Антонин Ладинский. В дни Каракаллы ----------------------------------------------------------------------- Минск, "Мастацкая литаратура", 1987. OCR & spellcheck by HarryFan, 7 December 2001 ----------------------------------------------------------------------- ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Я ПОКИДАЮ ГОРОД ТОМЫ 1 Можно сказать, что приключения, описанные в этой книге, начались в тот самый день, когда в Томы пришел римский корабль, названный счастливым именем "Амфитрида". Именно его прибытие послужило поводом для моих скитаний, и благодаря этим странствиям я увидел Олимп и пирамиды, Тир и Сидон, Антиохию и Элию Капитолину, которую иудеи продолжают называть Иерусалимом, и многие другие города. В Сирии я совершил паломничество к прославленным храмам Гелиополя и в тихом святилище принес богине бескровную жертву. В тот вечер в храмовых подземельях ревели предназначенные для заклания быки. На обратном пути в древнем селении, названном именем Аштарты, я поужинал в харчевне у толстого сирийца и запомнил его черную бороду, а на столе - жирные бобы и пурпур местного вина в плоской стеклянной чаше. В Библе я сидел на мраморной скамье амфитеатра, но наслаждался не трагедией Эсхила, а видом на море, откуда веяли упоительные зефиры. Человек, имя которого я запамятовал, водил меня по кривым, узким улицам, показывая перстом то дом знаменитого медника, то академию законников, то базар, пропахший кожей и имбирем, то лавку горшечника, где продавались искусно сделанные светильники, и мне приходило на ум во время прогулки, что этот тысячелетний город, приятно расположенный на морском берегу, существовал уже в те дни, когда на земле горела Троя. Я посетил Александрию и Рим, побывал также в Карфагене и Парфии, в Арморике слышал, как шумит океан, и в Галлии смотрел на блаженные розоватые побережья и оливковые рощи. А когда приплыл однажды в Лаодикею Приморскую, то увидел в гавани среди леса мачт "Фортуну Кальпурнию". На этом черном с золотыми украшениями корабле прибыл из Рима Вергилиан, племянник сенатора Кальпурния Мессалы. Так я встретил на своем жизненном пути трагического поэта, взиравшего на людей с растерянной улыбкой. Казалось, он говорил: смотрите, вот сияет солнце, зеленеет прекрасное море, нежный закат умирает за пальмами, а все в римском мире устроено вопреки справедливости - глупцы слывут за философов и с лицемерной важностью рассуждают о бессмертии души, и другие глупцы им рукоплещут... Когда я слышал из уст поэта подобные высказывания, мне самому начинало казаться, что наша жизнь полна нелепостей, и я начинал размышлять о причинах, обрекающих Рим на гибель. Но начнем с того незабываемого утра, когда в Томы приплыла "Амфитрида". Это случилось в месяце, посвященном римлянами Августу, а в северных странах называемом месяцем серпа, так как именно в это время года жнецы снимают жатву, чтобы собрать пшеницу в житницы и спокойно ждать приближения суровой сарматской зимы. Томы уже проснулись для трудов и общественной деятельности. Утро было солнечное, и воздух представлялся совершенно прозрачным, ибо еще не наступила пора зимних туманов. Море простиралось на огромное пространство, зелено-синее, пахнущее водорослями и шумящее, как розовая раковина, и с берега были видны белые вспенения, что вздымал на воде легкий ветер. Никогда человеческое зрение не устанет любоваться морской стихией! В море, как в божественных глазах Юлии Маммеи, моей сирийской покровительницы, для которой я с таким прилежанием переписывал книги, отражаются не только голубые небеса, или облака, или черная ночь, полная звезд и лунного сияния, но и все рождающееся в мечтаниях человека о прекрасном; все мы надеемся найти в далеких странах то, к чему невольно стремится наша душа. Но не следует забывать, что морские пучины чреваты бурями и опасностями: в море живут жадные до человеческого мяса мурены и подводные чудовища, и поэты часто сравнивали земное существование с утлым кораблем, пересекающим Понт. Корабль медленно приближался. Это была так называемая табеллярия, или посыльное судно. Подобные галеры время от времени приходили к нам из Рима, привозили нашим архонтам эдикты и письма или доставляли опального царедворца в далекую ссылку, к сарматам, как имеют обыкновение говорить в римских дворцах. Томы и ныне считаются одним из самых оживленных и богатых приморских городов Нижней Мезии, в них живет много греков и варваров, и многочисленные торговцы доставляют сюда из Дакии пшеницу, чтобы, погрузив амфоры с зерном на томийские корабли, везти ее в Синопу или даже в далекую Остию. Город полон мореходов и корабельных строителей, и его благосостояние зиждется на морской торговле. Но жизнь здесь протекает однообразно и без выдающихся событий, люди занимаются своими ежедневными делами, а досуг посвящают душеспасительным беседам. Однако приплывал в один прекрасный день императорский корабль, и наши площади наполнялись волнением. Все гадали о том, какой он привез подарок. Увы, чаще всего это был декрет о новых налогах, хотя все уже было обложено пошлинами, и бедные жители не знали, что предпринять: плакать ли над своей участью или бежать куда глаза глядят, бросив все на произвол судьбы? Уже казалось порой, что граждане скоро будут ждать прихода варваров как избавления. Никакие мольбы, обращенные к правителю провинции, не помогали, и римский сенат оставался глухим к нашим прошениям, так как алчность человеческая ненасытна. А между тем общественные здания разрушались, и у города не хватало средств, чтобы возвести новую базилику. Корабль шел с полуденной стороны, из-за лиловатого мыса. На некоторое время люди на базаре оставили куплю и продажу, горшки и деревянные сосуды с медом, и обратили взоры в сторону моря. В руках у продавца бился и хлопал крыльями черно-красный петух, но, позабыв о покупателях, желавших приобрести птицу для праздничного ужина, он не отрывал глаз от галеры. Два пастуха в пахучих овчинах, пригнавшие из отдаленного селения несколько овец на продажу, тоже любовались, опираясь на длинные посохи, галерой и, может быть, думали о странной и полной приключений жизни мореходов. На агоре, под сенью портика, где каждое утро Аполлодор разъяснял нам категории Аристотеля, некий оратор прервал свою речь на полуслове и так и остался с открытым ртом, заметив далекий корабль, и вслед за его удивленным взглядом повернули лица в сторону моря и рассеянные слушатели. Галера неутомимо разрезала волны, как плуг режет рыхлую пашню, и при виде этого творения искусных человеческих рук морская синева представлялась еще более пленительной. Уже можно было рассмотреть некоторые подробности корабельного строения: на черной галере вдоль длинных боков однообразно и мерно двигались многочисленные красные весла; короткая прочная мачта могла выдержать любой напор разъяренных ветров; бронзовый таран выставил вперед свое страшное жало, и по обеим его сторонам на бортах зияли два огромных глаза, назначение которых - устрашать врагов во время морских сражений. На солнце поблескивали позолотой акростели - трубящий в рог тритон на носу и красиво изогнутый чешуйчатый рыбий хвост на корме. Я тоже смотрел на корабль и не знал, что он предвещает большие перемены в моей жизни. На помосте суетились корабельщики, убирая широкий красный парус с изображением хищной волчицы. Борта галеры были огорожены легкими перилами, какими римляне обычно украшают свои здания. Потом донеслись звуки флейты, и под эту музыку весла снова как бы ожили, равномерно откинулись назад и, возвращаясь, красиво вспенили воду. Повинуясь опытным кормчим, корабль сделал широкий поворот и стремительно проскользнул между двумя башнями, на которых в ночное время зажигается смоляной огонь, чтобы указывать путь терпящим бедствие рыболовам. Некогда между ними висела чудовищная железная цепь, преграждавшая врагам вход в город, но ее давно увезли в Рим и перековали на оружие, чтобы жители не помышляли легкомысленно о свободе. "Амфитрида" причалила к берегу. Легко можно было представить себе, как под помостом жадно глотали воздух прикованные к скамьям гребцы, с искаженными от недавнего напряжения лицами, в поту и со свистящим дыханием в груди! В продолжение многих часов они трудились под угрозой немилосердного бича в руке надсмотрщика, который бегал из одного конца в другой, оглашая мир богохульными криками, и никогда не был доволен прилежанием рабов. На отполированных за долгие годы скамьях, с возможностью передвигаться только на длину бряцающей цепи, несчастные приводили в движение тяжелые весла и здесь же спали, принимали пищу и утоляли мучительную жажду водой, подкисленной уксусом. Тут же они плакали, молились или проклинали богов, вспоминая милую свободу, рабы, бежавшие от своего господина и пойманные на дороге, захваченные во время нападения на римскую виллу, мятежники или христиане, упорно отказывавшиеся принести жертву в храме Рима и Августа. На высокой корме виднелась живописная группа римлян. Когда они сошли на берег, мы встретили их рукоплесканиями, догадываясь, что к нам прибыли важные люди и, может быть, даже посланцы цезаря. Один из них поднял руку в знак приветствия - высокий человек с красивой белокурой бородой, с носом как у Сократа, видимо, варвар по происхождению, однако в тунике с узкой красной полосой, что говорило о всадническом достоинстве или звании центуриона. В другой руке он держал свиток. Его сопровождали лысый старик с давно не бритым, худым, желчным лицом, может быть, исполнявший обязанности скрибы, судя по бронзовой чернильнице, которую он нес перед собой в обеих руках, и еще один бородатый римлянин, тоже с красной полосой на тунике, с мечом на перевязи, украшенной медными бляхами. На римлянине со свитком в руках и скрибе белели пышные тоги, третий был в коротком красном плаще. Нам было странно смотреть на эти торжественные римские одежды, так как здесь обычно носили эллинские хламиды и в городе часто появлялись варвары в овчинах и кожаных штанах. Невозмутимо и не произнеся ни единого слова, римляне сошли на берег. Только тогда человек с широкой белокурой бородой обратился к нам с такими словами: - Привет вам, жители славного города Томы! - Кто ты и по какой причине прибыл в город? - спросил кто-то из толпы, увеличивавшейся с каждой минутой. Римлянин с достоинством поднял сократовский нос. - Я ваш новый куратор. Но прежде всех человеческих дел возблагодарим небо за благополучно закончившееся путешествие и принесем жертву в храме Рима. Он окинул взором широко раскинувшиеся перед ним строения и храмы. Город как бы тихо вздымался по склону голубеющей горы. Слева возвышался над дубовой рощей храм Диоскуров, и его шесть белых колонн легко повисли в воздухе; справа, тоже на некотором возвышении, стоял другой храм, посвященный Церере, и рядом с ним виднелась многоколонная базилика, где находился алтарь Рима. К святилищу Диоскуров вела змееобразная тропа, вымощенная белыми плитами, а к базилике - каменная дорога, по которой в этот час медлительные серые волы тащили на скрипучих колесах повозку, нагруженную амфорами. Со всех сторон сбегались любопытные. Человек со свитком в руке в сопровождении спутников направил свои стопы на городское торжище, вероятно, с намерением приобрести там овцу для жертвоприношения. Снедаемые любопытством, мы последовали за ними. Я слышал, как римлянин гнусаво сказал торговцу скотом: - Наверное, ты не откажешься, любезный, уступить одного агнца, чтобы посланец цезаря и ваш куратор мог принести в храме положенную жертву? Продавец готов был заплакать от досады, но не посмел отказать римлянину. Один из корабельщиков "Амфитриды" выбрал среди овец самого тучного ягненка и возложил его себе на плечи, и тогда все стали подниматься по тропинке к храму Диоскуров, и здесь ко мне присоединился Аполлодор. Я был тогда еще очень юн и легко преодолевал восхождения в гору, но посланец Рима часто останавливался, отирал полой тоги пот с лица и смотрел вокруг любопытствующим взглядом. И мы тоже невольно смотрели вместе с ним на наш город, хотя тысячу раз видели эти здания и сложенные из грубого камня и кирпичей жилища торговцев. Кое-где белели колонны, величественно застыла в воздухе базилика Траяна, над которой еще витал гений великого императора. Если не считать гробницу