немчина отплатить ему  немчином же.  Стоит
только намекнуть...
     Остановил Мамон  своего коня,  скинул шапку и,  опустив ее  низехонько,
также  поклонился,  сколько  мог  ниже,  как  бы  признавая его  сатанинское
первенство.
     Этот, ухмыляясь, слегка приподнял свою и примолвил:
     - Люди свои, сочтемся, батюшка Григорий Андреевич!
     - Мы сочлись уж, если признаешь мою услугу. Будем говорить душа в душу.
Ведь ты начал дело о князе Лукомском и толмаче его {Прим. стр. 47}?
     - Видит бог,  в  угоду Ивану Васильевичу и  ради добра земле русской...
Литвин  подослан своим  государем Казимиром {Прим.  стр.  47}  известь Ивана
Васильевича...  холоп на него показал...  зелье нашли...  чего лучше,  чтобы
придраться к Литве,  где пристань держат для всякого, кто только осерчает на
нашего господина!
     - Пытал я  Лукомского и толмача,  латынщика Матифаса...  не признались!
Призывал баб лихих,  давал лизать зелье, одной всыпал насильно добрую задачу
в горло, давал в хлебе собаке: ни баба, ни собака не околели.
     - Ну что ж после, родной?.. - спросил Русалка со страхом.
     - После?..  Для  тебя...  от  одной  маковой  крупинки разорвало ту  же
собаку!  Все скрепил золотой петлей!  Не  бойся,  тебя во лжецы не поставлю,
Михайло Яковлевич!
     В  свою  очередь,  дворецкий снял исщипанную шапку и,  низко поклонясь,
примолвил:
     - Сам господь заплатит тебе!
     - Полно,  не греши,  Михайло!  Свои люди,  сочтемся.  Услужи мне только
Образцом.
     Дворецкий  показал  с   чувством  на  церковь  Спаса,   к  которой  они
подъезжали. Вышки великокняжеских хоромин выглядывали уж из-за нее. Чтобы не
подозревали в  них какого сговора,  они поехали,  один по набережной Кремля,
другой   -   к   Никольским  воротам.   Расставание  их   было   только   до
великокняжеского двора, где они должны были свидеться.
     На  поклоны  прохожих,  знавших,  что  они  сильные  люди,  Мамон  едва
приподнимал свою  шапку,  Русалка  отвечал низкими поклонами.  Одни  молодые
удальцы,  которым терять было нечего,  кроме своей головы, провожали первого
именем наушника, которое он и оставил за собой в потомстве; [Таким же именем
история опятнала боярина Ивана  Васильевича Ощеру.  (Прим.  автора)] второго
подстреливали только слегка насмешками. Надо сказать, что Мамон был особенно
нелюбим народом за  то,  что,  во  время  нашествия ордынского хана  Махмета
{Прим. стр. 48} на русскую землю, склонял великого князя на робкие меры и во
всякое время шептал ему обо всем,  что делалось в  семейной жизни и на миру.
Русалка умел избегнуть этой ненависти,  потому что поступки свои скрывал под
благовидною личиною  усердия  и  необходимости и  находил  оправдания  перед
великодушием народа в изученной бедности,  привете ко всякому и христианском
смирении.  Между тем приятель его,  гордый, напыщенный, топтал в грязь общее
мнение и хвастался своим ремеслом,  которое приближало его к великому князю,
милостям его и власти делать зло.


        ГЛАВА ПЯТАЯ
     ВЕЛИЧАНИЕ


     Великий князь жил тогда в деревянных хоромах,  на так называемом Старом
месте,  за  церковью Благовещения,  недавно отстроенною.  Кроме того,  стоял
трухлый  двор  великокняжеский за  церковью  Михаила  Архангела  (тогда  еще
деревянною), на Ярославском месте {Прим. стр. 48}. Все это предположено было
одно за  другим сломать.  Золотая палата и  Тюремный дворец уже созидались в
голове Ивана  Васильевича;  и  чтобы осуществить свои  намерения,  ожидал он
только  искусных зодчих,  которые должны  были  вскоре  приехать с  немецким
врачом.  Хоромины великокняжеские состояли из нескольких клетей, углубленных
или выдавшихся из  главного строения.  Они отличались,  по назначению своему
или расположению,  названиями:  сенника,  избы средней,  западной, брусяной,
постельной,  столовой, гридни, повалуши, теремов и так далее. Со всех сторон
окружали их переходы под навесами и с глухими перилами,  которые примыкали к
домовой  церкви  и  часовням;   главный  из  этих  переходов  вел  к  церкви
Благовещения,  потому так и  называемой:  на дворе великокняжеском правитель
народа не начинал и не оканчивал дня без молитвы в доме божием. Даже больные
и  женщины не  увольнялись от этого долга;  окна из упокоев их устроены были
так,  что они могли из  них слушать церковную службу и  молиться на  местные
иконы  храмов.  (Таким образом,  почти  и  у  каждого богатого человека была
церковь на  своем дворе.)  Несколько крылец,  из  которых Красное отличалось
каменными уступами и  резными украшениями,  сходило на  площадь.  Набережные
сени  выступали вперед особенною палатою.  Зодчество тогдашнего времени было
немудрое, детское; затеи его состояли только в некоторых наружных прикрасах.
Фронтоны,  как и  вообще богатых церквей русских,  представляли обращенные к
небу сердца,  главы -  также.  Взгляните на рисунки индийских храмов, именно
зигов [Художественная газета,  1838,  No 8.  (Прим. автора)], и вы найдете в
них  первообраз наших  храмов.  Мастера особенно любили щеголять друг  перед
другом в  развиве столбиков,  в  узорочной резьбе на подзорах и над красными
окнами {Прим.  стр.  49}. Резьба эта на дереве была так искусна, что едва ли
причудливая кружевница могла лучше сделать из ниток. Впрочем, ветхому жилищу
великокняжескому  придавали  какую-то   мрачность  ржавое   железо  решеток,
ограждающих окна,  тусклый мат их слюды,  оправленный в  свинец,  преклонные
теремки,  уходящие в  ветхий гроб свой,  крышу,  по которой время разбросало
клочки  зеленого и  порыжелого моха.  Мы  сказали,  что  хоромины стояли  на
площади. Четыре улицы, немного пошире тогдашних обыкновенных, загроможденные
церквами, похожими на часовни, и домами наподобие богатых изб в Новгородской
и  Псковской губерниях,  вот вам и  дворцовая площадь!  Надо прибавить,  что
некоторые домишки,  несмотря  на  присутствие дворца,  бесчинно  выходили из
ряду, чтобы похвалиться волею своего господина. Целый город, заключавшийся в
ограде Кремля,  походил на  муравейник домов  и  церквей,  по  которому дитя
пропело,  в  разные  стороны,  как  попало,  несколько дорожек.  На  этих-то
дорожках крыша  одного  дома  почти  сходилась с  крышею  другого,  так  что
смельчак  мог  бы,  не  хуже  хромоногого  беса,  сделать  по  ним  изрядное
путешествие. От этой тесноты пламя так часто пожирало целую Москву.
     Но в  ветхих хороминах,  за церковью Благовещения,  жил первый господин
всея  Руси.  В  них  замыслил и  заложил  он  будущее  могущество ее;  сюда,
встревоженные признаками этого  могущества,  государи присылали своих послов
ему поклоняться и искать с ним связей.  Подходя к этим хороминам, царедворцы
русские  усерднее  слагали  молитвы  архистратигу  небесного  воинства,   да
помилует их от гнева грозного земного владыки.
     Солнце не высоко играло над землею,  а  на дворе великокняжеском все уж
давно  принялось за  дневные заботы.  Везде суетились дворчане,  учрежденные
Иоанном по  образцу европейских дворов,  но которым он дал названия русские,
сообразно их должностям (распоряжение,  к  сожалению,  отмененное Петром I).
Дворецкий Русалка  преобразился в  новую  одежду.  Он  успел  уж  побывать у
маленьких детей Иоанна и отнести им игрушки;  успел сделать разные угождения
и Софии, супруге великого князя, и Елене, супруге сына его, несмотря что они
не  ладили одна с  другою;  кого из  дворских потешил ласковым словом,  кого
шуточкой.  Он везде поспевал,  всем заправлял и мало что приводил в действие
положенное,   обычное,  старался  еще  упредить  желания  и  прихоти  своего
властителя на  весь  следующий  день.  Обязанности дворецкого ограничивались
двором великокняжеским;  но он, волею и неволею, расширил круг их за пределы
его. На Русалку налагали иногда самые трудные, щекотливые поручения, нередко
опасные и грязные;  на иные он иногда сам вызывался,  желая доказать, что он
хотя и  хил наружностью,  но  богатырь лукавством и  умом.  Таких слуг любил
Иоанн и на них-то намекал,  говоря:  "Мне хоть бы пес, да яйца нес". Замечая
их  обманы,  он  наказывал их  то  грозным словом,  то посохом или временною
опалою,  а чаще закрывал глаза на те проказы их,  которые не вредили ни лицу
его, ни государству.
     С  посохом  великого  князя  и  его  горлатною  шапкой  второго  наряда
дворецкий ожидал его у дверей средней избы, отделявшей повалушу от брусяной,
в  которой находился Русалка.  Голые  стены этой  избы  красовались только с
четырех сторон иконами огромного размера,  в кивотах, с подвесками из камки,
унизанной  или  золотыми  дробницами  или  угорскими  (венгерскими) пенязями
(Pfennig) [пфенниг (нем.)]. В обширной комнате не было никакой мебели, кроме
дубового стола,  украшенного искусною резьбой,  и  двух скамеек с  суконными
полавочниками; под каждой стояла колодка (скамеечка для ног) и подостлан был
кизылбахский (персидский) ковер, или подножье, как называли наши предки. Все
было тихо,  как  в  склепе.  Неподвижно стоял Русалка,  прикованный слухом и
всеми помыслами к двери, через которую должен был выйти великий князь. Вдруг
в  средней избе прокричал кто-то  смутно,  словно больной,  сердитый старик,
странным, охриплым голосом:
     - Царь Иван Васильевич! Царь Иван!
     Тут  Русалка лукаво улыбнулся,  съежил плеча и  покачал головою,  будто
хотел сказать:  то-то  потеха!  Потом приложил ухо  к  двери.  Вот  что  там
говорили. "Хе, хе, хе! Фоминишна, это твое дельце, - сказал мужской голос. -
Ты навела меня на татар,  а теперь вижу,  куда гнешь...  Спасибо,  спасибо!"
Скрипнула дверь,  и  послышался голос  женщины:  "Пора!  тебе  уж  вся  Русь
кланяется этим именем,  да и  римский цесарь называет тебя своим братом".  -
"Царь Иван,  царь  Иван!"  -  закричал опять старик.  "Довольно,  -  прервал
владычный голос мужчины,  -  у меня и без того много царя сидит в голове: не
угомонишь ничем.  На сердце пора, да на деле не то; давно глаз видит, да зуб
неймет... Вся Русь?.. Где она? где это царство, сильное, владычное, дружное,
словно одно тело,  у которого руки и ноги делают, что похочет голова?" - "Ты
угомонил татар,  покорил Новгород и  раскинул свою державу так  широко,  что
можешь назваться царем русским",  -  прервала Софья Фоминишна. "Да, раскинул
широко,  и  что захватил,  то держу крепко;  а  тут на сердце налегли свои и
вяжут меня.  Подлинно, кровные! Кругом затынили меня Ярослав, Ростов, Углич,
Рязань;  не крепка и калитка моего царства на чужой Верее... {Прим. стр. 51}
едучи в свой Новгород,  запинаюсь всегда о Тверь...  Выгляни-ка в окно, люба
моя;  не  увидишь ли  из  него  чужого княжества,  чужой трети!  Подивись на
каменные палаты,  на  чудные домы божий моего стольного града,  на  хоромины
наши...  Чай,  во фряжской земле {Прим.  стр. 51} таких не видано?.. Ох, ох,
ох!  инда зазорно было мне после немецкого".  -  "Храм Пречистой {Прим. стр.
51}  на  диво  построит нам  Аристотель;  скоро будут к  нам  новые палатные
мастера...  построят и тебе дворец,  и твоим боярам палаты.  Лет через пяток
Москву не узнаешь".  -  "Прежде свалим тыны,  срубим заставы,  а  там,  если
господь продлит живота,  построим себе  и  царские палаты.  Тогда буду царем
всея Руси не одним прозвищем;  тогда скажу:  видно,  бог избрал на то своего
раба Ивана!  Да,  буду царем!" - С этим словом распахнулась дверь, и великий
князь быстро вошел в брусяную избу,  где стоял Русалка, успевший приготовить
свою личину по надобности.
     Иван  Васильевич собирался  принимать епископа  тверского и  одного  из
именитых людей тамошних,  присланных шурином его и  великим князем тверским,
Михаилом Борисовичем.  Послы приехали от меньшего брата,  разжалованного уже
из  равного  {Прим.   стр.  51},  для  переговоров  и  извинений  по  случаю
перехваченной переписки его с Казимиром,  королем польским. Для этого приема
великий  князь   московский  оделся,   поверх   нескольких  платьев  разного
наименования, в богатый становой кафтан, с выводами на нем людей: чем пышнее
стояла одежда,  тем краше и великолепнее считалась.  Черные волосы его резко
выпадали из-под тафьи (татарского колпака),  жемчугом шитой. На груди висела
золотая цепь с  большим крестом из  кипарисова дерева,  в  котором хранились
частицы мощей.  Перстень на  среднем пальце правой руки  сиял своею золотою,
филиграновой оправой,  а  не  камнем в  ней,  который не  отличался ничем от
голыша. Но этого камня не отдал бы Иван Васильевич за дорогие самоцветы: это
был  талисман -  подарок от  союзника и  друга,  крымского хана Менгли-Гирея
{Прим.  стр.  52},  в свою очередь,  получившего его из Индии.  Вот что,  по
словам летописца, писал к русскому великому князю Менгли-Гирей, посылая этот
дар:  "Тебе ведомо, что в эндустанской земле кердеченом зовут однорог зверь,
а рог его о том деле надобен:  у кого на руке, как едячи, то лизати, и в той
ястве,  что лихое зелие будет,  и человеку лиха не будет". Из этого-то будто
рога частичка была вставлена в перстень, и потому Иван Васильевич никогда не
скидал его,  свято храня завет своего союзника,  а может быть,  с намерением
предупредить всякое покушение на отраву.
     С одной стороны, быстрый, огненный взор из-под черных, густых бровей на
дворецкого -  взор,  который  редкий  мог  выдержать и  от  которого женщины
слабого сложения падали в обморок. Казалось, им окинул он своего слугу с ног
до головы и  обозрел душу его.  С другой стороны,  глубокий,  едва не земной
поклон,  которым  Русалка хотел,  казалось,  скрыться от  испытующего взора,
вручение  посоха  и  целование  властительной руки.  Шапку  не  принял  Иван
Васильевич и дал знать, чтобы он положил на одну из скамеек.
     - Слышал ли,  дворецкий,  чем  величала меня заморская птица?  -спросил
великий князь, прояснив свое нахмуренное чело.
     В самом деле,  странный голос,  слышанный дворецким,  был крик попугая,
поднесенного  великой   княгине  Софье   Фоминишне  немецким  послом.   Дочь
Палеологов,  награжденная от природы силою ума и  воли,  в  которой отказано
было ее братьям {Прим.  стр.  52}, знала очень хорошо, какая безделица нужна
была, чтобы решить супруга на исполнение великого дела, созревшего в могучей
душе его.  Она  первая гласно не  захотела быть рабыней татар.  Выпросив для
себя Ордынское подворье {Прим.  стр.  52}  и,  таким образом,  выгнав их  из
Кремля,  Софья навела великого князя на  мысль,  что  они  сделались недаром
уступчивы и  что так же легко будет выгнать их из русской земли.  Теперь же,
когда  Иоанн,  унизив  Казань,  покорив  Новгород  и  разведавшись с  ордою,
замышлял об  освобождении своего государства от  уделизма {Прим.  стр.  52},
стеснявшего его внутри и находившего ему врагом извне, хитрая и честолюбивая
Софья  искала  разных средств усладить для  него  подвиг несправедливый,  но
необходимый.  И потому втайне выучила заморскую птицу величать Иоанна именем
царя {Прим. стр. 53}, которое столько льстило ему.
     - Видно,   вещая  птица,   господине!   -  отвечал  хитрый  царедворец,
подставляя к окну скамейку,  а потом под ноги великого князя колодку, обитую
золотом,  и ковер. Все это исполнялось по движению глаз и посоха властителя,
столь быстрому,  что едва можно было за ним следовать. Но дворецкий и тут не
плошал.  Откуда взялась прыть у хилого старика, в котором, по-видимому, едва
душа держалась.
     На  полавочнике были  вышиты  львы,  терзающие змея,  а  на  алтабасной
(парчовой) колодке двуглавый орел. Эта новинка не избегла замечания великого
князя:  черные очи его зажглись удовольствием. Долго любовался он державными
зверями и  птицею и,  прежде нежели сел на скамейку и с бережью положил ногу
на колодку, ласково сказал:
     - И ты ныне, старый пес, видно, сговорился с Фоминишной потешить меня!
     Дворецкий   низко   поклонился,    охолив   кулаком   свою   ощипанную,
остроконечную бородку.
     - Ох,  ох!  - продолжал великий князь. - Легко припасти все эти царские
снадобья,  обкласть себя  суконными львами и  алтабасными орлами,  заставить
попугаев величать себя,  чем душе угодно;  да  настоящим-то царем,  словом и
делом,  быть нелегко!  Сам  ведаешь,  чего мне  стоит возиться с  роденькой.
Засели за большой стол на больших местах да крохоборничают!  И лжицы не даю,
и ковшами обносят, а все себе сидят, будто приросли к одним местам.
     - Что ж, господине, коли чести не знают...
     - Так по шапке,  да из-за стола вон!  Воистину так, пора... Пускай себе
кричат:  греха не ставит, родных обирает... даст на том свете ответ. Нет, не
дам.  Прежде, нежели я брат, дядя, шурин, я государь всея Руси. Когда явлюсь
на  Страшный суд Христов,  он,  наверно,  спросит меня:  печаловался ли ты о
земле русской,  над которою я  поставил тебя владыкою и  отцом,  соединил ли
воедино,  укрепил ли  эту Русь,  хилую,  разрозненную,  ободранную?  Вот что
спросит он, а не то, что пил ли из одного ковша с братьями и сватьями, тешил
ли их,  гладил ли по головке за то,  что они с  своими и чужими сосали кровь
русскую!
     Иван Васильевич замолчал и посмотрел на дворецкого,  как бы вызывая его
на ответ.
     Этот понял его и сказал с низким поклоном:
     - Пожалуй меня,  господине, князь великий, своего слугу, молвить глупое
слово.
     - Молви умное, а за глупое скажу тебе дурака.
     Опять поклон; Русалка приправил его следующею речью:
     - Вступающим в  брак господь наказывает оставить отца своего и матерь и
прилепиться к жене. В такой же брак вступил и ты, государь всея Руси, приняв
по рождению и  от святительской руки в дому божьем благословение на царство.
Приложение сделай сам,  господине! Умнее на твою речь сказать не сумею: я не
дьяк и не грамотей.
     - Грамота у тебя в голове, Михайло!.. Ладно!..
     Произнося последнее слово,  великий князь  оперся подбородком на  руки,
скрещенные на посохе,  и погрузился в глубокую думу. Так пробыл он несколько
минут,  в которые дворецкий не смел пошевелиться.  Нельзя сказать, что в эти
минуты тихий ангел налетел;  нет,  в них пролетел грозный дух брани.  Решена
судьба Твери, бывшей сильной соперницы Москвы.
     Наконец Иван Васильевич сказал:
     - Позови ко мне Мамона и дьяков моих.
     Приказ  этот  был  немедленно исполнен.  Дворецкий тотчас возвратился с
своим приятелем, нам уже известным, и тремя новыми лицами.


