ой женщины в желтом одеянии: - У кого же самая красивая обувь? Наталис ответил со смехом: - Мы этого еще не знаем. Прелестные башмачки у Лавинии - черные, с ремешками, украшенными розовыми камеями. Прелестная обувь у Проперции. Можно подумать, что она босая, как пастушка. Прекрасно сжимает высокая обувь упругие икры у Паулины... - Такую обувь долго расшнуровывать, - рассмеялся Акретон. - Какой нетерпеливый! - почему-то со вздохом произнес Скрибоний. Вергилиан посмотрел на Проперцию, рыжекудрую красавицу, и вслед за ним я тоже увидел ее вырезные золоченые сандалии, которые каким-то чудом держались на ногах. - Теперь твоя очередь, Делия, - настаивал хозяин, очевидно находивший эту выдумку с состязанием в обуви полной остроумия. Так забавляются римляне, от безделья не знающие, чем занять свое время. Но Делия медлила. Все взоры обратились на нее. У этой женщины лицо было в некоторых местах отмечено родинками. Ресницы ее были неправдоподобно длинными, и за ними сияли темные, а при ближайшем рассмотрении зеленоватые глаза. Тонкие брови высоко взлетели, и я заметил, что белки ее глаз были голубоватыми. Наталис, взволнованный от выпитого вина и присутствия красивых женщин, горестно взирал на танцовщицу. - Почему же ты медлишь, Делия? К нам подошел на не очень-то твердых ногах Скрибоний. - Вергилиан, это и есть Делия! Помнишь, у меня в гостинице жили мимы? Она тоже была с ними. А теперь это прославленная танцовщица. Выступает в "Поясе Венеры". Неужели ты не слышал? Где ты витаешь, поэт? Непременно сходи посмотреть. Необыкновенное зрелище! Какая красота! Знаешь, кто, оказывается, приобрел для Делии дом, подарил ей рабов и множество вещей? - Кто? - Аквилин, владелец мастерской погребальных урн. - Где он? Покажи мне его! В словах Вергилиана мне почудилась ревность. - Его здесь нет. Старикашку одолели недуги. Он утешается за чтением Сенеки. - Откуда ты все это знаешь? - Известно, что любимый автор гробокопателей - Сенека. А знаю старика я потому, что неоднократно сочинял эпитафии для его заказчиков. Лавиния кривила пухлые губки: - Почему же Делия не желает показать нам свои истоптанные башмаки? Она была взбешена нежеланием танцовщицы принимать участие в этом глупом состязании. - Какая недотрога! Акретон, бледный и скуластый, смотрел на супругу сенатора узкими щелками своих азиатских глаз с нескрываемой страстью. - Успокойся, мой барашек! Разве может сравниться с тобой какая-то Делия? Худая, как галчонок! - Делия капризничает, - укорял танцовщицу Наталис. Опьяневший Скрибоний стал посылать Делии воздушные поцелуи обеими руками. - Пусть Делия лучше спляшет нам! Делия не обращала никакого внимания на призывы. Она устала от славы. - О Диониссия! Божественная! - не мог успокоиться сатирический поэт. О танцах Делии говорили в Риме как о чем-то необычайном, и мне очень хотелось посмотреть, в чем же заключается ее искусство. Когда Делия встала с ложа, я видел, что она внимательно посмотрела на Вергилиана. Я заметил также, что глаза их встретились и в этой мгновенной встрече произошло то, что бывает, когда два человека, женщина и мужчина, до сих пор даже не знавшие о существовании друг друга, неожиданно почувствуют, что их души испытывают влечение, и тогда родится чувство более сильное, чем цепи. Я уже читал об этом у Платона. Не отрывая глаз от танцовщицы, Вергилиан схватил меня за руку. - А помнишь, сармат, Пальмиру? Мы встретили там бродячих комедиантов... Теперь я узнаю эти глаза. На мгновение передо мной возникла залитая солнцем дорога, женщина на ослике под синим покрывалом. - Откуда она явилась? - спросил Вергилиан Наталиса, показывая движением головы на удалявшуюся Делию. - Из Антиохии. Муж ее умер там от горячки. Она погибала в римских тавернах, пока ее не увидел случайно этот гробовщик. Теперь у нее свой дом, музыканты... Ах, почему у меня такой бесформенный нос и в наружности нет ничего примечательного, а у таких, как Делия, изумительная красота? К чему она ей? Мучить нас желаниями? Делия покинула зал, чтобы приготовиться к танцу, и все обернулись, когда она уходила, чтобы посмотреть на ее знаменитую походку. Я слышал, будто бы она раздевалась и одевалась на просцениуме. Впрочем, это была обычная вещь в римских театрах. Да и сейчас ее туника была из прозрачнейшего шелка цвета шафрана. Лавиния хмурилась. Спустя некоторое время появились арфистки. Это были две египтянки с длинными глазами, какие я видел у женщин на храмовых изображениях в Египте. Они поставили на пол высокие черные, с обильной позолотой арфы, опустились около них на колени и стали лениво перебирать струны, загадочно и стыдливо улыбаясь. К ним присоединились старик с флейтой в руке и полунагой нумидийский мальчик с тамбурином. Наконец на пороге пиршественного зала вновь показалась Делия с той улыбкой на устах, какой плясуньи обычно подготовляют успех у зрителей. Тогда, обменявшись молниеносным взглядом, египтянки рванули струны. Точно вода звонко заструилась по камням... Я заметил, что ногти у арфисток были выкрашены в пурпуровый цвет. Музыка мне показалась странной. Иногда в этих струнах была сладость созвучаний двух или трех нот, порой флейта резала слух гнусавой мелодией. Мальчик, все одеяние которого составляла красная повязка на бедрах, курчавый и толстогубый, с равнодушным видом бил в тамбурин... Уловив в мелодии какой-то одной ей знакомый звук, Делия выплыла на середину залы на пальцах босых ног, держа одну руку согнутой над головой, а другую как бы влача за собою в своем быстром движении по черно-белым плитам мраморного пола. Потом повернулась к нам спиной и так плыла, не опасаясь препятствий... Высокая нота длилась невыносимо долго. Вергилиан прислушался к музыке, скосив глаза. - Ты слышишь, сармат? Это оса. В самом деле, Делия кружилась, как бы отгоняя грациозными движениями рук летающее над ней насекомое. - Ты слышишь, сармат? Я неоднократно видел этот танец в Александрии. Но никто не исполнял его лучше. Глядя на это зрелище, я вспоминаю каналы, по которым скользили барки с косыми парусами, таверну над черной водой, лотосы и звуки арфы... Да, это Египет! Понимаешь? Девушка живет на берегу Нила. В ее саду цветет персиковое дерево, и над ним летает злая оса... Делия кружилась так, что казалось, вместе с нею закружились черно-белые плиты. Оса летала над ее головою, и танцовщица отбивалась от нее нагими руками то с детским испугом на лице, то со страстным желанием поймать насекомое. И одно за другим слетали и падали с нее медленными облачками прозрачные покрывала: голубое, зеленоватое, розовое, желтое... Цецилий, время от времени прикасаясь губами к серебряной чаше, не спускал глаз с танцовщицы. Раздался гром рукоплесканий... Когда Делия ушла и потом снова вернулась со все еще высоко поднимающейся грудью и возлегла на ложе, небрежно протянув руку с пустой чашей рабу, сам хозяин поспешил к ней, чтобы наполнить сосуд вином. - Божественная... Похвалы не умолкали. Вергилиан был в дурном настроении. Может быть, он устал от всех перемен в своей жизни? Мне тоже стало почему-то грустно. Я только что видел перед собой необыкновенную красоту. Но она не возвысила мою душу, а будила какие-то желания. Я теперь другими глазами смотрел на мир. Вергилиан устало подпирал рукой голову и грустно улыбался Делии. - Одно и то же! Пирушки. Споры в либрарии... А что потом? Так и будет продолжаться эта жизнь? - Она полна переживаний, - сказал я. - Но они уже перестают быть приятными, потому что потеряли остроту. Или это кровь остывает в моих жилах, сармат, и сердце уже не с такой пылкостью стремится к любви? Мне же казалось, под влиянием выпитого вина, что мое сердце огромно и может вместить в себя нежность ко всем красавицам земли. - Как она танцует, Вергилиан! Как она танцует! - взывал к поэту Наталис, целуя кончики своих пальцев. Однако видно было, что ему, как и Акретону, нравилась не эта тонкая и смугловатая танцовщица, а полнотелая Лавиния с головой в золотых завитках. Плечи сенаторской супруги не давали ему покоя. Там, в Африке, осталась скучная, худощавая Фелициана, как звали его добродетельную супругу, а вместе с нею семейная жизнь и метафизика мраморных статуй. В Риме ему хотелось чего-то другого. Но сколько опасностей в таком времяпрепровождении! И еще этот Акретон... Нет, подобные приключения не для порядочных людей... Наталис вздохнул и сказал, обращаясь к гостям: - Друзья, ешьте и пейте! Пирог был жирен и благоухал начинкой из гусиной печенки. Жир у вкушавших стекал по пальцам. Приятно было запивать такую пищу терпковатым вином. Трибоний и Приск, оба адвокаты и, как видно, любители покушать за чужим столом, тихо вели приятельский разговор. - А вот мы недавно ели, Приск, в одной таверне рыбную похлебку. Самая обыкновенная похлебка. Такую едят погонщики ослов. Рыба, порей, перец и еще какие-то ароматические травы. И больше ничего. Но это было объедение! Приск блаженно закрыл глаза. - Да... Похлебка из рыбы, да если рыба соленая и немножко с душком, да побольше перцу положить, да кусок простой деревенской лепешки... Это действительно божественное блюдо. Вообще рыба - тонкая вещь... - Что ты сказал? - обратился к нему промолчавший весь вечер Филострат, обидевшийся на хозяина и на всех прочих за то, что никто ни слова не сказал о его книге. - Я говорю, что рыба - тонкая еда. - А... - протянул Филострат. - Рыба - знак христиан. Хотя в своей книге я и не касаюсь этого вопроса, но должен сказать, что необходимо, наконец, противопоставить жалким христианским писаниям, состряпанным никому не известными мытарями или рыбаками, эллинскую мудрость. В своей книге об Аполлонии Тианском... Приятели смотрели на него с явным неудовольствием. Он мешал им поговорить о вкусных яствах, и Приск сказал: - Вполне с тобой согласен, дорогой Филострат. Но о чем я говорил? - О рыбе, - подсказал Трибоний. - Совершенно верно, о рыбе. Это блюдо, мой друг, требует особого внимания. Хороша рыба, когда она поймана не в тине, а на песке. А еще лучше - на белых камешках. Вот почему мы так ценим форель горных речушек, что живет в прозрачной водичке. И почему-то особенно рыба хороша в реках, устье которых обращено на север. Странно, но это сама святая истина. Неплоха и рыба, пойманная под тибрскими мостами... Филострат вздохнул и взял с блюда кусок пирога, третий по счету. Он и сам отличался чревоугодием. Вергилиан уже только пил вино. Оно было отличное, и ноги у пьющих наливались приятной тяжестью. Подперев рукой голову, не слушая Скрибония, который что-то нашептывал ей, Делия смотрела в тот угол, где возлежал Вергилиан, и улыбалась в ответ на его вопросительные улыбки. Ее маленький, как бы запекшийся, рот говорил о жадности к ощущениям. Такие натуры не отказываются ни от чего, даже от страданий. Какой-то внутренний огонь горел в этом теле, просвечивал наружу, и маленькие руки и ноги были полны грации. Но особенно были прекрасны ее глаза. В их сиянии хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ни разговора о подливках, ни смеха продажных женщин, ни глупого хохота Акретона. Делия смотрела на поэта еще некоторое время, потом отвернулась. В это время Акретон поднялся, потянул к себе смеявшуюся Лавинию за руки и вдруг высоко поднял ее над головой. - Сие есть похищение сабинянок! - закричал совсем уже пьяный Скрибоний. К моему удивлению, рыжекудрая Проперция обратила на меня свои взоры и позвала со смехом: - Юноша! Говорят, ты сармат? Иди ко мне! Она протянула белую, обнаженную до плеча руку и сжимала и разжимала пальцы, откинув голову и смеясь. 