, желающий содержать свое тело в чистоте  или  насладиться  омовением,
может бесплатно мыться в термах в самой приятной обстановке.
   Нестор повел нас в мраморную палестру, где упражнялись по всем правилам
олимпийского пятиборья нагие фракийские  атлеты.  Мощные  руки  охватывали
мускулистый  торс  противника,  четыре  ноги  упруго  били  в  песок,   но
блиставшее маслом  тело  ускользало  в  последнее  мгновение  из  железных
объятий, и борцы, тяжело дыша, начинали игру сначала. Однако нетрудно было
заметить, что зрители смотрели на состязания довольно равнодушно: ведь это
же не цирковые квадриги, не побоище  гладиаторов!  А  кроме  того,  многие
знали, что фракийцы состоят на жалованье и показывают свою ловкость и силу
за плату, чтобы придать благородный эллинский вид  палестрам,  хотя  исход
борьбы у них предрешен заранее.
   Откуда-то доносились  звонкие  упражнения  певца,  которому,  вероятно,
казалось, что в бане его голос становится особенно приятным.  Под  сводами
портиков слышались смех, громкие голоса, шум шагов, а наверху,  как  некое
архитектурное чудо, повис в воздухе огромный, сделанный из стекла солярий,
ливший потоки света купол, - "святилище солнца", как называли в  Риме  это
сооружение. Вергилиан поднял голову и стал рассматривать чудесное создание
человеческих рук. Вдоль же стен повсюду виднелись мозаичные картины: ловля
рыб,  корабли,  синева  и  зелень  морских  пейзажей,  розовые  коралловые
острова, дельфины, наяды и бородатый Нептун на морских конях, вспенивших в
беге гладь океана.
   Наше внимание привлекло также мраморное  изображение  Септимия  Севера.
Остановившись перед этим огромным барельефом, Вергилиан  делился  со  мной
своими мыслями:
   - Взгляни... Все сделано на восточный образец... В Афинах  я  любовался
редкими статуями. Но здесь что-то другое.  Обрати  внимание!  Лицо  Севера
показано не в профиль, как  это  обычно  делается  на  конных  статуях,  а
фронтально, хотя конь императора  скачет  вперед,  куда,  казалось  бы,  и
надлежит смотреть  всаднику.  Предполагаю,  что  такая  манера  изображать
императоров  пришла  в  Рим  из  Персии.  Где-то  там  я  видел   подобные
улыбающиеся лики  царей,  обращенные  к  зрителю,  в  то  время  как  торс
всадников находился в таком положении, в каком должен быть при  правильной
воинской посадке.
   Вергилиан пожал плечами:
   - Вероятно, такие изображения более доступны для простых воинов.
   - Однако здесь смотрят на него не воины.
   - Ты  прав.  Хотя  оно,  возможно,  предназначалось  для  какого-нибудь
лагеря.
   Как всегда, я старался  прислушиваться  к  словам  поэта,  и  мне  даже
казалось, что я уже смутно постигаю медленные  перемены,  происходившие  в
мире.
   Осмотр давно закончился. Мы присоединились к гуляющим под портиком, и я
невольно  ловил  себя  на  том,  что  заглядываюсь  на  женские  лица.  Но
Вергилиану в тот день необходимо было посетить префекта города Макретиана,
почему-то срочно желавшего видеть Кальпурния.  Сам  сенатор  был  прикован
подагрой к  одру  болезни  и  просил  племянника  побывать  у  всемогущего
префекта.
   Флавий Макретиан, из вольноотпущенников, как с презрением объяснил  мне
поэт, считался доверенным  лицом  августа.  Попасть  в  его  дом  простому
смертному было нелегко, но имя сенатора  Кальпурния  отворяло  все  двери.
Привыкнув ко мне, как к своей собственной тени, Вергилиан потащил  и  меня
на  это  скучное  свидание,  и  таким  образом  ничем  не   примечательный
провинциал проник в самое святилище римской жизни.
   Макретиан  только  что  получил  от  императора  декрет  об  увеличении
вознаграждения уходящим на покой ветеранам с пяти до шести тысяч денариев,
и это спутало всю отчетность. Поэтому приходилось срочно изготовить  копии
указа, чтобы своевременно разослать их  в  легионные  лагеря  и  составить
новые  сметы.  Заведенная   еще   вольноотпущенниками   Клавдия,   римская
государственная машина со всякого рода списками, регистрами, отчетностью и
строгой нумерацией действовала без перебоев.
   Официя  префекта  Рима  помещалась  в  его  собственном  доме.  Сам  он
находился за  тяжелой  желтой  завесой,  а  перед  нею  несколько  человек
дожидались очереди быть  принятыми.  Из-за  завесы  доносились  голоса.  В
приемной люди тихо переговаривались между собою.
   - Подсчитывают, как торгаши, денарии и модии пшеницы и воображают,  что
занимаются государственным делом. Кудахчут, как куры.
   Я взглянул на говорившего. Эти слова произнес толстяк в тоге,  судя  по
наружному виду сенатор или богатый человек, явившийся сюда с  какой-нибудь
жалобой. Его собеседник, великан с пышной светлой бородой, легат Британии,
презрительно улыбался.
   - Тебе угодно, чтобы они были подобны орлам?
   Из-за желтой завесы  до  нас  долетал  скрипучий  голос,  действительно
несколько  напоминавший   куриное   кудахтанье   и   явно   принадлежавший
Макретиану.
   -  Пиши!  "Префекту  Четырнадцатого  легиона  в   Карнунт...   шестьсот
пятьдесят модиев  масла  первого  сорта  и  восемьсот  сорок  пять  модиев
второго..." Написал? Теперь дальше... "Префекту Девятнадцатого легиона..."
Валентий! Почему здесь  указан  первый  сорт?  Я  неоднократно  говорил  и
неизменно повторяю, что масло первого сорта...
   Дальше мне не удалось расслышать, о чем говорит префект. Теперь  бубнил
Валентий, невразумительно в чем-то  оправдываясь.  Макретиан  раздраженным
тоном приказал:
   - Переписать и ошибку исправить немедленно! И впредь подобных махинаций
с маслом мне не устраивать!
   От скуки я заглянул в соседний атриум. Там лениво шумел фонтан, и в его
водоеме с зеленоватой водой суетливо плавали красные рыбы, от которых вода
казалась еще более зеленой.
   Толстяк покачал головой:
   - Какой вор!
   - Кто? - спросил легат.
   - Валентий.
   Но вот желтая завеса пришла в движение. Кто-то пытался проникнуть к нам
через ее тяжкие складки. Наконец материю раздвинули две пухлые руки, и  мы
увидели красное от  усилий  или  недавней  головомойки,  одутловатое  лицо
Валентия. Разговоры  умолкли.  Плутоватые  глаза  секретаря  перебегали  с
одного посетителя на другого.
   - Устал, - сказал он толстяку, только что обозвавшему его вором, и стал
вытирать пот со лба синим платком.
   -  Еще  бы:  такая  ответственность!  -  посочувствовал  тот,  к  моему
удивлению.
   Легат смотрел на Валентия с презрительной усмешкой:
   - Скоро вы там подсчитаете модии масла?
   Валентий развел руками и лукаво скосил глаза на завесу:
   - Ведь от этого зависят судьбы государства!
   Он снова скрылся, но спустя минуту опять вынырнул из тяжелых складок  и
дружески поманил рукой Вергилиана. Поэт прошел  под  нависшей,  как  свод,
завесой, которую почтительно придерживал  над  его  головой  Валентий.  Не
отдавая себе отчета в том, что делаю, я тоже последовал за поэтом и увидел
худого бритого префекта Рима, весьма напоминавшего  большую  рыбину;  Трое
скриб что-то записывали  скорописными  знаками  под  диктовку  Макретиана,
водившего пальцем по длинному списку. Увидев  Вергилиана,  он  кивнул  ему
рассеянно, скользнул  недоумевающим  взглядом  по  фигуре  юнца,  каким  я
представился ему, и сказал хрипловатым голосом:
   - Сейчас переговорим с тобой. Но сначала позволь закончить.
   Он обратил нахмуренное лицо к писцам:
   - Написали? Перепишите все начисто  на  хорошем  папирусе.  Здравствуй,
Кальпурний Вергилиан! А где же сенатор?
   - Дядя болен.
   - Подагра разыгралась? У меня самого повторяются припадки.  И,  знаешь,
неизвестно, по какой причине. То ли я  съем  что-нибудь  неподходящее,  то
ли... Впрочем... Значит, ты только что вернулся из странствия. Не лицезрел
ли августа?
   Вергилиан  рассказал,  смягчая  описания,  о  том,  что   произошло   в
Александрии.
   Макретиан вытер платком потный лоб. Лицо у него было  высохшее,  как  у
мумии, которую мне пришлось видеть в одном  разоренном  египетском  храме.
Стол на львиных лапах оказался заваленным бумагами и мешочками с образцами
пшеницы.  По  другую  сторону  его  склонился  в  почтительном   положении
секретарий.
   - Валентий, пойди и посмотри, как  переписчики  выполняют  заданную  им
работу. А я пока побеседую с Вергилианом.
   Секретарий и скрибы удалились.
   Вергилиан  знал,  что  для  префекта  Рима   ничего   не   могло   быть
занимательнее разговора о его болезнях. Верный пес императора, проверявший
все лично до последнего обола, всю жизнь просидевший в официях,  Макретиан
обладал счастливой уверенностью, что  без  него  перестанет  светить  само
солнце. Даже на ночном ложе, рядом со своей такой же худощавой, как и  он,
супругой, префект шептал цифры и подсчитывал с  помощью  пальцев  какие-то
суммы, а оставленная в  пренебрежении  супруга  вздыхала,  чего-то  ждала,
потом поворачивалась к мужу спиной и засыпала. Так насмешники рассказывали
под портиками. Другой его слабостью была медицина. Лечился префект по всем
правилам, предписанным еще Гиппократом, и верил медикам, как  дельфийскому
оракулу.
   Он и сегодня охотно завязал беседу на эту тему.
   - Здоровье? Оставляет желать лучшего. Колотье в боку и  спазмы  сердца.
Это от волнений. Все нужно знать. Выпал ли дождь в  Африке  и  каков  улов
рыбы в Понте.
   Макретиан стал  пространно,  но  короткими  фразами,  как  все  больные
сердцем, повествовать о лекарствах, прописанных ему Геронтием -  греческим
врачом, прославившимся в те дни в Риме своим врачебным  искусством.  Потом
посмотрел на меня:
   - А кто этот юноша?
   Вергилиан не знал, как объяснить мое присутствие.
   - Мой  молодой  друг.  Спас  меня  однажды  от  смерти.  Сын  почтенных
родителей. Мы всюду вместе...
   Макретиан еще раз внимательно посмотрел на меня, пожевав узким,  рыбьим
ртом.
   - Мне нужно поговорить с тобой, Вергилиан, по  очень  важному  делу.  С
глазу на глаз. А ты выйди, дружок, и подожди в приемной.
   Мне ничего не  оставалось,  как  удалиться  под  извиняющимися  взорами
Вергилиана.
   Беседа поэта с префектом Рима продолжалась около часа. Когда  Вергилиан
очень  озабоченный,  появился  из-за  завесы  и  мы  стали  спускаться  по
лестнице, он сказал сквозь зубы:
   - Плохие вести, мой друг!
   Я вопросительно посмотрел на него. Поэт положил мне на плечо руку.
   - Ты погуляй в садах Мецената, а я поспешу к сенатору.  Мне  необходимо
поговорить с ним. Макретиан сообщил много неприятного.
   В тот день я ничего больше не узнал и отправился побродить по городу.
   На другое утро я пришел к Вергилиану, чтобы по обыкновению написать для
него несколько писем.
   Он мрачно посмотрел на меня.
   - Сегодня мне не до эпистолярных занятий.
   По этим словам я понял, что поэт в плохом настроении.
   - Тебе не до писем? Значит, я могу пойти в сады Мецената?
   - Пойди. Но не хочешь ли ты совершить со мной далекое путешествие?
   - Путешествие?
   - В Карнунт. Мне надо срочно ехать в этот город. И вот я спрашиваю: нет
ли у тебя желания сопровождать своего друга?
   В моей душе началась борьба.
   - Ты же хорошо знаешь, я явился  в  Рим,  чтобы  ходатайствовать  перед
сенатом о важном деле. А мое прошение по-прежнему лежит у тебя на столе.
   Вергилиан схватился за голову:
   - Извини меня за забывчивость. Почему ты не напомнил  мне?  Но  это  не
представляет большой трудности. Сегодня же я получу для  тебя  необходимое
постановление сенатской  официи.  Будь  спокоен!  Между  прочим,  если  ты
поедешь со мной в Карнунт, то оттуда тебе проще всего попасть в Томы.
   Нетрудно было сообразить, что он прав.
   - Конечно, я поеду с тобой. Однако, не скажешь ли ты, в чем заключается
цель твоей поездки? Что тебе сказал вчера Макретиан?
   Поэт опять стал серьезным.
   - Макретиан сообщил, что в Паннонии со дня на день ожидается  нашествие
варваров.
   - А при чем тут ты?
   - Я ни при чем.  Но  в  Карнунте  у  дяди  лежит  на  складах  огромное
количество закупленных кож. Их еще  не  успели  вывезти  в  Аквилею.  Если
варвары захватят эти склады, мы будем с тобой беднее любого башмачника.
   Я рассмеялся, вспомнив о богатстве сенатора Кальпурния.
   - Не смейся! Кожи закуплены на миллионы сестерциев. Предполагается, что
август намерен набрать двенадцать новых  легионов,  по  примеру  тех  трех
парфянских, что создал Север.  Понимаешь,  сколько  потребуется  кожи  для
панцирей, щитов, обуви и всякого  снаряжения!  Поэтому  сенатор  решил  не
упускать удобного случая. Использовав для этой цели средства Тибуртинского
банка, он закупил на все наличные деньги кожи.  Одним  из  пайщиков  банка
является Макретиан. Он-то и  открыл  нам  намерения  августа  относительно
легионов и даже сам посоветовал подумать о коже. Но ты должен держать язык
за зубами.
   - Клянусь, я буду нем как рыба.
