не смог скрыть от него явного недовольства, вскипел и гневно сказал Шубину: - Дразнишься! Дескать, Гордеев неуч, недоросль, не поспел за тобой! В душе смеешься... Ладно, Шубин! Буду и я за границей... Федот покачал головой, ответил учтиво, не повышая голоса: - Напрасно ты так, Федор... Я тебе не хочу худого. Пошлют и тебя в Париж, и я рад буду увидеться с тобой. А зависть - чувство поганое, зависть и ненависть неразлучны друг с другом. Я думал в начале учения, что будешь ты другом мне, а вышло совсем иначе... ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Князь Дмитрий Алексеевич Голицын уже не первый год был послом при Версальском дворе. По тому времени это был человек обширных знаний, политик и ценитель художеств. По поручению царицы Екатерины Голицын закупал за границей для Эрмитажа и дворцов предметы искусства: картины, статуи, гобелены и всякую драгоценную утварь. Был он в близких отношениях с передовыми людьми Франции, особенно с уважением относился к Дени Дидро и увлекался чтением его литературных и философских трудов. Под опеку князя Голицына и были направлены три пенсионера из русской Академии художеств. Семь недель они добирались морем и сушей до Парижа. Им был дан строгий наказ от Императорской академии - никуда не ходить, не повидавшись с Голицыным. В русском посольстве пенсионерам было сказано: - Их сиятельство изволили отбыть по весьма важным делам. Пока они не вернутся от короля, позаботьтесь устроиться где-либо... Голицын был приглашен для участия в королевской охоте на кабанов и оленей, загнанных в один из пригородных парков. Сотни слуг с собаками всевозможных мастей и пород сгоняли полудиких животных в угол парка. Король, расположившись с приближенными на помосте под бархатным балдахином, потешая себя, расстреливал на выбор и кабанов и оленей. Приближенные ему помогали. Подобная охота Голицыну не доставляла большого удовольствия, но будучи приглашен королем, он не мог отказаться от участия в ней... Не дожидаясь, когда вернется Голицын, Федот Шубин отправился искать для себя и для товарищей жилище. Скоро он подыскал для всех троих комнату у женатого бездетного цирюльника. О месте своего жительства они сообщили секретарю посольства. Вернувшись с охоты, Голицын немедленно потребовал к себе приехавших из России пенсионеров, послав за ними посольскую карету. Шубин и его товарищи были поражены его добродушным и сердечным приемом. Князь был действительно им рад. Как только они показались в приемной посольства, он вышел к ним навстречу и, обняв поочередно всех, сказал: - Наконец-то и русские пчелки прилетели сюда! Добро пожаловать... За обедом князь долго расспрашивал, как они доехали, что нового в Петербурге, понравился ли им Париж, куда они успели здесь сходить... О своем путешествии из Петербурга в Париж все трое рассказывали подробно и с оживлением, не забыли прибавить, что денег у них после долгого пути не осталось. О российской столице поведали, что она растет и ширится с каждым годом, а Парижа они еще не успели по-настоящему разглядеть и сказать о нем им пока нечего. - Почему? - спросил удивленный Голицын. - Ужели за неделю вы не успели ничего приметить в столице Франции? - Не удивляйтесь, ваше сиятельство, - сказал Шубин. - Мы поступили так, как нам предписывала Академия. В инструкции, нам данной, сказано: "когда приедете в Париж, сейчас же являйтесь к его сиятельству господину министру ее величества". И мы терпеливо вас ожидали, не выходя из своей квартиры, снятой временно у одного бедного цирюльника. Голицын одобрительно усмехнулся. - Это говорит о вашем благонравии. Однако вы могли бы за это время побывать на берегах Сены, в Лувре, в Соборе богоматери, в парижских парках, в кои здесь свободный доступ. Обед затянулся. После обеда Голицын просматривал аттестаты, интересовался биографиями и способностями пенсионеров. Узнав, что Шубин из одной деревни с Ломоносовым, князь оживился: - Весьма знаменательно! - воскликнул он, посмотрел на Федота особенно пристально и добавил: - Хорошо, кабы России побольше иметь Ломоносовых. После смерти его у нас на родине другого такого ученого мужа не осталось. - Они будут у нас, - уверенно заметил Шубин. - Не зря покойный Михайло Васильевич в своем сочинении написал, что "может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать". Разбирая полученную из России почту, Голицын прочел письмо от секретаря Академии художеств Салтыкова - своего старого знакомого. В письме говорилось о Шубине: "Разрешите мне рекомендовать вашему сиятельству г-на Шубина. Наклонности, талант и вкус его заставили всех членов надеяться, что он может усовершенствоваться в чужих краях. Они не решились бы однако отправить его в путешествие, если бы его поведение и его хороший нрав, испытанные в течение долгого времени, не были его гарантией". Князь прочитал все письма и, бережно сложив их в сафьяновую папку, сказал: - Все, друзья мои, будет устроено, О времени, проведенном в Париже, вы не пожалеете. Потом разговорились об искусстве. Голицын в начале разговора предупредил пенсионеров, что он хотя и не кончал Императорской художественной академии в Петербурге и не имеет золотой медали, тем не менее в искусстве достаточно разумеет, иначе не имел бы от царицы доверия приобретать здесь художественные ценности. - Вы не поймите, дорогие друзья, так, - сказал князь, - что искусство должно изображать только прекрасные предметы или показывать сиятельных особ, с их "сиятельной" стороны. Ничуть не бывало! Живопись и скульптура обязаны быть выразительны и самой правде подобны. К примеру скажу: вот, гляньте сюда! - Голицын распахнул штору и показал на стоявшие под окном его кабинета два дерева. - Смотрите, одно из деревьев ветвисто, стройно и красиво, а другое - поодаль от него - старое, кривое и, кажется, пора ему под топор и в печку. Но художник, изображая мужицкую хижину, прав будет взять за натуру дерево кривое, а не стройное, ибо у ворот хижины сходственнее стоять дереву, перенесшему бури и невзгоды, и тем самым подчеркнуть бедность и выносливость людей, живущих в той хижине... Отнюдь не хочу я сказать вам, что надо избегать копирования антиков или рисовать и лепить натурщиков. Всему этому вас учили в Петербургской академии, с подобной наукой вы встретитесь и в Париже и в Риме. Но вам надо достигнуть познания жизни и умения показать ее. А для этого не следует уподобляться слепым котятам. Художник должен уметь сам видеть и сам понимать, не ограничивая себя наставлениями одного учителя, хотя бы у того было и семь пядей во лбу... А вы как смотрите на это? - спросил Голицын и, взглянув по очереди на пенсионеров, словно ожидая от них поддержки своим речам, закурил трубку с длинным мундштуком, украшенную шелковым шнуром и кистями. Гринев толкнул локтем Шубина, покосился на него и проговорил не особенно смело: - В нашей Академии вот Шубин Федот Иванович в спорах придерживался похожих мнений... - Приятно слышать, - заметил князь. - Значит, новые люди несут новые веяния. Сама жизнь и мнения ученых философов идут навстречу друг другу. Весьма знаменательно! Вот пообживетесь в Париже, и я вас познакомлю с моим добрым знакомым Дени Дидро. Вам будет полезно встретиться с ним. Этот человек обладает всеобъемлющими познаниями. Сама государыня Екатерина находит удовольствие в переписке с ним... О многом еще рассуждал Голицын с пенсионерами и произвел на них приятное впечатление, как знаток и любитель искусства. Расставаясь с ними на несколько дней, он обещал устроить их на обучение к профессорам Французской королевской академии; обещал дать провожатых для осмотра Парижа и выдал на расходы по двести ливров каждому. - Прошу вас, - прощаясь, сказал он пенсионерам, - каждое воскресенье бывать у меня. У нас здесь небольшая русская колония - человек сорок. На этом и расстались пенсионеры с Голицыным. Возвращались они довольные, оживленно разговаривая о доброте посла. Многие взгляды Голицына на искусство были близки к взглядам Дени Дидро, но пенсионеры еще не успели познакомиться с книгами знаменитого просветителя-энциклопедиста и не могли судить о степени этой близости. На следующей неделе Шубин и его товарищи в сопровождении русского корабельного мастера Портнова, давно проживавшего в Париже, осматривали достопримечательности французской столицы. При содействии Голицына они получили пропуск во все музеи и даже в королевские палаты. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ В очередное воскресенье пенсионеры пришли к князю. Голицын принял их просто и обходительно. - А теперь я вас, друзья мои, могу порадовать, - весело сказал князь. - Пока вы знакомились с достопримечательностями Парижа, я подыскал вам профессоров. Профессоры знатные. Иванов будет учиться у архитектора профессора Дюмонта и через него бывать у главного королевского архитектора Габриэля в Версале. Живописца Гринева я наметил к художнику Грезу. Паче чаяния, если Грез не найдет времени для обучения Гринева, мы имеем в виду живописца Вьена. Что касается Федота Шубина, то я, поговорив с господином Дидро и взвесив свое и его мнения, нашел самым подходящим учителем весьма известного в Париже скульптора Пигаля. Но опасаюсь, как бы между учеником и учителем не произошли крупные раздоры. - Не беспокойтесь за меня, ваше сиятельство, - успокоил князя Шубин. - У меня характер твердый, но уживчивый. Был бы хороший, полезный учитель, а остальное все сладится. Постараюсь благоприятное принимать и запоминать с удовольствием, а все худое не воспринимать. Уживемся, ваше сиятельство... - Я тоже полагаю так, - заметил Голицын и, прищурив глаза, добродушно погрозил Шубину пальцем. - Однако я знаю холмогорскую "уживчивость"! Ваш покойный благодетель Михайло Васильевич Ломоносов, будучи подчинен в Академии Шумахеру и ему подобным, не ломал перед ними шляпы, а угощал их самой отборной бранью, какую в молодости он разве употреблял по адресу беломорских моржей... Вы, надеюсь, будете вежливы в обращении с учителями. А главное - преуспевайте! Наука для нас, россиян, превыше всего. Считайте тот день и тот час потерянным, в который вы ничему не научились или не сделали полезного дела. Берите пример с Ломоносова. После продолжительной беседы Голицын написал письмо и, запечатав пакет фамильной печатью, вручил его Шубину для передачи скульптору Пигалю. На другой день, проснувшись раньше обыкновенного, пенсионеры, наскоро позавтракали и отправились к своим учителям... Жан Батист Пигаль в том году справлял свой пятидесятилетний юбилей. Выглядел Пигаль моложе своих лет. Он был строен и весьма красив. Морщины, избороздившие высокий лоб художника, скорее говорили не о наступающей старости, а о напряженной внутренней жизни скульптора, утвердившего за собой славу одного из лучших мастеров Франции. Шубин вручил ему письмо от Голицына и, низко поклонившись, заранее подготовленной фразой на французском языке сообщил, кто он такой и зачем прибыл. Быстро пробежав глазами записку, Пигаль, не вдаваясь в лишние разговоры, сразу распорядился: - Раздевайтесь, берите халат и приступайте к делу, Глину умеете готовить? - Умею, - ответил Шубин и, не показав виду, что удивляется такой деловитости француза, скинул камзол и, надевая халат, почтительно проговорил: - Господин Пигаль, я хотел бы от вас, как своего учителя, знать все способы и манеры вашего мастерства; входя сюда, в мастерскую, я внушил себе мысль о том, что я ровно ничего не знаю. Прошу вас учить меня требовательно и строго. Пигаль хмуро и внимательно посмотрел на своего ученика. Уловив в его добродушном лице выражение, подкупающее своей прямотой, он понял его настойчивое желание учиться, и сказал: - Я вижу, вы хотите по-настоящему учиться. Хорошо, я рад вам помочь. И Пигаль рассказал, как нужно замачивать в ящике глину, чтобы она была не сыра, не суха, а послушна мастеру, чтобы цвет ее был не серо-зеленый, а бело-серый, серебристый. Он объяснил, что глина должна быть чистой, без посторонних примесей и, так как она дешева, то ее всегда должно быть больше потребности в три раза. Шубин внимательно выслушал учителя и приготовил глину, как полагалось по его рецепту. - А теперь