3 Встретив на другое утро Вергилиана, я ждал, что он расскажет мне что-нибудь о вчерашнем, так как обычно делился со мной своими мыслями, но друг угрюмо молчал. Мне тоже неловко было смотреть ему в глаза. Потом поэт зевнул и, отвернувшись, взъерошил мне волосы. - Мы, кажется, тоже начинаем погрязать в римских пороках... Я ничего не ответил. Тогда Вергилиан добавил: - Это рано или поздно случается со всеми... Все ярче светило солнце. Зима приближалась к концу, и я ждал весны, чтобы с первым же попутным кораблем направиться в Томы. Так было решено. Однако жизнь Вергилиана всегда была полна событий и перемен, и, разделяя его дружбу, я тоже участвовал в них. Кроме того, на улице Башмачников жила рыжекудрая Проперция. Я хорошо знал туда дорогу... После одного разговора с Минуцием Феликсом Вергилиану захотелось послушать Тертулиана. Феликс, африканский житель, рассказал нам, как однажды в Карфагене, открывая ранним утром свои заведения, булочники и виноторговцы увидели, что по улице идет известный всему городу Септимий Флоренс Тертулиан, по обыкновению что-то бормоча себе под нос. Но, к всеобщему удивлению, на нем была не тога, как это положено для всякого уважающего себя римского гражданина, шествующего на форум, а так называемый паллий, или плащ, - одеяние странствующих софистов и вообще всякого рода малопочтенных людей. Скоро весь город узнал о странном происшествии, и карфагеняне разделились на два лагеря: одни негодовали, другие, наоборот, уверяли, что давным-давно пора оставить старомодную тогу, в которую удобно только заворачивать мертвецов. Однако цвет магистратуры, богатые торговцы и образованные люди были среди тех, кто негодовал. По рукам ходили стишки, в них зло высмеивался чудак, променявший торжественное одеяние римлян на плащ бродяги. Его называли в эпиграммах варваром, башмачником и еще более обидными словами. В ответ на нападки Тертулиан написал "Трактат о плаще", где во всеоружии диалектики и риторических метафор отстаивал право всякого человека носить паллий, это излюбленное одеяние Марка Аврелия. Трактат представлял писателю возможность лишний раз напомнить согражданам и даже в Риме, что Тертулиан еще не растерял цветы эллинского красноречия с тех пор, как оставил веру отцов и склонился к учению Христа. Но были написаны Тертулианом и другие книги, волновавшие христианский мир и поэтому переведенные на греческий язык. Пылкий и нетерпимый, Тертулиан ни на йоту не отступал от древних правил. В его жилах текла огненная африканская кровь, и он был одним из тех, кто рыл яму между обществом и церковью - тот страшный для слабых духом ров, который более покладистые всячески старались засыпать. Умеренным, во всяком случае, не нравилось, что Тертулиан мешал им осторожно вести корабль церкви среди бедствий и требовал, чтобы двери христианских домов не украшались гирляндами и светильниками по поводу кровопролитий, чтобы ремесленники, исповедующие христианское учение, не оскверняли руки деланием идолов, чтобы христиане не занимали общественных должностей, связанных с принесением ложным богам жертвенного мяса. Более спокойные пожимали плечами. К чему такая непримиримость, когда жизнь идет своим чередом? В конце концов Тертулиан покинул кафолическую церковь, найдя убежище в лоне монтанистов, не желавших идти на уступки и не признававших, что каждому дню довлеет его злоба. Но африканский лев дряхлел, и его голос уже не потрясал, как раньше, сердца. Вергилиан часто слышал в Антиохии, в доме Маммеи, имя этого человека и захотел с ним познакомиться поближе. К сожалению, Октавия уже не было в Риме. Однако мы вспомнили, что знакомство с Тертулианом может устроить Квинт Нестор, смотритель антониновских бань, бывший карфагенский житель. Само собой разумеется, вместе с Вергилианом отправился к сему мужу и я. Квинта Нестора больше всего на свете волновали две вещи - здоровье и приумножение имущества. Каждое утро куратор начинал с забот о пищеварении, для чего принимал различные отвары, затем удалялся в укромное место своего весьма прилично построенного дома, чтобы некоторое время предаваться там размышлениям о бренности человеческого существования. После этого начинался его деловой день, когда мир уже совсем не казался ему бренным, а, наоборот, полным вещественных интересов. Общественные дела Квинта Нестора, смотрителя бань, заключались в разговорах с поставщиками горючих материалов и с механиками, которым поручено наблюдение за сложными нагревательными приспособлениями в термах. Однако трудно было разобрать, где кончаются для Нестора общественные дела и начинаются личные, и жизнь его была заполнена с утра до вечера суетой. Судя по выражению его лица, куратор весьма удивился приходу Вергилиана, которому он совсем недавно показывал устройство бань, хотя в душе, может быть, был польщен вниманием поэта. Когда мы вошли в таблинум, где Нестор возился со счетами, он покачал головой, глядя на монументальные и в то же время небрежные складки, какими ниспадала тога поэта. Тайна этого изящества оставалась для всяких кураторов и смотрителей непостижимой. Нестор не без зависти ухмыльнулся: - Как носит тогу! Сам он был скромного происхождения, вольноотпущенник из Карфагена, обладал вульгарными вкусами и имел некоторое пристрастие к чесноку. Вергилиан опустился на предложенную ему скамью и сказал, понизив голос: - Скажи, можешь ли ты оказать мне одну незначительную услугу? От этого полушепота глаза у Нестора пугливо забегали. - Все, что в моих силах. - Ведь ты христианин? Нестор поглядел по сторонам и как бы оградил себя протестующим жестом рук от всяких нареканий: - Какой я христианин! Это не было отступничеством, но и в то же время не являлось опасным признанием. - Я знаю... Но не опасайся, я же не префект города. Несмотря на принадлежность к христианскому учению, у Нестора кроме дома в Риме вырос еще один дом в Остии и появился большой участок земли в Кампании, засаженный оливковыми деревьями. - А почему ты интересуешься моими религиозными убеждениями? - не без страха спросил Нестор, тоже понизив голос. - Какое мне дело до твоих убеждений? Но вот в чем мое дело. Я слышал, что в Рим приехал из Африки Тертулиан. - Чем же я могу служить тебе? - перевел куратор разговор на деловую почву. Ты знаешь Тертулиана? Мне говорили, что ты раньше встречался с ним. - Встречался. Когда я жил в Карфагене, он был пресвитером христианской общины, но я порвал с монтанистами, вернее - давно уже не посещаю их собраний. Мы с Вергилианом не очень-то ясно представляли себе, чем отличаются монтанисты от обыкновенных христиан. Моего друга интересовал лишь Тертулиан. - Что это за человек? - Должен тебе сказать, что лично я не одобряю тертулиановской горячности. Чего он требует от людей? Чтобы они своим императором считали Христа. Но Христос на небесах, а на земле царствует император во плоти. Тертулиан проповедует ненависть к блуднице, потрясение основ, призывает к мученичеству. - Кого он подразумевает под блудницей? - Ну, я так... вообще... - Нестор замялся. - Значит, ты уже не принадлежишь к его последователям? Нестор даже выставил перед собой руки в знак протеста. - Не принадлежу. Считаю, наоборот, что благоразумнее для христиан не возбуждать против себя гнев предержащих властей. Кому это нужно? Всякие безумства уместны для какой-нибудь Фригии. А у нас в Риме сложные общественные отношения. Приходится лавировать среди больших опасностей. Вот, например, Тертулиан против того, чтобы христиане покупали свидетельства о принесении жертв. А ведь это так удобно. Представишь где надо - и все в порядке. И христианская душа не осквернилась у языческих алтарей, и префект доволен. Да и вообще это пресловутое воскурение фимиама! Зачем же отказом от пустой формальности вызывать гонения на церковь? Ведь христиане такие же люди, должны заниматься делами, торговлей... Я говорю с тобой откровенно, как с просвещенным человеком... Вергилиан слушал с интересом, однако не хотел удаляться от цели своего посещения. - Ты мог бы устроить, чтобы мы с моим другом послушали Тертулиана? Нестор подозрительно посмотрел на беспокойного посетителя. - Уж не хочешь ли и ты принять христианское учение? - Скажу тебе, что я... что у меня нет такого желания... Но очень хочется посмотреть на этого человека. - Ты читал его книги? - "Трактат о плаще"? - Ну, это только забава ума. Есть у него и другие. - Других я не читал. - Прочти. Они полны высокого горения. Нестор, может быть, вспомнил молодость, первые юные порывы и поднял глаза к небесам. Вергилиан настаивал на своем: - Мне говорили, что Тертулиан будет на каком-то ночном молитвенном собрании. Я хотел бы присутствовать. Видимо, просьба поэта Нестору никакого удовольствия не Доставляла. Оказалось, что даже не имеющие никакого отношения к христианству знают о нем слишком много! А между тем оказать услугу в данном случае было необходимо, хотя это предприятие обещало всякие хлопоты, да могло быть и чревато неприятными последствиями. Но разве дядя Вергилиана не помог замять глупую историю с несколько неточным счетом за свинцовые трубы? Куратор что-то соображал. - Мне нужно спросить одного человека. Я своевременно поставлю тебя в известность... Квинт Нестор сдержал свое слово, и спустя два дня мы встретились с ним в условленном месте, за Тибром, около уличного фонтана на безлюдной в этот час площади Субурры. Тонкая струйка воды вытекала непрерывно из львиной бронзовой пасти. Судя по навозу, лежавшему повсюду, в неуклюжем каменном водоеме здешние погонщики ослов поили своих животных. Место было малонаселенное. В последние годы Рим пустел, число его жителей уменьшалось, и уже в самом городе появились пустыри, которые нечем было застроить. За фонтаном лежал один из таких участков, и мы направились к нему. Нестор встревоженно оглядывался. На улице мы никого не встретили, но в какой-то лавчонке еще горел светильник, а в соседней гостинице, в каких обычно живут воры и служительницы Венеры, слышалась пьяная песня. Нестор покачал укоризненно головой: - Какие постыдные нравы! Видно было, что он неспокоен. Вергилиан ничего не ответил. Мы пересекли пустырь, где под ногами бегали кошки, и углубились в темный переулок. Но здесь нас нагнал какой-то человек в плаще и внимательно заглянул в лицо куратору. - Нестор! - воскликнул незнакомец. В темноте можно было рассмотреть, что у него такое же смуглое лицо, как у нашего проводника, и курчавые волосы. - Ты кто? - удивился куратор. - Я - Гордиан. Не узнаешь? - Гордиан! Вот встреча! И ты в Риме? - Приехал в ваш Вавилон по делам. Тот, что назвал себя Гордианом, пошел рядом с Нестором впереди, и я услышал его осторожный голос: - А эти люди кто такие? Нестор что-то тихо ответил. Мы двинулись дальше, и дорогой куратор и его знакомый дружески разговаривали. - Все ли благополучно в Карфагене? - Все благополучно. - А в христианской общине? - И в общине все благопристойно. Впрочем, произошло одно событие, немало нас взволновавшее. - Какое событие? - У нас объявился мученик. Вернее, исповедник веры. - Кто же такой? - удивился Нестор. - Не слышал? Весперий. - Не помню. - Должен помнить. Он ходатай по делам. - Вспомнил! Тот, что работал у Наталиса? - Он самый. - Однако я знаю его как весьма легкомысленного человека. - Он человек легкомысленный. И даже прелюбодей. Но обманутый муж донес властям, что он христианин и не подчиняется эдикту о почитании императорского культа. Тогда префект Скапула велел бросить несчастного в темницу. - И Весперий пострадал за веру? - Сначала он хотел оправдаться. У него связи в официи префекта. Но мы уговорили его пострадать. - Зачем? - не понимал Нестор. - Как зачем? В Лептисе был свой мученик, какой-то кузнец. Его даже отдали зверям на растерзание. В Цирте тоже нашлась великолепная мученица. Лишь у нас - никого. Ведь гонений в данное время нет. А для общины очень важно, чтобы были мученики. Поэтому мы всячески поддерживали дух Весперия. И чтобы ему не было скучно в заключении, мы доставляли ему вкусные яства и вино. - А тюремщики? - Мы подкупили их. - И таким образом вы облегчали участь узнику? - Делали, что могли. Я даже хотел привести к нему девочку из приличного лупанара - ведь он еще молодой человек, - но епископ нашел, что это неудобно, и запретил мне заниматься такими делами. - И он прав. Однако несчастного могли бросить на растерзание диким зверям? Чем же все это кончилось? - В конце концов Весперия отпустили на свободу. - Значит, он совершил воскурение фимиама? - Этого не понадобилось. - Как же удалось ему освободиться? - Весперию надоело сидеть в темнице, и он потребовал, чтобы церковная община уплатила ему десять тысяч сестерциев, угрожая в противном случае во всем повиниться перед префектом Скапулой. Мы не сошлись в цене. Но ведь он брат наш. Поэтому мы дали взятку, и его освободили. А жаль, что он не согласился претерпеть до конца. Такие весьма украшают церковь своими мученическими венцами. Нестор и карфагенянин остановились