, пригласила его садиться. Михайло Хмельницкий, служа в доме гетмана в Жолкве, еще с молодых лет усвоил самые изысканные шляхетские манеры. Он немного отвык от них, пребывая на степной границе, а сейчас, в обществе прелестной молодой женщины, вмиг припомнил все. Единственное, что ему трудно давалось, - поддерживать беседу с воспитанной в шляхетском духе дамой. Это было для него невыносимой мукой и потому, что, когда она была еще совсем юной, они были очень дружны, и он вовсе не чувствовал себя с ней слугою ее отца. Имевшаяся между ними разница в шесть-семь лет не играла никакой роли, когда девушке шел четырнадцатый или пятнадцатый год. С каждым месяцем "Софушка" все более превращалась во взрослую барышню, и все крепче задумывался доверенный слуга гетмана. Уезжая из Переяслава по неожиданному приказанию гетмана, он понимал, что дальнейшее их сближение становилось уже угрожающим... Софья, ощутившая некоторую растерянность подстаросты, сама поддерживала разговор, - впрочем, она обязана была делать это и как хозяйка дома. Когда Хмельницкий наливал вино из изящного графина в бокалы, хозяйка предупредила, вернее - приказала, как это умеют делать хорошенькие женщины: - Пана Михайла прошу выпить первый... охотничий бокал одного, а второй... вместе со мной. Ведь на дворе сейчас холодно. - В покоях этого не ощущаешь, уважаемая пани Софья, - осмелев, ответил Хмельницкий и послушно опорожнил полный бокал. Какое-то время разговор вертелся вокруг разных мелочей - убранства комнаты, погоды, ужина. Но вскоре, когда и пани Софья несколько раз пригубила бокал с вином, комната показалась подстаросте более просторной. Откуда только брались слова! Какая-то неведомая сила принуждала их говорить без умолку. Казалось, если оборвется нить разговора, произойдет что-то безвозвратно-роковое, страшное для обоих. К счастью, пани Софья в подробностях знала о событиях, происшедших во львовской коллегии, когда сын чигиринского подстаросты, взяв под свою защиту сына пана Хмелевского, проявил себя верным другом, достойным приязни родовитого шляхтича. Чтобы уклониться от разговора об ужасном событии, которое должно было произойти завтра в Звенигородке по приказу ее мужа, хозяйка ухватилась за спасительную мысль - рассказать подстаросте о поступке его сына. Кстати, и Хмельницкий в это время всячески расхваливал отца пани Софьи, превозносил его рыцарство и патриотизм, уподобляя его консулу Павлу Эмилию, прославленному защитнику отечества. Хозяйка и сочла этот момент подходящим для того, чтобы сделать гостю приятное. - Папа говорил, что сын пана Хмельницкого вел себя весьма достойно! - восторженно начала она. - Как уверяет папа, этот талантливый юноша подает большие надежды, он может стать в будущем первоклассным дипломатом Речи Посполитой. - Я был бы рад этому, уважаемая пани Софья! - мечтательно произнес Хмельницкий, уже совсем смело глядя на эту выхоленную, прекрасно сохранившую свою молодость женщину. Молниеносно пронеслись в его памяти картины прошлого: пруды в Жолкве, обучение плаванию... Вначале пани Софья, ощутив пристальный взгляд Хмельницкого, смущенно закуталась в шлафрок до самого подбородка, но потом, уже не стесняясь гостя, обнажила свою белую, как мрамор, шею с питью жемчуга на груди. - Пан Михайло может быть совершенно спокоен, его сын находится под бдительным и заботливым присмотром самого гетмана. Правда, есть... какие-то у юноши увлечения торговыми делами... - А что это за увлечения, прошу, прошу вас? Мне об этом ничего не известно, - встревожился Хмельницкий. - Да все это пустяки. С заслуживающим похвалы рвением юноша изучает турецкий язык, беря уроки у турчанки, невольницы известного купца Корнъякта или купеческого караванбаши пана Серебковича. - У турчанки? - А пан хотел бы воспитать из своего сына законоведа? Если невольница достойная женщина... пусть обучает юношу языку. Папа считает, что дипломату, имеющему дело с неверными, лучше всего обходиться без толмачей, зачастую лживых, не сочувствующих политике нашего государства. А что турчанка... Разве мало есть родовитых шляхтичей, которые считают для себя блаженством греховное сближение с этим экзотическим... подобием женщины... При этом Софья, заметно нервничая, встала с кресла, и шлафрок широко распахнулся... Хмельницкому показалось, что она поспешно запахнула полы его, выполняя лишь правила приличия. А нервничала Софья неспроста. Около двух лет и ее муж держал в замке в Олеске молодую невольницу турчанку, подаренную ему родным братом Николаем. Сколько усилий приложила пани Софья, помогая этой несчастной "убежать" с молдавскими купцами... Об этой турчанке кое-что знал и Хмельницкий. - Стоит ли, уважаемая пани... Софушка, так нервничать из-за этого? - отозвался он, тоже поднимаясь из-за стола. Перед его глазами еще до сих пор стояла пани в легкой шелковой сорочке, видневшейся из-под распахнутого шлафрока. Полная грудь натягивала тонкую ткань, поднимаясь, как морские волны, - так учащенно дышала женщина. Услыхав это ласковое, давно уже забытое имя, Софья обернулась к нему. У нее в глазах заблестели огоньки... на лице заиграла благодарная улыбка. Хмельницкий наклонил голову, смущенно пряча свой полный страсти взгляд, - он готов был убежать отсюда как можно скорее... - Софушка... Софушка!.. - почти шепотом произнесла хозяйка, приближаясь к Хмельницкому. Ее руки робко поднимались вверх, словно она умоляла еще раз повторить это ласковое обращение. Однако подстароста в эту критическую минуту