необходимое для римлянина, вплоть до устриц и аравийских духов. Когда легату сообщили о волнениях в лагере, он находился наедине с одной аквилейской прелестницей, может быть, и не обладавшей большой красотой, но зато отличавшейся необыкновенной белизной кожи. Это была голубоглазая женщина, появившаяся в Аквилее откуда-то из Британии. Ее звали Армита, и в прежнее время она была простой служанкой в харчевне, а теперь требовала за свои ласки денег и дорогие подарки, и бережливый Лонг вздыхал, развязывая кожаный мешочек с монетами, но эти нежные руки опутывали его крепче цепей. Было неприятно покидать теплую постель и недопитый кубок с хорошим вином, но старый служака понимал, что не следует мешкать, когда в лагере происходят такие события. Накинув плащ, он тотчас поскакал в ночную темноту, бормоча сквозь зубы проклятия центурионам, этим длинноухим ослам, которые уже не умеют поддержать воинскую дисциплину. Держась за хвост коня и задыхаясь от быстрого бега, позади бежал раб, не осмелившийся оставить господина. Центурионы грозили гневом легата, но опасались на этот раз пустить в ход сучковатые палки - знак своего достоинства. Воины не стесняясь осыпали их бранью. Как часто бывает в подобных случаях, они уже забыли призывы Амфилоха, наделенного пониманием вещей и при других обстоятельствах, может быть, выдвинувшегося бы на высоту общественного положения, подобно Гракхам, и хотели сейчас лишь получить деньги, чтобы приобрести вина. А около Декуманских ворот происходило непонятное движение. Оттуда бежали люди с предостерегающими криками: - Легат! Сейчас он будет здесь с проклятыми батавами! К оружию, товарищи! Амфилох исчез в толпе, и лишенные своего вожака воины не знали, что предпринять. Сделалось совсем темно, и ночной мрак стал еще более непроницаемым от блистания факелов в руках конных батавов. При этом трепетном освещении зловеще поблескивали медные, ярко начищенные шлемы батавских телохранителей. Цессий Лонг понимал, что каждая минута промедления дает ему возможность основательнее обдумать положение. Он не растерялся. Его предки были земледельцами, трудились в поте лица, ходили за плугом и подрезали виноградные лозы. Цессий Лонг волей богов сделался легатом, привык к обильной пище и вину со специями, которые располагают к тучности и плохо действуют на печень. Тем не менее он сохранил живой ум, хитрость и способность применяться к обстоятельствам. Оглядев воинов заплывшими жиром глазами и приметив тех из них, кто выкрикивал ругательства у самой головы его коня, легат понял, что события могут легко превратиться в открытый мятеж. В красном плаще, небрежно накинутом на плечи, в тунике с широкой красной полосой, в военной обуви с бронзовыми украшениями в виде полумесяцев, Лонг тяжко сидел на вороном жеребце, великолепно изгибавшем шею и бившем в нетерпении ногой о землю. Черный конский глаз злобно поблескивал при свете факелов. С той самой минуты, когда по мановению руки легата перед ним растворились лагерные ворота, старик решил, что самое важное при данных обстоятельствах - сохранить спокойствие духа, успокоить воинов, а потом схватить зачинщиков. Но в случае неудачи он рисковал своей шкурой. Один из трибунов, огромный человек с косматой бородой, родом германец, кричал: - Дорогу преславному Цессию Лонгу! Прочь, собаки! Или вы нажрались белладонны, что не видите, кто перед вами? Воины неохотно расступались. Другой из сопровождавших легата, трибун Проб, антиохиец, вел себя осмотрительнее, чем его товарищ, и, чтобы еще более не раздражать мятежников, старался глядеть на солдат с благодушной улыбкой, как смотрят на расшалившихся детей. А мы с Маркионом стояли так близко от легата, что ощущали теплое дыхание, с шумом вырывавшееся из ноздрей его коня. Лонг бросил недовольный взгляд на ретивого не в меру германца. Тот умолк. Замолчали на некоторое время и воины, в ожидании, что скажет легат. Только теперь они сообразили, что не успели сговориться с Амфилохом. Но зачинщик мятежа как сквозь землю провалился. Римские воины вообще принимают только те решения, какие им подсказывают страсти или гнев. Однако ни у кого не было в руках оружия, и свое негодование они выражали лишь в бесполезных криках. Этим и воспользовался легат. Он знал, что один случайно брошенный камень может вызвать кровопролитие, но, придав своему лицу выражение полнейшего спокойствия, поднял руку в знак того, что хочет говорить. Еще раздавались отдельные выкрики, что не следует слушать людей, наживающихся на солдатском продовольствии. Но постепенно воцарилась тишина. Мы услышали хрипловатый голос Лонга. - О чем вы шумите? Забыли клятвы, принесенные в верности императору? Неужели вы не знаете, что неповиновение карается вплоть до распятия на кресте? В ответ кричали: - Толстый вепрь... - Набил себе брюхо... Мы с Маркионом уже давно бросили на землю солому и не помышляли больше о мягком ложе. Было не до того. Я чувствовал себя среди этих потных, разгоряченных тел как в бурном житейском море. - Требуем двадцать пять денариев в день! - неслись крики. - Увольнения после шестнадцатого года службы, как в парфянских легионах! - Бейте, товарищи, мерзких центурионов! Цессий Лонг старался перекричать солдат. - Товарищи! Призываю вас... Император повелел... Но его голос тонул в буре криков. - Император? Бросить его изображение в лагерную клоаку! Впрочем, воины были как дети. В конце концов легату удалось уговорить их. Его коротко остриженные волосы отливали серебром, такая же седая щетина выступала на красноватом лице. В руке Лонг держал свиток, по опыту зная, что это действует на солдат, всегда ожидающих каких-нибудь благоприятных известий от императора. Я убедился, что лицо легата было некрасиво, как лица большинства римлян, со слишком глубоко посаженными глазами и низким морщинистым лбом. Однако чувствовалась в этих оловянных глазах и в презрительно выпяченных губах привычка повелевать. Шум как будто бы затихал. Легат решил воспользоваться удобным случаем. - Итак, в чем причина ваших волнений? Если вы недовольны чем-нибудь, то почему не обращаетесь ко мне в установленном порядке? Разве я не отец ваш? Или я не делил с вами все труды и лишения? Скажите мне, чего вы хотите, и я удовлетворю ваше желание. В ответ снова раздались дружные протесты. - Требуем выдачи денежного пособия! Нам не на что приобрести кувшин вина! Некоторые продолжали выкрикивать оскорбительные ругательства, но Лонг понял, что теперь уже можно справиться с мятежом. Какой-то насмешник петушиным голосом спросил из задних рядов: - Скажи, легат, много ли денег у тебя накоплено? Всем было известно, что Лонг отличался сребролюбием, не прочь был погреть руки на легионных поставках и отправлял свои сбережения с верным вольноотпущенником в Тибуртинский банк сенатора Кальпурния; недавно случилась неприятная история с поставкой бычьих кож для изготовления панцирей и щитов, товар оказался неудовлетворительного качества, и щиты из такого материала плохо защищали солдатские сердца, зато Лонг убедился, что Кальпурний весьма любезный человек. В этой давке нас с Маркионом оттеснили от легата, но старый солдат тоже успел крикнуть ему: - От тебя пахнет благовониями, а от нас вонючим потом! Его слова были покрыты всеобщими требованиями о раздаче денежного вознаграждения. Маркион в досаде плюнул. - Пожалуй, и на этот раз наш вепрь вывернется из скверного положения. Пойдем спать! Жаль, что солому бросили. Теперь придется лежать, завернувшись в плащи. Старик отправился на покой, а мне хотелось посмотреть, чем все это кончится. Озаренный светом факелов, стараясь не показать виду, что испытывает страх, Лонг хитро осматривался вокруг. Со всех сторон его окружали коротко остриженные или косматые головы, возбужденные лица со старыми шрамами от варварских мечей. В воздухе пахло смолой, потом, чесноком, кожей, металлом. Еще доносились обидные насмешки. Но все покрывал рев тысячи голосов: - Требуем выдачи денежного вознаграждения! Мятеж уже выродился в очередное вымогательство подачек. Легат даже хотел разогнать воинов, но поопасался. - Хорошо... Завтра деньги будут выданы сполна. Мешки с денариями еще прошлой ночью были доставлены в лагерный преторий. - Не согласны! Произвести раздачу немедленно! - требовали воины. Легат подумал о трудностях, с какими сопряжена выдача денег при таких обстоятельствах, но понял, что надо уступить, и приказал центуриону, ведающему легионной казной: - Выдать каждому по сто денариев, а остальные - на кораблях. Даже государственные деньги легат выпускал из рук неохотно, по старой крестьянской привычке, так как каждый асе достается земледельцу с большим трудом. Лонг повернул коня, и теперь воины охотно расступались перед ним в предвкушении всяких удовольствий. Центурионы со списками в руках приступили к раздаче денег. У ворот лагеря уже собирались торговцы, продавцы вина и служительницы Венеры. Годовая выплата каждому легиону составляла несколько миллионов сестерциев, и ничего не значило выдать еще несколько мешков серебра. Важно было вовремя произвести посадку на корабли. Однако это удалось сделать лишь на третий день. 16 В аквилейском порту либурны готовились к отплытию, и в Пирее или на острове Родосе я надеялся найти торговый корабль, который бы доставил меня в Томы. Но судьбе было угодно, чтобы я еще раз увидел Антиохию - и при каких странных обстоятельствах! В лагере с утра до вечера раздавались пьяные песни, и Цессий Лонг, услаждая невольный досуг в объятиях белотелой британки, терпеливо ждал, когда солдаты пропьют последние денарии, чтобы посадить центурии на суда и отплыть на Восток. Мне же не терпелось поскорее попасть домой, и в надежде, что, может быть, найду какой-нибудь корабль, идущий прямым путем из Аквилеи в Понт, я отправился на пристань, где уже чувствовалось дыхание моря. К моей великой радости, такой корабль нашелся. Доброжелательные корабельщики рассказали мне, что в ближайшее время "Каппадокия" должна отплыть в Мессемврию, а оттуда было совсем близко до нашего города. Я разыскал корабль, и его хозяин согласился везти меня, если бури не помешают отплытию. К сожалению, он был из Синопы и ничего не мог сообщить мне о моих родителях. Счастливый, что так удачно удалось устроить свои дела, я вернулся в лагерь и встретил по дороге трибуна Корнелина, ехавшего на белом коне в город, и тут же сказал ему о своем решении оставить легион, надеясь, что он порадуется моей фортуне. Трибун смотрел на меня с высоты своего коня и покачивал головой. - Итак, ты собираешься бросить нас, прославленный каллиграф... А ведь скоро наступит время писать красивым почерком донесения о победах. Я рассмеялся в ответ, не подозревая, что за этими словами в голове у него скрывается целый план. На другое утро я снова отправился в порт с целью узнать, не готовится ли отплыть "Каппадокия", так как погода стояла превосходная. Но, к своему удивлению, неожиданно встретил там центуриона Секунда. Тележка, на которую я садился во время похода, когда уставал идти пешком, принадлежала его центурии, и я неоднократно беседовал с центурионом о всяких делах и даже переписал для него однажды глупые любовные стишки, которые он хранил на всякий случай в своей сумке вместе с солдатскими списками, всюду готовый завести любовные шашни с легкомысленными горожанками. Мне показалось, что Секунд разыскивал меня и, может быть, даже следовал за мной по пятам. И вдруг он загородил мне дорогу. - Что я узнал! Ты хочешь покинуть своих товарищей, не пожелав счастливого пути? Я старался оправдаться в его глазах: - Почему же! От всей души благодарю тебя за помощь и желаю удачи во всем. Центурион почесал давно не бритую щеку. - Надо бы выпить ради такого случая по чаше вина. Я попытался уклониться от приглашения. - Нет, приятель, - настаивал центурион, - ты не должен уклоняться от выпивки, если считаешь себя мужчиной. - Я - мужчина. - Какой же ты мужчина, если отказываешься от чаши вина! Нехотя я поплелся за ним в ближайшую таверну и, к своему удивлению, увидел там за одним из столов того самого красноносого скрибу, который обычно присутствовал при вербовке новобранцев. - Вот счастливая встреча! - воскликнул Секунд, увидев пьяницу. Мы присоединились к писцу, и в тот день я впервые в жизни пил не разбавленное