и золота. Не так ли поступает с нами и жизнь? Мне не хотелось браться за кирку, но Каст с ненавистью ударил меня ногой в колено. От боли я упал. - Понял, что тебе сказано? Или берегись бича! А если будешь сопротивляться, наденем на тебя цепи. Я взял кирку и со злобой сделал несколько ударов. Во все стороны полетели осколки камня. - Так и работай, а если не сделаешь положенного урока, тебе не миновать жестокого наказания. Потом мы выжжем тебе на лбу клеймо горячим железом, чтобы у тебя пропала охота думать о глупостях. Когда он ушел, я спросил человека, называвшего себя Цирратом: - Кому принадлежат эти рудники? - Их взял на откуп у местного владетеля какой-то богатый римлянин, житель Саталы. - Давно ты страдаешь здесь? - Скоро два года. - Недавно. - Не говори так! - простонал он, всматриваясь в глубину галереи, чтобы убедиться, не приближается ли Каст. - Больше двух лет редко кто выдерживает здесь. Надсмотрщики бьют нас немилосердно. Пощады нет ни для кого. Ни праздников, ни передышки. Пока не погаснет этот светильник, мы будем с тобою долбить камень. А он горит двенадцать часов. Потом на наше место придут другие. - А еда? - В полдень принесут немного пищи. Я рассмотрел теперь, что вся спина у Циррата была исполосована багровыми рубцами. - Как же можно вытерпеть это? - спросил я с негодованием. - Не кирки ли в наших руках? - Тише! Если такие слова услышит Каст, ты пропал. - Лучше умереть, чем жить так. - Еще хорошо, что мы можем с тобой разговаривать без свидетелей, - это облегчает душу. А там, где работает много рабов, неизменно стоит надсмотрщик с бичом и нещадно бьет каждого, кто промолвит лишнее слово. - Тяжко! - вздохнул я. - Тяжко, - повторил Циррат, - и нет конца нашим мукам. Как бы в подтверждение этих слов где-то по соседству раздался вой, от которого кровь стыла в жилах. - Что это? - спросил я. - Бьют нерадивого, - шепотом ответил Циррат с искаженным лицом, может быть вспоминая то, что случалось неоднократно и с ним самим. Мальчик стал всхлипывать. Я тяжело дышал, готовый размозжить голову первому попавшемуся надсмотрщику. Но старик, - а Циррат выглядел совсем стариком, - прошептал: - Зато мы получим награду на небесах. - О чем ты говоришь? - не понял я. - Христос примет в свое лоно всех страждущих и обремененных. Оказалось, что мой сосед по работе был христианином. Об этих людях я слышал только от своего учителя, у которого тоже было довольно смутное представление о новой секте, наполнившей, как говорили, весь мир, хотя никто не видел у нас в Томах христианских проповедников. Но меня совсем иному учил Аполлодор, и в негодовании я воскликнул: - Как ты можешь верить в подобные басни?! - Истинно так. - Кто сказал, что ты получишь награду за страдания? - Христос. - Это ваш бог? - Сын бога. Отец послал его на землю, чтобы искупить грехи людей. - Разве это возможно? - Для этого он претерпел распятие... Я и раньше не мог понять подобных вещей. Но теперь убедился, что порой человеческие страдания бывают невыносимыми и тогда люди в отчаянии утешают себя подобными нелепостями. - Ты говоришь о небесах, потому что потерял всякую надежду на спасение на земле. - Здесь нам нет спасения. Лучше искать пурпуровые улитки или жемчуг на дне морском, чем добывать золото. Из мрака показался Каст и хмуро оглядел нас. - Не празднословить! Или я до тех пор буду бить вас, пока глаза не лопнут! Однако за разговорами с Цирратом я не переставал долбить камень, и у наших ног лежали кучи осколков. Каст посмотрел на руду и снова ушел. Так продолжалось целую вечность, потому что часы под землею тянутся необыкновенно долго. Являлся Каст, подозрительно оглядывал нас и вновь уходил, чтобы надзирать над другими. Время от времени рабы уносили в корзинах выбитую нами руду. В полдень они принесли нам в деревянных мисках похлебку из чечевицы и вынули из корзины три куска хлеба. Ведь и глупец, обуреваемый жаждой наживы, мог сообразить, что на такой работе надо давать людям хоть какую-нибудь пищу! Потом снова крики Каста, удары кирки... Когда вечером я вернулся с другими в помещение для рабов, которое римляне называют эргастулом, то повалился на земляной пол и тотчас уснул как убитый... На следующее утро повторилось то же самое: грохот отпираемой двери, выход на работу под крики и пинки надсмотрщиков, тяжкая работа с киркой в руках в подземной галерее. Но на этот раз Циррат был неразговорчив, кирка валилась у него из рук. - Что с тобой? - спросил я. Вместо ответа он тяжело опустился на землю. Я посмотрел, не приближается ли Каст с бичом в руках, и склонился над стариком. - Или ты занемог? Циррат тяжело дышал. Воздух с хрипом клокотал в его груди. Изо рта показались розоватые пузыри. Обтянутые почерневшей кожей ребра вздымались от каждого вздоха. Глаза у него закатились, так что были видны одни белки. - Что же ты не отвечаешь, отец? Но Циррат был мертв. Его страданиям пришел избавительный конец. Я не знал, как поступить в данном случае, а мальчик, очевидно уже не раз наблюдавший подобные случаи, тотчас побежал сообщить о смерти Циррата надсмотрщикам. Пришел Каст и, глядя на умершего, проворчал: - Старый бездельник! Потом подумал мгновение, может быть, о том, следует ли позвать кого-нибудь на помощь, и покинул меня. Спустя минуту он вернулся с одним из тех рабов, что приносили нам пищу. - Оставь работу и помоги выбросить эту падаль, - приказал мне надсмотрщик. Раб схватил мертвеца за ноги, я - под мышки, и мы понесли труп к выходу. Каст сказал нам: - Волоките его туда, где погребают мертвых. Там вы найдете лопату. Мы покинули двор и стали спускаться по каменистому склону. Очевидно, мой товарищ хорошо знал дорогу. Каст сопровождал нас. Всего в одном стадии [стадий - древняя мера длины, около 150 метров] от рудников находилось кладбище, на котором кое-где виднелись свежие следы погребений. Тут же лежала тяжелая деревянная лопата с железным наконечником. - Копайте по очереди! - сказал Каст. Первым приступил к работе молчаливый раб. Когда он устал и начал вытирать пот с лица рукавом рваной туники, надсмотрщик крикнул мне: - Теперь ты! Я взялся за лопату. Как я упомянул уже, рудник находился совсем близко, на покатом склоне невысокой горы. Внизу, под кладбищем, рос колючий кустарник и валялись обломки рыжих скал. Каст зевал, может быть, после бессонной ночи, проведенной с какой-нибудь блудницей в соседней таверне. Я копал, но из головы у меня не выходила мысль о спасении. Почему Каст решился отправиться на кладбище, не взяв с собой стражей? Ему не приходило на ум, что мы можем с этим рабом убежать в разные стороны? Ведь тогда одному из нас удалось бы спастись. Птицелов плохо соображал после вчерашней попойки или вообще не был наделен от природы большой сообразительностью? Одна за другой мелькали мысли... Вдруг что-то привлекло внимание надсмотрщика на руднике, и он отвернулся. Дальше все произошло в мгновение ока. Я решился на отчаянный шаг и ударил злодея по голове лопатой. Послышался короткий хруст проломленного черепа. Каст упал, обливаясь кровью... Он успел повернуть ко мне лицо, и я перехватил его последний, исполненный ужаса взгляд... - Бежим! Бежим! - страшным голосом позвал я раба. Но тот, не произнесший за все время ни единого слова, был, вероятно, глухонемым или не понимал греческого языка, потому что не двинулся с места. Я побежал в кустарник, надеясь найти там какое-нибудь укрытие от преследования, и уже в кустах оглянулся. К моему изумлению, раб с яростью бил лопатой по трупу Каста. У меня не было времени, чтобы далее наблюдать эту сцену. Вероятно, поведение раба и спасло меня от преследования. Прибежавшим на место убийства надсмотрщикам и в голову не пришло, что Каста убил другой человек, и пока выяснились все обстоятельства происшествия, я был уже далеко... Не знаю, что сталось с глухим. Вероятно, его тут же казнили, а я бродил по лесу весь день и всю ночь, питаясь лесными плодами и не забывая ни на мгновение, что пролил человеческую кровь. Но когда вспоминал страшные глаза Каста, полные холодной жестокости, мне казалось, что я не человека убил, а раздавил какое-то злое насекомое. Уснув на несколько часов в укромном месте, я снова пустился в путь, узнавая по всяким признакам дорогу, по которой мы поднимались в горы, и надеясь, что таким образом я снова попаду в Диоскуриаду и, может быть, еще захвачу в порту корабль Поликарпа. На второй день я пришел в город весь оцарапанный колючками, с избитыми ногами, опираясь на посох, в который я превратил найденный в лесу увесистый сук. Но я опасался пойти на базар, чтобы не попасться на глаза надсмотрщикам Лупа. Крадучись, переходя из одного переулка в другой, я добрался наконец до порта, где у берега бросили якорь торговые корабли. Повсюду бродили корабельщики и зеваки, из таверн доносился вкусный запах жареной рыбы. Я спросил одного из прохожих: - Не знаешь ли ты, где стоит в порту корабль, который принадлежит Поликарпу? - Поликарпу? - переспросил человек с косматой рыжей бородой, росшей как рогожа вокруг широкого лица. - Полагаю, что ты найдешь его по другую сторону башни. Корабль грузится, чтобы, отплыть в Синопу. И незнакомец широким жестом жилистой руки показал место, где мог находиться корабль. Я поблагодарил и побежал, едва сдерживая свое волнение, в указанном направлении. Меня не обманули. Некоторое время спустя я уже заметил Диомеда, опиравшегося о борт одного из кораблей и взиравшего с печальным видом на портовую суету. Рабы носили с берега по гибким доскам амфоры. В них было, как я узнал потом, светильное масло. - Диомед! - крикнул я. - Скриба! - радостно поднял он руки. Я подбежал к кораблю и стал укорять патрона за то, что он так постыдно предал меня, и тут невольно слезы полились из моих глаз. Но Диомед каялся передо мной, ссылаясь на свою растерянность в связи с пережитыми волнениями, и просил простить его, обещая мне впредь заменить отца. - Ты же знаешь, - плакался он, - что я потерял все свое состояние и даже корабль. Я теперь нищий и не знаю, как доберусь до дому и что скажу своей несчастной супруге... Он лицемерил. По правде говоря, у Диомеда еще осталось довольно богатства, чтобы не просить подаяния с протянутой рукой, но в те минуты я готов был извинить людям все на свете, радуясь своему освобождению и рассказывая патрону о том, что я испытал за эти два дня. А ведь они могли превратиться в долгие, страшные годы. В это время к нам подошел благообразный Поликарп. Он тоже, вероятно, чувствовал свою вину передо мной, потому что предложил: - Чего же ты ждешь! Взойди на корабль и отдохни после выпавших на твою долю бедствий! Я не заставил себя долго просить. Наутро корабельщики закончили погрузку и подняли парус. Возблагодарив небеса за спасение, мы покинули Диоскуриаду. 