переборол себя. - Уважаемая пани Софушка... Прошу отпустить вашего покорного слугу, который хранит в своей памяти образ светлой любви и... чистой женственности! Софья прикрыла рукой глаза. - У пана Михайла благородная душа... - промолвила она и отошла к окну. 6 Когда подстароста покинул покои Софьи, было уже далеко за полночь. Только в коридоре, словно очнувшись после угара, он пришел в себя. Перед его глазами все еще стояла стройная фигура молодой женщины. То ли раскаивалась она, что проявила свою женскую слабость... то ли обидело ее такое деликатное... слишком деликатное поведение подстаросты? Распрощался он с ней тоже как... подстароста, подчиненный мужа. А ведь он мог бы когда-нибудь стоять с ней под венцом и не прощаться сейчас у темного окна, в которое доносился шум Роси, навевающий тоску... Выпитое вино согревало Хмельницкого, но не оно возбуждало ум, заставляло сильно биться его сердце. Еще недавно подстароста горел желанием как можно чувствительнее отомстить унизившему его чванливому шляхтичу. За ужином он даже с неожиданной завистью вспомнил храброго атамана Яцка. Но сейчас Хмельницкий отгонял от себя эти мысли. Сердечность пани Софьи как рукой сняла его злость. Теперь ему хотелось от души хохотать, смеяться над высокомерной шляхтой, с презрением относящейся к неровне, он гордился тем, что не уронил своего человеческого достоинства!.. Стефа, встретившая Хмельницкого внизу, у двери, не могла определить его настроение. Ни успокоенности, ни возмущения не заметила она на его лице. Девушка хотела было пожелать Хмельницкому доброй ночи, но воздержалась, боясь, как бы он не принял это за насмешку. Подстароста быстро шел по замковым коридорам. Он чувствовал себя свободно, независимо, не угнетаемый своими повседневными служебными делами и преклонением перед старшими. Давно уже кончили ужинать его люди, и в зале был погашен свет. Только джура, борясь с дремотой, расхаживал перед дверьми комнаты, в которой должен был отдыхать подстароста. - Хорошо ли следят за богуславским шляхом, пан джура? - спросил Хмельницкий, проходя в комнату. - А то как же, пан подстароста. Пан Мусий недавно наведывался туда и ничего тревожного не заметил, - ответил джура. Хмельницкий старался успокоиться, расхаживая по комнате и готовясь ко сну. Да разве тут уснешь, когда сомнения терзают душу! Но не ходить же ему до утра по комнате или, упаси боже, по подворью на глазах у джуры. Порой он то чувствовал какое-то облегчение на душе, то снова сомнение тревожило его... Набросить бы жене на плечи шлафрок, чтобы согрел ее шелковистый мех! Украсить бы ее шею ниткой жемчуга! Передать бы хозяйство в руки челяди... А нобилитации [возведения в дворянство (польск.)] до сих пор нет. О каком же шлафроке можно говорить... Господа сенаторы скорее все бумаги отдадут на съедение жукам-точильщикам, чем допустят тебя в свою среду. Ты ведь всего-навсего ничтожный хлоп. За тура - на кол... Прислушался. В коридоре раздались быстрые шаги, послышались взволнованные голоса. Хмельницкий, уже прилегший было на кровать, приподнялся, крикнул: - Эй, кто там: не пан ли Мусий?.. - Да, пан Михайло, новость за новостью! Пан региментар, егомость Хмелевский вместе со своими людьми неожиданно вернулся с охоты и, несмотря на поздний час, отправился в Богуслав. - Что? Вернулся с охоты? Что-нибудь говорил, приказывал? - Да нет. Кто бы осмелился расспрашивать такого разгневанного пана. Спросил у одного казака. Так тот сказал... не поладили с паном старостой. Будто бы, уважаемый пан Хмельницкий, из-за вас крепко поспорили... - Давно уехал пан региментар? - спросил Хмельницкий, наскоро одеваясь и цепляя саблю, точно собирался нагонять Хмелевского. - Только сейчас, еще, наверное, и мили не проехал. Но тут... прошу, гонец из Вильшаны от пана старосты... Говорит, срочно... - Где он? Веди его сюда. Наверное, пан староста не может успокоиться после этой ссоры. - И Хмельницкий стал еще поспешнее одеваться: ведь старосте нужны надежные слуги! - Пан староста велел... Да вот и сам гонец из Вильшаны. Замигала свеча, принесенная из коридора. На пороге появился упитанный юноша, должно быть откормленный маменькин сыночек. От мороза у него горели щеки, брови и усы посеребрил иней... - Что-нибудь срочное? - спросил Хмельницкий. Он был уже совсем одет, как для боевого похода. - Да, уважаемый пан подстароста, егомость вельможный... - Говори прямо: привез приказ о выезде моего отряда?.. - перебил Хмельницкий откормленного юнца. - Есть приказ. Пускай пан... сию же минуту пошлет гонца в Звенигородку... чтобы отменили казнь тамошнего надсмотрщика московитина. - Так велел пан староста? - Да. Я его джура и гонец... С егомостью паном региментаром из-за тамошнего надсмотрщика поссорились... Пан обязан спасти жизнь человека. Утром его казнят на колу, если вовремя не получат этот приказ пана старосты. - Пан Мусий! Кто у нас лучше всего ездит? Самый быстрый... Нет, лучше послать двоих с подменными лошадьми! Немедленно... - Тогда мне придется поехать, пан Михайло! Сам должен доставить этот разумный приказ пана старосты, - произнес Мусий Горленко, подойдя к Хмельницкому. - Ты? - И Хмельницкий взял казака за плечи. Глянул ему в глаза, привлек к себе и крепко поцеловал. - Садись на моего коня, своего бери для подмены. - Добро, пан Михайло, сделаю так, как велите. Жизнь Гната теперь зависит от быстроты самого лучшего нашего жеребца... Василия возьму с собой. Хмельницкий в знак согласия только кивнул головой. 