водой вино. В голове у меня приятно зашумело. Скоро я даже перестал понимать, о чем говорили эти грубые люди, смеялся без всякой причины, вспоминал Вергилиана. И вдруг передо мной возник прелестный образ Грацианы! У меня стало хорошо на душе, я рассказывал собеседникам об этой девушке, а они ржали, как жеребцы. Тогда я задумался о своей судьбе. Маммея появилась во всей своей красоте. Но разве она не была царица, недоступная для простых смертных? Секунд подливал мне вино в объемистую чашу. - О чем печалишься, друг? Пей - будет веселее! Я отлично помню, что чаша была плоская и сделана из желтого стекла. Но все то, что происходило дальше, выпало из моего сознания. Остались в памяти только отдельные слова и какой-то папирус, шуршавший в руках у центуриона. Еще раз мелькнуло милое лицо Грацианы, и все провалилось в небытие. Когда же я очнулся, то, к своему великому изумлению, почувствовал, что нахожусь на плывущем корабле, в вонючем полумраке, в корабельном чреве, и рядом со мною лежали вповалку знакомые воины из центурии Секунда, громоздилось охапками оружие. Голова моя болела нестерпимо, а во рту ощущался омерзительный вкус, как будто бы я наелся мух и тараканов. На верхний помост вела лесенка, через ее отверстие до нас долетал морской воздух и проливалось немного света. Корабль покачивался, как колыбель, и многие воины страдали от качки. Пахло блевотиной и кислым вином. Я с трудом приподнялся и спросил: - Где я нахожусь? Рядом раздался знакомый голос, принадлежавший не кому другому, как центуриону Секунду: - Очухался, приятель? - Куда мы плывем? - Плывем туда, куда нужно. - Но ведь я должен отплыть на другом корабле! - вскочил я, соображая, что попал в какую-то западню, и смутно вспоминая вчерашнюю попойку. Мешочка с денариями, привязанного к поясу, не оказалось. Я был вне себя. - Где мои деньги, центурион? Секунд зевнул. - Ну вот, разбушевался! Деньги свои ты пропил вчера в таверне, угощая всех желающих, а теперь мы плывем в Лаодикею. Ведь ты добровольно... заметь это хорошо... добровольно подписал обязательство служить скрибой в нашем легионе. Припомнив все, что происходило вчера, я понял, что легкомысленно погубил себя под влиянием винных паров, и заплакал. Центурион Секунд возмущался: - Почему ты плачешь? Тебе жаль денег? Но ты наживешь их в десять раз больше! Что же касается обязательства служить в легионе, то тебе всякий позавидует Никаких тяжелых работ, ни опасностей. Знай пиши себе на папирусе. Центурион еще долго говорил в этом роде, но я не слушал его увещеваний. Когда же успокоился и попробовал обсудить положение, в каком очутился, то пожалел, что со мной уже нет Вергилиана. Я решил, что не стоит труда разговаривать с этим грубым человеком, а следует немедленно обратиться к Корнелину и потребовать, угрожая своей дружбой с племянником сенатора, чтобы он отпустил меня в первом же порту с корабля. Корнелин плыл на той же самой либурне "Нептун", что везла центурию Секунда, но, когда я стал жаловаться трибуну на обман, при помощи которого меня завлекли в западню, и даже угрожал ему, что Вергилиан не простит ему такого обращения со своим другом, он не обратил на мои слова никакого внимания. Корнелин лежал на помосте, видимо страдая от качки корабля, и не имел ни малейшего намерения освобождать меня. - Ты добровольно подписал обязательство служить в качестве скрибы. Закон есть закон. Никакие племянники сенатора не в состоянии отменить его. Я защищался, как мог: - Меня опоили вином... - Это меня не касается. Твое обязательство пронумеровано и хранится в легионной квестуре. Следовательно, имеет вполне законную силу. Чего ты хочешь от меня, не могу понять. - Я не хочу служить легионным скрибой. Я не раб и при первой же возможности убегу. Трибун приподнялся и окинул меня суровым взглядом. - Этого я не советовал бы тебе делать. Предупреждаю, что за попытку к побегу могут не только наказать розгами, но даже распять на кресте. - Что же мне делать? - Ничего. Будешь писать, что потребуется. А теперь оставь меня в покое! Не стоит описывать дальнейшие мои попытки добиться справедливости. Когда я говорил об этом Маркиону, он дружески утешал меня: - Нет причин волноваться. Видно, такова твоя звезда. Но я решил, что затаю в себе и при первой же возможности дам знать о своей беде Вергилиану, который, конечно, не замедлит освободить меня от легионной службы. На другое утро я поднялся на помост и увидел, что мы плывем вдоль высокого, скалистого берега. Впереди и позади шли другие суда. Корабль проходил мимо родины Одиссея - справа виднелся лиловеющий остров Итака... Прошло еще несколько дней, и мы приплыли в Пирей, где воинам запретили сойти на землю, и мне так и не удалось взглянуть на Афины. Потом мы пошли в Лаодикею Приморскую. Дни сменялись звездными ночами, и зимние бури щадили нас. И вот уже Антиохия, широко раскинувшаяся на берегах Оронта своими храмами, портиками, нимфеями и лавровыми рощами, встречала приветственными кликами еще один легион, пришедший защищать ее торговые предприятия, меняльные лавки, знаменитые библиотеки и приятную жизнь. До отправки на театр военных действий воинам приказано было находиться в ближайшем лагере, но, желая показать легкомысленным антиохийцам мощь римского оружия, Каракалла потребовал, чтобы легион проследовал через весь город в торжественном шествии. Запыленные в пути легионеры привели себя в порядок, сняли со щитов кожаные чехлы, взяли в руки копья и, подняв орлы и изображения императоров, понесли их под звуки труб. Зеваки всякого рода, праздные юнцы, сбежавшиеся со всех сторон мальчишки, нарумяненные, как куклы, женщины, уличные продавщицы цветов, жадные до зрелищ старички рукоплескали и посылали воинам воздушные поцелуи. Будучи уроженцем Антиохии, врач Александр знал в городе каждый камень. Я слышал, как он показывал Корнелину достопримечательности: - Взгляни, какие прекрасные здания! Вот термы Траяна. Дальше начинается улица Антонина Благочестивого... Они ехали рядом на конях, улыбаясь в ответ на приветствия толпы. Я шагал за ними среди воинов. На повороте, когда нашим глазам открылись новые портики и фонтаны, какой-то почтенного возраста горожанин в грязной, залитой подливками тунике, вероятно, ритор или безызвестный пиит, вышел из лавки виноторговца с кувшином в руках. Лысую голову этого человека украшал лавровый венок, которым приятели наградили его на веселой пирушке за какую-нибудь плоскую эпиграмму. Грохот колес и топот солдатских башмаков оглушали пьяницу. Но в глазах его вспыхнул священный гнев. Он завопил на всю улицу: - Эллины побеждали своим гением, а вы, римляне, достигаете успеха только благодаря вашей фортуне! Произнеся эту тираду, ритор покачнулся и упал под ноги лошадей. Кувшин разбился вдребезги, и вино тотчас разлилось на камнях пурпуровой лужицей. Женщина, грудь у которой была едва прикрыта и тоже с вчерашним венком из увядших цветов, стала со смехом поднимать защитника эллинских традиций. Корнелин обругал его: - Старый мул! Воины смеялись, и один из них ткнул пьяного ногой в зад. Эллин заорал: - Глупец! Тогда другой воин сбил ему венок с головы. - На кого ты поднял руку? На великого поэта! - орал пьянчужка. Я слышал, как Корнелин сказал врачу: - Рим сделал то, чего не удалось сделать эллинам. Он объединил народы и устроил порядок на земле, принес им мир. Отныне каждый может, не опасаясь нападения, трудиться, сеять, собирать жатву, путешествовать и торговать. За щитом Рима эллины вроде этого пьяницы могут до хрипоты спорить о философских предметах. Александр был уязвлен и готов возражать: - По-своему этот ритор прав. - Почему? - Римляне ничего примечательного не создали ни в философии, ни в скульптуре. - Зато хорошо наладили переброску войск из одного конца государства в другой и установили справедливые законы. Только такие риторы не в состоянии понять, что Рим есть универсальная идея... Подъехал Вадобан, радующийся приезду в Антиохию, Откуда уже недалеко было аравийское солнце. У молодого трибуна ослепительно сияли зубы. На все он смотрел со своей точки зрения. - Во всяком случае, римляне ничего не смыслят ни в конях, ни в красивых женщинах. Я смотрел в ту сторону, где стоял дом Юлии Маммеи, для которой еще совсем недавно переписывал с прилежанием свитки, но я знал, что привратники вытолкают меня, если осмелюсь просить ее защиты. Так я очутился еще раз в Антиохии, и центурион Секунд не спускал с меня глаз. Надвигались события. Легионы стягивались к Эдессе, где находился император. Из Африки пришел стоявший в Ламбезе III легион, из Александрии - III Киренейский, из Рима еще раньше был переброшен в Сирию II Парфянский. Наконец, на берегах Евфрата находились такие покрытые славой легионы, как IV Скифский, легатом которого в свое время был отец нашего августа Септимий Север, XII Громоносный, IV Железный, I и III Парфянские легионы и X легион, тот самый, что взял приступом Иерусалим. Воины этого легиона гордились, что во главе его стоял некогда Траян. Кроме того, в Эдессу прибыли многочисленные вспомогательные части, лучники, осадные машины и повозки с продовольствием. Как уже была об этом речь, причиной для приготовлений к новой войне была борьба за караванные дороги, находившиеся на огромном протяжении в руках парфянских сатрапов. В их интересах было увеличить пошлины за провоз товаров. Однако от этого страдала римско-сирийская торговля. Самым простым разрешением вопроса представлялся военный разгром Парфии, чтобы иметь возможность вести непосредственные торговые сношения с Индией, о чем мечтали в Антиохии. Оттуда привозили хлопчатобумажные ткани, бирюзу, драгоценные камни, жемчуг, ковры, украшения всякого рода - все то, за что в Риме платили бешеные деньги. О войне с Парфией императору настойчиво говорили в доме Юлии Месы, соблазняя его славой нового Александра. Но Каракалла, стесненный в денежных средствах, а может быть, внимая советам своей разумной матери, пытался прежде всего добиться цели мирным путем и просил у парфянского царя Артабана руку его дочери, предлагая заключить выгодный для обеих сторон договор. Однако в Ктесифоне не были склонны связать судьбу царской дочери с человеком, о пороках и преступлениях которого говорили в каждом караван-сарае. Тогда Антонин решил прибегнуть к оружию. Под покровом тайны римские военные силы были двинуты форсированными маршами из Эдессы к Тигру. Там кончалась римская дорога и начиналась пустыня с ее караванными тропами. Переходы были рискованными. При некоторой ловкости, располагая многочисленной конницей, парфяне всегда могли нанести удар по римским путям сообщения, даже захватить Эдессу, что отрезало бы легионы от Антиохии. Поэтому были приняты меры, чтобы обеспечить тылы охранительными отрядами в Синагре и Данабе. К счастью для римлян, парфяне действовали вяло, и легионы благополучно достигли правого берега Тигра. Таким образом, первая часть плана была выполнена. Император занял на берегу этой реки скромный дом, принадлежавший местному владельцу виноградников и построенный в эллинском вкусе, с перистилем, куда выходили широкие двери жилых помещений, с фонтаном посреди внутреннего сада. Здесь устроили опочивальни для августа и его ближайших сотрудников, а у виноградника поставили стражу. Маленький городок был расположен в трех милях от Тигра, среди холмов и пальмовых рощ, а на востоке уже голубели Адиабенские горы. По утрам император выслушивал доклады, топая ногами на нерадивых, или диктовал письма в Антиохию. Порог подписывал, не читая, декреты, обычно смертные приговоры которые протягивал ему с улыбкой Макрин, префект претория. Иногда Каракалла отправлялся на охоту. Мы жили в шатрах, томясь от бездействия. Вокруг Маркиона, в палатке которого я устроился, часто собирались солдаты, и каждый вечер ветеран рассказывал под смех простодушных слушателей какую-нибудь занятную солдатскую историю. Он был начинен ими, как пирог горохом. - Так вот, - разглагольствовал Маркион, хитро щуря стариковские глаза, - распяли однажды двенадцать разбойников около кладбища и поставили стражу у крестов, чтобы родственники не похитили тела. В ту ночь стоял на посту мой приятель Юлиан, храбрый воин. Но даже смелому человеку страшновато стоять в ночное время у кладбищенской стены, где воют мертвецы и пугают