знаменитого римского поэта, то это здание, построенное завоевателем Дакии, пожалуй, было одной из немногих достопримечательностей нашего города, но уже приходило в ветхость. Впрочем, в городе еще вспоминали о деяниях Траяна, но редко кто посещал гробницу поэта, написавшего в сарматской глуши полные невыразимой прелести стихи. А между тем я видел однажды, как у Юлии Маммеи, перечитывавшей "Тристии", слеза скатилась по нарумяненной щеке... Белоснежную овечку зарезали на дворе храма, и что сталось с жертвенным мясом, мне неизвестно, но римлянин все с тем же свитком в руке (оказалось, что его звали Аврелий) проследовал в базилику и бросил на алтарь перед статуей Траяна несколько фимиамных зерен. Благовонный дым стал подниматься к изображению императора, с благосклонной улыбкой взирающего на побежденный мир. Я еще раз взглянул на бронзовое лицо, на низкий лоб, прикрытый бахромой коротких волос. Судя по этой неуловимой улыбке на тонких, крепко сжатых губах императора, было что-то у него заставившее народы, живущие на склонах Карпат, по сей день помнить о Траяне. На место событий уже спешили уведомленные быстроногим рабом члены городского совета - и среди них один из архонтов, деятельный Диомед. Он залепетал, льстиво приветствуя посланца цезаря: - Как ты изволил совершить путешествие, достопочтенный? Бородатый римлянин выпятил объемистое чрево. - Я чувствую себя хорошо. - Не утомлен ли передвижением на корабле? Такое длительное плавание! - Ветер был благоприятный. - Предполагаю, что ты и есть наш городской куратор, о коем мы получили известие из Рима? - Гм... ты угадал, - задумчиво протянул римлянин, и в его бороде мелькнула улыбка, выражавшая удовольствие и в то же время озабоченность в связи с предстоящими трудностями наблюдателя за жизнью города. - А теперь, достопочтенный, - уже униженно просил Диомед, - когда ты принес жертву и совершил все положенное для благочестивого человека, не посетишь ли мой скромный дом, чтобы подкрепиться пищей? Римлянин переглянулся со спутниками, и даже желчный скриба поощрительно улыбнулся в ответ. Теперь Аврелий стал разговаривать более мягким тоном: - Остается только поблагодарить тебя за добрые намеренья. - Тогда спустимся по тропинке. Путь к моему дому лежит мимо общественной бани, где все уже приготовлено для омовения, - там вы найдете в изобилии горячую воду, и опытные банщики натрут ваши тела благовонными мазями, что весьма полезно после путешествия. Диомед охотно сложил бы с себя почетное звание архонта, связанное с расходами и неприятностями, но римские власти бдительно следили за тем, чтобы граждане не уклонялись от исполнения общественных обязанностей. В Томах рассказывали, что его дед, выходец из Никомедии, был бедным человеком, но неустанным трудом скопил некоторую сумму денег и открыл хлебную торговлю. Отец Диомеда, обладавший бессердечием корыстолюбца, в один урожайный год скупил огромные запасы пшеницы и припрятал хлеб в каменных житницах, а когда соседнюю Дакию вскоре посетил ужасный голод и люди платили там за меру пшеницы бешеные деньги, продал зерно и сделался одним из самых богатых людей в Томах. О его богатстве стало известно не только правителю провинции, но и в самом Риме, где хлеботорговца за известную мзду внесли в списки сословия всадников, хотя надо сказать, что этот невежественный человек не только писал, но и говорил по-гречески с ошибками и почти не знал латыни. Его богатство унаследовал Диомед, у которого мой отец служил смотрителем торговых складов. Римляне стали спускаться по тропе в город, и она была достаточно широкой, чтобы Диомед мог идти с Аврелием почти рядом, а мы все следовали за ними. Я слышал, как новый куратор сказал вежливо: - Вижу, что ваш город благоустроен. - Благоустроен, но обеднел, - жаловался Диомед. - Однако весьма красиво расположен. - Но разорен. - Почему? - подозрительно склонил голову набок вестник, как бы для того, чтобы лучше слушать ответ Диомеда, очевидно уловив в его словах нечто предосудительное и даже недозволенное. Ведь всем было известно, что провинции процветали и со всех сторон неслись к августу благодарения, а тут чувствовалось явное выражение неудовольствия. - Почему разорен? - повторил вопрос Аврелий. - Многое пришлось восстанавливать после нашествия костобоков, в царствование блаженной памяти Марка-Аврелия, когда город весьма пострадал. А кроме того, торговля в Томах клонится к упадку, корабли все реже и реже посещают наш порт. - Со времени нашествия уже прошло около сорока лет! - Сорок лет. Но это племя не оставило в городе камня на камне. Они поклоняются богу грозы и все разрушают. - Тацит называл их венетами, - произнес с вежливой улыбкой человек, несший чернильницу и пожелавший принять участие в разговоре. - Этого я не знаю, - вздохнул Диомед, - но они совершенно разорили провинцию. - Однако мне известно, что вы даже чеканите свою собственную монету. - Медные оболы. На такой обол можно купить только ячменную лепешку или вязанку хвороста для очага. Диомед вынул из кожаного мешочка несколько монет с изображением колоса и показал их на ладони римскому посланцу. - В чем же причина оскудения? - Мы живем среди вечной тревоги. - Ты говоришь о положении на границе? - Ты угадал. Варвары на сарматской границе до того потеряли страх перед римским оружием, что осмеливаются нападать на пограничные селения, угоняют скот, а жителей часто уводят в плен. Повсюду теперь свирепствуют грабители, и передвижение по дорогам стало небезопасным. Римлянин был явно недоволен беседой. Он поморщился и стал задумчиво крутить в пальцах завитки великолепной бороды. Еще с тех пор, когда августом был в Риме Септимий Север, вошло в обычай носить такие пышные бороды, хотя за ними часто ничего не скрывалось, кроме пустого тщеславия. Римлянин сказал недовольным тоном: - Благочестивый август печется о вас, как о своих детях. - Охотно верю тебе, - поспешил согласиться Диомед. - Но не допустит крамольных мыслей. - Как же нам поступить? - Вам самим следует позаботиться о том, чтобы надлежащим образом починить пришедшие в ветхость городские стены, как это уже сделали некоторые города в северных провинциях. - К сожалению, город не имеет средств для такого строительства. - Средства надо изыскать. Разве у вас нет богатых людей, которые своим рвением к пользе государства... Диомед закашлялся. - Что с тобой? Поперхнулся? - спросил римлянин в недоумении. - Соринка попала в горло. - Это бывает. В таком случае полезно постучать кулаком по спине. Тогда кашель пройдет. - Спасибо, все уже хорошо. - Так вот, - продолжал Аврелий, сгибая персты в кулак перед своей пышной, бородой, - у вас все есть. Амфитеатр и цирк. Вы даже устраивали недавно гладиаторские игры? Так ли это? - Так. - Или взгляни на этот акведук. Наверное, он доставляет вам с гор прекрасную питьевую воду? - Вода превосходная. - Как же вы не хотите восстановить пришедшие в ветхость стены и тем оградить такой замечательный город от всяких неприятных случайностей? - Но позволь спросить, - поспешил Диомед переменить неприятный разговор, - какие вести ты привез нам из Рима? Здравствует ли по-прежнему наш богохранимый император? - Здравствует. Об этом скажу во благовремении. Могу только открыть вам, - и Аврелий обвел присутствующих многозначительным взглядом, - что со мной прибыла великая милость августа. Свиток, который я сжимаю в руке, не что иное, как копия декрета о даровании римского гражданства всем свободнорожденным. Где бы они ни жили и в какой бы отдаленной провинции ни обитали. Отныне вы равноправные римляне! Мы уже сошли с горы и снова очутились на площади. Куратор обратил свои благосклонные взоры на старых пастухов, все так же невозмутимо опиравшихся на посохи, как будто бы ничего не произошло в мире. - И вы тоже станете римскими гражданами, добрые пастыри! Овчары с олимпийским спокойствием смотрели на посланца Рима. Не зная латыни и не уразумев того счастья, что ждало их, грубые поселяне ничем не проявили своего удовольствия и с неодобрением взирали на городскую суету. В дальней горной деревушке они говорили на древнем наречии, не признавали римских богов и продолжали жить по обычаям предков. Действительно, как мы узнали впоследствии, это был тот самый знаменитый эдикт императора Антонина Каракаллы, который он издал якобы в благодарность богам за спасение от козней брата Геты, хотя даже в нашей глуши стало известно, что цезарь Антонин убил его собственной рукой на груди у несчастной матери. Ничего особенного в мире не произошло, все оставалось на своих местах. Но, судя по лицу Диомеда, слова римлянина поразили его. Казалось, он старался понять, что все это означает. Шедший рядом со мною Аполлодор привык распутывать самые сложные силлогизмы и размышлял вслух: - Забавно! Вот мы все стали римлянами! - Ты говоришь об известии из Рима? - спросил его старый виноторговец с нашей улицы, которому мой учитель был немало должен за взятое в его таверне вино. - К чему это приведет? Как ты полагаешь? - Приведет к тому, что ты будешь платить новые налоги, коих до сих пор, как провинциал, не вносил в сокровищницу августа. - Какая же тогда это милость? - развел руками виноторговец. - Превеликая. - Ровным счетом ничего не понимаю. - А понять нетрудно. - Тогда объясни мне, раз ты такой ученый человек. - Ты будешь платить новые налоги, и эти деньги пойдут на вооружение воинов. Когда император завоюет Парфию, ты этим самым незримо примешь участие в его подвигах. - А к чему мне Парфия? - недоумевал торговец. - Кроме того, теперь твой сын на полном законном основании сможет служить в легионах, - издевался ритор над глупым виноторговцем. - А кто будет торговать вином? - огорчился старик. Я слушал учителя с напряженным вниманием. Благодаря Аполлодору я приобщился к знаниям, которые озарили мне светом жизненный путь. Но, взглянув еще раз на римлян, на их пышные тоги и знаки достоинства, философ презрительно пожевал губами, отчего стала смешно шевелиться его козлиная борода, и умолк. К властям предержащим он относился всегда без большого уважения. Потом промолвил со вздохом: - Помнишь, ученик мой, у Лукреция? Как у него там сказано?.. Сладостно любоваться с берега разбушевавшимся морем... Или, стоя в полной безопасности на высокой башне, наблюдать за кровавым сражением. Но еще упоительнее взирать с горных высот философии на людскую суету и заблуждения, на стремление людей к власти и презирать их ничтожные мысли. Пойдем домой! Я уже начинаю испытывать голод. 