        ГЛАВА ШЕСТАЯ
     ДОМОСТРОИТЕЛЬ И ДОМОЧАДЦЫ


     Вился, вился ярый хмель,
     Слава!
     Около тычинки серебряныя,
     Слава!
     Так бы вились князья и бояре,
     Слава!
     Около царя православного,
     Слава!
     {Прим. стр. 54}


     Вошедши  в  брусяную избу,  все  они  сотворили крестные знамения перед
образом   спасителя,   потом   низко-пренизко  поклонились  великому  князю.
Казалось,  по  росту их,  вышли они  один из  другого,  как  дорожный прибор
стаканов.  Самый большой был  дьяк Федор Курицын {Прим.  стр.  54}.  Это был
мужчина целою головою выше Мамона,  лет  под  пятьдесят,  но  казался старее
своих лет.  Непрерывные умственные заботы и труды сгорбили его и изнурили до
болезненного состояния.  На  обнаженной голове  оставались только за  ушами,
будто  для  образчика,  две-три  пары  осиротевших русых локонов;  лицо  его
изнывало,  но  мутные глаза  издавали огонь ума;  на  изрытом челе  господь,
видимо,  утвердил знамение высоких помыслов. Его употреблял великий князь по
делам дипломатическим.  За ним следовал Мамон. Потом дьяк Володимер Елизаров
Гусев  {Прим.  стр.  55},  делец,  законник,  достойный памяти  потомства за
сочинение "Судебника".  Остального точно выпустили из пазухи Курицына: такой
он был крохотный.  Может быть, в стране лилипутов поставили бы его фланговым
в гвардию; не мудрено, что он прослыл бы там и великим человеком, потому что
имел  бы  чем  давить  меньших.  Но  между  нашими  огромными современниками
пришелся бы  мелкому  егерю  под  мышку.  Так-то  все  сравнительно получает
название!  За  то  одна часть его помрачала целое.  Он едва ли не осуществил
карликов наших сказок,  о которых говорится,  что они с ноготок,  а борода у
них  с  локоток.  Исполинская,  дивная борода!  По  ней  дьяк  и  назван был
Бородатым. Не думайте, однако ж, что все достоинства его ограничивались этим
волосяным украшением. Нет, он сохранил и до нас свое имя другими качествами,
а  именно:  умел говорить по  летописцам,  которых твердо изучил,  так что с
выученного не сбила бы его пушка,  и красно по-тогдашнему, то есть витиевато
и напыщенно, описывал походы своего господина. Ему же поручено было обучение
придворного клира духовному нению - как говорит историк не наших времен: "На
разные роды древнего доброгласия".  Одним словом, это был придворный человек
- колибри:  пел сладко, не тяготил ветки, на которую садился, и был счастлив
на своем гнездышке,  не боясь, что за ним погонится коршун, которому от него
нечем было поживиться.
     - Ну,  что...  дело с литвинами? - грозно спросил Мамона великий князь.
Очи его вызывали на кровавый ответ.
     - И князь Лукомский и толмач его Матифас показали,  что хотели отравить
тебя по насылу Казимира,  -  отвечал Мамон с  твердостью.  -  Пытал я давать
зелья лихим бабам; от одного макова зернышка пучило их, а собаку разорвало.
     Иван Васильевич скинул тафью, перекрестился и произнес с благоговением,
смотря на образа спасителя:
     - Благодарю тя,  бога и спаса моего, что сподобил меня, своего грешного
раба,  избавиться от насильственной смерти.  -  Потом,  лизнув перстень свой
"Кердечень", присовокупил: - Спасибо и Менгли-Гирею!.. А то, пожалуй, далеко
ли дьяволу до наущения,  и  через кровных подсыпят.  Нынче своих бойся более
чужих.
     - Помилуй,  государь,  отец наш!  допустим ли мы, твои верные холопы! -
воскликнули в один голос дворецкий и Мамон.
     - Око господне блюдет законных владык, - сказал Гусев. - Тебя же особо,
господине, князь великий, для устроения и блага Руси.
     И крохотный дьяк Бородатый {Прим. стр. 55} пропел в нос свой панегирик.
     Курицын молчал.
     Казалось,  Иван  Васильевич  не  слыхал  уверений  своих  царедворцев и
продолжал:
     - Превысокий,  благородный, славный краль!.. христианский краль!.. Хуже
бесермена!..  Не  берет силою,  так  зелием...  Посмей отныне лаять,  что  я
затеваю с ним размирье из корысти,  хоть и без того было бы что поговорить о
правах моих на древнюю отчину нашу,  Литву!.. Смотри, однако, Мамон, не было
ли кривды в твоем допросе? не мстил ли, не дружил ли ты кому?
     - Целовали со  мною  крест  семь  добрых видоков,  детей  боярских.  Не
согрешили ни перед богом, ни перед тобою, господине!
     - Ладно!..  А  что,  Володимер Елизарович,  какое наказание положено по
твоему судебнику {Прим. стр. 56} тому лихому человеку, что посягает на чужую
голову?
     - В судебнике уложено,  -  отвечал Гусев:  -  "А доведут на кого татьбу
{Прим.  стр.  56},  или разбой,  или душегубство, или ябедничество, или иное
лихое дело,  и  будет ведомо лихой,  и  боярину того велети казнити смертною
казнью, а исцево доправити; а что ся останет, ино то боярину и дьяку..."
     - Законники,  во-первых,  о  себе помнят.  Небось о  пошлинах боярину и
дьяку не забыли! Написано ли что у тебя о государском убойце и крамольниках?
     - И в помышлении такого случая не имел.
     - То-то!..   Вы,   законники,   все  пишете  листы  за  листом,  да  не
дописываете.  А там судьи праведные начнут пополнять, да пояснять, да посулы
брать за темные недосказы. Закон должен быть уложен, словно открытая ладонь,
без перстаницы {Прим.  стр. 56} (великий князь развернул свой кулак); всякий
темный человек довидит,  что на ней, и зернышко маково не укроется. Коротка,
да ясна,  и,  коли нужно,  сильно хватает!.. А то, пожалуй, наденут на закон
дырявую рукавицу,  да еще сожмут в кулак:  отгадывай, чет или нечет! Покажут
то или другое, коли надо!
     - Виноват,  господине,  князь великой! мы вот что прибавим в судебнике:
"А государьскому убойцу {Прим. стр. 56} и крамольнику живота не дати".
     - Быти по тому:  живота не дать, кто сам посягает на чужую голову! (Тут
он  обратился к  Курицыну,  но,  вспомнив,  что он не сроден к  поручениям о
казнях,  примолвил, махнув рукой.) Забыл я, что курица петухом не поет. (При
этих словах в  глазах дьяка проникло удовольствие.)  Мамон,  это  твое дело!
Скажи моему тиуну {Прим.  стр. 57} московскому да дворскому, чтобы литвина и
толмача сожгли на Москве-реке.  Сжечь их, слышишь ли? чтобы другим неповадно
было и помышлять о таких делах.
     Дворецкий поклонился и, охолив свою ощипанную бородку, произнес:
     - На  днях  будут  сюда  фряжские  палатные  мастера  и  немчин-лекарь.
Пречистая ведает,  может,  и меж ними есть какие лихие люди.  Коли дозволишь
молвить, что на разум нашло.
     - Говори.
     - Пригоже было б  им на первый раз острастку дать:  для того и  казнить
злодеев при них...
     Великий князь, немного подумав, отвечал:
     - За  лекаря  Антона  ручается мне  Аристотель:  учился  у  брата  его;
палатные мастера -  фрязы {Прим. стр. 57}, люди добрые, смирные... Однако...
кто ведает?..  Мамон,  вели подождать казнить до приезда немчина-лекаря;  да
смотри, чтобы на злодеях железа не спали!..
     Здесь махнул Мамону рукой, чтобы шел исполнять его приказ.
     - К  слову  молвить,  господине,  -  сказал Русалка,  когда  вышел  его
приятель, - у кого прикажешь поставить немчина?
     - Поближе к хороминам моим, ради всякого случая.
     - Аристотель говорит,  ему  зазорно жить  в  наших  избах...  а  палаты
каменны поблизости только и есть,  что у воеводы Василия Федоровича Образца.
Ты сам приказал на память себе привесть...
     Великий князь понял мысль дворецкого и, усмехаясь, отвечал:
     - Пригоже, Михайло, сильно пригоже!.. Боярину это будет нелюбо, да и то
сказать, не умрет же от немецкого духа. Пускай его почует, откуда непогода!
     Замолчав,  он с грозною важностью взглянул на Курицына. Этот начал было
говорить:
     - Послы от тверского...
     - Князя,  хочешь ты сказать?  -  перебил Иван Васильевич.  - Не признаю
более тверского князя.  Что,  спрашиваю тебя,  что обещал он  нам договорною
грамотою, в которой был посредником епископ его, ныне к нам прибывший?
     - Что  он  разрывает союз  с  королем польским Казимиром и  без  ведома
твоего не будет иметь с  ним сношений,  ни с твоими недоброжелателями,  ни с
русскими беглецами,  что  клянется за  себя  и  за  детей  своих  вовеки  не
поддаваться Литве.
     - У  тебя  лист  к  королю Казимиру от  нашего шурина и  доброжелателя,
которого называешь еще великим князем тверским?
     - У меня, государь.
     - О чем там говорится?
     - Князь тверской возбуждает короля польского против государя всея Руси.
     - Теперь суди  нас  бог,  а  правда на  моей стороне!  Ступай и  объяви
посланным ко  мне  Тверью,  что я  не  принимаю их.  Было им  от  меня слово
милости:  они надругались над ним.  Что я им?..  Ветошь,  которую они топчут
ныне в  грязи,  а  завтра ставят вместо пугала в своих садах?  Или болван?..
ныне-де покланяются ему,  а  завтра бросают в поганое болото с причитаниями:
выдыбай,  батюшка,  выдыбай!..  Нет,  не  на  того  напали!..  Пускай  ведут
изменническую речь с  королем польским и  величают его своим государем,  а я
сам приду сказать Твери, кто настоящий их господин. Нет терпения мне более с
этими крамольниками!
     Говоря это,  великий князь  разгорался более  и  более,  наконец ударил
посохом в пол, и посох переломился надвое.
     - К делу,  вот разметная наша грамота {Прим. стр. 58}! - прибавил он. -
Еще последнее слово.  Покажи им эту трость:  если бы погнулась,  так была бы
цела!..
     Курицын,  получив роковые обломки, вышел. Любомудр {Прим. стр. 58} того
времени,  смотря на  них,  покачал головой и  подумал:  "Так рушится сильная
соперница Москвы!"
     - Милости  ко   мне  велики,   -   продолжал  великий  князь,   немного
успокоившись:  -  Ростов  и  Ярославль отказываются от  древних прав  своих.
Поспешим ковать железо,  пока горячо.  Слово дух, а что написано пером, того
не  вырубишь топором,  говорит мне  всегда мой мужичок с  ноготок,  борода с
локоток.
     Исполинская борода,  вследствие поклона ее крохотного обладателя,  едва
не упала на пол.
     - Не тебе, однако, бородка, покончить это дело. А тебе вот что: отправь
гонца к  воеводе Даниле Холмскому,  в  его отчину,  с словом моим,  чтобы он
немедля прибыл в  Москву;  да сходи к Образцу и скажи ему,  что я жалую его,
моего слугу:  ставлю к  нему лекаря-немчина,  который-де  на днях прибудет к
нам;  да накажи,  принял бы его с хлебом-солью да с честью. Вот сколько я на
тебя нагрузил.
     - По усердию и силе,  -  отвечал Бородатый.  -  По ним возмогу снесть и
кентари твоих приказов.
     - Ладно!  А  ты,  Елизарович,  съезди в  Ростов и  Ярославль и  закрепи
законным узлом благое даяние... разумеешь?
     - Разумею, господине!
     Так  выпроводил великий  князь  всех  своих  дельцов-домочадцев,  кроме
дворецкого.  Гусева почтил он  Елизаровичем:  зато  и  обязанность его  была
нелегкая -  понудить грозою  и  ласкою  князей ростовского и  ярославского к
уступке Ивану Васильевичу своих владений,  о  которой они когда-то намекали.
Русалка  остался  и  умиленно  посмотрел на  великого князя,  как  бы  хотел
доложить ему, что имеет надобностью нечто сказать.
     - Ты что? - спросил Иван Васильевич.
     - Позволишь ли молвить потаенное слово?.. Думал было схоронить на душе,
не разгневить бы тебя,  господине; да Пречистая третий день во сне является,
все понуждает: скажи, скажи...
     - Ну, к бесу! говори без ужимок; время дорого.
     - Ведомо ли тебе:  жидовствующая ересь чернокнижника Схарии {Прим. стр.
59} перешла из Новгорода, прозябает здесь, в Москве, многие пастыри духовные
заражены ею,  ближние твои бояре впали в эту ересь; главный за них печальник
дьяк  твой Курицын,  которого столько жалуешь своими милостями...  Ведомо ли
тебе, что они вводят в соблазн православных и даже (он осмотрелся кругом, не
подслушал бы кто, и прибавил тише), даже твою невестку.
     - Ведомо,  -  отвечал спокойно Иван Васильевич, - они занимаются наукою
любомудрия -  во здравие!  Пускай себе,  лишь бы своего дела не запускали! А
если все бабьи пересуды слушать,  так и щей горшка не сварить, не только что
царством править.  Что ж до Курицына,  то запрещаю тебе,  и кому бы ни было,
говорить о  нем худое.  Никогда не забуду,  что он для меня сделал:  крепкая
дружба с Менгли-Гиреем, союзы с королем венгерским и с господарем молдавским
- все это его забота.  И  если я  силен этими союзами и  могу теперь надежно
тягаться с Литвою, так за это поклон да еще низкий поклон Курицыну. Ведайте,
добро и  худо помню до  гробовой доски и  умею благодарить за  то и  другое.
Выполни, шептун, десятую долю его, и ты спознаешь меня.
     - Из усердия к твоему лицу,  господине,  князь великий, доложил тебе...
не смог умолчать... православный народ гласно вопиет против тебя...
     При  этих словах раскалились очи у  Ивана Васильевича.  Он  воспрянул с
своей  скамьи,  вцепился  могучею  рукой  в  грудь  Русалки  и,  тряся  его,
задыхаясь, вскричал:
     - Народ?..  Где он?..  Подай мне его,  чтобы я мог услышать его ропот и
задушить,  как тебя душу. Где этот народ, говори?.. Отколь он взялся?.. Есть
на свете русское государство,  и все оно,  божьею милостью,  во мне одном...
Слышь,  бездельник?  Поди объяви это везде:  на торжищах, в церквах, во всех
сотнях,   во  всех  концах,   вели  это  прокричать  и,   коли  мало  голоса
человеческого,  вели  это  прозвонить  колоколам,  прогреметь пушкам.  -  Он
оттолкнул от  себя  дворецкого и  начал  ходить большими шагами по  избе.  -
Православный народ?..  Не  тот  ли,  что  ползал два  века  у  ног  татар  и
поклонялся их деревянным болванам,  целовал руки у  Новгорода,  у Пскова,  у
Литвы,  падал в  прах  перед первым встречным,  кто  на  него  только дубину
взял!..  Я  первый отрезвил его от поганого хмеля,  поднял на ноги и  сказал
ему:  "Встань, опомнись, ты русин!" И этот смерд хочет вопиять против своего
господина!  Ныне оставлю этот народ, и что с ним станется? Сгинет, аки червь
под  ногою первого удалого прохожего!..  Поди,  объяви Курицыну мою милость;
скажи,  что я жалую его,  моего верного слугу,  золотым кафтаном... слышь? с
плеч моих!  И скажи так,  чтобы твой народ это знал...  Теперь вон,  поганый
шептун!
     Дворецкий бросился в ноги своему властителю.
     - Помилуй,  государь, отец наш! грех попутал, - вопил он. - Возьми свое
нелюбье назад,  а  я  тебе  службу  сослужу:  будешь мною  доволен...  Князь
верейский сильно захворал...  с  этой  вестью нароком приехал ко  мне  родич
мой... Поспеши, батюшка, гонца, пока не отдал богу душу.
     Весть  эта  судорожно пробежала по  сердцу великого князя;  он  был  ею
поражен,  и не мудрено.  Сын князя верейского жил изгнанником в Литве:  надо
было  царственному  домостроителю захватить  скорее  отчину  его,  чтобы  не
помешали недруги.
     - Хворает?  -  спросил он, переменясь в лице. - Шибко хворает, говоришь
ты?
     - Родич мой сказывает, вряд ли подымется.
     - Да,  Михайло,  ты можешь сослужить мне службу,  никогда не забуду. Ты
голова неглупая...  не придумаю, как ныне оплошал... Лукавый, видно, попутал
тебя  в  бабьи  сплетни...  правду  молвить,  впервой...  А  может  быть,  и
неспросту! Встань... Ты ведь никому не говорил еще о болезни верейского?
     - Видит  бог,   никому!   Зарой  меня  живого  в  землю,  коли  я  кому
промолвился.  Знаю я,  да ты,  господине,  да родич мой, и тому наказал, что
прямо в петлю и меня и себя потащит, коли обмолвится.
     - Так ты, мой люба (великий князь погладил его по голове, как наставник
умного ученика),  махни  нынче же,  сейчас,  тихомолком в  Верею...  Скажем,
захворал...  Скачи,  гони,  умори хоть десяток лошадей,  а  в живых заставай
князя Михаилу Андреевича...  как хочешь, заставай!.. Улести лаской, духовною
речью,  а  если нужно,  пугни...  и  привози ко мне скорей душевную грамоту,
передает-де  великому князю московскому свою отчину,  всю  без  остатка,  на
вечные времена, за ослушание сына.
     А винен был этот несчастный сын, женатый на племяннице Софии Фоминишны,
дочери  Андрея Палеолога,  только в  том,  что  София  подарила ей  какое-то
дорогое узорочье первой жены  Иоанновой,  которого великий князь  обыскался.
Это узорочье нужно было великому князю только для придирки: взамен снизал он
Руси богатое ожерелье, в котором красовались Верея, Ярославец и Белоозеро.
     - Не  учить  тебя  стать!  -  продолжал Иван  Васильевич.  -  Тебе  сто
рублев... слышь, сто рублев, и от меня спасибо!
     Говоря это, он дрожал.
     Сто рублей плясали уж  в  душе жадного дворецкого,  но  не  сбили его с
лукавого толка.
     - А коли он протянет ножки до меня? - спросил он.
     - Не может, не должен... слышь? или не приезжай назад.
     - У меня и мертвый подпишет.
     Тут Русалка досказал что-то мимикой.
     С  ласковым словом и  стами рублями вперед был он отправлен в Верею.  И
грозы над ним как не бывало!..  Отчего ж  оплошал он с  докладом о жидовской
ереси?  Неужели в самом деле оплошал? О! нет, это была тонкая проделка. Надо
было ему поддержать членов Схариевой секты,  подкупивших его. Для достижения
этой цели всего лучше было оговорить их  же и  стать на стороне противников,
то  есть народа;  таким образом он  представлял завистливой власти государя,
что  есть другая власть,  которая осмеливается ему  противиться хоть словом.
Как  рассчитано,  так  и  случилось;  великий  князь  вознегодовал на  своих
ценсоров.  На  случай же личной беды Русалка имел в  запасе весть о  болезни
верейского князя.  И там и тут остался он в выигрыше:  от сектаторов получил
благие дары,  от Ивана Васильевича сто рублев - важная сумма в то время! - и
приращение его милостей. За толчком он не гнался.


        ГЛАВА СЕДЬМАЯ
     ЖИЛЬЦЫ КАМЕННЫХ ПАЛАТ


     Господинов двор на семи верстах.
     На семи верстах, на осьми столбах.
     Посреди двора, посреди широка,
     Стоят три терема,
     Три терема златоверхие:
     В первом терему красно солнышко,
     Во втором терему светел месяц,
     В третьем терему часты звездочки.
     {Прим. стр. 62}