людей тени усопших. И еще у подножия крестов. Дело-то происходило в Митилене, а там, знаете, всякое бывает. Да и ночь выдалась темная и холодная. Вот Юлиан и решил, что отлучится на малое время и сбегает в соседнюю харчевню выпить чашу вина и согреться. Пошел он туда, а у трактирщицы несчастье, муж в тот день умер. Плачет вдова. Ну, мой Юлиан стал утешать ее, как умел, а чтобы покойничек не мешал им забавляться любовью, он сволок труп во двор и поставил у стенки... Раздался дружный хохот слушателей. - Да, - продолжал польщенный Маркион, - так они неплохо проводили время, и Юлиан совсем забыл о том, что несет стражу. А тут, как на грех, центурион пришел проверять, все ли в порядке. Видит - одного мертвеца на кресте не хватает! Очевидно, родственники сняли, чтобы похоронить несчастного как положено. Центурион тотчас догадался, что страж в таверну ушел, и решил застигнуть его на месте преступления. Тук-тук! Дубасит кулаками в дверь. Недовольная, что ей помешали, трактирщица спрашивает: "Кто там?" - "Центурион". - "Что тебе надобно?" - "Нет ли тут моего воина? Стоял на страже и отлучился. А тем временем одного распятого похитили с креста". Всполошился наш Юлиан. За такие вещи самому можно очутиться на кресте... Мигом в окошко и во двор. Трактирщица отворила дверь начальнику, а воин недолго думая взвалил мертвеца на спину и помчался к кладбищу. Центурион выпил чашу-другую вина и вернулся на то место, где чернели кресты. И глазам своим не верит. Все в порядке. Двенадцать распятых висят на крестах, и страж стоит на месте, опираясь на копье. "Где ты был?" - спрашивает центурион. "На минуту в кусты отлучился". - "Да ведь не было одного мертвеца на кресте!" - "Это тебе показалось, - отвечает Юлиан. - Может быть, ты лишнее выпил?" - "Как показалось?! Стоял пустой крест!" - "Что же, по-твоему, покойник тоже по своим делам в кусты ходил? Такого не бывает". Солдаты смеялись над одураченным центурионом. Маркион рассказал конец истории: - Центурион снял шлем, погладил лоб, а потом отправился восвояси. Так и не мог сообразить, каким образом мертвец снова на крест взобрался. Странные вещи случаются в Митилене... На другой день по лагерю пошел слух, что скоро предстоит война. Солдаты очень обрадовались, когда узнали, что у императора назначено важное совещание. 17 Случайно мне привелось быть очевидцем этих исторических событий. Дело в том, что именно я переписывал по приказанию Корнелина план военных действий, составленный Адвентом. Когда я закончил работу, над которой не сомкнул глаз всю ночь, явился трибун и заявил, что достопочтенный Адвент требует прислать меня к нему, чтобы одним и тем же почерком были переписаны и дополнительные объяснения к плану. Было раннее утро. Два мрачных трибуна II Парфянского легиона привели меня на виноградник, где стоял дом, в котором временно жил император, и передали какому-то важному евнуху, велевшему мне подождать в саду. Адвент совещался с августом, но каждую минуту я мог понадобиться ему. Так сказал евнух. Около небольшого розоватого дома пестрели цветочные грядки, только что обильно политые, судя по свежему аромату цветов, названий которых я не знал. Трибуны ушли. Я скромно стоял, не без страха ожидая, что будет дальше. Вдруг из дома вышел римлянин в красной тунике и, опираясь о перила террасы, стал смотреть на цветы. Я без труда признал в нем императора. Передо мной был человек, от единого слова которого зависела не только моя судьба, но и жизнь. По простоте душевной и потому, что я еще не привык к неумолимости римских законов, мне на мгновение пришла в голову мысль, что представляется удобный случай пожаловаться на насильное зачисление меня в легион. Впрочем, тут же я понял всю безрассудность такого предприятия. Император был в одной короткой тунике. Бритое лицо его напоминало те лики, которые мы видели на монетах: низкий лоб под курчавыми волосами, оставленная только около ушей борода, выпяченная нижняя губа. Император потер себе живот, как делают все люди, когда у них непорядки с пищеварением, и вдруг его взгляд упал на меня. От волнения мое сердце забилось. Антонин нахмурил брови. - Ты садовник? Я проглотил набежавшую слюну и хотел ответить, что я не садовник, но в это время в дверях показалось бородатое лицо озабоченного Адвента. В руках он держал свиток и стал что-то объяснять императору, показывая ему с кривой улыбкой написанное. Антонин растерянно взглянул на папирус и удалился вовнутрь дома. По дорожке виноградника бежали те два трибуна, что привели меня сюда, и я не знаю, чем бы все это кончилось, так как по их разгневанным лицам можно было подумать, что именно я виноват в том, что здесь очутился, но, к моему изумлению, на террасе снова появился Адвент и поманил меня пальцем. Я со страхом приблизился к нему. Мы видели его с Вергилианом в Александрии во время разгрома города, и я знал, кто меня зовет. Он сказал старческим голосом: - Ты и есть тот каллиграф, которого прислал Корнелин? Я ответил, что явился сюда по распоряжению трибуна. - Пойдем со мной. Ты пишешь превосходно. Но научен ли ты записывать скорописными знаками речи ораторов? Мне было знакомо и это искусство. - Тебе выпадет большая честь. Будешь записывать на военном совете речь самого императора, а потом тщательно и без единой описки перепишешь все на пергаменте в назидание потомкам... Я так растерялся, что ни слова не мог произнести в ответ. Все окружающее казалось мне сновидением. Я уже имел случай отправить Вергилиану с одним торговцем, собиравшимся ехать в Рим, свое послание, и этот человек клятвенно обещал за десять денариев лично вручить письмо моему другу, которого нетрудно было там разыскать. Я считал дни, потребные для корабля, чтобы доплыть из Лаодикеи в Италию, и время, необходимое для приезда Вергилиана в Антиохию или хотя бы для получения ответа на мой призыв о помощи, но судьба продолжала играть мною, как уличный фокусник мячом, и я не знал теперь, что ждет меня впереди. Когда спала жара, точно в назначенный час явились военачальники и друзья августа. Император был все в той же красной тунике. Он сидел на деревянном раздвижном кресле, какие со времен Регула положены для римских магистратов. Стремясь соблюсти видимость законности, императоры сохранили для нашего государства название республики и носили некоторые республиканские титулы; они называли себя народными трибунами и консулами, хотя никто не смел возвысить против них голос, даже сенат, растерявший в грохоте гражданских войн остатки прежнего величия. Звание римского гражданина стало пустым звуком, и люди превратились из граждан в подданных, почти в рабов, но и это уже не удовлетворяло императоров, и они требовали, чтобы в глазах окружающих чувствовались раболепство и трепет пред ними, как перед божеством. Им посвящали храмы. Около Каракаллы стоял префект претория Опеллий Макрин. Он перебирал пальцами золотую цепь, на которой у него на шее висел серебряный символический меч - знак его должности, состоявшей в том, чтобы неукоснительно блюсти законы. По-видимому, это был очень хитрый человек, с вкрадчивым голосом, но с жестокими глазами. Мне почему-то показалось, что такой человек способен на предательство. С ним еще придется встретиться в этом повествовании. С другой стороны к императору склонялся широкой седой бородой Адвент, и за ним я заметил ничего не выражавшее и в то же время полное внутреннего ехидства лицо Гельвия Пертинакса, тем не менее каждое мгновение готовое расплыться в угодливой улыбке, стоило только августу обратиться к нему с каким-нибудь самым пустячным вопросом. Среди присутствующих военачальников находились Цессий Лонг и Корнелин. Я был скрыт от их взоров, потому что какой-то центурион поместил меня за колонной с приказанием не двигаться с места, но имел полную возможность наблюдать за участниками собрания и видел, что они вошли сюда с не меньшим волнением, чем я, отдав предварительно мечи трибуну претория, выполнявшему обязанности начальника стражи. Все стояли в молчании, ожидая, что скажет август. Антонин брезгливо окинул взглядом явившихся к нему легатов и префектов, сделал короткий жест рукой, приглашая садиться на приготовленные для этой цели скамьи, простые, но предусмотрительно покрытые коврами. Скамейки стояли на некотором отдалении от того места, где сидел император. После минутной суеты и стука передвигаемых скамей наступила могильная тишина. Антонин еще раз оглядел собравшихся. - Друзья! Мы накануне важных событий... Предложу вам план военных действий, который будет, вероятно, стоить больших человеческих жертв. Я с волнением записывал слова императора скорописными знаками. - Но настал решительный час, когда надлежит с оружием в руках решить судьбы отечества. Необходимо напрячь все силы, чтобы увенчать наши усилия победой. Адвент, изложи план! Поседевший в боях, проливавший человеческую кровь как воду, старый военачальник встал и развернул свиток. Откашлявшись в кулак и разгладив направо и налево усы, он стал читать, а я продолжал записывать вместе с двумя другими скрибами, возможно рабского состояния, завистливо косившими глаза на мой быстро двигавшийся тростник. - Августу было угодно повелеть... "Военные действия начать без предупреждения, считая, что в войне с парфянами залог успеха кроется во внезапном нападении. Но, принимая во внимание, что на нашем пути в Парфию стоит крепость Арбела, военные операции следует начать с овладения этим укреплением, не забывая о том, что при захвате крепостей тоже особенно большую роль играет внезапность... Разумно также быть готовым к неожиданностям. Поэтому необходимо приготовиться к осаде, по возможности кратковременной, чтобы не позволить Артабану бросить свои главные силы на выручку осажденным". Адвент вопросительно посмотрел на императора. Антонин по-прежнему сидел в кресле, разглядывая свои ногти. - Не желает ли кто-нибудь высказаться по поводу плана войны? - спросил он. Это был человек, в котором африканская пылкость отца мешалась с сирийской рассудительностью матери. Антонин был подвержен припадкам гнева, мстителен, никогда ничего не прощая врагам и соперникам, но в часы холодного обсуждения государственных дел способен широко охватить положение. Теперь он понимал, что начинается серьезная игра, в которой ставкой будут не только караванные дороги, но и весь Восток, а может быть и его собственная жизнь. В случае неудачи парфяне могли наводнить Сирию и сбросить римлян в море, поддержанные восстаниями во многих провинциях. Бремя римской власти было тяжело, и народы терпели его неохотно. Император знал об этом. Все хранили молчание. Адвент повторил: - Никто не хочет говорить? Никто не посмел открыть уста. Лишь префект II Парфянского легиона Ретиан, новый любимец императора, человек небольшого роста, ловкий в движениях, как кошка, с яркими черными глазами, делавшими его румяное лицо умным и значительным, типичный льстец по манерам, посмотрел на Антонина преданными глазами. - План гениален. Мы приложим все усилия, чтобы оправдать твое высокое доверие. Ретиан так смотрел на августа, точно был не в силах скрыть свое восхищение перед его военным дарованием. Антонин ласково погрозил ему пальцем: - Адвент, прочти диспозицию. Старик все тем же унылым и монотонным голосом, в котором уже чувствовался не только жизненный опыт, но и усталость от жизни, стал читать диспозицию, разработкой которой особенно гордился император: - Августу угодно повелеть... "Легионы двинутся в путь после совершения положенных воскурений фимиама завтра, с наступлением темноты и соблюдением полной тайны, по правому берегу Тигра и дойдут до того места, где в Тигр впадает Забат, и там перейдут на другой берег, чтобы не производить двойной переправы..." - Подобная предусмотрительность вызывает изумление! - восхищался Ретиан столь громким шепотом, что все слышали его слова. Адвент строго посмотрел на префекта, так как презирал льстецов, и возобновил чтение диспозиции: - Августу угодно повелеть... "Диспозиция в походе... Передовые части в составе Исаврийской, Пафлагонской и Сарматской конных когорт, отряда пальмирских конных лучников выступят под начальством Нумериана, трибуна. Этим воинским силам предписывается захватить и охранять переправу через Тигр". Император оторвался на