7 После завтрака по богуславской дороге приехала верхом пани Софья Ружинская со своей свитой. Ее сопровождал возмужавший за эти годы, бравый ротмистр коронных войск Самойло Лащ. После известных событий в Чигирине Хмельницкий не встречался с Лащом, но с тех пор они затаили в душе злобу друг против друга и решили при случае свести счеты. Однако нынешняя встреча не благоприятствовала этому, да и времени уже уплыло немало с той поры. Хмельницкий сейчас встретился с солидным ротмистром, а не с желторотым воробьем, а Лащ увидел перед собой не простого слугу, а полновластного подстаросту, доверенного человека воеводы Даниловича. Хмельницкий, в сопровождении своего вооруженного отряда, встретил гостей у моста возле реки Рось. Пани Ружинская не могла бы пожаловаться на недостаточное внимание к ней подстаросты, который с достоинством великосветского кавалера, опередив ротмистра, ловко освободил ногу княгини из стремени, подал ей руку и снял пожилую амазонку с коня. В эту торжественную минуту подъехала роскошная карета Даниловича, и Хмельницкий почтительно водворил перемерзшую в седле пани на мягкие подушки. Впрочем, княгиня села в седло, только подъезжая к Корсуню, и подстароста это определил по свежей лошади, даже и не вспотевшей. Но и этой мили было достаточно, чтобы амазонка хорошо прочувствовала крепость крещенских морозов. Хмельницкий, почтительно улыбнувшись из-под своих подкрученных усов, поздоровался с княгиней, и карета тронулась через мост дальше. - Имею честь приветствовать уважаемого пана подстаросту! - воскликнул бравый ротмистр, соскочив с коня. - Мое искреннее почтение многоуважаемому ротмистру пану Самойлу... - учтиво ответил Хмельницкий, холодно пожимая руку молодому шляхтичу. По их глазам было видно, что они хорошо помнят об их неприятной размолвке. Но ни одного слова не проронили ни тот, ни другой. Некоторое время они шли пешком, потом сели на коней и поскакали за каретой... Хмельницкий во время всей этой церемонии по мелочам, почти неуловимым, почувствовал, что с ним опять обращаются как с неравным, и переживал обиду. - Пан подстароста! - раздался тревожный крик из-за моста. Хмельницкий осадил коня. Вместе с ним остановился было и Лащ, но тут же передумал и поскакал догонять карету. - Что стряслось, Василь? К Хмельницкому подъехал на его взмыленном коне молодой и ловкий челядинец Чигиринского подстароства Василь, которого вместе с Горленко он ночью послал в Звенигородку. - Беда, пан... пан... - Говори: опоздали? - В Вильшане нас, точнее - пана Мусия, задержала охрана старосты. Как ни упрашивали, ни умоляли, даже на коленях стояли перед старшим, не отпустил, проклятый, прошу прощения. И старосту будить не позволил... Вот такое-то дело... Пока сам Данилович, проснувшись под утро от нашего крика, не расспросил, в чем дело, и не отпустил нас... Но, прошу прощения, псу под хвост эту милость старосты... - Ну... И где сейчас пан Горленко? - нервничая, допытывался Хмельницкий и, сам не зная зачем, обернулся в сторону замка Даниловича. - Мчались так, что даже одного коня загнали. А застали... несчастного уже на колу, - сказал юноша и зарыдал. - Как? - с ужасом переспросил Хмельницкий. - Яцко верно говорил: пану виднее, где справедливость и где человеческое право... - Ясно, что так. - Ну, а что же с Мусием? - На всем ходу вскочил в толпу шляхтичей, упал к голым, еще теплым ногам покойника, казненного на колу... Потом поднялся, как безумный. Волосы взъерошились на голове. А сам бросает свою шапку под ноги мертвому, кланяется ему... И вдруг хватается за саблю... Вот клянусь богом, пан подстароста, что именно так и поступил. - Что же натворил он в припадке бешенства? - с дрожью в голосе спросил Хмельницкий. Василь переступал с ноги на ногу, не решаясь рассказывать дальше. - Говори все! - приказал подстароста. Он понял, что допустил оплошность, поручив это дело своему слишком горячему казаку. И нимало не осуждал поступок Мусия. - Но, уважаемый пан, знаете, какой он. Это же Мусий Горленко!.. Вскочил на своего коня и точно ошалел... Как молнией сразил пана, который издевался над покойником, советуя ему возвращаться в Москву... Шляхтичи разбежались, подняли тревогу. А пан Горленко лишь крикнул мне: "Гони к Хмельницкому и обо всем расскажи!" Велел передать жене, чтобы с сыном Лазорком возвращалась домой в Прилуки, на левый берег Днепра. А мне, говорит, одна дорога - в Могилев, к белорусам. Хватит уже терпеть!.. - Безумство! Без шапки по такому морозу! Посоветовал бы ему, дураку, хоть на моем коне ускакать... ЧАСТЬ ПЯТАЯ. КРОВАВОЕ КРЕЩЕНИЕ 1 Вмешательство гетмана спасло юных "Хмелей" от наказания за срыв в коллегии рождественского торжества, посвященного чествованию вооруженных сил Польши. Но отцы ордена знали, кто был настоящим вдохновителем этой ребелии. Сын чигиринского подстаросты Зиновий-Богдан Хмельницкий, этот птенец кукушки в чужом гнезде, надоумил Станислава Хмелевского написать возмутительную, недостойную чести шляхтича оду, да еще и прочитать ее не на латинском, а на польском языке. Пан Хмелевский - знатный шляхтич, занимающий видное положение в государстве, в сейме, владеющий крупными имениями, и сыну такого знатного человека не грех простить некоторые шалости, пусть даже и совершенные в стенах святого братства. Но хлопу, вышедшему из среды неунимающегося бунтарского казачества... никакого снисхождения... Не желая обострять свои отношения с шефом братства Станиславом Жолкевским, прелаты разработали свой особый метод наказания Хмельницкого. Учителям