перед дырой в каменной ветхой стене, за которой виднелся запущенный сад. Куратор обернулся к нам: - Это здесь. За стеной стояла совсем сельская тишина, и никому и в голову не могло прийти, что в таком запустении гремит голос Тертулиана. Однако по саду вилась тропинка, - значит, кто-то ходил по ней. Нестор понизил голос до шепота: - Ни слова никому не говорите и следуйте за мной! Тропинка уходила в темные заросли кустарника и бурьяна. В глубине сада стояло каменное строение, нечто вроде житницы, в которой, очевидно, и происходило молитвенное собрание. Нестор объяснил нам, что этот участок принадлежал врачу Назарию. Врач подарил землю единоверцам, за что получил сан пресвитера. Перед строением дорогу преградил нам гигантского роста привратник. Это был известный в Риме каменотес по имени Павлий, отличавшийся чудовищной силой. Он сделал бы фортуну в цирке, но верования великана запрещали ему убивать людей. Страж мрачно оглядел пришельцев. - Какое ваше слово? Нестор поспешно выступил вперед. - Наше слово - "рыба". Вергилиан шепнул мне, что не очень приятно было бы попасться в лапы такому обросшему волосами человеку. - А еще какое? - "Чаша". - Так. Во имя отца и сына... - забормотал Павлий. - Аминь! - Проходите, братья. Но вы запоздали. Уже верные вкусили хлеба и вина. Сейчас отец беседует с желающими... Мы поспешили за Нестором в строение, где оказалось довольно много народу. Почти все, мужчины и женщины, стояли с глиняными светильниками в руках, едва озарявшими взволнованные лица. При их трепетном свете можно было разглядеть деревянные балки под крышей и наивную роспись на стенах: доброго пастыря с овцой на раменах, по-детски нарисованные пальмы, глазастую рыбу, поглощающую широко разверстым ртом корабль с человечками среди синих волнистых линий, изображающих морские волны. Мужчины стояли по правую сторону, женщины - по левую, некоторые сидели на плетеных подстилках. Впереди мы увидели на сиденье без спинки старца с очень темным, почти лиловым, как у нумидийцев, лицом. Темный цвет кожи особенно подчеркивался белыми кудрями. Проповедник держал в руках свиток и говорил отрывисто и страстно. Слова его легко можно было разобрать даже в том углу, где мы старались не особенно привлекать к себе внимание окружающих. Я видел, что присутствующие внимали проповеднику с волнением. Вокруг было много простых лиц и бедных одежд. Видимо, сюда приходили бедняки и поденщики, и мне даже показалось, что среди них я узнал тех двух каменщиков, которых мы однажды расспрашивали с Вергилианом о гостинице Скрибония. Кое-кто из женщин набросили на головы длинные грубые покрывала, чтобы скрыть свое лицо, но под ними виднелись дорогие туники из тонкого шелка, на пальцах поблескивали золотые кольца, а на запястьях - браслеты. Голос старика был полон гнева. - Неужели для того все это произошло, чтобы мы оставались, как вепри, с глазами, обращенными к земным нечистотам? - Это и есть Тертулиан? - спросил Вергилиан Нестора. Тот кивнул головой, но дал понять глазами, что здесь надлежит молчать и слушать. Вергилиан умолк. - Что же мы видим, дорогие братья и сестры? Христианки, по крайней мере женщины, называющие себя этим святым именем, ценят мнение всякого проходящего мимо мужчины больше, чем око божье. Они употребляют румяна и белила, посещают амфитеатры, делают свою походку соблазнительной для похотливых взглядов, а волосы превращают в белокурый цвет, потому что таков нынче обычай в Риме. Или носят парики из светлых волос, собственница которых, может быть, погибла на плахе. К чему все эти ухищрения и пурпур! Неужели бог не создал бы красных овец, если бы находил желательным подобный цвет? Я с любопытством осматривался по сторонам. Проповедник обличал пороки, леность, участие в жертвоприношениях языческим богам, посещение театров, чтение развращающих душу книг, игру на музыкальных инструментах и метание костей. Если бы люди послушались его, то жизнь превратилась бы в прозябание. Но многие вздыхали. Стоявший рядом с нами старый человек в рубище горестно плакал и вытирал слезы корявой рукой. Голос Тертулиана все возвышался, гремел, и видно было, что его обаяние и власть действуют даже на нарядных женщин; еще минута - и он превратился почти в неистовый крик: - Но знайте, что близок час, когда Христос, пострадавший за нас, распятый при Понтии Пилате, погребенный и в третий день восставший из гроба, снова придет, чтобы судить живых и мертвых... Даже у меня, не принадлежавшего к христианскому учению, мурашки пробегали по спине от этого гневного обличения и страшной картины, которую рисовал проповедник, и меня не удивило, что в толпе женщин вдруг послышалось захлебывающееся рыдание. Тертулиан еще был повелителем здесь... - Африканская школа! - шепнул Вергилиан. Нестор молча кивнул головой. Поэту захотелось поделиться со мной своими впечатлениями: - Какая суровость и страсть! Но Нестор остановил его испуганным взглядом. Вдруг среди молящихся мелькнуло знакомое лицо. Я не верил своим глазам! Накрыв голову покрывалом, как полагалось для женщин на молитвенных собраниях, совсем близко от нас пробиралась к выходу с погашенным светильником в руке наша танцовщица! Делия, посетительница пиров, - христианка?! Да, это была она, Делия. Уже позабыв о своей волнующей юношей походке, опустив глаза, шествуя как на казнь, не обращая внимания на укоризненные взгляды молящихся, танцовщица направлялась к дверям. Чтобы лучше видеть и удостовериться, что это не видение, Вергилиан выступил вперед, и Нестор нахмурился, косясь на своего беспокойного спутника, потом снова обратил взоры к проповеднику, стараясь придать лицу растроганное выражение. Вергилиан, уже не обращая внимания на стоявших на его пути, расталкивая людей, последовал за Делией. Я бросился за ним, сам не зная почему, может быть, не имея желания оставаться в таком месте без моего друга. Мы догнали Делию на тропинке в пустынном саду. Прислонившись к дереву, танцовщица плакала. Вергилиан отвел ее руки от лица. - Делия! Ты ли это? Что с тобой? Молодая женщина узнала поэта и тихо спросила: - Зачем ты здесь? - Я пришел послушать Тертулиана. Но я не думал встретить тебя. Разве ты христианка? - Христианка... - горько повторила Делия. - Ты - христианка?! - Не христианка, а потаскуха! - Делия! - Последняя из последних. Не заботясь об упавшем покрывале, Делия побежала по тропинке к стене, в которой была дыра. Мы тоже поспешили за ней и вскоре очутились на улице. Было совсем темно. Увы, при нас не было ни раба, ни факела. Делия исчезла, и мы не знали, где же искать ее в этой кромешной тьме... Стараясь припомнить, с какой стороны нас привел Нестор, мы направились по темной улице. Видно было, что встреча с Делией взволновала друга, точно в нем с новой силой проснулось влечение к этой женщине. Едва мы вышли на ту площадь, где чуть слышно звенела струйка фонтана в каменном водоеме, как снова увидели в темноте Делию. Танцовщица сложила ладони в горсть, подставляла их под струю воды и смывала с лица румяна. Вергилиан всплеснул руками: - Вот печальное зрелище! Делия безжалостно уничтожает свою красоту! Она ничего не ответила, даже не посмотрела на нас. - Делия, - коснулся ее плеча Вергилиан, - что с тобой? Разве мы не друзья? Скажи мне! Но она молчала. - За что ты сердишься на меня, Делия? - Ты никогда не поймешь этого. - Чего? - Того чувства, когда человек презирает себя. - Уверяю тебя, что это как раз то, что я довольно часто испытываю. И для этого не нужно быть христианином. - Нет. Вы, эллины, слишком возгордились своим умом. - Уверяю тебя, Делия, что эллины испытывают также страдания и душевные муки. В темноте послышались крики ночной ссоры и площадная брань. - Пойдем, Делия, здесь небезопасно в такой час. На лице танцовщицы появилось отчаяние. - Куда же мне идти теперь? - Надо выйти к садам Мецената. Оттуда недалеко до твоего дома. - Мне все равно. Мы пошли в сторону садов. Очевидно вспомнив роспись на стене жилища, Вергилиан спросил: - Скажи, Делия, как могла эта христианская рыба проглотить корабль с корабельщиками, мачтой и всем грузом? Но Делия или ничего не знала об этом примечательном событии, или ей было сегодня не до шуток. Она ничего не ответила. На одном из перекрестков я оставил своих спутников, и Делия грустно улыбнулась мне. 4 Вскоре я снова увидел Делию и по тому, как держал себя с нею Вергилиан, понял, что танцовщица уже стала его возлюбленной. Теперь мы с ним встречались значительно реже, но однажды провели вместе весь день в цирке. Мой друг давно охладел к цирковым зрелищам и равнодушно внимал спорам о достоинствах того или иного возницы. Но он решил, что мне, молодому человеку, интересно будет посмотреть, как Акретон проявляет свое искусство на ипподроме, и вот мы отправились вдвоем на ристания. Пробираясь к входным воротам, я слышал, как какой-то человек горестно вздыхал: - Какая жалость, что я не могу попасть на состязания! Ведь сегодня в первом заезде - Акретон... - А какая лошадь у него на этот раз левой пристяжной? - спрашивал собеседник. - Гирпина, любезный! Божественная Гирпина! Мне уже объяснили, что от левой пристяжной, которая в первую очередь огибает при повороте так называемую мету - край делившего цирк на две половины возвышения со статуями, обелисками и всякими мемориальными украшениями в честь возниц, - зависит исход бегов. Болезненного вида человек, тот самый, что не попал в цирк, продолжал жаловаться на судьбу: - У меня всегда так. Ни в чем нет удачи. Открыл рыбную лавчонку - разорился. Занялся продажей идолов - тоже потерпел убытки. Вот и теперь. Не опоздай я поздравить патрона с днем рождения, и была бы у меня тессера. Тессерой называется в Риме оловянный кружок, дающий право на вход в цирк или на получение продовольствия во время бесплатных раздач хлеба населению. Но цирк шумел, как огромный каменный улей, весь в розоватом свете чудовищного по величине, напоминающего о закатном небе пурпурового навеса. Он спасал сидевших на мраморных скамьях зрителей от немилосердного весеннего солнца. Мне показалось, что даже монументальные камни дрожат и сотрясаются от рукоплесканий и криков, когда двухсоттысячная толпа стала приветствовать торжественное прохождение колесниц на арене перед началом состязаний. Внизу, где был расположен так называемый подий - места для почетных зрителей, сидели сенаторы и какие-то чужестранцы в усыпанных драгоценными камнями, ярких одеждах. Стало уже известно, что в цирке присутствует и Соэмида, сирийская красавица, удостоившая Рим своим посещением. Все, в особенности женщины, завистливые к чужой красоте, с любопытством искали в толпе прославленную блудницу. Мы с Вергилианом не без труда протолкались на свои места, расположенные сразу же над подием. Отсюда было прекрасно видно все, что происходит на арене. Только что началось шествие колесниц. Возницы в голубых и зеленых коротких туниках, стоя в легких, но прочных двухколесных тележках, одной рукой натягивали ременные вожжи, а другой посылали толпам воздушные поцелуи. В эти минуты они чувствовали себя в центре внимания всего мира. С верхних ярусов женщины бросали им цветы, покорно падавшие к ногам лошадей, на песок арены. На самом верху, где уже было близко небо, суетились корабельщики императорского флота, на обязанности которых лежало натягивать пурпуровый навес, дававший спасительную тень и прохладу. Цирк потрясали крики: - Акретон! Гирпина! Оглядывая с надменной улыбкой это множество обезумевших людей, Акретон, краса цирковых состязаний, небрежно махал голубым платком над головой. Он был пресыщен победами, любовью красивых женщин, славой, богатством. Четверка вороных испанских коней с белыми отметинами на лбу и розовыми ноздрями промчалась по арене, повинуясь едва заметному движению его пальцев, державших вожжи... Я нашел среди сенаторских бород нежное лицо Соэмиды. Она смотрела с таинственной улыбкой на возницу, и никто не знал, какие мысли возникают за ее высоким лбом, отягощенным прической из сложенных в виде короны черных кос, украшенных жемчугами. Я рукоплескал вместе со всеми, но, как это ни странно, цирковое шествие оставляло меня в глубине души холодным. Может быть, потому, что судьба назначила мне жить в мире книг, где царит вечная тишина. Вдруг Вергилиан