мгновение от созерцания ногтей: - Все понятно, друзья? Глухой гул голосов подтвердил, что все понятно. Антонин кивнул головой Адвенту. - "Вслед за ними выступает конница нижеследующих легионов: Четвертого Скифского, Двенадцатого Громоносного и Пятнадцатого Аполлониева под начальством Валента, трибуна. Назначение этих конных частей - подкрепить действия Нумериана по захвату переправы, буде парфяне в данном месте окажут более упорное сопротивление, чем предусмотрено". Выпятив нижнюю губу, император сидел, подпирая рукой подбородок и упершись локтем в обнаженное колено. Он разрабатывал план, одного его слова было достаточно, чтобы послать легионы на запад или на восток, но у него был такой вид, точно не он посылает их, а они влекут его в неизвестность событий. Все тем же равнодушным голосом Адвент перечислял легионы, конные и пешие когорты; диспозиция определяла точное место для каждого воина, местонахождение обозов и метательных машин, госпиталей, походных кузниц и складов продовольствия. Когда каждый узнал свои обязанности в походе и назначение в предстоящих боях, император встал. Вслед за ним тотчас поднялись со скамей остальные, в глубине души, вероятно, довольные, что наконец кончилось это томительное собрание. Каракалла исподлобья окинул присутствующих подозрительным взглядом. - Друзья! Теперь вы все выполните ваш долг перед отечеством... Да помогут вам боги! Я сам отныне... А также надлежит все силы для сокрушения... сокрушения... Видимо, Антонин разволновался в предвидении грядущих сражений, и мысли у него стали путаться. Все стояли перед господином мира, опустив глаза, испытывая неловкость за его неожиданное косноязычие. А я и другие скрибы не знали, что же нам писать, и в страхе переглядывались между собой. Наконец император сделал широкий жест рукой, подобно ораторам, когда они хотят придать более торжественности своим заключительным словам на форуме. - Да благословит вас Геркулес! Я видел, как все поспешили покинуть перистиль. Цессий Лонг вытирал пот на лбу полой тоги. На землю уже опускалась прозрачная и звездная адиабенская ночь. 18 Военные действия против Парфии начались с осады Арбелы, и мне пришлось принимать участие в этом историческом событии. От Вергилиана не было никаких известий. В некоторые дни мне хотелось бросить все и уйти куда глаза глядят, но старый Маркион, которому я рассказывал о своих переживаниях и даже сообщил о намерении бежать, отговорил меня от этой безумной затеи, так как, по его мнению, бегство из рядов - недостойный поступок. Да и ужасно очутиться одному среди пустыни, где в скалах прячутся львы. А между тем Вергилиан не мог оставить меня в таком положении. Благоразумнее было потерпеть еще некоторое время, тем более что, очутившись на положении дезертира, я очень усложнил бы моему другу заботы обо мне. Поэтому я решил, что выдержу все испытания, посланные мне небом, и старательно выполнял свои обязанности, за что получал лестные похвалы от Корнелина. Я уже успел присмотреться к этому человеку. Трибун читал в свободное от занятий время Тацита и подражал древним римлянам - был воздержан в пище и питье, вызывая насмешки товарищей, которые не могли понять, как возможно для воина в такое тревожное время не пить вина или не посещать лупанары. Но я заметил, что ничто человеческое не чуждо трибуну, хотя он и соблюдал во всем меру. За эту выдержку его дарил своей дружбой легионный врач Александр. Действительно, среди грубых распутников и пьяниц, хотя, может быть, и внушительных в строю мужей, Корнелин был единственным, кто помнил примеры римской доблести. Он был типичным римлянином и во всем, что касалось богопочитания, и боги в его представлении являлись не прекрасными видениями поэтов, а олицетворяли принципы, управлявшие жизнью вселенной. Корнелин верил, что все в мире покоится на извечных основаниях, а в обществе - на принуждении: если школьник не проявляет рвения в изучении грамматики, он получает удары ферулой, то есть деревянной линейкой, воина за проступки наказывают лозой, раба за возмущение распинают на кресте, всякого нарушителя закона бросают в темницу, а за смертоубийство преступник приговаривается к отсечению головы мечом, если он римский гражданин, в прочих же случаях - секирой. По мнению трибуна, каждый должен выполнять свой долг и не мечтать о золотом веке, так как не в человеческих силах изменить существующий порядок. Но его крепкое, закаленное упражнениями тело было полно жизненных сил и готово сопротивляться смерти, как зверь сопротивляется псам или птица силкам. Когда Корнелин очутился под Арбелой, он решил, что отныне представляется случай проявить себя и обратить на свои подвиги внимание августа. Не стесняясь, он говорил об этом окружающим. Зубчатые стены Арбелы поднимались и спускались по отрогам Адиабенских гор. Через каждые пятьдесят шагов возвышалась четырехугольная башня с бойницами для лучников. Посреди города вздымалась к небесам громада пирамидообразного храма, вокруг которого вилась спиральная лестница, а на вершине, уже под самыми облаками, пылал жертвенный огонь. Зрелище было внушительное и непривычное для глаз. Храм как бы господствовал над всем миром, и я слышал однажды, как один воин, очевидно, христианин, сказал: - Башня вавилонская! Рассказывали, что в этом святилище находились могилы древних парфянских царей. Арбельскую крепость защищали отборные воины, и она была снабжена огромными запасами продовольствия, так что могла выдержать длительную осаду. В довершение ко всему во время последней гражданской смуты, когда Септимий Север разбил в Каппадокии легионы своего соперника Нигера, провозглашенного восточными легионами августом, многие сподвижники узурпатора, опасаясь расправы жестокого и мстительного африканца, бежали в Парфию. Среди них были антиохийские математики и архитекторы, знающие механику метательных приспособлений, и многие военные трибуны. Одни вынуждены были поступить на службу к парфянскому царю, строить для него военные орудия, мосты и крепости, другие влачили жалкое существование в качестве погонщиков ослов или даже стали рабами, Но кое-кому удалось войти в доверие к новым господам; презрев римское происхождение, они сменили тогу на варварскую одежду, изучили язык врагов Рима и заняли высокое положение в Ктесифоне. Например, было известно, что и стратегом Арбелы состоял некий Гней Маммий, род которого насчитывал среди своих предков двух или трех триумфаторов. Едва ли удалось бы вступить с ним в переговоры сыну Септимия Севера, и об этом очень сожалел Адвент, считавший, что несколько талантов золота могли бы весьма поколебать прочность арбельских стен. Итак, легионы благополучно перешли через Тигр. Переправа производилась по деревянному мосту, может быть и не похожему на тот, что Траян некогда построил на Дунае, но тем не менее представлявшему внушительное сооружение. Возведя за один день предмостные укрепления, легионы двинулись дальше на восток. Но на первом же переходе парфянская конница обрушилась на передовые римские части, засыпав римлян стрелами. Подоспевшие три когорты оттеснили парфян, и по своему обыкновению они скрылись в облаках пыли. Головной IV Скифский легион продолжал путь, но теперь уже не могло быть и речи о том, чтобы совершить внезапное нападение на Арбелу. Римляне увязали в песках со своими тяжело нагруженными верблюдами и метательными машинами на волах. Очевидно, парфяне были уведомлены о приближении римских сил лазутчиками, ловившими на антиохийских базарах каждое слово. Предстояла длительная осада Арбелы. Старые, опытные воины, понимавшие толк в осадных действиях, покачивали головами, глядя на неприступные стены крепости, за зубцами которых поблескивала медь оружия. Слышно было, как в городе глухо гудел огромный парфянский барабан, висевший на сторожевой башне. Потом непривычно для уха захрипели гнусавые горные трубы, длиною в пять локтей. Легионы приблизились к крепости, разорили близлежащие селения, захватили стада, которые замешкавшиеся пастухи не успели угнать в город, и медленно обложили Арбелу со всех сторон. Благодаря своим письменным обязанностям мне часто приходилось иметь дело с военачальниками и невольно подслушивать их разговоры. Из одной фразы Цессия Лонга я понял, что он был сторонником осады, а не кровопролитного приступа. - Только бы не вздумали брать эту твердыню с легкомысленным желанием покончить с нею в один день. Парфяне упорны в защите крепостей. Уверяю тебя, Корнелин, что мы потеряем под арбельскими стенами наших лучших воинов. Трибун не без уважения окинул взглядом молчаливую крепость. - Адвент осторожен в своих действиях. - Но таковой может быть воля августа, мой друг Корнелин. - Необходимо пустить в ход осадные башни. - Адвент говорит, что он предпочел бы подкуп сатрапа. - Маммий не сатрап. - Ему можно обещать помилование... Римляне разбили осадный лагерь в двенадцати стадиях от крепостных стен и стали возводить вал. Первые дни были посвящены спешной прокладке дорог и сбору осадных машин и башен, в разобранном виде доставленных под стены Арбелы на верблюдах. Не теряя времени, разведчики уже производили поиски наиболее уязвимых мест в крепостных укреплениях и захватывали в плен парфян, осмеливавшихся выходить по ночам из крепости. После допроса с пытками огнем и железом их убивали. XII и XV легионы устроили свои осадные укрепления против северной стены, где по условиям местности удобнее всего было использовать передвижные башни, - именно с этой стороны предполагалось произвести приступ. Поэтому баллисты и катапульты тоже предназначались для действия на этом участке. Но для отвлечения внимания осажденных IV легиону было дано задание сделать ложное нападение с южной стороны. Как это в обычае на Востоке, боевые действия начались перебранками с осажденными. Римские воины изощрялись в обидных прозвищах для парфянского царя. Парфяне отвечали довольно язвительными насмешками над Каракаллой. Затем в воздухе угрожающе запели стрелы. Коротко прошумев над головой счастливца, которого они миновали, страшные летуньи впивались в землю или в дерево защитительных сооружений. Решительные действия начались, когда Адвент отдал приказ готовиться к приступу. Надлежало торопиться: Артабан спешно собирал своих воинов, чтобы двинуться на выручку осажденной крепости. Всю ночь стучали топоры легионных плотников, строивших под покровом ночной темноты осадные башни. Над римским лагерем стоял глухой гул, хотя центурионы употребляли все усилия, чтобы тишина не нарушалась. Сам император неоднократно садился на коня и в сопровождении Адвента объезжал среди ночи лагерь. Под блистающими звездами вырастали четыре деревянные башни, представлявшиеся грозными, молчаливыми сооружениями. Строительством их ведал Корнелин, и мне иногда приходилось сопровождать его на место работ. В ту тихую звездную ночь, возбужденный осадной суматохой, трибун не прилег ни на одну минуту, и это волнение невольно передавалось и мне. Он лично надзирал за кузнецами и плотниками, и под его наблюдением производилась также сборка метательных машин. Уже двигались к стенам так называемые "черепахи", представляющие собою нечто вроде навесов из досок, покрытых мокрыми солдатскими плащами и бычьими кожами для защиты от смолы и огненных стрел, легко зажигающих сухое дерево. Эти передвижные устройства используются для того, чтобы выравнивать землю. Затем по этим приготовленным заранее путям к стенам двигаются тяжкие осадные башни. Вокруг стояла непроницаемая, душная мгла Но неожиданно в том месте, где римские воины под защитой таких передвигаемых вручную "черепах" медленно прокладывали дороги, на крепостной стене блеснул яркий огонь, раздуваемый на высоте движением воздуха. Парфяне зажгли на стене бочку со смолой, чтобы осветить римлян, работавших над устройством подступов к крепости, и стали осыпать их стрелами. Иногда в деревянную "черепаху" с грохотом падал камень, выпущенный из баллисты. Снова послышались глухие удары барабана, наполняя ночь тревогой. С этими мерными ударами смешивался гул взволнованных голосов в римском лагере. Две "черепахи" застряли в сорока шагах от крепости, озаренные смоляным пламенем, и воины опасались выглянуть из-под прикрытия, так как в их сторону непрестанно летели стрелы. Корнелин поспешил