     Внутри города,  именно на том самом месте,  где еще в  наше время стоял
каменный шатер для хранения пушек,  в свою очередь сломанный, красовался дом
московского воеводы  и  боярина  Василия Федоровича Симского,  по  прозванию
Образца.  Двор его  одною стороною граничил к  площадке,  на  которой стояла
церковь Николы-льняного,  при повороте вниз Константино-Еленовской улицы,  а
другою стороною к кремлевской стене.  Этот дом был каменный, строен на славу
иноземными мастерами и  прозван  ими  паластом  (palais) [дворец  (франц.)],
почему и  наши с этого времени стали называть каменные дома палатами.  Тогда
их  было  только два,  Образцов и  московского головы [Дмитрия Владимировича
Ховрина. (Прим. автора)].
     Особенно на палаты воеводы ходили дивоваться толпы. Несколько недель не
было от  них отбою.  Да  и  как не дивиться?  Дитя,  единица ли он или толпа
единиц,   любит  игрушки;  а  дом  Образца  был  большая  каменная  игрушка,
невиданная на Руси. Мало что стены построены с иную улицу московскую: откуда
ни поглядишь на него,  везде затеи,  выведенные будто волшебной рукой.  Окна
глубоко и украдкою уходят в дом, как бы с бережью для глаз хозяина неся туда
свет; над каждым окном и под ним ветви пальмовые, что кидали в день Вайи под
ноги Христу,  да еще виноградные кисти,  от которых упился Ной.  Так зрители
объясняли наружные украшения дома.  Все  это  высечено из  камня,  покорного
могучему искусству. Выпуклости выкрашены желтою краскою, а пустые между ними
места голубою.  Чудо как хорошо!  Кровля из  немецкого железа,  выбитого так
тонко,  как лист на дереве,  жаром горит.  Посмотришь во двор, и там чудеса!
Два крыльца сходят с обеих сторон дома, словно хотят обнять двор. Они держат
свою покрышку,  окайменную подзорами,  на  витых столбиках,  каких нет  и  у
хоромин великокняжеских. Теремок прилеплен вверху у самой крыши, художеством
ли  человеческим или силою недоброю,  и  висит на воздухе,  будто ласточкино
гнездо. Внизу его приделан, ни дать ни взять, опрокинутый колокол. В теремку
с  трех  сторон  окна  с  мелкими  круглыми стеклышками (диковина немалая  в
тогдашнее время).  Когда  ударит в  него  солнышко,  он  кажется фонарем,  в
котором  горят  множество свечей.  Взглянешь в  окно  в  стороне кремлевской
стены,  видны  пушечный сарай  {Прим.  стр.  63},  Красная  площадь,  лавки,
Варьская {Прим.  стр.  63}  улица и  Спас в  Чигасах за  Яузою.  Взглянешь в
середнее окно -  Великая улица по берегу Москвы-реки, река в излучинах своих
от монастыря Симонова до Воробьева села {Прим. стр. 63} и все Замоскворечье,
как на блюдечке;  ближе,  под тобою,  по городской горе взбираются избы одна
над другою,  держась за Константино-Еленовскую улицу, и видно все на дворах,
будто на своем; еще ближе под тобою яблонный сад: кажется, вот все былинки в
нем перечтешь.  Из третьего окна красная сторона города,  от великокняжеских
хоромин по  Тайнинские ворота {Прим.  стр.  63},  со  всеми церквами своими,
будто про тебя написана на  листе.  А  когда бы видели вы сокольню на дворе:
мастер пустил из нее стрелу с яблоком - играет себе на небе!
     Палаты эти  долго казались хитрым делом лукавого.  Хозяин их,  воевода,
сподвижник Данилы Дмитриевича Холмского при  покорении Новгорода,  первый по
нем в ратном деле, был, конечно, не трус. Прозвание Образца дано ему было за
то,  что  он  бился  всегда впереди своих дружин.  Но  когда надо  было  ему
пробираться в новый дом,  по сердцу его пробежала дрожь. Он скорее готов был
встретиться один с  десятью немецкими латниками или татарами,  или вольницею
новгородской,  чем  с  нечистою силою,  даже в  одном лице.  Правда,  к  его
успокоению и  семейства его  были  приняты все  меры  против нечистого духа,
которого могли занести в  дом поганые иноземные строители.  Курили и  курили
ладаном так,  что можно было в  нем задохнуться,  пели молебны с окроплением
богоявленскою  водой  двора,  жилого  и  нежилого  строения,  водрузили  над
воротами и над всеми входами медные кресты с святыми изображениями, и чаще с
изображением святого  Никиты,  который дубинкою побивает беса,  и  водворили
божье милосердие.  Таким образом,  казалось, оградили новое жилище свое и от
будущего   наваждения  нечистой   силы.   Новоселье  отпраздновали  в   день
Симеона-летопроводца,  то есть первого сентября,  который считался и  первым
днем нового года {Прим.  стр.  64}.  Не забыли, однако ж, перед тем главного
хозяина - домового гения, которого и поныне в деревнях называют этим именем:
без  него,  говорят,  и  дом  не  стоит.  Старшая в  доме женщина сходила на
пепелище прежнего жилья,  вынула  из  печурки  на  черепок  горящих угольев,
кого-то пригласила оттуда и завернула в скатерть. Ворота настежь! Образец со
всеми домочадцами вышел навстречу,  неся хлеба-соли;  поклон в  пояс,  еще и
еще,  потом униженно, поникнув седою головой и указывая кому-то путь в новый
дом,  приговаривал:  "Дедушка!  милости просим с  нами на новое место".  Тут
отворились двери,  стряпуха выпустила кого-то  из скатерти в  новую печурку,
горящие уголья туда ж  (не забыта и пища для таинственного огня),  хлеб-соль
поставлен на браном столе,  наехали гости,  и  пошло веселье.  Домовой пенат
водворен:  чего бояться?  Лишь бы  не  рассердить его неугодой какой!  Затем
проходила  зима  подобру-поздорову.  Только  раз  прогневался  было  хозяин:
невзлюбил боярского вороного жеребца,  недавно купленного:  часто  по  ночам
ерошил его,  ездил по нем,  словно сотня кошек, вытыкал войлок из его гривы,
дул ему нестерпимо в ноздри и в уши.  Догадались скоро, что хозяину масть не
по шерсти.  В угождение ему,  продали коня и не стали более держать вороных.
Повесили также в конюшне медвежью голову,  чтобы бездомные духи не входили в
спор с хозяином за жилое владение, не осиливали его. С того времени домашний
дух успокоился,  а с ним и жильцы каменных палат, охраняемые его чадолюбивым
надзором.
     Да,  Русь  была тогда полна чарования!  Родные предрассудки и  поверья,
остатки мира младенческого, мифического; духи и гении, налетевшие толпами из
Индии и  глубокого Севера и  сроднившиеся с  нашими богатырями и  дурачками,
царицы,  принцы,  рыцари Запада,  принесенные к  нам в  котомках итальянских
художников:  все это населяло тогда домы,  леса,  воды и  воздух и делало из
нашей Руси какой-то поэтический, волшебный мир.
     Духи встречали новорожденного на пороге жизни,  качали его в  колыбели,
рвали с дитятею цветы на лугах,  плескали в него, играючи, водой, аукались в
лесах  и  заводили в  свой  лабиринт,  где  наши  Тезеи  могли  убить лешего
Минотавра не  иначе,  как  выворотив одежду {Прим.  стр.  64}  и  заклятием,
купленным у лихой бабы,  или,  все равно,  русской Медеи.  Духи поселялись в
глаза, чтобы взглядом испортить кого, падали рассыпною звездою над женщиною,
предавшеюся сладким, полуночным грезам, тревожили недоброго человека в гробу
или,  проявляясь  в  лихом  мертвеце,  ночью  выходили  из  домовища  пугать
прохожих,  если православные забывали вколотить добрый кол в их могилу.  Все
необыкновенные случаи, все недуги и сильные страсти были делом духов.
     В атмосфере,  напитанной этим чарованием,  жило и семейство Образца. Из
кого ж оно заключалось, тотчас увидим.
     Прочтите летописи того  времени,  и  вам  не  один  раз  встретится имя
Образца в  войнах против Новгорода,  ливонцев и  татар.  Посмотрели бы вы на
Василия Федоровича, когда шестьдесят с лишком лет осыпали голову его снегом:
вы  и  тогда  сказали б:  этот  взор,  в  проблески одушевления,  должен был
нападать на врага орлиным гневом;  эта исполинская рука,  вооруженная мечом,
должна  была  укладывать  под  собою  ряды  мертвецов;  эта  грудь  широкая,
мохнатая,  эта вся геркулесовская обстановка -  созданы быть оплотом боевым.
Заплатив дань отечеству,  как воин,  и за то почтенный саном боярина,  тогда
еще  очень  редким,   он  заплатил  дань  великому  князю,  как  царедворец,
построением,  в  угоду ему,  каменных палат.  В  них  жил он  на  покое,  не
тревожимый доселе Иоанном, любимый друзьями, уважаемый народом; добрый отец,
грозный  и  попечительный господин,  в  них  хотел  он  дать  сладкий  отдых
последним годам своим и  приготовить себя  заранее к  вечности делами веры и
добра.  Возвышаясь над толпою саном и  богатством,  он  не  отделялся от нее
предрассудками.  Ближнего любил по закону Христову, но в этом имени заключал
одних своих земляков;  что было только не русское, считал наравне с собакою.
Итальянцев или фрязов,  как тогда их называли,  еще терпел он в своем дому и
удостоивал своей беседы,  потому что  они строили или сбирались строить домы
божий;  болонского художника Рудольфа Фиоравенти,  иначе Аристотеля, уважал,
как розмысла {Прим.  стр.  65},  будущего зодчего Успенского собора, и более
как  отца  мальчика,   крещенного  по-русски.  Но  немцев,  поганых  немцев,
ненавидел всею силою души суровой,  хотя не злой. Это чувство к ним, взявшее
свой источник в  народном предрассудке,  было еще усилено особенным случаем.
Им не мог он простить смерть милого,  любимого детища, убитого в глазах его.
Этому сыну только что  минуло шестнадцать лет,  только что совершили над ним
обряд  пострига,  когда  он  увлек  его  из-под  крыла матери в  бой  против
ливонцев, которых называли тогда немцами ["Поганые немцы не стали на срок на
Обидном месте",  "немцы прислали с святым словом",  "немецкие божницы" - это
все говорится в летописях о ливонцах и их церквах.  (Прим.  автора)]. Как он
любовался воинственной красотой его, осененной шлемом, его юношеским пылом и
отвагой,  обещавшими знатного  полководца!  И  эта  краса,  эти  утешения  и
надежды,  скошены вдруг махом поганого меча!  Прошло много лет,  и  все  еще
мечтался старцу образ прекрасного юноши, когда он, истекая кровью, приподнял
из  праха  голову,  обвитую  сумраком смерти,  перекрестился и  бросил  отцу
взор... прощальный взор. Кони вражеские тут же его затоптали. О! этого взора
не забудет отец и на смертном одре;  не забудет он крика матери, требовавшей
у него отчета, куда он девал милое детище. Мать недолго пережила эту потерю.
Зато  с  тех  пор  Образец  мстит  всем  немцам  ненавистью к  ним  сильною,
неумолимою.  Убийце сына он не размозжил головы шестопером {Прим.  стр. 66};
нет, взяв его в плен, он привязал к хвосту коня и по пням, по камням примчал
в лес на съедение волкам.  Не скрывает он своей ненависти к немцам при самом
великом князе; раз при нем назвал в лицо поганым басурманом [Этим прозвищем,
которое составилось из слова "бесермен",  неверный, стали честить немцев уже
при  отце Иоанна III;  может быть,  и  прежде.  См.  Историю Русского Народа
Полевого,  т.  V,  с.  134. (Прим. автора)] немецкого посла, рыцаря Поппеля.
Едва могли затушить гнев Ивана Васильевича по  этому случаю.  Великий князь,
любивший, чтобы уважали то, что он удостоивает своего внимания, и ненавидели
то, чего он не жалует, хранил на сердце память об этом оскорблении, несмотря
на великие заслуги Образца.
     Еще был сын у  воеводы Иван Хабар-Симской (заметьте,  в тогдашнее время
дети  часто  не  носили  прозвания отца  или,  называемые так,  впоследствии
назывались иначе:  эти прозвища давались или великим князем, или народом, по
случаю подвига или худого дела, сообразно душевному или телесному качеству).
Иван Хабар,  двадцати двух или трех лет,  чернобровый, черноглазый, статный,
красивый, одним словом тип русского молодца, пытал не раз отвагу свою против
неприятеля,  ходил с сурожанами {Прим.  стр. 66} охотником на Вятку и против
Мордвы  на  лыжах  тратил  эту  отвагу  в  переделках со  своими,  в  ночных
похождениях, в жизни молодеческой, разгульной.
     - Эй, Иван! не сносить тебе головы, - говаривал ему отец.
     - Станет на мой век и одной, батюшка! - был ответ его.
     Нередко старик закрывал глаза на проказы сына,  в надежде, что кипучая,
буйная душа его переволнуется и,  как бурные, весенние потоки, войдет в свои
берега.  "Грани же,  положенной богом,  никто не переступит,  -  думал он, -
судьбы своей не  объедешь.  Молодой конь  перебесится,  все-таки будет конь;
кляча и смолоду все кляча".
     Но  лучшая утеха и  надежда,  ненаглядное сокровище старика,  была дочь
Анастасия.  О  красоте ее  пробежала слава  по  всей  Москве,  сквозь  стены
родительского  дома,   через  высокие  тыны  и  ворота  на  запоре.  Русские
ценительницы прекрасного не находили в ней недостатков,  кроме того, что она
была немного тоненька и гибка,  как молодая береза.  Аристотель,  который на
своем  веку  видел много итальянок,  немок и  венгерок и  потом имел  случай
видеть ее,  художник Аристотель говаривал,  что он  ничего прекраснее ее  не
встречал.
     - Синьорина Анастасия, - прибавлял он, - по белизне своей дитя снежного
севера,  но  по  зною  темно-карих  глаз,  по  неге,  разлитой  по  всей  ее
наружности,  ни дать ни взять соотечественница моя. Если бы я был живописец,
то  олицетворил бы  ею пылающую зарю,  когда она готова броситься в  объятия
своего лучезарного жениха.
     Художник всегда останавливался перед ней с  особенным восторгом.  Иоанн
младой {Прим.  стр.  67},  первый сын великого князя от первой жены,  вбежал
раз,  нежданный,  в  сад Образца за  Хабаром-Симским,  которого очень любил,
увидал там сестру его и остановился перед ней весь не свой, как бы опаленный
молниею.  Он намерен был на ней жениться, но честолюбивый его отец, искавший
в браке своих детей не сердечных, а политических связей, повел его к венцу с
Еленою,  дочерью Стефана,  господаря молдавского (перекрещенного по-нашему в
воеводу  Волошского,   почему  и  называли  ее  у  нас  Еленой  Волошанкой).
Старушки-веди (все знающие,  все ведающие,  ворожейки) открыли кому-то,  что
княжич именно с того времени начал грустить и сохнуть. Никогда не переставал
он  питать  к  Хабару  нежнейшей  привязанности,   в  которой,  может  быть,
скрывалось другое чувство.
     Анастасия вся,  и телом и душою, была какая-то дивная. С малолетства ее
провидение наложило на  нее  печать чудесного.  Когда  она  родилась,  упала
звезда над домом;  на груди было у ней родимое пятнышко,  похожее на крест в
сердце.  Десятилетней снились палаты и сады,  видом не виданные на земле,  и
лица красоты неописанной,  и голоса, которые пели, и гусли-самогуды, которые
играли,  будто над ее сердцем,  так хорошо, так умильно, что и рассказать не
можно.  А когда она,  во время этих снов,  просыпалась, то чувствовала у ног
своих легкое бремя, и казалось ей, кто-то лежит у них, свернув белые крылья.
И  было ей сладко и  страшно,  и все вмиг исчезало.  Часто задумывалась она,
часто грустила, сама не зная о чем. Нередко, простершись перед иконою божией
матери,  плакала;  но  эти  слезы старалась утаить от  людей,  как  святыню,
которую невидимо посылали ей свыше. Все чудесное любила она, и потому любила
сказки,  эти  изустные романы,  эти  народные поэмы того  времени.  С  какою
жадностью слушала их от своей мамки! Зато каких диковинок ни развивала в них
красноречивая старушка  перед  юным  пламенным воображением своей  питомицы!
Анастасия,  предаваясь этой поэзии,  нередко забывала сон  и  пищу;  нередко
самые сны доканчивали ей недосказанную сказку,  и  еще живее,  нежели мамка,
еще красноречивее.