было строго приказано не только ни в чем не потворствовать хлопу, сыну чигиринского подстаросты, но и проявлять явное пренебрежение к нему и непреклонную строгость. Богдан понимал, что его хотят рассорить со Станиславом, оказывая тому во всем предпочтение. Хмелевский, чувствовавший перемену в отношении к Хмельницкому наставников коллегии, старался быть еще более внимательным к своему другу, но Богдан нервничал, старался уединиться или вовсе уходил из дому. У него даже пропало желание заниматься. Хмелевский и Мелашка знали, что Богдан вот уже более двух лет навещает купцов Корнъяктов и изучает турецкий язык у их молодой невольницы. Но частые посещения им греческого купца в последние дни вызвали тревогу у Хмелевского и Мелашки. Во время их разговора с Богуном и Бронеком выяснилось, что Богдан не только изучает турецкий язык, но и обучается торговому делу, подружившись с известными купцами: с армянином Серебковичем и с греком Саввой Теодоровичем. Бронек рассказал также о том, что он проследил, как Богдан выходил из дома Корнъякта на Рынке вместе с Саввой и еще с одним, такого же возраста, как и Богдан, греком или армянином, а может быть, турецким купцом. Они весело разговаривали и громко хохотали. Говорили они преимущественно по-турецки, особенно Богдан и молодой купец. Хотя уже было довольно поздно, но все трое направились к армянской улице. Мелашка об этом рассказала и чигиринским гонцам, которые привозили продукты к рождественским праздникам. - А что же, пусть будет и купцом, - спокойно соглашался Бронек. - Вон Константин Корнъякт, сказывают, прибыл из Афин в отцовских брюках и в маминых туфлях. А как теперь разбогател! Торгует с турками, с валашскими хозяевами, с нашими сенаторами и даже с королем... Разве так уж плохо живется этому греку? На Рынке построил дом на пять окон вопреки закону, запрещающему православным возводить там здания! Купец... - Это все хорошо, но пан купец, наверное, и разрешение получил от своей матушки, - отстаивала Мелашка незыблемость родительской воли. - А что скажет пани Матрена? Ведь она поручила мне присматривать за ее сыном... Я должна честно служить доброй матери. - А пускай пани Мелашка утешит себя благословением отцов из Трех святителей, ведь они неразлучны суть с паном Корнъяктом, - снова усмехнулся Бронек. - Гречанка, матушка Корнъяктова, наверное, гордится родством с такими знатными польскими шляхтичами, как воевода Ярема Осолинский, на дочери которого женился ее внук, как те же Гербурты, Ходкевичи, Тарновские и Вишневецкие, за родственников которых она выдала замуж своих внучек. Думаю, что и матушка Хмельницкая благословит этот брак. - Уже и брак? С турчанкой? - Не с турчанкой, уважаемая пани Мелашка, ибо она сама у Корнъякта является очень ценным товаром в их торговле. А с какой-нибудь Серебковичевной, или с дочерью Яна Лукашевича, или же с юной сироткой, сестрой самого Петра Грегоровича. Сам егомость пан король Сигизмунд называет сего купца-дипломата своим верным слугой. А сиротка, не сглазить бы, очень часто гостит на Рынке в доме Корнъяктов... Наступили и мартовские предвесенние погожие дни. Богдан и в самом деле особенно прилежно посещал свою учительницу турецкого языка, живущую у Корнъяктов. В этом доме он встречался с широкими купеческими кругами города и всего края. Недавно из Киева во Львов прибыли переяславские купцы. Богдан познакомился в доме Корнъяктов с одним из них - Семеном Сомко. Юноша был очень рад этому знакомству, потому что после окончания учения намеревался перейти в цех киевских купцов. Сомко пообещал помочь Богдану устроиться в Киеве, а Савва Теодорович хотел связать его с купцами Персии и Константинополя. - Ты будешь первым киевским купцом, продающим восточные товары, приобретенные не через десятые руки. А Цареград - должен это знать - стоит на перекрестке торговых путей, связывающих Венецию, Запад, Индию и наш север... - подбадривал его Савва. В эти дни Львов был взбудоражен необычным происшествием, случившимся на Рынке. Магистрат вынужден был привлечь к ответственности простого жителя города, поляка Базилия Юркевича за то, что он приютил у себя в доме молодого валаха из Молдавии Ивана Ганджу. Ганджа, хотя ему было всего лишь двадцать два года, уже успел оказать большую услугу польскому магнату Николаю Потоцкому. Экспансивный и самонадеянный шляхтич прибыл в Молдавию с войсками чтобы навести там порядок и поставить у власти угодного польскому королевству человека. Ему с охотой помогал Ганджа, так же как и весь его парод, ненавидевший хищных турецких беев и крымских ханов. Молодой человек был раньше слугой ныне покойного молдавского господаря Яремы Могилы и не только в совершенство владел турецким языком, но и знал о некоторых тайных интригах султана, направленных против польского королевства. Султан всячески отрицал подлинность этих фактов, но что он мог сделать, когда поляки располагали показаниями такого бесспорного свидетеля, как Ганджа, успевшего рассказать Потоцкому о тайных турецких интригах. Однако Потоцкого постигла неудача. Турки взяли его в плен, разгромив его войска в Молдавии. Иван Ганджа сумел вовремя убежать из Молдавии и нашел себе пристанище у львовского мещанина. Он был вполне спокоен: ведь им руководило искреннее желание - оказать помощь польскому воеводе. Положение Николая Потоцкого в плену было незавидным. Пришлось хитрить, сваливать вину на других, тех, что оказывали ему помощь в организации этого авантюристического похода. Совсем