на место событий. Схватив у какого-то воина щит и прикрываясь от стрел, он перебежал расстояние, отделявшее вал лагеря от "черепах", и вскочил под защиту одной из них; я, как неразумный мальчуган, последовал за ним, что трибун, впрочем, нашел вполне естественным. Корнелин с ругательствами набросился на воинов. - Почему не продвигаетесь вперед? Но воины не имели особенного желания рисковать своей жизнью, и оказавшийся в "черепахе" центурион объяснил, что работать под стрелами опасно, и просил обстрелять стены, чтобы прогнать оттуда проклятых парфян. Корнелин устремился назад, обещая пустить в ход метательные машины и прислать стрелков, и я еще раз безрассудно бежал за ним под пение ужасных стрел. Каракалла стоял на лагерном валу и смотрел на огонь, пылавший в крепости. Позади императора толпились друзья - Адвент, Ретиан, Макрин, Пертинакс и другие. Держа ладони корабликом у рта, Корнелин кричал Цессию Лонгу о том, что происходит под стенами, и тот слушал его наверху, опираясь руками на согнутые колени. К легату подошел встревоженный Адвент, и Корнелин не мог не видеть, что в эти мгновения все взоры на высоком валу обращены на него, и, вероятно, чувствовал себя в центре событий. Август поманил рукой Адвента: - Что там происходит? По какой причине задержка? Старик передал ему сообщение трибуна. - Успеют ли башни сегодня приблизиться к стене? - крикнул император Корнелину, наклоняясь к нему с вала. Задирая голову, трибун объяснил, что это возможно, если удастся прогнать со стены парфян. Для этого надо пустить в ход метательные машины. - Он прав, - обернулся император к Адвенту. - Прими меры! Когорта лучников и сорок онагров, мечущих небольшие ядра, а также пальмирские пращники были немедленно направлены туда, где работали "черепахи". Воины кричали из-под навесов стрелкам: - Товарищи! Цельтесь лучше! Богомерзкие парфяне убили Африкана и Тиглия! - И у нас поразили троих! - сообщали в гневе из другой "черепахи". Среди ночной тишины имена двух павших воинов должны были долететь до слуха Каракаллы. Я подумал, что Африкану и Тиглию понадобилось умереть от стрел, чтобы имена их стали известны императору. Но бедняги уже были в царстве мертвых. Стрелки натянули тетивы, и тучи стрел, описав в воздухе прекрасную кривую, обрушились туда, где пылала смола. Огонь служил отличным прицелом. Очевидно, стрелы поражали парфян, и они поспешно потушили гигантский факел, догадавшись, в чем причина удачных попаданий. Тогда "черепахи" со скрипом кое-как сколоченных колес снова двинулись вперед. Накануне в лагерь прибыли повозки на волах и вьючные верблюды с припасами всякого рода. Я видел, как радовался Корнелин, созерцая горы материалов - амфор, бревен, досок, воловьих кож, кирок и всего, что требуется при осадных работах. В амфорах привезли серу для зажигательных фалариков, оливковое масло, вино, уксус. Караваны верблюдов доставили из Синагры печеные хлебы и корм для животных. Уже были готовы виней, как называются у римлян передвижные оборонительные щиты, сплетенные из лоз, и вслед за ними медлительно и страшно двигались к стене осадные башни. Их с усилием тащили скрытые внутри огромных сооружений дюжины волов. Я имел полную возможность наблюдать, как ведет себя в боевой обстановке трибун Корнелин, и должен отдать дань его хладнокровию и распорядительности. Все силы он отдавал воинским предприятиям, не имея в жизни другой цели. Но хотя он не делился со мной своими переживаниями, однако мне почему-то казалось, что трибун часто обращается мысленно к той, что жила на берегу Дуная, потому что однажды в ответ на какие-то свои размышления вдруг сказал вслух: - Или в самом деле меня поразит парфянская стрела? Рабы, приставленные содержать в порядке оружие трибуна и одежду, варить ему пищу и готовить постель, жаловались, что господин стал теперь проявлять гнев за малейшее упущение. Наступила еще одна ночь. Мне не спалось от духоты, хотя я лежал на плаще под открытым небом, а не в шатре, где храпел Маркион, и я пошел побродить по лагерю в надежде увидеть что-нибудь интересное. От нечего делать мне захотелось посмотреть на баллисты. Я знал, что где-то здесь должен находиться Корнелин. Он действительно оказался на своем посту и наблюдал, как воины при свете факелов приводили в исправность одну из огромных метательных машин. В это время к баллисте подъехал на своем белом жеребце Цессий Лонг. Легат дружески посмотрел на Корнелина: - Не спишь, трибун? - Разве может человек спать в такое время! - А необходимо отдохнуть. Завтра предстоит жаркий день. - Он уже наступил. Видишь, заря! Пора выдвигать метательные машины. - Сколько у тебя их? - Сорок баллист и пятьдесят катапульт. - Изрядное количество! - Когда наш легион при Тите осаждал Иотапату, было выставлено сто шестьдесят баллист и столько же катапульт. Легат покачал головой: - Откуда тебе все это известно? Еще до наступления рассвета, с соблюдением полной тишины, воинов выстроили в боевом порядке за лагерными валами. Те из них, кто был назначен в помощь мечущим камни, поспешно ушли в ночную мглу. Волы повезли метательные машины под стены крепости. Это было волнующее зрелище. Но колеса душераздирающе скрипели. Корнелин негодовал: - Разве я не велел смазать оси маслом? Почему не исполнили мое приказание? Один из воинов тотчас отбил горлышко амфоры о камень и стал поливать оси сколоченных из дерева неуклюжих колес. Чудовищные по размерам машины представляли собою верх военного искусства. Созданные на основании математических выкладок и по чертежам великого человекоубийцы Аполлодора, жившего в дни императора Адриана, они действовали с поразительной точностью. Дальнобойность их также была достойна удивления. Эти хитроумные сооружения из деревянных брусков, метательных приспособлений и рычагов бросали камни весом в сто двадцать фунтов на расстояние четырех стадиев, то есть почти девятисот шагов. При каждой такой баллисте находилось около двадцати обслуживающих ее воинов. Рядом с баллистами были выставлены огромные катапульты, мечущие под большим углом в осажденный город зажигательные снаряды, обитые железом доски и гигантские дротики. Солнце еще не взошло над голубоватыми Адиабенскими горами, когда в римском лагере печально пропела медная труба и умолкла. Стены Арбелы грозно молчали. Возможно, что парфяне спали, утомленные ночной тревогой, но когда они взошли на стены и протерли глаза, то увидели под самой стеной многочисленные виней. За ними медлительно ползли в гору четыре чудовищные осадные башни. Только тогда парфянские воины поняли, что им угрожает смертельная опасность, и ударили в осадный барабан. Опять запели гнусавые трубы. В то же мгновение на стены обрушились сотни камней и метательных снарядов. Вероятно, осажденные не без страха смотрели со стен, как римляне суетились, подобно муравьям, около своих страшных машин. Я тоже удивлялся их воинскому искусству. Без излишней торопливости, но не мешкая, они накручивали метательные приспособления, сплетенные из бычьих кишок, потом по данному знаку мгновенно отпускали рычаги, и тогда с невероятной силой вращались отпущенные колеса, машины как бы срывались с места от страшного напряжения и швыряли огромный камень. С шумом кувыркаясь в воздухе, он летел на зубцы стен, убивал людей, дробил кости и производил разрушения. Над крепостью все выше и выше поднималось облако белой каменной пыли. Из-за него страшным видением вставала вавилонская башня! Осажденные отвечали и в свою очередь осыпали римских воинов меткими стрелами. Зажигательные снаряды распространяли в воздухе омерзительный запах серы, вызывающий у людей мучительный кашель и слезоточивость. В одном месте парфянам удалось зажечь виней, и сухие лозы вспыхнули трескучим, невидимым на свету огнем. Среди этого грохота и шума, человеческих воплей и свиста стрел четыре осадные башни медленно, но неумолимо приближались к крепостным стенам. Они несли гигантские тараны, поблескивавшие медью. Их обычно делают в виде бараньих голов, и при ударе таким приспособлением о камень разрушаются самые прочные стены. На южной стороне тоже происходило оживленное сражение. Но, заметив, откуда нависла угроза крепости, парфяне все свое внимание обратили на северную стену. Они забрасывали виней стрелами и сосудами с кипящим маслом. Когда оно затекает под панцири, воины корчатся от мучений, и, видя страдания товарищей, другие воют вместе с ними, как волки, в бессильной ярости. Стрелы бороздили воздух во всех направлениях. Под осадными башнями мощно ревели волы, катившие эти громады под непрестанными ударами бичей. И вот, заглушая шум битвы, крики людей и рев животных, раздались первые удары таранов. Неотвратимые, как сама судьба, бронзовые бараньи головы упрямо и мерно ударяли в кирпичные стены. Напрасно осажденные сбрасывали на длинные шеи таранов подвешенные на цепях бревна и, снова подтянув их наверх, опять и опять бросали на разрушительные орудия - тараны продолжали свою работу. Стена имела внушительный вид, но в таких случаях достаточно выбить несколько кирпичей, чтобы возможно было с каждым новым ударом все больше и больше увеличивать брешь. В воздухе чувствовалась тревога. Писца никто не считал воином, и от меня не требовали принимать участие в военных действиях, однако я весь дрожал, наблюдая разыгрывавшееся у меня на глазах сражение. В лагере едва удавалось сдерживать воинов, рвавшихся на приступ. Крики вокруг крепости сливались в один сплошной вой, от которого сердца невольно бились учащенно. Увидев проезжавшего мимо валов Адвента, воины взывали к нему, размахивая оружием: - Отец, пусти нас на стены! Старый Адвент смотрел на них отеческим взором. - Еще успеете попасть в царство Плутона, - ворчал старик. Он ждал, когда будет сделано хотя бы некое подобие пролома в стене, зная по опыту, что такие бреши производят весьма тягостное впечатление на защитников крепости. Тогда уже возможно приставлять лестницы, чтобы взойти на стены. Но Каракалла был недоволен медленностью операций. Августу не терпелось прибавить к своим титулам еще один, самый пышный, самый заманчивый, лелеемый в мечтах: Парфянский! А между тем воины уже взбирались на стены, и осажденные обливали их расплавленным свинцом. Вдруг из бойницы высовывался ковш на длинном шесте, переворачивался вверх дном, и жидкий металл лился на римлян, причиняя им невероятные страдания. Однако к вечеру шестого дня, посвященного Марсу, после яростной защиты и кровавой резни на улицах Арбела пала. С наступлением сумерек, когда город был во власти разнузданных наемников, Антонин въехал в главные ворота, распахнутые для него телохранителями. Зловеще пылали факелы, над крепостью стояло зарево пожаров, и улиткообразный храм чернел на розовом фоне апокалипсическим видением. В пурпуровом палудаменте, на любимом своем вороном каппадокийском жеребце, озаренный багровым отблеском пожара, в сопровождении друзей и верных до гроба скифов, не удержавшись от того, чтобы надеть на чело лавровый венок из золотых листьев, Каракалла медленно ехал по улицам, заваленным трупами. Я тоже пробрался в крепость. Улицы в Арбеле узкие и извилистые, как во всех восточных городах, куда еще не проникли колонны греческих храмов. Повсюду на моем пути попадались тела убитых воинов. Рядом лежали римские легионеры и парфяне, женщины, даже дети, и порой у трупа убитой матери плакал несчастный младенец. Уже в воздухе тошнотворно и сладковато пахло быстро загнивающей человеческой кровью. Толпы победителей бродили из дома в дом, ссорясь из-за добычи. Император увидел, как из одного разграбленного жилища вышли два воина. Они старались вырвать один у другого мех с вином и оглашали воздух бранью, на какую способны только солдаты сирийских легионов. Каракалла подъехал к спорившим: - Чего не поделили, товарищи? Воины узнали императора, и один из них завопил: - Август, разреши наш спор! - Не август, а товарищ ваш... - Ладно, товарищ... Пусть он отдаст мне мех! Это я нашел его в погребе. Приятель урезонивал его: - Баранья голова! А кто убил парфянина? Ты или я? - Поступите по справедливости, - ухмыльнулся император. - Как же нам поступить? - Разрубите мех пополам мечом. Воины бессмысленно смотрели на Августа. Но один из конных скифов ударил в мех копьем, и вино брызнуло из него