        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     СКАЗОЧНИК И ВЕСТНИК


     Мы  сказали уж,  что  наступил день Герасима-грачевника.  Было время за
полдень.  Василий  Федорович Образец,  по  русскому  обычаю,  отдохнув после
обеда,  спешил умыться, чтобы освежить горевшее от сна лицо. Это сделано без
сторонней  помощи:  медный  рукомойник,  подаренье  знаменитого  Аристотеля,
повешен над лоханью,  чистою,  будто сейчас вышла из  рук деревщика.  Чудный
дар!  тронешь снизу прутик,  и вода бьет из него ключом.  Браный утиральник,
обшитый тонкими кружевами,  рукоделье Анастасии,  висел на гвозде,  всегда к
услугам хозяина.  Роговой гребень,  помоченный в  квасу с  медом,  пройдя по
белым  прядям волос его,  пригладил и  умастил их.  Хорошо ли  была  сделана
уборка,  нельзя было самому знать,  потому что в тогдашнее время зеркал мало
кто и видывал.  Тот же Аристотель подарил было Анастасии кусочек зеркала; да
как жильцы каменных палат посмотрелись в него и, наше место свято! оборотили
в стекло свои лики,  да как увидели,  что нечистый отводит глаза и шутит над
ними,  так закинули волшебное стеклышко в  поганое болото,  не сказав про то
фрязу.  Убравшись, помолился старец, надел летник и перешел в клеть, которую
называл своею оружейною.  Это была горница довольно пространная.  На  стене,
красовавшейся переплетами кирпичей,  висели  железные шишаки  грубой работы,
колонтари  (латы),  писанные  серебром,  и  простые,  железные,  на  которых
ржавчина въелась кровавыми пятнами,  кончары (оружие вроде меча  и  кинжала,
немного  поменее  первого  и  поболее второго),  из  коих  некоторые были  с
искусною  золотою  насечкою  и  украшениями,  изобличающими восток,  палицы,
сулицы (метальные копья),  шест опер,  знак воеводства, как ныне маршальский
жезл,  и  несколько железных щитов с  конусными выемками.  В  углу  стоял на
искосе образ Георгия-победоносца. От стен несколько отсторонились две лавки,
покрытые  суконными  полавочниками;  между  ними  вытягивался дубовый  стол,
девственной чистоты,  с резными ножками и ящиками, а на нем стояли оловянник
и  серебряная  стопа  и  лежала  серебряная черпальница.  Перед  столом,  на
почетном  месте,  чванилась  своею  узорностью диковинная седальница,  вроде
складных кресел, изобретения и мастерства какого-то фряза.
     Образец напенил стопу янтарного меду и едва осушил ее,  как докладчик -
кольцо, застучал в столб приворотный и послышался сторожевой лай. Видно было
по лицу хозяина,  что пришли к  нему гости жданные.  Это вскоре оправдалось;
посетители вошли к  нему без  доклада.  Один был  старичок небольшого роста,
начинавший  уже  горбиться  под  ношею  лет;   темные  волосы  слабо  тенили
серебряные кудри его;  от  маковки головы до конца век левого глаза врезался
глубокий шрам... но вы уж, вероятно, узнали странника и сказочника, Афанасия
Никитина.  Скажем только, что он здесь казался десятью годами моложе, нежели
мы его видели в тюрьме Дмитрия Иоанновича,  хотя был промежуток между этим и
тем временем более двадцати лет.  Еще прибавить надо:  здесь лицо его носило
свежие  следы  полуденного солнца,  принесенные из  недавнего  путешествия в
Индию, и потому сильный загар в конце зимы давал ему какую-то чуждую русским
физиономию.  Не знаю,  упомянул ли я в первом рассказе о нем, что добродушие
прижилось на  этом  лице.  Другой гость  был  дитя,  лет  под  четырнадцать,
пригожее,  живое.  В больших голубых глазах его вы могли ясно видеть, что ум
был всегда на страже у этого любимца божьего;  он поднимал голову с какою-то
благородною самонадеянностью и  осанкой.  Кудри  его  белокурых  волос  худо
повиновались ножницам -  остриженные в  кружок,  по-русски,  они,  назло им,
вились своенравно и  образовали на  голове род  венка.  И  старик и  мальчик
носили русское платье,  только первый очень  бедное,  другой,  напротив,  из
тонкого  немецкого  сукна,   с  опушкою  соболя.  Несмотря  на  это  видимое
превосходство состояния,  последний давал  первому почет везде,  где  только
имел случай показать ему свое уважение.  Оба, вошедши в клеть, сотворили три
крестные знамения перед иконой,  произнеся:  "Господи помилуй!"  -  и  потом
поклонились  хозяину,  с  приветствием:  "Подай,  боже,  здравия!"  Старичок
остановился у дверей и положил близ них свой посох.
     - Здорово,  Андрюша,  -  сказал Василий Федорович,  сидя,  с  роскошным
самодовольством, на креселках своих, кряхтевших под дородною тяжестью его, и
поцеловал в маковку мальчика,  к нему подошедшего; потом обратясь к старику,
примолвил: - Добро пожаловать, Афоня! Садись-ка на большое место: сказочнику
и  страннику везде почет.  Потешь же нас ныне словом о  том,  как в  Индусах
войну ведут, оллоперводигер {Прим. стр. 70}.
     Употребляя это  варварское слово,  Образец подшучивал над  сказочником,
любившим в своих повестях примешивать очень часто какие-то непонятные слова,
которые называл индустанскими.
     - Воевода на упокое,  как старый сокол, хоть и летать на охоту невмочь,
а все рвется туда крылами соколиными.  Будет,  боярин, по-твоему сказанному,
как  по  писаному.  Хлеб-соль  твою не  уроним в  грязь,  -  отвечал старик,
помещаясь с бережью на лавку. - Не замарать бы полавочника, батюшка? кажись,
сукнецо-то заморское.
     - Постелем и другой тогда; не занять взять. Ну, что твой отец, Андрюша?
- прибавил Образец, держа мальчика между колен и положа ему руку на плечо.
     - Все грустит что-то: Иван Васильевич дает ему мало места под Успенье.
     - А ему небось хотелось целый город захватить?
     - Ведь  он  храм  богу,  создателю мира,  будет строить,  так  надо ему
простор, - отвечал мальчик с гордостью.
     - Люблю Андрея за умную речь! - воскликнул боярин с умилением. - Однако
время терять попусту не для чего. Слетай к своей крестной матери и позови ее
сюда, слушать-де рассказы странника Афанасия Никитина.
     И Андрей,  сын зодчего,  Аристотеля, полетел исполнять волю боярина. Из
клети,  которую покуда будем звать оружейною,  железные двери,  запиравшиеся
сзади крюком,  а на этот раз отворенные,  вели в темные переходы; отсюда, по
лесенке с  перилами,  можно  было  пробраться в  терем Анастасии.  С  другой
стороны,  из задних покоев боярина,  на правом крыле дома,  вилась к тому же
терему другая лестница,  и  обе,  будто играючи,  сходились в теплых верхних
сенцах,  разделявших покои Анастасии от  клети ее мамки.  Андрей,  достигнув
этих сенцов,  постучал в  дверь,  обитую войлоком,  и,  настроив свой голос,
сколько мог грубее и вместе жалобнее, завопил:

     Детушки, мелкота,
     Отворите ворота:
     Я, мать ваша, пришла,
     Молока принесла...

