енно просил позволения владеть Ляодуном, именуясь впредь ваном государства Ляо. С этим потомком киданьских императоров недавно свиделся. Умен, хитер, ловок. Заранее ко всему приготовился и разом отхватил от владений Алтан-хана огромный кусок. И тем хорошо помог ему, хану. Но с таким человеком надо быть всегда настороже. Сегодня он хочет стать ваном Ляо, завтра замыслит сесть на место Алтан-хана... Как быть с ним? Легче всего отказать. Но это будет неразумно. За свое владение Елюй Люгэ будет драться злее, и кидане, какие еще служат Алтан-хану, скорее покинут своего господина. Как говорил этот старец с бородавкой? <Хочешь что-то взять - отдай>. - Друг Боорчу, скажешь завтра Шихи-Хутагу, пусть заготовит грамоту на титул вана. И чтобы все было как это в обычае Алтан-хана - разные величавые слова, тамгой подтвержденные. А Елюй Люгэ пусть пришлет сюда своего сына. Так будет спокойнее. - А не лучше ли послать к этому вану кого-то из нойонов соправителем? - Что ж, ты придумал неплохо. Подбери человека... И как думаешь, не пора ли нам двинуться поближе к Чжунду? Все дела были свершены. Он чувствовал себя умиротворенным и немного вялым от усталости. Но Хулан сейчас всю усталость сгонит... - Да, Боорчу, заготовьте завтра повеление моему брату Хасару. Быть ему во главе тумена под началом Мухали. Довольно ему бездельничать. - А не приставить ли его к вану? - Что ты! Не выйдет из Хасара соправителя. Через три дня раздерется с Елюй Люгэ, и все нам испортит. Они вышли из юрты. Кругом горели огни. И как огни воинского стана, мерцали звезды. Казалось, вся вселенная - его. Стоит сказать слово, взмахнуть рукой.- все огни погаснут и ночь наполнится топотом копыт. XIII Опальный сановник Хэшери Хушаху жил в маленьком селении под Чжунду. Заняться ему было нечем. От безделия и неумеренных выпивок он обрюзг, стал раздражителен. Слуги боялись громко разговаривать, ходили на носочках, и в доме стояла недобрая тишина. Перемен в своей судьбе Хушаху не ожидал. И был очень удивлен, когда император прислал за ним нарочного и свою легкую повозку на красных колесах. Хушаху умылся, домашние лекари натерли его тело свежающими снадобиями, слуги облачили в дорогой халат, прицепили к поясу меч. С припухшими веками, но бодрый явился он в императорский дворец. Дорогой думал, что его старый недруг Гао Цзы свернул себе шею... Однако Гао Цзы был у императора. Жилистый, тонкогубый, он посмотрел на Хушаху ничего не выражающим взглядом. Кроме Гао Цзы, у императора были главноуправляющий срединной столицей коротконогий, сутулый Туктань и болезненно бледный, со страдальческими глазами князь Сюнь. Пока он припадал к ногам императора, все молчали, но, едва распрямился, продолжили начатый разговор. Хуанди не сказал ему ни слова. Будто и не было оскорбительной ссылки. Утопив полное тело в подушки сиденья, Юнь-цзы держал на коленях свиток бумаги,- карту своих владений. Твердая бумага скручивалась. Концы свитка угодливо подхватили с одной стороны Гао Цзы, с другой - Туктань. Сутулому Туктаню почти не пришлось нагибаться, а Гао Цзы сгорбился так, что под шелком халата обозначился гребень хребтины. - Вот крепость Цзюйюгуань. Грязный варвар брать ее, как видно, не намерен. Обошел и движется сюда, к городам Ю-чжоу и Чу-чжоу. Из этого становятся понятны его намерения - подбирается к Чжунду, Жирный палец с розовым лакированным ногтем ползал по бумаге, Хушаху ощутил прилив ненависти и отвращения к императору. Изображает из себя великого воителя и провидца. Не государством бы тебе править, а дворцовыми евнухами. Этот откормленный человек всегда мешал Хушаху. Это он, князь Юнь-цзы, неумно дергал сеть, вязавшую по рукам и ногам кочевые племена, рвал нити, высвобождая грозные силы. Теперь ищет виноватых, позорит, потом зовет к себе. Для чего? Чтобы посмотреть, как он к старым глупостям прибавляет новые. - Туктань, тебе надлежит укреплять город и днем и ночью. - Осмелюсь сказать, светлый государь наш, что лучшая защита столицы не стены, а расстояние, отделяющее от нее врагов. Надо бить врага на дальних подступах. - Бить будем. Гао Цзы, тебя и еще двух-трех юань-шуаев я отправлю в сторону Ю-чжоу и Чу-чжоу. Тебе, Хушаху, надлежит оберегать столицу с севера. - Осмелюсь заметить, светлый государь. Враг силен. Победить его могут люди крепкого духа и великого разума.- Маленькие и круглые, как пуговицы на халате, глаза Туктаня остановились на Гао Цзы.- Я не хочу сказать, что вот он - плох, я хочу сказать, что есть люди лучше. Хушаху едва удержался, чтобы не кивнуть одобрительно головой. Но радость его была преждевременной. Круглые глаза Туктаня уже смотрели на него. - Я не хочу сказать, что высокочтимый Хушаху слаб духом... <Это ты и хочешь сказать, горбун зловредный!> Хушаху отвернулся, будто речь шла не о нем; стал разглядывать росписи на дворцовых стенах. - Однако,- продолжал Туктань,- удача покинула его, и мы не знаем, когда она возвратится. Теперь только стало понятно Хушаху, что Гао Цзы все-таки свернул себе шею, его от императора оттеснил Туктань. До сей поры Гао Цзы, видимо, еще на что-то надеялся. Но сейчас и ему все стало ясно. Он приблизился к Хушаху. Переглянулись. Всегдашней неприязни не было в этих взглядах. Туктань примирил... Император сердито сопел. Он скорее всего был недоволен словами Туктаня, но и отвергнуть их так просто не мог. Князь Сюнь покашлял в кулак, проговорил: - Ты, Туктань, я думаю, чрезвычайно строг. Скажи мне, кто, когда, где побил варвара? Несчастья, неудачи преследуют всех нас. Зачем же винить в них Хушаху и Гао Цзы? - Делайте, как я сказал!- положил конец разговору Юнь-цзы, подумав, добавил:- Тебе, Хушаху, надо помнить о прежней вине. Из дворца Хушаху ушел, едва сдерживая бешенство. Он-то надеялся, что хуанди выразит сожаление за причиненную обиду! Уж лучше бы Юнь-цзы совсем забыл о нем. Теперь случись что, его накажут не ссылкой - голову снесут. И все потому, что судьбе было угодно вознести на трон человека без ума и достоинства. Но главный виновник бед и несчастий не подлежит суду людей. За него будут расплачиваться головой другие. Войско, принятое Хушаху, в первом же сражении было изрядно помято, отступило. Божественный хуанди незамедлительно выразил свое неудовольствие, указав, чтобы впредь не оставлял ни одного селения. Хушаху сказался больным. Но император не отрешил его от должности. Не поверил. Все понятнее становилось: Юнь-цзы погубит его, обесчестив, как труса. Что делать? Покорно ждать? Меньше всего хотелось Хушаху погибнуть от рук ничтожного властелина. Он стал сближаться с людьми, когда-либо обиженными императором. Таких, на его счастье, оказалось немало. И сам по себе родился дерзостный замысел. Собрав у себя сотников и тысячников, открыл им великую <тайну>. - В срединной столице злоумышленные люди хотят убить благословенного хуанди. Свое гнездо эти ядовитые змеи свили в самом дворце. Мы проливаем кровь, а они ради своих выгод готовят неслыханное преступление. Храбрые военачальники, мы может спасти жизнь государя. И боги и люди будут вечно благодарны каждому из нас. - Что мы можем сделать? В срединной столице крепкие стены и большое войско. - Делайте все, что вам будет велено, и мы свершим великое дело. Не давая времени на раздумья, он повел войско к столице. Вперед выслал гонцов объявить городу, что враг в несметном количестве приближается к нему. И перед ним беспрепятственно открылись ворота Чжунду. Сам Туктань встретил Хушаху. Он подскакал, спросил торопливо: - Где варвары? - Ты их скоро увидишь. Но не они самое страшное. Мне стало ведомо, что бесчестные люди готовы сдать город, выдать хану императора и тебя. Вели быстро сменить дворцовую охрану. У нас еще есть возможность спасти императора и обезвредить заговорщиков. Поставь моих воинов. Они надежны. Туктань беспокойно завертелся в седле, оглядываясь по сторонам. - Ну что ты медлишь!- с отчаянием крикнул Хушаху. Его отчаяние не было поддельным. Если Туктань что-то заподозрит - конец. И его крик лучше всяких доводов и слов убедил Туктаня. Воины Хушаху встали на места дворцовой охраны, разоружив ее. - Теперь идем к императору, и я все открою. Они вошли во дворец. У всех дверей стояли воины в грязной, пыльной одежде и грубых боевых доспехах. Среди блеска красок расписных стен, пышных ковров, резьбы и лепки дворца они казались чужими, лишними. Тревога в городе, внезапная смена стражи напугали императора. Он бросился к Туктаню, забыв свою величавость, лакированные пальцы впились в плечо сановника. - Что такое? Почему я в неведении? - Сейчас, великий государь,- живи десять тысяч лет!