7 Корабль Поликарпа назывался "Африка". Благодаря всяким счастливым обстоятельствам мы в короткий срок достигли на нем Синопы и оттуда направились в Византии. Диомед, надеявшийся с каким-нибудь попутным кораблем вернуться в Томы, сошел там на берег, а мы поплыли в Фессалонику. Корабль вез в этот город различные товары. Фессалоника - большой торговый город, но Поликарп не задерживался в нем, так как "Африка" должна была доставить в Лаодикею Приморскую горное масло для светильников. В некоторых областях Кавказа его добывают в огромном количестве из земли, и оно очень ценится в Антиохии, где лавки и даже улицы освещены в ночное время, как днем. Поспешность Поликарпа вполне соответствовала моим планам, однако я все-таки успел не без волнения посмотреть на Олимп, блиставший в отдалении своей белоснежной вершиной, и вспомнил безбожные речи Аполлодора, который, выпив вина, имел обыкновение утверждать, что все рассказы о богах - только глупые басни, рассчитанные на доверчивых людей, и что на Олимпе не находится места даже для орлов, потому что гора бесплодна и непригодна для живых существ. Снова мы пустились в путь, и на этот раз он лежал среди блаженных Цикладских островов, медлительно кружившихся, как некие лиловые видения, в зеленоватом море, на золоте вечерней зари... В дни этого мирного плавания, во время которого я отдыхал телом и душой, самым приятным занятием для меня были разговоры с корабельщиками. Все они оказались старыми мореходами, и некоторые даже побывали за Геркулесовыми Столпами. Моряки много рассказывали об алчности торговцев, всегда готовых ради наживы отправиться в любое опасное путешествие - плыть в Британию за оловом или пробираться в дебри Африки, где покупают слоновую кость. Будто бы в непроходимых африканских лесах существуют кладбища слонов. Почувствовав приближение смерти, огромные животные направляются туда, ломая все на своем пути и оглашая пальмовые рощи трубными звуками, и в таких местах находят настоящие залежи клыков. Один из корабельщиков рассказывал, что его приятель, которого уже не было в живых, однажды приплыл на корабле к какому-то острову в океане, где среди пальм обитали человекообразные существа, обросшие густой бурой шерстью. Когда мореходы сошли на берег, эти фавны похитили и увели в лес некую женщину, плывшую случайно на корабле, и тогда корабельщики покинули в страхе остров и больше не возвращались в те опасные воды. Я уже стал понимать, что для получения прибыли использованы все ухищрения человеческого разума. Для этого служат корабли и караванные дороги, менялы и гостиницы. Купец вносит плату за товары в одном городе, получает от владельца меняльной лавки заемное письмо с указанием суммы и спокойно отправляется в путь, не опасаясь воров и пропажи, чтобы у другого менялы, в другом городе, иногда расположенном за тысячи миль, получить товары или указанную на папирусе сумму с вычетом условленных процентов. Вокруг торговли вращается вся римская жизнь, и около этого занятия кормятся судостроители, корабельщики, каравановодители, скрибы и проводники. Спустя некоторое время мы прибыли в Лаодикею, и нигде, как в этом порту, я не видел такого множества кораблей, пришедших из Иоппии, Тира, Сидона, Александрии и даже Карфагена и Остии. Среди них, поблескивая на солнце медью щитов, повешенных в однообразном порядке на бортах, стояли три римские галеры. Мне объяснили, что сюда везут товары, направленные в Антиохию, так как антиохийский порт Селевкия неудобен для стоянки большого числа судов. Антиохия! При этом многообещающем имени у меня учащенно билось сердце. Но я не знал, что предпринять, и в нерешительности бродил по набережным. Денег своих я лишился, а Поликарп был скуп, как сирийский меняла, кормил меня за те письменные работы, которые я выполнял, но не платил ни единой драхмы. Между тем вокруг было много соблазнов. Однако у меня не нашлось обола, чтобы полакомиться гроздью винограда, и в утешение себе я вполголоса повторял бессмертные гекзаметры из "Одиссеи". А в многочисленных тавернах люди пили вино, харчевни манили запахом вкусных яств. Далее я увидел, как бродячие мимы представляли историю распутной женщины, у которой был старый муж, и произносили всякие непристойности. Зрители с удовольствием смотрели на их ужимки и смеялись во все горло, но, когда мимы, закончив представление, стали собирать плату, все старались незаметно отойти в сторону, чтобы не бросить в протянутую деревянную миску медную монету. В другом месте зеваки толпились вокруг проходимца, предлагавшего принять участие в игре в кости. Заметив мою простодушную наружность, он решил поживиться. - Юноша, куда ты спешишь? Вот случай для тебя испытать счастье. Если у тебя есть денарии, давай бросим кости, и ты во мгновение ока утроишь свое состояние. Но я отошел прочь. Впрочем, вскоре мы отправились с Поликарпом в Антиохию. Ему понадобился писец, и, несмотря на то, что целью моего путешествия был Рим, я охотно принял предложение хозяина "Африки". Мне хотелось побывать в этом "саду Сирии", как называл Аполлодор Антиохию. По его словам, в нее со всех сторон стекаются риторы и куртизанки, и жизнь кипит здесь, как вода в медном котле, потому что Антиохия расположена на перекрестке важных торговых путей из Азии в Александрию, из Лаодикеи в Пальмиру и города, лежащие на Евфрате, что и является причиной процветания сирийской столицы. Но, как известно, богатство влечет за собой распущенность нравов и стремление к наслаждениям, поэтому в Антиохии время проходит как сплошной праздник, всюду слышна музыка и звенит смех легкомысленных женщин. Аполлодор рассказывал об Антиохии много другого, но никогда я не думал, что могут быть на земле подобные города, и с изумлением смотрел на шестиэтажные здания, позолоченные колонны портиков и статуи, раскрашенные с таким искусством, что они казались живыми людьми, вознесенными на пьедесталы за какие-то заслуги перед человечеством. Колоннады тянутся вдоль улицы Антонина Благочестивого на целые стадии. Здесь помещаются многочисленные лавки менял, таверны, гостиницы, так как именно по этой дороге уходят в Пальмиру торговые караваны. В общественных тихих садах шумят фонтаны, струится из львиных бронзовых, позеленевших от сырости пастей освежающая вода, всюду толпы гуляющих, и часто на улицах проплывают над головами носилки богатых людей, украшенные занавесками с золотой бахромой. Дома богачей здесь отделаны мрамором или мозаикой, беднота же обитает в жалких лачугах на городских окраинах. В Антиохии я очутился случайно. Мне нечего было делать в этом шумном городе, но по окончании своих дел Поликарпу захотелось отделаться от не нужного уже ему писца. Судьбе было угодно, что он хорошо знал Ганниса, евнуха, доверенного человека в доме Юлии Месы, родственницы нашего императора, у которой жили две ее дочери - молодые вдовицы Маммея и Соэмида. Я стал писцом у Маммеи и неожиданно для себя оказался в самой гуще антиохийской жизни. Это тем более радовало меня, что для путешествия в Рим мне нужно было скопить немного денег. Никогда не забуду тот день, когда Поликарп привел меня к Ганнису. Скопец, толстяк с одутловатым и желтым, как шафран, лицом, но с умными, скучающими глазами, сидел, по восточному обычаю поджав под себя ноги, на голубой подушке, брошенной на мозаичный пол, и черный, как эбеновое дерево, мальчик, с белками вроде двух сваренных вкрутую и облупленных яиц, что меня очень позабавило, овевал своего господина опахалом из павлиньих перьев. Ганнис был погружен в чтение какого-то свитка, когда привели к нему посетителей; прочитав несколько строк, он закрывал глаза, точно наслаждаясь содержанием книги или что-то обдумывая. Наконец поднял голову, вопросительно посмотрел на нас обоих и, отрываясь от одному ему известных мыслей, произнес без большой радости: - Поликарп! Какой ветер принес тебя в Антиохию? После всяких приветствий и расспросов о здоровье мой новый покровитель стал объяснять причину посещения: - Я привел к тебе юношу родом из далекого города Томы, сына благочестивых родителей. Он направляется в Рим, чтобы добиваться там справедливости в сенате... - Бесполезное предприятие... - Совершенно согласен с тобой. Но таково его намерение. А в пути молодого человека постигли всякого рода бедствия, и ему теперь необходимо прожить некоторое время в вашем городе, чтобы собраться с силами. Так как юноша весьма искусный каллиграф, то я подумал, что он может оказаться пригодным тебе, принимая во внимание твою любовь к книгам. Ганнис поморщился, как будто бы глотнув чего-то очень горького, а потом окинул меня внимательным взором. - Тебе благоприятствует фортуна, любезный! На твое счастье, нашей молодой госпоже как раз нужен человек, чтобы помочь Олимпиодору присматривать за библиотекой и переписывать книги. Зрение старика слабеет с каждым днем, а госпожа любит хорошо переписанные свитки. Поэтому ты будешь делать все, что он тебе укажет, и содержать в порядке книгохранилище. Место это скромное, но разве не назначил Антиох своим библиотекарем прославленного поэта Евфориона? Надеюсь, ты не будешь бегать за молодыми рабынями, вместо того чтобы заниматься делом? Я проглотил слюну, набежавшую от волнения или, может быть, от обиды, что со мной разговаривают подобным образом. Ганнис взял в руку деревянный жезл, лежавший у голубой подушки, и три раза ударил им о пол. Вбежал молодой раб, у которого только бедра были обмотаны куском красной материи. Он привычно простерся ниц перед евнухом. Скопец приказал ему: - Позови домоуправителя! Явился довольно тучный человек с вкрадчивым голосом, имевший обыкновение поглаживать руки, как бы умывая их. Ганнис сказал ему несколько слов обо мне, и домоуправитель, все так же умывая руки и кланяясь, с таким видом смотрел на нового писца, точно испытывал ко мне необыкновенное расположение. Но когда он вел меня в книгохранилище, я слышал, как этот хитрец пожаловался незнакомому для меня человеку, как потом выяснилось - знаменитому философу Филострату, которого мы встретили в одном из богатых покоев: - Странные вещи творятся в нашем доме! Библиотеку доверяют не опытному ритору, а мальчишке! И пожал плечами. Философ с полным равнодушием выслушал его слова и зевнул. Я же отлично понимал, что обязан переменой в своей судьбе лишь слепому случаю, хотя Аполлодор и учил меня, что на земле ничего не бывает случайного и всякое явление имеет свою причину. Но, может быть, думал я в те минуты, небо хочет вознаградить меня за испытанные несчастья и указывает путь, по которому я должен следовать, чтобы быть счастливым на земле. Чтобы преуспеть на других, земных поприщах, от человека требуется исключительный ум, или красота, или огромная физическая сила, и благополучие человека в римском государстве покоится на лести и угождении богатым, а в мире книг царит философическая тишина. Так началась для меня жизнь библиотечного переписчика и продолжалась до тех пор, пока я не встретил поэта Вергилиана. Целые дни я проводил в библиотеке, которая представляла собою обширное помещение, где на дубовых полках стояли медные сосуды со свитками, покоились написанные на пергаменте книги. Подслеповатый Олимпиодор говорил о них с нежностью и даже вынимал и показывал мне особенно редкие списки. Но так как на моей обязанности в этом доме лежала главным образом переписка пришедших в ветхость свитков, то библиотекарь немедленно дал мне работу. Для этой цели я расположился в соседнем, небольших размеров помещении, где стоял наклонный стол и на полке находились под рукой все необходимые принадлежности для писания. Чернильница была простая и глиняная, и до меня за этим столом сидел, может быть, какой-нибудь скриба рабского состояния, но обстоятельства тех дней не позволяли мне быть разборчивым, и я, вздохнув при мысли о покинутом отеческом доме, взял в руки тростник и обмакнул его в чернила. Отлично помню, что первой книгой, которую я переписал для Маммеи, были "Письма" Цицерона, и таким образом я невольно заглянул в жизнь этого замечательного человека и расширил свои познания о римском мире. Вообще мне ничего не оставалось, как благодарить судьбу, давшую мне не только пристанище в богатом доме, полном книг, но и счастливый случай познакомиться с таким городом, как Антиохия, и в свободные часы я бродил по великолепным улицам и с удивлением смотрел на прекрасные храмы и термы, на обилие воды в городских нимфеях, на женщин с нарумяненными щеками и подведенными глазами, на юнцов с завитыми локонами, на тысячи праздных людей в красивых одеждах. Меня толкали со всех сторон, обзывали глупцом или ротозеем, когда я мешал спешившим в академию или театр. А вернувшись в библиотечную тишину, я снова старательно выводил буквы или разглаживал пемзой папирус. Второй переписанной моей рукою книгой был нашумевший трактат Тертулиана "О плаще". Работал я с большой поспешностью, так как оригинал надлежало возвратить антиохийскому епископу, с которым Маммея, хотя и не будучи христианкой, обменивалась книгами. Этот христианский проповедник, властный и образованный человек, иногда посещал нашу госпожу, и мне приходилось слышать, как они говорили о Христе, его смерти и воскресении, во что, видимо, совершенно верил епископ, но что вызывало легкую улыбку на устах Маммеи. Однажды ко мне явился домоуправитель Александр и объявил, что госпожа требует немедленно принести ей книгу Тертулиана. Невежественный вольноотпущенник смешно перепутал имя автора, но я догадался, что речь идет о только что переписанном трактате "О плаще", и, захватив оба списка, отправился в таблинум, где обычно читала книги Маммея. Мне нужно было пройти целый ряд залов, уставленных статуями и расписанных сценами из жизни богов и мудрецов Эллады, и, переходя из одного в другой, я с бьющимся сердцем думал о том, что увижу сейчас ту, для которой с таким старанием переписываю книги. Маммея возлежала на узком ложе, подпирая рукой белокурую голову. У нее была искусно сделанная высокая прическа, глаза напоминали своим цветом темные фиалки, и нежные румяна на щеках еще больше оттеняли ее взлелеянную под павлиньими опахалами красоту, но мне показалось, что во взгляде этой молодой женщины можно было прочитать печаль. Вся картина и сейчас стоит перед моими глазами. Ложе на позолоченных ножках, голубая обивка, маленькие ноги Маммеи, обутые в башмачки из красной кожи... Я стоял со свитком в руках и не знал, как поступить с ним, не решаясь заговорить. Однако сидевший возле ложа красивый человек с подстриженной черной бородой и очень бледным лицом дружелюбно улыбнулся. - Ты принес книгу, юноша? Незнакомец взял свиток и передал его Маммее. Только тогда она заметила меня. Потом посмотрела на мою работу и усмехнулась. - А ты в самом деле великий искусник в каллиграфии! Взгляни, Вергилиан, как отчетливо и красиво написаны эти буквы! Тот, кого оно назвала Вергилианом, почтительно склонился над ложем, чтобы лучше видеть свиток, и покачал головой. - Я скажу Ганнису, - промолвила Маммея, - пусть он наградит тебя за трудолюбие. А теперь ты можешь идти. Сам не зная почему, я вздохнул и покинул этих счастливых людей, жизнь которых полна красивых слов и мыслей, беззаботна, как полет мотыльков. 