встал и показал пальцем на подий: - Смотри - там сидит сенатор Дион Кассий, привезший сообщение о победах императора. А рядом с ним... Знаешь, кто рядом с ним? - Кто? - Отгадай! - Откуда мне знать! Я ничего не вижу за головами людей! - Трибун Корнелин. Твой обидчик... Я приподнялся, чтобы лучше видеть. Действительно, трибун с Дионом Кассием находились на почетных местах. Значит, Корнелин не прозевал случая, чтобы обратить на себя благосклонное внимание августа. Он смотрел на арену с огромным интересом. Возможно, что особенно располагал его к этому оказываемый почет. Немного выше восседал наш карнунтский знакомый Виктор. У меня почему-то сжалось сердце, когда я увидел, что рядом с ним находится девушка в синем покрывале. Грациана тоже была в цирке! По другую сторону от нее сидел не кто иной, как наш друг Наталис и что-то нашептывал на ухо. Грациана улыбалась. Напрасно Вергилиан делал ей знаки, она не видела нас. Верхние ярусы скамей были в тумане человеческих испарений. Там, под самым навесом, располагалась городская беднота - башмачники и продавцы бобов, позолотчики и корабельщики, каменщики и могильщики. Много было среди них людей, которые вообще не занимались никаким ремеслом, а жили подачками или случайной работой, ели на обед вареный горох, а спали на охапке соломы, и эту неприглядную жизнь им скрашивали только цирк и игра в кости. Они уже с утра заполнили верхние скамьи, приходили сюда с подушками, набитыми травой, так как были цирковыми завсегдатаями и знали по опыту, что трудно высидеть с утра до захода солнца на каменной скамье. Здесь пахло потом и чесноком, люди говорили на грубом языке Субурры, но никто лучше этих любителей зрелищ не мог разобрать достоинства Гирпины, хотя порой у них не было даже сестерция, чтобы поставить на совершенно верную квадригу. Я смотрел широко раскрытыми глазами на все, что меня окружало, - на квадриги и на зрителей, на приготовления к ристаниям и на ссоры соседей, мешавших друг другу видеть со всем удобством арену. Но мне показалось, что толстый римлянин обернулся и что-то сказал Корнелину, и тот стал искать глазами Виктора на скамьях, вытягивая голову. Итак, фортуна благоприятствовала трибуну на полях сражений, и парфянская стрела, которой мы грозили Грациане, не поразила его! Соседями Корнелина были почтенные люди. Они обращались к трибуну с какими-то вопросами, и прославленный воин отвечал им с достоинством. Все занимало меня. Вергилиан явно скучал, и даже появление Грацианы его не взволновало. Что ему еще было нужно? Или сердцем поэта окончательно завладела прелестная Делия? Но я уже сам познал власть женского тела и мысленно сравнил девушку из Карнунта и танцовщицу. Грациана была почти ребенок, еще, может быть, не проснулась от детских снов, Делия же пылала всем своим существом... Однако я знал, что если бы вместо колесниц на арене состязались гладиаторы и если бы победитель, попирая ногою поверженного противника, ждал с мечом в руках, как народ решит судьбу побежденного, то Грациана опустила бы вниз большой палец, требуя этим римским жестом, чтобы несчастного добили. А Делия, может быть, не поступила бы так... Как понимал свою любовь к танцовщице Вергилиан? У меня самого не было большого опыта в этой области. Любовь представлялась мне каким-то смутным чувством, которое заставляет сильнее биться человеческое сердце, пробуждает в нем желания. Вероятно, проще всего это чувство воспринимают такие, как Корнелин. Я имел случай наблюдать за его жизнью во время службы в легионе и понял, что он рассудительный человек, знающий, чего хочет, и почти всегда достигающий своей цели. Но время от времени я смотрел туда, где сидела Грациана, и ее белокурые волосы напомнили мне о Маммее. Наконец кончилось торжественное шествие, утихли приветственные крики. Томительно пропела труба. Цирк затихал постепенно, готовясь к волнующему зрелищу. И вот в дальнем конце арены разом отворились при помощи особого хитроумного приспособления двенадцать широких ворот, и двенадцать квадриг - шесть голубых и шесть зеленых - вырвались на арену с такой быстротой, что спицы колес превращались в сплошные круги. Перевитые ремнями из предосторожности, на случай падения, возницы только благодаря многолетней привычке могли устоять на несущихся колесницах. На головы у них были надеты предохранительные кожаные шапки, похожие на шлемы воинов, а за пояса заткнуты ножи, чтобы в случае катастрофы в одно мгновение отрезать привязанные вожжи и тем спасти свою жизнь. Но в минуты, когда двести конских копыт упруго били в песок арены, вероятно, никто из этих отважных людей не думал о смерти. Цирк ревел от восторга. Я слышал, как соседи говорили, что давно не было таких упоительных состязаний. Казалось, что сами кони понимают важность события: взволнованные происходящим, опьянев от криков и понуканий, они со злобой косили глаза на соперников. На поворотах, когда квадриги с размаху огибали мету, колеса глубоко врезались в песок. Но все обходилось благополучно, квадриги снова летели вперед, весело щелкали бичи, и неистовство в цирке увеличивалось с каждой минутой. Опытные возницы делали все от них зависящее, чтобы сохранить спокойствие и беречь силы для решительного мгновения. Уже начинался последний, седьмой круг. Крики на скамьях превратились в сплошной вой. Зрители скрежетали зубами, вскакивали с мест, взлезали на мраморные сиденья, а соседи сталкивали их оттуда, так как эти обезумевшие люди мешали видеть арену. Взоры всех были обращены на Акретона, на лучшего возницу голубых, любимца не только красивых женщин, но и черни. Результат состязаний зависел от седьмого поворота. Нужно было сделать его у самого края меты, чтобы по возможности сократить расстояние и тем выиграть драгоценное время; здесь имела значение каждая пядь земли, и зрители были уверены, что в последнее мгновение Акретон, как всегда, неподражаемым рывком вылетит вперед и вырвет победу у Арпата, не отставшего от него ни на шаг со своей страшной серой четверкой. Но все добрые пожелания были на стороне чернокудрого каппадокийца. - Акретон! Акретон! Казалось, люди забыли обо всем на свете; в цирковых страстях растворились горе и любовь, государственные дела и заботы; всех одинаково обуревали жажда быстроты и желание победы, и в этом чувстве потомственный сенатор ничем не отличался от простого поденщика, а возницы были в эти мгновения важнее консулов и даже императора. В подии, недалеко от Корнелина, жена Квинтилия, золотоволосая, завитая, как барашек, Лавиния, не имела больше сил сдерживать свое волнение, поднялась с места и ломала пальцы. Должно быть, она ничего не видела перед собой, кроме четверки вороных коней и того, кто правил ими с таким неподражаемым искусством. Сенатор Квинтилий, величественный и благообразный, как и полагается быть представителю его сословия, всячески успокаивал супругу: - Не волнуйся, мое сокровище! Ведь мы же ничего не поставили на Акретона! - Акретон! Гирпина! - гремело под пурпуровым навесом. Один богатый торговец предлагал другому: - Пять тысяч сестерциев против одной тысячи за Гирпину! Но второй не соглашался на такой заклад. Вдруг на какое-то мгновение в цирке наступила мертвая тишина, потом сразу же тысячи людей заревели от ужаса: - Акретон! Гирпина круто огибала мету, почти распластавшись по земле. Но правое колесо квадриги Акретона зацепилось за левое колесо Арпата и, точно пущенное рукой дискобола, отлетев весьма далеко в сторону, завертелось волчком на арене. Трудно было охватить разумом, что там происходит. Над ареной уже дымились облака пыли, поднятой квадригами... Видимо, Акретон не успел в это страшное мгновение обрезать вожжи, его с размаху ударило головой о камень меты, и тогда четверка обезумевших коней потащила тело прославленного возницы по арене. Конец оси без колеса вздымал фонтаном песок. Труп Акретона прыгал жалкой куклой на вожжах. Когда наконец цирковым служителям удалось остановить распаленных лошадей, дрожащих как в лихорадке, от прекрасного Акретона остался мешок переломанных костей. Кожа с лица была сорвана, и на этой кровавой маске страшно белели оскаленные зубы. Все это случилось перед нами, от ужаса Вергилиан закрыл рукой лицо. Гирпина вздрагивала мелкой дрожью и вдруг заржала, точно призывала своего погибшего господина... Когда потом префект цирка опрашивал свидетелей, никто не мог рассказать толком, каким образом сорвалось колесо. Как и предполагали зрители, на некотором расстоянии от меты Акретон вырвался вперед, чтобы захватить удобное место для последнего поворота. Но его соперник, звероподобный Арпат, про которого ходили слухи, что он занимается магией, чтобы увеличить власть над лошадьми, выкрикнул какое-то одному ему известное слово, и серые кони, по-кошачьи прижав уши, из последних сил ударили подковами в землю. В это мгновение и произошел ужасный случай с колесом. Всеобщее волнение было так велико, что никто не обращал внимания на Лавинию, рвавшуюся в слезах на арену. Только супруг удивлялся ее впечатлительности. - Я всегда говорил, что женщинам не следует посещать цирк, - ворчал достопочтенный Квинтилий. Некоторое время на арене еще продолжалась суета. Но, не теряя драгоценного времени, цирковые рабы привычно засыпали кровь песком. Уже новые двенадцать квадриг готовились принять участие в состязаниях. 5 Второй заезд закончился вполне благополучно победой достойнейшего, так же и третий. Но после пережитого зрелище уже не захватывало зрителей, и люди удивлялись, почему пустили первой квадригу Акретона. Однако знавшие всю подноготную жизни знаменитого возницы рассказывали с огорчением, что он сам захотел выступить первым, чтобы поскорее встретиться с некоей сенаторшей, томившейся от страсти. Во время четвертого заезда Вергилиан не раз оборачивался с каким-то внутренним беспокойством в ту сторону, где находились карнунтский торговец с дочерью. Он даже выразил желание говорить с ними. - Досадно, что они сидят так далеко и не видят нас. Мне показалось, что в данном случае его интересует не столько разговор с Виктором, сколько желание перекинуться словом с Грацианой. Я предложил помочь ему: - Хочешь, я поднимусь к ним и скажу, чтобы Виктор подождал тебя у выхода из цирка? - Сделать это довольно затруднительно, - в нерешительности проговорил Вергилиан. - Ничего нет проще. Во время приготовлений к следующему состязанию зрители шумно разговаривали, спорили о достоинствах того или иного возницы. По рядам ходили продавцы сладостей и прохладительного питья. Женщины обмахивали веерами из павлиньих перьев разгоряченные лица. Соседи нашептывали им нежные слова, а мужья, сидевшие рядом, взвешивали шансы квадриги, на которую они ставили в этом заезде. Я с трудом пробирался к Виктору, и не один обругал меня невежей за то, что наступаю людям на ноги. Но в конце концов я благополучно добрался до своей цели и передал карнунтскому жителю просьбу Вергилиана. Я видел, как оживилось лицо Грацианы при этом имени. Трагическая гибель Акретона не произвела на девушку большого впечатления. Да, это была мраморная красота! Я показал, где сидит Вергилиан, и, увидев поэта, она приветствовала его, подняв руку и шевеля пальцами. Поэт стоял и махал издали свернутым в трубку свитком. Я знал, что это был многострадальный Сенека. Наталис обрадовался, узнав о присутствии поэта. - Мне тоже надо бы встретиться с Вергилианом. Как хорошо, что ты разыскал нас, друг! Но к чему тебе возвращаться на старое место и слушать со всех сторон нелестные оклики? Оставайся с нами! Мне этого очень хотелось. Я скромно уселся рядом с африканцем, а он продолжал развлекать Грациану, не обратившую на меня никакого внимания: - Теперь посмотри в другую сторону. Видишь человека с круглой черной бородой? Это Филострат. - Тоже банкир? - Нет, он написал книгу об Аполлонии. - В Карнунте так звали одного виноторговца. - Это совсем другой Аполлонии. Сейчас, пожалуй, ритор - самый известный человек в Риме. Можно было понять, что книги мало интересуют девушку. У нее был такой вид, точно она ждала чего-то, что вот-вот должно случиться в ее жизни. Виктор расспрашивал меня о Вергилиане и почему-то вздыхал. Я рассказал обо всем, что его могло интересовать. Из беседы выяснилось, что карнунтский житель перебрался с