   - Вчера, можешь себе представить, префект  шепнул  мне,  что  лазутчики
донесли о скоплении за  Дунаем  больших  толп  варваров.  Главным  образом
сарматов.  Все  было  спокойно.  И  вдруг  гром  среди  ясной  погоды!  Ты
понимаешь, что будет с нами, если враги захватят Карнунт?
   - Вероятно, это будет довольно неприятная история.
   - Вот что произойдет. Варвары захватят кожи. Но потеря товара  означала
бы не только полное разорение для сенатора,  следовательно,  и  для  меня.
Больше того! Когда  выяснится,  что  на  покупку  кож  истрачены  капиталы
Тибуртинского банка,  вкладчики  потребуют  свои  деньги.  Многие  из  них
влиятельные люди, сенаторы. В случае краха сам Макретиан не пожалеет дядю.
Он настаивает, чтобы в Паннонию был послан доверенный человек. Пока еще не
поздно. Необходимо доставить кожи в Аквилею или в другое безопасное место.
   Я не очень хорошо разбирался в  банковских  операциях,  но  понял,  что
сенатор поступил противозаконно.
   - Значит, твой дядя закупил на  деньги  вкладчиков  кожи  с  намерением
продать их, поделить прибыль с Макретианом, а взятые деньги вернуть  потом
в банк?
   - Из тебя получился бы неплохой меняла, - иронически заметил Вергилиан.
- А прибыль действительно получить  можно  немалую.  Но  если  кожи  будут
расхищены,  сенатору  останется  только  повеситься.  Приходится  ехать  в
Карнунт. Макретиан разрешил мне воспользоваться  императорскими  почтовыми
тележками. Мы полетим с тобой быстрее ветра!
   По спине у меня пробежал холодок. Новое странствие! Но, так или  иначе,
моя участь была решена.



        6

   В сопровождении все того же Теофраста, уже предвкушавшего новые каверзы
со служанками харчевен, мы поспешили  в  Аквилею  и  оттуда  сломя  голову
помчались по Аррабонской дороге дальше на север. Макретиан  предоставил  в
наше распоряжение коней императорской почты, и мы беспрепятственно  меняли
тележки, показывая смотрителям станций особый знак -  бронзовый  кружок  с
изображением бегущей лошади, у которой пышно развевался  хвост  на  ветру.
Настроение у меня было превосходное. В кожаной сумке, в  которой  я  возил
письменные принадлежности,  так  как  неизменно  выполнял  при  Вергилиане
обязанности скрибы, лежала копия указа сенатской судебной официи об отмене
несправедливого  приговора  и  постановление  о  возвращении  нашей  семье
отнятого земельного участка с домом и прочими угодьями. Откровенно говоря,
меня мало волновала судьба карнунтских  кож,  но  это  предприятие  давало
возможность поскорее добраться до дома, и я был доволен.  Огорчала  только
предстоящая разлука с Вергилианом, которого я полюбил за его стремление  к
справедливости и простое обращение  с  людьми,  несмотря  на  богатство  и
положение приемного сына сенатора.
   Однажды была очередная остановка в пути.  Таверна  стояла  в  некотором
отдалении от дороги - низенькое строение из красного кирпича,  со  всякого
рода хозяйственными пристройками и навесом для вьючных животных. Все  было
обнесено  каменной  оградой   и   у   высоких   ворот,   в   какие   могла
беспрепятственно   въехать   повозка,   нагруженная   соломой,   в   стену
предусмотрительно вделали мраморную доску. Мы прочли на ней:

   ЗДЕСЬ МЕРКУРИЙ
   предлагает путнику хорошие сделки,
   а хозяин таверны - обильный харч,
   нектар богов и покойный ночлег

   На дворе виднелось  несколько  распряженных  возов,  у  каменных  яслей
жевали сено кони и мулы, на навозной куче  посреди  двора  горланил  белый
петух,  потряхивая  красным  гребнем.  Как  выяснилось,  таверну  содержал
отставной  солдат  по  имени   Дурк,   дикого   вида   человек,   обросший
трехнедельной щетиной бороды. Когда наша повозка с  грохотом  подъехала  к
воротам, хозяйка,  очень  румяная  женщина  с  черными  лукавыми  глазами,
рассчитывалась с одним из покидавших таверну постояльцев.  Путешественник,
судя по узкой красной полосе  на  его  грязноватой  тунике  центурион  или
кто-нибудь в этом роде, откинул полу дорожного плаща с куколем и  развязал
мешочек с денариями, а курчавый раб держал в поводу двух коней - серого  в
яблоках и гнедого.
   Хозяйка загнула палец на левой руке:
   - Итак, за сено один асе.
   Центурион повторил:
   - Один асе.
   - За пироги и вино три асса.
   - Это дорого, - запротестовал человек в плаще.
   - Ничего не дорого, пирог был отличный, с потрохами. Такого и в Аквилее
не испекут. Итак, четыре асса. Да за девочку двенадцать ассов.
   Улыбаясь  каким-то  приятным  воспоминаниям,  путник  стал  со  вздохом
отсчитывать монеты, а раб безучастно смотрел на румяную хозяйку, на своего
патрона и на весь мир.
   В это время со двора таверны до нас  донесся  невыразимый  визг.  Дикие
вопли  переходили  порой  в   горестное   хрюканье   и   снова   сменялись
душераздирающим воем. Когда мы очутились под навесом,  я  увидел,  что  на
земле  лежит  огромная  черно-розовая  свинья.  Ноги  ее  с   раздвоенными
копытцами  были  туго  связаны  ремнем,  и  она  тщетно  билась,  стараясь
освободиться от пут и морща жалкий  рот.  Это  было  ужасное  предчувствие
расставания с миром теплых луж и ни с чем не сравнимых помоев, где плавали
дынные корки. До сих пор ее благодушное блаженство не знало предела и  еще
совсем недавно оно почесывала с счастливым хрюканьем спину об угол  хлева,
- и вот всему этому приходил конец. Уже пылал костер, чтобы  опалить  тушу
зарезанного животного. Подручный Дурка, низколобый, обросший  волосами,  -
беглый гладиатор, как нам шепнул словоохотливый путник, - точил на плоском
камне длинный нож. Такие ножи бывают у разбойников.
   Он поминутно сплевывал набегавшую слюну и разражался несуразным смехом,
с удовольствием прислушиваясь к визгу.
   - Сейчас я тебя поглажу по шейке лезвием.
   Когда мы слезли с повозки и проходили мимо него,  он  подмигнул  нам  и
стал пробовать нож на грязном ногте. Но если не считать этого  печального,
но вполне обычного события  со  свиньей,  то  все  вокруг  было  исполнено
сельского благодушия. Вытирая полой коричневой туники мокрые руки,  хозяин
повел нас в таверну, где мы и расположились на отдых. Вергилиан  устал  от
беспрерывной тряски и решил провести здесь остаток дня и всю ночь.
   Теофраст привязал мулов к  столбу,  -  в  Саварии  мы  распростились  с
почтовыми  тележками,  Вергилиан  приобрел  там  более   удобную,   крытую
парусиной, повозку и пару этих необыкновенно выносливых животных. При езде
на них не так страдали кости. Таким образом, мы благополучно добрались  до
гостеприимного заведения Дурка.
   В грязной харчевне,  полной  гари  и  дыма,  справа  от  входной  двери
виднелся каменный прилавок с вделанными в него медными  котлами.  В  одном
кипела вода, чтобы разбавлять вино, в  другом  варились  бобы,  в  третьем
тушилась  в  оливковом  масле  вонючая  рыба.  Тут  же  стояли,   дружески
привалившись одна к другой, высокие амфоры с виноградным  соком.  За  этим
прилавком в виде печки уже хозяйничал беглый гладиатор. Он то  поддерживал
огонь под котлами, то выбегал во двор, где навеки прекратился визг свиньи.
   Слева  находились  два  длинных  стола,  за  которыми  сидели  путники.
Остальные лежали на  соломе  в  углублениях  стены.  Все  это  были  люди,
направлявшиеся по каким-нибудь надобностям в Саварию или возвращавшиеся  в
Аквилею. Под почерневшими от дыма балками  потолка  висели  круги  колбас,
связки чеснока  и  лука.  Обслуживала  посетителей  расторопная  рабыня  с
серебряными серьгами в виде колец. Судя по ее беспечному смеху  и  по  той
улыбке, какой она приветствовала красивого Вергилиана,  томно  поддерживая
руками  еще  небольшие  груди,  она  была  не  только  служанкой,   но   и
служительницей Венеры. Я огляделся. В харчевне всюду были грязь и  паутина
по углам. По-видимому,  здесь  нас  ждали  тюфяки  с  круглыми  клопами  и
блохами, а может быть что-нибудь и  похуже.  В  глубине  помещения  кривая
лестница вела куда-то наверх, под самую крышу.
   Вергилиан осмотрел обстановку, в какой  мы  очутились,  но  не  выразил
большого неудовольствия, привыкнув ко всему  во  время  своих  странствий.
Таверна как таверна... Впрочем, мы устали до  крайности  и,  наскоро  поев
вареных яиц, решили лечь спать. Дурк по  одежде  моего  друга  понял,  что
перед ним богатый человек, и отвел нам лучшее место для спанья  -  в  нише
около очага, разбудив и изгнав оттуда какого-то торговца. Теофраст остался
на дворе, чтобы сторожить мулов и повозку, но, само собою разумеется,  тут
же уснул как убитый.
   Когда мы проснулись с Вергилианом, чтобы продолжать  путь,  солнце  уже
стояло довольно  высоко  на  небосклоне.  Ночные  постояльцы  обсуждали  в
таверне какое-то событие.
   - Что случилось? - спросил Вергилиан  хозяина,  проносившего  мимо  нас
глиняный сосуд с водой.
   Дурк обратил к нам заросшее щетиной лицо:
   - Говорят, сарматы перешли Дунай.
   Вергилиан вскочил и растерянно посмотрел на меня.
   - Сарматы перешли Дунай! Что же нам делать?
   Ему здесь не с кем было посоветоваться, кроме своего юного друга, но я,
еще  не  искушенный  в  житейских  делах,  в  данном  случае  был   плохим
советчиком.
   Люди с волнением расспрашивали путешественника, пришедшего на  заре  из
Аррабоны. Мы тоже стали задавать ему вопрос  за  вопросом.  Но  он  ничего
толком не знал и только слышал от других о появлении сарматов  на  римских
землях.
   Необходимо было  что-то  предпринять:  или  поспешить  в  Карнунт,  или
поскорее возвращаться в Аквилею, пока еще на  берегах  Дуная  не  начались
военные действия.
   Между тем по Аррабонской дороге, невдалеке от  которой  стояла  таверна
Дурка, уже направлялись на север конные отряды. Мы все вышли  из  харчевни
и, обсуждая события, смотрели в ту сторону,  где  быстро  двигались  кони,
неся всадников и  таща  повозки  с  провиантом.  В  это  время  два  воина
отделились от строя и помчались к таверне.  Один  из  них  был  центурион,
другой - простой всадник. Оба плохо говорили на языке римлян.
   Центурион остановил коня перед самым носом Дурка.
   - Кто здесь хозяин?
   - Я владелец этой таверны.
   - Есть у тебя вино, рыжая собака?
   - Есть, но в небольшом количестве.
   - Принеси немедленно! И не мешкай, нам некогда!
   По многолетнему опыту Дурк знал, что в данном случае ему не заплатят ни
асса, но принес вина. Однако полюбопытствовал:
   - Куда же вы спешите так?
   Центурион взял из рук трактирщика сосуд.
   - Варвары переходят  Дунай.  Из  Аквилеи  идет  на  помощь  Пятнадцатый
легион. Мы спешим, чтобы защищать священные границы империи.
   - Значит,  и  Карнунту  угрожает  опасность?  -  спросил  встревоженный
Вергилиан.
   Центурион ответил:
   - Этого я не могу тебе сказать.
   Не слезая с коня, он поднес кувшин к устам  и,  не  прерывая  приятного
занятия, отпил изрядное количество виноградного напитка, а  потом  передал
сосуд всаднику, взиравшему на начальника с нетерпением и  завистью.  Затем
оба, уже не удостаивая ответом недоуменные вопросы путников и не  уплатив,
конечно, за вино, поскакали догонять свои повозки.
   Такие сцены происходили до самого вечера. Бородатые солдаты, по большей
части из вспомогательных когорт, в кожаных штанах и  в  шерстяных  плащах,
сворачивали с дороги, забегали в таверну и требовали вина. Дурк клялся им,
что только  что  продал  последнюю  амфору,  и  тогда  воины  осыпали  его
площадной  бранью,  но  опасались  громить  заведение:   как   выяснилось,
неподалеку находился  какой-то  важный  военачальник,  о  котором  солдаты
рассказывали, что ему ничего  не  стоит  распять  на  кресте  виновного  в
грабеже.
   Мы по-прежнему не знали, что предпринять. Дурк,  к  которому  Вергилиан
обратился  за  советом,  высказал  мнение,  что  следовало  выждать,   как
развернутся события, и не торопиться с  отъездом.  По  слабости  характера
Вергилиан послушался его. Нам и в голову не приходило, что такой совет был
преподан коварным трактирщиком не без задней мысли.
   Однако  таверна  стала   наполняться   беглецами   из   Аррабоны.   Они
рассказывали, что варвары рыщут недалеко от города и захватывают  стада  и
имущество поселенцев.
   - Не знаете ли вы чего-нибудь о Карнунте? - добивались мы у путников.
   Вергилиан был в крайнем волнении. Я тоже спрашивал, что теперь будет со
мною.
   Как будто выходило, что Карнунту пока опасность  не  угрожала.  Сарматы
перешли Дунай где-то между Лавриаком и Виндобоной, далеко к западу от того
города, где жил Виктор.
   Дверь в таверне скрипела ежеминутно. Люди  приходили  и  уходили.  Одни
садились с растерянными лицами за стол и требовали вина или  вареных  яиц,
другие рассказывали, размахивая руками, о том, что  происходит  на  Дунае.
Харчевня  стала  походить   на   разворошенный   муравейник.   В   воздухе
чувствовалась та особенная  тревога,  которая  разгоняет  в  дни  бедствий
ежедневную скуку. Дурк сбился с ног, и румяная  хозяйка  загребала  деньги
лопатой.