8 Я спустился в каморку, где проводил ночи, но в сумраке ее все еще видел перед собой Юлию Маммею, фиалковые глаза, красные башмачки, стройные ноги на голубом ложе, соблазнительно прикрытые привезенным из далекой Серики [Китая] черным шелком. Мне и в голову не могло прийти в Томах, что на моем жизненном пути будут подобные встречи. Однако ничего странного в этом нельзя видеть. Люди ошибочно привыкли рассматривать логическую связь между причиной и следствием как неизбежность рока. А между тем при более внимательном рассмотрении житейских обстоятельств приходишь к выводу, что во всем существует закономерность. Человек, отправляющийся в путешествие, должен считаться с возможностью подвергнуться в дороге нападению разбойников, а плавающий на корабле может испытать бурю, что и произошло со мной. Но так как одно событие всегда цепляется за другое, то в конце концов я очутился в библиотеке Юлии Маммеи и благодаря этому прочел множество книг, какие никогда не попали бы мне в руки в нашем скучном городе, увидел целый ряд знаменитых людей. Я часто вспоминал своего учителя. Благодаря ему я очутился в этом чужом для меня мире не бессмысленным зевакой, а человеком, который привык размышлять о том, что он видит перед своими глазами... Не один раз на своем соломенном ложе я слышал его голос, долетавший издалека: - На то, что совершается в мире, боги не оказывают никакого влияния, и даже их самих выдумал человек, чтобы объяснить какой-нибудь причиной явления природы и страх перед неизвестностью. Но по ту сторону смерти ничего не ждет нас. Стикс или Лета - только красивые символы, и все исчезает в то самое мгновение, когда смертный испустит свой последний вздох. В самом деле! Что такое душа? Если она Психея и скитается по миру, то почему же никто никогда не встретил ее в роще или у источника? Схождение Персефоны в аид тоже только образ, передающий в поэтической форме круговращение времен года, умирание и воскресение зерна в земле. Это весьма заманчиво и для сравнения с человеческой жизнью. Умереть, чтобы восстать для иной, лучшей жизни! Но уверяю тебя, мой юный друг, что, покинув сей мир, мы уже никогда не увидим солнца и даже его жалкого подобия в виде светильника. Мой неокрепший ум был потрясен красноречием учителя. Он заметил это и, положив мне руку на плечо, сказал: - Не отчаивайся! - Но разве не печальна такая жизнь? - спросил я. - Печальна и полна радости. - В чем же ее смысл? - В том, чтобы каждый день подниматься еще на одну ступеньку, приближаясь к истине. - Что такое истина? - опять спросил я. Но тут в Аполлодоре проснулся софист, и он ответил с улыбкой: - Истина? Правильное умозаключение из посылки. И я как бы упал с небес. Теперь, вспоминая этот разговор и лицо Юлии Маммеи, я подумал, что было бы скучно жить на земле без женской красоты. Меня уже посещали первые, смутные предчувствия любви. Иногда в библиотеку приходил Филострат. Он носил хламиду философа, подчеркивая этим независимость своих мыслей, но был великий чревоугодник и мог написать за мзду любое сочинение, за или против, как всякий равно" душный к истине человек. Меня могут упрекнуть, что я злословлю и возвожу напраслину на такого прославленного ритора. Согласен, что нам свойственно ошибаться в своих суждениях. Однако повод для таких мыслей дает мне книга Филострата "Жизнеописание Аполлония из Тианы", в которой он писал о вещах, в какие не может верить ни один здравомыслящий человек, - хотя бы об этих заточенных в бочку ветрах и других подобных нелепостях. Кроме того, ведь ни для кого не тайна, что Филострат написал наделавшее столько шуму во всем мире сочинение по заказу Юлии Домны, желавшей создать примерный образ мужа и мудреца в противовес Христу. Филострат составлял для Маммеи письма, так как славился своим хорошим стилем. Иногда он просил меня переписать для него то или иное послание, найти в библиотеке нужную книгу. Но, просматривая свиток, спрашивал порой: - А не знаешь ли ты, друг, что сегодня готовят на поварне? Я отвечал, как мог, а он комментировал сообщение о яствах: - Мясо дикой козы, мелко нарубленное, хорошо приправленное перцем и запеченное в виноградных листьях? Это весьма вкусно. Вскоре я снова увидел Вергилиана. Епископ посетил Маммею и уходил от нее в расстроенных чувствах, очевидно не преуспев в своей проповеди, хотя мне неизвестно, о чем они с Маммеей беседовали в тот день. Но я слышал, как поэт, провожавший гостя, спросил его на лестнице, почему христианские писатели мало обращают внимания на красоту слога, пишут грубым языком и употребляют даже площадные выражения. Проповедник нахмурился и ответил: - Христианские писатели пишут не для изощренных в литературе, но для простых людей, которым нужна не форма, а утешительное содержание. Вергилиан поднял брови и, глядя в сторону, задумчиво произнес: - Ах, так? Однажды я писал под диктовку Маммеи, волнуясь до крайности, когда она протягивала руку, чтобы взять у меня навощенную табличку и просмотреть написанное. На ногтях у нее был пурпур. Это был ответ лаодикейскому епископу по поводу его писаний, в которых он объяснял принцип троичности божества, чего я никогда не мог постичь. Я был тогда молод и не очень искушен в философских тонкостях, да и теперь подобные высказывания вызывают у меня недоумение, но понял, что христиане пользуются не только в Антиохии, но и во всем римском государстве большим влиянием. Мне случалось видеть с какой самоуверенностью беседовал с Маммеей епископ Феофил: он держал себя так, точно ему были известны все тайны мира. Филострат сказал мне, что это богатый человек, прекрасно говорящий по-гречески. А между тем я слышал, что христиане вербуют своих приверженцев среди бедняков. Об этой секте вообще рассказывали небылицы всякого рода, вроде того, что они поклоняются богу с ослиной головой. Неоднократно я видел у Маммеи Вергилиана. Я уже знал, что этот бледный человек пишет стихи, я даже прочел некоторые его произведения, и у меня щемило сердце от печальных строк, в которых поэт описывает расставание с миром и разлуку с возлюбленной, но я обладал хорошим пищеварением и вергилиановская меланхолия недолго владела мной. Иногда поэт шутил со мной: - А ты все шуршишь библиотечными свитками, как мышь в норе? Я молча улыбался, не зная, как говорить с таким важным человеком. Вергилиан брал нужную ему книгу и уходил. Чаще всего это были сочинения Сенеки. Но в доме Маммеи я встречал не только поэтов и философов, а и сильных мира сего. За ними мне приходилось наблюдать издали, в дни торжественных празднеств, когда весь город наполнялся шумом и песнями. В своих руках эти люди держали судьбы государства и одним движением бровей могли бы решить участь нашей семьи, но мне и в голову не приходило обратиться к ним с таким прошением. Однажды, прячась за спины служителей, я с любопытством следил, как по мраморной лестнице нашего дома медленно поднимался император Антонин, прозванный солдатами Каракаллой за свое пристрастие к называвшемуся так германскому плащу; его губы были искривлены в презрительной улыбке, он угрюмо смотрел прямо перед собой, точно замышляя еще одну жестокую казнь. Короткие курчавые волосы августа и низкий лоб выдавали его африканское происхождение. Действительно, предки Антонина были родом из триполитанского города Лептиса и, по рассказам знающих людей, не гнушались никакими средствами, чтобы добиться поставленной цели. Я заметил, что у императора сильные челюсти, говорившие об упорстве, но цвет лица землистый, как у всех страдающих желудком. За Антонином, словно его тень, двигался в белоснежной тоге, с золотым мечом, висевшим на груди, - знаком достоинства префекта претория, Опеллий Макрин. Нельзя было не обратить внимания на его узкие, блиставшие злобой глаза и широкий, как у рыбы, рот, глубоко вдавленную переносицу. Этот смуглый некрасивый нумидиец, очевидно, носил некогда серьгу в левом ухе, от которой осталась смешная дырочка в мочке. У него был такой вид, точно он чует врага в каждом встречном. О жестокости префекта претория ходили ужасные рассказы. Наоборот, мясистое, румяное лицо Ретиана, префекта Второго Парфянского легиона и любимца императора, решительно ничего не выражало, кроме готовности повиноваться. О Ретиане говорили, что он предан августу, как пес. Но события показали иное. Все было интересно и ново для меня. Я слышал, как Макрин, следуя за императором, говорил Ретиану: - В чем зло? В том, что на земле распространяется безбожие и противогосударственное заблуждение христианской секты. Люди самого низкого звания и даже рабы считают себя равными нам. Это они подкапываются под прекрасное здание республики, покоящееся на строгих законах. Ведь в государстве каждому предоставлено по его положению: сенатору - привилегии, торговцам - прибыль, воинам - полагающееся им содержание, ремесленнику - плата за труд, а рабу - пища и приятное сознание, что он служит своему господину. - Ты это хорошо сказал, - согласился Ретиан. - И сколь справедливо, - поспешил прибавить какой-то старичок в тунике с широкой красной полосой. Но проходивший в это мгновение раб с амфорой в руках заскрежетал зубами: - Прокляты они до скончания века! - Молчи! - шепнул товарищу другой раб, шедший с ним. Я удивился. Ведь эти люди не гребли на галере и не работали на руднике, а всего лишь прислуживали в доме богатой госпожи. Но, очевидно, в этом свободолюбивом городе рабы даже на легкой работе не были довольны своим существованием. Впрочем, только в праздничные дни их одевали здесь в нарядные туники, а в обычное время они ходили в рубищах, вертели мельничные жернова, и на ночь их запирали в вонючее помещение на задворках великолепного дома, где находились всякого рода склады, отхожие места и выгребные ямы, полные нечистот. В моей памяти встает одна из антиохийских картин... В окно слышно, как плещут фонтаны. Среди лавровых деревьев кричат неприятными голосами павлины. Из пиршественного зала доносится музыка. Арфистки искусно перебирают струны, и под эту музыку рядом с сыном, Антонином Каракаллой, в облаках благовоний идет Юлия Домна. Она в пышной пурпуровой одежде, расшитой золотыми узорами, - торжественном наряде августы, "матери лагерей", как ее называют легионеры. У императрицы прекрасные сирийские глаза, они полны ума, в них как бы пылает черный огонь. Красота ее еще не отцвела. Вместе с нею идут ее сестра, страшная, горбоносая Юлия Меса, и две племянницы - Маммея и Соэмида. Первая - печальная красавица с высокой прической из белокурых волос, какие бывают у германок; она полна достоинства и в своих одеждах предпочитает темные цвета; на ней синяя туника, а сверху черное покрывало с серебряной бахромой, и шелк скрывает ее фигуру, полную тайны для меня. Черноглазая и смугловатая Соэмида идет в бесстыдно полупрозрачном одеянии; у нее яркий рот и