дочерью и всеми своими домочадцами в Рим. Однако Виктор жаловался, что переезд в Италию не оправдал его надежд - дела здесь не налаживались, мешали более ловкие конкуренты. - В Карнунте все было просто. Я закупал у варваров необработанные кожи, дубил их и перепродавал в Аквилею за наличные. Там их с удовольствием брали римские и антиохийские купцы. А в Риме торговля происходит так, что товаров не видит ни продающий, ни покупающий, и они, может быть, даже не существуют в природе, а только обозначены на доверенности. На таких торговых операциях люди при умении делаются миллионерами, а при неудаче разоряются. Наталис не переставал посвящать Грациану в тайны римской жизни: - Смотри! Вот Лавиния пробирается к выходу в сопровождении служанки. Быть может, она хочет поплакать над трупом несчастного Акретона... Девушка с удивлением посмотрела на собеседника. - Всего лишь три дня тому назад Акретон присутствовал на моей пирушке, и Лавиния возлежала рядом с ним! И такой трагический конец! Хотя кто знает, что ждет нас самих завтра... - Рядом с Акретоном возлежала Лавиния? - Это происходило у меня в доме. Вот этот юный сармат тоже посетил мой праздник вместе с Вергилианом. - Ты хорошо знаешь поэта, - вздохнул опять Виктор, - каковы его планы на будущее? Я должен был сказать, что об этом мне ничего не известно. Торговец еще раз вздохнул. В разговор вмешался болтливый Наталис: - Ах, Вергилиан... Очаровательный собеседник и какой изящный стихотворец! Но мечется из Рима в Александрию, из Александрии в Афины и все чего-то ищет, и сам не знает чего... А каким образом поэт стал тебе известен, дорогой Виктор? - Он два раза приезжал в Карнунт, закупал кожи для сенатора Кальпурния. - О, я и забыл, что он занимается, помимо всего прочего, коммерческими операциями! Хотя, кажется, мало смыслит в этом. Но, вероятно, Грациану интересовали не столько торговые способности Вергилиана, сколько его умение с нежностью заглядывать в женские глаза... Ристания закончились. Зрители стали шумными потоками спускаться к выходу. Я увидел, что Корнелин, бесцеремонно расталкивая людей, старается пробраться к Грациане. Толпа то оттесняла его от цели, то рассеивалась на мгновение, и тогда трибуну удавалось приблизиться к нам на несколько шагов. Наконец Корнелин ухватил торговца за полу тоги. - Приветствую тебя, почтенный Виктор! Карнунтец обернулся. - Не узнаешь трибуна Корнелина? - Нет, не узнаю. - Клянусь Геркулесом! Я присутствовал на пире в честь Цессия Лонга. - Теперь вспомнил. Рад видеть тебя. Может быть, Корнелину тоже хотелось беседовать с Грацианой, а не с этим скучным торговцем, ее отцом, но поступить так запрещало римское приличие. Грациана с удивлением смотрела на незнакомого человека, не подозревая даже, что это тот самый воин, который написал ей про парфянскую стрелу. Но разговаривать в этой невероятной давке было затруднительно. Каждый спешил к выходу, чтобы поскорее вернуться домой к ужину. Со всех сторон нас толкали грубияны, обмениваясь замечаниями по поводу цирковых состязаний: - Какое несчастье! Бедный Акретон! - Скажи лучше - бедная Лавиния! - Приглашаю сегодня к себе... Будет Арпат. - Ну, с этим не побеседуешь! - Найдешь у меня и других. Откуда-то появился Квинт Нестор, уже успевший познакомиться с Виктором по какому-то торговому делу. - Виктор, мне нужно с тобой переговорить... - начал куратор, но юркий человечек с навощенной табличкой в руке вцепился в него и стал что-то шептать на ухо. Нестор протестовал: - Нет, двенадцати процентов недостаточно... Всюду у куратора были знакомцы, и немедленно завязывались деловые разговоры с записями на навощенных табличках, с подсчетом процентов. Корнелин не спускал глаз с Грацианы. Ее редкая красота не казалась особенно соблазнительной в сравнений с прелестями многих других женщин, которые были около нас. Но я подозревал, что при виде" девушки у трибуна возникали серьезные намерения. По мнению таких, как он, женщина создана для продолжения рода. Однако почему же ему хотелось, чтобы именно Грациана, а не другая, стала матерью его детей? Вероятно, играли здесь свою роль и некоторые другие соображения трибуна, - может быть, мысль о богатстве Виктора. Толпа нажимала со всех сторон. В этой суматохе мужья теряли жен, друзья - друг друга, заимодавец - должника; Наталис и Виктор куда-то исчезли. Возле Грацианы остались Корнелин и я, но она искала глазами отца. Я тоже смотрел на Грациану с нежностью, хотя она как бы жила в каком-то недоступном для меня мире. Давно ли она играла с погремушкой, а потом с куклами и ей вешали на детскую шею янтарный амулет от злых духов? И вот она уже привлекает к себе взгляды мужчин. Ее грудь еще была стянута крепкой полотняной повязкой, чтобы сделать фигуру более стройной и оттенить выпуклость бедер. Таков обычай в римских семьях. Но каждый день Грациана могла вылететь из отцовского гнезда и стать матроной. Она еще больше похорошела. Кормилица ее была, вероятно, германка, и это от нее девушка вместе с северным молоком унаследовала удивительную нежность кожи. Жизнь ее протекала так, как должно протекать существование богатой римской девушки. Грациана вышивала и пряла, к ней приходил педагог и обучал ее греческому языку, и вместе с ним она читала "Одиссею". Теперь ей пошел шестнадцатый год, и судьба уже собиралась набросить ей на голову огненное покрывало невесты. Я уеду в Томы и там буду вспоминать Маммею или таких девушек, как Грациана, а она станет матроной, все в доме будет покорно молодой хозяйке, от последнего раба до самого важного гостя, какого-нибудь почтенного старика в сенаторской латиклаве. Ее будут называть госпожой, выполнять малейшие ее прихоти, и сам муж будет у нее на побегушках, когда увидит, что все преклоняются пред красотой жены. А сколько искушений ожидает женщину в толпе льстецов, вздыхателей и опытных развратников! Или воспитание многочисленных детей отвлечет ее от соблазнов? Но пока она еще нуждалась в защите отца, взывала к нему с тревогой в глазах. Корнелин воспользовался случаем, чтобы взять Грациану за руку. - Не бойся, я буду твоим защитником. Как я счастлив, что снова увидел тебя! - А когда же ты раньше видел меня? - В Карнунте. Я - трибун Корнелин. Получила ли ты мое послание? Грациана отшатнулась и с изумлением посмотрела на этого властного человека. - Значит, это ты прислал мне письмо? Быть может, Грациана даже берегла послание в ящичке из янтаря, где она хранила драгоценные безделушки, гранатовые ожерелья и кольца с бирюзой - все то, что девушки прячут в таких заветных ларцах. Она лукаво улыбнулась. - Рада, что парфянская стрела пощадила тебя! - Не сердись на меня! Я писал тебе, как глупец, под влиянием вина... Один легкомысленный поэт сочинил для меня это письмо... Но Виктор уже спешил к дочери: - Грациана! Грациана! - Поэт? - спросила девушка. - Едва ли ты знаешь этого человека. Его зовут Вергилиан. Грациана закусила нижнюю губу. - Вергилиан... Виктор тяжело отдувался. - В этой давке мне сломали все ребра. Но скажи, трибун, где теперь достопочтенный Цессий Лонг? - Легат погиб при взятии Арбелы. - Искренне опечален. Мы стали медленно спускаться по ступенькам. Наталис бесследно исчез. Впереди уже была видна широкая арка ворот, около нее улыбался нам Вергилиан. Близился вечер. Я заметил, как среди моря человеческих голов проплыла на носилках, на плечах четырех черных рабов, Соэмида. Красавица возлежала на шелковых подушках, подобно некоей восточной богине, и, отодвигая слегка занавеску, со снисходительной улыбкой смотрела на этих грубоватых римлян и на их жен со слишком резкими чертами лица. Один из конных воинов, приставленный наблюдать у цирка за порядком, белокурый юноша, очутился рядом с носилками. Соэмида скосила глаза, чтобы посмотреть, как он сжимал нагими голенями бока непослушного коня. Наклоняясь к сопровождавшему ее евнуху, она что-то сказала ему, почти не разжимая рта. Опустив ресницы и кротко улыбаясь, Соэмида как должное принимала изумление толпы перед ее жемчужной диадемой. Белокурый воин, опасаясь, как бы не вызвать нареканий со стороны жестокого центуриона каким-нибудь упущением, не обращал на красавицу никакого внимания. Но евнух уже ухватил рукой повод его коня. - Скажи, воин, какой ты будешь центурии? Он что-то объяснял всаднику и даже округленными движениями рук как бы рисовал в воздухе очертания женского тела. Юноша смотрел на него, плохо понимая, чего от него хотят. Вероятно, он еще не одолел латинской речи. Появился центурион. - Тебе, старичок, что здесь надо? Мне показалось, что юноша как две капли воды походил на того пленника, которого однажды на моих глазах приковали к легионной повозке. 6 Состоялось ли у Соэмиды еще одно любовное свидание? Об этом я узнал много времени спустя из разговора с молодым воином, встретившись с ним случайно и при самых странных обстоятельствах, под шум моря, на корабельном помосте, о чем - впереди, а пока я не мог насытиться поцелуями рыжеволосой Проперции. Вергилиан улыбался и покачивал головой... Рим правил вселенной, судил и разрешал, посвящал все помыслы честолюбию и наживе, воскурял фимиам, предавался удовольствиям. Но Вергилиан и Делия, увлеченные своей любовью, удалились от этой шумной жизни и почти все время проводили в загородном доме, который предложил поэту сенатор Квинтилий, оставивший Рим в страшном потрясении от открывшейся измены супруги и совершавший в те дни далекое благочестивое путешествие. Владельца мастерской погребальных урн окончательно замучили болезни, и он уже не помышлял о пламенных танцовщицах. У каждого были свои огорчения. Теперь Вергилиан не расставался с Делией. Я видел, что поэта влекла к ней какая-то непоборимая сила, и кажется, сам он не мог бы объяснить, в чем заключается это волшебство. Я тогда был еще молод и только потом, много лет спустя, за писанием этих строк, вспомнил некоторые слова, взгляды, улыбки, какими обменивались счастливые любовники, и считаю, что это рок соединяет человеческие сердца. Может быть, еще сильнее, чем страсть, нас привязывают к женщине те разговоры, что мы ведем с ней на ночном ложе. Это они соединяют два существа крепче всяких других уз или навеки разделяют во взаимном непонимании. Ничего нет на земле сильнее любви, опаляющей огнем не только рот, но и душу. Неужели это только потому, что проказливый сын Венеры ранит нас предательской стрелой? Но человек томится и страдает, как будто бы это не любовь, не радость, а тяжкий недуг; любимая отвернулась от тебя - и вот все становится в мире полным странного беспокойства, сомнения и жгучей ревности... Встреча с Делией заставила Вергилиана забыть о прошлом. От Грацианы остался приятный холодок, а Соэмида растаяла в забвении, как туман. Ничего не осталось у него в сердце и от тех египетских красавиц с миндалевидными глазами, что катались вместе с ним на барке в Канопе, где по ночам в тавернах слышится сладкая музыка. Ни от прелестной Психеи, так искусно игравшей на арфе, ни от нежной поэтессы Скафионы! Все мысли его были теперь связаны с Делией. Любовь! Что это было такое? Сродство душ, о котором говорит Платон, или способность женщины выразить в телесной любви самое прекрасное, на что она способна на земле? Иногда поэт и Делия отправлялись вместе куда-нибудь на прогулку, подальше от Аппиевой дороги, где модницы и щеголи показывали свои драгоценности, дорогие повозки, запряженные мулами в серебряных уздечках, или носилки из черного дерева, и где все разговоры были посвящены пустячным сплетням. Наслушавшись о талантах мима Пуберция, от которого были без ума все посетители театральных зрелищ, Вергилиан и Делия решили посмотреть на его необыкновенное искусство. Шла знаменитая пантомима "Яблоко Париса" в великолепной постановке. На этот раз они взяли меня с собой. Театр Помпея был переполнен. Мы уселись на прохладную мраморную скамью с удобной спинкой. Вокруг волновалась шумная толпа. Люди разговаривали, смеялись и ели медовые пирожки или гранатовые яблоки. Впереди, среди розовомраморных колонн портика, замыкавшего с задней стороны просцениум, суетились общественные рабы, заканчивая устройство великолепного зрелища. Сцена изображала гору Иду, у подножия которой стояли деревья со странными золотыми и серебряными листьями и, как