   Какой-то пьянчужка, сенатский скриба в отставке, как  он  себя  называл
каждому, увещевал сидевших за столами угостить его вином.
   - Друзья, - надрывался старик, с пафосом размахивая сухонькими ручками,
- победоносные легионы поражают врагов отечества, а вы скупитесь  на  чашу
вина для сенатского служителя!
   Сидевшие за столами смеялись.
   - А ты тут при чем?
   - Низкая чернь! - негодовал сенатский писец. -  Вас  еще  на  земле  не
было, а я уже записывал в сенате  речь  великого  августа  Марка  Аврелия,
когда он отправлялся на войну с маркоманами. Я видел своими глазами  славу
Рима! Вы жалкие торгаши!
   В  самом  деле,  за  соседним  столом  огорченный  событиями   торговец
жаловался:
   - Вот, например, я. Везу сто модиев перцу, чтобы продать его с прибылью
в Виндобоне. Это все мое достояние. А теперь что же мне делать?
   Мы тоже не знали, как нам поступить, и я уже начинал опасаться, что  не
так-то легко добраться до родного города. По Аррабонской дороге непрерывно
двигались на север новые и новые центурии. Все разговоры  в  таверне  были
неизменно  связаны  с  событиями   в   Паннонии,   оживленно   обсуждались
всевозможные слухи, и для каждого случая немедленно  находились  очевидцы,
все видевшие своими собственными глазами и слышавшие своими ушами,  в  чем
клялись   Юпитером,   Геркулесом,   Меркурием.   Некоторые,   по-видимому,
чувствовали себя в этой полной волнения  атмосфере  как  рыба  в  воде,  с
удовольствием спорили, вмешивались в чужую беседу, допытывались  новостей,
точно надеясь, что вдруг  произойдет  какое-то  приятное  изменение  в  их
жалкой и бедной жизни. Только богатые  торговцы  горевали  о  покинутых  в
Виндобоне лавках или ткацких предприятиях.
   Наступил вечер. Шум в таверне не умолкал даже в ночное время. Но еще до
наступления темноты Дурк пришел к Вергилиану и заявил:
   - Здесь для тебя очень беспокойно. Вижу, что  вы  с  приятелем  хорошие
люди, и хочу предложить вам место  для  ночлега  наверху,  где  вы  будете
пользоваться полным покоем. Там сегодня ночует один торговец из Аррабоны.
   Мне  почудился  в  глазах  хозяина  опасный   огонек,   но   Вергилиану
понравилась мысль познакомиться поближе с человеком,  который  только  что
прибыл с места событий, и расспросить его  подробнее  о  положении  дел  в
Паннонии. Мы поднялись наверх по скрипучей лестнице. Помещение для ночлега
представляло собою нечто вроде чердака,  и  попасть  туда  можно  было  по
узкому переходу под самой крышей. На земляном полу лежали  снопы  душистой
овсяной соломы, и в полумраке мы заметили человеческую  фигуру.  Очевидно,
это и был торговец  из  Аррабоны.  Вергилиан  окликнул  его  и  тотчас  же
приступил к расспросам. Торговец охал и стенал, жаловался на разорение, но
ничего толком сообщить нам  не  мог,  так  как  ехал  не  из  Аррабоны,  а
возвращался в этот город, где у него оставалась семья, об  участи  которой
он очень беспокоился. Когда надоели его стенания и вздохи,  мне  пришло  в
голову посмотреть, что делает Теофраст.
   Я осторожно спустился в темноте по другой лесенке, что  вела  прямо  во
двор. Около нее в стене виднелось небольшое окно, через которое пробивался
слабый свет светильника. Из любопытства, вполне  естественного  для  юноши
моих лет, я заглянул в него. Это была горница  Дурка.  Здесь  он  спал  со
своей краснощекой супругой на  грязном  ложе  и  здесь  же  хранил  запасы
провизии. Повсюду висели колбасы и окорока. За круглым  деревянным  столом
сидели Дурк и еще три незнакомых мне человека, тоже обросших щетиной  и  в
неопрятных хламидах. Ничего примечательного в этой компании не было,  если
не считать довольно зверских рож у трех незнакомцев. Но два-три долетевших
до моего слуха слова заставили меня прислушаться  к  их  разговорам.  Дурк
доказывал что-то, стуча кулаком по столу.
   - Видимо, у него  есть  деньги.  Раб  мне  хвастал,  что  его  господин
сенаторский сынок. И у другого должны быть денарии.
   - У борова из Аррабоны? - спросил один из мрачных приятелей.
   - Да, у торговца. Только что продал шерсть в Аквилее.
   - Наверное, уже положил деньги в Аквилейский банк.
   - А может быть, и не положил. Ведь они нужны ему для закупок.
   - Что тут долго разговаривать! -  перебил  его  другой  собеседник,  со
щербатым после какой-то подозрительной болезни лицом. -  Перерезать  горло
не так уж трудно, а вот как быть с трупами?
   - Это я беру на себя. Но уговор дороже всего.
   -  Какой  уговор?  -  нахмурился  щербатый,  очевидно  зная  непомерную
жадность трактирщика.
   - Половина - мне.
   - Мы будем работать, а тебе половину? В своем ли ты уме, Дурк?
   - Однако ведь все это я подстроил! Что бы вы делали без меня?
   - Согласен. Но по справедливости считаю, что надо все  делить  на  пять
равных частей.
   - Верно! Верно! - дружно подтвердили собеседники.
   - Тише вы! - зашикала на них хозяйка, стоявшая в дверях  с  независимым
видом, упираясь руками в бока. - Не хотите по-хорошему, -  так  убирайтесь
вон. Мы и без вас обойдемся.
   - Как же ты справишься с ними? Их  четверо...  -  скаля  зубы,  спросил
щербатый.
   - Ничего. Я уже всыпала им сонного порошка в кувшин с  вином.  Можно  к
ним и Сору подослать...
   Стараясь не шуметь, я снова поднялся на  чердак  по  лесенке.  К  моему
ужасу, как раз в это мгновение Вергилиан наливал вино в глиняный кубок.  У
него была привычка выпивать чашу перед сном.
   - Не пей! Не пей! - хрипло сказал я и вырвал из его рук кубок.
   Поэт широко раскрыл глаза от удивления.
   - Ты обезумел!
   Сам не зная почему, я погасил светильник и шепотом рассказал Вергилиану
о том, что увидел и услышал.
   Поэт пришел в ужас:
   - Этого только не хватало!
   Но  надо  было  действовать  немедленно,  мы  решили,  что  из  чувства
человеколюбия необходимо поделиться новостью и с аррабонским жителем.  Тот
совсем сошел с ума от страха за свою жизнь.
   - Дернуло меня остановиться в этой проклятой  таверне!  Всем  известно,
что Дурк с краснорожей распутницей убивают путников, а тела их выбрасывают
в  соседние  каменоломни  или   варят   из   человечины   похлебку.   Один
путешественник нашел однажды в своей миске человеческий палец!.. Бедный  я
и несчастный! За что меня карают боги?!
   - Замолчи! - шепнул ему  Вергилиан.  -  Или  ты  хочешь,  чтобы  к  нам
поднялись разбойники и зарезали, как баранов?
   - Что же нам делать? - скулил торговец, у которого, очевидно,  в  самом
деле находились при себе большие деньги,  так  как  он  прижимал  к  груди
тяжелый кожаный мешок.
   - Что делать? Покинуть таверну,  но  так,  чтобы  не  привлечь  к  себе
внимание.
   Я предложил спуститься через слуховое окно по веревке, когда в  таверне
все уснут.
   - А дальше?
   - Потом мы свяжем  привратника  и  без  помехи  выйдем  на  Аррабонскую
дорогу.
   Такой план привлекал меня, потому что в нем  было  много  действия.  Но
Вергилиан покачал головой:
   - Все это хорошо у Апулея. А на сейчас не до того.
   - Что же ты предлагаешь? - с надеждой спросил аррабонец.
   -  Мы  самым  естественным  образом  спустимся  по  лестнице,  заплатим
хозяину, что полагается, и он не осмелится ничего причинить  нам  плохого,
так как в таверне много народу.
   Аррабонец, тучный  человек  с  розоватым  лицом,  действительно  чем-то
напоминавший борова, не прекращал плакаться, как девчонка:
   - А если эти люди соучастники Дурка?
   - Едва ли.
   - Но уже наступила ночная темнота, дорогой Вергилиан, и эти  разбойники
могут убить нас еще до того,  как  мы  доберемся  до  Аррабонской  дороги.
Посмотри на двор - там темно, как в печке. О боги!  Что  станется  с  моей
семьей в Аррабоне?!
   Темноту тоже приходилось принять во внимание, но в  конце  концов  было
решено, что мы проведем ночь внизу,  вместе  с  Теофрастом,  хотя  он  был
плохой защитой.  Во  всяком  случае,  там  мы  могли  в  более  безопасной
обстановке дождаться рассвета,  а  если  представится  возможность,  тайно
покинуть таверну. Так мы и сделали. Однако, к нашему  удивлению,  въездные
ворота  оказались  широко  распахнутыми.  По-видимому,  привратнику   было
неохота их ежечасно отпирать и запирать.
   Затянувши свой спор  по  поводу  дележа  добычи,  разбойники  дали  нам
возможность скрыться незамеченными. Вокруг было слишком много суеты, чтобы
кто-нибудь обратил на нас внимание. Повозка с грохотом выехала за  ворота,
и скоро мулы вывезли нас на Аррабонскую дорогу.
   Теофраст не мог удержаться от душившего его смеха.
   - Что с тобой? - спросил Вергилиан.
   - Позволь мне сказать, господин, что ни одного постоялого  двора  я  не
покидал с таким удовольствием, как таверну Дурка. Ведь мы не заплатили  ни
одного обола за постой.
   - Воображаю ярость трактирщика! - рассмеялся Вергилиан.
   Но  теперь  мы  очутились  в  непрерывном  потоке  людей   и   повозок,
двигавшихся, выполняя какие-то неведомые для нас повеления. Даже в  ночное
время войска шли на север,  нарушая  тишину  грохотом  копыт  и  тревожным
ржанием коней. Прямо перед нами лежала дорога  в  Аррабону  и  в  Карнунт,
позади, через горбатый каменный мост, она уходила далеко на юг, в Аквилею.
Уже светало. Мы проехали несколько стадиев,  и  после  краткого  совещания
было решено, что лучше вернуться назад, в эту самую Аквилею, и там ожидать
развязки событий, хотя торговец из Аррабоны и плакал, что семья его  может
погибнуть от варварских мечей, а я горевал, упустив такой  удобный  случай
возвратиться к родным.
   Мы повернули, но до моста добрались не без труда: дорога была узкая,  и
все время приходилось давать свободный  проезд  военным  повозкам  и  даже
пешим солдатам. Размахивая руками, они кричали:
   - Прочь с дороги! Идет славная Третья центурия!
   Или какой-нибудь вояка орал:
   - Дорогу воинам непобедимой Скифской когорты!
   В это время через мост переправлялся обоз. Лошади, худые, с выпиравшими
крестцами,  с  трудом  втаскивали  на  высокий  въезд  возы  с   поклажей.
Уцепившись за колеса, погонщики помогали  коням,  но  несчастные  животные
мотали головами и беспомощно бились в упряжи.
   У моста виднелась группа всадников. Впереди, на некотором расстоянии от
остальных, сидел на белой лошади крупный человек  в  красном  плаще.  Даже
издали я догадался, что у него должно быть тяжкое дыхание.  Щеки  у  этого
тучного военачальника отвисли, как у разжиревшей старухи. Мы  подъехали  к
мосту и терпеливо ждали, когда будет возможно перебраться  на  ту  сторону
реки. Нас, вероятно, принимали за беглецов из Аррабоны, потому  что  воины
иногда спрашивали:
   - Ну как там сарматы?
   Начальник в красном плаще крикнул:
   - Кому принадлежат повозки?
   Вытирая тыльной стороной руки пот, один из погонщиков ответил:
   - Дакийской когорте.
   - Кто префект когорты?
   - Гедомар.
   Человек в плаще что-то сказал находившемуся за ним  всаднику.  Один  из
воинов, хмуро стоявший рядом с нами в грязи, покрутил головой.
   - Ну и попадет же теперь Гедомару! Легат с него шкуру сдерет за коней.
   - Кто этот муж? - спросил солдата Вергилиан.
   - Цессий Лонг. Легат Пятнадцатого легиона.
   - Цессий Лонг? Но  ведь  я  знаю  его.  Он  неоднократно  имел  дело  с
сенатором...
   Солдат усмехнулся:
   - Ты, видно, тоже из тех,  что  спят  на  мягких  постелях  и  едят  на
серебре?
   - Таков уже порядок в  мире,  -  примирительно  ответил  поэт.  -  Одни
нежатся на перинах, другие спят на голой земле.
   - Неплохо бы поменяться. А то у меня уже бока болят.
   - Я не согласен, - ответил Вергилиан с улыбкой.
   - Не согласен? Подожди немного! Настанет час, и тебя и спрашивать никто
не будет.
   - Однако ты ведешь мятежные речи.
   Вергилиан посмотрел на меня и покачал головой, как бы  делясь  со  мной
своим удивлением. В это время зубастого воина позвали из рядов:
   - Амфилох! Амфилох!
   Черноглазый человек потерялся в толпе солдат.
   Наконец повозки благополучно  прогромыхали  по  мосту  и  спустились  в
долину. Стало совсем светло. Низко нависли  дождевые  тучи.  За  повозками
двигались центурии XV легиона, накануне вышедшие из Аквилеи. Воины  шли  в
беспорядке,  переругивались,  останавливались   у   края   дороги,   чтобы
помочиться, а перед ними везли на повозках их оружие, копья  и  щиты,  так
как солдаты не желают теперь утомляться в пути и  требуют  за  службу  под
орлами всевозможных поблажек.
   К моему удивлению, Вергилиан смело  направился  к  тому  военачальнику,
которого звали Цессием Лонгом.