неопределенная улыбка на устах, в маленьких ушах покачиваются огромные серьги в виде золотых колец; походка ее полна неги, и бедра колышутся при каждом шаге; при взгляде на эту восточную красоту во рту пересыхает, как в пустыне. К Соэмиде прижимается сын Элагабал, прелестный, похожий на нежную девочку, с такими длинными ресницами, что от них как бы падает тень на его румяные, как персик, щеки. Но, несмотря на детский возраст, он состоял наследственным жрецом в храме Солнца, последний отпрыск древней сирийской фамилии. Я видел это страшное святилище, где бородатые жрецы в золотых тиарах приносят кровавые жертвы. Позади, опустив голову, бредет Александр, сын Маммеи, задумчивый и молчаливый отрок, слишком рано погрузившийся в чтение книг и поэтому потерявший вкус к играм и гимнастическим упражнениям, с пользой укрепляющим тело. Все это люди, наделенные красотой или редким умом, обладающие властью и золотом, что дает возможность держать в повиновении легионы, нанимать на службу целые племена германцев. Мне было странно, что я попал в этот мир, имел случай наблюдать жизнь, скрытую даже от историков, и, не привлекая ничьего внимания, подслушивать разговоры и даже сокровенные мысли, потому что никто не стесняется скромного писца. Антиохия ликовала и веселилась. В те дни в городе происходили празднества по случаю прибытия парфянских послов для переговоров о браке императора с дочерью парфянского царя, поэтому на городских площадях народу раздавали хлеб, мясо и вино. Август тоже прибыл в Антиохию, весь день провел в лагере, где разговаривал с солдатами как равный с равными, а вечером посетил праздник Маммеи, и когда очутился средь избранного общества, то снова надел на себя личину презрения. Я хорошо запомнил, что в тот вечер Вергилиан читал перед собранием свои стихи: Как пчела персидскую розу, не могу забыть пурпур той зари, что колонны разделили на равные части Ты скоро меня покинешь, и ночь без тебя настанет... Маммея повторила: ...и ночь без тебя настанет... Соэмида таинственно улыбалась, сидя рядом с хмурым императором. Во внутреннем дворе дома был разведен сад. Вдоль дорожек, усыпанных разноцветным гравием, росли однообразно подстриженные деревья. Впрочем, здесь насчитывалось больше статуй, чем деревьев. Эти богини и нимфы были позолочены, что придавало особенно странный вид не только саду, но и тем речам, которые здесь слышались. Люди говорили среди этой искусственной красоты о возвышенных вещах, о пребывании на земле трепетной Психеи. Ее здесь легко смешивали с иудейской Ахамот или с христианской душой, которой предназначено пройти бесчисленные мытарства, чтобы получить спасение на небесах. Эти тунеядцы часами беседовали о любви, но то была не простодушная любовь пастушки и дровосека, а доведенная до безумия любовь образованных людей, в которой трудно отличить, где пылает страсть, а где разжигается похоть, и в подобных чувствах смешались пороки трех материков. Я не все понимал, что слышал тогда, порой закрывал руками уши и убегал в свое уединение, в библиотечную тишину, но и там до меня долетал волнующий женский смех. Вергилиан был прост в обхождении с людьми, и мне приходилось не один раз беседовать с поэтом, когда он приходил в библиотеку. Этот беспокойный человек был полон противоречий. Точно каждую минуту он был не там, где ему хотелось быть, и всегда в разлуке с чем-то, чего ему не хватало. В Антиохии говорили о его близости с Соэмидой и о нежной дружбе с Маммеей. В один прекрасный день в библиотеку явился Филострат. Этот обращался со мной по-приятельски. - Ты не видел Вергилиана? Ищу его повсюду и не могу найти. Он нужен госпоже. Где его опочивальня? Здоров ли он? Я ответил, что не видел поэта со вчерашнего дня, и мы отправились в тот покой, где он проводил ночи. Филострат, тяжело дыша, поднялся по лестнице и, не постучав в дверь, отворил ее. Что он увидел, я не знаю, но ритор сказал, заглядывая в спальню: - Не надо ли вам чего-нибудь для подкрепления? Хорошо для любовников покушать похлебки из порея, заправленной перцем. Может быть, я стоял на пороге незнакомой для меня страны любви? Я растерянно смотрел на философа. Мне даже показалось, что я услышал печальный вздох... - Пойдем, друг, - сказал Филострат, - нам с тобой нечего здесь делать. Он плюнул на мрамор пола, и я в смущении спустился по лестнице. Вергилиан много путешествовал и, может быть, для этого и брался выполнять поручения дяди, сенатора Кальпурния. Но, отправляясь по просьбе сенатора в плавание, Вергилиан больше думал о встречах с интересовавшими его людьми, чем о дядюшкиных товарах или о пшенице его латифундий, от чего доходы сенатора терпели ущерб, и он даже грозил лишить своего нерадивого племянника наследства. Я встретил однажды поэта на берегу Оронта. Все пространство вдоль реки, от Антиохии до самой Дафны, застроено белыми виллами, где резвятся счастливые дети, гуляют группами девушки, летают белые голуби. Дафна, знаменитое предместье, - один сплошной сад, славящийся на весь мир кипарисами, лавровыми деревьями, фонтанами, искусственными ручьями, а главным образом храмом Аполлона и празднествами в его честь, во время которых вся Антиохия целый месяц проводит в различных увеселениях. Поэт шел в сторону Дафны, в легкой желтой тунике, перебросив, как спартанский юноша, синюю хламиду через плечо. Я приветствовал его поклоном, а он дружелюбно сказал: - Здравствуй! Даже ты оставил свои свитки, чтобы подышать вечерним воздухом? Вергилиан посмотрел на реку. По ней медленно плыли барки с косыми парусами, нагруженные розоватыми амфорами, в каких перевозят вино. Антиохийские лозы соперничают с виноградом Библа, Газы и Тира. - Итак, мой друг, ты родом из Дакии? - спросил поэт. - Точнее говоря, из Малой Скифии. Я родился в Томах, что на берегу Понта. - Хотелось бы мне побывать там. Ты показал бы мне могилу Овидия. - Каменная плита над нею совсем вросла в землю, а урна покосилась... - начал я описание родного города. Но он перебил меня, задумчиво глядя вдаль, туда, где за моей спиной солнце уже приближалось к горизонту: - Вы живете среди варваров? - Есть у нас немало людей, которых вы называете варварами. - А где обитают варварские племена? - За оборонительным валом. - Это далеко от римской границы? - Несколько дней пути от нашего города. - Мне кажется, - начал Вергилиан, - что люди живут там по-иному, чем мы. Они ближе к природе, возделывают землю для того, чтобы есть хлеб, и наделены завидным здоровьем. Они не знают, что такое сомнение, их заботы разумны, связаны с добыванием пищи и топлива, а также с мыслями о своих детях. Они живут ради будущих поколений, в случае опасности поднимаются, как один человек, с оружием в руках, а мы тратим силы на ничтожные дела и, когда нам угрожает опасность, собираем всюду, где можем, наемников. Я стоял перед ним, и мне почему-то было неловко слушать такие слова, точно он хвалил меня самого, но я уже знал, что в больших римских городах людям, по крайней мере лучшим из них, опротивели пороки и лень, хотя они и не находили выхода из создавшегося положения. Вергилиан помолчал некоторое время. - Почему ты оставил Томы? Я рассказал о поручении отца, о своем путешествии, о буре и пленении разбойниками и о необходимости отправиться в Рим, чтобы добиться справедливости в сенате. - Так в чем же дело? - улыбнулся он. - В этом я легко могу помочь тебе. Скоро уйдет в море наш корабль "Фортуна Кальпурния", и я с удовольствием доставлю тебя в Рим, хотя по пути мне придется побывать в Александрии. В Риме я знаю многих влиятельных сенаторов, и мой дядя тоже принадлежит к этому почтенному сословию, и если все так, как ты изложил мне, то они охотно помогут отменить несправедливое решение судьи. Напомни мне о твоем деле, когда я буду в библиотеке. А теперь прощай! Поэт приветливо помахал мне рукой и удалился, а я поблагодарил судьбу за то, что она покровительствует бедному путнику в этом огромном и полном опасностей мире. Ночью, лежа на своей жесткой подстилке в каморке, что домоуправитель отвел мне под лестницей, я стал подсчитывать, через сколько дней я могу очутиться в Риме и какое понадобится время, чтобы возвратиться в Томы. Но я не знал еще, что человеческие предположения стоят немногого, если легкомысленный поэт вмешался в твою жизнь. 9 Вергилиан явно не спешил покинуть Антиохию, и я неоднократно имел случай наблюдать, что Маммея и Соэмида как бы состязались в искусстве уловления поэта в свои сети, а он, казалось, не знал, что слаще - похвалы ли его стихам из уст одной или поцелуи другой. В Рим мы написали, что торговые переговоры затягиваются. Все в этом доме располагало к любви. Курильницы наполняли залы облаками аравийских благовоний, здесь часто слышалась заглушенная музыка, люди говорили шепотом, не желая потревожить покой госпожи или опасаясь вызвать гнев ее ни в чем не знающей меры сестры, жестоко наказывавшей рабынь. Мне иногда приходилось видеть Маммею совсем близко, когда я приносил ей из библиотеки переписанные книги. Не очень торопясь уходить, я стоял перед нею и смотрел, как свиток с приятным шорохом развертывается в ее руках. В то утро Маммея еще была занята своей красотой. С таким видом, точно они совершали дело государственной важности, около госпожи хлопотали пять или шесть рабынь. Маммея сидела на круглом мягком сиденье без спинки, вокруг которого рабыням было удобно, украшая свою повелительницу, переходить с одного места на другое. Я терпеливо ждал, когда они закончат это занятие, а судя по выражениям их юных озабоченных лиц, то была не менее тяжелая работа, чем труд у ручного жернова. Одна из рабынь покрыла лицо Маммеи какой-то массой, напоминающей жидкое тесто, и старательно разглаживала щеки обеими нежными девичьими руками, потом сняла мазь чистым полотняным платом. Другая покрыла лоб, шею и руки белилами, а на щеки наложила восхитительные румяна, от которых лицо госпожи как бы озарилось утренней зарей. В это время третья расчесывала костяным гребнем белокурые волосы Маммеи, и еще одна рабыня подкрасила кармином ее рот и чуть оттенила голубоватой краской глаза. Вся эта красота была заключена в крошечных флаконах и ларцах из слоновой кости, стоявших перед Маммеей на столе. Тут же звенели на мраморном полу медные тазы для умывания и кувшины с горячей водой. Госпожа держала высоко в руке серебряное, отполированное до блеска зеркало и поворачивала его в разные стороны, чтобы лучше рассмотреть себя. На Маммее была только шелковая туника вишневого цвета. Такие материи, окрашенные в Тире содержимым каких-то редких раковин, стоят огромных денег. Караваны с шелком идут из далекой Серики по гористым дорогам Азии, мимо Каменной Башни, затем направляются через Иссидонскую Скифию, к Понту Эвксинскому, а оттуда везут драгоценный товар на кораблях в Лаодикею Приморскую или Остию, чтобы одевать в эти ласкающие тело ткани красавиц, подобных Маммее. Украшение госпожи приближалось к концу. Рабыня взяла на иглу немного жирной мази, приготовленной из обыкновенной сажи с благовониями, и осторожно подчернила ресницы Маммеи. Уже доверенные рабыни несли ларец, где хранятся драгоценности, и с огромными предосторожностями стали вынимать из него кольца и браслеты, серьги, ожерелья, чудесные жемчужные диадемы. Двух из этих рабынь я знал - их звали Лолла и Пенния. Они держали в широко разведенных руках одежды, приготовленные для госпожи: одна - нежно-желтое одеяние, другая - вишневое, расшитое черными пальмовыми ветвями. И пока у Маммеи умыли ноги, покрыли пурпуром ногти и обули ее в высокие красные башмачки, а потом осыпали при помощи пуховки, сделанной из перышек цыпленка, нежнейшим порошком лицо, я стоял и созерцал эти действия. Проходя мимо с медным тазом, в котором плавала в воде губка, и лукаво толкнув меня локтем, Лолла шепнула: - Когда баня смоет нашу красоту, опять придется все начинать сначала. И тяжело вздохнула. Но Маммея, уже, может быть, разглядев мое изображение, случайно мелькнувшее в ее зеркале, повернула голову: - Это ты, писец? В то утро я принес госпоже только что переписанное мною с особым тщанием сочинение Филострата "Жизнеописание Аполлония из Тианы". Рабыни удалились, и Маммея взяла из моих рук книгу и стала читать, а я не отрываясь смотрел на ее лицо. Оно