2 Аполлодор, бродячий ритор, софист, учитель красноречия и преизрядный поклонник Бахуса, появился в нашем городе, когда я был еще ребенком, за несколько лет до описанного выше события. Хорошо помню, что в тот ненастный вечер мы с удовольствием укрылись от непогоды под кровлей своего бедного жилища. Буря на море уже утихла, но с Понта порой прилетал порывистый влажный ветер и тоскливо завывал в трубе очага. В зимнее время тьма рано опускается на землю, а вместе с темнотой быстро замирает городская жизнь. Уже последние светильники погасли в соседних домах, и Томы готовились отойти ко сну, но почему-то мы задержались тогда с вечерней трапезой. Отец и я, единственный сын в семье, сидели у очага и при трепетном свете его пылающих углей ждали с нетерпением, когда же, наконец, сварятся бобы и можно будет приступить к ужину, а молчаливая, как обычно, мать суетилась в углу, перемывая глиняные сосуды. Вдруг раздался стук в дверь, и тотчас мы услышали незнакомый голос. Кто-то на дворе, среди темной ночи, сказал на том греческом языке, который подобен музыке: - Мир дому сему! Это были обычные слова путников, ищущих приюта, но отец и мать переглянулись. В последние годы не только на больших дорогах, айв самом городе появлялись латроны, как римляне называют беглых солдат и рабов, и хотя они редко посягают на имущество небогатых людей, все-таки из предосторожности вход в наш дом преграждала прочная дубовая щеколда. Кроме того, простые люди верят, что ночной покой могут нарушить души утопленников, выброшенных на берег морскими волнами, - они бродят по свету и пугают в сновидениях людей. - Кто стучится к нам в поздний час? - спросил мой родитель, глядя на дверь с таким видом, точно за нею скрывалась некая страшная тайна. - Бедный странник! - послышался ответ. - Не найдется ли у вас, добрые люди, охапки соломы для философа, потерпевшего кораблекрушение на пороге всех своих надежд? В городе было известно, что на рассвете поблизости от наших пределов разбился о береговые скалы какой-то торговый корабль. Но при чем тут философия - оставалось непонятным. Тем не менее отец поднялся с деревянного обрубка, служившего ему сиденьем, и снял щеколду. - Войди, путник! На пороге появился незнакомец, человек с козлиной бородой и взлохмаченными волосами, довольно согбенный. Он был в плаще, какие действительно носят бродячие риторы и путешественники всякого рода. Длинный нос его свидетельствовал своей краснотой о некотором пристрастии к вину. Однако, несмотря на постигшее его несчастье, о котором он только что возвестил, и на одеяние в дырах, в глазах у странника поблескивал насмешливый огонек. Хозяин произнес обычную в таких случаях фразу: - Наш дом - твой дом! Мать прибавила: - Привет тебе! Незнакомец перешагнул порог, окинул любопытствующим взглядом грубый стол, на котором лежали кусок белого сыра и круглый пшеничный хлеб, посмотрел на ларь, где мы хранили кое-какое свое имущество, потом скосил глаза на медный котел. Там все еще варились бобы. Путник с видимым удовольствием потянул ноздрями воздух, насыщенный запахами вкусного варева, так как мать в тот раз не поскупилась на чеснок и ароматические травы. Зажав в руке длинную бороду, он пожелал нам: - Да преумножит провидение ваше благосостояние, любезные люди! Я - Аполлодор, из флигийского города Лаодикеи, странствующий философ. Направлялся морским путем в Херсонес Таврический, чтобы научить тамошних юношей философии, ибо слышал, что в этом городе и поныне ценят философов и ораторское искусство и поэтому щедро вознаграждают учителей. Однако корабль, на котором мы плыли, прошлой ночью потерпел бедствие и разбился на скалах в щепы. Мне удалось спастись с немногими спутниками по путешествию, но, увы, в пучинах погибло единственное мое сокровище... Отец сочувственно покачал головой. - Серебро или богатые одежды? - Нет, свитки с произведениями Демокрита и Лукреция, что дороже всяких богатых одежд и даже золота. - Это верно, - из вежливости, чтобы не перечить гостю, согласился мой родитель. - Впрочем, люди, просвещенные философией, должны со спокойствием относиться к переменам в бренной жизни. Итак, возблагодарив небо за спасение души, я явился в этот богоспасаемый город, памятуя, что именно здесь закончил свои дни знаменитый латинский поэт. В поисках пристанища и пищи я стучался во многие двери, но нигде не мог найти приюта. В одном богатом доме мне сказали, что в минувшем году некий бродячий философ похитил у них серебряную чашу, в другом, не менее богатом, с гневом ответили, что все философы безбожники, а в третьем хозяин даже пригрозил, что велит своему рабу побить меня, так как презирает болтовню. В харчевне мне тоже отказали в еде, узнав, что у меня нет ни единого обола. Тогда я решил постучаться в какое-нибудь более скромное жилище, и после некоторого размышления мой выбор пал на вашу хижину. Хотя она построена из грубого камня и обмазана простецкой глиной, но, наверно, хорошо держит тепло очага в зимнее время, и я уверен, что здесь живут люди с добрым сердцем... Путник говорил так еще некоторое время, но бобы уже сварились. Отец зажег глиняный светильник, и мы уселись за стол вместе с нашим неожиданным гостем. Мать подала миску с горячим варевом и протянула каждому по деревянной ложке. Потом принесла для мужчин две плоские стеклянные чаши, так как отец не замедлил сходить к ближайшему виноторговцу и ради гостя приобрел кувшин золотистого, как мед, вина. Устроив все, как полагается в подобных случаях, мать без излишних слов, так как едва-едва знала греческий язык, предложила страннику: - Вкуси! И отец тотчас же наполнил чаши вином. Так мои родители приветствовали неведомого пришельца, не предполагая в простоте душевной, что в их дом вошел человек, который в будущем нарушит душевный покой их сына, раскрывая перед ним такие книги, какие убивают веру в богов и даже в установленный ими порядок на земле. Философ возвел глаза к небесам и, осторожно сжимая в обеих руках чашу с ароматным вином, разбавленным горячей водой, возгласил: - Итак, возблагодарим провидение! Я тоже посмотрел на потолок, к которому устремил свой взор незнакомец, но ничего там не увидел, кроме скучных, потемневших от дыма досок и щелей. Отец преломил пшеничный хлеб, весь в приятных для зрения трещинах от печного жара, и мы стали есть похлебку, обильно заправленную чесноком, укропом и тмином. Мне было тогда немного лет. Я с детским любопытством наблюдал за человеком, точно упавшим к нам с луны, а наш гость продолжал вкушать пищу, не прерывая своих рассказов. Время от времени он с большим удовольствием подносил к устам чашу с вином, но пил его не так, как пьют хмельные напитки корабельщики, опрокидывающие в глотку кувшинами неразбавленное вино, а делал небольшие глотки и смаковал питье, а потом пристойно ставил чашу на стол. Потерпевший кораблекрушение рассказал нам об ужасах прошлой ночи и в свою очередь расспрашивал отца о том, много ли жителей в городе, кто в нем занимает должности архонтов, существуют ли в Томах школы и в каком состоянии могила знаменитого поэта. Узнав, что мой отец состоит на службе у местного богатого торговца и что он решил сделать меня скрибой, ибо со знанием каллиграфии можно найти работу в любом торговом городе, хотя обычно это занятие и предоставляется рабам, философ похвалил отца за уважение к такому спокойному ремеслу. Далее отец объяснил ему, что патрон отправляет в Фессалонику и Александрию мед, воск и янтарь. Последний варвары доставляют с берегов холодного Сарматского моря. Отпивая вино из чаши, Аполлодор заметил: - О янтаре писал еще Тацит, слог которого отличается божественной красотой. По словам прославленного историка, Сарматское море тихое и почти неподвижное. Проживающие там варвары собирают в мелководных местах кусочки этого вещества и продают не имеющие, с их точки зрения, никакой цены камушки, удивляясь, что римляне платят за них большие деньги, или выменивают янтарь на ценные вещи, вроде железных ножей и серпов. Разве это не так? Если бы не наше стремление к роскоши и не обычай женщин украшать себя ожерельями и браслетами, то янтарь еще века лежал бы, как самая обыкновенная галька, на безлюдных побережьях. - А известно ли тебе, что такое янтарь? - вдруг обратился ко мне с отеческой улыбкой философ, подобревший от вина, еды и оказанного ему приема. Я покраснел от смущения и ничего не ответил. - Что же ты молчишь? - пожурил меня отец. Но философ нравоучительно поднял палец: - Это не что иное, как застывшая смола. - Верно, - подтвердил отец, - я сам неоднократно видел в кусках янтаря былинки, а один раз даже какое-то насекомое. - Что это древесная смола, - продолжал философ, очевидно любитель говорить и поучать, - доказывается тем обстоятельством, что янтарь горит. Попробуй зажечь его, и он будет гореть сильным и пахучим пламенем. А если шар из янтаря подержит в руке невинная девушка, он начинает издавать приятное благоухание. - А приходилось ли тебе бывать в Фессалонике или Александрии? - спросил отец, проведший всю жизнь в Томах, если не считать поездок в соседние области за медом и воском. Левая нога у него не сгибалась, а морские путешествия требуют большой ловкости, и патрон никогда не посылал отца в эти города на своих кораблях с товарами, хотя и доверял ему во всем. Заявив, что Фессалоника, на его взгляд, ничего примечательного собою не представляет, Аполлодор стал с видимым удовольствием рассказывать об Александрии. - Там я провел несколько лет. До сих пор не могу без волнения вспомнить гавань Благополучного Прибытия и лавровые рощи Музея. Нет ничего прекраснее на земле, чем этот город! А его климат и смугловатые женщины с миндалевидными глазами!.. Под влиянием каких-то нахлынувших воспоминаний философ вдруг схватил обеими руками плоскую чашу и жадно припал к ней, точно старался заглушить большую печаль. Мой отец был простым и неученым человеком, но трудно прожить много лет в эллинском городе и не заметить, что с философами надлежит разговаривать почтительно. Поэтому он поспешил наполнить чашу гостя вином и с уважением спросил: - Вспомнил свою юность? Аполлодор ответил со вздохом: - Никто не рождается старцем. Но вино ваше, - прибавил он точно для того, чтобы замять разговор, - неплохое. Его хвалил еще Плиний! Беседа перешла на более важные предметы. Удивительно было желание нашего гостя, хотя и подогретое вином, как представляется мне теперь, делить бездну своей учености с такими простыми людьми, как мы. Он разговаривал с отцом, выбирая наиболее выразительные слова, чтобы передать свою мысль. Помню, что в тот вечер он даже попытался объяснить шарообразность земли и рассказать об измерениях Эратосфена. Производя руками округлые движения, Аполлодор говорил: - Земля наша есть шар, повисший в воздухе, как над бездною, и солнце совершает суточное обхождение его, восходя каждое утро на востоке и вечером снова погружаясь в воды эфирного океана... Отец в смущении почесывал голову и решился наконец высказать свое недоумение: - Все это недоступно для человеческого понимания... Но так как в этот вечер он осушил не одну чашу вина в честь нашего замечательного гостя, то ему, видимо, было приятно слушать даже о непонятных вещах. Вполне естественно, что я тоже ровно ничего не понял в объяснениях Аполлодора и ныне восстанавливаю эту беседу по памяти. - Эратосфен доказал шарообразность земли математическими измерениями. Он заметил, во время своего путешествия в Эфиопию, что в дни летнего солнцестояния далеко на юге в полдень солнце как бы заглядывает на дно самых глубоких колодцев. Потом он измерил в Александрии тень и вычислил длину меридиана... Мать смиренно молчала. Но отец, слегка захмелевший, качал головой и удивлялся: - Все-таки странно - почему этот Эратосфен, по твоим словам богатый человек, лазал по всяким колодцам... Очевидно догадавшись, что бесполезно разговаривать с нами о подобном, философ умолк. Потом стал расспрашивать о местных делах. Прошло сто лет с тех пор, как император Траян залил Дакию и Нижнюю Мезию кровью, стремясь завладеть свинцовыми, серебряными и золотыми рудниками и установить римскую границу по Дунаю. Децебал, вождь восставших даков, наносил владычеству римлян тяжкие удары, однако в конце концов был загнан в горы и там покончил расчеты с жизнью, пронзив себя мечом, и многие его сподвижники тоже предпочли смерть позору, испив яд из общей чаши. Римляне взяли приступом Сармицегетузу - главный город Дакии, но с такими огромными потерями, что для раненых легионеров не хватало перевязочного материала и, говорят, сам император разорвал свою тунику на узкие полосы для бинтов. Искусные архитекторы из Сирии перекинули через Дунай мощный каменный мост на двадцати быках, повсюду выросли на дорогах римские укрепления, и Дакия надолго превратилась в императорскую провинцию. Собрав огромное количество золота и драгоценных сосудов, Траян с триумфом возвратился в Рим и бросил в цирке на растерзание зверям десять тысяч пленников... В новую провинцию хлынули переселенцы, ветераны и сирийские торговцы, в возрожденной на развалинах Сармицегетузе возникли украшенные мрамором и статуями храмы Юпитеру, Серапису и Митре, термы и портики. Позабыв о своем народе, знатные дакийцы охотно усвоили латынь и переняли римский образ жизни не только с его удобствами, разнообразием товаров и непристойными театральными зрелищами, но и с презрением ко всему, что стоит на пути к достижению богатства. Они стали давать детям римские имена и облачились в тоги, хотя в дакийской глуши по сей день звучат местные наречия и живы воспоминания о Децебале и вера в древнего бога грома. Новые условия существования в Дакии отразились и на нашей жизни. Дакийские торговцы стали направлять товары в Томы для перевозки их морским путем в различные порты Средиземного моря, и снова город пережил некоторый расцвет. Много лет спустя, когда муза странствий занесла меня в Рим, я увидел, очутившись на форуме Траяна, знаменитую колонну и изображенные на ней сцены из событий дакийской войны: императора, окруженного легионными орлами римских воинов, разоряющих завоеванные селения, жнущих серпами тучную, но не ими посеянную пшеницу или едущих на повозке, что будет до скончания века грохотать на этой бронзовой дороге. На других плитах дакийцы осаждают римские укрепления, мчатся сарматские всадники, у которых даже кони в панцирной чешуе, сделанной из распиленных на пластинки копыт. Это была борьба за свободу, за родные очаги, за самое право жить под солнцем, и особенно растрогали меня те картины, которые изображают на колонне жителей, в слезах покидающих навеки свою страну: старец ведет за руку внука, мать прижимает к груди младенца, мужи угоняют телиц и баранов, чтобы они не достались жестокому врагу. Может быть, вместе с этими беглецами ушли куда-то в предгорья Певкинских гор и мои предки... Однако видно было, что испытания, пережитые Аполлодором за последние дни, давали себя знать. Глаза у путешественника слипались от усталости. Мать поспешно принесла со двора охапку душистой соломы. Погасив светильник, мы улеглись на полу, и вскоре раздался храп философа, но я еще долго вспоминал его увлекательные рассказы, пока сон не унес меня в страну забвения... 