чернеющей струей. Один из солдат поспешил заткнуть отверстие пятерней и заорал: - Погубил вино, проклятый скиф! Но его приятель вырвал мех и жадно припал устами к дырке, обливаясь вином. Где-то здесь действовал и старый Маркион, на щите которого в тот день прибавилась еще одна крепость, будто сложенная из кубиков, какими играют дети, и рядом с нею - два носатых человечка, таких веселых по виду, что трудно было предположить, что они изображают трупы убитых врагов. Но в эти ужасные часы, когда осадные башни вплотную подошли к стенам крепости и воины уже поднимались на них, случайной стрелой был смертельно ранен Цессий Лонг. Я находился неподалеку и видел, как парфянская стрела, точно упавшая с небес, вонзилась легату в горло у самого обреза панциря. Среди невероятного замешательства центурионы сняли тяжкое тело начальника с коня и осторожно положили раненого на землю, прикрывая его щитами. Изо рта у легата хлынула кровь. Однако у старика хватило мужества прохрипеть: - Кажется, я кончил свои дни... Уже давно темнота покрыла человеческие подвиги и злодеяния. Схватки в городе прекратились. Когда Корнелин, Аций и другие трибуны разыскали тот госпиталь, в который унесли Лонга, и отправились к своему военачальнику, я украдкой пошел за ними. Шатер был поставлен вдали от городских стен. Около раненого хлопотали Александр и еще один легионный врач, по имени Иосиф, тоже родом из Антиохии. Легата положили на ложе, и он лежал, залитый кровью, с закрытыми глазами. Грудь его высоко поднималась от судорожного дыхания. Корнелин с тревогой посмотрел на врачей. - Возможно ли его спасти? - шепотом спросил он. Александр отрицательно покачал головой. Антиохийский медик в ответ на вопрошающий взгляд трибуна в сомнении кривил губы. Но казалось, что он не хочет уступать смерти и что-то ищет на лице больного, какие-то таинственные признаки, которые могли бы подать надежду на выздоровление. Лонг с трудом открыл глаза. Мы услышали знакомый хрипловатый голос: - Арбела... И снова кровь хлынула из горла, заливая заросшую седыми волосами грудь, мясистую, как у старой женщины. Александр склонился к раненому с белой тряпицей в руке. - Тебе нельзя говорить, - сказал он печально, но спокойно, как говорят мужественные люди, знающие, что в иные часы для человека нет спасения. - Теперь уже все равно... - проговорил легат, когда врач вытер ему рот. Другой медик, с подстриженной черной бородкой, принес плоскую чашу с каким-то питьем. - Выпей немного! Хотя бы один глоток - и это успокоит твое дыхание! - Теперь уже все равно... - повторил легат. - Арбела... - Арбела пала. Это сказал Корнелин. Другие трибуны тоже подошли ближе, чтобы посмотреть на лицо человека, водившего их многократно в сражения. Легат еще был в сознании. Оглядел стоявших у ложа. - Это ты, Корнелин? - Я, легат. - А рядом с тобой Аций? В моих глазах уже смертный туман... он застилает зрение... Где... Проб?.. - Убит... Валерий и Салюстий тоже погибли. - Погибли... Большие потери... И Лонг снова закрыл глаза. Корнелин еще раз посмотрел на Александра. Но тот только пожал плечами. Никто не говорил ни единого слова, и слышно было хриплое дыхание умирающего. Иногда, точно в бреду, он выкрикивал отдельные бессвязные слова. Корнелин прислушивался, придерживая ухо рукою. Мы поняли, что легат, очевидно, произнес несколько раз название родного селения. Потом последовала целая фраза. Странно было слышать из уст старого солдата слова о сельских работах: - Когда будете собирать в житницу ячмень... Может быть, ему представился в последнем видении отеческий дом, бедное жилище, где прошло его детство и мать пекла ему ячменные лепешки. Он пас там овец на зеленых лужайках... Легат произнес еще несколько слов. - Орлы... Корнелин понял, что Цессий Лонг хочет в последний раз взглянуть на легионные знамена. Аций поспешил из шатра, чтобы выполнить желание легата, и минуту спустя послышался топот ног. Это явились орлоносцы, одетые в волчьи шкуры, и с ними сотни воинов, пожелавших проститься со своим начальником. Для них высоко подняли полу шатра. Все это были ветераны, знавшие легата еще в Сатале молодым трибуном. Орлы тускло поблескивали в сиянии светильников: украшенный триумфальными венками серебряный тяжелый орел Августа, золотой, с молниями в когтях, пожалованный легиону императором Титом, и другие знамена, видевшие стены Иерусалима, туманы Британии, дубы на берегах Дуная и горы Армении... Рядом с ними возвышался еще один орел, с табличкой под ним, которая гласила, что это знамя вручил легиону сам великий Траян. За орлами, как в торжественном шествии, двигались когортные значки, увенчанные волчицами, руками-хранительницами или изображениями вечного солнца. Умирающий лежал молча, с закрытыми глазами... Корнелин сделал движение рукой в сторону несообразительных орлоносцев, и тогда они склонили знамена к ложу, чтобы Лонг мог лучше их видеть. Он еще раз поднял тяжелые веки. Дыхание его становилось реже и реже. Потом еще один, последний, самый тяжкий вздох, и все было кончено. Тело легата вытянулось... Корнелин закрыл ему глаза... Среди гробовой тишины мы услышали его взволнованный голос: - Жизнь легата Авла Цессия Лонга, сподвижника императоров Септимия Севера и Антонина, закончилась в сражении от смертельной раны, в день римской победы, как прилично закончиться жизни каждого воина. В полночь Антонин озирал покоренный город с высоты огромного храма. В храмовых подземельях нашли каменные гробницы древних парфянских царей. Усыпальницы взломали в надежде найти там сокровища, но ничего не обнаружили, кроме истлевших костей и праха. В припадке внезапного гнева Каракалла приказал бросить все это с башни на ветер. Выпятив нижнюю губу, Антонин смотрел вниз, в ночную темь. Отсюда хорошо было видно, что в Арбеле еще пылают кое-где пожары. Императору казалось среди этих языков огня, что отныне он владыка мира, что путь в Индию уже открыт. До его слуха долетал льстивый шепот друзей, стоявших в некотором отдалении: - Парфянский... Великий... Но пышный титул уже не радовал его уставшее сердце. А между тем грохот падения Арбелы пронесся до самых отдаленных пределов парфянского царства. Видя горе своего господина, в ктесифонском дворце рыдали жены и многочисленные наложницы царя. Первые были пышнотелые, вторые тоненькие, как тростинки. Весть о падении неприступной твердыни взволновала также местные христианские общины. В Адиабене уже давно процветала новая вера, по преданию занесенная в эти отдаленные пределы учениками апостола Фомы, того самого скептика, который, согласно рассказу евангелий, не поверил в воскресение Христа и якобы вложил персты в его раны. Татиан, один из первых учителей церкви, перевел священные книги на здешнее наречие, и семя не упало на бесплодную почву. Теперь христиане с трепетом взирали на нашествие римлян и страшились, что это может тяжко отразиться на судьбах общины. Приход римлян предвещал гонения, мученическую смерть, может быть даже конец мира... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АНТИОХИЯ И РИМ 1 В те дни, когда в Арбеле рекою лилась человеческая кровь и тысячи ни в чем не повинных людей погибали среди пожарищ войны, в Риме шумела все та же хлопотливая жизнь с ее большими и маленькими заботами, важными и пустяковыми событиями, цирковыми зрелищами и бесплатными раздачами хлеба и вина. Потребовалось бы немало времени, чтобы рассказать о том, как лаодикийский торговец разыскал в Риме Вергилиана и вручил ему мое послание, как разгневанный поэт поспешил к Макретиану, как тотчас же было предписано произвести расследование по поводу моего незаконного зачисления в XV легион с приказом незамедлительно доставить меня в Италию, потому что лишь сенатская судебная инстанция имела право освободить меня от обязательства нести службу в войске, принимая во внимание мою засвидетельствованную подпись. Как любил говорить Корнелин, закон есть закон. Вот почему, несмотря на страстное желание вернуться поскорее в родные Томы, мне снова пришлось плыть на корабле на запад, но на этот раз я вполне благополучно совершил путешествие, и меня утешила встреча с Вергилианом, который не мог простить себе, что расстался со мной так легкомысленно. Теперь мы снова были вместе, и наша дружба стала еще более прочной. В тот год у меня уже появился на верхней губе светлый пушок. Если поэт еще не мог говорить со мною как со своим сверстником, то, во всяком случае, уже не очень стеснялся в разговорах затрагивать щекотливые вопросы о любви или продолжении человеческого рода. Я же после легионных лишений с увлечением окунулся в римскую жизнь, полную для меня восхитительных соблазнов. В Риме было душно, и затибрские кварталы распространяли зловоние. В ушах звенело от зазываний бродячих торговцев и шума уличных ссор. Однажды мы вышли с поэтом очень рано утром из дому и сразу же очутились в гуще городской суеты. Пьяный с утра забияка приставал к почтенному старцу, направлявшемуся в какую-нибудь официю: - Где ты нажрался кислого вина? Какой башмачник разделил с тобой бобовую похлебку с чесноком? Разводя руками от возмущения, почтенный римлянин искал справедливости у окружающих и растерянно выговаривал: - Это ты нажрался вина! Это от тебя разит чесноком!.. Вергилиан показал мне на знакомого молодого человека, быстро шедшего по улице с озабоченным видом. Сколько предстояло ему дел! Посещение патрона, у которого он состоял на побегушках, игра в кости, посещение бань, свидание с возлюбленной в таинственном полумраке храма Исиды. Кроме того, надлежало еще разыскать для своего благодетеля справку о родословной лошади Гирпины и побывать у цирюльника. Посетители не только брились там, но и узнавали кучу новостей и сплетен, чтобы потом распространять их по всему городу. На Капитолии блестели на солнце позолоченные черепицы храма Юпитера. В тенистых садах Мецената шумели фонтаны, на прекрасных деревьях пели утренние птицы. Форумы, портики, триумфальные арки теснятся в Риме, как амфоры в лавке горшечника. Однако в этом городе существуют не только величественные постройки, а можно найти и довольно грязи, и за мрамором скрываются клокочущие нечистотами клоаки, отхожие места, заведения брадобреев под открытым небом, жаровни с вонючей рыбой, лавки менял, толпы попрошаек, нищие, ночующие под мостами. Все это тоже жизнь Рима, величайшего города на земле. Либрария Прокопия находится на улице Писцов, недалеко от храма Мира. В этих местах обитают в неопрятных домах обремененные семьями и долгами сенатские скрибы, педагоги, переписчики; их участь разделяют ученики риторских школ, приезжающие из отдаленных провинций в надежде не только изучить Квинтилиана, но и уловить в свои сети фортуну. В нижних этажах здесь помещаются либрарии, то есть книжные лавки, конуры составителей гороскопов, заведения торговцев письменными принадлежностями, аравийскими благовониями и лечебными снадобьями. Тут же можно приобрести и мандрагору или какое-нибудь другое снотворное средство и даже сильнодействующий яд или противоядие к нему. Здесь пахнет чернилами, бедностью и гороховой похлебкой. Однако с утра до позднего вечера на улице ведутся возвышенные разговоры, звенят цитаты из классических поэтов. В это царство чернил и папируса порой являются и состоятельные люди, чтобы приобрести список "Метаморфоз" Апулея или подыскать учителя для сына, бездельника и дурака. В лавке у Прокопия можно найти любую книгу - редкий список "Сна Сципиона", арриановский трактат "О людях экватора", прекрасно переписанный на пергаменте томик Марциала, один из тех, какие путешественник берет с собой в дорогу, так как они занимают мало места в суме. Рядом на мраморном прилавке лежат сочинения Тертулиана, христианского учителя, проповедующего в своих книгах стоическую мораль и презрение к суете мира сего, или "Малый лабиринт" - произведение Ипполита, другого христианского учителя, о котором я знаю только понаслышке. Однако в этой же самой книжной лавке вы найдете и книгу Цельса против христиан или цветистое произведение на ту же тему Фронтона. Прокопий любит и продает всякую книгу, если она хорошо переписана на добротном папирусе. У дверей либрарии вечно толпятся зеваки, читающие вывешенные на колонне сообщения о выходе книжных новинок или предложения риторов