   Я не слышал их разговора, но видел, сидя в повозке, как легат  неуклюже
склонился к Вергилиану с лошади и терпеливо выслушал  его  речь,  а  потом
что-то сказал в  ответ  и  в  заключение  ласково  закивал  головой.  Я  с
нетерпением ждал возвращения друга. Он вернулся  и  взволнованно  сообщил,
что Цессий Лонг  тотчас  узнал  его  и  советует  повернуть  назад,  чтобы
двигаться вместе с воинами в Карнунт, куда направляется легион. По  словам
легата, можно предположить,  что  опасность  невелика  и  все  сведется  к
ходатайству варваров о позволении им обосноваться на римских землях. Якобы
легат уже получил по этому поводу необходимые полномочия,  чтобы  обойтись
без кровопролития. Так в нашей судьбе снова неожиданно произошла перемена,
и в самом радужном настроении мы повернули мулов в обратном направлении.
   Накрапывал дождь. Мы ехали среди воинов, угрюмо шагавших по дороге.  До
нас  доносились  обрывки  солдатских  разговоров,  крепкая  брань,  окрики
центурионов. Огромные стаи черных птиц летели на север, в  сторону  Дуная,
точно предчувствуя добычу. По обе стороны дороги  лежали  пустынные  поля,
покинутые хлебопашцами после уборки урожая, и только порой в  темной  роще
виднелись колонны скромного сельского храма или дымились очаги в селении.
   Почему-то мне вспомнился Аммоний и то, что он говорил в  Александрии  о
душе, озаряющей мертвую материю. Она  постепенно  удаляется  от  источника
божественного света и погружается во мрак...
   Когорта месила грязь. Один из молодых воинов, с белокурыми  волосами  и
розовыми щеками, доел кусок хлеба с салом, похлопал рука  об  руку,  точно
отряхая крошки, и сказал:
   - Набил брюхо...
   Вдруг он поднял ногу и издал неприличный звук.  Но  откуда-то  появился
конный  центурион  с  необыкновенно  низким  морщинистым  лбом  и  коротко
остриженными волосами, со шлемом, висевшим у него на спине. Он  наклонился
к молодому солдату, отчего его лицо налилось кровью, и прохрипел:
   - Ты, пещера со зловонными ветрами! Веди себя  пристойно  в  строю  или
попробуешь розог!
   Воин молчал, страшась наказания. Товарищи его смеялись.
   Нашу повозку бойко перегнала тележка бродячего торговца, хотя ее  тащил
один старый мул. На тележке восседала красивая женщина с  глазами,  как  у
коровы.  Тщедушный  человек  с  бороденкой,  ее  супруг,  стал   продавать
обступившим повозку солдатам лепешки  и  еще  какие-то  съестные  припасы.
Центурион, только что изругавший воина за неприличное поведение  в  строю,
подъехал к тележке, чтобы Посмотреть, что продает  торговец.  Может  быть,
даже с намерением получить с него мзду за  право  торговать  среди  воинов
центурии. Но, увидев красотку, он просиял, потрогал женщину за  подбородок
и милостиво произнес:
   - Когда  будешь  в  Карнунте,  спроси  в  легионном  лагере  центуриона
Максимина...
   Женщина блеснула  белыми  зубами.  Довольный  приятной  встречей,  воин
отъехал прочь.
   В моих ушах еще звучали слова Аммония:
   "Она отлетает в слезах, и уже ничто не заставит ее вернуться  в  земные
пределы. Но что такое плоть без мысли о прекрасном? Жалкий прах..."



        7

   С Дуная летели с печальным  курлыканьем  лебединые  стаи.  Предчувствуя
приближение зимы, прекрасные птицы  удалялись  на  юг,  в  жаркие  пределы
Африки, может быть, за Геркулесовы Столпы.  Над  Римом  восходили  Плеяды,
предвещая бедствия, зимние бури и гибель кораблей.
   Римское войско продвигалось под Аррабонской дороге  до  самых  сумерек,
спеша на соединение с XIV легионом. Холодный дождь не переставал. Вместе с
воинами на север следовали также бродячие торговцы, блудницы,  составители
гороскопов, даже  фокусники,  развлекавшие  солдат  на  остановках  и  тем
добывавшие себе пропитание. Тут же погонщики гнали стада овец, принимавших
тем самым невольное участие в исторических событиях.
   Голубоватая  дымка  тумана  завешивала  дальние  холмы.  На   полях   в
наступающих сумерках нигде не было видно  ни  пары  волов  под  ярмом,  ни
пахаря за плугом, так как сельские работы были уже  закончены  и  поселяне
сидели  в  своих  хижинах,  занимаясь  изготовлением  пряжи  или   другими
домашними работами. Придорожные дубы были отягощены желудями, и однажды  я
наблюдал, как воины убили  огромного  вепря,  неосторожно  выбежавшего  из
рощи. В походе легионеры имели обыкновение сами добывать себе  пропитание,
и  нередко  были  случаи  грабежей.  Поэтому  жители  придорожных  селений
предпочитали угнать скот в укромное  место  и  спрятать  подальше  молодых
женщин, чтобы они не  стали  жертвой  насилия.  Солдаты  охотно  упивались
вином, и держать их в повиновении стало трудно  даже  для  таких  жестоких
людей, как Цессий Лонг.
   Центурии XV легиона двигались одна за другой, с соблюдением всех правил
предосторожности, предписанных в таких случаях. Цессий Лонг взял с собой в
Карнунт  только  онагры,  как  назывались  метательные  машины   небольших
размеров, а баллисты и катапульты, которые слишком медленно  передвигаются
на волах, оставил в Аквилее; подобные орудия применяются только при  осаде
укрепленных городов, и в них не было надобности на полях сражений.
   Мы тряслись с Вергилианом и аррабонским жителем в повозке в самой  гуще
солдат. Рядом шел Теофраст. Теперь мы убедились, что во встречных селениях
жители хмуро смотрели на воинов, пришедших спасать  их  от  варваров.  Они
были бедными людьми, обросли волосами, которые  не  знали  ни  гребня,  ни
ножниц цирюльника; одежду их составляли  короткая  рубаха  из  конопляного
полотна и плащ из домотканого сукна.  Все  они  были  некогда  рабами,  но
получили по небольшому участку земли и возделывали его, платя  оброк.  Эти
люди боялись, что воины могут похитить у них поросят  или  уток  и  гусей,
пасущихся на соседнем болоте.
   Когда Цессий Лонг в сопровождении германцев из племени батавов проезжал
мимо одного из  таких  селений,  к  нему  с  плачем  кинулась  женщина  и,
простирая к легату худые руки с когтистыми, как  у  волшебницы,  пальцами,
заклинала:
   - Отец! Защити бедную  вдовицу!  Пришли  твои  воины  и  взяли  у  меня
единственное достояние - козу, питавшую моих детей. Теперь они обречены на
голодную смерть. Вели, чтобы мне возвратили принадлежащее по праву.
   Бедной не повезло. Обычно Цессий Лонг жестоко карал за грабежи в случае
формального обвинения, но сейчас он был занят более важными  делами  и  не
обратил никакого внимания на мольбы женщины. Она бежала некоторое время за
его конем, догадываясь, что этот человек самый большой начальник, и  ветер
развевал ее черные космы. Один из батавов  толкнул  несчастную  деревянным
концом копья, и она упала в грязь.
   На закате солнца легат решил, что безрассудно продвигаться дальше из-за
наступающей темноты, и приказал остановить орлы. Протяжно  запели  римские
трубы. Получив  приказание  готовиться  к  ночлегу,  солдаты  сложили  под
значками своих центурий оружие  и  под  наблюдением  центурионов  взяли  с
повозок лопаты и кирки, чтобы устроить лагерь.  Когда  были  намечены  его
границы, так как не могло быть и речи  о  возведении  высокого  вала,  они
поставили прежде всего шатры для легата и его друзей, затем свой  палатки,
чтобы укрыться на ночь от дождя.
   Я присутствовал при разговорах Вергилиана с Цессием  Лонгом  и  уже  не
удивлялся, что  всемогущий  военачальник  в  красном  плаще,  в  блестящем
панцире  с  украшениями  и  с  золотым  ожерельем  на  шее  так   дружески
разговаривает с поэтом, хотя он никогда не читал его  стихов.  В  этом  не
было ничего странного, Вергилиан также принадлежал к сенатскому  сословию.
Впрочем, были и другие обстоятельства. Я тогда еще не знал, что  благодаря
сенатору Кальпурнию легат заработал не одну тысячу сестерциев на поставках
кож для XV легиона.
   Вполне естественны были в устах этого грубого человека любезные  слова,
обращенные к Вергилиану:
   - Я буду рад видеть тебя среди своих друзей!
   Не только август, но и консулы, и легаты, и другие  сильные  мира  сего
имеют в своем окружении людей,  которых  они  называют  "друзьями".  Среди
таких обычно бывают философы, риторы, поэты, врачи, молодые  представители
богатых фамилий, обучающиеся ведению государственных  дел.  Теперь  Цессий
Лонг предлагал свое гостеприимство и Вергилиану.
   Поэт поклонился и положил мне руку на плечо.
   - Достопочтенный легат! Этот юноша - как брат мне. Он дважды  спас  мне
жизнь при самых трагических обстоятельствах, и я не могу оставить его  под
дождем.
   - Ну что ж, - произнес легат, - в моих  шатрах  найдется  место  и  для
твоего друга.
   После  случая  в  таверне,  когда  я  подслушал  разговор  разбойников,
Вергилиан окончательно уверовал, что я ниспослан ему самим провидением,  и
ни за какие блага на земле не хотел теперь расставаться со мной. Вот каким
образом я очутился в шатре римского легата. Кроме  нас  такая  честь  была
оказана  только  какому-то  бритому   римлянину   с   огромной   челюстью,
присланному  из  Рима  якобы  для  подготовки  на  звание  трибуна,  а   в
действительности для соглядатайства за Цессием Лонгом, чтобы он не слишком
вольно обращался с государственными средствами.
   Остальные друзья находились  в  другом  шатре.  Цессий  Лонг  лежал  на
медвежьей шкуре, служившей ему ложем в походах, а мы  сидели  на  складных
кожаных сиденьях, которые принес легионный раб.
   Вероятно, в возмещение  за  мой  скромный,  провинциальный  вид  небеса
наделили меня даром  наблюдательности.  Поэтому,  несмотря  на  отсутствие
жизненного опыта, я довольно умело  стал  разбираться  в  сложной  римской
обстановке.
   Император Антонин Каракалла пребывал  в  те  дни  на  Востоке,  занятый
приготовлением к новой войне с парфянами. Юлия Домна, разделившая с  сыном
власть и позор царствования, находилась в Антиохии, окруженная  философами
и писателями. Сестра императрицы, Юлия Меса,  воспитывала  любимого  внука
Элагабала, сына Соэмиды. Маммея, вероятно,  по-прежнему  читала  по  ночам
увлекательные книги. А мы с Вергилианом в это время тряслись на повозке по
Аррабонской дороге!
   В римском мире происходило много важных и пустяковых событий. Император
мечтал о завоевании торговых путей в Индию, а по городам  Сирии  скиталась
бродячая труппа комедиантов, в которой  роль  Елены  Прекрасной  исполняла
танцовщица Делия. Потом она перебралась в Рим вместе с  глупым  Парисом  и
дешевыми театральными одеяниями в фальшивых золотых звездах, и  там  Делию
нашел в каком-то кабачке торговец погребальными урнами Аквилин. Так  Делия
очутилась на просцениуме театра Помпея. Когда она  плясала,  полунагая,  с
таинственной улыбкой на устах, зрители - менялы и владельцы рыбных  лавок,
смотрители акведуков и центурионы - вздыхали, любуясь ее  красотой,  и  на
некоторое время забывали о своих скучных женах. И  все  это  сплеталось  с
моей жизнью в один запутанный клубок.
   Возле легата на земле, на кожаной попоне, мерцал  бронзовый  светильник
со многими фитилями; тут же находилась золотая чернильница с  изображением
Геркулеса, разрывающего пасть немейскому льву. Эту изящную  вещицу  легату
подарила Юлия Домна, и Цессий  Лонг  очень  дорожил  подарком  как  знаком
благорасположения "матери лагерей". Когда раб поднимал полу  шатра,  пламя
светильника билось на сквозняке и чадило, и в его трепетном сиянии в  углу
поблескивали серебряные легионные орлы.  У  входа  в  шатер  стояли  среди
ночной мглы два рыжеусых батава.
   Цессий Лонг, в  тунике  с  широкой  красной  полосой,  присвоенной  его
сенаторскому званию, хотя он ни одного раза не заседал в курии, только что
совершил трапезу, с удовольствием поев солдатской похлебки  из  свинины  с
горохом, прибавив к этому кусок колбасы в четыре пальца, несколько вареных
яиц, кусок козьего сыра и лепешку  с  творогом.  Обычно,  даже  в  походе,
легатские повара готовили более изысканные блюда, но  в  тот  вечер  легат
должен был удовольствоваться такой скромной едой. На войне  не  приходится
быть прихотливыми даже военачальникам. Сопровождавшие Цессия Лонга лица, в
том числе и мы с Вергилианом, уже поужинали в соседнем шатре, и теперь нам
ничего не оставалось, как созерцать легата за едой, хотя надо сказать, что
особенного удовольствия это зрелище нам не доставило: легат громко чавкал,
даже рыгал и неопрятно обсасывал пальцы.
   После трапезы Цессий Лонг изволил разговаривать  с  нами,  вернее  -  с
Вергилианом, но и беседа особым интересом не отличалась. Привыкнув  уже  к
высоким темам антиохийских разговоров, я удивлялся незначительности мыслей
легата. Так, относительно дождя он высказал  мнение,  что  хорошая  погода
лучше плохой, а в ответ на жалобу поэта на усталость, заявил, что  человек
устает, когда много работает или длительное  время  находится  в  пути.  А
между тем видно было по всему, что он хорошо знает свое военное дело.
   Потом Лонг потребовал эпистолярия. Его не оказалось.  Тогда  он  вызвал
легионного скрибу и стал диктовать  письмо  для  Макретиана  с  отчетом  о
происходящих событиях. Вергилиан хотел удалиться, но  хозяин  попросил  не
покидать его. Мы остались.