3 Прошло несколько лет. Аполлодор положил конец странствиям по земле и окончательно обосновался в Томах, где половина людей говорит на греческом языке, а половина - по-латыни; поэтому у него нашлось достаточно учеников, чтобы он мог удовлетворить скромные жизненные потребности. Философ поселился у старой Зии, вдовы корабельщика, погибшего во время одной ужасной бури, но часто проводил время в нашей хижине, терпеливо беседуя с моей матерью о способе, каким надо приготовлять медовые лепешки, или о чем-нибудь подобном, с отцом - о различных снадобьях против ломоты старых ран, ноющих при перемене погоды, а меня обучая греческому языку. Попутно он рассказывал о своих скитаниях, вселяя в мою душу желание увидеть знаменитые города. Иногда мы отправлялись с Аполлодором вдвоем или еще с кем-нибудь из его лучших учеников на тот холм, где под сенью древних дубов, может быть, даже помнивших Овидия, находилось надгробие поэта в виде урны на покосившейся и заросшей плющом колонне. Ее соорудила какая-то почитательница его стихов. Философ вздыхал, вспоминая вслух звучные, но горестные строки "Тристий". Отсюда перед нашими взорами открывался широкий вид на зеленое морское пространство, на пристани и корабли, на мирный город, вздымающийся по склону горы, и на остатки древних стен, через которые, по свидетельству автора "Искусства любви", некогда перелетали гетийские стрелы. Душа поэта, навеки разлученная с милым Римом, витающая в здешних местах, должна была утешаться при виде такой красоты. Как я уже сказал, Аполлодор объяснял желающим под портиком Посейдона тайны аристотелевских силлогизмов или очарование Гомера и обучал всему тому, что требуется для молодых людей, собирающихся отправиться на отцовские деньги в Рим, чтобы с помощью могущественного покровителя добиться высокого положения и, может быть, даже поста префекта претория, или надеявшихся приглянуться какой-нибудь влиятельной римской матроне, питающей слабость к розовощеким провинциалам, и тем устроить свою судьбу. Некоторые же мечтали написать стихи, которые прославили бы их на весь мир, или сделаться знаменитыми ораторами. Вместе с этими богатыми юношами я тоже посещал уроки Аполлодора, не платя за учение ни единого денария. А когда легкомысленные повесы отправлялись на очередную пирушку или предавались с увлечением игре в кости и мы оставались с учителем наедине, он говорил со мной совсем о другом, чем во время скучных бесед в тени портика. Именно в такие часы он открыл мне мужественную философию Демокрита и Эпикура, учивших, что в мире ничего нет, кроме материи. Это тогда я познал с волнением в сердце, что во вселенной существуют лишь атомы и пустота и что бесконечное множество этих мельчайших частиц находится в постоянном движении; они сталкиваются между собою и в вихревом круговращении образуют миры, которые не сотворены богами, а родятся и умирают по закону необходимости, равно как и наши бренные тела. Мне кажется, что я еще слышу глуховатый голос Аполлодора: - То, что существует, создалось из атомов, из многочисленных перемен, изменений и превращений. Но распад атомов ведет к смерти. Однако не следует страшиться ее, ибо это естественный конец всех вещей... С полной откровенностью могу сказать, что философ не научил меня равнодушно относиться к собственной гибели и жизнь для меня по-прежнему мила во всех ее проявлениях, но старый безбожник разрушил мою детскую веру в небожителей, и я пустился в житейское плавание с душою, освобожденной от жалких предрассудков и ложных суеверий... Итак, место моего рождения - древний город Томы, тот самый город, в котором жил в изгнании и навеки закрыл глаза прославленный римский поэт Овидий. Как известно каждому мореходу, наш город лежит на берегу Понта Эвксинского, в провинции, называемой Нижняя Мезия или Малая Скифия, и я с детства полюбил море и корабли. Казалось, я только ждал случая, чтобы познать мир. За эти годы ритор Аполлодор научил меня всем тонкостям греческого языка, и я преуспел в латыни. При рождении мне дали римское имя, однако меня часто называют скифом или сарматом, так как гражданам известно, что мой отец северный варвар, а мать родом дакийка, - они переселились в мирный город Томы из какой-то дакийской деревушки. Видя честную и трудолюбивую жизнь моих родителей, городские власти никогда не чинили им никаких неприятностей. Это случилось в царствование императора Марка Аврелия. Когда Македонский легион был переведен из Малой Скифии, где он охранял границу, в Дакию, костобоки переправились через Дунай, перевалили горы Гем, прошли огнем и мечом многие провинции и прорвались через Фермопилы в Элладу, где захватили Элатею. Именно во время этих событий сгорел построенный еще Периклом храм мистерий в Элевсине, как рассказывал мне Аполлодор с книгой Павсания в руках, и погиб в одном из сражений с варварами знаменитый атлет Мнесибул, дважды победитель на олимпийских играх - в беге и в двойном беге со щитом, - сначала поразивший многих врагов аттическим копьем, а потом и сам павший на поле битвы. Отец мой, в те годы молодой воин, тоже принимал участие в нашествии на Элладу, хотя и не любил копаться в своих воспоминаниях, чтобы лишний раз не напоминать властям, что он костобок. Но однажды за чашей вина рассказал, как во время схватки с элевсинцами в белоколонном храме с грохотом упал на мраморный пол бронзовый светильник и, воспламененная его огнем, загорелась храмовая завеса. Отец также вспомнил об одной схватке с греками: он поразил мечом некоего храброго греческого воина, о котором ленники говорили, что это лучший бегун в городе. Тогда-то Аполлодор и прочитал ему вслух то место у Павсания, где повествуется об этой битве, и с нескрываемым изумлением смотрел на своего собеседника, участника таких событий. По словам отца, поход был полон веселья, в каждом селении костобоки ласкали полумертвых от страха пленниц и вернулись домой, насмотревшись на всякие чудеса. Воины покинули Элладу, отягощенные богатой добычей, обещая вновь вернуться при первом же удобном случае, но во время переправы на левый берег Дуная на них напали, по наущению римлян, всегда готовых на предательство, враждебные племена, и мой отец был тяжко ранен. Его спасла от неминуемой смерти молодая дакийская девушка, ставшая потом его женой, а моей матерью, и, скрываясь от гнева Рима, они жили некоторое время в каком-то глухом урочище, а когда все успокоилось, переселились в Томы, где у моей матери издавна проживали родственники, люди с некоторым достатком. Отец нанялся тогда на работу к богатому торговцу Диомеду. Если бы не это обстоятельство, то есть не его раны, мой отец вернулся бы вместе со своими сородичами в область Певкинских гор, и тогда, может быть, и мне суждено было бы родиться не в Томах, а в одной из тех дымных варварских хижин, в каких обитают северные жители, люди многочисленных племен, которые живут в селениях, находящихся на большом расстоянии одно от другого, среди непроходимых топей и дубрав, на всем необозримом пространстве Сарматии, между Мурсианским озером и рекой Борисфеном. Сами они называют себя славянами и не управляются одним человеком, а живут в народоправстве, и поэтому счастье и бедствия, равным образом как и все прочее, считается у них общим достоянием. Они верят, что миром повелевает бог грома, и имеют обыкновение приносить ему в жертву быков и петухов; почитают они также священные деревья, реки и речных нимф. Обитают эти люди в убогих жилищах, все существование их полно всяких лишений, и они стараются селиться в неудобопроходимых трущобах, откуда удобно наблюдать за передвижением неприятеля. У них существует обычай зарывать ценные предметы и зерно в землю; одни из них возделывают пшеницу и просо, другие пасут многочисленные стада рогатого скота. Сражаться с врагами венеты, или славяне, предпочитают в местах, поросших деревьями, или в теснинах, с большой пользой для себя используя засады, внезапные ночные нападения и другие военные хитрости. Очень опытны славянские воины также в переправах через реки, и в этом деле у них нет соперников. В случае надобности они опускаются каким-то образом на дно рек и мужественно выдерживают пребывание под водою в течение многих часов, держа во рту выдолбленный тростник, и дышат так, а враги, считая, что это естественно растущий камыш, проходят мимо. Порой, как бы под влиянием замешательства, они бросают добычу и бегут в рощу, а когда враг набрасывается на оставленную приманку, то стремительно возвращаются и наносят неприятелю большой урон. В битву славяне идут с копьями и щитами в руках, но без панцирей и часто не имеют на себе другой одежды, кроме полотняных штанов. Они весьма высокого роста, обладают огромной силой, легко переносят холод, жару, наготу или недостаток в пище и равнодушны ко всякого рода лишениям, но отличаются необыкновенной любовью к свободе, и их никаким образом нельзя склонить к рабству... Говорят, что целомудрие славянских женщин превосходит всякое представление. Рассказывают, что большинство их считают гибель мужей на поле брани своей собственной смертью и добровольно удушают себя, не видя во вдовстве достойного существования. Если вы бросите внимательный взор на карту Птолемея, на которой изображена Сарматия, то заметите, что на ней с большой точностью показаны моря и заливы, реки и горы и перечислены живущие в этих областях племена. Костобоки живут на севере от Певкинских гор, где, по словам Геродота, в липовых рощах такое множество пчел, что там небезопасно проходить путникам. К югу от этих гор живут карпы и бессы, которых даже разбойники считают страшными для себя, к востоку от них, в том месте, где море делает излучину, обитают геты и роксоланы, а еще дальше - другие народы, и, наконец, далеко на полночь - гипербореи. Поселения же других, родственных костобокам, венетов простираются до самого Сарматского моря, где вместе с ними обитают эсты и фины. Туда проходит по реке Вистуле, через город Калиссию, древний путь за янтарем. Диомед имел торговые связи с племенами, живущими на восток от Певкинских гор, так как они доставляют римлянам мед и воск, а также драгоценный янтарь. Иногда, побуждаемый жаждой наживы, он отправлял своих слуг в местности, лежавшие по ту сторону Траянова вала, хотя это было довольно безрассудным предприятием, потому что дороги стали небезопасными, и закупал у тамошних простодушных жителей нужные для него товары по более низким ценам, чем на базарах в пограничных селениях. Я был еще мальчиком, но упросил отца, которого хозяин послал в одно из таких путешествий как знающего язык варваров, взять с собою и меня и не раскаивался в этом, потому что увидел там много примечательного. Наш караван, состоявший из мулов и ослов, двинулся в путь еще засветло, когда в городе едва пропели сонные третьи петухи и на небе еще сияли звезды. Впереди предстояло несколько дней дороги. Именно во время этого путешествия, проезжая недалеко от Дуная, мы увидели с правой стороны, на холме, господствующем над равниной, памятник, воздвигнутый в честь побед Траяна, и я подивился славе этого человека, пережившей века. Памятник представляет собою тяжкую каменную башню, высотою на многие десятки