- я все тебе скажу.- Хушаху посмотрел на сановников, сбившихся за спиной императора, замялся:- Пусть все выйдут, останется один Туктань. Сановники покинули покой императора. Хушаху стоял у дверей, прислушиваясь. Воины должны были схватить всех и запереть. Шума не слышно. Все прошло благополучно. - Говори быстрее!- поторопил его Юнь-цзы. - Измена, государь!- Хушаху опустил руку на рукоятку меча. - Изме-е-на? Где? - Здесь.- Хушаху вынул меч, поднес острие к шее Туктаня.- Вот главный изменник! Туктань отпрянул, вылупил пуговицы-глаза. - Ты... ты зачем клевещешь? Что это такое?.. А-а!- вдруг догадался он.- Предатель! Обманщик! Часто перебирая ногами, подбежал к окну, кулаками ударил по бумаге, вцепился в затейливо-узорную раму, закричал: - Ко мне! Нас предали! Хуша... Удар меча оборвал его крик. Руки с клочьями бумаги меж пальцев проползли по стене. Туктань осел, свалился на бок, захрипел. Из раны с хлюпаньем вырвалась кровь, растеклась по цветным плитам пола. Юнь-цзы оцепенело смотрел на умирающего сановника, на лужу крови. Щеки его опали, будто из них разом ушла жизнь, кожа обвисла на подбородке, яшмовый императорский пояс скатился под толстое брюхо. Хушаху опустился на императорское место, вытер меч о ворсистый ковер, толкнул в ножны. Юнь-цзы, осторожно ступая на неверные, подрагивающие ноги, не в силах отвести взгляда от лужи крови, боком подался к своему месту. Увидев, что там сидит Хушаху, вздрогнул. Взгляд заметался по сторонам, Хушаху охватила мстительная радость. Он поднялся, с преувеличенным раболепием склонился перед Юнь-цзы. - Садись, государь... Я присел нечаянно. Во взгляде Юнь-цзы затеплилась надежда. Он сел, искательно поглядывая на Хушаху, уперся руками в подушки, чтобы скрыть дрожь, со слезой в голосе сказал: - Я так верил Туктаню. - Ты слишком многим верил. И не верил тем, кому следовало бы. - Людское коварство... Тебе надо было верить... Но теперь... Теперь ты будешь при мне всегда? Он спрашивал. Он ни в чем не был уверен. Страх мешал ему думать. И этого страха он Хушаху никогда не простит. - Пойдем, государь, в другие покои. Тут приберут. У нас много дел. Император покорно поплелся за ним. Хушаху устал. Но ему некогда было отдыхать. Дело сделано только наполовину. В руках верных императору юань-шуаев войска. Только у Ванянь-гана сто тысяч воинов. Если он поведет их на столицу... - Государь, пошли указ Ванянь-гану. Пусть прибудет в столицу для разговора с тобой. - О чем с ним должен быть разговор? - Есть о чем. И еще один указ нужен. О том, что ты назначаешь меня великим юань-шуаем. Все войска должны быть в моей воле. Юнь-цзы не воспротивился и в этот раз. Ванянь-ган примчался налегке. Был схвачен у ворот города и убит. Та же участь постигла всех, кому Хушаху не мог довериться. Теперь император ему был не нужен. Он пригласил к себе главного дворцового евнуха, сказал с глазу на глаз: - Наш светлый государь пожелал удалиться к своим благословенным предкам. Проводи его. Ночью Юнь-цзы был удушен. Хушаху объявил себя временным правителем государства. Доброжелатели советовали ему принять титул императора. Сделать это было не трудно: трон сына неба в его руках. Но он колебался. Боялся, что последуют неизбежные в этом случае распри. Перед лицом врага они будут пагубны. После мучительных раздумий он возвел на трон князя Сюня. В дела Сюнь влезать не будет - не такой он человек,- и власть останется в его руках. Этот поступок многих расположил к Хушаху. Человек стоял у подножья пустого трона, а вот не воссел. Даже Гао Цзы примчался к нему с заверениями в верности... А тем временем войска хана овладели сильной крепостью Цзюйюгуань, прикрывающей столицу с севера, взяли на западе города Ю-чжоу и Чу-чжоу. Пользуясь замешательством во дворце, к врагам перешло много изменников, некоторые правители округов вслед Елюй Люгэ объявили себя самостоятельными владетелями. Вражеские разъезды временами доходили до стен Чжунду. Хушаху взялся наводить в войсках порядок. Заменял одних командующих другими. Но это порождало неуверенность и озлобление. Стали поговаривать, что сам он, великий юань-шуай, только и делал, что показывал врагу затылок. Хушаху нужно было самому одержать победу. Случай благоприятствовал ему. Получив донесение, что тумен вражеской конницы движется к реке Хойхэ, намереваясь переправиться по мосту на другую сторону, он во главе двадцати тысяч пеших и конных воинов вышел из города. Варваров было в два раза меньше, но бесчисленные победы сделали их уверенными, и дрались они с озлоблением, презирая раны и смерть. Вначале даже казалось, что и в этот раз Хушаху придется бежать, и он сам сел на коня. Кидался на врагов, взбадривал воинов. Натиск монголов сдержали. Но вражеский воин кольнул его копьем в ногу. В седле сражаться он больше не мог, пересел на открытую повозку и носился по полю сражения. Тумен отступил. Однако вечером к нему подошло подкрепление. Это означало, что утром сражение возобновится. Боль в ноге заставила Хушаху возвратиться в Чжунду. Он велел Гао Цзы взять еще пять тысяч воинов и не медля и часу идти к месту сражения. А утром узнал: Гао Цзы все еще не выступил. В страшном гневе приказал схватить Гао Цзы и казнить на дворцовой площади как злостного бунтовщика. Император Сюнь, давний друг Гао Цзы, вступился за него. Не время было спорить, и Хушаху уступил. - Иди,- сказал он Гао Цзы,- и разбей врагов. Победа для тебя - жизнь, поражение - смерть на площади. Строптивый Гао Цзы ушел, одарив его на прощанье ненавидящим взглядом. Нога у Хушаху распухла, рана ныла, все тело охватило жаром. Он лежал в своем доме, пил кислое снадобье. За стенами шумел ветер. В саду надсадно скрипели деревья, шелестел песок, ударяясь о бумагу окон. В покоях было сумрачно. К нему приходили гонцы, чихали, терли глаза, забитые пылью. От Гао Цзы никаких вестей не было. И это тревожило его. Неужели упустит победу? Тогда он должен будет сдержать свое слово, предать Гао Цзы казни. А император Сюнь?.. Вечером нога разболелась еще сильнее, и он велел никого до утра не впускать. Под шум ветра забылся мутным, тяжелым сном. Разбудили его крики, грохот, треск выламываемой двери. Вскочил с постели, наступив на раненую ногу. Пронзительная боль проколола насквозь, Стиснув зубы, придерживаясь руками за стену, запрыгал к черному ходу. Кому нужна его голова - императору или Гао Цзы? Двое воинов из охраны подбежали к нему, подхватили на руки, вынесли в сад. Ветер гнул деревья, ветви больно хлестали по лицу. Полная луна быстро катилась среди рваных облаков. Воины поднесли его к кирпичной стене ограды. Громоздясь на их плечи, он полез вверх. Пальцы скользили по шершавым кирпичам, в лицо сыпались крошки. Руки зацепились за край стены. - Вот они, вот!- закричал кто-то за спиной. Воины отскочили, он повис. Напрягая все силы, стал подтягиваться. Под правой рукой выломился кирпич. Хушаху рухнул на землю. Быстро сел. Возле него стояли воины. Лунный свет серебрил их плечи. Подошел Гао Цзы, слегка наклонился, всматриваясь в лицо. - Не ушел... - Проиграл сражение, мерзкий человек? - Оба мы проиграли. Я - сражение, ты - свою голову. ...С головой Хушаху Гао Цзы пришел в императорский дворец. - Суди меня, государь, своим праведным судом. - За убийство преступника не судят. Повелеваю посмертно лишить Хушаху всех титулов и званий, всенародно огласить указ о его преступных деяниях. Тебя, Гао Цзы, за то, что избавил меня от этого человека, я назначаю великим юань-шуаем. Бледные щеки Сюня порозовели. О, как ты сладок, вкус власти! XIV Полуденное солнце плавилось на ряби волн Хуанхэ. Низкий противоположный берег едва был виден. К нему, сносимые течением, на лодках, на плотах и просто вплавь добирались недобитые враги. Воины хана вкладывали луки в саадаки, спешивались и поили усталых коней. Черны были их лица, опаленные горячими ветрами и невыносимым зноем великой китайской равнины... Хан равнодушно взглянул на бегущих, велел кешиктену зачерпнуть в шлем воды. От ила вода была грязно-желтоватого цвета. И наносные берега тоже были грязно-желтые. - Воины, я привел вас на берега этой великой реки. За нашей спиной много дней пути, много взятых городов, тысячи поверженных врагов. До сегодняшнего дня, мои храбрые воины, я звал вас вперед. Теперь пришла пора поворачивать коней. Испейте воды из этой великой реки, запомните ее вкус. И как только вкус ее станет забываться, мы придем сюда снова.