всегда повергало меня в смущение. Но Теофраст, приближенный раб Вергилиана, однажды сказал мне со смехом, когда я стал восхищаться белокурыми волосами Маммеи: - Ты мало смыслишь в женских ухищрениях. Белокурые волосы? Ха-ха! Их сделает тебе любой цирюльник. Ты невежественный сармат и ничего не знаешь, а я своими собственными глазами видел, как рабыня сыпала на волосы госпожи золотой песок. Потом она долго сушила их на солнце. Вороватый Теофраст, родом каппадокиец, был боек на язык, не спускал умильных глаз со своего снисходительного господина и часто получал от него подачки, но обладал трусливой душонкой, и мне стало неприятно, что я заговорил с таким человеком о красоте женщины. Маммея читала книгу, в которой один за другим сменялись искусно построенные периоды. Лебеди сладостно пели на заре в далекой Каппадокии, когда мать эллинского мудреца уснула однажды в лавровой роще и увидела во сне бога Протея... Вместе со свитком развивалась и трогательная история пророка. Сверкали молнии и гремел гром средь ясного дня в день рождения Аполлония, одно за другим совершались поразительные чудеса и возникали дорожные приключения, когда великий человек отправился в Индию, чтобы постичь там древнюю мудрость браминов и взглянуть по дороге на цепи, которыми был прикован к кавказской скале Прометей. Ветры томились в огромном глиняном сосуде, готовые вырваться каждое мгновение на свободу, чтобы ломать дубы и топить корабли... Маммея вздохнула и отложила книгу. Может быть, она только что прочла слова о том, что надо заботиться не о красоте храмов, но о душе, или то место в книге, где говорится, что кузнечики имеют возможность петь по своему желанию, в то время как злые закрывают уста мудрецу... На мраморном полу стоял бронзовый сосуд со свитками. Маммее достаточно было протянуть руку, чтобы найти в нем не только платоновские диалоги, но и "Апологию" Тертулиана, в которой пламенный защитник христианской веры потрясал основы государства. В этом покое часто слышались слова о логосе и других непонятных для меня вещах, но я вполне отдавал себе отчет, что здесь собираются образованные люди. Впрочем, с речами о гностической мудрости иногда мешались у них и разговоры о земных предприятиях римлян. Меня мало стеснялись в этом доме, и однажды я даже услышал, как Ганнис развивал свои мысли о современном положении на Востоке, с раздражением говорил о Пальмире, бывшей, по-видимому, бельмом в его глазу, и не скрывал, что считает ее опасной соперницей Антиохии. Заплывший жиром, но наделенный острым, как бритва, умом, Ганнис говорил Месе, худощавой, горбоносой старухе с огромными глазами: - Соотношение сил не позволяет в настоящее время думать о самостоятельном существовании сирийской провинции. Об этом могут мечтать только недальновидные глупцы. Или любители ловить рыбу в мутной воде. Что им до того, что в этой страшной борьбе между Востоком и Западом будут разрушены наши города, а жители уведены в плен? Нет, время Антиоха миновало безвозвратно, и для самостоятельности нет необходимых предпосылок. Отпадение Сирии заставило бы Рим напрячь все свои силы для подавления восстания, так как римлян интересует дорога в Индию. С другой стороны, мы очутились бы в таком случае лицом к лицу с Парфией. Бороться с нею один на один нам не по силам. Выгоднее во сто крат жить в мире с далеким Римом и под сенью его оружия. Тонкий голосок евнуха плохо вязался с мужественной ясностью его мыслей. - Парфия раздирается междоусобиями, - заметила Меса. - Но они могут прекратиться в любой день, а ведь не следует забывать, что в распоряжении парфянских владык многочисленная конница. Она все чаще и чаще решает судьбу сражений. - Но разве у нас не найдется достаточно средств, чтобы найти сколько угодно наемников? Все тем же немного поучительным тоном, как разговаривают с детьми, Ганнис, привыкший считать старуху выжившей из ума, ответил: - Это справедливо. Но государства никогда не достигали ничего великого с помощью наемников. Против каждого копья найдется более длинное копье, а для острого меча еще более острый. Меса сильнее сжала тонкий, старушечий рот. Маммея слушала такие разговоры с досадой. В сравнении с духовной властью Эллады, покорившей народы своим гением, Рим представлялся ей грубым и жадным, простиравшим руки ко всему плотскому. Только в греческих книгах или в пламенном пафосе христиан она находила возвышенное и прекрасное. За подобные мысли Ориген и послал ей потом знаменитое, столько раз цитированное письмо о "душе, рождающейся христианкой", а другой светильник церкви, гневливый Ипполит, посвятил ей в далеком галльском городе Лугдунуме трактат "О воскресении". Но она не присоединилась к гонимым христианам, потому что была слишком изнеженной, и довольствовалась разговорами о божестве. Перестав слушать Ганниса, я напряг свой слух, чтобы уловить слова, что произносила Маммея, обращаясь к сидевшему около ее ложа Вергилиану: - Божество разлито во всем мире, оно - в дыхании всякого живого существа и заключено в каждой былинке. Однако мир несовершенен и нуждается в постоянных изменениях, какие может ему дать только любовь... В этом покое, с большим вкусом украшенном статуями и мрамором, без назойливой живописи на стенах, разместившись на удобных сиденьях с когтистыми позолоченными ножками, люди говорили о прекрасных, но бесплодных материях. И наш греческий город, где некоторые знают Гомера наизусть и где жил разумнейший из людей ритор Аполлодор, представлялся мне теперь по сравнению с Антиохией темной деревушкой. Слова Маммеи, видимо, затронули в душе Вергилиана родственные струны. Он попытался найти какое-то более точное определение для своей мысли. - Мир настолько нуждается в улучшении, что его необходимо переделать от пещер до облаков. Маммея рассмеялась, показав на мгновение ослепительные зубы. Я знал, что поэт много путешествовал. За несколько лет странствий он успел побывать даже на далеком Дунае, недалеко от наших пределов. Он проделал это утомительное путешествие, выехав из Афин на Фессалонику, а из этого города направившись в Сердику, где попал на удобную дорогу Византии - Сирмий и через Аквилею совершил огромный путь, чтобы собственными глазами взглянуть на таинственный варварский мир. Поводом для путешествия послужил договор, заключенный сенатором Кальпурнием с карнунтским торговцем Грацианом Виктором на поставку бычьих кож. Виктор, кажется, человек себе на уме и не упускавший случая нажить лишний денарий, начал поставлять кожи плохого качества, и дядя просил Вергилиана проверить через знающих людей дубление кож, хотя поэт столько же понимал в этом деле, сколько в производстве гвоздей. Зато он увидел величественную реку, за которой живут уже варвары, увы, наделенные такими же пороками, как римляне, и рассказывал мне о своем разочаровании в поисках счастливых людей. Но когда речь заходила о Грациане Секунде, дочери Виктора, Вергилиан выбирал самые трогательные слова, чтобы описать эту, по его словам, мрамороподобную красоту, и я не понимал, как мог поэт, с такой чистотой рассказывавший о прелестной девушке, проводить дни и ночи с этой злой и жадной, как куртизанка, Соэмидой. Впрочем, что я понимал тогда в любви? В те дни меня отвлекала от любовных помыслов жажда странствий, и, когда Вергилиан собрался отправиться в Пальмиру, я попросил поэта взять меня с собою. Для него это была очередная поездка, а для меня целое событие. Вообще путник никогда не знает, что ждет его в дороге. Меса отправляла тогда в Пальмиру караван верблюдов. Двести животных были нагружены мраморными плитами, гвоздями и прочими строительными материалами, требующимися в большом количестве при возведении общественных зданий и вилл, что вырастали на пальмирских улицах, как грибы после теплого дождя в сарматском лесу. Город расцветал в пустыне, в нем звенело золото, и люди вечно торопились куда-то, лишали себя сна в заботах о наживе, и глаза у них были полны беспокойного блеска. Ганнис посылал в Пальмиру десять талантов для закупки аравийских благовоний, чтобы потом с прибылью перепродать их в Риме. С тех пор как в Дуре стоял римский охранный отряд, караванная дорога Пальмира - Антиохия сделалась более или менее безопасной: для устрашения нарушителей порядка префекты безжалостно распинали разбойников на крестах. Тем не менее ходили слухи об участившихся нападениях бродячих племен, и Ганнис нанял в качестве охраны сорок лучников на быстроходных верблюдах. Караван двинулся в путь на заходе солнца, когда немного спала невыносимая дневная жара и стало легче дышать. Зеваки с удовольствием наблюдали суету, царившую на городской площади перед выступлением в далекое странствие по пустыне, и удивлялись величине каравана. Погонщики, неутомимые и быстроногие люди, еще раз проверили прочность вьючных ремней и копыта животных. Наконец Антимах, старый каравановодитель, поднял руки к небесам и произнес молитву перед выступлением: - Да будут милостивы к нам и к нашим животным Ваалшамин и властвующий над ночами и лунами Аглибол! Я с любопытством смотрел, с каким достоинством поднимались с колен верблюды, задирая кверху маленькие надменные головы с презрительно сомкнутыми губами. Песок захрустел под мозолистыми стопами. Когда очередь дошла до моего верблюда, я с непривычки едва не упал с его горба на землю, но удержался, вцепившись в луку седла. Мы двинулись с площади под мелодичный звон колокольчиков, подвешенных к шеям верблюдов, чтобы отгонять злых духов пустыни. Сильно пахло верблюжьей мочой. Нагруженные товарами, "корабли пустыни" уходили в темноту наступающей ночи. Меня действительно укачивало на верблюде, как в море. - Смотри на звезды, - посоветовал мне Антимах, - тогда тебя не будет тошнить. Вергилиан ехал на муле, и так же поступил Ганнис, направлявшийся в Пальмиру по каким-то торговым делам и, насколько я мог понять по подслушанным случайно разговорам, с целью разузнать, что творится в таинственной Парфии. Будущее и царская диадема на челе ее любимца внука Элагабала все еще не давали спать старой Месе, а для этого требовалась большая осведомленность о положении дел на Востоке. Из пустыни веял навстречу упругий, раскаленный воздух. Стало затруднительно дышать. Но, наслушавшись рассказов о красоте Пальмиры, я готов был перенести все тягости путешествия, чтобы увидеть воочию этот прекрасный город. Караван стремительно передвигался на восток. Ноги у верблюдов длинные и мускулистые, как у каких-то гигантских птиц. Приятно похрустывали ремни вьючного снаряжения. Так мы передвигались по ночам, руководясь светилами небесными, отдыхая в редких оазисах и совершая огромные переходы от водоема к водоему, где погонщики поили животных. - Рим еще господствует здесь, - объяснял евнух Вергилиану, - но положение римлян с каждым годом делается все менее прочным. Тяжелые римские легионы с их баллистами увязают в песках. Здесь нужны конные воины... Я не стал слушать, о чем они разговаривали, потому что мое внимание привлек к себе старый Абука, надсмотрщик над погонщиками, рассказывавший Антимаху, видно большому любителю подобных историй, про некоего бедного сирийского швеца: - Жил в те дни в Дамаске портняжка. Человек не очень большого умения в своем ремесле. Он чаще чинил старые хламиды, чем шил праздничные одежды. Но была у него дочь, девушка такой редкой красоты, что слава о ней достигла ушей парфянского царя. Когда она шла с кувшином на плече к городскому источнику и красиво изгибала стан, все оборачивались на нее. Она была как тростинка, а голос девы напоминал египетскую арфу. И проживал также в Дамаске богатый торговец по имени Аталаф. - А как звали девушку? - спросил Антимах, которому, видимо, все хотелось знать. - Ее звали Тавива, что значит серна. - Тавива... - Да, именно так звали красавицу. Аталаф владел стадами верблюдов, у него было много рабов, прекрасный дом стоял среди тенистых деревьев, перед домом журчали фонтаны. И вот пошла однажды Тавива на базар, чтобы купить муки и испечь лепешку, так как осталась с малых лет сиротою и сама занималась хозяйством, приготовляя пищу для старого отца. И когда она возвращалась домой, встретил ее на улице Аталаф и спросил, чья она дочь. Опустив глаза, как и подобает скромной девице, Тавива сказала, что она дочь