локтей. Снаружи монумент украшен мраморными плитами, и из таких же плит сделана его крыша, увенчанная трофеем - панцирем, который император носил во время дакийской войны. Здесь мы остановились на отдых, и мулы с удовольствием стали щипать придорожную траву, а я побежал к памятнику, чтобы поближе рассмотреть его, и увидел на мраморных плитах различные сцены - пленных даков и римских воинов. Ниже и выше тянулись украшения из акантовых листьев и завитков, виднелись львиные пасти водостоков. Обращали на себя внимание искусно сделанные из мрамора волчьи головы. Некогда, воткнутые на копье, они служили знаменами для дакийских воинов. Может быть, вспомнив о словах отца, что плечо о плечо с даками сражались и наши предки, я с печалью в душе прочел на мраморной доске: "Император Цезарь, сын божественного Нервы, Нерва Траян Август"... Обойдя памятник вокруг, я пошел через поле к своим. Место было тихое и в запустении, и мощное каменное сооружение уже начало разрушаться под влиянием сурового климата и осенних дождей... Дальнейший путь лежал на север по удобной римской дороге, на которой на некотором расстоянии одна от другой стояли сторожевые башни, окруженные дубовым частоколом. Времена настали неспокойные, всюду чувствовалось народное брожение, на путников нападали шайки беглых рабов, и римские власти принимали необходимые меры к охране дорожных сообщений. Но мы благополучно достигли Дуная и на огромном плоте переправились на левый берег, а затем прошли через ворота защитного вала, у которых стояла римская стража. В последний день мы продвигались среди глухих мест, где дома были построены из бревен, и даже сами римские воины больше походили на варваров, чем на охранителей границы, и последняя таверна у ворот весьма напоминала разбойничий притон, хотя носила громкое название "Римский орел". Когда же наш караван миновал ворота, то мы очутились среди варварских земель, где уже не было римских законов. Однако благодаря сопровождавшим нас проводникам из местных жителей никто не поднял на путников руку, - наоборот, всюду мы видели дружеские знаки внимания и гостеприимства. Так мы продвигались вперед еще некоторое время, и в пути я часто видел высокие колосья пшеницы на полях, запряженные волами повозки, бревенчатые хижины, крытые жалкой соломой, но люди, которых мы встречали, проявляли в отношении нас всякое благодушие. Наконец мы очутились в селении, из которого были родом наши проводники. В нем стояли разбросанные в беспорядке дома под обычными здесь крышами из соломы или тростника. Посреди селения находилась вытоптанная людьми и копытами животных широкая площадь; народные собрания и суды на ней происходили в присутствии всех жителей, чтобы судья выносил более правильное решение, так как всякая несправедливость вызывает у этих людей негодующие крики. Но в тот день на площади, где густо пахло конским навозом, было не собрание, а шумел торг, и на сотнях возов сюда доставили товары, главным образом мед, воск, шкуры зверей и амфоры с пшеницей. Другие варвары продавали коней или волов, а у некоторых можно было приобрести кожаные мешочки, полные янтаря. Наша торговля была удачной, и, по-видимому, обе стороны остались ею довольны. Мы получили в огромном количестве мед и воск, а продавцы - римские деньги, которые они очень ценят, хотя используют золотые и серебряные монеты главным образом на ожерелья своим женам, и заманчивые для них стеклянные чаши, не говоря уже об амфорах с вином. После закрытия торга нас радушно пригласил к себе в гости местный вождь, человек с такими белокурыми волосами, каким позавидовали бы модницы Рима и Антиохии. Он покупал у римлян для себя и своей семьи материи, вино и некоторые украшения и поэтому старался охранять чужеземцев и торговые дороги. Все уселись за стол, на прочных деревянных скамьях, и расторопные молодые люди в полотняных рубахах и штанах, не рабы, а свободнорожденные, но считающие честью служить гостям или старцам, подавали нам куски жареного мяса, печеные яйца, гусей на вертелах, козий сыр. Вождь и его родственники, среди которых было много румяных и голубоглазых женщин, поедали огромное количество мяса. Но пили за трапезой не вино, а варварский напиток, приготовленный из перебродившего меда, отчего в помещении пахло как на пчельнике. Это питье отличается свойством веселить сердце человека, хотя как бы наливает ноги тяжким свинцом, так что невозможно подняться со скамьи, и я подумал, что Геродот, который едва ли был в здешних местах, а писал книгу по рассказам других и далеко не из первых уст, что-то напутал, когда сообщал о путниках, погибающих от пчел; скорее это был медовый напиток, который валит с ног даже очень сильных людей. Отец это прекрасно знал и запретил мне пить мед, хотя сам вскоре уснул во власти опьянения, тяжко опустив голову на стол. На обратном пути слуги Диомеда смеялись, удивляясь, что варвары продали по такой дешевой цене товары, вместо того чтобы везти их хотя бы на базар у таверны "Римский орел". Но, видимо, эти люди еще не научились ухищрениям торговли. Слуги также рассказывали, будто бы в областях, лежащих у Певкинских гор, жители до того любят пляски, что даже во время похорон близких устраивают различные игры, подобные тем, которые описаны у Гомера, когда под Троей погребали Патрокла. Впрочем, я сам видел во время пира, что некоторые из варваров вставали из-за стола и с такой быстротой и ловкостью перебирали ногами в пляске под звуки варварской лиры, что им могли бы позавидовать фракийские танцоры, которых мы видели однажды с отцом в нашем цирке. Мертвых своих здесь сжигают и, собрав кости в большой глиняный сосуд, зарывают потом в землю на особых, священных полях. Я узнал многие другие подробности о жизни этих северных народов, моих братьев по крови, и позднее прочел у Иосифа Флавия, что он сравнивал их с ессеями - таинственной иудейской сектой, участники которой владели совместно всем имуществом и чрезвычайно любили омовения, видя в них очищение души и тела. В самом деле - у некоторых здешних племен существует обычай сообща обрабатывать землю, и все у них общее - волы, плуги и даже жилища, и для них нет ничего приятнее бани, наполненной жарким паром. Для этой цели строятся особые хижины из бревен, где моющиеся льют на раскаленные камни воду или особый напиток, приготовленный из ячменя, и для потения сильно бьют себя березовыми ветвями, так как верят, что вместе с потом тело покидают не только болезни, но и огорчения, хотя, конечно, эти банные устройства далеко уступают нашим каменным баням в Томах, не говоря уже о тех великолепных термах, которые я видел в Антиохии или в Риме. 4 Впрочем, рассказывая о Риме и Антиохии, я несколько забегаю вперед, так как попал в эти города позднее, после целого ряда приключений и событий, а пока мирно жил в Томах, посещал уроки Аполлодора и удивлял Диомеда, и не только его, своим искусством писать греческие и латинские буквы. В этом отношении я снискал, несмотря на свой молодой возраст, такую славу, что когда однажды понадобилось вручить почетное послание светлейшего городского совета верховному жрецу императорского культа Прискию Анниану и его супруге Юлии, то этот документ поручили переписать мне, чем я по молодости лет очень гордился. Но как-то, вскоре после прибытия в наш город куратора Аврелия, мы возвращались с отцом и Аполлодором домой из городской бани. Перед глазами еще мелькали в паровом тумане умащенные тела, и в ушах стоял непрерывный плеск воды, шипение пара, вырывающегося из свинцовых труб, бодрые крики и шлепки банщиков, массирующих спины и животы богатым судовладельцам. Отец, которого в последние дни особенно мучали болезни и какие-то мрачные мысли, вдруг остановился. - Нет справедливости на земле, - сказал он. - Почему у тебя такое печальное настроение? - удивился Аполлодор. - Очень мешает мне покалеченная нога, а хотелось бы еще раз побывать в Сармицегетузе и просить справедливости в земельной тяжбе. Судебное дело, на которое намекал отец, заключалось в следующем. В недавние годы в нашем владении находился земельный участок, полученный матерью строго по закону в наследство от родственников, недалеко от храма Гермеса. На участке росло несколько плодовых деревьев и возвышался величественный дуб; под его мирной сенью стоял скромных размеров дом, сложенный из простых камней, но построенный по греческому образцу. По другую сторону дома был разбит на склоне холма небольшой виноградник, а за ним находилось каменное хранилище для плодов. Я помню, что на дворе с утра до вечера искали пищу куры и в положенное время распевал петух. Имение было незначительное, но всегда приятно иметь собственное жилье и, как известно, плоды и овощи, взращенные своими руками, представляются особенно вкусными и питательными. В те годы я был ребенком и еще не знал, что буду учиться у Аполлодора, но скоро раненая нога отца стала давать о себе знать, и он тратил немало денег на лечение, запутался в долгах, и в конце концов участок был продан за неуплату заимодавцу процентов. Для возмещения того, что полагалось заплатить ростовщику, достаточно было бы продать виноградник, но он жадно простирал руки ко всему участку, примыкавшему к его владениям, и во что бы то ни стало хотел завладеть приятным уголком земли с видом на море... А так как судья оказался лихоимцем, то наш сирийский меняла без особого труда получил не только участок, но и дом. Напрасно мой отец жаловался правителю провинции, который в те дни имел свое пребывание в Дакии, в городе Сармицегетузе, имея наблюдение также и за Нижней Мезией. Этот тучный и равнодушный ко всему магистрат не обратил никакого внимания на просьбы бедняка, тем более что отец едва мог объясниться по-гречески и совсем не знал латыни. Диомед тоже отказался помочь нам в этом деле, ссылаясь на свое положение в городе, которое препятствовало ему выступать против представителя римской власти. Дело в том, что Томы входили в так называемое Пятиградие, или союз приморских эллинских городов, и считались его метрополией, во главе которой стоял понтарх. Томы же возглавляли городской совет и архонты, и наш хозяин был одним из них, что часто помогало ему в сношениях с римлянами, хотя и было связано с большими расходами. Говорили также, что тут сыграло свою роль какое-то соперничество нашего патрона и судьи относительно некоей прекрасной особы женского пола, но я тогда не разбирался в подобных вещах. Как бы там ни было, мы очутились в жалком домишке на улице Цереры, который Диомед милостиво предоставил нам в качестве жилья. Именно туда мы и направлялись из бани, ведя по дороге невеселый разговор. Неожиданно Аполлодор предложил, обращаясь ко мне: - Но почему бы тебе, мой юный друг, не помочь престарелому отцу? Теперь ты римский гражданин и скоро достигнешь совершеннолетия. Ты разумен не по годам и знаешь, как нужно держать себя с сильными мира сего, от которых зависит участь человека. Разве вы не имеете права обратиться за защитой в римский сенат и даже просить суда самого августа? Советую тебе отправиться в Рим, чтобы добиваться там отмены несправедливого решения. Твоему отцу уже трудно предпринять подобное путешествие, а ты полон сил и любопытства к жизни. Действительно, такое путешествие было вполне осуществимо. Диомед собирался отправить с грузом меда и воска в очередное плавание один из своих кораблей, а именно "Дакию Счастливую", но не в Фессалонику, которая была обычным назначением для корабля, а в Лаодикею Приморскую, и даже сам готовился к далекому путешествию, желая побывать в Антиохии и, если верить слухам, продать там корабль и закончить торговые дела, что очень огорчало отца, надеявшегося, что со временем я сделаюсь у патрона доверенным лицом. Но мысль о поездке в Рим показалась ему разумной, и в тот вечер мы все втроем обсуждали за нашим колченогим столом подробности такого предприятия. Подвыпив по своему обыкновению, Аполлодор дал полную волю воображению. - Подумай только, что тебя ждет, - говорил он мне. - Вот скоро уйдет в Лаодикею корабль Диомеда, там ты легко найдешь другое судно, которое доставит тебя в Остию, откуда нетрудно попасть в Рим. Можно было бы пуститься в путь по пешему хождению, но это утомительно и небезопасно, а на корабле ты будешь как дома, и это не только ничего не будет стоить тебе, но