- Хан поднял шлем, сделал глоток, поморщился; вода была теплой, с затхлым запахом.- Храбрые мои багатуры! Скоро мы будем пить прозрачную, чистую воду наших рек! Крики радости покатились по берегу Хуанхэ. Воины кидали вверх шапки, колотили по шлемам. <Домой! Домо-ой!> Хан не радовался вместе с воинами. Он не достиг всего, чего хотел. Прошлой осенью, обложив со всех сторон Чжунду, не стал тратить времени на его осаду. Она могла затянуться на многие месяцы. Надо было успевать, пока враг растерян, брать другие города, захватить все ценное, что накопил Алтан-хан. Он разделил войско на три части. Левое крыло отдал под начало Мухали, правое - Джучи, Чагадаю и Угэдэю, сам с Тулуем повел середину. У Чжунду оставил всего два тумена. Этого было достаточно, чтобы держать в страхе Алтан-хана. Он хотел взять все города до реки Хуанхэ, опустошить все округа. Тогда Алтан-хан, лишенный поддержки, оказался бы в его руках. Было у хана и другое соображение. Сколь ни велика и ни богата столица Алтан-хана, добыча, взятая в городах, все равно превысит то, что есть в Чжунду. За полгода его воины взяли девяносто городов. Не занятыми к северу от Хуанхэ оставалось всего одиннадцать хорошо укрепленных, многолюдных городов. Чтобы захватить их, нужно было время. Но воины начали уставать. Их изматывали беспрерывные сражения, жара. Добыча была так велика, что уже перестала привлекать. К тому же все чаще приключались болезни. Бывало, что целые сотни лежали вповалку. Стали поговаривать, что китайцы, не сумев защитить себя мечом и копьем, спознались с духами зла и наслали на войско порчу. Это пугало воинов и заставляло задумываться хана... Поворотив войско, он вселил в людей дух бодрости. Снова пошли на Чжунду. Двигались мимо пустых селений и пепелищ, разрушенных городов, по вытоптанным полям. Люди в ужасе разбегались. И земля казалась пустой. Будто гром небесный исковырял ее и уничтожил все живое. Хан словно впервые увидел, до какой крайности довел он горделивого Алтан-хана и его народ. Вот вам и джаутхури! Вот вам указ, выслушанный на коленях! Но что-то сдерживало его радость. Он не хотел, чтобы в нем самом подняла голову гордыня. Чем она лучше той, за которую небо лишило своего благоволения Алтан-хана и весь род его? Болезнь воинов не первое ли предзнаменование небесного нерасположения? Вспомнил разговор с монахами, постигающими дао. Позднее он слышал много всяких чудес о монахах-даосах. Но тот разговор, воспринятый им с усмешкой, почему-то запал в память. Истины, высказанные ими, все чаще заставляли задумываться. По их учению, все на свете, достигнув вершин, возвращается к прежнему своему состоянию. Наверное, это так и есть. На этой земле когда-то, как и на его родине, не было ни величественных храмов и дворцов, ни садов, ни полей, ни городов с крепкими стенами, а были пастбища, и люди жили в юртах, кибитках, носили простую одежду, ели простую пищу. Достигли всего, чего им желалось, и вот небо возвращает их к прежнему состоянию, избрав его, Чингисхана, вершителем своей воли. Но если все это верно, он сам, достигнув вершин, должен тоже возвратиться к своему прежнему состоянию - к бедной, закопченной юрте, к скудной еде, к униженности. Пусть не он сам, а его дети, внуки, все равно... Эта мысль тревожила и мучила. И не с кем было разделить ее. Если бы был жив Теб-тэнгри... Но гордыня и его свела в могилу раньше времени. Как Джамуху, Ван-хана... В третьем месяце года собаки ' все войска хана собрались у крепости Догоу под Чжунду. За пределами крепости на крутом холме для хана разбили большой шатер. Отсюда была видна широкая равнина. По ней почти беспрерывно двигались табуны и стада, шли понурые толпы пленных, катились тяжело груженные телеги. На север! Вослед птицам, улетающим в свои гнездовья. У хана собрались нойоны туменов и тысяч. Рядом с ханом сидели сыновья и Хулан, чуть ниже Хасар и Бэлгутэй. [' Апрель 1214 года.] - Нойоны, своими подвигами мы удивили всех живущих на земле, Но не в нашем обычае любоваться делом рук своих. Кто живет вчерашним днем, у того нет дня завтрашнего. Нойоны, наш путь в родные степи лежит мимо срединной столицы. Остановимся ли, чтобы взять ее, или дозволим Алтан-хану с городской стены проводить тоскующим взглядом эти телеги с добром, эти стада волов, табуны коней, этих мужчин и женщин, превращенных в рабов? Первыми позволено было высказаться перебежчикам. Они были единодушны: надо осадить столицу, принудить ее к сдаче, затем возвратиться к Хуанхэ, переправиться на другой берег и повоевать все владения вплоть до пределов сунского государства. Такая воинственность была понятна. Перебежчикам не хотелось уходить в степи, на чужбину. Однако и многие его нойоны склонялись к тому, что Чжунду надо попытаться взять. Определеннее других высказался Мухали: - Великий хан, тетива натянута, стрела нацелена - зачем опускать лук? В Чжунду много воинов, высоки и прочны стены. Но у нас сотни тысяч пленных. Мы бросим их на город. Прикрываясь живым щитом, сможем, я думаю, взять город без больших потерь. Мухали говорил о средстве, многократно испытанном. Враги обычно собирали воинов в городах, оставляя жителей селений без защиты. Их-то и заставляли лезть на стены, разбивать ворота. Воины Алтан-хана нередко узнавали в толпе своих братьев, отцов и теряли остатки мужества, оружие валилось из их рук. Но Чжунду слишком велик, тут этот способ будет малопригодным, тут надо положить не одну тысячу своих воинов. С Мухали не согласился Боорчу. - Не всякая стрела достигает цели. Особенно, если пущена усталыми руками. Наши воины утомлены, кони измучены. Вот-вот начнется большая жара... - Меня жара не страшит,- сказал Мухали. - Вы знаете, почему я отобрал тысячу воинов у нойона Исатая?- спросил хан.- Сам он никогда не уставал и думал, что другие тоже не устают. И тысячу свою умучил. Вы, как видно, хотите, чтобы я уподобился этому нойону? На облавной охоте есть хороший обычай - не истреблять до последней головы зверей, собранных в круг. Так же надо поступить и тут. Не из милосердия к Алтан-хану... Пусть мы возьмем столицу, пленим сына неба. А дальше что? Войску нужен отдых. Мы должны будем уйти. На обезглавленное государство с запада хлынут тангуты, с юга суны. Чего не сумели взять мы, возьмут они, и через это усилятся. Допустить такое можно только по неразумности. Пусть Алтан-хан пока живет... Кто думает иначе? Иначе, понятно, уже никто не думал. Хан подозвал Шихи-Хутага. - Ты поедешь в Чжунду и, не склоняя головы перед Алтан-ханом, скажешь...- Помолчал, обдумывая послание.- Скажешь так. Все твои земли до берега Хуанхэ заняты мною. У тебя остался только этот город. До полного бессилия тебя довело небо, и если бы я стал теснить тебя далее, то мне самому пришлось бы опасаться небесного гнев?. Потому я готов уйти. Расположен ли ублаготворить мое войско, чтобы смягчились мои нойоны? Вот... - Очень уж тихие слова,- буркнул Хасар.- Ему надо так сказать, чтобы пот по спине побежал. - Громко лает собака, которая сама всего боится... Еще скажи Алтан-хану: твои предки, согнав прежних государей, не выделили им ничего, заставили бедствовать. Восстанавливая справедливость и достоинство обездоленных, я пожаловал Елюй Люгэ титул вана, и земли, и людей. Не трогай его владений, не огорчай меня. И еще.- Покосился на Хулан.