портного, который живет в хибарке около храма Аштарот... Абука подробно рассказывал о встрече богатого жителя Дамаска с бедной девушкой, говорил за красавицу тонким голоском, который, по его мнению, должен был напоминать звуки египетской арфы, и грубым голосом - за богатого торговца. К сожалению, в самый интересный момент рассказа какой-то из верблюдов оступился, что вызвало большое замешательство: падение одного верблюда нарушает мерный бег всего каравана. Прервав повествование, Абука поспешил с проклятиями на место происшествия. Среди душной ночи слышались гортанные крики. Это было единственное приключение в пути, но в этой суматохе мне так и не удалось узнать, какова судьба девушки из Дамаска, хотя, прослушав в своей жизни тысячи сказок, я теперь совершенно уверен, что красавица вышла в конце концов замуж за богатого купца и народила ему дюжину детей... В пути мы делали остановки у колодцев, охраняемых римской стражей. Обычно то были всадники или воины на верблюдах, неизменно закутанные в широкие платы от пыли и привыкшие в пустыне к одиночеству и молчанию. Колодцы эти отличаются большой глубиной, и вода в них солоноватого вкуса, однако верблюды привычны к такой. Ганнис рассказал нам с Вергилианом, что у этих животных несколько желудков, вода постепенно переливается из одного в другой, благодаря чему они могут проходить огромные безводные пространства, не испытывая жажды. Ничего подобного я не видел в своей стране, где тяжести перевозятся на конях или на медлительных волах. Спустя несколько дней в тумане утренней зари показались на золотом небосводе погребальные башни пальмирского некрополя, а за ними - предместье, лавровые рощи и, наконец, знаменитая колоннада караванной дороги. Это была Пальмира, которую иудеи называют Тадмор, что значит - невеста пустыни. И когда мы приблизились к этому огромному городу, выросшему как диковинный цветок среди песков, мы увидели, что он уже просыпался от ночного сна. На улицах тысячи людей спешили на торговые площади, и менялы открывали свои заведения. - Что это такое? - спросил Вергилиан Ганниса, когда мы очутились перед одним из городских фонтанов. - Это был грандиозный многоструйный нимфей, посреди которого стояла огромная статуя. Она изображала женщину, попиравшую стопой другую женщину, наполовину погруженную в воду бассейна. Рукой богиня ласкала косматую гриву льва. - Скульптура представляет собой фортуну. Пальмиры, - объяснял не без некоторого раздражения Ганнис. - Женщина в воде - символ источника Эфки, питающего город. А лев - намек на благодеяния, которые якобы принесла пустыне пальмирская торговля... Навстречу нам двигались другие караваны верблюдов, может быть спешившие в Антиохию. Погонщики были в широких парфянских штанах, завязанных у щиколоток. Верблюды, ослы и пешеходы поднимали облака пыли. Но я заметил, что внимание Вергилиана привлекла группа людей, ехавших на лохматых ослах. Среди них были и женщины, сидевшие свесив ноги на одну сторону. Когда путники приблизились, мы увидели, что одна из женщин приподняла покрывало. У нее была маленькая смуглая рука. На мгновение блеснул тонкий серебряный браслет. И вдруг среди этой дорожной суеты, пыли, запаха верблюжьей мочи и крикливых голосов засияли пламенные женские глаза и снова погасли... - Что это за люди на ослах? - спросил Вергилиан. Ганнис ответил, бросив в сторону незнакомцев равнодушный взгляд: - Вероятно, бродячие мимы. Лицо Вергилиана преобразилось. Он как бы помолодел, и усталое выражение его рта вдруг сменилось радостной улыбкой. Я спрашивал себя, глядя на него: не есть ли это та самая любовь, ради которой, если верить поэтам, люди идут на подвиги и преступления? - Скриба, где же мне искать эти глаза? - обратился Вергилиан ко мне, сверкая зубами, особенно белевшими на лице от пыли, которой все покрылось в пути. - Но я найду ее на дне моря! Ганнис ответил за меня: - Где тебе ее искать? Вероятно, в одном из притонов Антиохии. В это время мимо нас промчался конный отряд. Воины сидели на белых и вороных конях, в легких коротких плащах, с медными шлемами, привязанными за спиной. Их щиты и оружие погонщики везли на вьючных животных. Но конские копыта подняли такое облако пыли, что закрыли весь мир. Мы чихали, проклиная всадников. А когда конница умчалась на запад и пыль рассеялась, вдали нам трудно было разглядеть караван мимов. Может быть, они уже скрылись за пальмовой рощей? Когда мы по прошествии нескольких дней вернулись в Антиохию, Вергилиан, точно вспомнив презрительное указание Ганниса, целыми днями ходил по городу в надежде, что встретит поразившие его глаза. Но все было тщетно. Напрасно мы бродили с ним под портиками, заглядывая во все таверны, как только слышали звуки тамбурина и звон систров, поднимались по мраморным лестницам городского театра, где представляли для антиохийцев "Яблоко Париса", заходили даже в храмы. Случайно в одном портовом притоне мы напали на след. Это было шумное, грязное заведение, набитое корабельщиками. Перед ними плясали две египтянки, сопровождая свой танец ударами в бубен с бряцающими кружками из меди. Танцовщицы подвизались почти нагие. Только бедра у них были тесно схвачены полупрозрачной желтой материей, концы которой, связанные ниже живота, падали спереди, и две металлические чаши на цепочках прикрывали маленькие груди. Обе показались мне очень молодыми, и я не мог оторваться от их телодвижений и странных, миндалевидных глаз. На мгновение они как бы превращали свои плечи и руки в одну плоскость и потом снова делались существом во плоти. Ничего подобного я еще не видел. Но один из корабельщиков, сидевших в таверне, проворчал: - Нет, им далеко до Делии... - Какой Делии? - встрепенулся Вергилиан. - Здесь были комедианты и танцовщицы из Пальмиры. Одну из них звали Делия. - Где же она теперь? - Не знаю, друг. Его сосед вмешался в разговор: - Кажется, они все уплыли в Александрию... Вергилиан в раздумье сказал: - Не та ли она, которую мы с тобой ищем, скриба? Но, кажется, легче найти перстень на дне моря, чем бродячую комедиантку... 10 День отъезда в Александрию был ускорен. Вергилиан должен был сделать в этом городе длительную остановку, и я, невзирая на задержку по пути в Рим, радовался, что увижу знаменитый александрийский Фарос. Тем не менее в свободные часы, в библиотеке или в своей каморке, я уже записывал на навощенной табличке выражения, в каких изложу прошение сенату. Накануне отъезда у Маммеи состоялось прощальное собрание. Дом наполнился шумом и смехом. В числе приглашенных оказалось много женщин. Среди них были образованные - или считавшие себя таковыми - жены магистратов, посетительницы философских диспутов, хотя, за редкими исключениями, они, по словам Вергилиана, столько же понимали в философии, сколько свиньи в бисере. Некоторые просто жили в свое удовольствие, на средства богатых мужей. Однако и те и другие отдавали дань всему тому, что украшает женскую жизнь, - пирам и театру, нарядам и редким благовониям; лица их были искусно нарумянены, движения полны грации, и я смотрел с раскрытым ртом на этих красавиц, желавших вечно оставаться тридцатилетними. Но о каждой из них в городе знали, кто был в данное время ее любовник, и, кажется, меньше всего волновались по этому поводу мужья. После пира, уже на рассвете другого дня, гости толпою отправились провожать Вергилиана, - поэт собирался плыть в Селевкию по Оронту, и на реке его поджидала украшенная коврами барка. От выпитого вина он был еще бледнее, чем обыкновенно, рассеянно улыбался и не замечал меня, хотя я и старался попадаться ему на глаза в надежде, что он вспомнит о своем обещании. Но когда мы все направлялись к Оронту, с обеих сторон к поэту прижимались смешливые красотки, и ему было не до меня. На головах у них красовались венки из увядших фиалок, так как наступила весна, в садах Дафны цвели розовые миндальные деревья и в соседних селениях радостно пели деревенские петухи. Барка отплыла, некоторые уехали с Вергилианом, другие махали ему разноцветными платками с берега, и бедному писцу ничего не оставалось, как отправиться в Селевкию пешком. Я сделал это на другой же день и покидал дом Маммеи не без тайного сожаления, хотя был уверен, что госпожа даже не потрудится спросить, куда исчез этот юноша, смотревший на нее восторженными глазами, писец из библиотеки. Домоуправитель подсчитал на пальцах, сколько причитается скрибе за выполненную работу, и сказал со вздохом, точно вынимал деньги из собственного кошелька: - Тебе полагается сорок денариев. Но для чего юноше такая огромная сумма? Ты можешь легкомысленно истратить деньги в первой же попавшейся на дороге таверне. Всюду путников подстерегают воры. Наконец, на тебя могут напасть разбойники. Лучше я выдам тебе только половину, а остальное сохраню у себя: когда ты возвратишься в Антиохию, у тебя будет кое-что на черный день. Распишись, любезный друг, в получении... Меня так волновал отъезд, что я не стал препираться с ним и по молодости подписал клочок папируса, не глядя на обозначенную на нем цифру, хотя потом узнал, что это была круглая сумма в двести динариев. Но я все-таки сказал Александру, что никогда уже не увижу Антиохию. - Кто знает, - вздохнул домоуправитель, - говорят, что всякий испивший воды из Оронта вновь посетит наш город. Я торопился. Мне предстояло проделать пешком немалый путь, и нельзя было опаздывать к отплытию корабля, назначенному на третий день недели, поэтому я пустился в дорогу очень рано, когда еще не погасли звезды на небе. Сонный привратник спросил меня, куда я направляюсь, и, не дослушав ответа, отворил ворота. Город уже начинал просыпаться. Я бодро зашагал по улице, постукивая дорожным посохом о каменные плиты гулких портиков. Со стороны Дафны приятно веял свежий ночной ветерок, насыщенный благоуханием весны. Спутников у меня не оказалось, и на досуге я мог спокойно размышлять о том, что произошло в моей жизни за такое короткое время. Конечно, мне было ясно, что я только песчинка на дне морском и вокруг кипела на земле жизнь миллионов других людей, но кто же стал бы отрицать, что моя судьба оказалась не такой, как у всех, и я с волнением спрашивал себя: что еще ждет меня впереди? В пути мне пришлось остановиться на ночлег в придорожной харчевне. При ближайшем осмотре она оказалась довольно неприглядным убежищем, с маленькими окнами, которые в дурную погоду затыкали мешками с соломой; все здесь было грубо и грязно - убогие столы, скамьи, кувшины для вина с отбитыми ручками. Когда я вошел в помещение, черноглазая служанка уже бросила в угол охапку соломы, чтобы путники могли растянуться на покой. Но многие посетители еще сидели за столами и, громко чавкая, пожирали вареные яйца и пшеничные лепешки, какие пекут в этой стране, или наслаждались вином. Это были по большей части бедно одетые люди, отправившиеся в путь в поисках заработка и в той ненасытной жажде перемены мест, какой отличаются бедняки. В таверне стоял гул голосов, каждый хотел перекричать другого, а спорили здесь по всякому пустому поводу - то о какой-то не уплаченной вовремя драхме, то из-за некоей девчонки. Она где-то жила там, напевала глупую песенку, смотрелась в крошечное зеркальце или в воду городского бассейна, а вот ее юные прелести волновали серьезных, бородатых торговцев. Я прилег на соломе и уже готовился отойти ко сну, как вдруг мое внимание привлек разговор путников, сидевших в углу за кривым круглым столом. Они с напряженным вниманием слушали чернобородого человека в дорожном сером плаще с куколем. Незнакомец с опасением озирался по сторонам и говорил тихим голосом, но я отлично все мог слышать, разлегшись на куче соломы поблизости от стола. Запомнилось, что у чернобородого человека брови были высоко подняты, как бы в вечном изумлении, а сообщал он такие вещи, какие совсем не походили на разговоры бродяг, щипавших служанку, которая охотно садилась к мужчинам на колени, и непрестанно требовавших вина и побольше чесноку. Устремив глаза к небесам, чернобородый говорил: - События уже при дверях. Мир создан в шесть дней и в шесть дней погибнет. И се приближается конец шестого дня, ибо тысяча лет для бога - один день. Не сказано ли в писании: "Тысяча лет в моих глазах как вчера"! Слушайте! Рим есть одно