обучать за сходную плату всех желающих искусству красноречия. Здесь вывешиваются также копии "Дневных актов", в которых изо дня в день сообщается обо всем том, что происходит в империи, от Евфрата до Британии. Подойдя к двери, я увидел, что на этот раз на почетном месте висит уже не извещение сената о переходе победоносными легионами реки Тигр и взятии крепости Арбелы, как это было в прошлый раз, а потрясающее сообщение о том, что в Вифинии выпал каменный дождь, и мы с Вергилианом имели возможность наблюдать, что эта новость вызывала не меньший интерес, чем победы императора. Когда мы входили в лавку, нам пришлось столкнуться в узкой двери с высоким римлянином. Розоватая лысина незнакомца была в белом пуху волос, а борода всклокочена. В руке он держал свиток. Вергилиан толкнул локтем стоявшего в дверях Прокопия: - Кто этот человек? - Ипполит. Автор "Малого лабиринта" и комментариев на книгу Даниила. Эти пышные названия ничего нам не говорили. - Не знаю такого, - ответил Вергилиан. - Не знаешь? А между тем это писатель тончайшего ума. Но гневен! Мечет молнии в гностиков. Вергилиан сделал руками жест, обозначавший, что он плохо разбирается в тонкостях христианских писаний. Но самое любопытное заключалось в том, что Ипполит столкнулся в дверях не только с нами, незнакомыми для него людьми, а и со своим многолетним врагом, некиим Каллистом, наперсником стареющего и, как говорили многие, плохо разбирающегося в церковных делах римского епископа Зефирина. Приняв такой вид, точно перед ним пустое место, Ипполит проследовал дальше, но не выдержал и обернулся, и можно было заметить, что глаза его блистали возмущением. Каллист тоже посмотрел на автора прославленных комментариев и, пожав плечами, вошел в лавку. Вергилиан вопрошающе глядел на Прокопия: - В чем дело? Владелец лавки, прочитавший за свою жизнь столько книг и снисходительный к человеческим слабостям, улыбнулся и в немногих словах передал нам историю ссоры этих двух людей. Мне кажется, что она представляет интерес и для нашего повествования, так как рисует нравы, царившие в те годы в Риме. Впрочем, это случилось еще в царствование императора Коммода, который находился тогда в Британии, где легионы утопали в каледонских топях. Вот так же римляне узнавали из перевитых лаврами сенатских извещений о победах, существовавших главным образом в воображении августа. Но, как и теперь, зевак больше интересовали городские сплетни, а в тот день было чему удивляться: из Рима бежал с деньгами вкладчиков управитель банка Аврелия Капрофора, этот самый Каллист, что вызвало в городе большое волнение. Выполняя просьбу Вергилиана, Прокопий охотно рассказал, что произошло потом. Беглец очутился в Остии. Поднявшись на первый стоявший у пристани корабль, Каллист предлагал его владельцу большие деньги, с тем чтобы тот поторопился поднять парус и отплыл немедленно. Но наварх почему-то не спешил с выходом в море, а когда Каллист стал упрекать его за промедление, то сослался на отсутствие благоприятного ветра. Между тем на берегу уже появился Капрофор. Узнав о бегстве управителя банка, старик заплакал. Ведь похищенные деньги были главным образом сбережениями вдовиц или капиталами, завещанными в пользу сирот. Увидев патрона, управитель представил себе позорные цепи, узилище, бичевание и решил, что лучше покончить все расчеты с жизнью. Он бросился с корабля в воду, но корабельщики вытащили его и передали, жалкого и трепещущего, в руки Капрофора. Так началась христианская, полная волнений и богословских споров жизнь Каллиста, закончившаяся мученической смертью, если верить христианам, что, впрочем, не было редкостью в римском мире в те годы. Сначала беглеца заковали в цепи и увезли, как беглого раба, в глухую самнитскую деревушку, где заставили несчастного вертеть мельничный жернов. Однако блестящие финансовые способности Каллиста заставили банкира вновь поручить ему ведение денежных операций. Явившись однажды в римскую синагогу, чтобы во время молитвы захватить особенно упорных неплательщиков, Каллист устроил там скандал и был отведен к префекту города Фусциану как нарушитель разрешенного законом молитвенного собрания. Напрасно Капрофор защищал своего служащего. Обвинение было подтверждено свидетельскими показаниями, и римский закон предусматривал в подобных случаях ссылку. Каллист очутился в Сардинии, но, когда, по ходатайству Марции, возлюбленной Коммода и, может быть, тайной христианки, некоторые ссыльные были возвращены из изгнания, он вернулся в Рим. Как пострадавший за веру, управитель банка стал быстро подниматься по иерархической лестнице в римской христианской общине, а при слабовольном епископе Зефирине забрал все дела церкви в свои руки. Этого беспокойного человека мы и видели в либрарии. Мне было чрезвычайно интересно слушать Прокопия и поближе познакомиться с тем миром, в котором жили таинственные для меня христиане. Из этого рассказа я вывел заключение, что они такие же люди, как и все прочие смертные, то есть занимаются торговыми делами и даже совершают банковские операции, и я спрашивал себя в недоумении: что же все-таки заставляет их идти на мучения? Ни Септимий Север, ни Антонин Каракалла не испытывали большого расположения к христианам, но и не подвергали их преследованиям, и некоторые утверждали, что христианская секта наводнила не только города и селения, но и легионные лагеря и даже сенат. Христианство бурлило и выходило из трущоб на мировую арену. К счастью для Юпитера и Митры, в самой церкви кипели споры, и отдельные общины не могли добиться единомыслия по догматическим вопросам. Поскольку я понял со слов Вергилиана, у христиан не было надежды сговориться до скончания века, так как очень трудно примирить пылкие верования Фригии с умеренными тенденциями римских христиан или галилейские воспоминания с философскими устремлениями александрийской церкви. В Риме хотят прежде всего укрепить власть епископов, а в Сирии проповедники уводят тысячи людей в пустыню, чтобы встречать там Христа, идущего судить живых и мертвых. Влекут христиан гностические туманы и непостижимые догматы о триединстве божества. Не раз я наблюдал, что простые люди относятся к этим вопросам довольно равнодушно, удовлетворяясь верой в воздаяние в будущей жизни за испытанные на земле страдания, но образованным римлянам, в частности многим из тех, что посещали либрарию Прокопия, все это казалось чрезвычайно важным, хотя мало кого в Риме они так волновали, как Ипполита. Он явился в этот вертеп приносителей кровавых жертв лишь потому, что ему хотелось приобрести книгу Филострата, интересовавшую его с полемической точки зрения. Впрочем, надо сказать, что за этой книгой явился и Каллист. В тот день в либрарии, кроме самого Прокопия, "оглашенного", как называют христиане желающих принять крещение водой, но читавшего с одинаковым удовольствием "Деяния апостолов" и "Метаморфозы", за прилавком, заваленным книгами, сидели и другие христиане, и среди них Минуций Феликс. Были тут и почитатели олимпийцев. Вергилиан увидел Скрибония и дружески помахал ему рукой. Рядом с сатирическим поэтом стоял Геродиан. Это был скромный писец из официи общественных дорог, родом сириец, составлявший в часы досуга историю августов и поэтому всюду жадно ловивший рассказы очевидцев и всякие сплетни. Вергилиан подошел к Скрибонию и заглянул в свиток, который тот читал. Список оказался все теми же излюбленными эпиграммами Марциала. К друзьям присоединился Минуций Феликс, христианин по своим убеждениям, однако не порвавший с эллинским просвещением и не гнушавшийся общества язычников. Геродиан завел разговор о событиях на Востоке, и мой друг выразил сожаление, что не присутствовал при взятии Арбелы. По его мнению, такие события необходимо описывать в книге об Антонине. Поэт добавил: - Хорошо, что наш юный сармат видел все это собственными глазами. И тогда все стали расспрашивать меня о схватках под Арбелой и о возможности проникнуть в Индию, точно я был поседевшим в боях трибуном. В либрарию явились еще двое наших знакомых - Цецилий Наталис и Октавий, крупные африканские торговцы, но тоже не чуждые просвещению. Оба недавно прибыли из Африки и с большой выгодой продали оливковое масло... Я познакомился с Октавием и Наталисом при таких обстоятельствах. Как-то они предложили Вергилиану провести весь день на берегу моря, чтобы подышать свежим воздухом и поговорить о более интересных вещах, чем торговля. В прогулке, кроме африканцев, приняли участие Минуций Феликс, Вергилиан и я. Она закончилась ссорой, но, увидев приятелей вместе, мы поняли, что они помирились. Пожалуй, об этом тоже стоит рассказать. В тот вечер мы долго бродили по побережью. Песчаный берег, над которым кружились белые чайки, уходил в голубоватую дымку до самого Анция. Торговая суета Остии осталась позади, слева тянулись последние виллы. Шаловливые дети бросали в море плоские камешки, стараясь сделать возможно большее число кругов на воде, и награждали рукоплесканиями удачника. Это были, вероятно, сыновья рыбаков, ушедших в море в утлых челнах на рыбную ловлю. Проходя мимо святилища, перед которым стояла статуя Сераписа с кошницей плодов на голове, символизировавшей плодородие, Цецилий остановился и послал богу воздушный поцелуй. Октавий не выдержал и рассмеялся. Феликс тоже улыбнулся. Мы шли с Вергилианом позади, и я присматривался к этим людям. Все трое были африканцами, смуглыми, огненноглазыми, с черными курчавыми волосами. Цецилий Наталис, богатый человек из Цирты Нумидийской, неоднократно занимал в родном городе высокие общественные должности, украсил его статуями, воздвиг императору триумфальную арку и однажды устроил такие игры в местном амфитеатре, что зрители помнили о них несколько лет. Этот удачливый торговец оливковым маслом приезжал иногда в Рим, добиваясь зачисления в сенатское сословие. Считая себя почитателем эллинских богов, он тем не менее водил дружбу с христианами, например с тем же Октавием, и названия воздвигнутых им статуй свидетельствовали о склонности этого человека к отвлеченному мышлению: одна из них изображала "Безопасность века", другая - "Снисходительность господина нашего", третья - "Добродетель". Цецилий с укором посмотрел на Октавия. - Конечно, ты принадлежишь к секте христиан, но считаю, что все-таки не должен относиться с презрением к иным богам. Разве мы с тобой не друзья? Я всегда уважал твои убеждения, почему же ты не хочешь уважать мои? По всему было видно, что Цецилий раздосадован смехом друга. Наступило тягостное молчание. Казалось, приятная прогулка испорчена. Цецилий, покручивая завитки черной бороды, угрюмо смотрел на море, которое в этот час было прекрасно и делалось совсем зеленым. Минуций Феликс попробовал переменить тему разговора: - Смотрите, какие приятные, гладкие камни! Мы можем отдохнуть на них, наслаждаясь природой. Каждый выбрал для себя удобное место. У наших ног едва-едва шуршало море, выбрасывая порой на песок колючих моллюсков. Слева лиловел в голубоватой мгле далекий мыс. Вокруг стояла блаженная тишина. Но Цецилий не был намерен прекращать начатый разговор и кидал на друга раздраженные взгляды. - Вот случай поговорить с тобой, Октавий. - О богах? - Вернее, о вселенной. - Я готов выслушать тебя, друг. Но стоит ли спорить в такую прекрасную погоду? - Нет, я хочу высказать тебе некоторые свои мысли и заранее благодарю тебя за желание выслушать их. Так вот... Ты, конечно, не будешь оспаривать, что все предметы в мире - лишь собрание атомов? Не так ли? Цецилий говорил, стараясь выбирать наиболее выразительные и изысканные выражения, украшая свою речь метафорами. Ведь рядом с ним сидели Минуций Феликс и знаменитый поэт. Кроме того, это была превосходная практика для будущих выступлений в сенате. - К чему же населять мир призраками и предрассудками? Все на земле - осадки, гроза, облака, даже чума - происходит без участия в этих событиях божественного начала. Вот почему дождь одинаково выпадает и на хижину бедняка и на крышу богача, на почитающих богов и на безбожников. Миром правит слепой случай. В мире нет нравственных установок. Октавий рвался в бой: - Ты говоришь неправду. Но Минуций Феликс удержал его за руку: - Пусть Цецилий продолжает. Ты ответишь ему в свое время. Поощренный