- Желаю я для утешения своего сердца и в знак нашей дружбы взять в жены одну из твоих дочерей. Увенчанная перьями спица на бохтаге Хулан качнулась и замерла. Он подождал - не скажет ли чего? Но у Хулан хватило терпения промолчать. В тот же день Шихи-Хутаг, сопровождаемый кешиктенами в блистающих доспехах, отбыл в Чжунду. Алтан-хан собрал совет. И, там. как потом донесли Чингисхану друзья перебежчиков, многие подбивали императора напасть на монгольский стан. Но чэн-сян ' императора по имени Фу-син сказал, что войско ненадежно. Выйдя за стены, оно разбежится. Поэтому лучше дать хану все, чего он добивается, и пусть уходит. Заминка вышла только с последним требованием хана: дочерей у императора не было. Тогда было решено, что Сюнь удочерит одну из дочек покойного Юнь-цзы и отдаст ее в жены. [' Ч э н - с я н - первый министр.] Сам чэн-сян Фу-син доставил невесту в стан Чингисхана. Ее несли в крытых носилках. За нею шли пятьсот мальчиков и пятьсот девочек, держали в руках подносы с золотыми, серебряными и фарфоровыми чашами, шкатулки с украшениями и жемчугом, разные диковинки из слоновой кости, нефрита, яшмы и драгоценного дерева; воины вели в поводу три тысячи коней под парчовыми чепраками. Все это - пятьсот девочек и мальчиков, драгоценности, кони - приданое невесты. Хулан стояла рядом с ханом, глаза ее метали молнии, и было просто удивительно, что носилки не вспыхнули. Хан отодвинул занавеску с золотыми фениксами. Девушка в шелковом одеянии отшатнулась от него, вцепилась руками в подушки. У нее были маленькие глаза под реденькими бровями, остренький подбородок. Фу-син что-то ей сказал. Девушка попробовала улыбнуться - дернула бледные губы, показав реденькие кривые зубы. Через плечо хана Хулан заглянула в носилки, фыркнула и, успокоенная, отошла. Хан почувствовал себя обманутым!.. Фу-син сопровождал Чингисхана до крепости Цзюйюгуань. Здесь распрощались. Хан подарил ему коня под золотым седлом, сказал, пряча усмешку в рыжих усах: - Печальное расставание с хорошим человеком. Одно утешает: будет угодно небу - встретимся вновь. После отъезда Фу-сина он велел перебить слабых и старых пленных и пошел в степи, держась восточных склонов Хинганских гор. Лето хотел провести далеко на севере, у озера Юрли. Шел к нему медленно, с частыми остановками, давая отдых людям и коням. До озера так и не дошел. От Елюй Люгэ примчались гонцы с тревожным известием. На него Алтан-хан послал четыреста тысяч воинов под началом опытного и храброго юнь-шуая Вань-ну. Елюй Люгэ проиграл несколько сражений, оставил Восточную столицу и другие города. Его поражение могло вдохнуть силы в посрамленных врагов, и хан отправил на помощь вану Мухали. Не успела растаять пыль, поднятая копытами коней Мухали,- новые гонцы. На этот раз из-под Чжунду. Алтан-хан, видимо тревожась за свою безопасность, решил покинуть срединную столицу и перебраться за Хуанхэ в город Бянь. Оставив в Чжунду наследника, он со всем своим двором тронулся в путь. Воины-кидане, не желающие покидать родных мест, взроптали. Алтан-хан велел отобрать у них доспехи, оружие и коней. Тогда они возмутились, убили цзян-дяня ', избрали своим предводителем Чада и пошли обратно. Из Чжунду были посланы для усмирения киданей войска. Но Чада их разбил, усилился, приняв других беглецов, и стал угрожать столице. Взять ее он не мог и потому просил хана - помоги. [' Ц з я н ь - д я н ь - начальник гвардии.] И хан повернул назад. XV Горе не обошло и дом Хо. Не встал с постели сын, отлетела его безгрешная душа к предкам. Всего на три дня пережил внука старый Ли Цзян. В доме стало пусто. Цуй ходила с незрячими от муки глазами. Вздыхала и плакала Хоахчин. И Хо не мог найти слов утешения. Все слова казались невесомыми, как пух тополей. В городе становилось все тревожнее. Прошел слух, что из Чжунду отбывает и наследник. Это было понято так: правители не надеются отстоять город. Люди хотели силой удержать сына императора. Когда его повозка выехала из дворцовых ворот, с плачем и стоном горожане ложились на мостовую. Стражники расчищали дорогу плетями, кололи упорствующих копьями и отбрасывали прочь. Закрытая повозка медленно ползла к городским воротам, и вслед ей неслись вопли отчаяния: - Не покидай нас! Не покидай! Главноуправляющим столицей остался Фу-син, его помощником Цзын-чжун. Оба поклялись умереть, но не пустить врага в город. В это время в город пришел Бао Си. Хо узнал его не сразу. Оборванный, грязный, с лохматыми волосами, нависающими на глаза, Бао Си остановился середь двора, обвел удивленным взглядом сад, дом. - У вас все так же... И в его голосе послышалось осуждение. Хо вздохнул. - Все так же. Только у нас уже нет сына и деда. - Что случилось? - Война...- Хо не хотелось ничего рассказывать.- Ты все время был на каторге? - Нет. Я попал в плен. Потом убежал. Пристал к молодцам. Нас побили. Направился домой. А дома... Кучи углей. И ни одной живой души. Где моя семья, не знаю. Скорее всего нет никого в живых. - Не говори об этом Цуй,- попросил его Хо.- И без того она...- Не найдя слов, Хо развел руками. - Я пришел сюда драться, а правители бегут!- Бао Си выругался и плюнул. Бао Си очень переменился. Вся его душа была наполнена озлоблением. За ужином он вдруг накинулся на Цуй: - Ну что ты умираешь, стоя на ногах? Ни отца, ни сына этим не подымешь. Сейчас у всех горе. Цуй расплакалась, и Бао Си замолчал, сердито двигая челюстями. Но ненадолго. Вскочил, стал ходить, размахивая руками. - Будь прокляты эти варвары! Всю землю усеяли костями людей. Если бы собрать все слезы народа, в них утонул бы и бешеный пес хан, и все его близкие. Хоахчин поглядывала на него с испугом, шептала, как молитву: <Ой-е, ой-е, что же это делается! Ой-е!> Бедная сестра... Она еще недавно так радовалась возвышению Тэмуджина. Не знавшая радости материнства, она все отдавала детям Оэлун. Тэмуджин был для нее как сын. И горько, и страшно было слышать ей проклятия, призываемые на голову хана. - А наши правители!- гремел голос Бао Си.- Они были грозны, как тигры, когда обирали свой народ. Пришел враг, и они, поджав хвосты, повизгивая, бегут подальше. Или лижут окровавленные руки хана. Ненавижу! Всех ненавижу! Хо старался не смотреть на Бао Си. Клокочущая ненависть передавалась и ему. Но больше других Хо ненавидел себя. По глупости помогал Тэмуджину, Елюй Люгэ. Думал, они гонимые... Наверно, они и были гонимые. Но едва встали на ноги, забыли свои боли и обрушили неисчислимые беды на других. Сами стали гонителями, притеснителями. Вечером Хо пошел в сад, вырыл мешочек, посланный ханом. Как и догадывался, в нем было золото. Расшвырял его по всему саду. Но. это не принесло облегчения. С каждым днем враги все теснее облегали город. Бао Си получил оружие и теперь редко приходил к ним. Он участвовал едва ли не во всех вылазках, дрался как одержимый. В городе не было больших запасов пищи. Начинался голод. Фусин направил людей просить у императора помощи. Среди них оказался и Бао Си. Возвратился он через месяц. Исхудал еще больше. Во впалых глазах уже не горел огонь ненависти, в них была безмерная усталость. - Не придет к нам помощь, Хо. - Не дали? - Дали. Набрали до ста тысяч воинов. Составили большой обоз с мукой и крупами. Повел юань-шуай Лиин. Заранее возгордился, что он - спаситель столицы. Дорогой пил со своими друзьями. Порядок поддерживать было некому. У горы Ба-чжоу на нас напали враги. Пьяного Лиина убили, обоз забрали, уцелевшие воины разбежались. Теперь сюда не придет никто. Столица погибла. - Зачем же ты возвратился? - За вами. Я выведу вас из города. Собирайтесь. Дня через два мы пойдем. А на другой день Бао Си погиб на крепостной стене. Стенобитные орудия врагов бухали днем и ночью. От ударов камней сотрясалась земля. Защитники города втащили на башни камнеметы, старались расшибить орудия. Иногда это удавалось. Но враги тотчас ставили новые. Хо таскал на стены камни. От недоедания обессилел. Дрожали ноги, темнело в глазах. А внизу вечерами горели огни, доносились протяжные, до боли знакомые песни, и тогда все казалось бредовым видением-надо встряхнуться, протереть глаза... Но под ногами гудела, подрагивала разбиваемая стена... Чэн-сян императора Фу-син не стал ждать неизбежного конца. Принес последнюю жертву в храме предков императора и принял яд. Его помощник Цзынь-чжун тоже не стал ждать конца. С несколькими воинами бежал из осажденной столицы. Распахнулись ворота Чжунду. Бурливым половодьем, затопив все улицы, растекаясь по переулкам, хлынули в город кочевники. Затрещали взламываемые двери, выбиваемые переплеты окон, завизжали женщины, понеслись предсмертные вскрики мужчин. Город выл, вопил, корчился под смех победителей. Хо, уворачиваясь от вражеских воинов, глухими переулками, чужими дворами пробирался домой. Из груди рвалось хриплое дыхание, сердце больно било по ребрам. Перекинулся через свою ограду, упал в сад. Из распахнутых дверей дома летели халаты, циновки, коврики, одеяла. По дорожке сада двое воинов, гогоча, волокли Цуй, срывая на ходу ее одежду. Под руки Хо попала лопата. Он выскочил на дорожку. С размаху ударил воина по затылку. Рукоятка лопаты хрустнула и сломалась. Воин согнулся, упал головой в куст. Второй, опустив Цуй, выхватил меч и ткнул в живот Хо. Потом рубанул по голове. Цуй закричала. Рассвирепевший воин рубанул и ее. Из выбитого окна вырвалась Хоахчин. - Ой-е! Вы что, проклятые мангусы, наделали! Воин, убивший Хо и Цуй, занес было меч, но монгольская речь Хоахчин остановила его. - Ты кто такая? - Уйди, уйди, мангус!