   Скриба оказался человеком в преклонных летах,  с  коротко  остриженной,
как у простых воинов, седой головой. Легат диктовал  скучное  донесение  о
числе людей и количестве оружия в легионе, о конях  и  мулах,  повозках  и
онаграх. Римляне чрезвычайно любят такие отчеты,  так  как  с  их  помощью
возможно проверять деятельность магистратов в отдаленных провинциях.
   Руки у скрибы дрожали, и по всему было  видно,  что  бедняга  устал  до
крайности и с усилием макает тростник в чернильницу. Лонг пожелал прочесть
написанное и протянул  руку  за  папирусом.  Он  поморщился,  взглянув  на
список:
   - Как неразборчиво ты пишешь, приятель!
   Скриба молчал, с тревогой глядя на легата.
   - Позови Бульбия, - приказал Цессий Лонг рабу.
   Явился эпистолярий, то есть тот, кто ведал перепиской легата.
   - Бульбий, где ты пропадаешь? Я сам должен писать отчет?  Взгляни!  Как
послать такое в Рим?!
   Этот  сутуловатый  человек,  почти  горбун,  стал  оправдываться,   что
задержался по делу у префекта лагеря.
   - Разве это работа? - негодовал легат и совал Бульбию папирус.
   Эпистолярий стал переводить взгляд с  папируса  на  скрибу  и  обратно.
Писец неожиданно уронил тростник из рук.
   - Я стар, и пальцы уже не слушаются меня.
   Не знаю, чем бы все это кончилось, но Вергилиан, по мягкости и  доброте
своего характера пожалевший старика, попытался найти выход из положения:
   - Достопочтенный Цессий,  мой  друг  весьма  искусен  в  каллиграфии  и
неоднократно переписывал мои стихи. Если ты пожелаешь, он с  удовольствием
напишет твое послание.
   И поэт вопросительно посмотрел на меня. Краснея от смущения, я  выразил
согласие.
   Во взгляде  легата  можно  было  прочитать  недоумение.  Казалось,  его
удивляло, что друзья Вергилиана занимаются подобными вещами.
   - Оказывается, ты каллиграф? Посмотрим твое искусство.
   Лонг  стал  диктовать  другое  письмо,  предназначенное  для  того   же
Макретиана, но вполне частного содержания. Я старательно писал.
   - "По причине неблагоприятной погоды и усталости  людей  и  животных  я
остановил орлы..."
   Приблизительно так начиналось письмо. Тростник  в  моей  руке  проворно
бегал по папирусу. Я старался придать буквам четкий и красивый вид.
   - Прибавь: "крайней усталости  людей".  Теперь  дальше.  "Настроение  в
легионе великолепное. Воины жаждут сразиться с  врагом  и  заслужить  твою
лестную похвалу..."
   Когда письмо было окончено, легат посмотрел на мою  работу.  Из-за  его
плеча выглядывало длинное лицо Бульбия.
   - Изрядно написано, - одобрил легат.
   Эпистолярий тотчас рассыпался в похвалах:
   - Превосходно! Никогда я еще  не  видел,  достопочтенный  легат,  столь
искусно написанных букв!
   За мокрой парусиной шатра уже стояла ночь.  Лагерь  готовился  ко  сну.
Издалека доносились крики, песни, ржание чем-то взволнованной лошади.
   Вдруг около шатра послышалась грубая и замысловатая брань.
   Легат, все еще лежавший на шкуре, прислушался не без удовольствия.
   - Кто это? Собрал в одну клоаку всех богов...
   Бульбий тоже приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать.
   - Это центурион Альвуций. Из первой когорты.
   Легат больше ничего не сказал и продолжал перебирать листки папируса.
   Приподнимая полу шатра над курчавой головой, вошел врач Александр, грек
из  Антиохии.  В  руке  он  держал  плоскую  серебряную  чашу  с  каким-то
снадобьем. Легат страдал застарелой болезнью печени и по привычке протянул
руку за лекарством. Но с отвращением понюхал вонючую жидкость.
   - Может быть, не принимать? Припадок миновал.
   Врач был неумолим:
   - Убедительно прошу тебя - прими, и да ниспошлет тебе Эскулап здоровье.
   Судя по запаху, в лекарство входили оливковое масло и  натертая  черная
редька.
   У  легата  Цессия  Лонга  от  юношеских  лет  остались  вкусы  простого
поселянина. Например, он любил жирную пищу  -  гусятину,  вареные  яйца  и
колбасы, но чревоугодие плохо отражалось на его здоровье, и толстяка часто
мучили огненная изжога и боли  под  ложечкой.  Александр  взялся  излечить
легата от недуга по способу греческого врачевательного искусства.
   Вслед за врачом в шатер явился  по  вызову  префект  легионной  конницы
Аций, родом скиф. Этот коренастый, светловолосый, но уже  остриженный  под
римлянина воин доложил, что трое из его всадников исчезли вместе с  конями
и оружием - вероятно, выпили лишнее и отстали от своей когорты.
   Легат произнес брезгливо:
   - Это уже не первый случай с твоими людьми.  Когда  они  возвратятся  в
ряды, пусть каждый из них получит по двадцати ударов лозой! И чтобы они не
говорили, как это было в прошлый раз, что их околдовала хозяйка таверны  и
превратила на некоторое время в козлов.
   Аций изобразил на лице страх перед непостижимым.
   - А между тем, достопочтенный легат, подобные вещи случаются на свете.
   - Какие?
   - Превращения. Конечно, воины тогда врали, как непотребные женщины.  Но
вот хотя бы наш префект легионных кузнецов...
   - Что случилось с префектом? Этого толстопузого глупца тоже  превратили
в козла?
   - Нет, достопочтенный, его никто не околдовывал. Но он рассказывал мне,
- а Ферапонт богобоязненный человек, и ему  вполне  можно  верить,  -  как
волшебница превратила одного юношу в таракана.
   От изумления легат вытаращил глаза.
   - В таракана?
   - В  самого  обыкновенного  таракана.  Даже  удивительно,  как  его  не
раздавили ногой.
   Вергилиан  не  мог  удержаться,  чтобы  не  принять  участие  в   таком
заманчивом разговоре, и вспомнил о "Метаморфозах":
   - За примером  не  приходится  далеко  ходить.  Апулей  в  своей  книге
прекрасно описал, как другого юношу  превратили  в  осла.  У  него  тотчас
выросли ослиные уши, и в таком виде ему  пришлось  возить  повозку.  И  не
только заниматься перевозкой тяжестей, а и многими другими  делами  весьма
неприличного свойства...
   - Это очень любопытно, - заинтересовался легат. - А вкус  у  него  тоже
изменился и он стал есть траву?
   - Что касается пищи, достопочтенный  легат,  то  вкус  у  него  остался
прежний, - пояснил поэт.
   - Интересно. Как называется эта книга?
   - "Метаморфозы".
   - Непременно прочту при случае. Бульбий, запиши название.
   - А как превратили юношу в таракана? - полюбопытствовал Вергилиан.
   Из страха перед тайнами магии Аций понизил голос:
   - Свидетелем этому был мой друг Ферапонт, начальник легионных кузнецов,
почтенный человек. Однажды он застал жену в  объятиях  молодого  воина.  И
можете себе представить, жена, оказывается,  была  тут  ни  при  чем.  Она
услышала, как черный таракан  на  поварне  заговорил  с  ней  человеческим
голосом и просил взять его к себе. Несчастного  околдовала  волшебница,  и
только тепло женской постели помогло возвратить ему прежний облик.
   Вергилиан был в восторге от этой истории.
   - И жена Ферапонта пожалела его?
   - Она была доброй женщиной. Так многие о ней говорили.
   - Охотно верю. Как же поступил почтенный префект легионных кузнецов?
   - Он весьма изумлялся силе волшебных чар.
   Но легат одним движением нависших бровей прекратил пустые разговоры.
   - Аций, довольно про таракана. Готов ли гонец, чтобы отвезти послание?
   - Готов.
   Цессий Лонг сам запечатал свернутое в трубочку письмо, приложив к воску
печатку своего перстня, и передал свиток скифу со словами:
   - Отправить немедленно! И позови ко мне трибуна Корнелина.
   Я  уже  успел  рассмотреть  камень.  На  нем  было  вырезано  несколько
крошечных овечек, готовых разбрестись по зеленой лужайке, если  бы  их  не
сдерживала ограда - золотой ободок. Так описал подобную  работу  Лукреций,
римский поэт. Вероятно, это кольцо, судя по  мирному  сюжету  геммы,  мало
подходящему для убеленного сединой воина, досталось Лонгу в  числе  прочей
военной добычи после какого-нибудь сражения.
   Явился  Корнелин,  который  должен  был  впоследствии   сыграть   такую
некрасивую роль в моей судьбе. Это был  мужественный  и  малоразговорчивый
человек, невысокого  роста,  но  атлетического  телосложения,  исполнявший
обязанность легионного префекта. Черную бороду трибун коротко  подстригал;
его обветренное и покрытое здоровым загаром лицо с орлиным носом,  темными
выразительными глазами и плотно сжатым ртом, было лицом римлянина, как  их
представляют себе варвары.
   Трибун вошел в шатер в мокром от дождя шерстяном плаще и сделал краткий
доклад. Он сообщил, что в третьей когорте некоторые  легионеры  натерли  в
походе ноги, так как эта часть почти целиком состояла из молодых воинов.
   - В чьей центурии? - спросил легат.
   - У Виктора Юста.
   - Скажи старику, что стыдно допускать подобные  неисправности.  У  него
два отличия за британскую войну.
   - Еще что прикажешь?
   - Пусть сегодня ночью особенно тщательно проверяется стража.
   - Я распорядился, чтобы люди спали, не расставаясь с оружием.  А  когда
подъем?
   - С окончанием третьей стражи.
   Корнелин ушел. Вергилиан зевал во весь рот, хотя  и  прикрывая  его  из
приличия рукою. Он надышался сегодня свежим воздухом,  и  его  клонило  ко
сну. Я же  не  переставал  наблюдать.  Мне  казалось,  что  музы  особенно
благоприятствуют  бедному  скрибе,  предоставив  ему  возможность,  как  в
огромном театре, созерцать римскую жизнь.
   Вслед за  Корнелиным  и  другие  покинули  шатер.  Цессий  Лонг  лежал,
подпирая рукой голову, и о чем-то думал, морща лоб. Видимо, он  чувствовал
к Вергилиану полное доверие, а меня просто  не  замечал.  Как  бы  отвечая
собственным мыслям, легат вздохнул:
   - Теперь каждый воин носит перстень и считает,  что  делает  одолжение,
служа под орлами.
   Вергилиан решил, что наступил момент спросить Лонга о самом важном  для
нас.
   - Не считаешь ли ты, достопочтенный, что Карнунту угрожает опасность со
стороны варваров?
   Легат пожевал толстыми губами.
   -  Ничего  определенного  тебе  сказать  не  могу.  Еще  не   вернулись
лазутчики, посланные на левый берег Дуная. Но  думаю,  что  ты  можешь  не
опасаться за кожи.
   О Цессии Лонге я узнал кое-что от своего друга. Хотя  легат  не  изучал
эллинской  философии  и  не  читал  сочинений  Сенеки,  размышлявшего   об
искусстве разумно и с  достоинством  жить  на  земле,  но  нюхом  простого
человека и честолюбца он постиг, как надо  держать  себя,  чтобы  добиться
успеха. Прислушиваясь к словам людей, говоривших,  сопровождая  свою  речь
красивыми  движениями  рук,  легат  понял,  что  лучше  помалкивать  в  их
присутствии: так было меньше опасности высказать какую-нибудь  глупость  и
вызвать смех. Но считал себя не глупее этих болтунов и был убежден, что на
его век хватит и денег, и вкусных яств, и всякого благополучия.
   Сын римского ветерана в Дакии, Лонг в  юности  ухаживал  за  отцовскими
лозами и ходил за плугом. А когда однажды  были  проданы  за  неуплаченный
долг волы, сильный и  крепконогий  юноша  поступил  на  легионную  службу.
Однако никогда бы он, как житель полуварварской провинции, не поднялся  по
лестнице воинских отличий выше центуриона, если бы в битве под  Лугдунумом
не спас императора. В самый критический момент сражения Септимия Севера  с
узурпатором  Альбином,  когда  император  уже  срывал  с  себя  пурпуровый
палудамент, чтобы не быть узнанным врагами, Цессий Лонг с центурией  таких
же волопасов и дровосеков, как и он сам, решил исход сражения.  Легат  Лет
тоже спешил на помощь к императору и проявил чудеса храбрости, и  все-таки
его послали потом на смерть. Этот независимый  человек  посмел  посмотреть
насмешливыми глазами на августа, когда тот трясущейся рукой снимал с  себя
пышный пурпур. А Цессий Лонг, с малых лет привыкший хитрить,  не  говорить
лишнего и обманывать сборщика налогов, сделал вид, что ничего не заметил -
ни  искаженного  от  страха  лица  благочестивого  августа,  ни  сцены   с
палудаментом;  он  мужественно  сражался,  был  отличен,  получил   звание
военного трибуна, а во время британской войны возведен в  звание  префекта
легиона; позднее Лонг стал  легатом  и  тем  самым  получил  право  носить
сенаторскую латиклаву, то есть тунику  с  широкой  красной  полосой.  Ныне
императоры предпочитали доверять легионы людям, поднявшимся из ничтожества
и не имеющим связей в Риме, но знающим военное дело. Тит Цессий Лонг  стал
легатом XV легиона, а когда на престол взошел Каракалла, его положение еще
более упрочилось.
   Каракалла обратил внимание на распорядительность  Цессия  Лонга,  когда
наводили  гати  через  Каледонские  болота.   Легат   сопровождал   нового
императора в Рим, куда Антонин повез урну со священным прахом отца,  может
быть, погибшего от его руки. Лонг на всю жизнь запомнил  это  путешествие,
грандиозные  триумфальные  арки,  клики  толпы,  приветствовавшей   нового
августа. Солдат и сын земледельца. Цессий Лонг  впервые  побывал  тогда  в
царственном городе, так как  почти  всю  свою  жизнь  провел  в  легионных
лагерях - сначала на востоке, а в последние годы в Британии.
   Шел пятый год с того дня, как облачился в пурпур Марк Аврелий  Антонин,
прозванный Каракаллой, и  теперь  пришло  время  рассказать  о  нем  более
подробно.