вниманием, торговец оливковым маслом повысил голос. Вкусивший в Цирте от тонкостей риторики, он знал, когда нужно запахнуться в тогу или сжать пальцы наподобие орлиных когтей. Его голос звенел: - Но если в мире нет морали и справедливости, то нет и божества. Вернее, вполне достаточно таких прекрасных, хотя и равнодушных, богов, как наши олимпийцы. А что мы видим? Каждый башмачник бормочет подозрительные вещи, грозит миру небесным пожаром и вдобавок устраивает чудовищные оргии. Тут Октавий не выдержал, вскочил с камня и решительно подошел к Цецилию, бледный от гнева. - Какие оргии, Цецилий? - Разве это не так? На христианских агапах привязанной к светильнику собаке бросают кусок мяса, и когда в помещении воцаряется мрак, все совершают содомский грех... - Как тебе не стыдно, Цецилий! Повторять подобные бредни... Ведь ты же знаешь меня... Подумай! Неужели я способен на подобное? Я, отец семейства, нежно любящий свою Фортунату... - Во всяком случае, вы грозите нам небесным пожаром, - не унимался Цецилий. - Но разве можно разрушить гармонию элементов? - Цецилий... В увлечении оратор не слышал Октавия: - Что обещает ваш бог? Вечные муки. Но за какие же преступления, позволь тебя спросить? За то, что мы имели несчастье родиться на этой несовершенной земле? Значит, твой бог наказывает не волю, а случайное совпадение обстоятельств. Октавий не желал уступать: - Не совпадение обстоятельств, а неумение людей обратить свои взоры к небесному! - Да, вы смотрите на небо, вы в плену химер, а человеку надлежит смотреть под ноги, на землю, которая питает пчелу и цветок... Качая сокрушенно головой, Октавий повторял: - Какой глупец! Какой глупец! Он не обучался в академиях и не мог найти в споре убедительных доказательств. Но глаза Минуция Феликса метали молнии. Он уже не мог долее терпеть и вдруг разразился потоком слов: - Нет, ты не заставляй людей смотреть под ноги! Только животные согбены к земле в поисках пищи, а человек должен обращаться к небесам. Лишь там он может найти ответ на все свои сомнения. И неужели ты думаешь, что удивительный механизм вселенной создан слепым соединением атомов? Ты ошибаешься, Цецилий! Его создала божественная мудрость. Посмотри, как удивительно устроен самый скромный цветок! Как все целесообразно в мире! Севы и жатвы, смена времен года... Бог заботится обо всем, согревает Британию туманом, заменяет разлитием Нила недостаток дождей в Египте. Поэтому не гневай его! Как горшечник разбивает неудавшийся сосуд, так и он может в гневе испепелить мир небесным огнем... Цецилий растерянно смотрел на Минуция Феликса, не ожидая встретить подобный отпор. Октавий ликовал. Он был в восторге от красноречия Минуция. - Поистине, ты говорил, как Тертулиан! Видно было, что для него эти высказывания являлись чем-то очень ценным, точно он вложил в свою веру весь пыл африканской души. Откуда это у торговца оливками? - опять спрашивал я себя. Но Цецилий уже оправился от неожиданного нападения. Он поднял руки к небесам, полный возмущения. - Подумать только, что эти подрыватели основ действительно могут разрушить гармонию мира! Эти нищие! - Нищие? Чем мы беднее, тем лучше, - улыбался Феликс. - Хороши бедняки! - шепнул мне Вергилиан, очевидно вспомнив о недавней торговой сделке с оливковым маслом. Точно подслушав наш разговор, Феликс добавил: - Я подразумеваю духовную нищету. А что касается гибели мира, то и золото испытывают огнем. Почему же бог не может проверить ценность наших душ страданием? Спор продолжался. Никогда еще мне не приходилось присутствовать при такой странной беседе. Но Вергилиан оставил споривших и грустно смотрел на море, быстро менявшее свою окраску, так как солнце уже склонялось к горизонту. Я подошел к другу: - Что ты скажешь по поводу этого спора, Вергилиан? По своей привычке он пожал плечами. - На чьей ты стороне? - Не знаю, сармат... Я подумал, что в самом деле ничего нельзя доказать подобными доводами. Разве красота и устройство цветка доказывают милосердие божества, если рядом змея поглощает птенца, который, может быть, мог бы родить соловьиную песню, вдохновляющую поэта и любовника? Вергилиан закрыл лицо руками. - Что с тобой? - спросил я друга. - И все-таки я предвижу, что это верование, дающее человеку утешение, когда у него не осталось никакой надежды на земное счастье, наполнит туманом весь мир. Глядя теперь на явившихся в либрарию Цецилия и Октавия, я вспомнил остийскую прогулку и этот невразумительный спор... ...Как всегда, Цецилий излучал благожелательность. - Здравствуйте, дорогие друзья! Что сегодня появилось из новых книг, Прокопий? Хочу приобрести "Жизнеописание Аполлония". Есть у тебя список? Об этой книге столько разговоров в Риме... Ах, и ты здесь, дорогой Вергилиан! И с ним наш молодой друг! Кстати, мне нужно сказать вам несколько слов. Взяв поэта и меня за руки, он потащил нас в дальний угол и зашептал: - Приходите сегодня ко мне непременно! Делия обещала танцевать во время ужина, - он поцеловал кончики пальцев. Но Вергилиан недоумевал: - Делия? - Ты житель Рима и не знаешь Делии? - Откровенно говоря, не знаю. Неужели... - Замечательная танцовщица! Приходите непременно! Вообще - столько интересного в Риме! Филострат, Делия... - Сармат! Неужели это та самая танцовщица... - На Пальмирской дороге? Вергилиан мечтательно улыбался, глядя куда-то вдаль. Может быть, перед ним снова трусил ушастый ослик. Женщина ехала в Антиохию, свесив ноги на теплый бок животного, закрыв лицо покрывалом от палящего солнца... 2 Дом, где останавливался Цецилий Наталис во время своих приездов в Рим, находился недалеко от мраморного дворца сенатора Кальпурния. Над городом уже поднялась луна, когда мы с Вергилианом отправились на пирушку, и можно было идти по улицам, не очень опасаясь ночного нападения, но мы все-таки захватили с собой Теофраста, и на всякий случай он спрятал под хламидой меч. Пятый день я переписывал сам для себя "Историю" Тацита, чтобы увезти свиток в Томы, а Вергилиану в тот вечер пришлось разделить трапезу сенатора. Почти все приглашенные Кальпурния были старцы, которые больше всего говорили за столом о своих недомоганиях и семейных неприятностях. Дорогой Вергилиан издевался над римскими магистратами: - Слушая их, можно подумать, что провинциями, официями и муниципиями сплошь руководят люди, страдающие несварением желудка или вздутием печени. Все это геморроики и скрюченные подагрой. Не потому ли так плохо идут наши государственные дела? Почему, принимая на службу воина, допытываются, нет ли у него злокачественных болячек или предрасположения к поносам, а вверяя человеку область или легион, не спрашивают, в каком состоянии у него кишечник, от работы которого ведь зависят ясность мысли и твердость суждения? Так мы разговаривали о различных предметах, не без страха поглядывая по сторонам, ибо в последние годы в Риме в ночное время часто нападали на прохожих латроны, избивали их и бросали на пустынном месте, отняв одежду и кошельки, пока несчастных не подбирали городские стражи, не очень-то спешившие на крики ограбляемых. Иногда до нашего слуха доносились вопли рабов, запертых на ночь в эргастулах, и я никак не мог привыкнуть к этим звукам, напоминающим порой звериный рев. Но даже раб Теофраст считал, что все это в порядке вещей, и равнодушно проходил мимо. Город освещала полная луна. В ее мертвенном свете Рим казался таким, каким его представляют себе варвары и провинциалы, обитатели какого-нибудь Херсонеса Таврического или жители дакийских деревушек, - городом мраморных зданий и колонн, без свалочных мест и нечистот. Мы спустились с Квиринала и пошли по Новой дороге - так было безопаснее. Черные тени особенно подчеркивали белизну каменных строений. Мимо прогремели неуклюжие повозки, - мулы везли в них навоз из Палатинских казарм, и кисловатый запах напомнил мне о сельской жизни. Скоро грохот колес затих вдали, и мы очутились перед домом Наталиса. Вергилиан сказал: - Сегодня ты останешься доволен. Мы услышим занимательные разговоры. У ворот сидел на каменной скамье прикованный к воротам цепью страж и крепко спал, опустив голову, сжимая в руках толстую палку. Не тревожа его, мы проследовали по дорожке к дому, и белые камешки хрустели под сандалиями, как на остийском берегу. Из дома доносились громкие голоса и женский смех. Потом послышались рукоплескания. Любопытно, что там происходит? - подумал я, так как во мне в последнее время уже просыпалась неутоленная жажда жизни. Теофраст уныло поплелся в помещение для служителей, где рабам полагается ждать своего господина и где ему тоже мог перепасть кусок мяса с пиршественного стола, а мы вошли в дом и невольно остановились в дверях зала, где происходил пир. Все оказалось совсем не тем, что мы ожидали увидеть. Соблюдая римский обычай, за серпообразным столом возлежали в богатых одеждах приглашенные, было тут много нарумяненных женщин. Некоторых из них я видел под портиками. Я также легко узнал, по его скулам и узким глазам, циркового возницу Акретона. Черные кудри возницы, напоминавшие завитки гиацинта, были перевязаны красной лентой. К нашему удивлению, тут же находился Филострат, о книге которого в те дни много говорили в Риме. И с ним Скрибоний! Некоторые приглашенные пришли сюда с женами, и жадные взоры оценивали чужое достояние, а сонные глаза мужей вполне предоставляли это зрелище другим. Но женщины, все как на подбор красивые, многие с крашенными под германок волосами, не испытывали никакого смущения от мужских взоров. По оживленному смеху можно было понять, что пир в разгаре. Особое внимание обращала на себя завитая, как золотой барашек, красавица по имени Лавиния Мента, супруга сенатора Квинтилия Кателлы, с которым Вергилиан только что беседовал у дядюшки о постройке новой стратегической дороги в Галлии. На обычный вопрос о здоровье супруги почтенный сенатор ответил, что, благодарение Эскулапу, она здорова, но принуждена провести ночь у изголовья страдающей коликами тетки, чтобы ставить ей припарки. Лавиния стояла на столе и, бесстыдно изгибаясь, смотрела на свои черные башмачки, но она поднимала пальчиками тунику значительно выше, чем это требовалось для обозрения обуви. Вергилиан потирал руки: - Хороши припарки! Кажется, мы попали с тобой в довольно веселое общество. У меня забилось сердце. Но возлежавшие уже увидели нас, и Наталис в досаде кричал поэту: - Что же ты запоздал? Никогда не прощу тебе этого! Рабы! Приготовьте почетное место для нашего дорогого стихотворца! При появлении Вергилиана Лавиния спрыгнула со стола на ложе, опрокинув серебряную чашу, которая со звоном покатилась по мраморному полу, изливая янтарное вино. Над красавицей тотчас же склонился Акретон, любимец толпы и знатных римлянок, разрушитель семейных очагов, полубог, имя которого, как имена консулов, знал в Риме каждый мальчишка. Вергилиан направился к ложу, где рабы уже усердно взбивали подушки и ставили на стол чаши, а другие предлагали широкие ломти пшеничного хлеба, чтобы поэт мог положить на них кусок мяса. - Что тут происходит, друзья? - Состязание, - объяснил Наталис. - Какое состязание? - У кого самая красивая обувь. Да займи же, наконец, предназначенное тебе место! И с ним сармат! Будь и ты дорогим гостем! Подражая Вергилиану, иногда меня называли так в Риме. Это считалось очень остроумным. Вергилиан с привычным изяществом возлег на ложе и оперся на локоть. Но еще раз окинул взглядом собрание, кого-то разыскивая взором. Вероятно, все это мало отличалось от множества других пирушек, на которых ему пришлось присутствовать: все так же невоздержанно пил вино со специями Скрибоний; все так же был упоен своими успехами Акретон, не такой уж красавец, но овеянный славой цирковых побед; все так же разглагольствовал об отвлеченных материях Наталис. А я в присутствии этих распущенных женщин почувствовал смущение, впервые в жизни очутившись в подобной обстановке. Когда раб налил нам вина и принес на блюде каких-то жареных птиц, Вергилиан приступил к еде, и, судя по выражению его лица, мясо пернатых отличалось особым вкусом. Я же одним духом осушил чашу, желая показать окружающим, что далеко не новичок в этом деле. Наталис захлопал в ладоши, чтобы установить тишину. - Теперь ты, Делия! Вергилиан крикнул хозяину, не сводя глаз со смугловат