- Хоахчин схватила горсть земли и бросила в лицо воину. Отплевываясь, он отскочил. Из дома выглянули другие воины. - Смотрите, сумасшедшая! А говорит по-нашему. Хоахчин пошла на них - с седыми распущенными волосами и одичалыми глазами. Воины переглянулись, подхватили своего товарища и вышли за ворота. Хоахчин положила брата и Цуй рядом, укрыла одеялом, села возле них, поджав под себя ноги. - Зачем я пережила вас? Зачем мои глаза видят это? Ой-е! ...Через несколько дней в городе начались пожары. Рыжее, как борода хана, пламя взвивалось выше башен, выше пагод, рушились крыши императорских дворцов, щелкала, лопаясь, раскаленная черепица, обугливались деревья в пышных садах, от сажи и пепла стала черной вода каналов и рукотворных озер. Срединная столица горела больше месяца. В пламени пожара погибло многое из того, что питало гордость государей дома Цзинь, что было сотворено умом и трудом людей, живших в легких домиках, полыхавших, как солома. Черный пепел стал могилой для Хо, Цуй и Хоахчин, для тысяч других - богатых и бедных, счастливых и несчастных. XVI Сам хан не пошел в Чжунду. Не достигнув Великой стены, он с кешиктенами остановился летовать у Долон-нура. Тут была терпимой жара и росли хорошие травы. Принять сокровища Алтан-хана послал Шихи-Хутага, Онгура и нойона кешиктенов Архай-Хасара. Они возвратились с караванами, нагруженными тяжелыми вьюками. Тканей в Чжунду захватили так много, что шелк, не жалея, скручивали в веревки, увязывали им вьюки. Однако не одни лишь ткани доставили караваны. В ханском шатре разложили только небольшую часть сокровищ Алтан-хана, но от них рябило в глазах. Серебро, золото, самоцветы, жемчуг, фарфор, блеск шитья халатов Алтан-хана и его жен, зонты, оружие, сбруя... Все - отменной красоты. Вместе с Хулан хан осмотрел богатства, добытые его храбрыми воинами, сел на свое место, скрестил ноги. Хулан примеряла то один, то другой халат, смотрелась в бронзовое, оправленное в серебро зеркальце... - Все ли вы забрали в хранилищах Алтан-хана?- спросил он у Шихи-Хутага. Шихи-Хутаг развернул книгу, простеганную шелковыми шнурами. - У них, великий хан, везде порядок. Все, что хранилось, было занесено сюда. Мы сверили - ничего не упустили. Главный хранитель передал сокровища из рук в руки. - Так. Ну, а себе кое-что взяли? Взглянув на Онгура и Архай-Хасара, Шихи-Хутаг промолчал. Выходит, взяли... Хан сразу посуровел. - Говорите! - Сами мы ничего не брали,- сказал Архай-Хасар.- Но хранитель сокровищ преподнес нам подарки. - Что же ты получил, Архай-Хасар? - Да так... Доспехи... Меч Алтан-хана. - А ты, Онгур? - Шелка травчатые, чаши серебряные... - Что досталось тебе, Шихи-Хутаг?- Хан говорил все медленнее, все больше суживались его светлые глаза. - Ничего, великий хан. Я сказал хранителю: <Все, что принадлежало Алтан-хану, теперь принадлежит Чингисхану, и как смеешь ты, грязный раб, раздаривать его добро?> - Вы слышите? Недаром я избрал Шихи-Хутага блюстителем и хранителем Великой Ясы '. Вы нарушили мое установление. Потому возвратите все, полученное таким недостойным путем. Идите.- Хан взял из рук Шихи-Хутага книгу с описью, полистал твердые страницы, жалея, что ему недоступна тайна знаков,- Почитай, что тут написано. [' В е л и к а я Я с а - законоуложения Чингисхана.] - Я не могу сделать этого, великий хан. Их язык и их письмо. - А как же ты сверял-проверял? - Я нашел людей знающих. Они мне читали - я запоминал. Одного из этих людей я привез тебе. Он хорошо говорит по-нашему и называет себя родичем Елюй Люгэ. - Позови его сюда. В шатер вошел рослый человек с длинной, почти до пояса, бородой, степенно поклонился. - Шихи-Хутаг говорит, что ты родич Елюй Люгэ. - Да, великий хан. Мое имя Елюй Чу-цай. Как и Люгэ, я один из потомков государей киданьской династии.- Голос у Чу-цая был густ, раскатист, говорил он сдержанно-неторопливо. - Ваши предки были унижены. Я отомстил Алтан-хану за вас. Ты должен быть мне благодарен. - Великий хан, мой дед, мой отец и я сам верно служили дому Цзиней. Я был бы виновен в двоедушии, если бы, обратясь лицом к тебе, стал радоваться бедствию моего прежнего повелителя. - А твой родич Елюй Люгэ?- хмурясь, спросил хан.- Не станешь же говорить, что он тоже думает так. - Люгэ - воин. Потому наши мысли и поступки не всегда сходны. Чувству вражды и ненависти нет места в моем сердце. Хан перебил его сердито-насмешливо: - Но это не помешало тебе помочь Шихи-Хутагу очистить хранилище Алтан-хана. Как же так? - Посмотри, великий хан, хотя бы на седло, лежащее у твоих ног. Золотые узоры тонки и легки, будто сотканы из шелковых нитей. Нет ни единого лишнего завитка, все сплетения, пересечения согласны друг с другом. Любая из этих драгоценностей совершенна, любая есть воплощение вековых поисков разного рода умельцев. Я не хотел, чтобы все это было расхищено, изломано, разбито, сгорело. Как это случилось с древними книгами. - Бережливый... Но книгу можно написать, золотое седло - сделать. - Можно, великий хан. Но... книга - хранилище человеческого ума, изделие - хранилище его умения. Все уничтожая, мы обрекаем себя на поиски того, что было давно найдено, на познание познанного, Его рассудительность пришлась по нраву хану, и он спросил: - Будешь служить мне? - Мои руки не умеют держать оружие, великий хан. - Воинов и без тебя достаточно. Мне нужны люди, умеющие писать и читать на языке этой страны. Чем ты занимался в Чжунду? - Многим... Отыскивал в книгах зерна нетускнеющих истин... - Тут, вижу, все ищут истину! Погрязли в заблуждениях... - Сказано: любая лошадь спотыкается, любой человек заблуждается. Заблуждения ведут к бедам и несчастьям, потому истина - драгоценность, ни с чем не сравнимая. По движению созвездий и планет, разлагая и складывая числа, я пытался прозревать будущее. Мне хотелось помочь людям. - Тогда ты должен был знать, какая судьба ждет Алтан-хана,- почему не помог? - Его судьбу можно было предсказать без гаданий. Государство, пораженное изнутри недугом, не излечив его, умирает. Государство, как люди, должно оберегать себя от болезней. - Ты можешь предсказать, что будет с моим улусом через десять, сто, тысячу лет? Чу-цай впервые улыбнулся - чуть дрогнули губы и повеселели глаза. - Охотнее всего я взялся бы предсказать, что будет через тысячу лет. Но это не в моих силах. Ближнее будущее прозреть тоже нелегко. И не всегда безопасно. Один правитель древнего княжества собрался на войну и спросил у гадателя, что ждет его. Тот ответил: <Победа>. Ну, раз победа - чего беспокоиться? Правитель был беспечен, и его разбили. Кто кого обманул? Думаю, правитель гадателя. И однако же он решил отрубить гадателю голову. Пригласил к себе, спрятав палача за дверью, и спросил: <Знаешь ли ты, когда наступит час твоей смерти?> Гадатель понял, что к чему, ответил: <Знаю. Я умру ровно на пять дней раньше тебя>. Правитель не только отменил казнь, но и оберегал жизнь гадателя как лучшую драгоценность своей сокровищницы. Тут гадатель обманул правителя. Принужден был сделать это. Принуждение родит ложь. - Тебе не придется беспокоиться за свою жизнь. Какие бы победы ни предрекал, беспечен я не буду. Ты будешь состоять при мне, Кто научил тебя нашему языку? - Бывший твой слуга Хо. - А-а... Вот как жизнь сводит людей... Он подумал, что надо бы разыскать Хо и его сестру, но эту мысль вытеснили другие. Алтан-хан обессилен, но не покорен. Однако он тут больше оставаться не может. Доносятся слухи об усилении Кучулука. И хори-туматы еще не наказаны. И меркиты не искоренены до конца. Ему надо возвращаться в степи. Но кто-то должен остаться тут. Скорее всего Мухали...  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  I Судуй возвращался домой. Степь была пестра от цветов. Из-под копыт коня взлетали зеленые кузнечики, вдали важно раскачивались дрофы, на склонах сопок резвились суслики. Вороной белоногий конь шел ходкой рысью, кривая сабля в бронзовой оправе била по голенищу гутула, позванивала о стремя. За вороным тянулись две лошади с тяжелыми вьюками. На последнем переходе Джучи послал Судуя вперед, предупредить курень о возвращении хана и его войска. Он был рад скорой встрече с отцом и матерью, теплому дню, запахам родной степи и во все горло пел песни... Недалеко от куреня догнал повозку, запряженную одним волом. Ею правила девушка в линялом халате. Судуй подбоченился, натянул поводья. - Здравствуй, красавица! Девушка помедлила, будто раздумывая, надо ли отвечать, сказала: - Здравствуй. Вол шагал, опустив круторогую голову. Повозка, нагруженная скатанными войлоками, надсадно скрипела. Колеса оставляли две дорожки примятой травы. - Далеко ли путь держишь? - В курень. - Тогда нам по дороге.