   Этот император, которого при рождении назвали Бассианом, увидел свет  в
Галлии, в городе Лугдунуме,  где  Семптимий  Север  был  тогда  правителем
провинции.  Через  год  родился  Гета.  Рассказывают,  что  в   тот   день
лугдунумская курица снесла необыкновенное яйцо - пурпурового  цвета.  Дитя
Бассиан разбил яйцо, эту странную причуду  природы,  и  Юлия  Домна  якобы
сказала со смехом: "Ты убил своего брата!" Но возможно, что такую  историю
придумали уже  после  трагической  смерти  Геты,  Между  прочим  Тертулиан
утверждает, что Каракаллу вскормила своим  молоком  христианка.  Откуда  у
него такие сведения, мне неизвестно.
   Бассиану позднее дали имя Антонин, чтобы тем  самым  приблизить  его  к
угасшей антониновской  династии.  Сам  Север  намекал,  ссылаясь  на  свою
бороду, похожую на ту, какую носил Марк Аврелий, что он незаконнорожденный
сын этого императора.
   Антонин вырос сильным, коротконогим  и  приземистым  юношей,  и,  может
быть, вечное раздражение цезаря отчасти объяснялось тем,  что  природа  не
наделила  его  высоким  ростом.  У  него  были  жесткие  курчавые  волосы,
нахмуренные брови и презрительно оттопыренная нижняя губа.
   В Риме они вели с братом Гетой распущенную жизнь золотой  молодежи.  Их
юность наполняли ночные приключения, подозрительные  знакомства  в  цирке,
романы с  комедиантками,  игра  в  кости,  попойки.  Антонин  приставал  с
гнусными предложениями к весталкам, и если те отказывались  отдаться  ему,
обвинял этих девственниц в  разврате,  и  их,  согласно  древнему  обычаю,
безжалостно закапывали в  землю  живыми.  Именно  такая  участь  постигла,
например, весталку Клавдию Лоту.
   Но с малых лет братьев  разделяла  непонятная  вражда.  Она  проявилась
первоначально во время петушиных боев, а потом расцвела пышным  цветом  на
цирковых ристалищах, где Антонин неизменно правил  колесницей  голубых,  а
Гета - зеленых. Что нравилось одному, то было  ненавистно  другому.  Когда
они возвращались после смерти отца из  Британии,  то  ночевали  в  пути  в
разных гостиницах, опасаясь друг друга.
   Чтобы найти какой-то выход из  создавшегося  положения,  братья  решили
разделить империю на две  части.  Гета  должен  был  получить  Антиохию  и
Восток, Антонин - Рим и Запад. Но Юлия Домна воспротивилась.  Приводят  ее
слова: "Землю вы можете разделить, но как вы поделите свою мать?"
   Когда Антонин убил брата на коленях у матери, он поспешил к солдатам, с
которыми, по примеру отца, умел ладить,  и  объявил,  что  милостью  богов
только что спасся от козней Геты. Так как воинам тут  же  стали  раздавать
деньги, то они охотно поверили его заявлениям. В конце концов, им было все
равно, кто носит пурпур, лишь бы этот человек был щедр на подачки.  Однако
сенат не спешил проявить по этому  поводу  свои  восторги.  Тогда  Антонин
обратился к известному юристу Папиниану, префекту претория, с требованием,
чтобы тот написал апологию  братоубийства.  Когда  префект,  это  "убежище
справедливости", как называли Папиниана  в  Риме,  отказался  предоставить
свое красноречие  на  службу  ужасному  преступлению,  солдаты  немедленно
расправились с ним. Антипатр, учитель Антонина, осмелился  написать  юному
цезарю увещевательное  письмо  и  тоже  едва  уберег  голову.  Но  многие,
дружески относившиеся к Гете, погибли, и среди них даже дочь Марка Аврелия
Луцилла. Говорят, сама Юлия Домна, обагренная сыновней кровью,  заставляла
себя из страха перед убийцей смеяться и выражать притворную радость, чтобы
сохранить свою жизнь.
   Когда Антонин сделался единоличным императором, он, помня заветы  отца,
всячески  старался  расположить  к  себе  воинов,   особенно   германского
происхождения. Септимий Север говорил сыну с солдатской  грубостью:  "Если
за тебя будут солдаты, то на прочих ты можешь наплевать".
   Часто, сняв с себя воинский плащ, Каракалла надевал украшенную серебром
аллеманскую одежду и показывался в таком виде перед наемниками.  Он  носил
германскую прическу. За это варвары очень почитали его. Но не  менее  были
преданы ему и римские воины, сыновья земледельцев и провинциалов,  которым
еще его отец, не  щадивший  сенаторов,  оказывал  всякое  покровительство.
Особенно же любили солдаты нового императора за щедрые денежные подарки, а
также за то, что он вел себя  во  время  похода  как  простой  воин.  Если
надлежало рыть окоп или выполнять какую-нибудь другую трудную  работу,  он
первым брался за лопату и при всяком воинском предприятии - при  наведении
моста  через  реку  или  устройстве  укрепления  -  принимал  всюду  самое
деятельное участие. Пищу он употреблял  простую,  пользовался  для  еды  и
питья деревянными сосудами, а хлеб ел только черствый и доходил  до  того,
что сам молол на ручном жернове потребное для одного  человека  количество
зерна и варил из него солдатский  ужин.  Каракалла  любил,  чтобы  солдаты
называли его товарищем, а не цезарем. Антонин редко  садился  в  колесницу
или на коня, но пешком вместе с воинами, сам неся свое,  оружие  и  иногда
даже взвалив на плечо серебряный орел, под тяжестью которого  сгибались  и
сильные знаменосцы, шел так на протяжении многих миль. Достойны  удивления
такая сила духа в малом теле и  подобное  стремление  к  воинским  трудам.
Однако по своему характеру цезарь отличался склонностью к предательству  и
большим притворством, чем славился и его покойный отец. При  нем  состояло
два полководца -  старый  Адвент  и  Макрин.  Антонин  почитал  первого  и
издевался над вторым, называя его за пристрастие к обильной еде и нарядным
одеждам женоподобным и трусом, и даже грозил неоднократно  расправиться  с
ним. Об  этом  Макрине,  бывшем  экономе  императора  Юлиана,  речь  будет
впереди.
   Теперь Антонин проводил время в походах и военных приготовлениях, водил
дружбу с солдатами, а его мать правила империей, окружив себя философами и
юристами. Ни для кого не было тайной, что финансы находились  в  ужасающем
состоянии, так как огромные средства  шли  на  раздачу  воинам  и  подарки
варварским вождям, и только горделивые римляне не  хотели  видеть,  что  в
действительности  это  была  позорная  дань  варварам.   Чтобы   несколько
поправить дела, стали чеканить более легкий золотой -  пятьдесят  штук  из
одного фунта золота - и новый серебряный динарий. Но вскоре и  эти  монеты
превратились в медные, едва покрытые золотом или серебром.
   Об императоре ходили ужасные слухи. Об этом я узнал от Вергилиана.
   Каракалла не имел счастья в военных предприятиях, а между тем над Римом
снова собирались черные тучи, и требовалось  напряжение  всех  сил,  чтобы
отразить врагов.
   Я провел свое детство в провинции, и только  незначительное  время  мне
удалось наблюдать происходившее в Риме, но даже в те годы я  почувствовал,
что римский воздух насыщен тревогой и сомнением. Таких, как  Вергилиан,  я
встречал немало. Я видел, что на погребальных памятниках смерть изображали
не в виде Медузы, а прелестным гением, грациозно опускающим к земле  факел
жизни. Те, кто  правит  миром,  помышляют  только  о  своей  сокровищнице,
императорский  пурпур  запятнан  братоубийственной  кровью  и  еще   более
страшными  преступлениями,  и,  предупреждая  о  буре,  уже  грозно  шумят
варварские дубы, пронзительные северные  ветры  дуют  с  далеких  скифских
пространств, и верблюды кричат в Парфии, увозя на восток римское золото.
   Но кто же будет спорить? Рим - еще прочное здание. Приходится признать,
что даже враги - насмешливые александрийцы, презирающие римские учреждения
христиане и сам Тертулиан - отдают должное его законам и дорогам.  А  все,
кто обладает имуществом, доходным домом, меняльной  лавкой,  имеет  рабов,
берет на откуп какую-нибудь отрасль обширного императорского  хозяйства  и
тем самым так или иначе участвует в дележе добычи и жизненных благ, и  все
кормящиеся около этих счастливцев, надзирающие над рабами, каменоломнями и
виллами, считают, что такой порядок установлен на вечные  времена  богами,
чтобы  обеспечить  спокойствие  в  мире.  Однако  это   спокойствие   лишь
кажущееся, все непрочно в Риме,  и  римлян  страшит  не  только  нашествие
варваров, но и глухой ропот рабов.
   Казалось бы, все в  жизни  исполнено  гармонии.  На  тучных  египетских
полях, орошаемых разливами Нила, колосится золотая пшеница;  в  Каппадокии
пасутся табуны великолепных кобылиц; на блаженных холмах скудеющей, но все
еще прекрасной Италии зеленеют виноградные  лозы;  на  морях  покачиваются
корабли, нагруженные зерном, папирусом, мрамором и прочими  товарами.  Они
бесстрашно уплывают в океан, за Геркулесовы Столпы,  в  покрытую  туманами
Британию, в Индию, на далекий остров Тапробану, полный  пальм  и  обезьян,
или в Серику - страну  шелковичных  червей,  где  храмовые  крыши  увешаны
стеклянными колокольчиками и люди, почитающие милосердных богов,  приносят
им в жертву не животных, а цветы и квадратики золотой и серебряной бумаги.
Караваны  римских  и  сирийских  купцов  уходят  в  Эфиопию  и  в  область
таинственных африканских озер, где римляне впервые увидели носорога.
   Все дороги ведут в Рим; в этот полный богатства город  спешат  купцы  и
проповедники, странствующие риторы и бродячие мимы, торопится на  гремящей
тележке императорский легат, скачет на  лошади  центурион,  едет  на  осле
благочестивый паломник, пешком шествует непризнанный  философ.  К  услугам
путешествующих устроены на дорогах харчевни и постоялые дворы, гостиницы и
таверны, и даже существуют  путеводители,  в  которых  отмечены  достойные
внимания  достопримечательности  городов,   а   также   расстояния   между
населенными пунктами.
   Римский мир, живущий под сенью колонн  и  триумфальных  арок,  охраняют
тридцать два легиона и многочисленные вспомогательные воинские части. Куда
бы ни приходили римляне, всюду они приносили с собой секрет  не  боящегося
времени цемента, рецепты сыроварения и виноградную лозу,  и  недаром  знак
власти центуриона - сучковатый жезл из лозы. Когда легионеры появлялись во
вновь образованных провинциях, они строили прежде всего лагерь,  преторий,
акведуки и храмы  мужественным  солдатским  богам  -  Марсу  и  Геркулесу.
Казалось бы, все прочно построено из камня или  превосходного  обожженного
кирпича, но землетрясение особенно опасно для каменных строений,  а  почва
под ногами начинает содрогаться. Так я размышлял о судьбах  Рима,  скромно
сидя в шатре у легата Цессия Лонга.
   Но даже привычный к  лишениям  старый  воин  почувствовал  усталость  и
пожелал отдохнуть. Он не  без  удовольствия  потянулся,  зевнул,  виновато
улыбаясь Вергилиану.
   - Приятных сновидений, стихотворец! Выступаем  на  рассвете.  Еще  один
переход - и ты будешь в Карнунте. А пока отдохни... И ты, каллиграф...
   Раб уже принес легату  ночной  сосуд,  всюду  возимый  на  повозке.  Мы
поспешили удалиться. Снаружи, даже после  слабо  освещенного  шатра,  ночь
показалась непроглядной. Дул холодный ветер. Вергилиан и я направились  за
рабом,  показывавшим  дорогу  в  предназначенный  для  нас  шатер.   Я   с
наслаждением бросился на пахучую, приятно шуршащую солому и тотчас уснул.



        8

   Но сон мой не был продолжительным. Я очнулся  среди  ночной  темноты  и
понял, что это Вергилиан изо всех сил  трясет  меня  за  плечо.  Глаза  не
хотели открываться, хотя взволнованный голос друга был полон тревоги:
   - Проснись! Проснись!
   Я еще медлил, не желая расставаться с теплом соломы.
   - Варвары напали на лагерь!
   Сонные видения отлетели в мгновение ока.  Действительно,  за  парусиной
шатра  встревоженно  запела  римская  труба,   слышались   крики   воинов.
Ночевавшие вместе с нами врач Александр и римлянин с огромным  подбородком
уже исчезли, и мы тоже устремились из шатра, чтобы узнать, что происходит.
   Осенняя ночь еще не была на исходе. Мы с Вергилианом  увидели,  что  во
мраке кое-где пылают факелы.  Мимо  промчался  с  цоканьем  подков  конный
отряд. Повсюду ходили люди с оружием в руках. Из темноты выбежал  какой-то
центурион.
   - Что случилось? - крикнул ему Вергилиан.
   Тот, может  быть  вспомнив,  что  спрашивающий  принадлежит  к  друзьям
легата, вежливо поднял руку и радостно закричал, убегая от нас:
   - Сарматы! Клянусь Геркулесом!
   Мы были в  полной  нерешительности  и  не  знали,  как  поступить.  Нам
показалось, что  во  мраке  появился  Цессий  Лонг,  на  коне,  окруженный
батавами.
   Между тем беспорядок в лагере с каждым мгновением превращался все более
и более в воинский строй. Создавалось такое впечатление, что все уже  были
на своих местах. Крики, однако, не умолкали. Но я понял, что  это  не  был
шум битвы.
   Начинало светать. Вергилиан  и  я,  а  вместе  с  нами  и  перепуганный
насмерть Теофраст стояли в ожидании. В такие минуты различие между  людьми
разных состояний исчезает. Теофраст плаксиво спрашивал:
   - Что же теперь с нами будет, господин?
   Спустя некоторое время Цессии Лонг,  направившийся  куда-то  со  своими
всадниками, заметил нас и, проезжая мимо, хмуро крикнул Вергилиану:
   - Сарматы перешли Дунай!
   Поэт ухватился за полу легатского плаща:
   - Как же нам поступить, достопочтенный?