настоящий, журчал ручей. Началось представление. Под звуки весьма приятной и невидимой музыки на просцениуме появилось стадо белоснежных овец и баранов с позолоченными рогами. Их пас, играя на цевнице, сделанной из тростника, Парис - Пуберций. Зрительницы замерли от восхищения. - Настоящий Парис не был бы прекраснее! Соседкой Делии была дородная матрона с огромными серьгами в виде серебряных спиралей. Розовый шелк упруго сжимал ее объемистые бедра. Она не могла сдержать свой восторг. Торс Пуберция едва прикрывала белая овчина. Ноги его напоминали о некоторых статуях Аполлона. - Смотрите, смотрите! Меркурий! - переживала всей душой представление соседка. Из нарисованных облаков медленно спускался на незримой веревке лукавый бог. Игравший его роль акте, тоже отличался редкой красотой. На белых сандалиях поблескивали золотые крылышки. Затем появились три богини - три соперницы. К ногам бесстыдно обнаженной Венеры прижимались дети, наряженные амурами. Здесь каждый мог усладить свое зрение по собственному вкусу. Но Делия со скукой смотрела на зрелище. Сколько раз она сама играла роль богини, хотя и не среди таких, может быть, пышных декораций, и считала, что служит искусству. Вот так же она танцевала среди барашков, и так же Парис старался вызвать у зрителей и зрительниц восторги жеманными позами, то грациозно отставляя ногу, то горделиво поворачивая запрокинутую голову, чтобы все видели безукоризненные линии его шеи... Мне, как всякому юнцу, было занимательно смотреть на мимов и на красивых комедианток, напоминавших Проперцию... Но мы скоро оставили театр и долго бродили в тот вечер по затихшему Риму, слушая шум фонтанов и вдыхая запах листвы в садах Мецената. В один прекрасный день мы отправились втроем на повозке к Эридию Веспилону, другу детства Вергилиана, в поместье, расположенное не очень далеко от Неаполя, и я поблагодарил судьбу, что увижу и этот чудесный город. Я радовался также, что хоть на время покидаю Рим, надеясь найти вдали от него забвение и исцелить тяжкую рану в моем сердце. Это случилось, как всегда происходят подобные вещи. По-прежнему я пробирался каждый вечер к тому дому, где жила Проперция. Но напрасно я стучался в ее дверь и взывал к высокому окну, умоляя о позволении подняться хотя бы на одно мгновение. Жестокая не отвечала. Я уходил домой и снова возвращался на другое утро, чтобы подстеречь, когда возлюбленная выйдет на прогулку. Увы, очевидно, в ее доме существовал второй выход, потому что она никогда не появлялась на-пороге, и я, как голодная собака, снова брел к садам Мецената, где тоже не находил себе покоя. Однажды я стоял, прислонившись к каменной стене, в том переулке, в котором жила Проперция, и ждал, не появится ли, наконец, моя рыжеволосая мучительница. Рядом трудился и стучал молотком башмачник, заколачивая гвозди в непослушную кожу. Он вышел из своей лавки и с неудовольствием посмотрел на меня. - Что тебе нужно? Кого ты сторожишь здесь, молокосос? Я был рад поговорить о своей возлюбленной хотя бы с этим простым человеком. - Знаешь ли ты Проперцию? - С рыжими волосами? Кто же не знает эту потаскушку! - Проперция не потаскушка, а женщина, полная высоких достоинств! - вскричал я. Его слова возмутили меня до глубины души. Но кривоносый башмачник с волосами, схваченными кожаным ремешком, с черными от воска руками весело рассмеялся. - Полная высоких достоинств! Скажи лучше - добродетельная особа! - Не смей говорить об этой женщине дурно, башмачник, или ты пожалеешь о своих словах! Кривоносый смеялся, держась за живот, и потом прибавил, когда немного успокоился: - Ты думаешь, что если женщина назвала тебя однажды своим голубком или чем-нибудь в этом роде, то лучше ее и на земле нет? Приходи ко мне сегодня, когда наступит темнота, - покажу тебе великолепное зрелище. Из моего окошка отлично видно широкое окно Проперции. Останешься доволен! В сердцах я обругал его ослом и покинул проклятый переулок. Однако, когда наступил вечер, я с нетерпением ждал часа, чтобы отправиться к башмачнику, и явился к нему еще до наступления ночной темноты. Кривоносый повернул ко мне голову, когда я поднялся, вернее - взбежал по бесконечно длинной лестнице. - А, поклонник Проперции! Я окинул взглядом каморку - обычное жилье бедняка. Жалкое подобие ложа. Глиняный кувшин на полу. Повсюду грязь и куча тряпья в углу... - А где же твоя жена, дети? - полюбопытствовал я. - Жена давно умерла, а детей взяла к себе ее мать. И никакая другая женщина не имеет желания войти в это прекрасное жилище. Но ты, вероятно, хочешь посмотреть на свою красавицу? Тогда выгляни в окно! Я легко узнал комнату Проперции. Все так же озарял ее стены памятный мне светильник, в который возлюбленная имела обыкновение подливать какие-то возбуждающие благовония. Вот низкое ложе, вот трехногий стол и серебряное зеркало на нем. Вот ларь, где Проперция хранит свои легкие одежды... Но мои глаза уже привыкли к тусклому освещению, и я увидел... Впрочем, для кого интересно все то, что я увидел, и то, что пережил тогда?.. - Кто этот злодей? - Возница Арпат, - ответил башмачник. Как безумный, я спустился с лестницы, сопровождаемый сардоническим смехом... Веспилон посвятил себя сельским занятиям и нашел в лице Прокулы верную подругу. Хозяин виллы встретил гостей как посланцев богов и одобрительно окинул взглядом красоту Делии, прелесть ее смуглого лица. Потом повел показывать свои угодья. - Вот мое имение, - показал он широким жестом на каменный дом, стены которого были увиты плющом, на розоватую житницу, на круглую, как башня, голубятню, на другие строения, на плодовые деревья, на лозы, обвивавшие на соседнем холме столбы с гибкими перекладинами. - Что еще нужно для человека? Здесь я тружусь, ухаживаю за лозами и в свободные часы читаю Плутарха. Прокула, не смейся, я знаю на своем винограднике каждую гроздь! Вот оливковая роща, под сенью которой я могу гулять в самый жаркий день и наслаждаться прохладой, да будет благословенна богиня! А вот здесь я посадил салат... Делия к чему-то прислушивалась, склонив голову на плечо и остановив застывший взгляд на какой-то случайной ветке. - Какая тишина! Слышно, как жужжат пчелы... - Они собирают для меня нектар с цветов. Прокула обнимала Делию, довольная, что сегодня ей будет с кем поговорить о женских делах. А я подумал, что Веспилон точно разыгрывает заученную роль, рассказывая о прелестях сельского существования. Хозяин не переставал хвастать своим богатством: - Но главное мое сокровище - книги. Полюбуйтесь! Кое-что я получил в наследство от отца, многое сам приобрел у Прокопия. Еще жив старик? Вергилиан стал рассказывать о посетителях либрарии и о всех римских событиях за последнее время, хотя в них не было ничего достойного внимания. Веспилон увлек нас в то помещение, где хранились свитки. - Взгляни, Вергилиан! Ты оценишь этот список Марциала! Может быть, современный поэту. И даже тот самый, о котором он упоминает в эпиграмме к Луперку... Какая каллиграфия! А это Плутарх... Я с особенным волнением смотрел на побледневшие буквы марциаловских стихов, написанные с большим искусством чьей-то опытной рукой. Поэта и его скрибы давно уже не было в живых. - А это что? - Фукидид. Божественный Фукидид, Вергилиан. Веспилон переходил от полки к полке, выискивая в бронзовых сосудах редкие книги. - Вергилиан, смотри! Список Филона Александрийского. Прокопий уверял меня, что он принадлежал самому Марку Аврелию. Вот трактат Арриана "О людях экватора"... Вот прекрасная копия "Размышлений", облаченная в пурпур переплета... Но мой друг горько улыбнулся. - Марк Аврелий предпочитал пурпуру простой плащ. Вергилиан дольше других держал в руках эту книгу, в которой иногда пытался найти утешение, и положил ее на стол со вздохом, может быть, вспомнив о немощной плоти. Веспилон даже обеспокоился, видя нахмуренное чело поэта: - Не болит ли у тебя живот? Но, видимо, поэт не мог самому себе объяснить причину невольного вздоха. У него был такой вид, точно он стоял над бездной и смотрел с замиранием сердца в ее черные глубины. Сегодня мне стало это особенно ясно. Я понял, что еще недавно у Вергилиана оставались какие-то надежды, возможность найти покой на лоне природы. Сейчас он увидел в глазах Веспилона те же тревожные мысли, только скрытые самодовольством и счастливым сознанием обладания вещами. Но это было только желание во что бы то ни стало обмануть себя. Веспилон убеждал Делию: - Ничего не может быть приятнее сельской жизни. Легкий для дыхания воздух, благостная тишина, здоровая пища, взращенная своими собственными руками... Но я видел, что и у него в глазах возникала порой неуловимая тревога. Вечером, когда медленно угасала заря, снаружи послышался глухой ропот голосов. Вергилиан подошел к окну, и я тоже посмотрел во двор, где пахло навозом. Надзирающий над работами раздавал рабам хлеб после окончания трудового дня, и проголодавшиеся люди, толкая друг друга, протягивали к нему руки. Управляющий брал из корзины ячменный хлеб небольших размеров, преломлял его пополам и совал по половине в корявые руки старых и молодых рабов. - Люций, это тебе! А это тебе, Олимпий! Рабы сравнивали, кося глаза на долю товарища, величину своего куска с чужим, с ворчаньем отходили в сторону, запихивая хлеб в рот. Другой надсмотрщик держал на привязи огромную собаку ужасного вида, с желтыми свирепыми глазами, с мощной шеей, как бы вырывавшейся из ошейника, с твердыми, как железо, когтями. Рабы смотрели на нее с опаской. Один из них, старик, спросил жалобным голосом: - А как же похлебка? Но надсмотрщик не обратил большого внимания на его слова, рыгнул и погрозил пальцем. - Похлебку сварят для вас завтра. А пока получил хлеб - и довольствуйся малым. И поворачиваться у меня живее! Пора уже запирать на ночь эргастул. Так по старине называли здесь помещение для рабов. Веспилон пояснил: - Это происходит раздача пищи работающим на винограднике. Рабы живут у меня превосходно и очень довольны своей участью, а некоторых я даже устроил на земле, дал им по участку и обложил оброком. Так безопаснее и выгоднее для меня. - Ты думаешь? - Суди сам, Вергилиан. Рабы нерадивы на господской земле, небрежно обращаются со скотом и ломают земледельческие орудия. Приходится мастерить плуги особенно грубыми, иначе они разбивают их во время работ, объясняя поломку каменистой почвой или какими-нибудь другими нелепыми причинами. Их наказывают за это. Но ведь плуг-то уже никуда не годится! Вергилиан развернул свиток "Размышлений" и прочел: "Всегда вспоминай о том, сколько умерло врачей, хмуривших чело над ложем болящего..." Умирают одинаково врачи и больные. Кстати, посещение поместья Веспилона имело своим последствием поездку в Оливий. С некоторых пор Делия стала чувствовать недомогание. Я смотрел на ее тело, сильные бедра, гибкую походку и удивлялся, что недуг властен даже над такой красотой. Но по вечерам глаза танцовщицы горели неестественным блеском, дыхание становилось сухим; иногда ее охватывал озноб в самые теплые ночи, и бедняжка зябко куталась тогда в шерстяное покрывало. Если же озабоченный Вергилиан спрашивал подругу, не нужно ли позвать врача, Делия говорила, что все пройдет и что это случалось с нею и раньше, и поэт верил ее словам. Однако болезнь не проходила. Делия стала смотреть на пищу с отвращением, сделалась молчаливой. Вергилиан пытливо смотрел ей в глаза. - Что с тобой? - спрашивал он. Делия неизменно отвечала: - Мне хорошо! Видимо, Вергилиан сам устал от суеты, странствий, книг, не утолявших умственный голод, а еще более усиливавших его. Он рассказал мне, что впервые стал думать о своей смерти. Я не мог понять друга: зачем же думать о ней, когда неизвестно то мгновение, в которое она постучит в дверь? Но, представляя себя мысленно на смертном одре, ему легче было найти какую-то отправную точку, чтобы выяснить, что такое жизнь. Я же был молод. Мне тогда еще ничего не требовалось выяснять. Просыпаясь утром, я пил свет солнца и радовался новому дню. Живи, пока жив! Аполлодор не раз говорил, что между человеком, когда он умрет, и подохшим ослом нет никакой разницы. Вергилиан тоже, по его словам, не видел большого утешения в том, что после смерти вновь будет жить хотя бы в образе недолговечного одуванчика или