скажите, каким должен быть, по-вашему, каркас? - спросил Пигаль и предупредил: - Вам в моей мастерской предстоит первой работой лепить Милона Кротонского с оригинала Фальконе... - Я разумею так, - скромно отвечал Шубин: - каркас независимо от модели - будь то Милон Кротонский или ваш Меркурий, должен соответствовать величине и тяжести фигуры: не гнуться, не шататься и во время работы никакой своей частью не выпирать. Плохо приготовленный каркас - враг скульптора... Пигаль не дал ему закончить мысль. - Если вы так понимаете, начинайте делать. Я вам указывать не буду. Обдумав и усвоив задание учителя, Шубин приступил к работе. Так начались учебные будни. Во время работы соблюдалась полнейшая тишина, и никто из посторонних не решался входить в мастерскую скульптора. Пигаль работал сам и успевал бросать острые, проницательные взгляды на то, что делал его ученик. И ему казалось, что русский пенсионер послан в Париж не зря. После работы, в поздние сумерки, собирались вместе все три русских пенсионера. Поговорив о прошедшем дне, они уходили в ближайший парк или в общественную читальню и с увлечением читали книги французских писателей и мирно беседовали об искусстве. Через месяц Шубин, проверенный учителем, уже состоял в натурном классе Королевской академии. В это время он считал себя счастливее всех на свете. Да и как не быть счастливым? Всего каких-нибудь восемь лет отделяли его от Денисовки, а он уже кончил курс Петербургской академии художеств и учится в Королевской академии в Париже! Он нередко добрым словом вспоминал Ломоносова. Перед сном, лежа в кровати, он также часто вспоминал свое пребывание истопником в роскошном дворце царицы, и ему казалось, что это была интересная, но неправдоподобная сказка. А уснув, видел продолжение сказки... Королевская академия, красивый полуоткрытый зал, освещенный громадной люстрой (в куростровской церкви такая даже не поместится). Он сидит за станком позади живописцев и чувствует, как запускает руку в ящик, достает мягкую, влажную глину и лепит копию со статуи Аполлона Бельведерского. И вдруг статуя, с которой он копирует, срывается с пьедестала, направляется через весь зал прямо к нему... И оказывается, что статуя - не изделие античного мастера, а подвыпивший сосед из Денисовки Васюк Редькин. Он подходит к нему, трясет за плечи и говорит этак просто, по-соседски: "Ну-ка, Федот, смывай с рук французскую глину да собирайся в Денисовку. Довольно нам за тебя подати платить". А товарищи оборачиваются, кричат Шубину: "Ого! куда залетела ворона, ого-го!" Федот пробуждается, трет выступившие росинки пота на лице и в ночной тьме крестится. - Слава богу, сон... - Он стаскивает одеяло со спящего рядом с ним на одной кровати Гринева и, довольный, снова засыпает... В ту осень из Петербургской академии художеств совсем неожиданно прибыла еще группа пенсионеров и среди них - Гордеев. Их приезд обрадовал Шубина и его товарищей. Учебные будни в кругу однокашников становились как-то веселей, а тихое, неповоротливое время в труде и учебе двигалось заметно быстрее. В свободные дни петербургские пенсионеры аккуратно посещали собрания и диспуты, происходившие между французскими светилами, которые их привлекали не меньше, чем занятия в Академии. Они не раз слушали горячие споры Дидро с Буше и Кошеном по поводу художественных выставок в парижских салонах. Слушали, взвешивали их рассуждения и приходили к одному выводу, что им, русским пенсионерам, надо упорно учиться, прислушиваться, присматриваться и выбирать для себя полезное. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Однажды в субботу, возвратясь из Академии раньше обычного, Шубин вместе с архитектором Ивановым отправились в литейную мастерскую посмотреть, как французы отливают из меди фигуры к статуе Людовика XV. Шубина это крайне интересовало; ему хотелось научиться отливать формы; в России он отливки не видал, хотя и были в ту пору и даже раньше самобытные литейщики-медяники, отливавшие медные иконы-складни, колокола и пушки. Шубин внимательно смотрел, как производится в парижской литейной литье фигур, а Иванов ходил по литейному цеху, изучая строение самой плавильни, измерял ее и мысленно создавал проект такого заведения для Петербургской академии художеств. К ним скоро прибежал Гринев и сообщил: - Друзья, на завтра все русские пенсионеры, обучающиеся искусствам, приглашены к Голицыну. Будет сам Дидро в гостях у князя! - Это не худо, - спокойно заметил Шубин, наблюдая, как расплавленный металл, рассыпаясь искрами, стекает по желобу в приготовленную форму. - Я думаю, по такому случаю сегодня обязательно надо нам в баню сходить, - предложил Иванов, что-то записывая и вычерчивая у себя в тетради. На следующий день, вечером, у князя Голицына в деловой и торжественной обстановке собрались Шубин, Гринев, Гордеев, два Ивановых - оба из класса архитектуры, живописец Семен Щедрин и гравер Иван Мерцалов. Одежда на пенсионерах была праздничная, подогнанная по плечу - камзолы зеленого сукна с крупными светлыми пуговицами и широкими отворотами на узких рукавах, штаны до колен. Праздничный наряд каждого дополняли длинные чулки с подвязками и узконосые башмаки с начищенными металлическими пряжками. За исключением Шубина, все пенсионеры пришли при шпагах. Молодые и жизнерадостные лица были, как того требовала французская мода, напудрены, а брови подкрашены. Гораздо проще, несмотря на праздничный день, одет был Дидро. На нем не было парика. Редкие седые волосы лежали беспорядочно. Пронизывающие глаза сверкали живым огнем. Он добродушно и радостно приветствовал молодых русских художников и каждому крепко пожал руку. "Подлинно человек, и какая живость! - подумал Шубин, глядя на Дидро. - А ведь будто сейчас сошел с полотна Фрагонара". Портрет фрагонаровский Шубину не раз случалось видеть в одном из парижских салонов, и каждый раз Федот долго простаивал перед ним, всматриваясь и запоминая черты Дидро. Голицын усадил гостей за длинный стол, обильно загроможденный фруктами в серебряных вазах и винами в хрустальных графинах. - Я пригласил вас, друзья, побеседовать с господином Дидро, - сказал князь, усаживаясь в кресло, стоявшее в конце стола. - Прошу, не стесняясь, говорить с нашим гостем и выспрашивать его о чем вам заблагорассудится. Чувствуйте себя здесь как дома... - Едва ли они могут себя так чувствовать в этой стесняющей их форме Королевской академии. - Дидро весело засмеялся, потом продолжал: - Дорогие русские друзья, вы приехали к нам во Францию, как в сказочную страну за счастьем, за наукой. Может статься, вы и найдете то, что ищете, но не забывайте, что в нашей цивилизованной стране на каждом шагу вас подстерегает пошлость и разврат... даже в методах самого воспитания. Низкопоклонство, реверансы, условное изящество - все это не то, что нужно человеку, жаждущему быть свободным... Так, с простого замечания об одежде знаменитый философ начал беседу об искусстве. Русские пенсионеры, не мало слышавшие Дидро на публичных диспутах, были несказанно рады послушать его в непринужденной товарищеской беседе. Здесь Дидро не походил на оратора. Говорил он медленно, полагая, что французский язык слушатели, за исключением Голицына, знают еще не в совершенстве. И говорил о том, о чем не раз уже высказывался на диспутах в салонах и в других местах, где ему приходилось сталкиваться со своими идейными противниками. - Вас интересует, дорогие друзья, искусство. Хорошо, но знаете ли вы, что прежде всего искусство должно быть жизненно. Многие картины наших французских художников весьма бледны и по замыслу и по идее. Художники, лишенные воображения и вдохновения, не постигнут ни одной великой и сильной идеи. К чему тогда браться за кисть и портить краски? Ради личной корысти? Ради денег? Нет, художник, думающий о деньгах, теряет чувство прекрасного. А что значит прекрасное? Я имею в виду слова поэта Буало, который справедливо заметил: "Не существует такого ужасного чудовища, которое, будучи воспроизведенным в искусстве, не было бы приятно для глаз"... Учитесь изображать на полотне и в скульптуре невзгоды и нужды, не забывая, что и тут следует сохранять изящество, а изящество происходит от чувства прекрасного. - Как приобрести это чувство, господин Дидро? - не вытерпел и спросил Шубин. - И в Петербургской академии и здесь постоянно перед нами вынужденная надоедливая поза натурщика и не всегда в ней видны черты прекрасного. Дидро быстро и пытливо посмотрел на Федота, одобрительно кивнул головой на его замечание и сказал: - Я вас вполне понимаю и, разделяя вашу точку зрения, нахожу, что всякая поза фальшива, действие же прекрасно и правдиво. Но вы, друзья мои, чаще ходите на улицы наблюдать жизнь, заглядывайте в кабаки, в мастерские, в церкви, на рынки - всюду, где жизнь многокрасочно протекает, наблюдайте и отображайте ее на славу! Шубин, увлекшись беседой, забыв о том, что находится в обществе знаменитых особ, расстегнул все пуговицы студенческого камзола и сидел, как зачарованный, смотря ясными, почти немигающими глазами на Дидро. Шубину вспомнился отзыв Ломоносова о французском языке, способном живостью своей увлекать слушателей. Язык Дидро оправдал похвалу Ломоносова. Стояла полнейшая тишина. - Создавая портреты, умейте правдиво изображать чувства, а это самое трудное, - продолжал Дидро. - Вообразите перед собой все черты прекрасного лица и приподнимите только один из уголков рта - выражение станет насмешливым... Верните рот в прежнее положение и поднимите брови - вы увидите выражение гордеца. Приподнимите оба уголка рта одновременно и широко откройте глаза - перед вами будет циник... И мало ли еще найдется всевозможных способов выразить характер человека через его физиономию... Голицын придвинул вазу с фруктами к Дидро и, желая придать беседе еще более дружеский характер, сказал шутливо: - Господин Дидро, вы обладаете вкусом ко всем видам искусства, а имеете ли вы вкус к этим испанским апельсинам? - Да, о вкусах... - как бы спохватясь, проговорил Дидро и, взяв апельсин и отставив вазу на середину стола, заговорил о вкусах. - Вкусы, конечно, бывают разные и зависят от положения в обществе, от уровня знаний и даже от возраста. Но плохо, когда вкусы зависят от настроений и меняются ежечасно. Не правда ли - художник без твердого и определенного вкуса - жалкий, ограниченный человек? Однако, имея свой вкус, не мешает беседовать с знатоками и прислушиваться к людскому голосу. Но советуйтесь только с честными и истинными ценителями вашего творчества. Они всегда ваши доброжелатели... В разговоре Дидро был неутомим. В плавном спокойствии его речи не чувствовалось принуждения принимать сказанное им за непреложное. Но никому из русских пенсионеров и в голову не приходило не соглашаться с ним. Пользуясь минутной паузой в беседе, Голицын намекнул философу, что русским ученикам Королевской академии интересно было бы знать его мнение об их учителях. - Мнений своих я не скрываю, - сказал Дидро. - Я люблю, например, Кошена, но я еще больше люблю правду. Одобряю его исторические гравюры, но не могу привыкнуть к недостаткам его громоздких композиций. - Скажите о Буше, о Буше скажите! - вырвался чей-то нетерпеливый голос. - Я не знаю, что вам сказать об этом человеке. Я не поклонник Буше, хотя он и получил звание первого живописца короля. Подумайте сами, что может Буше набросать на полотно? То, что у него в воображении? А что может иметь в воображении человек, который проводит жизнь с проститутками? Этот человек совершенно не знает, что такое изящество и правда. Понятия о нежности, честности, невинности и простоте ему чужды. Если он рассчитывает на короля и восемнадцатилетних бездельников, то пусть продолжает писать для них голых француженок. Но скажу по совести: сколько бы его картины ни торчали в салоне, они будут порядочной публикой отвергнуты и забыты... Дидро обвел глазами русских собеседников, словно бы ища у них поддержки в оценке Буше и, видя, что все они насторожились, улыбаясь, спросил: - Вероятно, вас интересуют и французские мастера скульптуры? Из них я предпочитаю во всей Франции двух знаменитых художников - Фальконе и Пигаля. Фальконе уехал к вам в Россию по заказу императрицы создавать монументальный образ Петра Великого. У Фальконе много вкуса, ума, деликатности, приятности и изящества... Мой добрый друг Пигаль, которого в Риме за исключительное упорство в работе, за трудолюбие прозвали "ослом скульптуры", научился создавать произведения сильные и правдивые, но ему далеко до Фальконе! Это два великих во Франции человека. Взглянув на их произведения и через пятнадцать или двадцать веков, люди скажут, что французы в XVIII веке не были детьми, по крайней мере, в скульптуре! При этих словах Дидро заметил, как озарилось улыбкой лицо Шубина, которому было приятно слышать столь похвальный отзыв о своем учителе. Уважение, которое он питал к Пигалю и его творчеству, возросло теперь еще больше. Между тем Дидро продолжал называть имена французских художников - Вьена, Лагрене, Греза, Лепренса, Фрагонара и других, метко и остро характеризуя каждого. Беседа затянулась до полуночи. Никто не чувствовал утомления. Каждый готов был сидеть, слушать и разговаривать хоть до рассвета. Наконец, улучив удобную минуту, Голицын поднялся с места и обратился к присутствующим: - Друзья, это у нас первая встреча с господином Дидро и, надеюсь, не последняя. Не будем сегодня больше утомлять глубокоуважаемого учителя. На этом, я полагаю, кончим... Все не спеша направились к выходу. У парадного подъезда, при свете уличных фонарей, ученики посадили Дидро в карету и, поблагодарив его и Голицына, довольные беседой разошлись по своим пристанищам. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Среди учеников-пенсионеров Петербургской академии художеств, учившихся в Париже, Федот Шубин считался наиболее способным в писании деловых писем. Он обладал мягким и приятным слогом, к тому же владел почерком четким и изящным. Поэтому когда надобно было писать в Петербург о своем пребывании в Париже и о том, как у них подвигается учение, товарищи обращались к Федоту: - Давай-ка, помор, накатай в Академию грамотку секретарю Салтыкову, чтоб помнили о нас... И Шубин брался за гусиное перо, перебирал в памяти все известные ему достопримечательности, где он бывал за это время с товарищами, и, обмакнув перо в скляницу, писал: ",..в Версалии имели честь быть у Габриэля, первого королевского архитектора, и ему рекомендованы, он же благосклонно принявши, приказал провождать нас во все места для показания..." "...адресованы были к инспекторам шпалерной мануфактуры, чтобы они показанием, как работают гобелены, нас удовольствовали..." "...Господин Буше тоже позволил ходить к себе по рекомендации его сиятельства князя Голицына..." "...Конференц-секретарь господин Кошен также про нас имеет отверстые двери... И от господина Дидерота соблаговоление имеем ходить к нему. И от него пользуемся благоразумными наставлениями..." Из Петербургской академии художеств предписывали Шубину и товарищам экономить выданные на обучение деньги и не задерживаться в Париже, а скорей ехать в Рим. Шубин подружился с Пигалем, нередко встречался с Дидро и рассчитывал, что по меньшей мере еще год следует пробыть ему в Париже. Встревоженный предписанием Академии он пришел за советом к Дидро. - Как быть? Петербургская академия торопит нас ехать в Рим, а мы еще не исчерпали многих полезных наук от парижских учителей. Отзывчивый философ написал письмо в Петербург, в Академию. Он просил продлить срок учения русским пенсионерам в Париже, доказывая, что "чем сильнее будут они к моменту прибытия в Италию, тем легче будет им использовать это второе путешествие". Через два месяца из Петербурга последовал ответ. От имени собрания академиков предлагалось пенсионерам немедленно поехать на год в Италию. А о Федоте Шубине была приписка: "Что же касается скульптора Шубина, который находится в Париже у г-на Пигаля, то ему Собрание позволило остаться еще на некоторое время возле этого великого человека, имея возможность извлечь таким путем сейчас гораздо большую пользу, нежели в Италии". Такое сообщение из Петербурга было мало утешительно для Шубина - оно угрожало отменой поездки в Рим. Между тем время шло, и товарищи, приехав в Италию, посылали Шубину письмо за письмом. Они убеждали его торопиться и уверяли, что до самой смерти он будет жалеть, если не увидит трудов римских ваятелей и живописцев. Одному, без товарищей, Шубину стало невыносимо скучно в Париже. Его тянуло в Рим. Расстроенный, он не мог продолжать работу над скульптурой "Прикованный невольник". Пигаль заметил переживания своего ученика и освободил его временно от работы, предупредив, чтобы он, пока не будет расположен к делу, не приходил в мастерскую. Шубин обиделся и возразил: - За время, которое нахожусь в Париже, я сделал очень мало. Мне надо подгонять себя. Пигаль повторил свое предложение: - Я достаточно знаю вас. Ступайте отдохните, а потом не принуждая себя, приходите, дело от вас не уйдет. Отдохнув несколько дней, Шубин снова принялся за труд. Мысль о Риме по-прежнему не покидала его ни на минуту. После занятий он приходил домой, в пустую и неуютную комнату, и, перелистывая альбом с зарисовками своих работ, выполненных в Париже, тревожно думал о том, сможет ли он теперь добиться от Академии позволения примкнуть к своим товарищам, находящимся в Риме. А если добьется и приедет туда продолжать учение, то как на него посмотрят в Риме? Ведь там привыкли к античному искусству, там господствуют идеи Винкельмана - проповедника подражания античности в искусстве, а здесь, во Франции, ему кажется близким в творчестве Пигаля все то новое, что идет от самой жизни. Здесь наставления Дидро так убеждают его в справедливости его собственных мыслей о том, что искусство должно отображать жизненную правду. В собственном альбоме взгляд Шубина особенно часто задерживался на тех зарисовках его работ, которые он считал лучшими. Вот рисунок с надгробного памятника, высеченного им из белого мрамора по заказу вдовы какого-то марсельского купца: два мальчика и женщина "в позе неутешного горя" оплакивают преждевременную кончину отца и супруга. Группа была выполнена далеко не ученически, но сам по себе "кладбищенский" заказ был не по характеру молодого скульптора. Фигурные надгробия, распространенные за границей, в России в ту пору совершенно отсутствовали, и Шубину такой обычай сохранения памяти об умерших был чужд. Вторая зарисовка в альбоме была сделана со статуи "Отдыхающий пастух". Эта работа была более совершенной. Но статуя сделана из алебастра и послана в Петербург, в Академию. "Дойдет ли в целости? И будет ли потом отлита из меди?" - сомневался Шубин. На зарисовке группы с фигурами "Бедности" и "Богатства" он остановил свое внимание. Эта работа казалась ему лучшей из всех. Группа была отлита из бронзы, позолочена и отправлена в Россию... С прежней аккуратностью Федот Шубин посещал Королевскую академию и мастерскую Пигаля, но все же после отъезда товарищей в Италию ему стало скучно и он жалел, что вместе с ними не уехал в Рим. В воскресные дни Шубин бродил в раздумье по шумному парижскому базару. Жизнь в Париже казалась уже не столь заманчивой, как раньше, в первые месяцы пребывания. Желание попасть в Рим усиливалось. Идти снова к Дидро и просить его ходатайствовать об устройстве поездки в Италию Шубин находил неудобным. Голицын был в отъезде. Тогда он вспомнил слова Дидро о том, что в России находится знаменитый французский скульптор Фальконе. "А не попробовать ли действовать через него?" - подумал Шубин и, обрадованный этой мыслью, обратился к своему учителю. Но Пигаль не разделял его надежд. - Разве вы не знаете, что я могу вам оказать медвежью услугу? Фальконе не любит меня, а я ненавижу его, - сказал он сумрачно и, подумав, добавил: - А вы попробуйте через секретаря Королевской академии Кошена. Он человек чуткий и вам не откажет. Пигаль оказался прав. Кошен отнесся сочувственно к намерению Шубина и тотчас же написал Фальконе... В Петербурге по повелению Екатерины готовились поставить Петру Первому монумент. Еще в 1765 году князь Голицын получил от царицы наказ подыскать ей во Франции искусного скульптора. Голицын, предварительно сговорившись с мастерами ваяния, ответил Екатерине, что он имеет на примете четырех скульпторов на выбор: Фасса, Кусто, Файо и Фальконе. На следующий год, по желанию Екатерины, Фальконе приехал в Петербург. Десять месяцев он работал над малой глиняной моделью памятника и три года - над второй, большой моделью, гипсовой. Фальконе пользовался доверием Екатерины и ее приближенных, он имел авторитет и в Академии художеств. Работу над памятником Петру он обещал закончить в восемь лет. Скульптора просили поспешить и ему способствовали в работе. Против окон того дома, где жил и работал Фальконе, была устроена площадка с возвышением. Сюда ежедневно приезжал ловкий кавалерист на лучшем жеребце из царской конюшни и с разгона вздымал коня. Жеребца звали Бриллиант. Для Фальконе это была необходимая натура. Ваятель иногда выходил из дома на ездовую площадку, любовался на Бриллианта со всех сторон и находил его вполне подходящим для аллегорического изображения России, поднятой Петром на дыбы... Фальконе имел некоторое представление о русских пенсионерах, учившихся во Франции. Помнил он и фамилию Шубина по его скульптуре "Отдыхающий пастух", сделанной в Париже. И когда знаменитый скульптор получил от Кошена письмо, то в свою очередь не замедлил обратиться с письмом на имя директора Петербургской академии. Мало того, он оторвался от работы и сам пришел в Академию художеств. - Чему мы обязаны вашим посещением? - несколько удивленно и подобострастно спросили в Академии редкого посетителя. - Я пришел просить за вашего воспитанника. Вот, пожалуйста, передайте директору Академии, - и знаменитый скульптор, вручив пакет, добавил: - Буду благодарен, если просьбу мою исполните. Он поклонился и вышел, не дожидаясь ответа. Письмо было написано по-французски: "Милостивый государь!.. Господин Кошен, секретарь Королевской академии пишет мне, что вы окажете неоценимую услугу искусству и ученику-скульптору Шубину, согласившись с тем, что вместо возвращения в Россию следовало бы его отправить в Рим. Я видел одну из его фигур - очень недурное произведение, но вы сами знаете, что нельзя сделаться скульптором в три года. Ему следует еще поучиться, тем более что он занимается с успехом. Если вы, ваше превосходительство, позволите присоединить к просьбе и удостоверению г-на Кошена и мою личную, то я могу уверить вас, милостивый государь, что этот молодой скульптор из числа тех, в ком я заметил все свидетельствующее об истинных дарованиях; возвратить его раньше, чем он увидит Италию, означало бы остановить его дальнейшее преуспеяние. Его прекрасное поведение, доказательства которого вы имеете, отвечает за него наравне с его способностями. Льщу себя надеждой, что вы, ваше превосходительство, который так много делаете для поддержки его таланта, окажете внимание просьбе моей и Кошена. Остаюсь с почтением к вам покорный слуга вашего превосходительства Фальконе. С.-Петербург, 1770 г. Просьба Фальконе и Кошена оказала должное действие. Мечта Федота Шубина о Риме осуществилась. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ От Парижа до Марселя он ехал на почтовых. Из дилижанса в дилижанс пересаживался на станциях, где меняли лошадей и кучеров. В пути часто перепадали теплые, но обильные дожди, от которых на трактах была непролазная грязь. Шубин любовался привлекательным пейзажем французской провинции. Тихие французские деревеньки поражали холмогорского путешественника своей чистотой, уютом, но вместе с тем было видно, что французские крестьяне, работающие на крупных землевладельцев, живут, как и русские мужики, в крайней бедности. Но природа здесь не та, что на русском севере. Даже около маленьких, пастушьих хижин он видел небольшие огороды, яблони, заботливо возделанные крохотные виноградники, а под окнами цветущие розы. Он видел в пути не мало нищих. Здешние нищие - убогие старики и калеки, протягивая руки за подаянием, не упрашивали подать им милостыню христа-ради, а каждый из них имел себе на прокормление какое-нибудь занятие: одни монотонным голосом пели, сквозь слезы восхваляя королевскую Францию, другие играли на скрипках, третьи предлагали за кусок хлеба самодельные бумажные цветы. Полторы недели пути до Марселя прошли быстро. В незнакомом бойком портовом городе Шубин разыскал ту купчиху, по заказу которой он делал в Париже мраморный памятник на могилу ее мужа, и, ласково принятый, остался у нее в гостях на два-три дня. В Марселе было смешение многих народов и языков. Преобладали французы и итальянцы, но на каждом шагу встречались англичане, португальцы, испанцы, греки и представители далеких южных и восточных стран, одетые в разноцветные костюмы, ничего не имевшие общего с французской модой. Древний город, построенный за шестьсот лет до христианской эры, как ни странно, со стороны архитектурных и музейных достопримечательностей не производил после Парижа глубокого впечатления. Зато здесь сильно чувствовалось кипение торговой жизни и мореходства. На Средиземном море не было другого порта, равного Марсельскому. Большие и малые суда приходили из всех портов мира и уходили во все страны. Суета торгового города быстро надоела Федоту Шубину. При благоприятной погоде, на большом паруснике, прямым сообщением он отправился в Неаполь, а оттуда по побережью Тирренского моря - в Рим. Памятники древности, памятники эпохи Ренессанса, создания Микеланджело и других великих мастеров искусства, затмили в глазах Федота Шубина напыщенную роскошь парижских салонов и дворцов. Рим был школой художников и скульпторов всего мира. Они учились друг у друга, учились, созерцая творения античных мастеров, посещая пышные храмы, дворцы и виллы аристократов. Шубин присоединился к группе своих земляков-пенсионеров, обучавшихся в римском отделении Парижской королевской академии. Время теперь у него уходило полностью на то, чтобы лепить, рисовать, слушать лекции, высекать фигуры из мрамора и посещать достопримечательные места. В Риме в те дни жил русский вельможа, любитель искусства Иван Иванович Шувалов. Шубин получил через него пропуск в те места, куда такие, как он, не имели доступа. С этим пропуском он свободно посещал Академию св. Луки, Капитолийскую академию, где лепил с обнаженной натуры, заходил в мастерские итальянских живописцев и скульпторов. Много раз бывал он вблизи знаменитого ватиканского собора и подолгу простаивал на главной площади. Огромный храм Петра, воздвигнутый по проектам Микеланджело и Мадерна, возвышался над всем Римом. По сторонам от него, справа и слева, тянулись, подобно громадным щупальцам, закругленные колоннады - создание Бернини. Сюда подъезжали в золоченых каретах кардиналы, академики и вся римская знать во главе с "наместником божьим" - папой. Но пышные богослужения в соборе ничуть не привлекали Шубина. Зато римские статуи, римские декоративные украшения он изучал внимательно и прилежно. В короткий срок он осмотрел произведения искусства, хранящиеся в Ватикане; побывал не раз в богатейшей церкви Сан Карло Фонтана, в Тиволи, Фраскати, Албани и в других местах, где искусство древнего Рима соединилось с великолепием эпохи Возрождения. Разглядывая творения знаменитых итальянцев, Федот Шубин не забывал слова Дидро: "Редко случается, чтобы выделился художник, не побывавший в Италии. Но антики надо изучать не как самоцель, а как средство научиться видеть натуру, жизнь и двигаться вперед, чтобы не остаться мелким и холодным подражателем"... Другие не были так тверды в своих убеждениях, как Шубин. Гордеев, например, был совершенно пленен античным искусством и ни о чем другом не мог думать. Он стал ярым последователем Винкельмана и в спорах с товарищами постоянно повторял его слова: "Надо подражать грекам, в этом единственное средство стать великим". Федот Шубин в таких случаях всегда возражал, отстаивал в искусстве жизненную правду и простоту. Однажды, когда он напомнил Гордееву о его ранней статуэтке "Сбитенщик со сбитнем" и похвалил эту работу, Гордеев, вспыхнув, ответил: - Я никогда не пожалею, что разбил о мостовую эту первую, случайную свою статуэтку. Вместе с ней я разбил свои ранние увлечения. А вот ты, упрямец, не понимаешь того, что низменные вещи не должны служить моделью для идеального искусства! Шубин резко расходился с Гордеевым во взглядах на искусство. Они все более и более отдалялись друг от друга. Шувалову ссоры между пенсионерами были хорошо известны. Но он пока не думал вмешиваться и примирять Шубина с Гордеевым: разногласия их казались ему для дела полезными, он иногда лишь вскользь замечал: - Учитесь, а там время и ваши труды покажут, кто из вас более близок к истине. Следя за работами всех шести русских учеников, Шувалов видел их рост и по достоинству оценивал вкус и способности каждого. Шубинские работы ему нравились больше других, и он заказал Шубину сделать с него барельеф. С заказом Шубин справился быстро и великолепно. Вскоре ему через Шувалова поступил еще более солидный заказ на бюсты знаменитого графа Алексея Орлова-Чесменского и его брата Федора. Работа над бюстами отняла у Шубина много времени и вынудила его отстать от товарищей в изучении искусства Рима. А между тем время не стояло на месте, и летом 1772 года Шувалов получил из России уведомление: "студентам-пенсионерам денег впредь не давать и ввиду окончания срока ехать им обратно в Петербург". Шувалов объявил им об этом и выдал всем, кроме Шубина, деньги и документы на выезд из Италии. Федот, недоумевая, спросил вельможу: - Ваше сиятельство, чем объяснить задержание меня здесь сверх срока, тогда как вот они, - он обвел глазами своих товарищей, - поедут в Петербург? - Моей любовью к вам, - отшутился Шувалов. - Благодарю вас, но не думаете ли вы, что и я, оставшись здесь, преклонюсь перед античным божеством и слепо буду копировать римлян и греков? Этого не случится со мной, ваше сиятельство... - Почему? - нарочито серьезно спросил Шувалов. - Потому что взглядами на жизнь и искусство я не торгую, как некоторые, и знаю, что Рим нужен нам, художникам, не голого подражания ради, а чтобы подчинить усвоение античной красоты жизненной правде, - ответил Шубин и, посмотрев в сторону Гордеева, спросил иронически: - Не так ли, Федор? - Цыплят по осени считают, - вспылил тот и умолк, считая, что при Шувалове неудобно поднимать шум. Но Шувалов заметил это и сказал спокойным голосом: - Давненько я примечаю за вами нелады. Грубость, раздоры не приводят к добру, а приятельство и скромность показывают человека всегда с хорошей стороны. Он поднял указательный палец и, повернувшись к Федоту, проговорил: - Вы, Шубин, не будьте в обиде: в Петербург еще успеете, а здесь предстоит вам большая работа: необходимо повторить мраморные бюсты Орловых для брата английского короля герцога Глочестерского. Это надобно сделать по двум причинам: потому, что ваша работа признана преотменно удачной и еще потому, что в английских кругах весьма заинтересованы личностью Алеши Орлова, удивившего всю Европу поражением турецкого флота под Чесмой... Труд будет оплачен сверх меры. И еще я имею к вам письменную просьбу о заказе от Никиты Демидова. Он сейчас живет в Париже и там наслышан о вас... Шубин не протестовал. Так после долголетней учебы началась его самостоятельная жизнь. Одиннадцать студенческих лет с государственной пенсией и строгой академической дисциплиной остались позади. Беглый черносошный с государевой земли крестьянин, обученный в трех столицах, уверенный в своих силах и своем даровании, встал твердо на путь художника-ваятеля. Внимание первых знатных заказчиков обещало ему заманчивое будущее. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Никита Демидов был богатейшим промышленником России. Дед его с позволения Петра Первого занялся горными разработками на Урале. Тысячи подневольных людей работали на Демидовых, добывая железо. Крупное хозяйство промышленника вели его ближайшие родственники - управляющие, приказчики, конторщики. Сам Никита со своей третьей женой Александрой Евтихьевной временно проживал в Париже. В ненастную осень 1772 года Иван Иванович Шувалов, вместе с дипломатическим курьером, сопровождавшим почту, направил из Рима в Париж Федота Шубина. Париж после Рима казался теперь Шубину еще более кипучим городом, городом богатства и нужды, городом роскоши и нищеты. Здесь Шубину все было знакомо, а потому, не тратя зря времени, он сразу же принялся за дело: начал лепить из глины, затем высекать из мрамора бюсты супругов Демидовых. Работал он в просторной и светлой комнате богатого барского особняка. Демидов охотно позировал Шубину, желая увековечить себя в холодном куске мрамора. Иногда за обильным угощением Шубин с увлечением, и знанием дела рассказывал Демидову об Италии, о сказочном Риме, который художествами превосходит все города мира. - Есть галерея в Ватиканском дворце, - рассказывал Федот Демидову, - расписана великим мастером Рафаэлем и его учениками. Картины из Ветхого и Нового завета, ангелы, серафимы и черти, разные птицы, звери, всадники, кентавры, растения всевозможные! Как глянешь на такое видение - глаза разбегаются, язык застревает! Скажешь только "ах!" да и стоишь, как зачарованный. Где-где, а уж там, Никита Акинфиевич, сразу вы поймете и полюбите искусство... - Даже и кентавры есть? - понимающе спрашивал восхищенный Демидов. - Есть, Никита Акинфиевич, есть, и удивительные кентавры, залюбуешься на все глядя... - А я, признаться, их еще не видел. Клен, кипарис, кедр, пихту - это все видел, а вот кентавра не примечал нигде. - Никита Акинфиевич, да ведь кентавры это не деревья! - А что же такое? Ты сказал - растения всевозможные, или я не так понял, или глух стал?.. - Ну, вот, видите, что значит в Риме не были! Кентавры - не люди и не животные, изображаются они по древней мифологии в виде лошадей, но с человеческим торсом. - Ага, знаю! - догадался Демидов, выпивая огромный бокал вина. - Это, как бы сказать, вроде Полкана-богатыря, что с Бовой-королевичем сражался. Знаю, знаю... - Вот, вот, как раз угадали! - поддакивал Федот и тоже пил, не много уступая в этом своему собеседнику. - Великое дело наука! - вдруг вдохновенно воскликнул Демидов и, встав из-за стола, жестикулируя, продолжал говорить, пересыпая речь грубыми словами: - Вот, скажем к слову, в кентаврах я не разбираюсь, но рубль на копейку нажить - это, пожалуй, мое дело. Тут меня сильней на Руси никого нет. Я, один я, четверть России могу купить! Знатнейшие особы, князья и графы мне завидуют, сама Катерина для поцелуев мне ручку подсовывает. Слов нет, царица - бабенка хитрая: из неметчины приехала Софьей-Августой, а тут еще перекрестилась и третье имя присвоила. А знаешь, Федот Иванович, что она с собой в приданое привезла? Три платья да девять исподних, ха-ха-ха! А у покойной-то Елизаветы в одном пожаре четыре тысячи платьев сгорело! А эта с тремя платьями в Россию пожаловала! Ничего, наша держава сама в домотканых портках проходит, а царицу оденет. Но платьями стыд не прикроешь. Елизавету она околдовала; хилого муженька Петрушку сама же помогла со свету сжить. Это за грех не считается... А на престол кто ей помог вскарабкаться? Любовники!.. Ими она себя окружила для крепости и сама же их боится... - Никитушка, Никита! Что ты, сердешный, болтаешь молодому человеку?! - вмешалась в разговор вбежавшая в комнату Александра Евтихьевна. И подойдя сзади, она зажала ему рот ладонью. Демидов оттолкнул ее на позолоченный диван. Зазвенели пружины в диване, Евтихьевна только охнула. - Не мешай, знаю, что и кому говорю! Я почти не пьян. Федот Иванович все должен знать, он человек ума. А настоящего ума, знай, Евтихьевна, на катькины ассигнации не купишь, к тому надо дарование и склонность иметь!.. С Вольтерами и дидеротами письмами флиртует, указы да наказы всякие придумывает, а что толку? Глянь пристальней - для своей славы старается, а не для пользы отечества... Я все знаю! А знаю потому, что сам знатен и богат! Без Демидовых и царь Петр не обходился, не то что эта... Демидов рычал, стучал кулачищами по столу. Потом, успокоясь, тяжело вздохнул, снова наполнил бокалы и, отдышавшись, более степенно продолжал: - Хорошо тому жить на свете, кто многие науки