   Легат задумался на мгновение, придерживая нетерпеливого белого жеребца.
   - Считаю, что тебе  лучше  остаться  с  нами.  Всюду  рыщут  сарматские
разбойники. На дорогах небезопасно. Останься с повозками. Скажи Корнелину,
чтобы он позаботился о тебе и других.
   Факел едва освещал лицо  Лонга,  но  по  голосу  легата  нетрудно  было
догадаться, что ему сейчас не до Вергилиана.
   Мы стали расспрашивать воинов, где находятся легионные  повозки,  -  во
время боевого построения для них предназначается особое  место.  Скоро  мы
увидели Корнелина. Теперь положение более или менее выяснилось.  Во  время
нашего сна небольшие конные отряды сделали попытку напасть на  лагерь,  но
добились лишь того, что вызвали суматоху. Варвары ускакали в ночную  тьму.
Однако уже были первые убитые с обеих сторон, так как в  поле  происходили
стычки между сарматами и преследовавшими их римскими всадниками. Мы  также
узнали от Корнелина, взявшего нас под свое покровительство,  что  Аррабона
уже в руках врагов и что сарматы рассеялись  по  всей  Северной  Паннонии,
хотя трибун ничего не мог сказать Вергилиану относительно Карнунта.
   Наступил мутный рассвет. В его бледном сиянии мы  увидели,  что  лагеря
уже не существует: за ночь произошли какие-то перестроения, шатры исчезли,
и воины  стояли  в  строю,  готовые  по  первому  знаку  выступить  против
неприятеля.
   Так продолжалось вплоть до восхода солнца, пока лазутчики не выяснили и
не определили местонахождение и силы врага. Дорога в Саварию была отрезана
сарматскими конными ордами. Это весьма огорчило нас, так как теперь мы уже
не могли возвратиться в Аквилею. Не приходилось  и  думать  о  том,  чтобы
направиться в Карнунт, об участи которого никто ничего не знал.
   Вскоре мы снова увидели Цессия Лонга. Но на  этот  раз  он  не  пожелал
разговаривать с Вергилианом, занятый  военными  делами.  Легат  озабоченно
отдавал распоряжения трибунам. Невыспавшиеся солдаты стояли,  опираясь  на
копья. Недалеко от нас строилась  центурия.  Центурион,  верхом  на  коне,
поднял руку. Затрубила труба, и воины прекратили разговоры.
   - Вздвоить ряды! - приказал центурион.
   Воины из двойного строя привычно и однообразно перестроились  так,  что
получился строй в четыре ряда, и я удивлялся римскому военному искусству.
   - Всем повернуться направо!
   Центурия повернулась, как один человек.
   - Следовать за значком!
   Раздался глухой топот солдатских, подбитых  гвоздями  башмаков.  Цессий
Лонг наблюдал, как центурия проходила мимо него, спускаясь в долину, и мне
показалось, что на грубом лице легата мелькнуло некое подобие улыбки.
   Неожиданно появившись у повозок, все  еще  провожая  глазами  уходивших
солдат, он сказала Вергилиану:
   - Они как бы мои дети...
   Я тоже смотрел на воинов без всякой ненависти, хотя они и служили Риму.
Я знал, что эти разбойники не упустят случай  украсть  барана,  соблазнить
доверчивую девчонку, промотать до последнего асса в первой  попавшейся  на
пути таверне  солдатское  жалованье  или  проиграть  его  в  кости,  но  в
опасности каждый из них грудью закроет товарища, поделится с ним последним
куском хлеба. Солдаты терпеливо несут двадцатипятилетнюю службу  в  глухих
лагерях, где ничего не читают, кроме воинских списков. За обитыми  железом
воротами уже начинается варварский мир  или,  в  лучшем  случае,  лагерный
поселок, с тавернами и  лупанарами.  Воины  говорят  на  площадном  языке,
только отдаленно напоминающем искусные периоды Тацита или Цицерона, но  за
их широкими спинами римляне могут спокойно спать  в  теплых  постелях.  На
берегах холодного Дуная, в знойной Африке, в туманной Британии, под жгучим
солнцем Счастливой Аравии, среди германских дубов, в далекой Сарматии, где
зимой волы, как по мосту, везут тяжкие повозки по льду замерзающих  рек  и
вино разбитого сосуда сохраняет его форму, всюду ждут  своего  часа  враги
Рима.
   В полдень мы присутствовали при такой сцене.
   Во время одной из стычек с сарматами римляне  захватили  в  плен  юного
всадника.
   На нем была белая рубаха из грубого полотна,  широкий  кожаный  пояс  с
медными  бляхами,  заменявший  панцирь,   и   полотняные   штаны,   высоко
перевязанные ремнями обуви. Обильные золотистые волосы были зачесаны назад
и подрезаны на затылке. Батавы привели пленника к легату и бросили  его  к
ногами господина.
   Цессий Лонг не без любопытства  стал  рассматривать  молодого  варвара.
Юноша стоял на коленях опустив  голову.  Белокурые  волосы  упали  ему  на
глаза, закрыли лицо. Аций подошел и безжалостно толкнул пленника  ногою  в
солдатском башмаке в бок, а потом ударом кулака заставил его поднять лицо.
Варвар покачнулся, едва  устоял  на  коленях  и  со  злобой  посмотрел  на
префекта, но руки у него были связаны за спиной.
   Легат пожелал допросить пленника.
   - Аций, спроси его, какого он племени.
   Префект задал юноше вопрос на одном из  германских  наречий,  потом  на
другом. Пленник угрюмо молчал.
   Голос у Ация был подобен звуку трубы:
   - Эй, пес! Будешь ли ты говорить?
   От усердия лицо у префекта побагровело.
   Тогда один из центурионов  обратился  к  юноше  на  языке,  на  котором
говорят между собой сарматы и  союзные  с  ними  племена.  Пленник  понял,
поднял лицо с разбитой губой и что-то ответил.
   Легат с нетерпением посмотрел на центуриона:
   - Что он говорит?
   На лице у центуриона разлилась почтительная улыбка.
   - Он говорит, что отец его вождь и даст за сына выкуп в сто телок.
   - Сто телок - не мало.
   Легат  тоже  улыбнулся,  и  эта  улыбка,  как  в  зеркале,   немедленно
отразилась на лицах присутствующих.
   - Если он сын вождя, то нужно развязать ему руки.
   Два воина тотчас исполнили  приказание  легата.  Мы  ждали,  что  будет
дальше.
   Цессий Лонг сделал движение подбородком в сторону пленника:
   - Спроси, центурион, у него, зачем они нарушили римскую границу.
   Последовало несколько  вопросов  и  коротких  ответов  все  на  том  же
непонятном для нас языке.
   - Пленник утверждает, что его племя принудили идти против Рима сарматы.
   - Значит, он не сармат? И не германец?
   - Он принадлежит к племени, что обитает на равнине за большими горами.
   - Спроси, с какой целью пришли сюда сарматы.
   - Сарматы не в силах сопротивляться  другим  племенам  и  считают,  что
легче найти новые плодородные земли в римских владениях. Они пришли сюда в
надежде на  легкую  добычу.  Потому  что  римляне  плохо  держат  в  руках
оружие...
   - Они узнают, как мы плохо держим в руках оружие! - толстые щеки легата
затряслись от негодования. -  Спроси  еще.  Много  ли  варваров?  И  пусть
отвечает без всякой задержки, или попробует раскаленного железа.
   - Пленник говорит, что их много, как звезд на небе.
   Вопросы следовали за вопросами. Юноша ответил на вопрос о Риме,  что  в
этом городе дома построены из камня и полны сокровищ.
   - А что у него висит на шее? - спросил легат.
   Пока центурион тормошил пленника, уже не стоявшего теперь на коленях, а
выставившего  дерзко  одну  ногу  вперед,  ворот   его   холщовой   рубахи
расстегнулся  и  позволил  увидеть  на  груди  плоскую  статуэтку,   грубо
сделанную ножом из кости.
   - Это бог грома, - пояснил переводчик.
   Статуэтка изображала человечка с большой головой, на его лице виднелось
некое подобие глаз, рта, носа, усов. Центурион попытался сорвать  ремешок,
но пленник уцепился за него обеими руками и не хотел отдавать амулет.
   - Отдай, собака! - требовал центурион, на этот раз уже по-латыни, чтобы
показать свое рвение легату.
   Цессий Лонг вдруг махнул рукой:
   - Оставь его! Может быть, этот  бог  действительно  повелевает  громом.
Отведите пленника к кузнецам. Пусть  они  прикуют  его  к  одной  из  моих
повозок. Этого молодого варвара можно будет отослать в Рим или, в  крайнем
случае, продать за хорошую цену.
   Суеверный  легат  боялся  даже  варварских  богов.  Пленника  повели  к
легионным кузнецам. Они уже разожгли для какой-то надобности походный горн
и суетились около него, обнаженные до пояса, несмотря на прохладный день.
   Центурион сказал им:
   - Легат приказал приковать этого медведя к его повозке на цепь.
   - Прикуем! - добродушно ответил начальник легионной  кузницы  Ферапонт,
почесывая мясистую, волосатую грудь.
   Между тем под звуки труб центурии одна за  другой  выступали  в  поход.
Конница ускакала вперед, придерживаясь тех полных тайны рощ, что  голубели
с левой стороны, - кажется, легат опасался, что  и  там  могли  скрываться
неуловимые враги. Общее местоположение было таково:  слева,  на  некотором
расстоянии - дубовые рощи,  справа  -  труднопроходимые  овраги  и  холмы,
впереди - равнина, через которую шла дорога в  Аррабону.  С  часу  на  час
римская конница могла войти в соприкосновение с варварами. В  воздухе  уже
чувствовалось то напряженное состояние,  что,  по  словам  старых  воинов,
создается перед сражением. Казалось, даже кони испытывали тревогу и иногда
неизвестно почему ржали.
   Но легат Цессий Лонг сохранял на  грубом  лице  полную  невозмутимость,
хотя и не без досады готовился к битве. Как  рассудительный  военачальник,
он предпочитал обходиться  без  кровопролития,  если  можно  было  достичь
поставленной цели другими способами.
   Ехавший за легатом  на  старом  коне  сутулый  Бульбий,  представлявший
вместе со своим горбом довольно жалкое зрелище с  воинской  точки  зрения,
тихо сказал Вергилиану, прикрыв рот рукою:
   - Видел? Неплохо выбрал поле для сражения. Наш старый  пес  знает  свое
ремесло. Только мы не очень-то разбираемся в литературе.
   Эпистолярий тут же рассказал, что Лонг вовсе не хочет, чтобы XIV легион
отрезал варварам путь отступления к Дунаю. При таких условиях  можно  было
ожидать с их стороны упорного сопротивления: окруженные и  поставленные  в
безвыходное положение, они тогда  сражаются,  как  львы.  Поэтому  опытные
римские военачальники считают, что выгоднее оставлять для врагов  лазейку,
куда они устремляются, надеясь найти спасение,  и  гибнут  в  тесноте,  на
небольшом пространстве. Мне запомнились  эти  жестокие  слова  Бульбия,  и
помимо воли они вызвали в моей душе взрыв ненависти к римлянам. Я пообещал
сам себе написать "Тактику", основанную на римском опыте, чтобы  и  другие
народы научились  классическому  способу  ведения  боя.  Это  были  пылкие
юношеские мечты.
   Кузнецы с веселыми шутками  поволокли  пленника  к  одной  из  повозок.
Только теперь молодой варвар понял, какая готовится  ему  участь,  и  стал
яростно вырываться из цепких солдатских рук, за что его награждали  новыми
ударами. Я видел, как он с тоской оглянулся в ту сторону, где носились  по
полям его свободные братья, точно ждал оттуда выручки. Никакой надежды  на
это не было. Омерзительно лязгнула железная цепь.
   Поблизости  паслись  кони,  захваченные  у  сарматов.  Вдруг   лохматая
лошадка, на которой, очевидно, ездил пленный юноша, отделилась от подруг и
с радостным ржанием, грациозно выгибая шею, помчалась  к  своему  молодому
хозяину. Не обращая никакого внимания на крики погонщиков, она  подскакала
к сармату, положила ему голову на плечо, и он стал  гладить  ее  розоватую
морду. По щеке у пленника скатилась крупная слеза. Даже грубые  люди  были
растроганы и очень удивлялись такому случаю. Но тяжкий молот уже ударял по
железному кольцу.
   В это время послышались крики:
   - Смотрите! Аррабона в огне! Аррабона в огне!
   Мы  обернулись  и  увидели,  что  на  севере  над  горизонтом  медленно
поднимается черный столб дыма. Среди воинов произошло замешательство.  Дым
напомнил о войне, о том, что, может быть, сегодня людей ожидает  смерть  в
сражении или мучительные раны. Кузнецы стояли  с  опущенными  молотами  и,
опираясь на них мускулистыми руками, тоже смотрели  на  дым.  В  нем  было
что-то зловещее. Некоторые стали шептать заклятья, хватались  за  амулеты,
приобретенные за пять денариев у бродячего астролога.
   Окруженный трибунами, Цессий Лонг поднялся на коне на холм, откуда было
лучше видно все  то,  что  происходило  на  равнине.  Легат  трепал  рукой
огромного  белого  жеребца.  Конь  плясал  от  нетерпения,  хотя   тяжесть
легатского тела весьма чувствительно давила ему  на  хребет.  Цессий  Лонг
спокойно смотрел на горящую Аррабону -  он  видел  на  своем  веку  немало
горящих городов. За его спиной было сорок лет военной службы.  Он  добился
всего, о чем может только мечтать расторопный центурион.  Смерть?  Она  не
страшила его, легат неоднократно видел ее на полях сражений.  Но  у  Лонга
просыпалась досада, когда он вспоминал, что невозможно унести  с  собой  в
иную жизнь все эти  серебряные  сосуды  и  другое  богатство,  накопленное
такими трудами. Верил ли он в бытие за гробом? Едва ли. Хотя и считал себя
поклонником Митры.



        9

   Вот каким  образом  мы  неожиданно  очутились  в  самом  пекле  военных
действий.