     Из-за двери послышался приятный голос:
     - Перепугал ты меня, волчонок!.. Что тебе?
     Тут посланный рассказал, зачем пришел. Слышно было, как щелкнул крючок,
и вслед за тем вышла Анастасия, неся подушечку с кружевным изделием. Радость
живописалась на прекрасном лице ее.
     - Здорово,  голубчик,  -  сказала  она,  поцеловав  своего  крестника в
голову.  Он взял от нее подушечку,  и оба, как птицы, перелетели в оружейную
клеть.
     - Подобру  ль  поздорову,  дедушка?  -  спросила  Анастасия,  поклонясь
низенько страннику,  и  спешила с  своим рукодельем уместиться близ  него на
лавке. Крестник расположился на колодке у ног Образца.
     - Вашими молитвами плетемся понемногу,  шажком да с оглядкою, - отвечал
Афанасий  Никитин.   -   Ты  все  ли  по-прежнему  катишься,  моя  жемчужина
перекатная,  ты ль у батюшки у родимого,  на ладонушке?  Уселись ли вы,  мои
милостивцы,  и  готовы ли опять слушать о моем грешном хождении за три моря,
за синие,  волновые,  а первое море,  - не забудьте - Дербентское, или дория
Хвалынская,  второе море  -  Индейское,  дория Индустанская,  третье море  -
Черное, дория Стамбульская {Прим. стр. 71}.
     Моря  эти  были  коньком  тверчанина;  они,  казалось,  служили  в  его
рассказах то позой, то припевом.
     - Уселись, - сказал Образец, и все в клети сделалось внимание.
     Как хорошо расположились эти четыре фигуры! Как пригож этот старец, без
бурных страстей,  без упрека оканчивающий свой земной путь!  Кажется,  так и
видишь его в белой чистой одежде, готового предстать перед верховного судью.
Образец  надо  всеми  господствует  летами,   широкою,   могучею  осанкой  и
патриархальным видом.  Перекрестив руки  на  посох,  он  закрыл их  бородой,
пушистою,  как  тонкое руно  агнца;  румянец здоровья,  приправленный стопою
крепкого меда,  сквозит сквозь снег ее, густо покрывший щеки. Он с особенным
вниманием и  удовольствием слушает рассказчика:  это удовольствие прикорнуло
на  устах его,  ярко просвечивает в  его глазах.  Изредка насмешливая улыбка
перебегает по губам,  но видно,  что это невинное дитя иронии,  вызванное на
свет из души незлобной хвастовством Афони, а без этого грешка, знаете вы, ни
один сказочник не  обходится.  То,  покоя спину на отвале кресел,  он закрыл
глаза и,  положив широкую,  мохнатую руку на голову Андрюши, тихонько, нежно
перебирает мягкой  лен  его  волос.  На  лице  его  удовольствие любопытства
сменилось умилением;  он не дремлет,  но, кажется, забылся в сладких грезах;
старцу  мечтается милый,  незабвенный сын,  которого он  ласкает.  Когда  он
открыл глаза,  на  белых  ресницах остались следы трогательной беседы его  с
неземным гостем.  Но  когда он  заметил,  что  слеза,  изменившая его  тайне
душевной,  возмутила собеседников и  встревожила дочь,  прежнее удовольствие
снова озарило его  лицо и  водворило общее радостное внимание.  Как  хорош и
этот  сказочник  Полифем  {Прим.   стр.   72},  этот  чудный  выродок  между
невежеством  своих  соотечественников,   гонимый  духом  любознательности  с
колыбели Волги к истоку Ганга,  с торгового прилавка, под сенью Спасова дома
{Прим.  стр.  72}, в храм, где поклоняются золотому волу, не понимающий, что
он  совершил подвиг,  который мог бы в  стране просвещенной дать ему славное
имя.  Он  рассказывает свой  подвиг  то  с  простодушием,  то  с  лукавством
младенца. О! и этот, конечно, будет в числе тех избранников, которых господь
любил ласкать и о которых говорит,  чтобы не возбраняли им подходить к нему.
А дочь Образца,  юное, прекрасное творение, возбуждающее чувство удивления в
художнике,  который понимает красоту,  и  между тем не знающая,  что она так
хороша,  невинная,  неопытная и  между тем полная жизни,  готовой перебежать
через край! Посмотрите, как руки ее, не доплетя заделанного узора, поднялись
и остались в этом положении.  Она вся внимание, она ходит со странником рука
об руку по берегам Ганга;  лицо ее горит,  будто от тамошнего солнца; глаза,
вслед за воображением,  пожирают пространство.  А это дитя, переброшенное из
померанцевых рощей  Авзонии  {Прим.  стр.  72},  из  гондолы,  качаемой  под
гармоническую песнь  любви волнами Адриатики,  на  снежные сугробы Московии,
чтобы  найти  в  ней  новое  отечество с  его  верой  и  обычаями?  С  каким
удовольствием поддается  он  ласкам  Образца,  которые,  понимает  он  очень
хорошо, принадлежат не ему! С каким вниманием слушает рассказы странника! Ни
детские приманки, ни дары и игры, так обольстительные в его лета, не могли б
оторвать его  от  умной  беседы со  старшими.  Он  уж  не  по  летам  сильно
сочувствует всему доброму, великому и доблестному. Будто молодой конь на зов
военной трубы,  он готов, кажется, по первому призыву долга ринуться в битву
с  неправдою и  насилием.  Как тепла эта семейная картина!  каким полусветом
домашнего счастия, тихих, невинных нравов освещена она, будто патриархальное
семейство под лучом лампады, горящей перед образом божественного младенца!
     Мы сказали,  что все сделалось внимание;  надо пояснить что, прежде чем
настоящий рассказ оковал общее внимание, был еще следующий прелюдий.
     Когда слушатели уселись,  Афанасий Никитин спросил дочь Образца, помнит
ли, что прежде им рассказано.
     - Оборони  боже  забыть!   -   отвечала  Анастасия.  -  Ты  так  хорошо
рассказываешь,  дедушка, будто все наяву в очах моих деется. Пожалуй, я тебе
повторю вкратцех.  Пошел ты  из  своей родины,  изо Твери,  от святого Спаса
златоверхого,  с  его милостью,  от  великого князя Михаилы Борисовича и  от
владыки Геннадия;  потом  поплыл  Волгою,  в  Калязине взял  благословение у
игумена Макария {Прим.  стр.  73}; в Нижнем-Новгороде ждал татарского посла,
что  ехал  восвояси от  нашего великого князя  Ивана  с  кречетами;  тут  же
пристали к вам наши русские,  что шли по-твоему в дальнюю сторону,  и с ними
потянул ты Волгою. На какой-то реке напали на вас татаре, и поднялась у. вас
с ними сеча кровавая, и многие из вас положили тут головы; здесь-то порубили
тебе,  бедняжке,  череп и  глаз.  Недаром я  этих татар не люблю,  как будто
сердце вещует и мне от них беду.
     - По мне поганее немцев народа нет,  -  перебил боярин,  пользуясь этим
случаем, чтобы излить на них свою ненависть.
     Анастасия продолжала:
     - Море  Дербентское,  сказывал ты,  дедушка,  бездонное.  Когда русалки
полощутся в нем и чешут его своими серебряными гребнями,  летишь по нем, как
лебедь белокрылый;  а  залягут с  лукавством на  дне и  ухватятся за  судно,
стоишь на одном месте будто прикованный: ни ветерок не вздохнет, ни волна не
всплеснет;  днем над тобою небо горит, и под тобою море горит; ночью господь
унижет небо звездами, как золотыми дробницами, и русалки усыплют воду такими
ж  звездами.  А  как взбеленятся они и  учнут качать судно,  так подымут его
высоко-высоко,  кажись,  можно звездочку схватить,  и  потом окунут на дно и
разобьют в щепы о камень, если не успеешь прочесть: "Помилуй меня, боже!" От
одного помышления сердце обмирает,  а  все-таки поплескалась бы на этом море
сизой утицей, белою лебедушкой.
     - Ах, ты моя ластовица {Прим. стр. 74}, сладкоглаголивая, щекотливая, -
прервал странник.  - Ты словно летала со мною по морям. Правда, много горя и
бед претерпел я,  грешный раб божий!  Да и  то к  слову молвить:  охота пуще
неволи.  Вот я не больше был Андрея Аристотелева,  а едва ль не все Тверское
княжество обошел.  Бывало,  что  лето,  то  уйду  с  богомольцами,  куда они
поплетутся,  или пристану к  обозу купеческому.  Подрос,  и замыслам моим не
было конца.  Идти да идти далеко, на край света, поглядеть своими очами, что
делается в божьем мире, какие звери, птицы, люди живут в разных странах! Все
это хотелось мне посмотреть,  словно, прости господи, какой дух во мне сидел
и приказывал мне странствовать.  Да и ныне,  вот как сижу на святой Руси,  в
палатах   белокаменных,    в    тепле,    на   суконных   полавочниках,    у
боярина-хлебосольца,   и  пью  его  меды  сладкие,  сознаться  ли  вам,  мои
милостивцы, и ныне сердце просится за тридевять земель в тридесятое царство.
Был  я  на  востоке  солнечном,  хотелось бы  теперь  на  запад;  да  немощи
одолели...  Однако воротимся к  нашему грешному странствию,  за  три моря за
синия, оллоперводигер, а первое море...
     Нетерпеливая Анастасия перебила его речь:
     - Помним, дедушка, помним, много ты бед и горя претерпел. У кого из вас
что было на Руси,  тот пошел на Русь, а у кого ничего не было ни на душе, ни
за душой,  поплел,  куда глаза его понесли.  Ты пошел в  Баку,  где горит из
земли огонь неугасимый. Господи, господи, как мудрено земля твоя устроена! А
потом взял  ты  велик день  в  Гурмузе {Прим.  стр.  74},  где  солнце палит
человека,  будто варом обдает.  И пришел ты наконец в стольный град великого
султана индусов.  А  в  той стране есть обезьяны,  с  руками и с ногами и со
смыслом человеческим,  только что не говорят по-нашему.  Обезьяны те живут в
лесу,  и есть у них князь обезьянской {Прим.  стр. 74}; когда кто их обидит,
жалуются князю своему: придут на град, дворы разваляют и людей побьют. Еще в
той стороне есть птица гукук,  летает по ночам и кличет: кук-кук; на которой
хоромине сядет,  тут человек умрет.  А если кто захочет ее убить,  у ней изо
рта огонь выйдет.
     Вдруг при этих словах послышалось "тук,  тук", будто кто клевом долбил,
а потом крик ворона (может статься,  и вороний).  Рассказчица онемела;  все,
кроме  Андрюши,  озирались друг  на  друга  и  сотворили крестное  знамение,
приговаривая: "С нами сила крестная! Господи, спаси от беды!"
     Веселый вид мальчика и  умные шутки его скоро рассеяли их страх.  Когда
они пришли в себя,  Афанасий Никитин,  покашливая, перенял рассказ от дочери
хозяина.
     - Индустанская земля людна вельми и пышна вельми, - начал он...
     - Ты опять отобьешься от речи,  как в  индусах войну ведут,  -  перебил
воевода,  желавший, чтобы рассказом о ратных делах отвели совсем душу его от
грустного впечатления, сделанного не нее криком ворона.
     - А вот сейчас,  милостивец,  к этому-то речь и веду.  А первое-то море
Дербентское...
     - Или дория Хвалынская,  оллоперводигер,  - прервал, смеясь, Андрюша. -
Мы это, дедушка, давно знаем.
     Воевода  погрозил  на  него  пальцем;  Анастасия  навела  странника  на
настоящий рассказ его, который он так продолжал:
     - Салтана  носят  на  кровати  золотой;  над  ним  терем  аскамитный  с
маковицей золотой,  а  над  ней горит яхонт с  куриное яйцо.  Перед салтаном
ведут до двадцати коней в  санях золотых {Прим.  стр.  75},  за ним на конях
триста человек,  да пеших пятьсот,  да трубников, варганников и свилельников
по десяти человек.  А  коли выезжает на потеху с  матерью и  с женою,  с ним
человек на  конях  десять  тысяч  и  пеших  пятьдесят тысяч,  слонов триста,
наряженных в доспехи золоченые,  с городками [башенками.  (Прим. автора)] на
них коваными,  а  в  городках по шести человек в  доспехах,  с  пушками и  с
пищалями.  А  на  больших слонах по двенадцати человек,  да на всяком по два
прапорца [знамя.  (Прим. автора)], к зубьям повязаны великие мечи по кентарю
[quintal,  вес. (Прим. автора)], а к рылу великие железные гири; промеж ушей
сидит человек в доспехах,  с крюком железным,  которым его правит. Перед ним
идут по сту трубников и плясцов, да коней простых триста в санях золотых, да
обезьян за ним сто,  да позорных женщин сто.  А на салтане кафтан весь сажен
яхонтами,  шапка - верх алмаз великой: при солнце так и слепит глаза, словно