ты даже заработаешь сотню денариев, чтобы заплатить за проезд в Италию. Ты увидишь Рим! Может быть, даже Антиохию и Александрию, если твой хозяин узнает, что цены на мед более высокие в городе Александра, чем в Лаодикее. Я видел, что мать с грустью слушала эти легкомысленные разговоры, но по обыкновению она молчала, считая, что супруг думает и решает за двоих, а я готов был отправиться в любое путешествие, даже на остров Тапробану, о котором мне рассказывал Аполлодор, или в самые отдаленные пределы земли, - настолько скучной казалась мне жизнь в Томах и ежедневные записи на липовых дощечках о количестве модиев пшеницы и меда. Подвыпивший ритор лил масло в огонь: - Посещать новые места приятно и полезно, потому что человек познает мир не только из книг и бесед, а и созерцая прекрасное, а на земле много красивых городов, и в них стоят мраморные статуи, живут знаменитые философы, и библиотеки полны драгоценных книг, заключающих в себе мудрость мира. Вдруг ритор поднял руку и стал читать любимые стихи из поэмы Лукреция: Ты нам ночь озарил ослепительным светом! Но с тобой я не мыслю в пути состязаться, малой ласточке с лебедем разве сравниться? Подражаю тебе, полный благоговенья, ты отец наш, постигший всю сущность вселенной, и, как пчелы, мы мудрость твою собираем! Когда Аполлодор выпивал лишнюю чашу вина, он всегда декламировал эти строки, в которых выражал свою веру в человеческий разум. В тот день он точно напутствовал меня стихами в далекий путь, в огромный римский мир. А в этом мире происходили важные перемены. Какая-то тень упала на него, точно солнечный свет вдруг прикрыло проплывающее облако. Только что закончилось очередное царствование, и началось новое. Антонин Каракалла облачился в императорский пурпур после смерти своего отца, Септимия Севера. Мы хорошо знали покойного августа по рассказам и изображениям на монетах и всю историю его восхождения к власти, Когда Марция, наложница императора Коммода, дала тирану выпить чашу с ядом и Нарцисс своими сильными руками сдавил ему шею, народу объявили, что цезарь умер от апоплексического удара. На престол был избран Пертинакс - достойный, убеленный сединами римский муж. Но суровый воин пришелся не по душе распущенным преторианцам, и они убили его во время ночного возмущения. Всюду распространилась печаль, когда народы узнали о смерти этого правителя, у которого они надеялись найти защиту от притеснения богачей. Убийцы же продали престол Юлиану - богатому человеку, некогда получившему консульство. В это время на Востоке начальствовал над легионами мужественный, но малообразованный Песцений Нигер, в Британии - Альбин, славившийся тем, что мог за ужином съесть сотню устриц, несколько куропаток, корзину винограда и еще множество других яств и запить все амфорой старого вина, а в Паннонии - Септимий Север, будущий император. Родом африканец, этот человек был наделен сильной волей, изобретательным умом и жестоким сердцем. Отличительными чертами его характера были также корыстолюбие, жадность и суеверие. Как всякий воин, жизнь которого полна игры со смертью, легат верил снам и предсказаниям, гороскопам и гаданиям по внутренностям жертвенных животных. Но, деятельный в проведении своих планов и в исполнении всех предприятий, привыкший к суровому образу жизни и честолюбивый до крайности, Север решил захватить верховную власть и, объявив, что идет отомстить за смерть Пертинакса, двинул испытанные в боях северные легионы на Рим. Друзья советовали Юлиану вывести войска в альпийские ущелья, так как Альпы, как некая гигантская стена, хорошо защищают Италию с севера. В замешательстве, по совету какого-то знатока Пунических войн, Юлиан даже послал против соперника цирковых слонов - в надежде, что вид этих животных напугает иллирийскую конницу. Но Север без труда захватил Рим, где сенат раболепно объявил его императором. Победитель разоружил преторианцев, поспешивших убить малодушного Юлиана. В происшедшей борьбе с Нигером и Альбином он также одержал верх и сделался единодержавным владыкой мира, хотя не без труда и кровопролития. В этой войне особенно упорное сопротивление оказал ему город Византии. Осада продолжалась три года, и жители питались дохлыми кошками и крысами и даже ели человеческое мясо. Женщины отрезали свои косы, чтобы осажденные могли сделать тетивы для луков. Но Септимий Север взял город и разрушил его до основания. Двуличный, действующий всегда с хитростью, из всего извлекающий для себя пользу, этот император добивался только расположения и любви солдат. Воины при нем получили право носить золотые перстни и разрешение жить со своими женами в лагерных селениях. Но Север скончался среди семейных огорчений, вдали от возлюбленной Юлии Домны, в ссоре с сыном. Это произошло во время войны с пиктами, в Британии, где воздух от болотных испарений кажется всегда туманным, как в бане. Даже в Томах, в далекой глуши, было хорошо известно обо всем, что происходит в сенате или в опочивальне императрицы. Прибывшие из Рима люди рассказывали, что однажды в туманном британском лесу Каракалла замахнулся на отца мечом, но опустил руку, встретив его изумленный и горестный взгляд. Будто бы после этого события Север искусственно сокращал свои дни, глотая куски непережеванной пищи, и вскоре умер. Новый император, разделивший власть с братом Гетой, прикрыв военные неудачи в Британии ложными сообщениями о победе, - ибо легионы бесславно увязали в непроходимых топях в борьбе с дикарями, - привез в Рим урну с прахом отца. Вскоре он очутился в наших пределах, чтобы возвести новый защитный вал за Дунаем, а потом отправился на Восток. И вот один из декретов этого императора послужил причиной того, что я должен был надолго покинуть Томы. Но в день расставания и материнских слез, когда "Дакия Счастливая" медленно ушла в море, ничто не предвещало грядущих бурь и бедствий. Понт был спокоен, и небо сияло лазурью. День выдался прохладный, но солнечный, с севера дул легкий ветер, которого несколько дней ожидали с нетерпением в Томах корабельщики. Он был благоприятен для нас, так как веял со стороны Таврики. Диомед, на этот раз самолично пустившийся в плавание, охотно взял меня с собою, надеясь использовать мое искусство в каллиграфии для писания торговых договоров и всякого рода расписок. Так я оставил Томы. Мои глаза застилал туман, и я уже не помню теперь, были ли то слезы или морские испарения, поднимающиеся над Понтом при восходе солнца. Мы медленно отплывали, и сначала исчез из поля зрения храм Диоскуров, потом белоколонная базилика, затем растаял в воздухе храм Гермеса, стоящий высоко на холме, над дубовой рощей. Вскоре мы повернули на полдень и пошли вдоль гористого берега. Передо мной еще светились добрые глаза матери. Лицо отца было сурово, в русой бороде было много серебра, но старик сдерживал свои чувства, потому что его простая душа верила в справедливость на земле. - В добрый час! - сказал он мне на прощание. Было печально покидать родителей, Аполлодора, дом, город, где я знал каждый камень, однако предстоящее путешествие наполняло мое сердце ожиданием, и оно сжималось от предчувствий. Все обещало мне богатую смену впечатлений. Для меня начиналась новая жизнь, но я не предвидел того, что уже готовило мне будущее. 5 Погруженный в мысли о том, что меня ждет впереди, и опечаленный разлукой с дорогими людьми, которых только что покинул, я сидел на помосте и с одинаковым волнением смотрел на берег и на море. Корабль слегка поскрипывал и неуклонно стремился к своей цели, пользуясь благоприятным ветром, упруго надувшим парус. Время от времени около корабля из воды выскакивали радостные дельфины с выпученными глазами и, красиво изгибая спину, снова падали в море, с шумом расплескивая воду. Мы плыли, не покидая берег из виду, так как это был кратчайший путь в Византии. Осторожный Диомед вообще не любил уходить в открытое море, считая, что только неразумные люди решаются пересекать большие водные пространства, руководствуясь солнцем или звездами, сокращая таким образом срок плавания, но, с другой стороны, подвергая корабль опасностям. Берег медленно проплывал мимо нас, и мы то приближались к нему и тогда имели возможность разглядеть или селения, или темные рощи, или коз на полянах, или еще какие-нибудь виды, то удалялись, и тогда справа от нас виднелась только гряда голубоватых гор. Но лишь наступил вечер и кровавое солнце коснулось горизонта, Диомед остановил бег корабля. Мы провели ночь в заветрии, за длинным мысом, развели среди скал костер и сварили похлебку из рыб, пойманных сетью во время плавания, а пастухи, стерегшие поблизости стадо овец, принесли нам сыр и амфору холодной воды, получив от Диомеда несколько оболов за услугу. Когда миновала ночь и звезды стали бледнеть на небосклоне, мы снова подняли парус и продолжали путь, удаляясь в море, чтобы сократить дорогу. Однако вскоре ветер стал меняться, и корабельщики с тревогой смотрели на небо. Ветер дул со все увеличивающейся силой, с полночной стороны появились черные облака, которые росли с непонятной быстротой и неожиданно закрыли солнце, и тогда в мире наступил мрак, хотя было еще далеко до полудня. Вдруг борей с такой яростью обрушился на корабль, что во мгновение ока разорвал парус на мачте и унес в море. В то же время разверзлись небесные хляби и начался ливень, а море вскипело, и волны, подобно весам Немезиды, то вздымали судно на огромную высоту, то снова низвергали его, как жалкую щепку, в страшную бездну. От этого метания корабля замирало сердце. И в довершение ужаса внезапно наступившую тьму стали прорезать молнии наподобие тех, что держит в деснице Юпитер, и шум бури заглушали чудовищные удары грома. Молнии вспыхивали одна за другой, озаряя на мгновение корабль, кипение моря и искаженные от страха человеческие лица с черными открытыми устами, однако их криков не было слышно за диким воем бури, и потом снова гремел чудовищный гром. Цепляясь за снасти, мы каждую минуту ждали гибели... Нас унесло далеко в море, и так мы носились несколько дней и ночей среди волн, и уже были в крайнем изнеможении, но однажды утром ветер стал стихать, и мы снова воспрянули духом. Однако нас со всех сторон окружала морская стихия, озаренная белесым светом холодного дня. Невозможно было определить, где полночная сторона, а где полуденная, где восток и где запад, потому что небо закрывали густые облака, совершенно скрывавшие солнце. Мы уже считали, что оно не взошло в тот день и что это конец мира. Когда же снова наступил вечерний мрак, мы увидели вдали блистание огня и поняли, что находимся недалеко от земли. Диомед обсуждал с корабельщиками, что это может быть. Одни говорили, что перед нами Синопа, другие утверждали, что за несколько дней скитания по морю нас могло отнести к берегам Таврики и что это горит светильник Херсонеса. Впрочем, было ясно, что все должно разрешиться в ближайшее время, так как нам ничего не оставалось, как направить корабль на заманчивый свет и искать прибежища и покоя в любом посланном нам богами порту. Но каково было наше изумление, когда корабль, манимый, как мотылек, светильником, ударился с разбегу о подводный камень и оказался среди пустынных скал. Поскольку мне удалось разглядеть среди ночной темноты, перед нами лежал дикий и никем не обитаемый берег. Со страшным треском корабль раскололся и склонился набок, и когда мы стали с отчаянными криками искать спасения на земле, вдруг среди скал появились звероподобные люди с дубинами в руках и напали на нас. Я тоже поспешил покинуть погибающий корабль, но мне не пришлось увидеть, как в дальнейшем развивались события. По пояс в воде, я спрятался за скалой. К моему ужасу, передо мной появился бородатый человек, одетый, как Геркулес, в звериную шкуру; он ударил меня дубиной по голове, и мое сознание погрузилось во мрак. Очнулся я уже на берегу и увидел, что лежу, связанный по рукам и ногам, вместе с другими. Рядом со мной стонал Диомед. Я понял, что мы очутились во власти береговых пиратов, которые приманивают корабли и захватывают товары. В Томах корабельщики иногда рассказывали о таких событиях. Почти весь ценный груз, принадлежавший Диомеду, был потерян во время кораблекрушения, но все-таки пиратам удалось кое-чем поживиться, и я видел, как они услаждали себя медом. Рабы