случайно во время допросов всплыла фамилия слуги молдавского господаря Ивана Ганджи. И это решило судьбу валаха. Польская Корона, чтобы освободить из плена своего государственного мужа, вынуждена была пойти на большие уступки султану. Мухамеду Гирею, добивавшемуся Крымского ханства, стало известно о том, что султан велел найти Ганджу, жителя Молдавии, известного слугу молдавских дипломатов. Мухамед Гирей стал разыскивать его, стараясь угодить своему господину. А узнав, что Ганджа спрятался во Львове, нашел пристанище и опеку у польского мещанина, потребовал, чтобы его выдали турецким властям. Понаторевший в сложных интригах султанского дворца, ловкий и хитрый Мухамед Гирей увидел в действиях Николая Потоцкого против Турции удобный повод для открытого нападения на Приднепровье. - Нужно пополнить нашу казну за счет польской шляхты, которая польстилась на султанские привилегии в Молдавии! Польские государственные деятели и казаков подбивают совершать набеги на молдавские земли. Не успеет султан и опомниться, как Потоцкие с казаками вместо Могилы снова посадят какого-нибудь Подкову... - рассуждал Мухамед, действуя заодно со своим братом Шагинем Гиреем, таким же неудачным претендентом на Крымское ханство, как и он сам. Молодая жена стареющего султана Ахмеда Первого, заботясь о своих династических интересах, горячо поддерживала планы Мухамеда Гирея, и татарско-турецкие полчища двинулись на Приднепровье. Предотвратить их нападение было теперь очень трудно, однако дипломаты старались изо всех сил, не жалея ни средств, ни людей. Коронный гетман, удовлетворяя требование дипломатов, приказал немедленно разыскать и публично казнить Ивана Ганджу, распространив вплоть до Стамбула слух об этом знаке уважения к султану. Дипломаты были уверены в том, что, пожертвовав ничтожной жизнью какого-то Ганджи, они добьются не только освобождения Потоцкого из плена, но и отмены вооруженного похода, затеянного Мухамедом Гиреем. Главное же - вместе со смертью Ганджи замыкались и его уста... По вполне понятным причинам и сам Потоцкий не хотел, чтобы Ганджа, хорошо знавший намерения шляхты, оставался в живых и уж тем более - попадал в руки турок. Пока он находится в плену у султана, Ганджу нужно убрать. Тогда легче будет откупиться от турок. И львовский магистрат принял соломоново решение: казнить бунтовщика, слугу молдавского господаря, убежавшего от своего властителя. А заодно казнить и мещанина города Львова, в назидание другим, чтобы впредь не прятали всяких беглых бунтовщиков. Решение было очень простым и радикальным... Эта история была известна и Богдану. И узнал он о пей из первоисточника, ибо сам Корнъякт пытался защитить в магистрате валаха и поляка, приютившего его. Но его попытки были тщетны. Магистрат получил указание из королевской канцелярии публично казнить обоих, и как можно скорее... 2 - Пойдем смотреть казнь, Богдан? - спросил утром Станислав Хмелевский друга, встретившись с ним во время умывания. Богдан отрицательно покачал головой. Его роскошная шевелюра была еще не причесана. По всему видно было, что сегодня он вообще в плохом настроении. - А почему бы и нет, Богдась? - настаивал друг. - Ведь это не только зрелище, но и огромной важности государственный акт. Недавно мы с тобой сдавали экзамен по государственному праву. И вот теперь нам предоставляется возможность наглядно познакомиться с этим правом... А волосы нам уже пора постричь, Богдан. - Это не к спеху, Стась. Казнят совсем неповинных людей, лишь бы только спасти настоящего... нарушителя норм государственного права... Не пойду! Не хочу смотреть, как проливается кровь невинных. Юноши заспорили, хотя Станислав и не знал сути дела, досконально известного Богдану: - Пойдем ли мы с тобой, Богдась, на это зрелище или нет - колесо пани Немезиды завертелось, меч палача поднят, и кровь будет пролита, - говорил молодой Хмелевский. - На мой взгляд, протест, затаенный в душе, без действия, - ничто. Возмущение, выраженное у себя дома, равносильно кулаку, сжатому в кармане: его не видно, и оно никому не страшно... Я считаю, что нам следует пойти на Рынок. Вон Мартынко намного моложе нас, а сразу согласился... - И мать разрешила ему? - А что может сказать мать, обожающая своего сына? Для нее самое важное, чтобы он был жив... Мать говорит, что на инфамованном зрелище [позорище (польск.)] Мартынку безопаснее будет, чем где-нибудь в нашем "кшталтовном" [создано от польского слова ksztalcie - получать образование, воспитание] Львове. - Так и говорит - "кшталтовном"? - уже смеясь, переспросил Богдан, уловив в тоне друга нотки недовольства действиями дипломатов. - Ясно, так и сказала. Да еще и как: будто бы она не только служила у студента иезуитской коллегии, а и сама училась там все эти семь лет... - Люблю я тебя, Стась, за твою честность... - восторженно воскликнул Богдан, помогая своим вышитым полотенцем другу вытирать умытое лицо. - Хорошо... Пойдем, Стась, посмотрим на это классическое проявление государственного права! - Пойдем! - Только если уж малыш... и пойдет на это зрелище, то лучше... пускай будет под присмотром пана Вацека. Он осторожный человек... 