прошелестит в речных тростниках мимолетным ветерком. А ведь именно о таком воскресении говорили ему жрецы элевсинских мистерий, вручая во время посвящения золотой колос - символ вечно возрождающейся жизни... Надо сказать, что в те дни были большие затруднения с доставкой пшеницы и масла в Рим. В Кампании подыхал от морового поветрия рогатый скот. На небе сгущались черные тучи. Несмотря на победы и разорение Ктесифона, где римляне захватили богатую добычу и красивых наложниц парфянского царя, весна не принесла больших изменений. Император задержался на Востоке, готовясь к новым сражениям с неуловимой парфянской конницей. Но он засыпал Макретиана требованиями о присылке золота, распоряжениями о ссылках и конфискациях имущества. Жить в Риме стало страшно. У Вергилиана тоже были тяжелые переживания. Поэт хмурился. Сенатор требовал, чтобы он оставил танцовщицу, угрожая в противном случае лишить его наследства. Сенатор Кальпурний хворал. А между тем август носился с мыслью создать в Антиохии новый банк и, не доверяя Ганнису, решил привлечь к этому предприятию богатых римлян, чтобы тем самым уравновесить в нем влияние сирийских богачей. Вергилиан опасался, что ему придется опять отправиться на Восток в качестве представителя сенатора, а поэту теперь становилось скучно при одном упоминании о корабле. Какая-то тень упала на его жизнь, прежде такую беззаботную. Впрочем, с возрастом и я стал по-другому смотреть на мир, уже испытав первые радости и разочарования любви, и все уже не казалось мне теперь таким заманчивым, как раньше. Делия тоже не помышляла больше о своем грешном искусстве и, если бы не Вергилиан, готова была оставить Рим и уйти в какую-нибудь трущобу, где ее никто не знал. Так она говорила мне по дружбе. Мы с ней беседовали иногда, и было приятно слышать, что она не считает Вергилиана, сомневающегося во всем, таким, как все. Тот, кто сомневается, по ее мнению, рано или поздно находит истину. Я про себя грустно улыбался: какую истину мог найти поэт? Но глаза Делии становились с каждым днем печальнее. Тогда и было решено, что мы поедем в Оливий, и Веспилон обещал предоставить нам повозку и мулов. Так я странствовал с друзьями, переезжая с места на место, хотя мне уже давно пора было отправиться в Томы с посохом и сумой, в которой лежали не только копия сенатского постановления и список Тацита, но много всяких других сокровищ и в том числе янтарный шарик величиной с голубиное яйцо. Однажды Маммея была с Вергилианом в библиотеке, и вдруг у нее порвалась нитка ожерелья. Мы собрали рассыпавшиеся во все стороны золотистые шарики. А на другой день я нашел еще один, закатившийся в угол, и утаил его. Но, очевидно, я родился в такое время, когда нигде на земле не было покоя. Несколько дней спустя нас разбудили среди ночи ужасные крики и лай псов. Я подошел к окну. По двору бегал домоуправитель с факелом в руках и взывал громким голосом: - Несчастье, господин! Несчастье! Затем послышался голос Веспилона: - Что случилось, Поликар? - Эти злодеи сломали засов в эргастуле и убежали. - Рабы? - Все до единого, господин! Остался только старый Антип. Тотчас весь дом наполнился суетой и волнением. Лаял страшный пес. Все спрашивали один другого, в чем дело, и никто ничего не мог толком объяснить. Но выломанная в эргастуле дверь весьма красноречиво доказывала, что птицы улетели на свободу. Старый Антип плакал, вытирая корявой рукой слезы: - Грозились убить господина! Несчастный совсем выжил из ума. - Куда они убежали? В каком направлении? - допытывался перепуганный насмерть Веспилон. Старик неопределенно махал рукой: - В горы... Прокула бегала по дому и требовала от рабынь, чтобы они поскорее собирали драгоценности и лучшие одежды. Сам Веспилон дрожащими руками укладывал в корзину наиболее дорогие свитки. - Куда вы собираетесь, друзья? - спросил его Вергилиан. - В Неаполь. И ты поедешь с нами. Там городская стража. А здесь нас могут перерезать, как баранов. Собирайся проворнее с приятелем. Делия поедет с Прокулой. Его беспокойство передалось и нам. Веспилон пугал нас страшными рассказами о разбойниках: - Вы ничего не знаете, а я уже пережил ужасные дни, когда в горах хозяйничал Феликс Булла. Вергилиан сочувственно кивал головой. - Весь Рим говорил о нем в свое время. Укладывая книги, Веспилон не переставал рассказывать о страшном латроне: - Это произошло в конце царствования Септимия Севера. У Феликса образовалась шайка в количестве шестисот беглых рабов. Они нападали на путников и на виллы, грабили и убивали. Вергилиан вспомнил, что это был очень смелый человек, и Веспилон охотно подтвердил его слова соответствующим рассказом: - Как-то схватили некоторых из товарищей Феликса, и уже решено было отдать их на растерзание диким зверям. А он самолично явился в темницу, выдал себя за префекта, и глупые тюремщики отпустили разбойников на свободу. Тогда против Феликса послали отряд воинов с центурионом. Но этот злодей сам предложил себя в качестве проводника, заманил центуриона в засаду, остриг ему голову, как рабу, и отпустил с наказом, чтобы господа хорошо обращались со своими невольниками. Как будто мы должны нежничать с этими ленивцами! - В конце концов его поймали. - Поймали. Север поручил поимку разбойника опытному трибуну, забыл его имя... Но и он ничего не преуспел бы, даже и со множеством воинов, если бы злодея не выдала любовница. Он ей изменял с другой, и ревнивая женщина привела трибуна в пещеру, где спал разбойник. Они схватили Феликса, и потом звери растерзали мятежника на арене в пример другим. Вдруг Веспилон прервал рассказ и завопил: - Поликар! Когда же ты запряжешь мулов? Среди темной ночи, бросив имение на попечение растерянного домоуправителя, мы поспешили в Неаполь, под защиту его стражей. Пребывание в этом городе и вся поездка останутся навеки в памяти как некий блаженный сон. Подобная красота создана для утешения человеческой души, которую посещают сомнения и печали. В этом краю виллы тянутся по берегу моря белыми видениями до самой Мизены, украшенные колоннами, балюстрадами и статуями. Везде виднеются кущи лавровых деревьев. Здесь вечно господствует тихая нега, зима мягкая, а лето овеяно зефирами, и приятно вспомнить, что в здешних местах некогда жили Цицерон, Вергилий, Марциал. Сверкают на солнце прекрасные храмы Неаполя, зеленеют каприйские виноградники, дремлют Байи и Кумы, а ленивые волны лазурного моря соединяются с греческим весельем и римским умом. Все здесь устроено для радости смертных - прохладные рощи, садки устриц, мраморные скамьи. Но особенно прекрасен Неаполитанский залив, над которым лиловеет двугорбый Везувий. Тревожный дым над горою как бы угрожает новыми бедствиями, по ту сторону залива, где некогда давили в точилах виноград и стада телиц щипали благовонные травы, теперь запустение, но люди здесь не думают о печальном и предаются радостям любви. Я скрывал свои поруганные чувства даже от Вергилиана, хотя жестоко страдал от измены легкомысленной Проперции. Иногда мне казалось, что не стоит жить в мире, где возлюбленная готова отдаться по прихоти первому встречному и забыть страстные обещания. Но и меня утешала окружающая красота. Я бродил в миртовых рощах, где в темноте слышались любовный шепот и нежные вздохи. В этих кущах таится опасность для женского целомудрия, и еще Марциал писал, что многие матроны являлись сюда Пенелопами, а уезжали Еленами. Я тоже искал какую-то неведомую встречу, и порой женский смех, от которого трепетали нежные перси горожанки, заставлял сжиматься мое сердце сладостными предчувствиями. 7 Здоровье Делии ухудшалось с каждым днем. Решено было позвать к ней врача. Обратились к неаполитанскому медику Ксенофонту. Этот огромный человек с волосатыми руками и черной бородой, приложив ухо к спине больной, долго слушал одному ему ощутимые шумы болезни. Потом прикладывал к нежной коже два пальца и стучал по ним двумя пальцами другой руки. Он мял Делии живот и спрашивал: - Здесь не болит? Делия покачала головой. - А здесь? Тот же жест. - И в этом месте не больно? - Не больно. - Теперь все ясно, - удовлетворился осмотром врач и стал объяснять, какие отвары нужно пить Делии. В заключение глубокомысленно пощупал еще раз пульс, определяя волнение, какое больная испытывает при произнесении того или иного слова, и заявил, что не помешает в данном случае и молочное лечение. Так или иначе Вергилиану необходимо было посетить свое поместье. Хозяйство находилось там в большом запустении, оставленное на вороватого управителя. Его звали Нумерий. Когда он приезжал в Рим с докладом господину, то рассказывал, что дом и все строения пришли в ветхость, оливковые деревья разрослись в тенистую рощу. Кроме управителя, в имении трудился еще один старый раб и благодарил богов, что хозяин забыл о нем и что Нумерий не слишком требовательный надсмотрщик. Как я потом убедился, это соответствовало истине. Нумерий считал, что нет никакого смысла утруждать себя излишним рвением, и любил полежать где-нибудь в прохладе и выпить в одиночестве кувшин вина, философствуя о земной суете. Снисходительному господину он слал много отчетов и очень мало оливкового масла, ссылаясь на червей, пожирателей оливок. Вергилиану не стоило большого труда убедить и меня, что поездка в Оливий, расположенный не так далеко от Путеол, вполне в моих интересах. В этот порт скоро должна была прийти "Фортуна", и Трифон мог доставить меня на остров Родос, откуда постоянно ходили корабли в Понт, и я еще раз поверил поэту. Делия улыбнулась, когда Вергилиан предложил ей поехать в те места, где прошло его детство. - Неужели и ты был маленьким и цеплялся за подол матери? Поэт всячески расхваливал свое имение: - Оливий - чудесный уголок. Владение называется так по оливковым деревьям, посвященным Минерве. Дом, построенный предками, стоит среди виноградника. Лозы посажены на покатом холме. Море не настолько близко, чтобы чувствовался запах рыбы, но из окон можно любоваться кораблями, что везут пшеницу в Рим. Правда, там все запущено, и надо, чтобы Теофраст привел дом в надлежащий вид. Скоро наступит сбор винограда. Он исцелит твое нездоровье, Делия. И, конечно, мы возьмем с собою нашего друга. Как я мог отказаться от этой милой дружбы! Присутствовавший при разговоре Наталис, которого тоже занесло счастливым ветром в Неаполь, зашедший навестить нас, советовал: - А еще лучше Делии отправиться в Александрию. Там врачует Филоктет, ученик Аретея. Того самого, что лечил Марка Аврелия. Он с большим успехом излечивает грудные болезни свежей ослиной печенкой. Посмотрите на меня! Филоктет спас мне жизнь... В последний раз взглянув с печалью на широкий Неаполитанский залив, который, вероятно, мне уже не суждено больше увидеть, я подумал, что он напоминает нежное объятие природы. Еще спали в теплых постелях те женщины, что я встречал во время прогулок под портиками. Колеса повозки весело загремели по каменной дороге... В пути мы останавливались в маленьких городках и однажды немало смеялись над вывеской одного трактирщика, у которого нашли приют. Какой-то бродячий художник изобразил на ней чудовищную птицу и начертал такие стихи, вдохновившись Горацием: Пока лесистые вершины дадут приют для куропаток и звезды в небе не престанут с хрустальной музыкой вращаться, до тех пор в мире сохранится, Матерн, твоя в народе слава... Вергилиан смеялся от всей души. - Великолепно! Владелец таверны, краснорожий, пропахнувший кухонным дымом, упираясь кулаками в бока, заявил: - Это я Матерн. За вывеску я уплатил пять ассов и в придачу подарил колбасу. Путешествие обошлось без нападения разбойников, без поломки колес. Вскоре мы свернули на дорогу, ведущую в Оливий. Я наслаждался сладостными видами. Делия, которую растрясло в дороге, жаловалась: - Когда же мы приедем? Я не рада, что оставила спокойный дом. Но как можно было не любоваться волнистой линией голубоватых италийских холмов, среди которых вдруг возникал на скале розовый город или медленно приближались белые храмы на фоне темных дубовых рощ; у дороги мирно паслись стада овец. Мы захватили с собой путеводитель, составленный некиим Маврицием, где были указаны названия городов и селений, расстояния между ними, святилища, всякого рода достопримечательности, целебные источники