- Судуй слез с коня, пошел рядом с повозкой.- Ты из какого племени, и как тебя зовут? - Я татарка. Зовут меня Уки. - Уки? Смешно! И у моего друга и господина Джучи вторую жену зовут Уки. Может быть, это счастливое предзнаменование? А, Уки? Девушка промолчала. Она держала в руках зеленую тальниковую ветку, общипывала листочки, и казалось, что это для нее важное дело. - Ты как осталась, когда истребляли ваше племя? Тень застарелой боли омрачила ее лицо. - Осталась...- Она ударила веткой по спине вола.- Ну, шевелись! Судуй пожалел, что прикоснулся к тому, о чем девушке вспоминать, видимо, не хотелось. Сорвал несколько голубых с желтыми тычинками цветов ургуя, приладил их к своей шапке. - Красиво? Для тебя нарвать? - Мне украшения ни к чему. - Да, ты и без них красивая. Правда! У тебя есть жених? - Был. Ушел на войну. Ну, и...- Уки вздохнула, - Я тоже был на войне. Все воюю. Даже жениться некогда!- Судуй тряхнул головой, засмеялся. - Теперь мужчины только и делают, что воюют, А мы тут день и ночь работаем.- Она посмотрела на свои маленькие руки с обветренной кожей и обломанными ногтями. Ему стало жаль эту девушку, должно быть, рабыню. Ни отца, ни матери, тяжелая работа, жених погиб, а другой будет либо нет, Скорей всего нет. Воины набрали себе жен в чужих землях. Он развязал вьюк, достал пригоршню сушеных слив, высыпал в подол ее халата- - Ешь, Уки. Это очень вкусно. Ты живешь в курене? - Нет.- Ровными белыми зубами она стала обгрызать сморщенную мякоть слив.- И правда вкусно! - Косточку не бросай. Дай ее сюда,- Судуй положил косточку на зубы, сдавил, и она хрустнула.- Видишь, ядрышко. Оно тоже вкусное. Как кедровый орех. - А где это растет? В лесу? - Нет. В тех землях люди живут в больших домах. Возле домов - сады. Ну, тоже как лес, только деревья посажены руками и огорожены. В садах много всего растет. И все вкусное. Судуй сел на повозку рядом с Уки, взял из ее рук ветку, достав нож и сделал дудку. Переливчатые звуки поплыли над степью, смешиваясь с песнями жаворонков, со свистом сусликов. Судуй улыбался, раздувал щеки. Девушка смотрела на него повеселевшими глазами. Сливовая кожура прилипла к ее круглому, с ямочками посредине подбородку, влажные губы приоткрылись. В курене он сел на коня, громко прокричал: - Эй, люди! Готовьтесь встречать нашего хана, ваших мужей, сыновей, братьев! Потом помог девушке снять с телеги войлоки. - Поедем, Уки, к моей матери. Девушка стеснительно потупилась. - Зачем? Я для нее чужой человек. - Зато я не чужой! Поедем. Ты у нас пообедаешь. Юрта родителей стояла на краю куреня, возле речушки. Мать хлопотала у огня. Прикрыв глаза от солнца ладонью, она взглянула сначала на девушку, перевела взгляд на Судуя, громко охнула. Он подбежал к матери, обнял за плечи. - Сынок мой! Судуй! Небо сохранило тебя!- Она смеялась и всхлипывала, ощупывала его руками, будто не доверяя глазам. Из юрты вышел отец. - А! Какой багатур! Посмотри, Каймиш, весь как я в молодости!- Оглядел сына со всех сторон.- Халат шелковый... Пояс расшитый... Сабля... Э-э, так в старые времена и я не одевался, хотя носил одежду с плеча нашего хана. А кони твои? Он расседлал вороного, погладил по шее, осмотрел и бережно сложил седло, после этого снял вьюки, ощупал их, но развязывать не решился. - Развязывай,- сказал Судуй.- Все это вам. Подарки. - О!- Отец принялся выкладывать на траву куски тканей, халаты, светильники, чаши, котлы, мешочки с крупами и сладостями.- О! Ты, видно, стал большим человеком. Погляди, Каймиш, сколько добра привез наш сын! Мы стали богачами. - Будет тебе!- Мать смотрела на сына сияющими глазами.- Жив. Жив! Сколько было у меня ночей без сна!.. Девушка распрягла вола, отпустила пастись и теперь сидела на телеге, одинокая и сиротливая. - Что же ты, мама, гостью не приветишь? - А это кто? - Уки. У нее нет ни отца, ни матери. Так, Уки? Жениха тоже нет. А у меня нет невесты. Вот я и подумал... Девушка покраснела, отвернулась. - Не слушай его болтовню, Уки,- ласково сказала мать.- А ты постыдился бы говорить глупости. Идите в юрту. Проходи, Уки. Набежали соседи. Расспрашивали о своих. Иные радовались. А иные уходили, сгорбившись от горя. Судую было тяжело говорить о гибели товарищей. Память возвратила его назад, к сражениям, к окровавленным трупам на пыльных дорогах Китая, к заревам пожарищ, к плачу женщин и детей. Даже в мыслях он не хотел возвращаться к пережитому... После обеда Уки запрягла вола. Он пошел проводить ее за курень. - Кто твой господин? - Джэлмэ. - Это очень хорошо, Уки! Мой отец его знает. Он попросит отпустить тебя. - Зачем? Мне некуда деваться. - Как - некуда? Рядом с отцовской я поставлю свою юрту. Ты будешь в ней хозяйкой. Уки усмехнулась. - Какой скорый! Мать твоя верно говорит - болтун. - Мне долго раздумывать нельзя. Вдруг снова погонят на войну. Если чесать в затылке, можно остаться совсем без жены. У Джучи, у его братьев уже по три-четыре сына... Так что жди, Уки. Скоро я приеду за тобой. Или я для тебя неподходящий? Тогда скажи... Она ничего не сказала. Судуй остался стоять у крайних юрт куреня. Повозка медленно катилась по пестрой от цветов степи, под облаками пели жаворонки. Мир был наполнен радостью. Была полна радостью и душа Судуя. Он дома. На родной земле. Славная девушка станет его женой. У него будут дети. Много-много мальчиков... И может быть, хан не захочет больше ходить на войну... II В покоях Тафгач-хатун было жарко. В стенном очаге, выложенном красным камнем с белыми узорами прожилок, ярко горели поленья карагача. Хан Кучулук в белой рубашке с открытым воротником и широких шелковых шароварах сидел за узким столиком, накрытым цветастой скатертью. Тафгач-хатун наполнила из узкогорлого кувшина стеклянные кубки виноградным вином. Кучулук хмуро-задумчиво смотрел на рыжие языки пламени, лизавшие закопченный свод очага. Высокий лоб прорезали две поперечные морщины, сухая кожа туго обтягивала острые скулы, под глазами темнели подковы теней. Кучулук только что возвратился из похода на Кашгар и Хотан. Мусульманское население этих владений вздумало отложиться от гурхана и предаться своему единоверцу, хорезмшаху Мухаммеду. Кучулук не хотел войны. Потому освободил сына кашгарского хана, удерживаемого как заложника, дал ему немного воинов и попросил уговорить эмиров Кашгара не делать зла. Но эмиры ворот города перед молодым ханом не открыли, его воинов разогнали, а самого убили. Тогда Кучулук осадил Кашгар. Но сил у него было недостаточно, и города взять не мог. Пришло время жатвы, хлеба пожелтели, высохли. Кучулук приказал выжечь все посевы вокруг Кашгара и Хотана. Возвращаясь домой, поклялся: то же самое сделает и в будущем году, и через год, и через два,- будет делать это до тех пор, пока зловредные мусульмане не покорятся ему. - Пей и ешь, господин мой. Пусть твои заботы останутся за моим порогом.- Тафгач подала ему кубок. - Если бы заботы можно было стряхивать с себя, как дорожную пыль!- Кучулук повертел кубок в руках - в вине плавали теплые искры.- Что нового тут? - Тут - ничего. Но купцы из столицы Мухаммеда принесли плохие вести. Шах отдал султану Осману свою дочь в жены и удерживает его при себе, в Гургандже. А в Самарканде всеми делами правят хорезмийцы. - Так ему и надо, этому глупому Осману!- Кучулук выпил вино, оторвал от мягкой лепешки большой кусок, обмакнул его в растопленное масло, стал есть. - Ты забываешь, что первая жена Османа моя родная сестра,- с упреком сказала Тафгач-хатун. - Об этом должен был помнить твой отец! - Что говорить о моем отце... - А что могу сделать я? Если бы Осман был умнее, он бы не переметнулся к хорезмшаху. Тогда бы с Мухаммедом можно было говорить иначе. - Осман молод... Он очень любил мою сестру. Злые люди внушили ему пагубные мысли. Думаю, он уже и сам спохватился. - А что толку? Хорезмшах не выпустит его из своих рук. - Я думаю, шах отпустит Османа в Самарканд. Иначе для чего он отдал ему свою дочь? - Может быть, и так. Что же дальше? - В Самарканде моя сестра. Не верю, что Осман ее мог забыть. Там много людей, преданных нам. Через них надо снестись с султаном... Если пожелаешь, это могу сделать я. - А сможешь? - Ты плохо знаешь таких женщин, как я. Ради тебя готова сделать все. - Спасибо, Тафгач-хатун... Однако боюсь, что нам с тобой не удастся спасти ничего. Я смотрю на запад, в сторону хорезмшаха, а сам все время прислушиваюсь, не стучат ли копыта на востоке. Монгольский хан рано или поздно придет сюда. Устоим ли мы? Найманы не могли устоять. Почему? Да потому, что повздорили мой отец и его брат Буюрук. Наши силы разъединились. А что тут? В каждом городе сидит владетель и думает только о том, чтобы увернуться от власти гурхана. Мало того - людей разделяет и вера. Я поклоняюсь Христу, ты - Будде, многие ближние к нам люди чтут пророка Мухаммеда и в душе презирают и тебя, и меня. Они не наши люди. Они люди шаха. И до тех пор, пока мы не разделаемся с ними, не сможем быть спокойны за свою жизнь. - Я поговорю с тобой, и мне становится страшно...