   Солнце уже  стояло  высоко.  Легион,  оставив  позади  под  достаточной
охраной повозки  и  вьючных  животных,  постепенно  спустился  на  широкую
равнину. Цессий Лонг мог теперь вздохнуть с облегчением. Бульбий  объяснил
нам, что легат ждал внезапного  нападения  в  пересеченной  местности.  На
равнине возможно  было  развернуть  легион  в  боевой  порядок.  Лазутчики
выяснили, что силы варваров, переправившихся  через  Дунай,  не  превышают
чрезмерно числа римских воинов, и легат уже не опасался неожиданностей.
   К моему удивлению, Вергилиан легко отказался от намерения пробраться  в
Саварию, где мы были бы в полной безопасности, но, может быть,  для  того,
чтобы скрыть свой страх, с деланным смехом сказал:
   - Вот мы неожиданно стали с тобой сынами Марса!
   По молодости лет мне мало улыбалось бежать на юг,  как  сделали  бы  на
нашем месте всякие благоразумные торговцы, и я был  вполне  счастлив,  что
живу полноценной жизнью. Когда наступил черед трогаться в путь  и  обозным
повозкам, я возблагодарил небеса, что буду находиться поблизости  от  поля
сражения.
   Местность,  лежавшая  вокруг,  казалась  пустынной.  Поселяне  покинули
жилища и угнали в укромные места скот  и  волов.  Продвигаясь  вперед,  мы
встречали иногда  на  своем  пути  следы  пребывания  варваров.  На  дворе
скромного  сельского  святилища  лежала  обезглавленная   статуя   Помоны,
прижимавшая  к  мраморному  чреву   рог   изобилия.   Голова   поверженной
покровительницы садов валялась  в  траве,  как  никому  ненужная  вещь.  Я
бережно поднял ее и положил на ограду. На  устах  богини  застыла  улыбка.
Вергилиан одобрительно смотрел на меня.
   На алтаре варвары сделали мерзость. В храме было пусто и  голо,  как  в
покинутом людьми доме.
   Цессий Лонг подъехал в сопровождении Корнелина  и  врача  Александра  к
святилищу, и через невысокую ограду они  с  гневом  смотрели  на  храмовой
двор, где среди конского навоза белела оскверненная богиня.
   Александр горько усмехнулся:
   - Если верить некоторым поэтам, то подобная же участь ждет в будущем  и
храмы Рима.
   Цессий Лонг с недовольным видом повернулся к нему:
   - Мало ли что напишут ваши стихотворцы!
   - Рим не может погибнуть, - с  убеждением  произнес  Корнелин,  большой
поклонник древней римской доблести. - Ибо тогда на земле наступил бы мрак.
   Но, очевидно, Цессий Лонг не был расположен вести разговор  в  подобном
духе. Писавший с грамматическими ошибками, никогда не державший в руках ни
одной философской  книги,  легат  избегал  касаться  таких  вопросов,  где
требовалось знать поэтов или историю. Конечно,  он  кое-чему  научился  во
время ужинов, на которые его приглашали по положению,  и  не  раз  слышал,
поедая вкусные яства, как соседи по столу, вместо того чтобы  отдать  дань
какому-нибудь блюду, читали стихи, но  в  глубине  души  полагал,  что  ни
Гомер, ни туманные рассуждения не стоят выеденного яйца. Слова  Александра
о возможной гибели Рима он тоже почитал неприличными  в  устах  римлянина,
поэтому, процедив сквозь зубы крепкое солдатское словцо, отъехал прочь.
   Далекий черный столб дыма, поднявшийся над  Аррабоной,  уже  растаял  в
воздухе. По-видимому, Лонг не  торопился  с  принятием  решения.  Основное
правило римской военной тактики гласит, что легионы передвигаются порознь,
но сражаются вместе. Следовательно, прежде всего надлежало наладить  связь
с XIV легионом, чтобы общими усилиями разбить  врага.  С  другой  стороны,
Цессию Лонгу не  очень-то  хотелось  делить  лавры  с  Лицинием  Саперном,
легатом карнунтского легиона. При  благоприятных  обстоятельствах  Лициний
мог захватить Аррабону под самым носом у Лонга, использовав к своей выгоде
приход XV легиона, оттягивавшего силы варваров. Кто получит тогда награду?
   Вероятно, приблизительно так рассуждал Цессий Лонг,  эта  старая  лиса,
когда  обдумывал  предстоящее  сражение.  Обычно   он   принимал   решения
самостоятельно.  Однако  на  этот  раз  ему  захотелось  выслушать   совет
Корнелина, возившего с собой какие-то свитки. Легат не знал, что это  были
"Записки о Галльской войне" и книги Тита Ливия. Трибун действительно читал
подобные сочинения. Может быть, воспоминания о Фабии Кунктаторе  заставили
его преподать совет не спешить ввязываться  в  бой.  Все  время  прибывали
вспомогательные части. Если на них трудно  было  рассчитывать  в  битве  с
варварами, то они укрепляли связь с Аквилеей,  где  оставалась  надежда  в
случае   надобности   получить   подкрепления   или   найти   опору    при
неблагоприятном исходе сражения.
   От укрывшихся в роще поселян удалось  узнать,  что  варвары  разграбили
Аррабону. Перепуганный, но словоохотливый пастух рассказывал:
   - Варвары окружили город  со  всех  сторон.  Поэтому  немногим  удалось
бежать из Аррабоны. А другие и не пожелали этого сделать.
   Корнелин, расспрашивавший пастуха, хмурился.
   - Почему не пожелали?
   - Прячутся, где кто может. Некоторые погибли. Есть  и  такие,  что  уже
продают варварам товары, как будто бы ничего не случилось.
   - Эти люди называют себя римлянами! - с горечью произнес Корнелин.
   Но всем известно, что иногда бывает так, когда приходят варвары.
   Старик охотно передавал всякие подробности.
   - Первые сарматы переправились через Дунай на плотах. А  коней  держали
на поводу. И те плыли за ними. Еще бежавшие  аррабонцы  рассказывали,  что
варвары ужасны только в первые часы нападения,  а  потом  уже  не  трогают
мирных жителей. Когда они жарят  захваченных  телок  или  баранов,  то  не
только сами едят мясо, но дают его и всем проходящим  мимо,  не  спрашивая
человека, римлянин ли он или сармат. За  принесенную  амфору  вина  платят
серебряную монету. Но больше всего этих людей занимает земля. Я сам видел.
Они разминают ее пальцами и показывают  друг  другу,  покачивая  головами,
точно  удивляясь  качествам  нашей  почвы.  Иногда  варвары  рассматривают
римские земледельческие орудия или ярмо быка с большим любопытством. Когда
кончается битва, они вкладывают мечи в ножны и не  делают  различия  между
свободными и рабами...
   Воины и особенно легионные  рабы  прислушивались  к  подобным  речам  с
нескрываемым интересом. Но Корнелин посоветовал пастуху  держать  язык  за
зубами и не распространять ложных слухов, если не хочет  попробовать,  что
такое розги.
   Цессий Лонг уже перестроил легион в  классический  "квадратный  строй".
При таком построении четыре  когорты  находятся  впереди,  с  метательными
машинами за спиной, на правом крыле - две когорты, столько же на  левом  и
две - в замке, где остаются и легионные повозки, госпиталь, запасы  оружия
и прочее.  Из  квадратного  боевого  порядка  легко  перестроиться  в  так
называемый  "круг",  дающий  возможность  выдержать  нападение  варварской
конницы с любой стороны. А между тем впереди уже поблескивало оружие. Враг
приближался...
   Я слышал, как легат сказал Корнелину:
   - Кажется, мы начинаем игру...
   Старый воин поискал маленькими, заплывшими жиром,  но  зоркими  глазами
место на  широкой  равнине,  где  предстояло  встретиться  с  неприятелем.
Легионная  конница  под  начальством  Ация  ушла  вперед.  Его   восемьсот
всадников представляли собой внушительную  силу.  Императоры  африканского
происхождения, ведя непрерывные войны с Парфией, научились ценить  коня  и
значительно увеличили конные части в легионах.  Аций  получил  приказ,  по
возможности не входя в соприкосновение с противником и  не  принимая  боя,
определить его силы и отходить на левое крыло, где не  находилось  никаких
естественных прикрытий. Наоборот, можно было не  опасаться  обхода  конных
орд справа, так как там тянулись  на  значительное  пространство  заросшие
тростником, непроходимые болота.
   Легат не отрываясь смотрел вперед,  с  досадой  сдерживая  беспокойного
коня.
   - Корнелин, пора построить фалангу.
   Трубачи подняли к  небесам  медные  трубы,  и  долину  огласил  тягучий
призыв. Когорты стали перестраиваться беглым шагом. Топот ног отдавался  в
моем сердце тревогой. Солдаты уже сняли  со  щитов  чехлы,  предохраняющие
металл в дурную погоду  от  порчи,  и  строй  однообразно  блеснул  медью.
Конница Ация возвращалась рысью, с глухим цоканьем копыт склоняясь  влево.
И вдруг земля загудела под копытами варварских коней. Мне показалось,  что
на римлян несется  какая-то  неотвратимая  сила,  и  мое  сердце  забилось
учащенно.
   Но расчет Цессия Лонга оказался правильным. Неприятельский удар  должен
был разбиться о скалу непоколебимого легионного строя, и надо сказать, что
легат вполне мог рассчитывать на упорство своих воинов.
   Мы переглядывались с Вергилианом, как  бы  спрашивая  друг  друга,  что
теперь с нами будет. Вергилиан, совсем побледневший, улыбнулся мне.
   - Никогда не прощу себе, сармат, если что-нибудь случится с тобой.  Это
из-за моего легкомыслия ты очутился здесь.
   Но я был юн  и  не  очень-то  задумывался  над  тем,  что  будет  через
несколько  часов.  Впрочем,  отступать  было  некуда.  Оставалось   только
положиться на волю провидения. Помимо своей воли я  вспомнил  мать,  отца,
Аполлодора и подумал, что, может быть, никогда уже не  увижу  милые  Томы,
казавшиеся мне в тот час  необыкновенно  уютным  городом.  С  мальчишеским
неблагоразумием, которое могло мне дорого стоить, я побежал к солдатам.
   Воины приготовились к бою, и я слышал, как они перекликались в строю:
   - Марций, если копье проткнет мне брюхо, скажешь моей Фульвии, что я  в
аду.
   - Не сомневайся, окажу тебе такую малую услугу.
   - Он и жену твою утешит.
   - Не в первый раз. Будем живы - угощаю в первой же таверне...
   - Юст, где ты? Крепись, товарищ!
   - Ставь крепче ногу при ударе мечом!
   Это старый рубака учил какого-то молодого воина, стыдившегося  показать
свой страх и скалившего зубы. Один солдат, может быть христианин, бил себя
в грудь и шептал молитву.
   - В строю надлежит соблюдать молчание, - увещевал воинов Корнелин.
   Здесь будет уместно напомнить, что со времен  Адриана  римская  тактика
претерпела большие изменения. Уже давно отказались от манипулярного строя,
когда легионы выстраивались в шахматном порядке. Строй упростили и  боевое
построение снова превратили в фалангу, в восемь рядов  в  глубину.  Позади
этой неповоротливой,  но  несокрушимой  стены  стали  ставить  стрелков  и
передвигавшиеся  на  колесах  метательные   машины.   Особенность   нового
построения заключалась в том, что еще до непосредственного соприкосновения
с противником на него  можно  было  обрушить  тучу  стрел.  Только  метнув
дротики, которые вонзались в неприятельские щиты и  тем  самым  заставляли
врагов бросать эти сделавшиеся бесполезными из-за торчавшего в  них  копья
доспехи, солдаты вступали в рукопашный бой, обнажив короткие римские мечи.
Раны, наносимые таким мечом, более  тяжелым  на  конце,  чем  у  рукоятки,
ужасны.
   О дальнейшем буду писать больше на основании рассказов других,  чем  по
собственным наблюдениям, потому что невозможно было охватить вниманием все
поле битвы. Само собою разумеется, мы с  Вергилианом  никакого  участия  в
сражении не принимали. Я вернулся к нему, и, взобравшись на повозку, чтобы
лучше видеть, мы с волнением ждали начала боя. Неподалеку  от  нас  стояла
когорта ветеранов. Мы отлично  видели,  что  впереди  над  римским  строем
горделиво возвышались серебряные орлы. Птицы жадно вонзили когти в шары  -
символ власти Рима  над  всей  землей,  так  как  шар  представляет  собою
законченность, нерушимость римских границ.
   На легион неслись тысячи  вражеских  всадников.  Уже  доносились  крики
варваров, размахивавших длинными мечами над головой. Но  в  нужный  момент
Корнелин дал знак, и стрелки отпустили тетивы онагров и  луков.  На  врага
полетели с неприятным свистом стрелы с  горящей  серой  -  так  называемые
фаларики - и свинцовые шары. Сарматы в кожаных панцирях,  сплошь  покрытых
чешуей из роговых пластинок, геты в железных шлемах с бычьими рогами и еще
какие-то полуголые люди уже готовы были обрушиться на римлян, но  фаларики
и свинец находили свои жертвы.  Видно  было,  как  многие  варвары  падали
вместе с конями, в невероятном смятении образуя груду тел и  конских  туш.
Неприятельский натиск сразу же потерял свою силу. Убедившись, что  римский
строй несокрушим и  ощетинился  копьями,  на  которые,  как  известно,  не
бросится ни один конь, сарматы повернули вспять, и  тогда  из  пяти  тысяч
грудей раздался победный клич. В упоении  победы  кричали  даже  погонщики
мулов, а я не знал, радоваться мне или печалиться, потому что это означало
наше спасение, но в то же время и победу ненавистного Рима.
   В облаках пыли, выбиваемой подковами даже из мокрой  земли,  так  и  не
доскакав до фаланги, варвары неслись по полю. Медные трубы трубили победу.
Но это было только начало. За облаками пыли двигались на нас тысячи  пеших
воинов, и, по варварскому обычаю, даже вожди сошли с коней и, взяв в  руки
мечи, стали в первых рядах, чтобы  служить  примером  для  прочих.  Теперь
слышался не конский топот, а глухой гул тяжких человеческих шагов...
   Но снова запела труба, и тысячи римских дротиков, описав плавную дугу в
воздухе, обрушились на врагов. И в