блиставица; [молния. (Прим. автора)] сайдак [колчан. (Прим. автора)] золотой
усыпан яхонтами, да три сабли на нем, золотом кованы, седло золотое и снасть
[сбруя. (Прим. автора)] золотая, и все золото. За ним благой слон идет, весь
в  камке наряжен,  цепь железная во рту,  обивает коней и  людей,  кто бы ни
наступил близко на  салтана.  В  его же салтанском дворе семеро ворот,  а  в
воротах сидит по  сту сторожей да  по  сту писцов-кафаров:  кто пойдет,  они
записывают, и кто выйдет, записывают. А двор его чуден вельми, все на вырезе
да  на  золоте,  и  последний камень вырезан да золотом описан вельми чудно.
Бутханы [Храмы.  (Прим.  автора)] их  без дверей и  ставлены на восток.  Бут
[Идол.  (Прим.  автора)] вырезан из камня из черного,  вельми велик; хвост у
него  через него,  руку  правую поднял высоко да  простер ее,  аки  Устенеян
[Юстиниан.  (Прим. автора)], царь цареградский; в левой руке у него копье, а
на нем нет ничего;  видение у него и зад обезьянские.  Перед бутом стоит вол
вельми великой,  вырезан из  черного камня и  весь  позолочен;  у  него рога
окованы медью, на шее триста колокольцев, и копыта подкованы медью. И целуют
его в  копыто,  и  сыплют на  него цветы.  Внутрь в  бутхан ездят на  волах.
Индеяне же вола зовут отцом,  а корову матерью.  Анамаз же [Моление.  (Прим.
автора)] их  на  восток:  обе руки поднимут высоко и  кладут на темя,  потом
ложатся ниц на землю, да все растянутся по земле - то их поклоны. Индеяне не
едят никакого мяса:  ни  яловины,  ни  баранины,  ни курятины,  ни рыбы,  ни
свинины.  Когда едят что,  кроются от  бесермен,  чтобы не  посмотрел кто  в
горнец и  в  яству;  а только посмотрит кто,  и они той яствы не вкушают.  А
едят,  покрываются платом,  чтобы никто не видел их.  Когда ж  есть садятся,
умывают руки и ноги, и рот пополаскивают. А кто у них умрет, и они тех жгут,
да и пепел сыплют на воду...
     И  много,  много  рассказывал одноглазый странник о  нравах  и  обычаях
индейцев,  и  дошел он  наконец до  того,  как  в  Индусах войну ведут.  Тут
застучал докладчик, кольцо - и оборвал нить его рассказа. Послышался конский
топот и  вслед за  тем суета слуг на дворе и  в  сенях.  В  оружейную вбежал
Хабар-Симской и хотел что-то говорить, но отец предупредил его.
     - Не  в  басурманы  ли  готовишься,   Иван,  что  входишь  в  клеть  не
перекрестив лба,  не поклонясь добрым людям? Голова, что ли, свалится с плеч
от этого поклона?
     Сын  Образца,  покраснев,  спешил сотворить перед  иконою три  крестные
знамения  и  поклониться страннику  и  Андрею;  потом  стал  в  уважительном
положении и сказал:
     - Дело было к спеху... приехал от Ивана Васильевича дьяк Бородатый.
     - Давно  ли  буйная головушка стала  бояться государевых дьяков?  Разве
набедовал что?
     - Если бы  так,  не стал бы кланяться о  помиловании,  хоть бы великому
князю!
     - С таким обычаем не мудрено попасть под топор.
     - Тогда разве ударю челом,  и то матери сырой земле. А теперь нагрянула
беда,  только не на меня,  а на дом наш.  Дьяк приехал по приказу государя и
поведал мне...
     Боярин не дал договорить сыну.
     - Пусть  сам  поведает мне...  Видно,  длинна борода,  да  ум  короток.
Прикажи холопам звать государева посланного и сам встреть его с почетом.
     Пока отец с сыном переговаривались,  сказочника,  Анастасии и крестника
ее не стало в  оружейной.  Боярин,  переодевшись в  лучшую одежду,  нежели в
какой был,  возвратился в оружейную,  чтобы принять дьяка.  Этот не заставил
себя долго ждать.  Сначала показалась исполинская борода,  а потом маленький
человечек, провожаемый Хабаром, который ухаживал за ним с ужимками.
     - Господин наш,  князь великой,  всея Руси государь, Иван Васильевич, -
заговорил,  или,  лучше сказать,  запел дьяк в  нос,  -  от пресветлого лица
своего избрал меня,  своего недостойного холопа, сказать тебе, боярину: едет
к  нам  от  немцев лекарь Онтон,  вельми искусный в  целении всяких недугов;
остается ему  до  Москвы только три  дня  пути;  а  поелику великий государь
соизволил,  чтобы врач,  ради всякого недоброго случая... от чего сохрани...
каковой отпахни от него ангелы и архангелы крылами своими, яко... от чего...
каковый...
     Оратор  смешался,   потеряв  нить  своей  речи;  но,  подумав  немного,
продолжал твердым голосом:
     - Великий государь соизволил,  чтобы врач тот,  немчин Онтон, находился
неподалеку от  пресветлого лица его.  И  потому жалует тебя,  боярин,  своею
милостью,  уложил отвести того немчина постоем на  твоих палатах,  изобрав в
них лучшие хоромины с сенцами...
     Надо  было  видеть,  что  делалось на  лице боярина при  слушании этого
приказа.  Он побледнел,  губы его дрожали. Немчин, поганый немчин, басурман,
латынщик,  один  из  убийц сына его,  будет жить с  ним  под  одною кровлею,
осквернит святыню  его  дома,  опозорит его  старость!..  А  делать  нечего;
примешь страшного постояльца да еще с хлебом-солью, с должным почетом. Таков
наказ великого князя. Если б Образец не знал, что Иван Васильевич любит то и
гнуть,  что противится,  и  не  нашел еще железной души,  которой не выковал
по-своему,  то и  в таком случае не смел бы не послушаться.  Имя государево,
второе по боге, держит грозно и честно по старине, по наказу родительскому.
     - Я и все мое божье да государево,  -  отвечал боярин скрепя сердце.  -
Выбирай в дому моем клети, которые тебе полюбятся.
     - Только не светлицу сестры моей!  -  воскликнул Хабар.  - Не останется
тот жив, кто чужой заглянет в нее.
     - Молчи,  -  закричал грозно боярин,  -  курицу яйца не учат!  - Потом,
оборотясь к дьяку, примолвил: - Исполняй волю нашего господина.
     Скоро  выбор  сделан,  потому  что  он  заранее был  назначен Русалкою.
Половина к  стороне  кремлевской стены,  где  помещались сенцы,  оружейная и
подле нее  угловая горница,  были назначены под  постой лекаря.  Сверх того,
обычай требовал угостить государева посланного.  Пошли  нехотя ходить стопы.
На  этот раз сладкие меды казались боярину зелием;  ничем не  мог он  запить
тоски  своей.  Крохотный дьяк,  которому надо  было  бы  тянуть наперстками,
окунулся, как муха, на дно десятой стопы.
     Покойся, малютка, до радостного пробуждения!
     Воевода ушел на  свою половину (которую будем отныне звать хозяйскою) и
отдал  сыну  приказ уложить дьяка  и  выпроводить с  честью домой,  когда он
протрезвится. Таков был закон гостеприимства, хотя бы гость для хозяина хуже
татарина. Но разгульная голова - Хабар - рассудил иначе.
     - Погоди,  -  сказал он,  смотря на опьянелого дьяка,  -  погоди, вещий
воронок!  я  окорнаю тебе  крылья,  чтобы вперед не  летал к  нам  с  худыми
вестями.
     И  Хабар  отыскал  у  сестриной мамки  крепкие свивальники и  простыню,
опутал ею дьяка и свил его, как младенца. Исполинская борода его расчесана и
выставлена во  всей  гордой красе.  Когда все  это  было сделано,  умильная,
пышная,  испеченная рожица малютки улыбнулась.  Нет,  этой  улыбки Хабар  не
отдал бы за богатые дары; за нее готов он был просидеть целый месяц в черной
избе.  В охапку дитя свое, - и прямо со двора. Лишь только увидали на улицах
вспеленутого малютку с ужасной бородой,  встречные, поперечные, торговавшие,
работавшие,  все  бросились к  ней  и  составили шумную,  веселую процессию.
Восклицания,  смех,  хохот, крики огласили воздух. Настоящий праздник Момуса
{Прим.  стр.  78}! Толпы росли и росли и наконец запрудили улицу. Только те,
которые  находились поближе  к  главному  виновнику этого  торжества,  могли
понять,  что они видели;  но чем далее кто был от него, тем чуднее получал о
нем вести. Иной кричал: "Родился мальчик с саженной бородой!" Другой: "Упала
с неба звезда бородатая!" Кто:  "Нашли урода,  живую голову с бородою!" И не
укласть от  Москвы до Цареграда всех диковинок,  которые выдавали о  бороде!
Старость  видела  в  этой  бороде  кончину  мира  и  пришествие  антихриста,
молодость  рада  была  посмеяться над  невидальщиной.  Толкали  друг  друга,
дрались,  платили  деньги,  лишь  бы  увидать  бороду.  Вмешались недельщики
(тогдашняя полиция);  угрозы их,  палки,  наконец самое имя великого князя -
ничто не помогло.
     Процессия шла себе далее и  остановилась не  прежде,  как у  избы дьяка
Бородатого,  который успел отрезвиться,  но  не мог прийти в  себя от шуму и
сборища,  его окружавшего,  не  мог придумать,  что с  ним деется.  Долго не
хотели дворчане впустить к  себе  своего господина и,  только убежденные его
голосом и подлинностью бороды, приняли его с бережью на свои руки. Шутка эта
дошла скоро и до хоромин великокняжеских.
     Между тем как происходила эта потеха,  затеянная удалым Хабаром,  какой
ужас наполнил дом отца его, когда узнали домочадцы, что между ними поселится
немчин!  Еще  более усилился этот страх вестями с  разных сторон об  ужасном
постояльце.  Одни уверяли - он держится жидовской ереси; другие - он сам жид
и везется в русскую землю своим братом, евреем; иные прибавляли - он колдун,
морит и воскрешает зельями,  костями мертвых,  нашептывает судьбу над кровью
младенцев,  в черепе человеческом, приворачивает к себе крюком, сделанным из
когтей нечистого...  Чего еще страшного не говорили о нем? И облик-то у него
должен быть нечеловеческий,  какая-нибудь харя с  клыком и с совиными ушами!
Каков постоялец!..  Пришли черные дни  на  Образца и  семейство его.  Сам он
будто во второй раз потерял сына и овдовел; сын негодует и пылит, что горный
поток шумит,  дочка,  наслушавшись ужасов,  то дрожит, как осиновый лист, то
плачет,  -  что река льется.  Не  смеет она и  выглянуть из  волокового окна
своего  терема.  Зачем  Василий Федорович строил такой  красивый дом?  зачем
строил его так близко от  государевых палат?  Видно,  во всем этом соблазнил
его лукавый:  хотел похвастаться невидальщиной. Грех попутал!.. Что станется
с ним, сыном и дочерью? Лучше б не родиться никому из них!..
     А вся беда оттого, что у боярина в доме станет постоем немчин!
     Придумали, однако ж, все возможное, чтобы поганый дух с православным не
сообщался. Опять окропление! опять курение, так что сквозь сизую пелену дыма
трудно различать предметы!  Опять моления с  земными поклонами об ограждении
от бесовского наваждения! Вот и медный крест с шумом и завыванием прибит над
отделением постояльца,  как  будто  последний гвоздь,  которым приколачивают
крышу над гробом милого человека.  Этого мало: нечистые уста басурмана могут
ли,  должны ли  прикасаться к  той посуде,  из которой вкушают православные,
крещеные!  Статочное ли дело!  Купили новые оловянные мисы, черпальцы, чары,
скляницы и  прочее и  прочее,  что нужно было для стола немчина.  Все это не
должно уж  никогда переходить на  половину православную и  после  выезда его
обречено всесожжению.  Двор разгородили высоким тыном, сделали другие ворота
на  половину басурманскую.  Для услуги лекарю Онтону назначили паробка,  лет
под двадцать,  а почему именно его -  была важная причина.  Он был без роду,
без  племени,  круглый сирота:  эта  причина заставила бы  наших предков еще
более заботиться о  нем.  Нет,  не  потому обрекли его на  жертву,  будто на
съедение змею-горынычу, а потому что он был недокрещенец, (другого имени ему
не знали).  В то время, как его крестили, поднялась ужасная гроза, и великое
таинство не было докончено. Это натвердили ему с малолетства. Какой веры был
он,  сам не знал,  и потому не ходил никогда в церковь. Как нарочно, готовый
слуга басурману!