из царств апокалипсиса, четвертое царство в книге Даниила. Настанет час, и римское государство распадется на десять демократий. Тогда в мире родится антихрист, будет великое волнение в городах и селениях, и во время бедствий погибнут все нечестивые, и только праведники спасутся... Один из слушателей, судя по его жалкому одеянию и нечесаной бороде погонщик ослов, вздохнул, как дитя. Прочие оглянулись со страхом. Но в помещении стоял такой шум, что никто из посторонних их не слышал. Подошел хозяин, толстый человек в засаленной тунике и кожаном переднике, поставил на стол кувшин вина и глиняные плоские чаши, бросил несколько головок чеснока, которые он достал откуда-то из-за пазухи, и удалился, очистив тут же нос при помощи двух пальцев и получив причитающуюся ему плату. - Мы живем в страшное время! Все погибнет, и спасутся только те, кто поклоняется змее как образу, - доносился до меня гнусавый голос. - Благодарите бога, что для вас открыта тайна! Царство божие внутри нас, как неоценимое сокровище, как закваска в мере пшеничной муки... Вы стоите на верном пути. Это вас звал голос после потопа, и лестница на небеса, что видел Иаков по дороге в страну Ур, тоже была воздвигнута для вас... Я с удивлением слушал непонятные для меня слова. Страна Ур! Я не знал, где она расположена, и никогда не подозревал, что бывают лестницы, ведущие на небо. Но незнакомец продолжал свою вдохновенную речь: - Запаситесь терпением, друзья мои! Еще не настал час поднять оружие против римлян, но время работает на нас, и скоро на земле настанет царствие небесное, в котором не будет ни богатых, ни бедных... Увы, мои глаза слипались от усталости после целого дня пути, но сквозь сон я слышал голос, обещавший людям осуществление всех чаяний. Видно было, что этим доверчивым беднякам тяжко жилось на свете. Но я не мог толком разобрать, в чем тут дело, и решил, что при случае расспрошу знающих людей. Вскоре я уснул, а когда проснулся, в таверне уже никого не было, и я тоже поспешил выйти на дорогу. У ворот стояли тот же чернобородый, окруженный своими прежними слушателями, и погонщик. - Ненадолго ли покидаешь нас, отче? - Не знаю, Серапион, - ответил человек с высокими бровями, - во всяком случае я еще вернусь к вам. - Куда же ты направляешь стопы? - Из Лаодикеи я отплыву в Фиатиду, а оттуда в Памфилию. Там меня тоже ожидают верные. - Все может случиться в пути, - сокрушался Серапион, - и корабли часто тонут в пучинах. - Не опасайся за меня, - высокомерно улыбнулся проповедник, - я буду жить тысячу лет... Слушатели с удивлением посмотрели на него. - Говорю вам, что не умру до скончания века, пока не увижу поражения римского тирана... В это мгновение чернобородый заметил меня, а вслед за ним и остальные стали с подозрением смотреть на незнакомого юнца, явно подслушивавшего их разговор. Я поспешил отойти, прочитав в глазах Серапиона немую угрозу. Но мне было жаль, что я не услышал дальнейшего. Впрочем, мне показалось, что человек, возвещавший подобные несуразности, обманщик, и, думая уже о другом, я бодро направился по Селевкийской дороге. В те дни Каракалла совершал длительное путешествие по западным и восточным провинциям, всюду с увлечением предавался излюбленным конским ристаниям, за Дунаем воздвигнул новый защитный вал, в Македонии положил много трудов на возрождение древней фаланги, считая, что лишь сомкнутый, ощетинившийся оружием строй мог выдержать натиск варварской конницы. Август одерживал сомнительные победы, но сенат делал вид, что верит его велеречивым сообщениям, и подносил императору триумфальные титулы. Только насмешливые александрийцы не желали принимать всерьез подвиги нового Александра и Гетийским называли его не столько в связи с походами на гетов, сколько за убийство родного брата. Затем Каракалла очутился на востоке и посетил священные холмы Илиона. Перепуганные жители римской колонии, прозябавшей на пепелище бревенчатого города Приама, окрестные поселяне и овчары с изумлением и страхом взирали на невиданное зрелище. На месте гомеровских битв воцарилось запустение, все вокруг заросло дикими смоковницами и колючим кустарником, но ослепительные панцири и гребнистые шлемы преторианцев и звуки воинских труб напоминали о подвигах Ахилла. Горестная родина Энея, колыбель Рима, многострадальная Троя покоилась в забвении. От города не осталось даже развалин, и его священный пепел лежал глубоко под землей. Колония, основанная на этом месте, влачила жалкое существование. Она была расположена в стороне от больших дорог, и ее торговую деятельность забивали более предприимчивые купцы из соседнего Скепсиса и Александрии Троадской. Лишь путники, совершающие благочестивое путешествие к святыням Эллады, на остров Самофракию или по гомеровским местам, заезжали сюда по пути, чтобы поклониться камням алтарей, у которых молился Приам. Но путешественников становилось все меньше и меньше, и владельцы местных харчевен, проводники и объяснители древностей жаловались на плохие дела. Каракалла тоже посетил поле, заросшее дикими фиговыми деревьями, где некогда был лагерь ахеян, и равнину, на которой Ахилл сражался с Гектором. На могиле героя август принес жертву. Но все вокруг заросло бурьяном и пахучей полынью, и эти торжественные церемонии походили на безвкусную комедию. С воспоминаниями о страстях, что пылали на этих холмах, плохо вязалась ничтожная жизнь соседних городков. В Селевкии мне без особого труда удалось разыскать черный с золотом корабль Вергилиана, стоявший у каменного сооружения, воздвигнутого римлянами, чтобы оградить эту неудобную гавань от бурь. Оказалось, что поэт проводил время с друзьями в каком-то кабачке, корабельщики медлили поднимать парус, и только это обстоятельство дало мне возможность не опоздать к отплытию. Когда пьяный Вергилиан вернулся и увидел меня, он погладил рукой высокий лоб и сказал, точно вспоминая что-то: - Это ты, библиотечный писец? Я совсем забыл, что ведь и ты должен отправиться с нами в путь. Как бы то ни было, однажды ночью вдали блеснул огонь александрийского маяка. Хотя мы плыли недалеко от берега, но очень обрадовались этому, ибо всякое прибытие в порт наполняет сердца мореходов радостью. Вскоре стало светать, море сделалось совсем зеленым, и в сиянии золотой зари я увидел розовые или белые дома Александрии и рощи пальм, как бы сошедшие к самой воде. За ними величественно возвышался на острове маяк - огромное сооружение в виде трех стоящих одна на другой и блистающих на солнце белых мраморных башен. Но на его вершине уже не пылал огонь, а медленно поднимался к небесам черный столб дыма, видимый в море за триста стадиев. Никогда не забыть этих минут, и теперь кажется, что все это происходило во сне! Вергилиан рассказал мне, что раньше на маяке стояло магическое зеркало, позволяющее видеть в отдалении корабли, плывущие с враждебными намерениями, но теперь оно исчезло... Как я и думал, в Александрии мне представился случай созерцать августа. Произошло это случайно. Едва мы прибыли в город, как Вергилиан сказал мне, что умер Фаст, один из друзей императора. Поэт хорошо знал его в Риме и, отправляясь на похороны предложил, не хочу ли и я пойти на это пышное погребение. Мы отправились в легионный лагерь, куда нас охотно пропустили, как только Вергилиан назвал у ворот имя какого-то важного человека, пригласившего поэта на церемонию, и поспешили присоединиться к тем, кто уже стоял у погребального костра. Он был сооружен на военном форуме, украшен гирляндами, сплетенными из пальмовых ветвей, и даже венками цветов. Вокруг костра дымились курильницы. В отдалении в стройном римском порядке стояли воины, но без вооружения. Сам император был в серебряном панцире с изображением медузы на груди, с непокрытой головой. Позади его почтительно стояли друзья, Вергилиан шепотом называл мне их: - Этот тучный человек - Максим Марий, историограф. Рядом с ним - Дион Кассий, тоже знаменитый историк. Взгляни, как величественно он держит голову. Этот с теми, у кого имения, власть, влияние в сенаторских кругах. С этой точки зрения он и пишет историю. - А старик с седою бородой? - Коклатин Адвент. Лучший стратег в нашем войске. Император никогда не расстается с ним, не очень-то надеясь на свои военные способности. Стоявший с нами человек средних лет, с небольшой круглой белокурой бородкой, пушистыми волосами, открывавшими высокий лоб, и очень редкими зубами (потом я узнал, что это был Гельвий Пертинакс, тот самый, что пустил гулять по Александрии шутку о титуле "Гетийский"), шептал важному толстяку в белоснежной тоге, которого поэт назвал Максимом Марием: - А ведь похоже на то, что несчастного Фаста отравили! - Что ты говоришь! - ужаснулся толстяк и схватился рукой за сердце. - Думаю, что я не ошибаюсь, - продолжал Пертинакс, нисколько не стесняясь нашего присутствия. - Для чего? - Чтобы можно было удобнее сыграть роль Ахилла, погребающего своего друга Патрокла. Видишь, как плачет? А смерть Фаста для него что гибель мухи. - Твое воображение не знает границ, - старался замять неприятный разговор Максим. Но в это время послышался горестный голос императора: - Пертинакс! - Я здесь, благочестивый! - бросился к нему сплетник и подобострастно склонился перед августом, сжимая руки якобы от необыкновенного волнения. - Какое горе посетило нас, Пертинакс! Император припал к груди лицемерного друга, пряча лицо в складках его тоги, точно искал у него утешения. Пертинакс вызывающе повернул лицо в сторону императорских спутников, и по всему было видно, что он в эту минуту как бы опьянен своей неожиданной удачей. Все смотрели на счастливца с порицанием, и в глазах у многих можно было прочесть нескрываемую зависть. - Меня утешает только одно соображение, благочестивый, - вкрадчиво сказал Пертинакс, позволив себе даже погладить императору плечо, чем окончательно вывел из себя своих завистников. - Что тебя утешает? - Каракалла поднял голову, так как знал, что Пертинакс всегда найдет возможность сказать что-нибудь приятное. - Эта сцена так напоминает погребение Ахиллом Патрокла, что можно теперь ждать нового расцвета республики. - Почему? - Я уверен, что мы все увидим вскоре второго Гомера, который воспоет твою славу. - Ты великий льстец, - усмехнулся Каракалла. Август оставил Пертинакса и рассеянно оглядел стоявших у костра. Его взгляд случайно упал на Вергилиана. Слова о новом Гомере еще звучали в его ушах. Он улыбнулся поэту и поманил его пальцем. Вергилиан выступил вперед, прижимая руку к сердцу, и все поспешно давали ему дорогу. - И ты здесь? Рад видеть тебя, - сказал Каракалла, и его рот стал снова брезгливым. - Опиши в звучных стихах смерть любезного моему сердцу Фаста. Вергилиан склонился в почтительном поклоне. - Не премину это сделать. - Да пошлют тебе музы вдохновение, - произнес август и отпустил поэта кивком головы. Однако приблизился час возжигания погребального костра. Отвернувшись, как это положено по римскому обычаю, и закрыв лицо краем пурпурного плаща, накинутого на плечи, невзирая на жаркое александрийское солнце, император торжественным жестом поднес факел к костру. Благовонные смолы, которыми были политы куски кипарисового дерева, вспыхнули и пахнули на нас жаром почти невидимого при солнечном свете пламени. Где-то там, среди этой погребальной пышности, в море огня, лежал жалкий, разлагающийся труп нового Патрокла. Я слышал, как Дион Кассий, к которому с такой иронией относился Вергилиан, сказал Марию, все так же надменно держа красивую голову и показывая глазами на Каракаллу: - И мы еще должны благодарить судьбу, что такое ничтожество управляет судьбами республики! Марий даже побледнел от страха. - Что ты говоришь! Его планы обширны и дальновидны. Возьми хотя бы дарование римского гражданства всем провинциям. Или его помыслы об Индии... - Все это совершается в ходе самой истории. Всякий другой поступил бы так же. - Не говори, - вмешался в разговор Вергилиан, может быть несколько польщенный вниманием августа. - Очевидно, кто-то должен носить пурпур, чтобы наша жизнь текла размеренно и мы могли спокойно спать. И вот император меняет коня на повозку, переносит все трудности военной жизни и водит дружбу с грубыми воинами. К пурпуру жадно протягивают руки честолюбцы, но, в конце