наши уже были заодно с разбойниками, и один из них, по имени Ксантипп, казавшийся самым преданным своему господину, подошел к нам и стал с ругательствами попирать ногой лежавшего во прахе патрона, а злодеи смотрели на эту сцену и смеялись. Потом Диомеду, мне и корабельщикам развязали ноги, подняли нас всех пинками и повели в глубь страны. Еще раз в мире наступал рассвет. Мы шли и шли. Щебнистая дорога постепенно превратилась в узкую тропу, вившуюся над пропастью, где шумел яростный горный поток. Спустя некоторое время мы оказались на довольно широкой площадке, на которой росли корявые деревья и за ними чернел зев пещеры. Разбойники загнали нас в нее, а сами развели костер и, греясь у огня, стали жарить на вертеле вепря, и до нас долетал раздражающий запах жареной свинины. Латроны насыщались мясом и хлебом, приправляя еду хрустящим на зубах чесноком и запивая ее вином, которое они, по примеру скифов, не считали нужным разбавлять водою и быстро охмелели, а когда насытились, то развязали нам руки и дали каждому по большому куску мяса и по чаше вина. Предводитель, тот бородатый человек в звериной шкуре, что ударил меня дубиной, грубым голосом произнес: - Приблизьтесь и вы к огню, ешьте и пейте. Если мы причиняем вам зло, то это потому, что не можем поступить иначе. Утолив голод, Диомед спросил его: - Кто вы такие и что вы намерены сделать с нами? Гигант почесал рыжую голову огромной пятерней и заявил под хохот приятелей: - Вчера ты имел рабов, а завтра сам будешь рабом! Мы поняли, что нам угрожает опасность быть проданными в рабство. Но один из разбойников со знанием дела посоветовал предводителю: - Кому нужен этот жалкий старик? Не разумнее ли отправить его к Харону, чем тратить пищу на поддержание никому не нужной жизни? Рыжий теребил бороду, задумчиво глядя на обезумевшего Диомеда. - За старика тоже можно получить некоторую сумму. Он вполне пригоден для того, чтобы в течение двух или трех лет вертеть мельничный жернов. Потом обратился к нашим мореходам, которые еще не могли прийти в себя от изумления, с такими словами: - Судя по одежде и мозолистым рукам, вы простые корабельщики. Нам нужны люди, опытные в вождении кораблей. Выгоднее плавать по морю и нападать на торговцев, чем ждать их в скалах. Хотите быть с нами? Более благоразумные из наших спутников стали говорить о семьях, оставленных в Томах, о римских боевых галерах, что недавно прибыли в Понт, но предводитель разбойников только рассмеялся в ответ. - Что касается ваших старых жен, то в Диоскуриаде вы найдете сколько угодно красивых женщин, а если бояться римлян, то никогда человек не будет счастливым и свободным на земле. В конце концов все заявили о своем согласии разделить с разбойниками опасности и радости их жизни. Но мне почему-то такого предложения не было сделано, и я оставался с Диомедом на положении пленников. Ксантипп, о котором я уже упоминал, с увлечением разрывая мясо крепкими зубами и, видимо, всем своим существом радуясь новому положению вещей, спросил рыжебородого: - Но открой же нам, кто ты? Разбойник сел на камень и, не обращая на нас с Диомедом ни малейшего внимания, как будто бы мы были не люди, а неодушевленные предметы, начал рассказывать: - Я был рабом, но оказал однажды сопротивление господину, который славился своей жестокостью, и ударил его. Он упал мертвым, и я вынужден был бежать, чтобы не быть распятым или не очутиться в серебряных рудниках. А потом я собрал вокруг себя других беглых рабов, и теперь мы свободные люди и делаем что хотим. Но человек должен пить и есть. Поэтому мы нападаем на торговые караваны или приманиваем обманными огнями корабли. Когда они разбиваются о скалы, мы добываем себе все, что нам нужно для существования. Отныне и вы узнаете, что такое свобода и месть богатым. Второй разбойник, красивый юноша высокого роста, с ногами и руками атлета, рассказал подобную же историю: - И я был рабом. Патрон проиграл меня в кости, но я воспользовался удобным случаем и тоже бежал. - И у тебя была особая причина? - спросил Ксантипп. - Старая госпожа требовала от меня постыдных ласк. - Я служил в легионе, - сказал третий, - и центурион издевался надо мной, бил меня за малейшую провинность палкой, зная, что я принадлежу к христианской секте. Когда я был ребенком, пресвитер учил меня терпеливо переносить обиды, уверяя, что претерпевший до конца спасется, но так он говорил потому, что его самого никто не мучил. Когда восстал Нигер, я проколол брюхо центуриону. Но Север убил Нигера, и мне пришлось бежать в горы. - В каком же ты служил легионе? - спросил один из корабельщиков. - В Пятнадцатом легионе, в городе Сатала. Сидя у костра и попивая вино, разбойники охотно повествовали о себе новым товарищам, и каждый рассказ был связан с мучениями или со страхом повиснуть на кресте за участие в мятеже. Из этих разговоров мы с Диомедом выяснили, что очутились на берегу Колхиды, недалеко от города Диоскуриада, о котором Аполлодор рассказывал, что люди говорят там на ста языках. Наша участь с Диомедом была решена. У разбойников нашлась ладья, и нас повезли вдоль берега в Диоскуриаду. Действительно, на второй день пути мы очутились в этом городе, красиво расположенном на горе; в его порту несколько кораблей как бы отдыхали после длительных путешествий. Вдали голубели горы. Где-то здесь был прикован к скале Прометей, и Аполлодор говорил мне о городе Фазисе, тоже расположенном в этих пределах, где жители якобы хранили якорь с корабля "Арго". Но я вспомнил о своем бедственном положении и закрыл лицо руками. Впрочем, раздумывать долго не пришлось. Нас погнали с Диомедом по каменной дороге в город, затем мы свернули на щебнистую тропу, которая вела в какое-то отдаленное предместье. Еще не наступил рассвет, когда мы очутились в вонючем подвале мрачного дома, стоявшего в стороне от селения. В погребе едва светилось оконце с железной решеткой. Спустя некоторое время низенькая дверь снова отворилась, и нас стал внимательно разглядывать тучный человек, судя по внешности - скопец. Он с неудовольствием произнес: - Кому нужна такая падаль? За них не дадут и одной драхмы. Старик и мальчишка с длинным носом... Мне нужны рабы с сильными мышцами. - Эти тоже могут работать как волы, Луп, - уверял его рыжебородый. В конечном счете, уступая просьбе предводителя латронов, обещавшего в ближайшее время доставить ему более заманчивый товар, скопец согласился взять Диомеда и меня за небольшую цену. Пришел кузнец и заковал мои ноги в цепи. Диомеда оставили в покое, не опасаясь, что старик может убежать или оказать сопротивление. Наутро, когда в Диоскуриаде был, очевидно, обычный торговый день, мы оказались с патроном на городской площади. Свирепые прислужники Лупа предупредили, что если мы попытаемся назвать себя на рынке свободнорожденными, то они без всякой жалости убьют нас обоих, а трупы бросят на съедение псам. Диомед был почти мертв от этих переживаний, а меня спасали только моя молодость и вера в свою счастливую звезду. Так злая судьба привела нас с Диомедом на рынок рабов, где царило большое оживление. Рядом с нами стояли предназначенные к продаже мускулистые рабы с железными ошейниками на шеях. Вместе с ними продавалась совсем юная рабыня, смотревшая прямо перед собой ничего не видящими глазами. Для того чтобы сделать ее еще привлекательнее, ей на шею надели голубое ожерелье, а на ноги серебряные браслеты, но она была почти нагая. Прохожие бесстыдно рассматривали ее красоту, трогали девушку похотливыми руками, домогались узнать, сберегла ли она свою невинность. Луп уверял: - Девственна, как римская весталка! И прибавлял: - А кроме того, весьма искусна в ткацкой работе. Однако никто не покупал ни красивую рабыню, ни других рабов, потому что Луп заломил огромную цену за девушку, да и на остальных хотел поживиться вовсю. В досаде он время от времени бил Диомеда палкой по ногам, заставляя моего патрона нелепо подпрыгивать и тем доказывать свою подвижность и годность ко всякой работе, и у несчастного текли из глаз обильные слезы. Что касается меня, то, невзирая на свое жалкое состояние и удары судьбы, посыпавшиеся на меня как из рога изобилия, я смотрел по сторонам в надежде найти выход из ужасного положения. Но на ногах у меня были цепи, и их непривычный звон казался невыносимым. Однако я успел заметить, что город Диоскуриада отличался не только многоязычием, но и большим количеством харчевен, таверн и кабачков. Всюду слышалась музыка. Люди здесь одевались чаще всего на парфянский образец - носили широкие штаны до щиколоток и узкие кафтаны, и это одеяние было самых различных цветов. Луп время от времени выкрикивал: - Кто желает приобрести красивую и молодую рабыню или раба с большим жизненным опытом, а также каллиграфа, владеющего с необыкновенной быстротой тростником для писания?! Наши корабельщики рассказали разбойникам о моем умении писать красивым почерком на двух языках, и Луп хотел использовать это обстоятельство в свою пользу. Он даже велел принести на рынок письменные принадлежности, чтобы я мог показать в случае надобности свое искусство, но в Диоскуриаде каллиграф никому не был нужен. Видимо, в этом городе люди ценили не хорошо переписанную книгу, а породистую лошадь или дорогое оружие. Я не раз видел на базаре вооруженных всадников. Вокруг нас была невообразимая суета. Спешно уходили куда-то караваны верблюдов, нагруженных товарами. Порой я не выдерживал и, если передо мной останавливались люди, возможно желавшие приобрести раба, начинал кричать: - Граждане, я не раб, а свободнорожденный! Закон запрещает продавать в рабство свободных людей! Но тогда меня нещадно били палкой. Впрочем, это никого не удивляло: спина раба обычно покрыта синяками и ссадинами от побоев, так как всякий из них ищет случая освободиться от цепей. На второй день к тому месту, где Луп продавал рабов, пришел смотритель рынка. Это был человек с лицом, заросшим седой щетиной, и с плутоватыми глазками. Увидев его и догадавшись, что перед нами представитель власти, я снова стал жаловаться. Но напрасно я кричал и призывал в свидетели императора, что являюсь сыном римского гражданина. Луп пошептался со смотрителем, сунул ему в руку какую-то монету, и тот удалился, молча погрозив мне пальцем. Я умолк, потеряв всякую надежду на спасение. Но тут произошло непредвиденное событие. Мимо проходил Поликарп, судовладелец, неоднократно приезжавший в Томы по торговым делам и хорошо знавший Диомеда. - Поликарп! - закричал Диомед, невзирая на побои надсмотрщика и ругательства Лупа. - Узнаешь ли ты меня? А если узнаешь, свидетельствуй, что я свободный человек! Поликарп из Синопы, благообразный человек, пользовавшийся большим влиянием в Диоскуриаде, развел от удивления руками. - Диомед, как ты очутился в подобном положении?! - горестно изумлялся он. Луп растерялся и не знал, как ему теперь быть, потому что Поликарп водил знакомство с градоначальником. - Потерпел крушение и попал в руки разбойников! - кричал Диомед. - Спаси меня, и я вознагражу тебя, Поликарп! Увидев, что вокруг собирается толпа. Поликарп обратился к ней и произнес сакраментальную фразу: - Свидетельствую, что этот человек свободнорожденный, и могу подтвердить это клятвенно перед судьей. Нельзя было упускать удобный случай, и я взмолился: - Скажи, что я тоже свободнорожденный! - Тебя я не знаю и никогда не видел, - ответил Поликарп, качая головой. Мне ничего не оставалось, как взывать к патрону: - Добрый мой хозяин! Скажи ему, что и я свободный от рождения! Спаси меня от позорных цепей! Но Диомеду было не до меня. Среди всеобщего смятения, когда окружавшие нас люди говорили сразу на десяти языках и яростно размахивали руками, все внимание было обращено на Диомеда, о котором Поликарп уже успел рассказать, что этот человек занимает высокое общественное положение в Томах. Некоторые говорили тут по-гречески или по-латыни. Одни советовали обратиться к судье, чтобы достойно наказать Лупа, другие же, наоборот, убеждали Диомеда немедленно покинуть город; по их словам, хотя в Диоскуриаде и стоял римский отряд, но твердой власти не было и подлый Луп легко мог подкупить судей. Таково было мнение и благоразумного Поликарпа, хорошо знавшего здешние нравы и обычаи. Тем более что скопец умолял о прощении, сваливая всю вину на обманщиков работорговцев, поспешивших, конечно, исчезнуть как дым. Я рвался к патрону, который быстрыми шагами уходил вместе с Поликарпом с рынка, бросив меня на произвол судьбы. - Диомед, - кричал я, - не покидай твоего бедного писца! Люди уже готовы были принять участие в несчастном юноше. Но Луп старался перекричать меня, а его подручные тоже не дремали. Работорговец орал оглушительным голосом: - Не слушайте этого лжеца! Вы сами видели, что даже Поликарп отказался свидетельствовать за него! Почувствовав сомнение, уже зародившееся в умах, один из надсмотрщиков закрыл мне рот пятерней и потащил на соседний двор, в чем ему деятельно помогали его приятели. Там я получил ужасный удар палкой по голове... Мои глаза наполнились огненными искрами, и я тотчас провалился в черную пропасть небытия. 