        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     ПРИЕЗД И ВСТРЕЧА


     Не надобно думать, чтобы тогдашние дороги {Прим. стр. 80} (то есть в XV
веке) походили на нынешний шоссе от Москвы до Петербурга!!

     Клятва при гробе господнем, Полевого


     По  смоленской дороге,  верстах в  семи  от  Москвы,  ныряло в  снежных
сугробах  несколько  саней,  длинных-предлинных,  с  беседками  из  обручей,
обтянутых парусиной,  наподобие тех повозок, какие видим и ныне у приезжих к
нам из Польши жидов. Высокие, худощавые лошади, нерусской породы, казавшиеся
еще выше от огромных хомутин,  испещренных медными полумесяцами,  звездами и
яблоками, давали знать о мере своего хода чудным строем побрякушек такого же
металла. На передках сидели большею частью жиды. Кажется, я уж сказал, что в
тогдашнее время не  было выгодной должности,  которую бы  не  брали на  себя
потомки Иудины.  Они мастерски управляли бичом и кадуцеем {Прим.  стр.  81},
головой и  языком:  один меч им  не  дался.  Особенно на  Руси,  несмотря на
народную  ненависть  к  ним,   во  Пскове,  в  Новгороде  и  Москве  шныряли
евреи-суконники,  извозчики,  сектаторы и  послы.  Удача им вывозила из Руси
соболей, неудача оставляла там их голову.
     В авангарде,  из-под ощипанного малахая и засаленного тулупа,  торчала,
как флюгер,  остроконечная бородка и развевались пейсики, опушенные морозом.
Серые,  как у сыча,  глаза, казалось, пытали даль. Въехав на Поклонную гору,
еврей проворно соскочил с передка. Перед ним прекрасный день запоздалой зимы
расстилал окружность на несколько десятков верст.  Он протер глаза,  еще раз
остановил лошадей,  подскочил к беседке и, ударив по ней бичом, сказал таким
радостным,  торжественным голосом, как бы дело шло об открытии на безбрежном
океане обитаемого острова:
     - Kucke,  kucke,  geschwind, Herr! (Посмотри скорее, скорее, господин!)
Вот Москва!..
     - Москва?.. - спросил кто-то из повозки таким же радостным, но дрожащим
голосом,  и  вслед  за  тем  вынырнула из  беседки голова,  покрытая меховым
беретом, и выглянуло приятное, разрумяненное морозом лицо молодого человека.
- Москва? - повторил он, спустя несколькими тонами ниже: - Да где же она?..
     - Вот,  вот на горе,  меж лесом,  -  отвечал еврей; но, заметив, что на
лице его спутника набегало неудовольствие обманутого ожидания, он прибавил с
смущением:  - Азе на вас трудно угодить, господин! Вам, мозет быть, хотелось
бы Иерусалима!..  Зацем зе вы не зили во времена Соломона?  А мозет статься,
вам хоцется Кролевца, Липецка или еще цего?
     - Да,  по  твоим  словам,  честный Захарий,  чего-нибудь  подобного!  -
отвечал насмешливо молодой путник  и  погрузился вдаль.  Он  все  еще  искал
Москвы,  столицы  великого княжества,  с  ее  блестящими дворцами,  золотыми
главами величественных храмов, золотыми шпилями стрельниц, вонзенных в небо,
и  видел  перед  собою,  на  снежном скате горы,  безобразную груду домишек,
частью заключенную в сломанной ограде, частью переброшенную через нее; видел
все  это  обхваченное черною щетиною леса,  из  которого кое-где выглядывали
низенькие каменные церкви  монастырей.  Река,  в  летнее  время  придававшая
городу много красоты, была тогда окована льдами и едва означалась извилинами
снежных берегов своих.  Правда,  Москву  обсели  кругом многочисленные села,
слободы и  пригородки,  отделенные от  нее то  полями,  то  лесом и  кое-где
державшиеся за  нее нитями длинных концов;  правда,  что мысль о  соединении
всех этих слобод,  пригородков и сел должна была изумить огромностью будущей
русской  столицы;  но  первое  впечатление,  полученное  через  глаза,  было
сделано,  и  Москва  заключалась для  наших  путников в  том  тесном объеме,
который и  доныне посреди города сохранил имя города.  Может статься,  в это
самое время Антон вспомнил душистый воздух Италии,  тамошние дворцы и  храмы
под  куполом  роскошного неба,  высокие пирамиды тополей и  виноградные лозы
своего отечества; может статься, он вспомнил слова Фиоравенти: "Пройдя через
эти  ворота,  назад  не  возвращаются";  вспомнил слезы матери -  и  грустно
поникнул головой.
     Из этих дум вырвали его голоса, кругом раздавшиеся:
     - Москва,  Москва,  синьор Антонио!  -  и повозку его обступили человек
пять,  разных лет,  в  зимних епанчах.  Школьники,  возвращающиеся домой  на
вакацию, не с большею радостью приветствуют колокольню родного села.
     - Да какой негодный городишко! - сказал один из них.
     - Кочевье дикарей! - примолвил другой.
     - Заметьте,  и домы их строены,  как шатры,  -  присовокупил третий,  -
первое бедное основание зодчества!
     - Мы  все это исправим!  Недаром же  и  звали нас сюда!  -  Мы построим
дворцы,  палаты,  храмы.  -  Опояшем город  великолепною стеной.  -  Взнесем
бойницы. - Начиним их пушками... О! через лет десяток не узнают Москвы...
     - А  что делает наш Фиоравенти Аристотель?  покуда видим груды кирпичей
на горе и под горою.
     - Собирается на  дело!..  -  воскликнул насмешливо один  из  спутников,
покручивая ус.
     - Десять лет думает, а в одиннадцатый придумает...
     - Зато  и  творит  вековое,   а  не  поденничает,  -  перебил  Антон  с
благородным гневом.  -  Кто из вас помогал ему выпрямить колокольню в  Ченто
{Прим.  стр.  82}? Вы только зевали, когда он сдвигал del tempio la Magione!
[Колокольню святой Марии в  Болони.  (Прим.  автора)] Вырастите до  него,  и
тогда померяйтесь с  ним.  А  теперь...  берегитесь!..  он  одним гениальным
взором вас задавит.
     - Люблю Антонио за обычай!  - воскликнул один из толпы, средних лет, до
сих пор хранивший насмешливое молчание.  -  Люблю Антонио! Настоящий рыцарь,
защитник правды и прекрасного!..  Товарищ, дай мне руку, - присовокупил он с
чувством,  протягивая руку Эренштейну,  -  ты  сказал доброе слово за  моего
соотечественника и великого художника.
     Начавшие  хвастливый  разговор  замолчали,  пристыженные  речью  своего
товарища. Вероятно, не смели они затеять с ним спор, из уважения к его летам
или дарованиям;  а перед упреками Антона смирялись,  потому что могли всегда
иметь в  нем нужду,  да  и  рыцарский дух его не терпел жестоких возражений.
Тот,  который подал  ему  руку  в  знак  своего  удовольствия,  был  будущий
строитель Грановитой палаты [Алевиз. (Прим. автора) {Прим. стр. 83}]. Другие
спутники были стенные и палатные мастера и литейщики.
     И вот стали они подъезжать к Москве.
     Прошло первое неприятное впечатление обманутой мечты, и Антон утешился.
Разве для мертвых зданий приехал он в  страну отдаленную?  разве любопытство
влекло его туда?  Любовь к человечеству,  к науке, к славе - вот что указало
ему путь в Московию. Человек слабый требовал к себе на помощь человека более
мощного, и он шел на зов его. "Кому дано, с того и спросится", - говорит сам
Христос.  "Свет,  которым он  наделен,  должен передать другим,  покуда он в
долгу у человечества. Может быть, труды великие ожидают его, а без труда нет
подвига".
     Воображение,  настроенное этими утешительными мыслями,  представило ему
панораму Москвы через стекло,  более благоприятное.  Он привел в нее весну с
ее  волшебною жизнью,  заставил  реку  бежать  в  ее  разнообразных красивых
берегах,  расцветил слободы садами и дохнул на них ароматом, ударил перстами
ветерка по струнам черного бора и извлек из него чудные аккорды, населил все
это благочестием,  невинностью,  любовью,  патриархальными нравами, и Москва
явилась перед ним, обновленная поэзией ума и сердца.
     В  таком расположении духа въехали они в село Дорогомилово.  Мальчишки,
игравшие  на  улице  в  снежки,  встретили путешественников восклицаниями на
разные  голоса.  Иные  кричали:  "Жиды!  собаки!  Христа  распяли!"  Другие:
"Татаре-бояре!  бояре-татаре!"  [И  доныне  в  некоторых  деревнях  Тверской
губернии встречают этим приветствием проезжих,  вероятно,  в  память прежних
своих властителей, татар. (Прим. автора)]
     - Что   кричат  эти  мальчики?   -   спросил  Антон  своего  извозчика,
понимавшего русский язык.
     - А  цто  они  крицат?  -  отвечал жид.  -  По-немецки это  знацило бы:
"Здравствуйте, дорогие гости!"
     И  вслед  за  тем  дорогих гостей  приветствовали комьями снега.  Потом
высыпали из  домов  разноцветные всклоченные бороды,  бараньи шапки,  лапти,
овчинные в  заплатах тулупы,  рогатые кички,  и  все  это  с  лицами,  очень
неблагоприятными для путешественников. Правда, выглядывал кое-где карий глаз
из-под черных бровей красавицы, готовой навесть и праведника на грех; улыбка
малиновых губ  выставляла напоказ ряд жемчужных зубов;  выступали и  статные
молодцы, которых Наполеон с гордостью завербовал бы в свои легионы; но между
ними   ненависть  к   иноземцам  означалась  резкими  насмешками.   Не   для
путешественников,  однако  ж,  выступили они  толпами  из  домов;  нет,  они
стремились в Москву, как будто на потеху, на которую боялись опоздать.
     - Поспешайте,  окаянные басурманы!  - кричали они проезжим. - Насилу-то
владыки образумились жарить вас... Поспешайте, и вам место будет!
     Еврей выгадывал недоброе из этих угроз.  Зная,  однако ж,  что показать
страх - напроситься на беду, отвечал с твердостью:
     - Кому дурно,  а нам будет хорошо! Мы везем к великому князю строителей
церковных.
     - Исполать господину нашему Ивану Васильевичу!  якшается ныне  на  свою
голову с жидами да с басурманами! - закричал один из толпы.
     - Валит домы пресвятой богородицы, а на место их ставит палаты и терема
боярские да псарские да сады садит,  - прибавил другой. - Беда земская, да и
только!
     - Иное место свято,  где был дом божий,  и  по сю пору не огорожено,  -
подхватил третий, - собаки, прости господи, бегают по нем...
     - Оттого и пожары московские.
     - И страшные видения на небесах.
     Так  говорил в  то  время  народ русский,  недовольный нововведениями и
сближением с иностранцами,  но говорил там, где знал, что речи его не дойдут
до великого князя,  который не любил,  чтобы ему поперечили или охуждали его
дела.  Роптали заочно,  в глуши, но в самой Москве бояре и народ ходили ниже
воды,  тише травы.  Антон, не понимая речей слободских жителей, догадывался,
однако ж,  по  недоброжелательству,  которое выражали их лица,  по суровости
взглядов,  бросаемых на  проезжих,  что  тут  живут не  кроткие дети  времен
патриархальных.
     Дорога ввела их в бор,  опоясавший город.  Кресты деревянные,  довольно
частые, то по дороге, то поодаль в глуши леса, возбуждали в итальянцах мысль
о набожности русских;  но к этой мысли примешалось бы и чувство ужаса, когда
б  они знали,  что под крестами похоронены несчастные,  зарезанные ножом или
удушенные петлею.  Не  только в  отдаленное время,  но еще и  в  конце XVIII
столетия, леса, окружавшие Москву, укрывали шайки разбойников, и душегубства
были нередки.
     Мост через Москву-реку, устроенный на козлах, качался от повозок, будто
эластический. Немного далее, за селом Чертолиным (ныне Пречистенка), въехали
они  в  пасад  Занеглинье.  И  тут  ничто  не  предвещало  столицы  великого
княжества.  Смиренные домики,  избушки на  курьих  ножках,  кое-где  лачуги,
наскоро складенные на пепелищах после недавнего пожара,  церкви и часовни во
многожестве,  но все деревянные и бедные, с огромными навесами кругом, какие
и  ныне видим еще кое-где в степных деревнях;  тот же народ в овчинных шубах
без покрыши,  множество нищих,  калек,  юродивых у часовен, на перекрестках,
все это не было утешительным предметом для наших путешественников.
     Лишь  только  подъехали они  к  Кучкову  валу,  идущему от  Сретенского
монастыря по Москву-реку,  на реке, за Великой улицей (набережной, к стороне
Кремля),  поднялся дымный столб,  все гуще и гуще,  так что новые струи дыма
образовали  исполинскую  витую  колонну,  с  украшениями небывалого  ордена,
подпиравшую небо. Художники несколько минут любовались этим чудным явлением,
которому  пламенное воображение юга  придавало творческую существенность,  и
мысленно снимали его на бумагу.  Напротив, Антон рассматривал его с каким-то
грустным предчувствием,  хотя соглашался с товарищами, что не пожар причиною
этого явления.
     У  въезда  в  Великую  улицу  встретило  путников  несколько приставов,
посланных  от  великого  князя,  вместе  с  переводчиком,  поздравить  их  с
благополучным приездом и  проводить в  назначенные им  домы.  Но вместо того
чтобы везти их через Великую улицу, пристава велели извозчикам спуститься на
Москву-реку,  оговариваясь невозможностью ехать по  улице,  заваленной будто
развалинами домов после недавнего пожара.
     При  спуске на  реку путешественники могли уже  разглядеть,  что дымный
столб образовался из костра, зажженного на самой реке. Не праздник ли какой,
остаток времен идолопоклонства?  Не пляска ли вокруг огня? А, может быть, не
сожигается ли по-индейски неутешная вдова?..  Народ кричит,  смеется, плещет
рукавицами; видно, готовится для него потеха.
     У  самого костра,  за  невозможностью ехать далее по  тесноте народной,
остановили повозки. Чудное зрелище ожидало гостей.
     Пылал  костер  сажени две  в  ширину.  В  противной стороне послышались
радостные,  торжественные восклицания.  Множество людей везло на себе что-то
огромное.  Не колокол ли? Но как скоро двуногая упряжь расступилась, увидели
клетку с  решеткою из толстой железной проволоки и  сквозь нее двух человек.
Один был молодой,  другой -  старик. Отчаяние в глазах их, моления, пылающий
костер,  железная клетка,  радость  черни...  о!  наверно,  готовится казнь.
Западню с  полозей долой,  и  прямо на пылающий костер.  Огонь,  задавленный
тяжким бременем,  нетерпеливо закурился;  днище  начало коробиться и  вскоре
затрещало.  Из  клетки  послышался стон.  Сердце путников оледенело,  волосы
встали  дыбом.  Антон  и  его  товарищи просили  приставов освободить их  от
печального  зрелища.  Им  на  это  отвечали  только,  что  в  пример  другим
совершается казнь над мерзкими, богопротивными изменниками, литвином, князем
Иваном  Лукомским,  и  его  сообщником,  толмачом Матифасом,  которые хотели
отравить великого государя,  господина всея Руси,  Ивана Васильевича.  Антон
стал, через переводчика, объяснять с жаром свою просьбу. Ответа не было.
     - Всемогущий богом,  -  кричали осужденные,  кланяясь народу, - нашим и
вашим богом клянемся,  мы невинны!  Господи! Ты видишь, мы невинны, и знаешь
наших оговорщиков перед великим князем...  Мамон,  Русалка,  дадите ответ на
том свете!..  Иноземцы, несчастные, зачем вы сюда приехали? Берегитесь... Во
имя отца и сына и...
     Дым обвил их своими складками и задушил слова на устах несчастных.
     - Эк мычат! - кричали зрители.
     Москворецкий мост, в виду которого происходило ужасное зрелище, кряхтел
под народом;  перила,  унизанные им,  ломились от  тяжести напора.  Напрасно
старики и недельщики остерегали смельчаков, слышались только отважные голоса
русского фатализма:  "Двух смертей не бывать, одной не миновать". И вслед за
тем  перила затрещали и  унесли с  собою десятки людей на  лед  Москвы-реки.
Многие ушиблись до смерти.
     В  это время огонь выбежал на свободу из-под клетки и  распустил по ней
свои многоветвистые побеги.  По днищу разлился пламенный поток. Сквозь пламя
означились две темные фигуры. Они крепко обнялись... пали... и вскоре от них
ничего  не  осталось,  кроме  пепла,  которым  ветер  засыпал очи  зрителей.
Железная клетка  вся  озолотилась;  по  оранжевым прутьям ее  бежали кое-где
звездочки и лопались, как потешный огонь.