постиг, ибо это такое есть сокровище, которое за мои миллионы не купить... Скажем, наш Ломоносов, Дидерот, Вольтер, или, к примеру, там Рафаэль итальянский - они и после своей смерти долго останутся жить. Вот, брат, оно как! Федот Иванович, ну, порасскажи, будь другом, о Риме... - Что же, о Риме трудно, Никита Акинфиевич, рассказывать, его видеть нужно. Город преотменный, такого нет другого, вам обязательно там побывать надобно. - И съезжу! Евтихьевна! Приосвободимся да поедем-ка в Рим! На огненном вулкане побываем... Вот где настоящий ад... Соберем компанию - я, да ты, Евтихьевна, да Мусин-Пушкин с нами радехонек будет прокатиться, да князь Гагарин. Жаль, римского языка никто из нас не знает. А ты, Федот, балакаешь по-ихнему? - Я с итальянцами говорю на их языке так же, как вот сейчас с вами на русском. - Голубчик! Да ужели ты откажешься побывать в Риме с нами на сей раз?.. Петербург от тебя никуда не уйдет, не торопись домой. В Риме бывать ли еще, давай-ка решай... Поедешь с нами проводником. Человек ты надежный, в искусстве смышленый. Ну-ка, еще по чарке за поездку в Рим... Шубин пил почти не хмелея. Он не раскисал, как тучный Демидов, а веселел от выпитого вина, улыбался и становился говорливей и предприимчивей. - Ехать так ехать, - сказал он в ответ на предложение Демидова. - Я согласен, только вот не будет ли Петербургская академия в претензии? Как никак, я теперь хоть и вольный человек, а казенный. Скажут: выучился за счет казны и домой не торопится. - Не лиха беда! - громко выкрикнул Демидов. - Да пусть они там лишнее слово скажут, да я самому вашему Бецкому слово вымолвлю - не пикнет против! А там Шувалов напишет из Рима - такой-то, мол, Шубин шибко занят с важными особами для показа Италии - и делу конец... Демидов не преувеличивал силы своего влияния на русских сановников, и Шубину удалось посетить Рим вторично. Это посещение длилось пять месяцев - до мая 1773 года. С Демидовым была его жена, Мусин-Пушкин и князь Гагарин. Шубин был их проводником. Компания, за исключением проводника, была ленива и не любопытна. Шубин ходил впереди их всех, как поводырь, ведущий группу слепых, и про себя возмущался их барской слепотой, неосведомленностью в искусстве, равнодушием к наукам и леностью мысли. Даже творения Рафаэля мало волновали их. В Камере Печатей Шубин с величайшим вниманием и наслаждением вновь рассматривал замечательные фрески великого художника. В вилле Фарнезине, перед картиной "Триумф Галатеи" речь зашла о ее творце - Рафаэле. Шубин горячо и взволнованно говорил Демидову и его спутникам: - Вот Рафаэль, величайший художник из всех времен! Создания его совершенны! Он жил только тридцать семь лет, и за такой короткий срок чудесный гений его расцвел до наивысшего предела и осветил путь искусствам! Вы посмотрите, какое мастерство, какая чарующая тонкость вкуса вложены художником в нимфу Галатею... Федот не досказал свою мысль до конца. Его грубо, без злого умысла, перебил Демидов: - Эх, кабы моя Евтихьевна, - воскликнул он, - хоть малую толику была схожа телом с этой Галатеей!.. Шубин, отвернувшись, сказал сквозь зубы: - Я не буду вам мешать - воображайте, что хотите... - И отойдя от компании, он стал с увлечением рассматривать фрески и изваяния из мрамора. Демидов и его спутники в назидание потомству делали записи в своих дневниках: "...Вчера видели Венеру Медицейскую - вся нагая, голова поворочена на левое плечо, правую руку держит, не дотрагиваясь, над грудями, а левою закрывает то, что благопристойность запрещает показывать... "...Во Флоренции видели конные статуи. Обе лошади хороши и пропорции весьма изрядной... "...Ездили в Портичи, влезали на гору Везувий и смотрели ее действие. Шубин ободрал башмаки и ноги..." Более ценных и глубоких сведений демидовская компания после себя не оставила. Зато Федот Шубин использовал и эту поездку с наибольшей для себя пользой. Насмотревшись итальянских достопримечательностей, Демидов и его друзья-приятели на обратном пути из Рима в итальянских и французских провинциях развернулись во всю свою широкую барскую натуру. Они буянили, наносили ущерб владельцам таверен* и сторицею расплачивались за свои дикие шалости. Шубин кое-как добрался до Болоньи и дальше решил вместе с ними не ехать. (* Таверна - кабачок, харчевня в Италии и в некоторых других странах.) В Болонье он задержался на несколько дней. Древний город с архитектурой раннего ренессанса; монументальные храмы, дворцы с длинными аркадами, предохраняющими пешеходов от дождя и зноя, памятники старины, творения многих знаменитых художников, родиной которых являлась Болонья, и, наконец, Болонская академия искусств привлекли внимание Федота Шубина. Он осмотрел достопримечательности города. Познакомился с художниками. Те в свою очередь заинтересовались молодым русским скульптором, приехавшим в их страну из далекой холодной, но воинственной и грозной России. У Шубина не было с собой ни одной его скульптурной работы. О его творчестве болонские академики могли судить только по его зарисовкам в альбоме. Однако и этого для людей, понимающих настоящее творчество, было достаточно. В те дни в Болонье скульпторы и живописцы готовились к академической выставке. Шубина пригласили в ней участвовать. Обрадованный таким вниманием, он охотно согласился. Две недели Шубин, как затворник, сидел в мастерской Болонской академии и делал большой мраморный барельеф для выставки. Казалось, в эти две недели собрались воедино все силы его таланта, трудового упорства и стремления доказать, на что способны русские. Когда он выставил свою работу, академики Болоньи были удивлены и поражены необычайным мастерством молодого русского художника. Они приметили в нем гениального скульптора-портретиста. В его изумительной работе сказывалось самобытное дарование талантливого холмогорского резчика. Пушистые волосы высеченной на мраморе фигуры казались мягкими - задень их и они сомнутся. Драпировка была так отполирована, что, действительно, белый мрамор было трудно отличить от лионского шелка. Тонкие прозрачные кружева имели полное сходство с кружевами выработки вологодских крепостных кружевниц. А там, где из-под одежды выглядывало голое тело, оно казалось живым, дышащим. Во всей фигуре, изображенной им, чувствовалось легкое движение. В ней была живая красота... Зрители болонской выставки собирались группами около шубинского барельефа и единодушно выражали восхищение. Академики Болоньи по заслугам оценили работу Шубина. Они избрали его почетным членом своей Академии. Выслушав похвалы и не дожидаясь диплома на звание почетного академика, Шубин продолжил свой путь к Парижу. В пути он еще успел догнать кутивших соотечественников и, не поведав им о своих успехах, поехал дальше. На этот раз в Париже он не задержался, отправился в Лондон, а оттуда в Россию, в Петербург... Диплом на имя почетного члена Болонской академии Федота Ивановича Шубина почтой следовал за ним. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Почти одновременно с возвращением Шубина из длительной заграничной поездки по приглашению царицы Екатерины приехал в Петербург философ Дени Дидро. Время в России было тревожное. Многотысячные крестьянские отряды под водительством Емельяна Пугачева потрясали тогда восточную часть России. Обеспокоенная Екатерина щедро награждала душителей крестьянского восстания. Дидро, встретясь с Екатериной, понял из разговоров с ней, что русская императрица в переписке с ним была лжива, что она вовсе не помышляла и не помышляет о подлинных преобразованиях в России, о которых не раз писал он ей из Франции. На щекотливые вопросы французского философа Екатерина, пожимая плечами, отвечала: - Ах, боже мой, как было бы прекрасно - бесплатное обучение, но понимаете - в России оно невозможно... Вы говорите, создать законодательный корпус, а что же мне тогда делать? Нет, это невозможно... И откуда вы взяли, что помещики обижают крестьян? А вы знаете, как Пугачев сжигает города и села? Нет, невозможно крестьян распускать... Вы не знаете русского мужика: сегодня дай ему волю, а завтра он на радостях напьется и нас же в благодарность за это на вилах поднимет... Пытался Дидро беседовать со многими придворными вельможами. Он говорил с ними об их обязанностях перед русским народом, о любви к своей родине, о вреде пресмыкательства перед заграницей, и понял философ, что вразумления его напрасны, добрые слова остаются без внимания. Однажды сидел он уединенно в одной из комнат государственной библиотеки. Перед ним лежал развернутый лист бумаги. Чернильные строки еще не засохли. Губы Дидро были плотно сжаты. Он мысленно твердил обращенные к трону устрашающие слова: "...Твой подданный лишь поневоле нем, И не спасут тебя ни зоркая охрана, Ни пышность выходов, ни обольщенья сана, Порыва к мятежу не заглушить ничем..." Дидро задумался, откинувшись на спину кресла. Обнажилась тонкая шея. Черный бархатный ворот халата ярко подчеркивал ее белизну. В дверь осторожно постучали. - Войдите! - сказал Дидро, нахмурясь. Вошли двое: живописец Левицкий и недавно приехавший из-за границы Федот Шубин. Левицкий отрекомендовался и попросил разрешения сделать с философа карандашом набросок для большого портрета. Зная Левицкого как талантливого русского живописца, Дидро охотно согласился: - Рисуйте, но, пожалуйста, в этом халате и без парика. С Шубиным у него завязалась беседа о Риме, о выставке в Болонье. Узнав, что в Болонье Шубин избран почетным академиком, Дидро от души поздравил его и сказал: - Это очень кстати. Кто знает, когда бы догадались русские вельможи разглядеть ваш талант. После Рима и Болоньи они тоже приметят и, вероятно, тоже зачтут вас в академики. Дидро на минуту умолк и посмотрел в сторону Левицкого. Тот примостился на широком подоконнике. Было слышно, как шуршал карандаш по александрийской бумаге, приколотой к доске. Левицкий быстро рисовал, внимательно всматриваясь в энергичное, умное лицо знаменитого просветителя. - Не старайтесь искать сходства с оригиналом, - едва заметно улыбаясь, проговорил Дидро, обращаясь к живописцу, - у меня каждый день и много раз меняется физиономия. Эти, быть может не для каждого уловимые изменения, находятся в зависимости от того, каким предметом заняты мои мысли... Шубин приметил, что Дидро чем-то расстроен. Здесь, в России, он выглядел мрачнее, нежели в Париже. Невольно погрустнел и Шубин, он подумал: "Ужели царица и ее вельможи, не в меру преклоняющиеся перед Францией, перед ее напыщенным великолепием, не могут и не хотят с должным почетом и уважением принять одного из немногих лучших людей Франции?" - А вы, друзья, слышали новость? - вдруг оживленно заговорил Дидро. - Наследник Павел женится. Он потребовал, чтобы герцогиня Гессен-Гамбургская привезла ему на выбор в невесты трех своих дочерей. И она их привезла. Одну из них, Вильгельмину, Павел облюбовал, - Дидро усмехнулся и, покачав головой, добавил с иронией: - Герцогиня, конечно, согласна сбыть свою дочь русскому престолонаследнику. Еще бы! Она знает, что запад робеет перед могучей силой вашего народа. И тому есть основания. Я знаком с русской историей, преклоняюсь перед величием Петра, который сумел так быстро и высоко поднять Россию. Великий Петр и Ломоносов - это были действительно верные слуги своего отечества, они помышляли о славе России, они понимали силу, разум и все лучшие качества своего народа и знали, на что способен ваш замечательный народ... Дидро вздохнул и, понизив голос, продолжал: - Нынче же я разговаривал с некоторыми русскими вельможами и обнаружил в них напыщенность и нелепое желание во всем подражать французской аристократии. Я приметил у них убожество мысли и брезгливое, высокомерное и жестокое отношение к своему народу. Бесчувственность признается в кругах царицы как добродетель. Не спрашивайте меня, из чего я вывел подобное заключение: иногда одно неудачное слово, выражение или, тем более, поведение давало мне понять больше, чем десятки красивых, но лживых фраз... Дидро умолк и глянул испытующе на Шубина. Шубин сидел нахмуренный. Слова Дидро ему казались достоверными и неопровержимыми. - Да, России недостает второго