- Тафгач-хатун села ближе к Кучулуку.- Неужели все так плохо? - Хорошего мало. Но, видит бог, я сделаю все, что в моих силах... Ты помогай мне. Приближай к себе надежных единоверцев, возбуждай ненависть к мусульманам. - Ненависти хватает и без того. Она не облегчит нашу жизнь. Моя вера учит добру и терпеливости. - Твой отец был добр. Ягненок среди волков... В комнату вошла служанка Тафгач-хатун, поклонилась Кучулуку. - Тебя хотят видеть твои воины. Воины-найманы в шапках из меха корсака ввели человека, закутанного в черный плащ. Устало вздохнув, он опустился на колени, потер ладонью худое, с впалыми щеками лицо. - Я, повелитель, от Буртана... Полгода назад Кучулук послал в Алмалык под видом купца своего нукера Буртана. С тех пор вестей от него не было, и Кучулук уже думал, что нукера нет в живых. - Владетель Алмалыка Бузар собирается на охоту. С ним пойдет не больше ста человек. Охотиться будут дней десять. - Где? - Место я укажу.- Посланец покосился на столик, на его тощем горле задвигался кадык. - Далеко ли это место? - Я был в дороге три дня.- Посланец не мог отвести взгляда от столика. Кучулук налил в кубок вина, подвинул лепешки, - Пей и ешь. Воины, поднимите две сотни. Каждый пусть возьмет по два заводных коня. Быстро! Гонец, ты можешь держаться в седле? - Мне бы немного уснуть.- Он торопливо пихал в рот лепешки, говорил невнятно.- Устал. - Приторочим к седлу. Уснешь дорогой... Ты не мусульманин? - Зачем бы помчался к тебе мусульманин? - Слышишь?- спросил Кучулук у Тафгач-хатун. Он пошел в другую половину покоев, поверх шелковых шаровар натянул штаны из мягкой кожи, обулся в гутулы с высокими голенищами, надел халат, подбитый легким мехом. Тафгач-хатун стояла рядом, смотрела на него опечаленными глазами. - Ты сам-то можешь держаться в седле? Затягивая жесткий пояс с тяжелым мечом, он проговорил, думая о своем: - Могу... Пока могу. Осенняя ночь была холодной. Ветер нес редкие снежинки. Кучулук скакал рядом с посланцем-проводником, подбадривал плетью коня, Ему жаль было оставленное тепло очага, тишину покоев жены... Шли через степи, далеко огибая селения. Шли почти без отдыха. На исходе второй ночи проводник остановился на берегу небольшой речушки. - Бузар должен быть где-то недалеко. Надо ждать рассвета. Вокруг не было видно ни огонька, не слышно ни единого звука. Бузар мог не прийти. Или уйти в другое место. Эти мысли согнали с Кучулука утомление и дрему. Он остался сидеть на коне, но воинам велел спешиться и передохнуть. Они легли на притрушенную снегом землю и сразу же захрапели. В мутном свете наступающего дня обозначились голые холмы с той и другой стороны речушки. Кучулук поднялся на ближний холм, осмотрелся. Ничего. Ветер сдувал с гребней снег, пригибал тощую, желтую траву. Он поднял воинов и шагом поехал вверх по речушке. За одним из поворотов холмы отступили от берегов. На плоской равнине стояли круглые, как шлемы, шатры и черные треугольники шерстяных палаток, невдалеке паслись расседланные кони, - Го-о-о!- раздался тревожный крик караульного. Воины, отстегнув заводных коней, молча бросились на шатры и палатки. Высокая сухая полынь затрещала под копытами коней, как хворост на огне. Заспанные люди выскакивали из палаток и падали под ударами мечей. Сам Бузар не успел даже выскочить из шатра. Растяжные ремни перерубили, обрушив полотно. Из-под него с трудом извлекли запутавшихся Бузара и его наложницу. - Э-эх, как был ты конокрадом, так и остался,- с презрением сказал Кучулук. В чекмене - успел надернуть,- но босой, стоял Бузар на истоптанной, смешанной со снегом и кровью земле, теребил крашенную хной бороду, свирепо ворочал красноватыми белками глаз. - Обуйте и оденьте его,- приказал Кучулук.- Твоя жизнь, Бузар, сейчас не стоит и медного дирхема. И никакой Чингисхан ее не сможет спасти. Но можешь спастись сам. Мы пойдем к Алмалыку. Ты сдашь город. - Не будет этого, неверная собака! - Я неверная собака? А кто твой Чингисхан? Внук пророка? Говори, предатель!- Кучулук ударил его кулаком в лицо.- Отдашь город? Говори! Из мясистого носа по толстым губам Бузара поползла кровь. Он плюнул, выругался. Кучулук велел сорвать с него только что натянутую одежду и бить, пока не запросит пощады. Но Бузар лишь хрипел и мотал головой. Его забили до смерти и бросили тут же - голого, с лоскутьями окровавленной кожи на спине. Пограбив окрестности Алмалыка, ожесточенный больше прежнего, Кучулук возвратился домой. А его уже поджидали послы хорезмшаха. Мухаммед упрекал Кучулука за то, что тот будто бы похитил у него плоды победы. О какой победе идет речь, Кучулук не сразу понял. Оказалось, когда Мухаммед разбил Танигу, гурхан предложил шаху мир. При этом обещал отдать все свои сокровища и уступить владения, населенные мусульманами. Но Кучулук, <вооружась мечом коварства и воссев на коня хитрости>, завладел сокровищами, а потом и самим гурханом. Шах требовал: если Кучулук желает, чтобы тень печали никогда не затмевала свет радости, пусть отдаст все сокровища и отправит в Гургандж того, кто их обещал,- гурхана. Если бы даже Кучулук хотел, не смог бы исполнить требование шаха. Сокровищ и в помине не было. Одряхлевший гурхан тоже не сокровище. Его как раз отправить можно было бы. Но, услышав о требовании хорезмшаха, гурхан взмолился. Всем ведомо, что в подземельях Мухаммед держит в оковах десятки эмиров, меликов, атабеков, чьи владения им присвоены... - Сын мой, я отдал тебе все, взамен прошу одного - дозволь окончить свои дни здесь, а не в шахской темнице. Жалкая мольба не тронула Кучулука. Беспечность этого человека, его неумеренная страсть к наслаждениям довели государство до гибели, позволили шаху, недавнему даннику, самому требовать дани. И было бы справедливо засунуть старика в шахскую темницу. Но Кучулук дал Тафгач-хатун клятву не причинять ее отцу вреда... Кто сам нарушает клятвы, чего дождется от других? Он составил мягкий ответ, отправил шаху хорошие подарки, одарил к послов. Была надежда, что Мухаммед не станет слишком уж величаться, повнимательнее посмотрит на восток и увидит, что не на пользу, а себе во вред он утесняет хана Кучулука. Однако его мягкость только разожгла алчность шаха. Из Гурганджа прибыл тот же посол, с теми же требованиями, но высказал их грубо, оскорбительно. Кучулук велел заковать посла в железо. Кучулук не мог теперь спокойно спать. Единоборство с Мухаммедом становилось неотвратимым. Тафгач-хатун утешала его: - Не все так страшно, господин мой. Верные люди доносят мне из Самарканда: хорезмийцев туда набежало, как муравьев к капле меда. Они притесняют и обирают народ. Все громче, все яростнее становятся проклятия. Моя сестра обнадеживает меня. Кажется, ее Осман возвращается. - Это хорошие новости... Если бы ваш Осман был поумнее. III Совершив утреннее омовение душистой розовой водой, хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед стал коленями на бухарский молитвенный коврик, огладил влажную бороду, прикрыл глаза. - Хвала богу, господину миров, милостивому и милосердному владыке судного дня! Тебе мы служим и к тебе взываем о помощи. Наставь нас на путь прямой, путь тех, которых ты облагодетельствовал... Слова молитвы бежали привычной чередой, не тесня дум о наступившем дне. Прочитав молитву до конца, он еще долго стоял на коленях с опущенной головой. За его спиной в молчаливом ожидании замерли два молодых телохранителя. Он пошевелился, и телохранители подхватили под руки, помогли встать. Шагнул к двери, они распахнули резные золоченые створки, пошли вперед по узкому проходу. Их ноги в мягких сапогах беззвучно ступали на серые плиты пола, его сапоги на каблуках, окованных серебром, цокали, как копыта. Шах был низкоросл, потому носил сапоги на каблуках и высокую хорезмийскую шапку, обкрученную шелковой чалмой. Телохранители распахнули следующую дверь, стали по сторонам, пропуская его вперед. В комнате, выложенной светло-голубыми изразцами, застланной толстым ковром, его уже ждал везир ' Мухаммед ал-Хереви. Приложив