        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
     ВЕСТОВЩИК


     Что ты за человек?
     - Художеств столько я имею за собою,
     Что, кажется, рожден всеобщим быть слугою.
     Весь свет моя родня, я свет прошел кругом;
     Достатка не имев, кормился языком;
     Живу же, как и все, согласно с нашим веком.
     То плутом иногда, то честным человеком.

     Хмельницкий {Прим. стр. 87}


     - Приехал!  приехал!  -  раздалось в палатах Образца,  и все,  что было
живущего в  доме,  кроме сына его,  испуганное,  бледное,  дрожащее,  сперва
ахнуло,   потом  засуетилось.   Хотели  идти,   ноги  подкашивались;  хотели
приказывать,  передавать приказания -  губы издавали только звуки без  слов.
Наконец опомнились,  отворили ворота.  Что ж?  это еще не  он,  не  страшный
постоялец,  а  великокняжеские слуги  с  хлебом-солью от  Ивана Васильевича.
Несли на  блюдах по нескольку пар кур,  гусей,  индеек,  свинину,  перепечи,
ведерку фряжского вина и -  всего не исчислишь на листе,  что принесли,  как
будто  для  продовольствия целой  десятни.  Привели  также  и  коня,  богато
убранного, в дар лекарю. Распоряжал этим поездом боярин Мамон, напросившийся
на  него,  чтобы  иметь случай всею  тяжестью лица  своего налечь на  сердце
Образца.  Когда этот узнал о  появлении ненавистного человека в  своем доме,
тотчас  отдал  приказ домочадцам не  делать никакой встречи лекарю.  Сыну  ж
строго  запрещено вступать в  ссору  со  врагом  их,  тем  более  что  Хабар
освобожден был  за  поручительством отца из-под стражи,  под которую взят за
проказы свои.  Зашипел санный поезд у ворот;  процессия тронулась и стала на
дворе в два ряда,  чтобы встретить приезжего.  Действительно, это был Антон.
Выскочив проворно из саней, он благодарил Захария за хорошее доставление его
на Русь и хотел дать ему денег, но жид не принял их, сказав только:
     - Прошу вспомнить обо мне,  когда будет вам нужда в  чем;  я слуга ваш,
пока жив.
     Любопытство так сильно в человеке,  что превозмогает и страх.  Несмотря
на   запрещение  воеводы,   все   слуги  его  бросились  поглядеть  ужасного
постояльца,  кто в ворота,  кто в щель забора, кто через забор. Хабар, гордо
подбоченясь,  высматривал его  у  своих ворот.  Вот покажется ужасная харя с
мышиными ушами,  вот выглянут клыки,  вот захлопают совиные глаза и  осыплют
вас  бесовским огнем.  И  показался молодой  человек  прекрасной наружности,
статный,  ловкий,  полный жизни юной и могучей. В голубых глазах его, сквозь
облако  грусти,  которое  оставило зрелище  казни,  проникал луч  доброты  и
привета;  губы,  осененные тонкими усиками,  дарили такою  благорастворенною
улыбкою,  которую нельзя сочинить, а может только вылить родник душевный, не
возмущаемый нечистыми страстями.  И  здоровье и мороз,  каждый на свою долю,
наложили на  щеки его по легкому слою румянца.  Он скинул берет,  и  светлые
кудри  полились  по  широким  плечам.  Он  произнес  Мамону  несколько  слов
по-русски,  какие сумел,  и в голосе его было столько привлекательного,  что
сам лукавый дух,  расходившийся в сердце боярина, прилег на дне его. Так вот
ужасный постоялец, напугавший Образца и домочадцев его! Вот он наконец! Если
это  бес,  так  он  принял свой первородный,  небесный образ.  Все дворчане,
смотревшие на него, остались твердо убеждены, что он отвел им глаза.
     - Скорее,  Настя,  посмотри,  как он пригож!  -  говорил Андрюша дочери
воеводы,  у  которой  находился в  светлице,  смотря  в  волоковое окно,  им
отодвинутое.  -  Верь после глупым слухам! Батюшка говорит, что он мне брат.
О, как я буду любить этого братца!.. Посмотри ж, душенька.
     И сын Аристотелев,  уверяя, клянясь, что он не шутит над своею крестною
матерью,  увлек ее, дрожащую, бледную, к окну. Сотворив крестное знамение, с
трепещущим сердцем, она осмелилась взглянуть издали в окошко и - не поверила
глазам  своим.   Еще  раз  взглянула...   смущение,   какое-то  удовольствие
обманутого опасения,  какое-то сладостное волнение в  крови,  никогда еще не
испытанное,  приковали ее  на несколько мгновений к  одному месту.  Но когда
Анастасия опомнилась от  этих впечатлений,  ей  стало стыдно,  грустно,  что
поддалась им.  Она уж раскаивалась в них.  "Чародей надел на себя личину", -
подумала Анастасия,  вспомнив слова отцовские. С того времени стала она чаще
задумываться.
     Наконец   путешественник  успел   освободиться  от   церемоний  приема,
отблагодарив щедро дворских служителей.  Великодушие его не любило ни у кого
оставаться  в  долгу,  хотя  возможность  часто  противилась этому  влечению
доброго сердца.  Он  остался один и  заперся в  своей комнате.  Здесь принес
творцу дань разумного творения.  И  это причли ему в  худое.  Он-де  сзывает
нечистую силу,  чтобы освободиться от святыни,  которою его окружали в новом
жилище.
     Сделан осмотр комнатам.  Одна,  угловая, была окнами на улицу и к стене
кремлевской,  другая,  бывшая оружейная,  на двор. Новое жилище казалось ему
довольно приятным.
     Вскоре кто-то постучал у  двери и доложил о себе,  что он,  Бартоломей,
переводчик  великого  государя  и  цезаря  Иоанна,  пришел  с  известием  об
исполнении данного ему поручения. Ему отперли.
     Вошел человек лет сорока с  небольшим.  Как у Бородатого первенствовала
борода,  у этого брал первенство нос, чудо из носов! Он к корню сузился, а к
ноздрям расширился наподобие воронки и  был  весь  испещрен пунцовым крапом.
Губки,  умильно вытянутые вперед, как будто готовились наигрывать на флейте;
из-под  опушки  каштановых усов  и  бороды они  казались...  казались,  тьфу
пропасть!  уронил сравнение,  словно в  бездну,  и,  как  ни  ловлю памятью,
воображением,  не могу поймать.  Ну,  господа,  делайте его сами.  Маленькие
глаза переводчика выражали неравнодушие к женскому полу.  И если б сорок лет
с  походцем,  проказы и  частые посещения виноградников господних не провели
множества значительных иероглифов по лбу его и не обнажили поляны на голове;
если б не крапы на носу и если б не одна нога,  которая, любя подчиненность,
всегда дожидалась выхода другой,  то,  право, можно бы господина переводчика
назвать очень приятным мужчиной.  По  крайней мере он сам себя считал таким.
Самонадеянность эту подкреплял он рассказами о  своих подвигах.  В  Липецке,
говорил он,  одна  девушка от  любви к  нему утопилась,  а  жену содержателя
книгопечатни,  красавицу в  полном смысле,  он было похитил,  как бык Европу
{Прим. стр. 89}. За ним гнались, их разлучили. Мужья целого города, составив
заговор,  посягали  на  его  жизнь.  Вследствие чего,  прибавлял Варфоломей,
вынужден он был перешагнуть Рубикон и  бежать в Московию.  Здесь выучился он
по-русски и  начал исправлять должность переводчика немецких бумаг и толмача
немецких речей.
     Размахнув  пахи  рысьей  шубы,   Варфоломей  выказал  свой  опашень  из
рудо-желтой камки с  золочеными пуговиц