концов, они выполняют ответственные обязанности. Огромная колесница, которая называется государством, требует для своего хода неимоверных усилий. Может быть, август хотел провести время в кругу близких или посвятить час отдохновения беседе с другом, но вестник приносит тревожное сообщение с парфянской границы, и надо лететь туда, не высыпаясь на коротких остановках, страдая от неимоверной тряски или дурной погоды. Уверяю тебя, Дион, что это далеко не завидная участь. Иногда я спрашиваю себя, почему безумцы так цепляются за власть... - Ты забываешь, - вздохнул Дион, - что власть не только удовлетворение тщеславия, но и служение людям. Марий остановил его предостерегающим взглядом. К нам приближался Макрин, всесильный префект претория и наушник императора. Друзья умолкли, стараясь изобразить на своих лицах интерес к погребению. Но Макрин даже не посмотрел в нашу сторону, а обратился к префекту Египта и стал выговаривать ему за то, что в последнее время корабли с египетской пшеницей приходят в Остию с большим запозданием, и это нарушает снабжение Рима хлебом. Об этом написали сенаторы, в отсутствие августа надзиравшие за порядком в Италии, и, стуча пальцем по письму, Макрин требовал от префекта принятия строгих мер. Вытирая платком струившийся с лица пот, может быть, от крайнего волнения, толстый префект уверял, что немедленно же сделает все необходимые распоряжения, и обещал примерно наказать нерадивых исполнителей императорских повелений. Между тем костер разгорался. Люди смотрели на пламя, и каждый думал о своем. Коклатин Адвент - вероятно, о том, что скоро пробьет и его смертный час. А я лишний раз удивлялся своей судьбе, которая дала мне случай присутствовать при таких церемониях, хотя я был всего только бедным писцом и уроженцем мало чем примечательного города. Потребовалось некоторое время для того, чтобы кипарисовое дерево превратилось в золу. Страдая от жары, люди нетерпеливо ждали, когда же можно будет собрать пепел Фаста в алебастровую урну и навсегда покончить со всем этим. Рабы в белых туниках с золотой каймой, как положено для императорских слуг, разносили в амфорах вино и подавали чаши, чтобы присутствующие могли утолить жажду. Дион Кассий сказал Марию: - Еще хорошо, что вина поднесли... А помнишь, в Никомедии?.. Целый день стояли на ногах в ожидании августа, во рту пересохло, а мимо нас таскали мехи с вином для стражи. Меня удивляло, что здесь говорят так свободно, не опасаясь императорских соглядатаев. Потом Вергилиан открыл мне, что слишком смелые высказывания объясняются раздражением против императора, основывающего свою власть на любви воинов и земледельцев, в то время как Дион и многие другие владельцы крупных поместий являются сторонниками восстановления древних привилегий сената. Слышал я и другого рода разговоры. Ритор Умбрий, на которого Вергилиан указал мне как на тайного христианина, шептал другому римлянину, склонившему набок лысую голову: - Жалкие предрассудки! К чему эти пышные погребения, фимиам, биение в перси? Мы собираемся почтить Фаста ристаниями, а он, может быть, уже горит в аду. Костер угасал. Я вспомнил, как отец рассказывал мне, что в его стране покойника опускали в могилу и рядом клали горшок с пшеницей, чтобы он мог насытиться пищей и по ту сторону гроба, опоясывали мертвеца мечом, если он был воин, а потом пили перебродивший мед, плясали и боролись, чтобы показать, что жизнь на земле не прекращается, даже если один из нас покидает ее. 11 Ни в одном городе я не наблюдал такого трудолюбия, как в Александрии. Здесь все работают или торгуют, и даже безногие, однорукие и слепцы находят для себя какое-нибудь занятие, чтобы добывать пропитание. Поэтому среди александрийского населения много ремесленников и беспокойных людей всякого рода, и власти бдительно смотрят за тем, чтобы в городе не нарушалось спокойствие и ничто не мешало доставке пшеницы в Рим. Александрия ведет торговлю с далекой Индией, хотя эти торговые сношения замирают с каждым годом. В середине лета александрийские купцы везут свои товары вверх по Нилу, до города Копта, на что требуется при благоприятных обстоятельствах двенадцать дней. Здесь тюки перегружают на верблюдов и направляют на юго-восток до Вереники - оживленного порта на Черном море, с удобными караван-сараями и складами. На это уходит еще двенадцать дней. Затем товары перевозят на кораблях в Индию или Эфиопию. Пользуясь ветрами, которые в это время года неизменно дуют в сторону Индии, корабли приплывают в Кану на берегу Аравии, а потом в индийский город Музирас. Там товары распродаются и корабли вновь спешно грузятся индийскими материями и пряностями, чтобы воспользоваться благоприятными ветрами, превращающимися теперь из юго-западных в северо-восточные, что позволяет кораблю доплыть к зиме в Чермное море. Но в Александрию стекаются самые разнообразные и дорогие товары: из страны эфиопов - золотой песок, слоновая кость и черепахи, из Аравии - благоухания и специи, с берегов Персидского залива - жемчуг, из Индии, как мы сказали, виссон, пряности, а кроме того, драгоценные камни, из Серики - шелк, - и все это в десять раз дороже продается в Риме. Александрию называют житницей государства, Египет питает до сих пор хлебом римское население и многие легионы. Тот, в чьих руках эта провинция, может считать себя господином мира, и, опасаясь, чтобы она не попала в руки узурпаторов, цезари особыми декретами запрещают вступать на ее территорию сенаторам и вообще возбраняют въезд в Александрию всем, кто кажется подозрительным или пользуется влиянием среди местных жителей. Тем не менее этот город всегда был очагом смут, да и теперь часто проявляет неповиновение предержащим властям. Нигде не возникало столько философских школ, литературных споров, ересей и сатирических песенок, как в этом центре папирусной и стекольной промышленности, и нигде нет столько недовольных существующим порядком; толпы бедняков, корабельщиков и грузчиков всегда готовы здесь к возмущению. Но следует сказать, что Александрия не египетский, а греко-восточный город; в нем обитает около миллиона жителей - греки, римляне, иудеи, а также эфиопы, ливийцы, индийцы, бактриане, поэтому в городе много храмов самым разнообразным богам и синагог. Главная, так называемая Канопская, улица вся в колоннадах, имеет в ширину сорок локтей, и такова же поперечная улица, идущая от ворот Солнца к воротам Луны. Двенадцать других улиц направлены в сторону моря, чтобы их могли овевать морские зефиры, умеряя африканскую жару, и все они снабжены подземными клоаками и проточной водой. Особенно великолепна та часть города, в которой расположены царские дворцы; там находятся Музей и усыпальница, где прах Александра Великого покоится в стеклянном гробу, наполненном медом. Мне очень хотелось взглянуть на него, но Септимий Север почему-то запретил доступ к гробнице. Еще привлекают внимание путешественников портики, библиотеки, сады Цезаря, так называемый Серапей, где стоит колонна Помпея, и, конечно, Фарос. Чтобы дать представление о климате этого города, достаточно сказать, что в нем даже зимою цветут розы. Узнав, что корабль Вергилиана по пути в Остию должен зайти в Александрию, Маммея просила поэта передать письмо Аммонию Саккасу. Это был прославленный философ платоновской школы, с которым антиохийская красавица находилась в переписке, хотя Аммоний и уверял, что читал Платона невнимательно, с пропусками, и поэтому отнюдь не может считаться его истолкователем. По прибытии в Александрию Вергилиан целыми днями пропадал в Академии, где Аммоний беседовал со своими учениками о судьбах человеческой души, а я бродил по городу и любовался прекрасными общественными зданиями. В Александрийском порту в любое время находится множество кораблей, и над ними возвышается Фарос - одно из семи чудес света. Я часто ходил смотреть на него вблизи. Знаменитый маяк стоит на базальтовом острове, построен из огромных, вплотную пригнанных одна к другой гранитных глыб и покрыт мрамором. Внизу он имеет четырехугольное основание, на нем поднимается шестиугольная башня такой же высоты, а наверху - круглая, увенчанная клубами черного дыма. Стоя у подножия маяка, надо высоко задирать голову, чтобы увидеть его вершину, и только тогда постигаешь все величие сооружения. День и ночь по устроенным внутри маяка винтообразным, но отлогим лестницам без ступенек поднимаются ослы, нагруженные смолой и другими горючими материалами, и за исправностью маяка наблюдают особо приставленные для этой цели общественные рабы, которым не разрешается покидать Фарос даже на один час. Однажды во время прогулок я нос к носу столкнулся с Вергилианом. Я знал, что поэт все еще ищет свою танцовщицу. Но он развел руками от удивления: - Где ты пропадаешь, несчастный маратель папируса? Я разыскиваю тебя по всему городу. Мне необходимо переписать несколько важных писем для сенатора. Мы вернулись вместе в тот дом, где поэт нашел гостеприимство в Александрии, я без труда выполнил заданную мне работу, а потом Вергилиан сказал: - Я направляюсь сейчас в легионный лагерь. Август собирает там для какой-то цели александрийскую молодежь. Интересно. Не хочешь ли и ты пойти со мной? Я поспешил выразить согласие, и мы отправились вдвоем, среди людской толкотни, к воротам Луны, откуда дорога вела в лагерь III легиона. Каракалла уже несколько дней находился в Александрии, якобы для поклонения Серапису. Но ему пришла в голову мысль создать особую александрийскую фалангу, наподобие македонской, и городские глашатаи объявляли в общественных местах, что император призывает всех молодых людей в новый воинский отряд. Со смехом и шуточками, на которые такие мастера александрийцы, молодежь отправилась в лагерь, чтобы посмотреть на чудака, корчившего из себя нового Александра. В большинстве случаев это были сыновья местных торговцев папирусом или пшеницей, менял и математиков, жизнерадостные юноши - греки, сирийцы, иудеи. Они с любопытством смотрели на Каракаллу и не скрывали насмешливых улыбок. Александрия была богатым городом, а богатство неизменно придает людям независимость в мыслях. Император с некоторыми друзьями стоял на особом возвышении, какие обычно устраиваются в лагерях для ораторов, и, как всегда на Востоке, где люди любят пышность, носил в тот день палудамент - широкий пурпуровый плащ, расшитый золотыми пальмовыми ветвями. В руке он сжимал свиток и, видимо, не без волнения оглядывал многочисленное собрание. На этот раз предстояло произнести речь не перед воинами, которые удовлетворяются самыми простыми словами и на каждое обещание денежных выдач охотно отвечают бурными рукоплесканиями, а перед понимающими толк в ораторском искусстве александрийцами. Речь для императора составил какой-то ритор, вероятно Антипатр, и ее надлежало прочесть со всеми правильными придыханиями. Но императора явно раздражали легкомысленные юнцы, без всякого стеснения разглядывавшие победителя пиктов, гетов и каледонцев. Пред ними красовался на помосте довольно крепкий, но кривоногий человек в пышном воинском плаще и фантастическом шлеме, каких уже не носят римские воины. Нетрудно было заметить, что Каракалла испытывал смущение, хотя поблизости стояли вооруженные воины, конные и пешие. Когда центурионы установили тишину, август развернул свиток и стал читать, но до нас долетали только отдельные слова. Каракалла нелепо размахивал руками, и будущие гоплиты, как некогда называли тяжеловооруженных воинов, едва удерживались от смеха. Префект Египта, дородный и добродушный старик, любитель устриц и редких рыб, больше всего на свете опасался александрийских насмешников и благосклонным попустительством приучил здешнюю молодежь открыто высказывать свое мнение. Из задних рядов какой-то шутник, приложив руки ко рту, крикнул нарочито низким басом: - Привет тебе, Гетийский победитель! Послышался смех. Каракалла побледнел и опустил свиток. Лицо императора исказилось от негодования, он обернулся и хрипло сказал префекту, стоявшему за его спиной: - Что это значит? Выгони бездельников из лагеря! Они забыли, что находятся не в лупанаре, а на легионном форуме! Никто из присутствующих не предполагал, что собрание закончится трагически. Но уже насмешливые улыбки на лицах сменились страхом