3 Воскресенье. Магистратские глашатаи еще с раннего утра стали бить в бубны, возвещая: - По воле милосердного бога, по велению его величества нашего милостивого пана короля Речи Посполитой, днесь на Рынке будут заслуженно казнены презренные проходимцы, государственные преступники... По воле господа бога милосердного, по велению его величества... Глашатай делал паузу, затем издавал громкие хриплые звуки при помощи какого-то инструмента и снова начинал свое длинное воззвание, особенно подчеркивая слова "милосердного" и "милостивого", словно желая засвидетельствовать тяжесть преступления, совершенного осужденными, - дескать, оно было так велико, что всемилостивейший пан король при всем своем безграничном милосердии божьем не смог даровать жизнь преступникам. - Этот глашатай так любовно произносит слово "милосердный", словно надеется на чудотворное заступничество пана Езуса, - промолвил Стась. - А что ты думаешь, боги всесильны, когда... пан Соликовский спит, - ответил Богдан, и оба они засмеялись. Они знали: казнь двоих простых людей не что иное, как ширма, за которой хотят спрятать преступную авантюру магната Потоцкого. Рынок содрогался от гула человеческой толпы. Шли люди в легких плюшевых, а то и бобровых шапках, в островерхих капюшонах иезуитов и в камилавках восточногреческого духовенства, в пестрых платках мещанок, а то и просто ничем не покрытые. Стояли мартовские погожие дни, наступающая весна не обращала внимания на утренние заморозки. Словно муравьи, копошились люди вокруг помоста, на котором стояла толстая пихтовая колода. Блюстители государственного права заботливо очистили ее от коры, видимо для того, чтобы люди лучше могли разглядеть, как по свежему дереву потечет струйками человеческая кровь. Тысячи глаз были сюда устремлены. И вольно или невольно каждый житель Львова, взволнованный этим событием, мысленно прикидывал, как несчастный мещанин и валашский парень будут класть свои головы на эту добрую колоду и за это короткое мгновение перед ними промелькнет целая вечность в ожидании страшного удара топора палача... Богдан прислушивался к тому, о чем говорят люди, и пытался своим юношеским умом осмыслить все происходящее. Да разве легко это сделать, когда такой шум стоит над этим неспокойным морем человеческих голов, каждая из которых также жаждет постичь сущность страшного злодеяния! - Смертью валаха спасают Потоцкого... - Ясно... - Ведь он же не шляхтич, такова ему и цена... - Точно осмаленному кабану голову отсекут... - На студень сенаторам? - допытывается человек, стоящий рядом с Богданом. Ответа не слышно, потому что человеческая волна относит молодых людей в сторону. Но и там слышат они такие же речи... - Будем искать Мартынка? - прошептал Хмелевский на ухо Богдану, на что тот в ответ только кивнул. Но, оглядев массу людей, заполнявшую площадь, он еще раз, теперь уже безнадежно, качнул головой. Молодым людям не стоялось на одном месте, хотя им отсюда хорошо было видно и толпу на площади, и "голгофу". Так назвал Богдан помост для казни, как только заметил его. Он припомнил всю историю казней, и это привело его к мысли об инквизиции. - Да это же настоящая инквизиция, Стась! Клянусь богом, инквизиция... Преподобный пан Соликовский и его святейшество пан ректор... - Тес... сумасшедший! Тебя могут услышать, - остановил Богдана Стась. - Ты, Стась, думаешь, что на "Площади цветов" в Риме иезуиты сожгли Джордано при смиренном молчании тысяч итальянцев?.. - Да замолчи же, говорю!.. Джордано, Джордано... - Или, скажем, нашего соседа, Яна Гуса! - Гуса сожгли, уважаемый пан спудей [студент (польск.)], за ересь, - поучительно произнес пожилой мужчина, стоявший с непокрытой головой, аккуратно подстриженной, уже седеющей. Но не только этим он резко отличался от студентов с их давно не стриженными шевелюрами. По закрученным вверх усам, бритой бороде, разрезанным рукавам серебристо-зеленого кунтуша было видно, что он чистокровный поляк, а по смыслу сказанного - воинственный католик. - Было бы желание поджарить человека, уважаемый пан, а еретичество приписать легче всего... - с насмешкой произнес Богдан, протискиваясь мимо солидного шляхтича к "голгофе". Стоявшие вокруг люди засмеялись, а усы подстриженного пана недовольно передернулись. Предусмотрительный Стась Хмелевский оттеснил Богдана подальше от подозрительного пана и прикрыл его собой. Он постоял так до тех пор, пока друг не скрылся в толпе, а потом бросился догонять его. А солнце то выглядывало на миг из-за облаков, то снова пряталось, и его золотистый, резко очерченный огненный диск просвечивал сквозь них. Богдан следил за облаками, которые проносились так быстро, словно торопились поскорее скрыться, чтобы не быть свидетелями преступления, совершаемого на львовском Рынке. - Да, какое жестокое сердце у человека! - вслух подумал юноша, приближаясь к помосту, построенному из новых, старательно тесанных досок. - У кого поднялась рука, чтобы так гладко обтесать их? Богдан осмотрелся вокруг, ища глазами Стася, затерявшегося в толпе. Не с кем будет даже словом переброситься. Вдруг многолюдная толпа всколыхнулась, словно чья-то могучая рука качнула ее. Вооруженная охрана ратуши и стоявшие жолнеры кое-где стали громко призывать людей к порядку. Лица людей, блестевшие под солнцем, повернулись в сторону двигавшейся процессии. Она вызывала в их сердцах не чувство преклонения перед святыми отцами, а омерзение. Молодой валах в белой грязной сорочке шел, окруженный десятком монахов-базилиан в длинных сутанах. Если бы он понурился, как это сделал мещанин, приютивший его, можно было бы подумать: человек покорился своей судьбе и как на подносе несет свою голову к плахе. Вот мещанину, охваченному смертельным страхом, наверное, кажется тяжелой его собственная голова. Но Ганджа шел выпрямившись, глядя поверх монашеских