6 Я очнулся лишь на другой день и понял, что лежу на тряской повозке, которую тащили два серых вола в ярме. Цепей уже не было на моих ногах. Какие-то люди шли рядом и разговаривали о ловле птиц силками. Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть их, и увидел, что один из спутников был надсмотрщик Лупа, тот самый, что уволок меня с базара. - А, проснулся, приятель! - рассмеялся он. Ужасная боль железным обручем сдавила мне голову, и я со стоном схватился за нее руками. Тут я почувствовал, что волосы мои запеклись в крови, и в одно мгновение вспомнил все происшедшее вчера в Диоскуриаде. - Куда вы везете меня? - Куда мы везем тебя? - стал издеваться надо мной рассказывавший о том, как надо ловить перепелов. - В прекрасное помещение, где тебя ждут яства и царское ложе. - Скажите, куда вы меня везете?! - снова и снова кричал я. - Ты лучше умерь свой пыл, - ответил птицелов, - а то тебе худо будет. - Я свободный человек и сын свободнорожденного... - начал я. Но надсмотрщик, который был в услужении у Лупа, перебил меня: - Довольно твоей брехни! Вставай немедленно! Теперь ты пойдешь пешком, а мы отдохнем на повозке. В достаточной мере мы с тобой понежничали! Они накинулись на меня, стащили с телеги, связали руки за спиной, а веревку привязали к повозке. Затем улеглись оба на освободившееся место, на мягкую солому. С философским спокойствием отгоняя хвостами оводов, волы терпеливо ждали, когда люди кончат эту, по их мнению, лишенную всякого смысла, возню. Птицелов свистнул, и повозка медленно двинулась вперед. Веревка натянулась и заставила меня идти, хотя я ругал своих мучителей самыми последними словами, называя их ослами, собаками, дерьмом, и наделял всякими нелестными эпитетами, на которые они, впрочем, не обращали никакого внимания, с удобством развалясь на соломе. Колесница двигалась по дороге, поднимавшейся на перевал. Впереди виднелись голубоватые горы, по обеим сторонам росли дубы и смоковницы, на которых уже поспели желуди и смоквы. Путь был усеян обломками кремней, больно ранивших мне босые ноги. Я шел и плакал в бессильном гневе, и когда хотел остановиться, то веревка поворачивала меня и тащила спиной к повозке. Сила волов была непреодолима, и, чтобы не упасть на землю, я вынужден был изворачиваться, как мог, и снова шел по дороге, а мои мучители разговаривали о своих делах, точно меня не было на свете. Тогда я опять стал осыпать их бранью, и птицелов решил расправиться со мной. - Если ты не заткнешь глотку, то я изобью тебя до последнего издыхания и поволоку твой труп на веревке в пыли по дороге. Тогда ты узнаешь, кто я такой. Но волы, к моему счастью, остановились по привычке на том месте, где невдалеке струился горный ручей. Мои палачи поднялись с повозки и напились у него, а затем один из них отпряг и повел поить волов, а другой, птицелов, которого я раньше никогда не видел, остался сторожить меня. - Дай и мне напиться, - попросил я, почувствовав огненную жажду, от которой как бы сгорала гортань. - Для тебя хорошо и так, - сказал он со смехом. Но луповский надсмотрщик заметил, возвращаясь с волами: - Так ты же не доведешь его до рудника. Тогда птицелов, сорокалетний человек, с лицом, заросшим по самые глаза черной бородой, и с высокой копной таких же волос на голове, отвязал веревку от повозки и повел меня, как козу, к серебристому ручью, весело струившемуся по белым камешкам. Я опустился на колени и жадно напился, как мог, и только тогда заметил, что лиловые и голубоватые горы, поросшие кудрявыми рощами, были очень красивы. Высоко в голубом небе парили орлы. Вокруг стояла тишина. Какие-то травы смолисто благоухали среди бесплодных скал, нагретых солнцем. Юркая ящерица скользнула на камень, и горлышко у нее ритмично билось. Луповский надсмотрщик принес мне в поле грязной туники горсть мелких смокв. - Ешь! - Как я буду есть, когда у меня связаны руки? Он развязал веревку. - Но не вздумай делать попыток к побегу! Об этом не приходилось и мечтать. Оба моих мучителя уже отдохнули, валяясь в повозке, а мои ноги были изранены острыми камнями на дороге, и я устал смертельно. Утоляя голод смоквами, я обдумывал свое горестное положение. Меня везли на рудник! Надсмотрщики ели сыр и пили вино в тени дерева, под которым стояли волы. Мне не терпелось узнать, как намерена поступить со мною судьба. - На какой рудник вы меня везете? - А не все ли тебе равно? - ответил птицелов. - Свободнорожденных не позволено... Он окончательно рассердился: - Опять! Тебе не надоело еще твердить одно и то же. Может быть, ты и считался свободным, но тебя приобрели за триста драхм, и теперь ты до конца своих дней будешь долбить камень. Мне вспомнилось, что раба Эзопа продали, по словам Аполлодора, всего за шестьдесят оболов. Увы, я не предполагал, слушая нравоучительные рассказы учителя, что и мне самому придется очутиться на невольничьем рынке. Однако все превратно в человеческой жизни. Утолив голод, я снова стал предаваться горьким мыслям, вспомнил предательство Диомеда, жестокие побои, сыпавшиеся на меня теперь со всех сторон, но решил, что пока ничего не остается, как покориться обстоятельствам. Птицелова звали Каст, а надсмотрщика Лупа - Хас. Они снова возложили на волов ярмо, привязали меня к повозке и двинулись в путь, с удобством разлегшись на соломе. Дорога все время поднималась в гору, и идти было тяжело. Уже солнце стало склоняться к вечеру, а мы все передвигались с грохотом колес по каменистой дороге, на которой не встретили ни одного путника, ни одной повозки. Все больше и больше голубели дальние горы, а ближе к нам виднелись рощи дубов и еще каких-то незнакомых мне деревьев. Смоковниц уже не было. Потом, когда неожиданно быстро наступила темнота, мы свернули в сторону и подъехали к селению у подножия невысокой горы. Волы остановились у деревянных, обитых гвоздями ворот. Каменная ограда, сложенная из грубых камней, оберегала какое-то зловещее пространство. Каст стал стучать в ворота, они вскоре отворились, и мы очутились на обширном дворе, где стояли низенькие строения, сложенные из таких же камней, как и ограда. Привратник, тоже чернобородый, почесывая спину, заговорил с Кастом на незнакомом мне языке. Тот ткнул пальцем в мою грудь, и человек взял меня за плечо и повел в глубь двора, к одному из строений. Кроме привратника, у ворот стояли вооруженные копьями люди; их было трое или четверо. Дверь строения оказалась запертой на внушительный железный засов. Привратник отодвинул его и втолкнул меня в помещение, так что я едва не упал. Дверь за мной заперли, и потом снова послышался лязг и скрежет запора. Я огляделся. Единственный жалкий светильник едва мерцал на выступе стены и освещал длинное помещение, где на полу лежали в самых невероятных позах полунагие люди - мужчины и женщины. Они спали и тяжко дышали во сне. Кто-то стонал. В дальнем углу плакал ребенок, и женский страдающий голос утешал его. В воздухе стояла невыразимая вонь. Догадавшись, что здесь проводят ночь осужденные на работы в каменоломнях, где добывают руду, я тоже лег у самой двери и, несмотря на весь стыд и горечь своего положения, уснул. Но мой сон продолжался недолго, потому что еще до того, как стало светать, дверь открылась и в ней показались люди с копьями, которые что-то кричали, - видимо" требовали, чтобы несчастные отправлялись поскорей на работу. Вероятии, медлить здесь не разрешалось, потому что мужчины и женщины, некоторые с младенцами на руках или ведя за руку более взрослых детей, бросились, толкая друг друга, к выходу, все как один худые и в невероятных лохмотьях, через которые просвечивали их грязные и дурно пахнувшие тела. Эта человеческая волна вынесла меня на двор. Я увидел, что Каст что-то говорит толстяку в коричневой хламиде и показывает на меня. Потом он крикнул: - Подойди сюда, осел! Мне ничего не оставалось, как подойти поближе. Толстяк проговорил, с явным неудовольствием теребя русую бороду: - Ты, говорят, каллиграф? - Я скриба. - Именно потому тебя и купил хозяин. Но мне сказали, что у тебя строптивый характер. Так вот, для того чтобы ты понял, что шутить здесь не положено даже искусным каллиграфам, ты сначала поработаешь в копях, и если окажешь во всем повиновение, то будешь потом вести запись по добыче золота и писать на папирусе все, что потребуется для куратора. Я попытался еще раз заявить, что со мной поступили в нарушение всех божеских и человеческих законов, но понял, что это совершенно бесполезно и что лучше подождать более благоприятных обстоятельств, чтобы добиваться возвращения свободы. Уже почти все рабы поспешно отправились в положенные им места на работу. На дворе остались только женщины. Одни из них стали вертеть ручные жернова, другие затопили очаг, устроенный под открытым небом для приготовления пищи; над огнем висели на высокой перекладине большие медные закопченные котлы. Слышно было, как где-то поблизости дробили молотами руду... В дальнем углу двора пара волов, может быть, те самые, что доставили нас из Диоскуриады, вращали огромное скрипучее колесо под наблюдением сгорбленного и высохшего, как пергамент, старика. Оно приводило в действие сложное винтообразное приспособление, изливавшее воду в желоб, по которому струя стремительно летела в решето, где несколько рабов промывали раздробленную руду. Я читал у какого-то автора, что извилистые ходы в рудниках порой упираются в подземные реки и тогда приходится откачивать влагу, используя ее для промывки золота. Для такой цели и соорудили здесь водоотливный винт, изобретение хитроумного Архимеда Сиракузского. Но сейчас мне было не до поразительных чудес человеческого гения, да и не нашлось времени долго рассматривать окружающие предметы. Каст и один из молчаливых стражей с копьем в руках повели меня, подталкивая пинками, в грозившую черным провалом пещеру. Вскоре я убедился, что здесь, находится вход в самый глубокий из рудников. Мы быстро спустились по выбитым в камне ступенькам и очутились в темноте. - Следуй за мной, - приказал Каст, и я, подавленный всем, что случилось, покорно поплелся по подземному проходу. Чувствовалось, что земля постепенно опускается под ногами. Мало-помалу мои глаза привыкли к мраку, и я мог рассмотреть, что справа и слева чернели глубокие пещеры, в которых копошились люди. Они занимались тем, что долбили горную породу, ударяя деревянным молотом по железному клину, и кусок за куском отбивали камень. Эти несчастные скорее напоминали скелеты, чем живых людей, и почти все трудились полуголыми, обливаясь потом и тяжко дыша. Нас встретил какой-то человек, очевидно наблюдающий за работами, и что-то сказал Касту. Тот повлек меня в одну из длинных галерей, в конце которой при свете масляного светильника в глиняной плошке работали двое - человек с курчавой головой и редкой бороденкой и бледный мальчик лет десяти. Каст поговорил с курчавым, и тот даже изобразил на лице что-то вроде улыбки, а затем поманил меня рукой. Неожиданно он произнес по-гречески: - Будешь со мной долбить руду. Каст стоял и ждал, чтобы посмотреть, как я примусь за работу. Курчавый раб, несмотря на весь ужас положения, оказался словоохотливым человеком. - Меня зовут Циррат. Так меня и зови. А теперь возьми кирку и ударяй ею изо всех сил в скалу, чтобы пробить ход к руде. Когда проход будет достаточно широким, мальчик пролезет в него и скажет, есть ли там золотоносная жила. Он обучен этому делу. А потом куски руды дробят и промывают. Таким образом в песке находят драгоценные крупинк