Петра Великого, - сказал Федот задумчиво. - Петр и Ломоносов много сделали для России... - После небольшой паузы он продолжал: - Мы должны всем сердцем принадлежать своему народу. Как художники, мы обязаны по мере сил вмешиваться даже в государственные дела. Не надлежит молчать, когда можно злу сделать помеху... Дидро, соглашаясь с ним, сказал: - Проникновение в суть дела - залог успеха. Фальконе вас, Шубин, хвалит, а этот человек зря не расточает похвал. Екатерина возлагает на вас и на Левицкого надежды, это тоже мне известно. Но нет ничего печальнее, имея талант, свежую разумную голову и чистое сердце, быть придворным рабом. - Придворным еще не значит быть покорным, - краснея, вставил Шубин. - Ах, это не так легко! Разве вам неизвестно, что в дворцовых условиях покорность есть средство стать заметным. Ваша же русская пословица говорит: "с волками быть - по-волчьи выть". А ваша императрица, - продолжал неугомонный и резкий Дидро, - для своих любимцев - золотой мешок, рог изобилия. Но что касается интересов народа, тут у нее все отброшено назад и позабыто... Вот вы сказали, друг мой, России недостает Петра. Дайте срок, не Петр, а кто-то другой, но еще более прогрессивный придет. Русский народ выдвинет справедливого, просвещенного и сильного человека, в котором нуждается Россия... Дидро остановился, провел рукой по лицу и, обращаясь к Левицкому, проговорил: - Извините, я слишком увлекся разговором с вашим коллегой и мешаю вам работать. Но Левицкий уже кончал свой набросок. По пути к Дидро живописец и скульптор сговорились не задерживаться долго, чтобы не мешать ему. Шубин осторожно намекнул об этом Левицкому: - Дмитрий Григорьевич, как ваши успехи? - Я уже сделал то, что мне нужно. Надеюсь, господин Дидро не возбранит мне зайти к нему в удобное для него время... На улице молчаливый Левицкий спросил Шубина: - Так вы с ним встречались в Париже? - Многократно, и всегда оставалось о нем прекрасное мнение. Сегодня в своих суждениях господин Дидро особенно строг и беспощаден. Очевидно, живя в Париже, он был лучшего мнения о наших управителях. - Да, - задумчиво промычал Левицкий, оглядываясь назад, - слышала бы его царица - в двадцать четыре часа выпроводила бы за границу. - Он и без того не задержится, - заметил Шубин. - Видать, не особенно его привлекает пышность двора и вопиющая бедность мужицкого населения России. Они прошли молча несколько кварталов. В голову Шубину назойливо лезли резкие обличительные слова Дидро о русских вельможах, о наследнике и Екатерине. "Кто знает, - думалось Шубину, - случится работать около этих особ, придется вспомнить сказанные им слова жестокой правды"... Позже Шубину стало известно от Левицкого и некоторых академиков, что возмущенный лицемерием Екатерины и ее вельмож, Дидро покинул Петербург, даже навигации не дождался. По дороге с ним случилось несчастье: переезжая Западную Двину по весеннему, рыхлому льду, Дидро провалился вместе с повозкой под лед и едва спасся. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ... Постепенно Шубин стал входить в моду. Весть о том, что он избран почетным академиком Болонской академии, облетела дворцовые круги. Из уст в уста передавались разговоры о поморе Шубине, который из дворцового истопника стал знатным скульптором. Академия художеств (как и предвидел Дидро) потребовала от Шубина работу для представления его в академики, предложив ему изобразить мифологического "пастуха Эндимиона, заснувшего в челюсти". Тогда уже среди завистников начались шушуканье и сплетни: "Шубин простой портретной мастер, какой из него академик"... Шубин знал об этих сплетнях и знал, что распространением их занимается больше всех его недоброжелатель Федор Гордеев, но чувствуя над ним свое превосходство, Федот отмалчивался и упорно занимался своим делом. Первой его работой в Петербурге был гипсовый бюст князя Голицына. Работа имела успех и, главным образом, благодаря скульптору Фальконе, беспристрастность которого не подлежала сомнению. Окруженный представителями "высшего света", в присутствии самого Голицына и Шубина, Фальконе, радуясь успеху молодого русского скульптора, то прямо, то со стороны рассматривал бюст и, восторгаясь, пояснял: - Безупречная работа! Смотрите прямо: какая надменность в этой непринужденной позе. Живой человек! А поглядите отсюда, в профиль, - лицо преображается, вы видите - надменность исчезла. Нет ее. Выступают черты задумчивого человека, каким вы и знаете князя Голицына. И как бы он ни был богат и счастлив в жизни, вы находите в складках его едва уловимой улыбки уныние. Поставьте бюст рядом с какой-либо античной скульптурой, и вы тогда поймете умение вашего мастера изображать натуру в ее подлинном живом состоянии. Поздравляю, Шубин, поздравляю!.. Бюстом Голицына заинтересовалась Екатерина. За работу Шубин получил от нее в подарок золотую табакерку. Затем последовал, указ "никуда его не определять, а быть ему собственно при ее величестве". Вскоре Шубину был дан и заказ - сделать из мрамора бюст государыни. ... В Петербурге в ту пору с невероятной быстротой появлялось, разрасталось и богатело купечество. Кроме Гостиного двора и Апраксина торгового двора, пока Федот Шубин учился за границей, появилось множество торговых рядов, в том числе - охотный, лоскутный, ветошный, шубный, табачный, мыльный, свечной, седельный, луковый, холщовый и шапочный. Торговля розничная и оптовая в растущей столице занимала видное место. Купцы входили в моду и на общественной арене начинали понемногу соперничать с дворянством, которое уже побаивалось жить в деревнях и за счет мужицкого труда вело расточительный и бесполезный образ жизни в столице и ее окрестностях. Купцы делились на три гильдии: кто имел до пяти тысяч рублей и заявил о своем капитале в "шестигласную думу", тому разрешалось вести мелочной торг, содержать трактир или баню. Это была третья, низшая, гильдия купечества. Ко второй гильдии причислялись купцы, имевшие капитал от пяти до десяти тысяч, они имели право торговать чем угодно, но им не разрешалось торговать на кораблях и обзаводиться фабриками. Купцам первой гильдии надлежало иметь капитал до пятидесяти тысяч, и они могли вести торг с иностранцами и строить заводы. Купцы с капиталом свыше ста тысяч рублей приравнивались к дворянству и считались "именитыми гражданами". Кроме привилегий, предоставляемых по первой гильдии, "именитые" освобождались от телесного наказания, им позволялось ездить в экипажах, запряженных четверкой лошадей, и иметь загородные дачные дома... Были даже купцы миллионеры. К их числу принадлежал Горохов, имевший дома и богатую торговлю на Адмиралтейской. Он был настолько известен своей предприимчивостью, что жители Петербурга стали называть улицу его именем - Гороховой, позабыв старое ее название - Адмиралтейская. Купец Горохов имел близкие знакомства в кругах дворцовых. Узнав о том, что в Петербурге, на Васильевском острове, появился мастер, делающий статуи, схожие с живыми людьми, Горохов причесал бороду, заправил широкие суконные штаны за голенища ярко начищенных восковой ваксой сапог, одел синего бархата чуйку, шапку бобровую с малиновым верхом и на четверке сивых матерых коней покатил на Васильевский остров. Шубин работал над мраморным бюстом Екатерины. Изрядно утомившись, он не прочь был поговорить с приехавшим купцом, отдохнуть, отвести душу в беседе и, если можно, развеселиться. Купцы - народ себе на уме - иногда могут сказать такое, чего от надменного зазнайки-дворянина за всю жизнь не услышишь. Но Горохов был не из шутливых, он знал цену своему состоянию и поведения был сдержанного, но любил похвастать силой рубля и где можно рублем дать отпор любому сопротивлению. Шубин возился с подмастерьем в мастерской около мраморного бюста. Горохов протянул скульптору руку, назвал себя и, оглядевшись кругом, сказал хриплым голосом: - Обстановочка того-с! Наверно, холосты? - Да, пока невесты нет, - ответил, усмехаясь, Федот. - Питер велик, невест хватит. - Кому хватит, а для меня пока нет. Богатые купцы стремление имеют своих дочек отдавать с приданым за дворянских сынков, а дворяне своих дочек за купцов норовят выдать... - Сначала надобно капитал приобрести, а потом супругу завести, - посоветовал купец. - Так и думаю, - согласился Шубин. Горохов помолчал, затем поднялся с места и, подойдя к бюсту Екатерины, погладил отполированный подбородок царицы. - Сколько она, матушка, вам заплатит за труд? - Не могу знать. Я числюсь дворцовым мастером при ее величестве, и потому моя работа без запроса, что дадут... - Хорошо-с... А скажите, с меня можете статую сделать, чтоб была полная видимость, внукам и правнукам память. За работу не пожалею... - Простите, не могу, - скромно отклонил скульптор. - Я делаю бюсты с личностей только исторических и, кроме того, очень много работы. Горохов присвистнул и сказал насмешливо: - Вот это да! А мы, купцы, разве не исторические личности? Наше дело, браток, это не по камушку молоточком постукивать, не глину месить для этих самых истуканов. Попробуй-ка, побудь недельку на моем месте, узнаешь, что значит быть настоящим купцом! - Не пробовал, но знаю, - возразил Шубин. - А чего ж, вы, позвольте знать, смыслите в купеческом деле? - снова спросил купец. - Да тут и смыслить нечего, таланта особого не требуется быть купчиной. - Вот как! - Видал я торгующих всякими товарами и в Петербурге, и в Париже, и в Марселе, и в Лондоне, и многих других европейских городах и приметил, что все вы на одну стать. Даже гильдии различия не производят. Способ наживы один: подешевле купить - подороже продать. Конечно, и в вашем деле к покупателю подход нужно знать, кого и как удобнее опутать. Скажем так: когда покупатель зашел в лавку, вы сразу берете в расчет его внешность, что он за птица. Если мужик, вы с ним по-свойски обращаетесь, он обязательно ваш "земляк", из какой бы губернии или округи ни был; если поп зайдет - вы, юродивым прикидываясь, с божьим словом подскочите к нему под благословение и начинаете даже попа опутывать обманными словами. Ну, а если какой богатый аристократ забредет нечаянно, вы вокруг его мелким бесом будете вертеться, изгибаться да кланяться, весь товар на прилавок да ближе к свету выложите и такую заломите дурацкую цену, что самому станет страшно. А богатый барин глуп, как баран: что дорого, то, значит, для него, а что дешево, то для простолюдина. И вы или ваш приказчик, смеясь в душе, дерете с него шкуру, которую он, барин, стянул каким-то другим способом с бедного русского мужичка. Что? Неправду я говорю?.. Горохов долго молча таращил удивленные глаза на незнакомого ему скульптора, потом признался: - Правда-то правда, но только правда твоя очень едка. Одно скажу - не плохой бы из тебя приказчик вышел, а потом, может, и купец. - Благодарю, я лучше буду "молоточком по камушку постукивать". У наших холмогорских спина не гнется и язык не повернется ради обмана. В приказчики, в полотеры да в лакеи лучше грязовчан и ярославцев вам не найти... Шубин снова взялся за резец. Купец, не ожидавший такого прямого и дерзкого разговора, поднялся с места. Спесь с него была сбита. Он подошел вплотную к скульптору, похлопал его по плечу и сказал вежливым тоном, словно бы прося прощения: - Милостивый государь, как вас, Федул Иванович, мы с вами разговор не кончили. Возьмитесь с меня фигуру смастерить, хоть из белого, хоть из красного камня. Против царицы Екатерины втридорога заплачу... - То-то вот, - усмехнулся Шубин. - А я все-таки не буду на вас время тратить. - Почему?! - уже повысив голос, возмутился Горохов. Шубин спокойно ответил: - Да потому, что именитость ваша и богатство к истории не имеют отношения, а что касаемо физиономии, то она весьма невыразительна и творческого вдохновения у меня не возбуждает. Обратитесь к другому мастеру, Гордееву, тот при Академии подвизается, возможно, он вас изобразит нагишом под Ахиллеса... Будьте здоровы... Горохов понял, что человека с таким характером, как Шубин, рублем не прижмешь и не приголубишь. Он вышел на улицу не в духе, сел в карету, ткнул тростью в спину кучера и сказал сердито: - На Гороховую!.. Когда Шубин сделал бюст Екатерины и снова услышал похвальные речи о своей работе, он осмелел и решил свою близость ко двору императрицы использовать против недоброжелателей из Академии художеств. Он пришел в Совет Академии и сказал: - Прошу прощения, господа советники, пастуха Эндимиона я не имею времени делать. Будьте добры экзаменовать меня на звание академика по имеющимся портретным работам, по бюстам, что сделаны для ее величества... Так Шубин ответил на укоры, что он "простой портретный мастер". В Академии это поняли, и с его предложением молчаливо согласились, хотя многие навсегда затаили к нему зависть и злобу. Пятнадцать месяцев Совет Академии решал, как не допустить Шубина в ряды избранных. Но диплом почетного академика Болоньи, растущая среди знатных персон слава талантливого скульптора вынудили петербургских академиков удостоить его звания академика. Между Сенатом и Архангельской губернской канцелярией все еще продолжалась переписка о беглом черносошном крестьянине Шубном Федоте сыне Иванове. Но теперь придворного скульптора и дважды академика переписка эта уже отнюдь не беспокоила. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Веру Филипповну Кокоринову Шубин знал давно. В первые годы своего учения в Академии, когда в нижнем апартаменте была устроена выставка рисунков и жанровых статуэток, Федот подарил ей статуэтку "Валдайка с баранками". С той поры прошло более десяти лет. Шубин успешно завершил художественное образование. Знатные вельможи при дворе Екатерины наперебой заказывали Шубину мраморные бюсты и барельефы. Работа над бюстами князя Голицына и самой Екатерины окончательно закрепила за ним славу лучшего русского скульптора. Будучи скромным и немолодым холостяком (ему было уже за тридцать), Шубин не предавался бурным увеселениям. Среди распущенного придворного общества он выгодно отличался своей привлекательной внешностью и крепким поморским здоровьем. Его стали приглашать на балы, на обеды, на маскарады, куда собирался цвет петербургского общества. Дамы устремляли на него свои лорнеты, втихомолку осуждали его за неумение быть галантным в их обществе. Некоторые из них не отказались бы связать судьбу своих дочерей с этим красивым молодцом, но вся беда была в том, что для них Шубин был Федот, да не тот. Вот если бы ему дворянское титло да тысченок десять крепостных душ и свой особняк в Петербурге - тогда бы разговор был другой. Известный Шувалов, именитые Строгановы, Голицыны, Орловы, горные промышленники Демидовы и многие другие придворные господа, архитектор Кокоринов не чуждались знакомства с Шубиным. В близких приятельских отношениях он был с художниками-портретистами Левицким и Аргуновым и с архитектором Старовым, свояком Кокоринова. Обольщенный славой и успехами в обществе, Шубин стал тщеславнее и, случалось, с удовлетворением говорил кому-нибудь из своих приятелей: А я, братец ты мой, был зван к его сиятельству на обед из тридцати блюд. Встретил там многих благородных персон... В это время возобновилось более близкое знакомство Шубина с Верой Филипповной Кокориновой. Ей было двадцать два года. Держалась она просто, не гордо, не заносчиво. В будни одевалась без крикливости, в праздники - от моды не отставала. Когда случалось ей ехать на бал в Эрмитаж или на представление в театр, она хоть и без особого удовольствия, но в течение нескольких часов до выезда занималась своим туалетом. В гардеробе красного дерева у ней висели платья, шитые по французской моде. Они были различного цвета, и цвета их носили модные названия: "заглушенного вздоха", "совершенной невинности", "сладкой улыбки", "нескромной жалобы", были и другие цвета, соответствующие моменту и настроению. Выбрав подходящее платье, Вера Филипповна отдавала его прислуге утюжить, а сама тем временем делала модную прическу: поднимала волосы на четверть аршина над головой, подпирала страусовыми перьями - такая прическа называлась "а ля Шарлотта". Затем она пудрила свое пухленькое, со вздернутым носиком лицо, подводила сурьмой русые брови. На пузатом комоде у Веры Филипповны, как и у всякой взрослой девицы, стояла заветная коробочка с зеркальной крышкой, наполненная тафтяными мушками различных размеров - от блохи до гривенника. Когда она рассчитывала встретиться с Федотом Ивановичем, туалет ее был особенно тщателен. Вера Филипповна задумывалась тогда перед зеркалом, какую ей выбрать мушку, одну или две и как их разместить на лице. Мушки в те времена давали возможность без слов объясняться с кавалерами: мушка звездочкой на лбу означала величие; мушка на виске у глаза говорила о необыкновенной страстности; мушка на верхней губе означала кокетливую игривость, мушка на носу - наглость, мушка на щеке - согласие; под носом мушка - друг в разлуке; крошечная мушка на подбородке означала - "люблю, да не вижу..." Собираясь в этот раз на бал к Демидову, Вера Филипповна украсила мушкой подбородок, это было не так заметно и подходило - "люблю, да не вижу", а чего "не вижу" - пусть сам догадывается. На белоснежную шейку она в два ряда одела жемчуг; бусы из беломорского жемчуга спускались на грудь в вырез модного платья цвета "совершенной невинности". Башмаки с длинным носком в виде стерлядки сжимали втугую ее ноги. Наконец, оставалось спрыснуть себя розовыми "усладительными" духами, одеться в верхний фасонистый салоп и, можно сесть в санки, запряженные парой лошадей. Санки у брата Веры были не хуже, чем у других персон. Снаружи отделанные позолоченной бронзой, изнутри обитые синим бархатом, санки закрывались медвежьей полостью. Два узких железных полоза сходились над передком вплотную конусом и завершались позолоченной медвежьей головой. В кольцевидные уши медвежьей головы просовывались крученые из тонких сыромятных ремешков вожжи. Сбруя на откормленных лошадях блестела начищенной медью. Вера Филипповна уселась в санки рядом с братом, слуга заправил медвежью полость, кучер щелкнул хлыстом, крикнул: "Побе-ре-гись!", кони рванули с места и опрометью понеслись туда, где около пышного особняка стояло множество экипажей, а около них разгуливали кучера и важные форейторы - умелые мастера править самыми бойкими лошадьми. В окнах барского дома обилие света от множества зажженных люстр. Гремела музыка. В нижнем этаже в раздевальне сутолока. По лестнице сбегает разрумяненный Федот Шубин, на голове волосы буклями, из прорези черного бархатного камзола блестит золоченый эфес шпаги. Он улыбается, целует руку Веры Филипповны и кланяется ее брату, а ей, своей возлюбленной, помогает снять салоп. Затем они поднимаются по лестнице в зал, переполненный блестящей публикой. Балы и маскарады в дворянских и княжеских особняках устраивались нередко. Шубина тянуло сюда не столько веселье, сколько желание чаще встречаться с Кокориновой. Он постепенно стал чуждаться не только Гордеева, с которым определились враждебные отношения, и все реже и реже стал бывать в Академии. Как-то возвращаясь от Демидовых с бала, они, доехав до Дворцовой набережной, отпустили кучера, а сами решили пешком прогуляться до Академии художеств, где временно после пожара проживало семейство Кокоринова. Над городом стояла белая петербургская ночь. Розовел солнечный восход, золотом горел крест на шпиле колокольни Петропавловского собора. Шубин и Вера Филипповна шли, не спеша, рука об руку, любуясь на розовеющую поверхность Невы. Улицы были почти безлюдны. Редко проходил запоздалый пешеход, еще реже, гремя подковами, проезжала ночная стража. Шубин и его спутница тихо беседовали и время от времени, останавливаясь, осторожно, украдкой, целовались. Вдруг перед ними, как из-под земли, появился одинокий пешеход. Одет он был в оборванный не то лакейский, не то в какой-то казенный кафтан, на котором еле держалось несколько пуговиц с гербами ее величества. Ноги его были босы, а сквозь дырявые брюки виднелось голое тело. Увидев счастливую пару, он возгласил нараспев: - О, мои дорогие купидончики! Вы в сорочке родились... Вы счастливы, вы наслаждаетесь благами жизни. Души ваши распахнуты перед красотами природы. Но я не завистлив... Я радуюсь, когда вижу счастливых людей... Так пусть же частица вашего счастья падет и на меня... Тут встречный выдержал небольшую паузу и, приблизившись к остановившимся молодым людям, требовательно произнес: - Дайте рубль... Шубин увидел перед собой распухшее от алкоголя лицо незнакомца. Вера Филипповна, не задумываясь, раскрыла бархатную, шитую жемчугом сумочку и щедро вытряхнула пьянице на шершавую ладонь горсть серебра. - Идите с миром! - возопил тот, обрадованный подачкой. - Благословен ваш путь... век бога буду молить... да спасет вас господь... - За себя молись, а мы люди свободомыслящие, как-нибудь без молитв обойдемся, - в шутку ответил Шубин, полагая, что пьяница получил свое с лихвой и теперь оставит их в покое. - Разве?! - удивленно воскликнул встречный, сжимая в руке серебро. - Прекрасно! Прекрасно! Люблю таких, умом постигших вселенную... И у меня есть голова на плечах и не совсем порожняя... Но Вера Филипповна кивнула Федоту и, к его изумлению, обратилась к прохожему, как к старому знакомому: - Дяденька Гриша, ступайте своей дорогой, не мешайте встречным... Тот от неожиданности точно обезумел, уставил на Веру Филипповну мутные глаза и, не узнавая ее, с дрожью в голосе спросил: - Так вы меня знаете? Нехорошо, барышня!.. Как это нехорошо! - Он взмахнул рукой и швырнул на мостовую деньги. Серебро, припрыгивая и звеня, покатилось врассыпную. - Мне не надо. Вы меня знаете... Не надо! - завопил он и, ухватившись обеими руками за лохматую, ничем не покрытую голову, чуть заметно пошатываясь, быстро пошел от них прочь. Вера Филипповна оглянулась ему вслед и, покачав головой, грустно сказала: - Несчастный... А талантливый человек пропадает... Надо сказать о нем брату... - Кто это такой? - с любопытством спросил ее Федот. - Откуда ты его знаешь?.. - Это Гриша Дикушин... - Дикушин? - удивленно протянул Шубин. - Бывший крепостной графа Шереметева, архитектор-самородок? Я о нем как-то слышал от Ивана Петровича Аргунова. Так это он! - Он самый, - подтвердила Вера Филипповна и, обернувшись, еще раз посмотрела ему вслед и грустно заговорила: - Я его не раз видела у брата. Брат всегда хвалил его проекты. По ним строились дома и усадьбы в Москве и под Москвой. Но Дикушин - человек с упрямым характером. Он гордец... С каким отвращением он швырнул деньги... Гордец, да... А вот опустился до кабаков и, говорят, напиваясь, шумит: "Не строить, но жечь надо!" Несчастный человек: его и розгами пороли на съезжей, и плетями хлестали в тайной канцелярии. Другого бы давно в Сибирь упекли или насмерть забили, а его Шереметев придерживает - польза есть от человека, не глуп, стало быть... Вера Филипповна рассказывала о Дикушине, а Федот, не перебивая ее, слушал и сосредоточенно о чем-то думал. Наконец он проговорил: - А знаешь, Вера, Дикушин остался Дикушиным. Таких как он легче сломить, нежели согнуть. И вот он уже ходит надломленный, с трещиной... Слов нет, горька его участь. Я ведь знаю, он вытеснен отовсюду за правоту своих грубых и резких суждений. Пусть он не достиг почета, но честный человек скорей позавидует ему, нежели услужливому таланту, приседающему у края барского стола. Голос Шубина при этих словах резко изменился. - Милый, ты кажется расстроен этой встречей? - тревожно спросила Вера Филипповна, испуганно заглядывая в его потускневшее лицо. - Нет, я только подумал: какое сегодня место занимал я за столом у Демидовых, и не смотрел ли я хозяину в рот, как пес, жаждущий подачки? - Да что ты! - воскликнула Вера Филипповна: - Этого не было! Как раз не было... - добавила она взволнованно. - Я и люблю тебя за то, что ты непохож на других. Но Федот уже не слушал ее, он шагал, слегка поддерживая ее, и говорил как бы сам с собою: - Мне обязательно с ним надо встретиться! Познакомиться, потолковать. - С кем, с Дикушиным? - спросила удивленно Вера Филипповна. - Обязательно! - резко повторил Шубин и мягче добавил: - Ну, да, с Дикушиным! Ты скажи мне, когда он придет к твоему брату, я с удовольствием встречусь с ним. Падающего надо поддержать. Свой человек... Они дошли