капюшонов на многочисленных свидетелей его трагедии, на высокий дом Корнъякта, на торопливые облака да на прикрытое ими солнце. Богдан впился глазами в эту не склонившуюся перед жестоким приговором голову. Когда успел научиться молодой плечистый парень так невозмутимо смотреть смерти в глаза? Он, возможно, и не хочет знать, куда ведут его в сопровождении настоятеля Успенской церкви - отца Паисия и десятка монахов. Но тот, второй, все знает... Его окружали иезуиты в черных сутанах, с серебряными крестами на груди. Ему посоветовали святые отцы memento mori - думать о смерти. И он думал о ней. Он от этих дум даже стал черным, как сутаны иезуитов с крестами. Ведь дома у него остались беременная жена и двое детей, - ему было о чем подумать кроме смерти... И Богдана стало трясти, как в лихорадке. Вначале задрожали коленки, - наверное, от напряженного ожидания конца этого медленного марша двух таких разных людей, обреченных на смерть. Он продвинулся вперед, еще ближе к помосту. Кто-то из охраны грубо оттолкнул Богдана, и у него еще сильнее задрожали ноги и все тело. Обреченные на смерть, окруженные служителями церкви, остановились на помосте возле плахи. Там уже стоял внезапно возникший палач, опираясь на широкий тяжелый топор. Ярко-красная одежда его резко бросалась в глаза, она напоминала о крови обреченных, которая должна была здесь вскоре пролиться. Приговор прочитали на латинском и украинском языках. На польском не читали. Для поляков была предназначена латынь, которую иезуиты считали божественным языком. Не читали и по-валашски, ибо приговоры, как понял возбужденный Богдан, зачитываются не для обреченных. Глубоко взволнованные люди стояли затаив дыхание. Шум утих, только тяжелые вздохи тысячеголовой толпы сливались в один печальный стоп. За какие грехи должны погибнуть двое людей - молодой, черный, словно поджаренный валах, с несгибаемой шеей и измученный тяжелой жизнью Львовский мещанин? Он был лишь тем грешен, что по своей сердечной доброте, придерживаясь благословенного веками обычая, дал убежище человеку с трудной судьбой. Значит, этот обычай плох, следует отменить его, хотя бы и ценою смерти невинных людей, лишь бы остался жив высокомерный, безрассудный магнат Потоцкий, попавший в плен к туркам! Смотрите, люди, пусть каменеют ваши сердца, пусть оправдываются крылатые слова древнего Плавта: "Homo homini lupus est" [человек человеку волк (лат.)], - провозглашающие человеконенавистничество... А тот, молодой, до сих пор еще... даже и сейчас, в такой трагический момент, высоко подняв голову, водит глазами, ища ответа: что же такое жизнь? И только на какое-то мгновение, как молния, его взгляд встретился с таким же юношески горячим взглядом Зиновия-Богдана. В нем он заметил вечно пылающий огонь человеческой любви, дружбы!.. Богдану вдруг сделалось душно. Он взмахнул рукой, словно отгонял от себя удушье, оттолкнул стоявшего впереди него челядинца и вмиг оказался на помосте, возле позорно оголенной деревянной плахи. Ветер развевал его одежду, взлохматил волосы на голове. - Позор!.. В такой торжественный день, в четвертую годовщину со дня рождения нашего королевича Яна Казимира, здесь собираются проливать кровь!.. - воскликнул Богдан и решительно разорвал круг людей, находившихся на помосте. Будто бы лишь для того, чтобы не упасть, он уцепился за рукав сорочки обреченного Ганджи, дернул его к себе. - Иван! - закричал он как одержимый, так, что львовяне даже затаили дыхание. - Беги, Иван!.. И, резко повернув Ганджу за плечо, вытолкнул его из окружения монахов, бросил в толпу людей. В таком же неудержимом порыве вырвал перепуганного Базилия Юркевича из рук иезуитов, которые, точно звери, набросились на обреченного. - Беги! - крикнул он и этому, сбросив его с помоста на руки многотысячной толпы людей, которые, так же как и этот юноша с взлохмаченными волосами, горели желанием спасти невинных от смерти. Первым опомнился палач. Он выпустил из рук тяжелый топор и опрометью бросился вслед за Иваном Ганджой, разбросав в стороны взволнованных монахов, протянув вперед руки, которые вот-вот должна была обагрить кровь осужденных. Прыжок палача был так решителен, что Богдану вряд ли удалось бы устоять. Времени раздумывать не было, и юноша просто упал палачу под ноги, повалил этого свирепого представителя шляхетского беззакония, а сам скатился с помоста в разбушевавшуюся человеческую стихию. Кто-то подхватил его, втиснул в толпу, и он словно растаял в человеческой массе. А над площадью уже раздавался гневный клич: - Бей попов!.. На Рынке забурлила разгневанная стихия. Казалось, что даже тяжелые тучи быстрее понеслись по небу. На помост полетели камни, и множество людей, жаждущих мести, подняв руки, хлынули туда. Замелькали над головами куски разорванной красной мантии палача. Монахи и иезуиты падали, словно утопая в этом бурном человеческом водовороте. Батюшке Паисию Терлецкому угодили камнем прямо в лицо. Он упал бы, если б не была так плотна окружавшая его толпа. По лицу раненого текла кровь... Богдан и сам не заметил, как оказался во дворе Корнъякта. А позади, на площади Рынка, все еще рокотало, волновалось людское море! Казнь не свершилась, осужденные на смерть исчезли. Их судьбу решил самый великий справедливый судья - народ... 