и священные рощи. На остановках, которые часто называются по вывескам таверн, трактирщики низко кланялись нам, благодаря щедрость Вергилиана, и предлагали самые лучшие яства, но Делия едва дотрагивалась до пищи. Иногда тянулись по обеим сторонам дороги безлюдные поля, овеянные морским воздухом, или попадалась навстречу пара волов в ярме, влачивших тяжелую повозку на скрипучих колесах, в сопровождении поселян в широких войлочных шляпах. Разъехаться с ними на узкой дороге было нелегко. Иногда под тенистым дубом стоял, опираясь на посох, старый пастух, с лицом как из бронзы, в овчине, невзирая на жаркий день, и с любопытством смотрел на проезжавших путешественников. Наконец показались знакомые Вергилиану места. Он воскликнул: - Все как двадцать пять лет тому назад - такая же тишина и такой же божественный воздух! И схватив Делию за руку: - Смотри! В той роще я искал орехи, когда они созревали и падали на землю. Там водились зайцы. А на горке у каменной ограды виноградные гроздья поспевали раньше, чем в других местах, и их собирали в плетеную корзину. Отец высоко поднимал первую сорванную гроздь, любовался ею и воздавал хвалу Либеру... Вот и старый дом! Навстречу нам бежал по пыльной деревенской дороге Теофраст. Белозубый пройдоха уже успел, очевидно, завести в здешних местах приятные знакомства и радостно приветствовал своего господина. У ворот стоял с палкой в руке Нумерий. Он был в домотканом грубом плаще с капюшоном и добродушно улыбался всем своим широким рябым лицом. Делия вошла в дом, пахнувший сыростью. Видимо, Вергилиан был растроган и со слезами на глазах смотрел на полузабытые предметы, которые снова выплывали в памяти из детских лет, и на статую Минервы в атриуме, покровительницу дома Кальпурниев. Поэт возблагодарил богиню за благополучное возвращение к пенатам почтительным поклоном, но, заметив, что Делия посмотрела на эту сцену с явным отвращением, нахмурился. - Не презирай меня. Сто лет в этом доме славили Минерву. Делия ничего не ответила. - Я почитаю не мрамор, из которого сделана статуя, а идею разума, воплощенного в ней, - грустно добавил поэт. Вечером за трапезою снова разговор зашел о разуме. Вергилиан удивлялся гению эллинов, что могли с такой ясностью постигать вселенную и ее устройство. - И некоторые утверждают, - взволнованно рассказывал он, - что планеты, в том числе и наша земля, подобны огромным шарам, вращающимся вокруг небесного огня в прозрачных, как хрусталь, сферах, издающих божественную музыку. Делия широко раскрыла глаза. - Почему же мы ее не слышим? - Потому, что уши нам заграждают земные звуки. - Тогда кто внимает этой музыке сфер? - Мудрец, отрешившийся от всего земного. После неоднократных разговоров я знал, во что верил Вергилиан, вернее - что он не верил в богов и сомневался во всем. А мой дорогой Аполлодор учил меня, что мир родился из огня. Не из того обыкновенного огня, в котором сгорает полено, а из божественного пламени, и в него же со временем превратится. Как далеко все это было - беседы с учителем, прогулки в той дубовой роще, где находилась гробница Овидия... Мое детство ушло навеки. Я подумал, что, вероятно, Томы покажутся мне по возвращении тихим захолустьем, после этих громад, колонн, нимфеев. Но я был уверен, что мой учитель и поэт Вергилиан стали бы друзьями, если бы им суждено было встретиться на земле. Делия считала себя христианкой в часы умиления перед волей небес. Она не понимала, о какой гармонии говорит Вергилиан, утверждая, что в ней достигается равновесие блага и страданий. - Твоя гармония для просвещенных, - говорила она, - а что делать с нею простым людям, как я и другие? А я еще был полон надежд. Мне одинаково казалась прекрасной земля, светило ли солнце, шел ли дождь, от которого приятно пахнет смоченной пылью. Даже в печальных воспоминаниях я находил горькую радость и ждал от жизни новых чудес. Мне помогали моя молодость и то предвкушение любви, что делает мир для человека полным смысла и значения. Мне сопутствовали также моя братская нежность к Грациане и тайная, скрытая от всех любовь к Маммее. 8 Текли мирные дни в Оливии... По утрам мы любовались из окон зеленым морем и лиловатым островом Прохита. Над крышей летали с печальным щебетом ласточки, учившие своих птенцов первым полетам. Нумерий кричал на дворе рабыне: - Элея, принеси кувшин воды! Мы шли к морю. Сидели там под сенью смоковницы и, насладившись морским воздухом, возвращались домой, чтобы подкрепиться пшеничным хлебом и оливками, козьим сыром и медом. Иногда мимо проходил корабль, так близко, что можно было рассмотреть его снасти и даже лица корабельщиков. Корабли направлялись в Рим, они везли пшеницу и баранов или оливковое масло из африканских портов. Что происходило в Риме - мы об этом беспокоились мало, и никто не писал Вергилиану, а о местных событиях получали сведения от Нумерия, отправлявшегося каждое утро в соседний городок на рынок, или от рыбаков, приносивших нам в кошнице серебристых рыб. Но однажды появился неожиданно Скрибоний, с посохом в руках, в изорванной тунике, с огромным синяком под глазом, и горестно воздел руки к небесам. Вспомнив о приглашении Вергилиана, он отправился пешком в Кумы, с пятью сестерциями в кулаке и с надеждой, что кто-нибудь посадит его на попутную повозку, если он будет рассказывать занимательные истории. Так Скрибоний добрался до Вольтурна и там завел дружбу с горшечником. Ремесленник вез в Кумы сосуды своего производства и с удовольствием взял веселого путника с собой, так как вдвоем было безопаснее ехать. Но в пути на них напали разбойники, может быть, те самые рабы, что убежали от Веспилона. Они жестоко поколотили горшечника, цеплявшегося за свое добро, разбили сосуды и угнали мула. Досталось и Скрибонию, пытавшемуся увещевать разбойников: "Злодеи, имейте хоть каплю жалости!" В довершение всего латроны отняли у путников дорожные плащи и скрылись. Проклиная судьбу, Скрибоний и горшечник кое-как добрели до ближайшего селения, где их приютили сердобольные люди, и оттуда поэт поплелся в Оливий. На глазах у Делии были слезы. - Бедный Скрибоний! Выпей вина, это подкрепит тебя. - Только не разбавляй его водой, - ворчал пьянчужка, - не люблю, когда нимфы вмешиваются не в свое дело. С удовольствием вымывшись в огромном глиняном сосуде, служившем в Оливии испокон веков для омовения, и облачившись в чистую тунику, которую предложил ему из числа своих одеяний Вергилиан и потому непомерно длинную, несчастный немного пришел в себя и стал передавать римские новости: - В Риме все по-старому. Император на Востоке. Война продолжается... хотя нет больше извещений о победах... Лавиния... Помнишь Лавинию? Наложила на себя руки. - Не могла пережить смерти Акретона? - Нет, его она уже забыла. Оказывается, Соэмида отбила у нее мима Пуберция... А дочь твоего карнунтского приятеля, у которого ты покупал кожи... Вергилиан весь обратился в слух. - ...сочеталась браком с каким-то трибуном. - Вот как... В голосе Вергилиана слышалось равнодушие. А я был уверен, что у него сжалось сердце. Хотя, может быть, судьба знала, что так лучше для него и для Грацианы. И для Делии... Вергилиан стучал пальцами по мраморному столу. - Я знаю трибуна. Его зовут Корнелин. - Может быть, и Корнелин. Уверенный, что нельзя повернуть вспять даже одно мгновение из прошедшего, Вергилиан вздохнул. - Трибун увез ее куда-то к границам Армении... - Грациану? - Дочь карнунтского торговца. Ее супруг теперь префект легиона. За него замолвил словечко императору Дион Кассий. Все говорят, что он весьма достойный воин, и многие принимают в нем участие. Для Вергилиана это было только незначительным эпизодом в его жизни. Мне же стало грустно, что Грациана промелькнула передо мной прелестным видением и вновь растаяла где-то на далекой армянской границе. - Пишешь стихи, Скрибоний? - спросил мой друг. Тот отрицательно покачал головой. - Пора стихов миновала. Кому нужны теперь стихи? Вернее, все их пишут. А помнишь, у Плутарха... Это случилось после поражения в Парфии легионов Красса. У парфян происходил пир. Трагик Ясон декламировал Эврипида. Ему рукоплескали, и в это мгновение в пиршественный зал внесли на блюде отрубленную голову Красса. Потрясающая сцена! Схватив голову за волосы и обезумев от вакхического опьянения, Ясон высоко поднял страшный трофей и стал читать знаменитые стихи о добыче счастливой охоты. И, как в театре, попеременно вступали хоры... Вот когда поэзия зажигала сердца людей! Делия слушала его с брезгливой усмешкой. Вергилиан не мог без содрогания смотреть на нее. Делия угасала. На ее похудевшем лице глаза стали огромными. Был вечер. Мы сидели вчетвером на каменной скамье перед домом. Остров Прохита стал совсем лиловым. Делия склонила голову на плечо Вергилиану. Скрибоний говорил, когда заходила речь о здоровье Делии: - Поезжайте в Египет. Наталис прав, Филоктет вылечит любую болезнь ослиной печенкой. Но когда Вергилиан убеждал больную принять снадобья, приготовленные Ксенофонтом на оливковом масле, она отстраняла чашу рукой. Вергилиан пожалел, что с нами нет врача Александра. В тот вечер разговор шел о других вещах. Скрибоний мог говорить целыми часами. - Далеко в океане, за Геркулесовыми Столпами, существуют острова Блаженных. Будто бы их жители слышат шипение воды, когда солнце опускается к горизонту и касается моря. В той стороне покоится под водой Атлантида, о которой писал Платон. - Я ничего не знаю, расскажи, Скрибоний, - попросила Делия. - Якобы Платону сообщили об этом в Египте саисские жрецы. Отрывок можно прочитать в "Тимее" и в некоторых других книгах. Философ утверждает, что за девять тысяч лет до того времени, когда жил Солон, в океане возвышался огромный остров, по своим размерам более обширный, чем Ливия и Азия, вместе взятые. На нем обитали атланты, некогда воевавшие с предками афинян. В своем городе они могли выдержать любую осаду, потому что там находились два неиссякаемых источника - холодной и горячей воды. Город был обнесен валами и тройным рвом, соединявшимся с морем и наполненным водою, так как городская стена отстояла от берега всего на расстояние шестидесяти стадиев. Богатство атлантов было так велико, что они покрыли стены акрополя блестящей медью. Так они жили, собирая урожай два раза в год. Но в одну страшную ночь произошла какая-то катастрофа, о которой мы никогда не узнаем, солнце исчезло в клубах дыма, десятки вулканов стали изрыгать пламя, и этот остров, посвященный Нептуну, погрузился на дно со всеми людьми, животными и неисчислимым богатством... Вергилиан заложил руки за голову и мечтательно смотрел на море. - Мы построим большой корабль, Скрибоний, и поплывем за Геркулесовы Столпы, чтобы посетить острова Блаженных. Но скептический ум Скрибония мешал ему мечтать. - Едва ли ты нашел бы для своего корабля отважных корабельщиков. Ведь никто не решится отправиться в такое странствие. Рассказывают, что море там тинистое, как Понтийские болота, и засасывает корабли. Туда теперь нет дороги смертным. Лучше отправляйтесь в Египет, пока Филоктет еще врачует в Александрии. Между тем, как мы и предвидели, "Фортуна Кальпурния" прибыла в Путеолы и Трифон явился к Вергилиану с письмом от сенатора. Опасения поэта оправдались. Кальпурний умолял племянника оказать ему еще раз услугу и немедленно отправиться в Антиохию, чтобы принять участие в переговорах по организации нового банка. Таким образом, судьба Делии была решена. Одинокий Скрибоний тоже позволил уговорить себя пуститься в далекое путешествие. Он никогда не был на Востоке и захотел посмотреть Александрию, о которой ему столько рассказывал Вергилиан. - А вдруг будет буря и мы все погибнем? - ужасалась Делия. Но Вергилиан успокаивал ее: - Не бойся ничего. "Фортуна" - прекрасный корабль и выдержит любое испытание. Время для плавания еще спокойное, и ты без всяких помех прибудешь в Александрию, где тебя вылечит Филоктет. Кроме того, морской воздух улучшает аппетит. Ты будешь здоровой. - Быть может, я увижу мать, если она еще жива? - Александрия - огромный город, но мы разыщем ее. Вергилиан улыбался при мысли, что снова увидит Аммония, но какая-то усталость сковывала его радость. Поэт решил, что доставит Делию в Александрию, а сам со мной и Скрибонием поплывет в Ла