до плавучего Исаакиевского моста. Тихо, чуть заметно покачиваясь на невских волнах, скрипели понтоны, скрепленные толстыми просмоленными снастями. У причалов стояли баржи и парусники, на палубах сонно потягивались водоливы. В свежем утреннем воздухе пахло смолой и рыбой. Федот и Вера Филипповна молча добрались до квартиры Кокориновых и у парадной двери расстались без поцелуев и улыбок... Когда он пришел домой, было уже раннее утро. Солнце поднялось над крышами домов, оживали улицы, усиливался стук, топот и грохот по каменным мостовым. Мысли не давали покоя. Спать не хотелось. Федот подошел к столу, разложил лист толстой бумаги, привезенной еще из Болонской академии, и принялся рисовать силуэты - свадебный подарок невесте. В центре листа, в овале, он по памяти нарисовал профиль Веры Филипповны. Покатый лоб, чуть заметно вздернутый нос, тонкие губы, слегка приоткрытый рот, полный подбородок и короткая шея говорили о некоторой тучности невесты. Толстая коса спускалась на спину. - Похоже, но это не то, - сказал сам себе Шубин. - Вот поженимся, уговорю Аргунова написать с нее настоящий портрет... а это так, для забавы и воспоминаний. По углам он силуэтами изобразил сцены из жизни своей и Веры Филипповны. Внизу слева - двенадцатилетняя Верочка, в коротком платьице с крылышками, как у ангела, стоит на цыпочках перед взрослым, по форме одетым учеником Академии художеств и... выпрашивает у него статуэтку. Вверху - Шубин по возвращении из-за границы встречается с ней, уже взрослой, распростерши объятия. Внизу, справа, они - жених и невеста... После неожиданной встречи с крепостным архитектором Григорием Дикушиным Шубин стал редким посетителем питерских салонов. Участь Дикушина заставила его оглянуться на свое деревенское прошлое и призадуматься над самим собой. Кто знает, что ждет его впереди? Рассудок подсказывал, что царскому двору и вельможам нужны талантливые люди - художники, скульпторы и поэты - только для того, чтобы они своим искусством превозносили до небес родовитую дворянскую знать. Такие мысли часто появлялись у молодого скульптора, пока еще не испорченного новой средой. В часы раздумья он вспоминал советы Михаила Ломоносова и, осуждая себя за всякий неправильный шаг, говорил: - Нет! Я буду служить только одной правде, даже будучи уверен, что она в кругах царицы ненавидима. Эх, кабы Михайло Васильевич был в живых!.. Незадолго до женитьбы на Вере Филипповне, Шубин купил на Васильевском острове в рассрочку одноэтажный деревянный домик с пустым каретником во дворе. Квартирку из трех комнат он сам привел в порядок - выкрасил пол, выбелил стены, а на потолке, по углам и посредине, сделал лепные украшения. Скоро состоялась не очень пышная, но и не бедная свадьба. После венчания у Кокориновых собрался небольшой круг друзей. Был родственник Веры Филипповны архитектор Старов с женой, Демидовы, Аргунов с женой и Левицкий. Вера Филипповна просила своего мужа устроить свадебную поездку до Москвы и обратно, но Федоту предстояло много работы, он дорожил временем и пообещал прокатить молодую жену на масленой неделе до Гатчины на четверке, с диким гиканьем и свистом "на унос". Но и этого не случилось, так как в понедельник на масленой приехали в Петербург на оленях лопари и ненцы. Они раскинули чумы из оленьих шкур за арсеналом на Неве против Литейной улицы, и Федот Иванович предпочел поездку на оленях по Неве до Шлиссельбурга. Вера Филипповна охотно с ним согласилась. На узких нартах*, запряженных четверкой выносливых оленей, они помчались не путем не дорогой по насту в туманную ладожскую сторону. Рябой узкоглазый ненец сидел на передке нарт и, не оборачиваясь на седоков, причмокивал и выкрикивал что-то невнятное по адресу своих послушных животных. Длинным легким хореем** он то и дело хлестал по спине вожака, который ростом был выше остальных трех оленей и рога имел гораздо ветвистей - похожие на куст засохшего вереска. (* Нарты - повозка с полозьями для езды на оленях. ** Хорей - длинный шест для управления ездовыми оленями.) Сидеть на нартах было тесно и неудобно. Давно уже Федот Шубин не ездил так, и эта поездка навела его на воспоминания о двинских просторах, о юношеских годах, проведенных в Холмогорской округе, где в зимнюю пору езда на быстроногих оленях не новинка. Вера Филипповна сидела в объятиях мужа, крепко держась за его кушак. - И вывалимся так вместе! - смеясь говорила она, разрумяненная морозным воздухом. - Нет, падать с нарт нельзя! - возражал ей муж. - Выпадем оба, обратно пешком придется идти. Ведь этот Хатанзей, или как его звать, не обернется до самого Шлиссельбурга и не посмотрит, тут ли его седоки? Я знаю этот народ. Кажется, нет на свете людей хладнокровней, спокойней и выносливей их. А доверчивы они, как дети... Петр Первый, не тем будь помянут, иностранным королям дарил их. За эту дикость я и умного царя не могу похвалить... Олени мчались ровно и стремительно. Над замерзшей Невой по берегам возвышались густые хвойные леса, и тянулись они от этих мест через весь русский север до самой Камчатки. - Вот привезти бы мне тебя в Денисовку на оленях... То-то удивил бы мужиков! - Мне не страшно, в Денисовку, так и в Денисовку, с милым рай и в шалаше! - соглашалась Вера Филипповна, но это согласие было весьма условным: знала, за кого выходила, дважды академику низко место в Холмогорах! ...Накануне чистого понедельника, после шумного гулянья на Неве, Вера Филипповна с двумя возами сундуков и мебели переехала от брата к своему мужу. Федот, показывая ей жилище, говорил ласково: - Квартирка не велика, не то что у твоего братца. Однако никакие украшения не скрасят так наше скромное жилище, как славная и добрая женка! - Но где же ты будешь работать? У нас такие маленькие-маленькие комнатки. А мне не хотелось бы, чтобы ты куда-то надолго отлучался из дому. - Для работы я приспособлю каретник у нас во дворе. Там будет моя мастерская, она заменит мне храм и любой господский салон. - Я знаю, ты жадный на дело, - заметила Вера Филипповна, - но и обо мне не забывай, не преврати меня в затворницу. Будем ведь иногда бывать и в обществе знатных людей? - Разумеется, но, ради бога, не часто. - Почему? - хмурясь спросила Вера. - Если муж твой будет счастлив и славен, плохо ли это? - Искренне, от всей души и чистой совести желаю. - Ну, вот. А счастье и слава даром не даются. Я приобрел знания и должен употребить их на дело. Наука, не дающая плодов, подобна пчельнику, наполненному не медом, а трутнями. В работе, а не в гульбищах под музыку я вижу наслаждение... Поговорив о своих житейских делах, супруги принялись расставлять в комнатах привезенную мебель, цветы и прочую утварь. Вера Филипповна отпирала кованые сундуки, доставала из них платья и развешивала в гардероб. - А вот эту статуэтку узнаешь? - улыбаясь, спросила Вера Филипповна, показывая Федоту "Валдайку с баранками". - Я берегла ее пуще глазу... На стене над комодом они повесили в золоченой рамке темный силуэт Веры Филипповны, почему-то с малюсенькой, чуть заметной короной на голове. А рядом - красочный портрет скульптора, им самим писанный. ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Однажды летом Федот получил приглашение от графа Шереметева прибыть на освящение и осмотр нового его дома на Фонтанке. Граф пригласил четыреста человек гостей на новоселье. Среди приглашенных были не только сановники, родовитые дворяне и богатые купцы. Были тут и прославленные мастера трех художеств, присутствием которых графу хотелось показать свою приверженность к искусствам, а также покровительство талантливым людям. За последнее время занятый непрерывной работой над бюстами по заказу дворцовой канцелярии, Шубин редко бывал в увеселительных местах и среди знатных особ. Балы, гулянья и особенно сборы на балы отнимали у него слишком много драгоценного времени. Но как ни занят он был, как ни дорожил временем, поехать на бал к Шереметеву следовало. Пара графских жеребцов, запряженных в коляску, неслась по мостовой. Поддерживая Веру Филипповну, Шубин, озаренный улыбкой, смотрел по сторонам на мелькавших прохожих и весело покрикивал: - Замечательные кони! Звери - не лошади!.. Кучер, крепко натянув вожжи и не поворачиваясь, ответил на похвалу Шубина: - Наш барин кляч не любит. У него что скотина, что люди служилые - все на подбор. Видали, какой домище ему мужики сгрохали - дворец! - И кучер повернул коней в сторону громадного графского дома с массивными колоннами. Внутри и снаружи дом был залит светом только что вошедших в моду ярких кулибинских люстр и фонарей. У подъезда вдоль Фонтанки и в переулке стояли пары, тройки, четверки лоснящихся, упитанных лошадей. Тут же расхаживали матерые, в ливреях, гайдуки, присматривая за лошадьми в богатой упряжи. Посторонних никого не подпускали близко. Федот и Вера Филипповна разделись в швейцарской и, мягко ступая по ковровым дорожкам, прошли в залы. За длинный ряд столов, покрытых серебристыми скатертями и заставленных всевозможными яствами и винами, садились гости. Тут были обрюзгшие сановники, щеголи и дамы-франтихи, с талиями рюмочкой и широчайшими подолами. Мужчины, независимо от возраста и звания, в напудренных париках, гладко выбритые. Исключение составлял нижегородский изобретатель старообрядец Кулибин, полуаршинная борода которого клином спускалась на старинный парчовый боярский кафтан. На хитроумного нижегородца одни смотрели, как на шута, другие видели в нем всемогущего колдуна, умевшего и часы говорящие смастерить, и замки поющие, и даже висячие мосты через Неву навести... Когда все гости уселись по местам, грянул скрытый на антресолях духовой оркестр. Зазвенела посуда, послышался веселый говор. Подняли бокалы за хозяина дома, потом за его строителя архитектора Савву Ивановича Чевакинского, сидевшего поблизости от скульптора Шубина. Чевакинский в ответ на поздравления поднял в свою очередь бокал и произнес витиеватую речь о бессонных ночах, проведенных им за составлением проекта и чертежей шереметевского дома. В конце речи он сказал: - Я пью за самородные российские таланты, оказавшие усердную помощь в строительстве графского дома! - И архитектор громко назвал Григория Дикушина. - Пью с удовольствием! - воскликнул Шубин и, оборотясь к Чевакинскому, который был, пожалуй, вдвое старше его, чокнулся с ним. Выпил и спросил: - А где же Дикушин? Я хотел бы его видеть. - Его не трудно видеть, - сказал архитектор. - Он где-нибудь внизу угощается с дворовыми людьми. А вы знакомы с ним? - Не имел чести, но слышал о нем от живописца Ивана Петровича Аргунова и однажды случайно встретил его. Шубину не сиделось за общим столом. Ему хотелось пойти в нижние комнаты и разыскать там Дикушина. Вера Филипповна заметила нетерпение мужа и, стараясь отвлечь его, подала Федоту карточку-меню с большим выбором различных яств. В позолоченной рамке в длинном списке значились: губы лосиные, медвежьи лапы разварные, жареная рысь, бекасы с устрицами, бычьи глаза в соусе, петушиные гребни в сметане, ананасы, девичий крем в винограде и прочее с русскими и французскими названиями. - Да тут, пожалуй, можно насмерть объесться, - шепнул Шубин жене и поставил карточку-меню на середину стола к серебряной вазе. Услужливый лакей подошел сзади и, склонившись, поставил перед четой Шубиных устрицы с бекасами. Шубин, позабыв о правилах поведения, покосился на кушанье и сказал лакею: - Мне бы свежей морошки... - Этого нет-с! - Ну, тогда каргопольских рыжичков. - И этого нет-с. - Ай-ай, как же так, такой обед закатил граф и без рыжиков и без морошки! Устриц с бекасами я не хочу, брюхо от них заболит... - Федо-о-т! - протянула Вера Филипповна и, уставив на него большие голубые глаза, шепнула: - Пей меньше, во хмелю ты грубоват и неугож... Обед продолжался добрых три часа. Потом под звуки оркестра гости осматривали анфилады богато убранных комнат. Потом в зале, где происходил обед, столы быстро исчезли и на лощеном паркетном полу начались танцы. Неожиданно для гостей раздвинулась боковая стена, и зал превратился в домашний театр. Выступила певица и пропела что-то на итальянском языке. Многие, ничего не понимая, все же восхища