4 Молодой королеве Екатерине стало известно о том, что сын чигиринского подстаросты похвально защищал честь ее сына, королевича Яна Казимира, постарался, чтобы его имя не было запятнано кровью. И она посоветовала Львовскому магистрату наградить храбреца и патриота... К тому же и Потоцкому уже не только смерть какого-то валашского слуги, но даже и крупный выкуп не могли помочь вырваться из турецкого плена. А крымчаки уже прошли через Перекоп... Таким образом, казнь этих двух несчастных могла повлечь за собой только нежелательные последствия, лишний раз напомнила бы всемогущему султану о преступлениях Потоцкого, о намерениях польской Короны присоединить к себе Молдавию. Чрезвычайное событие, происшедшее на Рынке, постепенно стало забываться. Ганджу и Юркевича не стали больше разыскивать, сняв с них intamacja [судимость, позор, бесчестие (польск.)]. Но люди другого круга, в котором теперь вращался скрывающийся Богдан, - дальновидные купцы армяне и греки, особенно старый, опытный Корнъякт, считали, что и недавним осужденным надо бежать из Львова, и Богдану следует уйти от мщения раздраженной шляхты. Уже установились погожие майские дни, подсохли дороги. Львовские купцы отправились в свое ежегодное торговое путешествие в Стамбул. К их каравану и присоединился Богдан в качестве купеческого челядинца при караван-баше. Серебковиче, еще не старом, но уже бывалом торговце. Молодой Хмельницкий и его покровители предполагали, что так и начнется неспокойная, но заманчивая карьера молодого купца. Чего еще лучше желать сыну чигиринского подстаросты, образованному, как шляхтич, но обездоленному, как и всякий простолюдин в краю, где безраздельно господствуют своенравные и жестокие магнаты?.. В Кривичах, что находятся неподалеку от Львова, к этому каравану присоединился и переяславский купец Семен Сомко. Во Львов уже доходили слухи о нападении крымских татар на Приднепровье. Сомко хотелось поскорее добраться до Киева, надежно защищенного казаками, возглавляемыми Сагайдачным. Хотя бы до Каменец-Подольска спокойно доехать под охраной караван-баши Серебковича... В Кривичах с караваном прощались родственники, да и просто местные жители, привыкшие торжественно встречать и провожать купцов. В толпе провожающих был и Стась Хмелевский. В течение последних двух месяцев они встречались с Богданом только однажды, в лесу, раскинувшемся в долине за Высоким Замком. Свидание их было кратким и грустным. Друзья молча смотрели друг на друга, стараясь улыбнуться и с трудом сдерживая слезы. Богдан сказал Стасю, что, несмотря на объявленную амнистию, возвращаться в коллегию он не намерен, так как окончательно решил строить свою судьбу по-иному. Тогда же они условились встретиться еще раз в Кривичах, на публичных проводах каравана. - Неужели, Богдась, ты окончательно решил стать купцом? Изучали мудрость Платона, поэтику Вергилия, военное искусство Александра... И так... Будь проклят Рынок и наглядное знакомство на нем с государственным правом... - возмущался шляхтич Хмелевский, обнимая друга. - Не следует, Стась, так охаивать ремесло, на котором держится вся государственная казна. Платон, Александр Македонский... Останемся живы, будем чтить эти имена. А главное, Стась, не будем омрачать нашу дружбу твоим недоброжелательным отношением к купеческому ремеслу. Как первая любовь, эта дружба соединила нас, и пусть только смерть нарушит ее. - Богдась! - Не нужно, не нужно, Стась!.. Летом будешь у родных, наведайся в Киев. Мы еще не знаем, куда забросит нас судьба. У тебя есть имя, а я... сам должен обеспечить себя, пусть торговлей, чтобы жить хотя бы не хуже киевлян... - Счастливого тебе пути! Не забывай и ты нашей верной, многолетней дружбы. Да присматривай за Мартынком, помоги ему доучиться... Они молча обнялись снова. А впереди уже раздались голоса погонщиков, заскрипели мажары, зашумели родственники и друзья купцов. Богдан еще раз обернулся к расстроенному другу, протянул ему руку. - Никогда в жизни не забуду тебя, Стась! Мы только начинаем становиться на ноги. Ты поляк, а я украинец. Ты шляхтич, а я... казак. Но оба мы - сыновья человечества. Сколько раз еще нам обоим нужна будет дружеская поддержка! Они крепко расцеловались. Богдан побежал нагонять мажару Серебковича. А Стась глядел ему вслед, и глаза его туманила слеза. 5 В Каменке попрощались и с караваном. Пан Серебкович отвел Богдана в сторону от мажар и посоветовал: - Я уже говорил Семену, должен предупредить и вас, мой юный друг: будьте осторожны в пути. Прошел слух, что крымские татары напали на Приднепровье, воспользовавшись походом королевича со своими войсками на Москву. Возможно, что с ними идет и отряд турок - дорог у них много, домой могут возвращаться и через Днестр. Езжайте не по большаку, а обходите его стороной, через лес, и лучше всего ночью... Ведя торговлю, вы должны всегда помнить о ее благородной высокой цели, о служении народу. Пусть вас не искушает жадность, не гонитесь за ничтожной наживой. Ибо, поддавшись жадности, превратитесь в мелкого шинкаря и утратите человеческий облик, а для общества... погибнете. - Искренне благодарю уважаемого пана за отеческий совет! - ответил Богдан, прощаясь со своими учителями и покровителями. Сомко стоял около мажары, на которой ехал слепой кобзарь Богун, и разговаривал с ним, по-хозяйски поставив ногу на толстую ступицу колеса, обод которого поблескивал свежими подтеками дегтя. - Как вы думаете, пан Федор, осмелятся захватчики напасть на Киев, если они и впрямь перешли уже Буг? - Думать, конечно, думаю, пан Семен. Редко когда басурмане осмеливались нападать на Киев. Но пути господни неисповедимы! Слух, говоришь, идет, что поход возглавляет хан Мухамед Гирей? Сказыв