одну руку ко лбу, другую к сердцу, везир поприветствовал его, стал раскручивать толстый свиток бумаги. На бумаги шах посмотрел с отвращением, остановил везира. [' В е з и р - глава канцелярии, первый <министр> шаха.] - Погоди. Не вижу своего сына. - Величайший, я за ним послал... Слуги разостлали на ковре скатерть-дастархан, взбили широкие подушки, принесли тарелки с миндальным пирожным, вяленой дыней, запеченными в тесте орехами. Шах сел на подушку, знаком указал везиру место напротив. Дородный, туго перетянутый широким шелковым поясом, Мухаммед ал-Хереви опустился на подушку, сдерживая кряхтение. Его лицо с редкой седеющей бородой покраснело от натуги. Хорезмшах едва сдержал усмешку. Шахиня-мать, как он слышал, в сердцах назвала недавно везира <калча>- плешивый. Видимо, из-за этой вот словно бы вылезшей бороды. В угоду матери теперь многие называют везира не по имени, а Калча. Но этот Калча стоит многих и густобородых, и седобородых. Учен, умен, предан. Потому-то доверил ему и многотрудные дела высокого дивана ', и воспитание наследника - сына Джалал ад-Дина. [' Д и в а н - здесь государственная канцелярия, правительство шаха.] Слуги налили в чаши горячего чая. Шах отпил глоток любимого им напитка. - Не терзай мой ум, великий везир, цифрами налоговых поступлений. Вникай в них сам, памятуя: войску жалованье должно быть выплачено без задержки. За это строго спрошу. Везир не успел ответить. - Мир вам и благоденствие! В комнату с поклоном вошел Джалал ад-Дин. Узколицый, с большим орлиным носом, поджарый, как скакун арабских кровей, старший сын был любимцем хорезмшаха. Но сейчас он сказал Джалал ад-Дину с неудовольствием: - Сын, мы собираемся сюда не для услаждения слуха звоном пустых слов. Для дел государственных. Джалал ад-Дин не стал оправдываться - гордый. Сел к дастархану, отбросив полы узкого чекменя. Слуги, зная его вкус, поставили тарелку с кебабом. Мясо шипело, распространялся запах пригорелого жира. Сын полил его соусом из гранатовых зерен, стал торопливо есть. Везир открыл свои бумаги. - Величайший, мною получено письмо, не мне предназначенное. Послушай... Пусть всевышний дарует твоей святой и чистой душе тысячу успокоений и превратит ее в место восхода солнца милосердия и в место, куда падают лучи славы!.. Ну, тут все так же... то же.., Вот. Помоги мне, о благословенный, из мрака мирских дел найти путь к свету повиновения и разбить оковы забот мечом раскаяния и усердия. - Чье письмо? - Его, величайший, написал векиль ' твоего двора, достойный Шихаб Салих. [' В е к и л ь - управляющий дворцом, дворцовым хозяйством.] - И что же тут такого? - Это письмо должен был получить шейх ' Медж ад-Дин Багдади. [' Ш е й х - глава мусульманской общины.] - Дай!- Шах выхватил из рук везира письмо, крикнул:- Позвать сюда векиля! Веки шаха над черными глубокими глазами набухли, отяжелели. Векиль, седой старик, проворный и легкий, увидев гневное лицо шаха, стал на колени. Мухаммед схватил его за бороду, рванул к себе. - Служба мне стала для тебя оковами? Ты у меня узнаешь настоящие оковы! Сгною в подземелье, порождение ада! - Великий хан... Султан султанов... да я... служба тебе не тягость. Помилуй! Я не носил одежды корыстолюбия. За что такая немилость? Шах отпустил бороду, бросил ему в лицо скомканное письмо. - Читай. Вслух читай! Векиль дрожащим голосом прочел письмо. - Твое? - Мое. Но, величайший среди великих, опора веры, тут нет ни слова... - Какого слова? Ты перед кем усердствуешь и раскаиваешься, где ищешь свет повиновения, рабская твоя душа?! - Я думал только о молитвах и спасении души. - Ты жалуешься этому шейху. А кто он? Уши багдадского халифа. Кому же ты служишь? Мне или халифу, сын ослицы? - Тебе, милостивый. Для тебя усердствую.- Шихаб Салих отполз подальше от шаха.- Но я не знал, что шейх Медж ад-Дин Багдади... Твоя мать, несравненная Теркен-хатун -да продлит аллах ее жизнь!- считает его благочестивейшим из смертных. А халиф ' разве перестал быть эмиром правоверных? [' Х а л и ф - духовный глава всех мусульман-суннитов.] Шах выплеснул чай в лицо Шихаб Салиху. - Сгинь! Утираясь ладонью, кланяясь, векиль выскочил за двери. Шах проводил его ненавидящим взглядом. Матерью заслоняется... Знает, где искать защиту. - Отец и повелитель, перед тем, как идти сюда, я побывал на базаре,- сказал Джалал ад-Дин.- В одежде нищего я бродил среди продающих и покупающих, среди ремесленников и менял. - Зачем?- Шах все еще смотрел на дверь, за которой скрылся векиль. - Мой достойный учитель,- Джалал ад-Дин наклонил голову в сторону Мухаммеда ал-Хереви,- всегда говорил: слушай не эхо, а звук, его рождающий. Я слушал. Люди говорят, что наместник пророка халиф багдадский гневается на нас за неумеренную гордость, что он может лишить священного покровительства правоверных, живущих под твоей властью. - Это халиф засылает шептунов! Всех хватать и рубить головы! Мне не нужно его покровительство. Меня называют наследником славы великого воителя Искандера '. Я раздвинул пределы владений от Хорезмийского моря до моря персов ''. И все это без помощи и благоволения халифа, хуже - рассекая узлы его недоброжелательности. Змея зависти давно шевелится в груди эмира веры!..- Шах сжал кулаки, лицо его побледнело.- Что еще слышал ты? [' И с к а н д е р - Александр Македонский.] ['' Хорезмийским морем называли тогда Аральское; море персов - имеется в виду Персидский залив.] - Многое, отец и повелитель... Люди недовольны высокими обложениями, сборщиками податей. Но больше всего - воинами. Они необузданны и своевольны...- Джалал ад-Дин замолчал, смотрел на отца, будто ожидая, что он попросит продолжать рассказ. Но шах ничего не сказал. Воины-опора его могущества. Однако эмиры, особенно кыпчакских ' племен, горды, своенравны. Почти все они родственники матери. Она их повелительница и покровительница. И с этим пока ничего поделать нельзя. Он повелитель своего войска, но и пленник. Если эмиры покинут его, что останется? И выходит, что ему легче бросить вызов халифу багдадскому, чем обезглавить векиля своего двора. Сын, кажется, обо всем догадывается и хочет помочь. Но ему лучше держаться в стороне - слишком горяч. [' Военную аристократию составляли туркменские и кыпчакские эмиры, часто враждовавшие между собой; туркмены поддерживали Мухаммеда, кыпчаки - его мать; русские называли кыпчаков половцами, западноевропейцы - команами.] - Что у тебя еще?- спросил шах у везира. - Письмо от твоего наместника из Самарканда. - Читай. Покашливая, шелестя бумагой, Мухаммед ад-Хереви, прочел: - <Во имя аллаха милостивого и милосердного! Да будет лучезарным солнце мира, повелитель вселенной, надежда правоверных, тень бога на земле Ала ад-Дин Мухаммед! Население Самарканда склоняется к противлению и непокорности. И раньше речи самаркандцев были сладки снаружи, а внутри наполнены отравой вражды. Теперь же светильник их без света, а дом - осиное гнездо. Твоя дочь, сверкающая, как утренняя звезда,- да осчастливит ее аллах!- укрылась плащом печали и пребывает на ковре скорби. Султан Осман - да вразумит его всевышний!- вместо того, чтобы огнем гнева спалить семена вражды и коварства и плетью строгости изгнать своевольство, внял речам непокорных. На пирах в честь своего благополучного возвращения он восседает рядом с первой женой,- дочерью неверного гурхана, а несравненная Хан-Султан, будто рабыня, прислуживает ей, обиталищу греховности, каждый раз испивая чашу унижения...> - Довольно!- гневно оборвал везира шах.- Ах, сын шакала! Я тебя заставлю мыть ноги Хан-Султан! - Отец и повелитель, не могу ли сказать я?- спросил Джалал ад-Дин.- Я был против того, чтобы отпустить Османа. И вот почему. Мы сами отточили ястребу когти и раскрыли дверцы клетки. Его держали тут почти как заложника. Моя сестра Хан-Султан помыкала им как хотела. Моя бабушка сделала его своим посыльным, он подносил ей браслеты и серьги... Будь на его месте я... - Каждый хорош на своем месте! - Вот я и говорю,- Джалал ад-Дин смотрел прямо в лицо отцу,- такое обращение с султаном было неуместно. А что делали наши кыпчакские воины, посланные в Самарканд утверждать справедливость? Они вымогали у жителей динары и дирхемы. Они сеяли ненависть... А теперь наместник жалуется. - Ты слишком молод... Ничего другого шах сыну сказать не мог. Все - правда. Но не его вина в этом. Османа удерживали по желанию матери. Она же вместе с Хан-Султан унижала его тут, возвеличиваясь перед своими родичами. Он настоял на отъезде Османа, потому что самаркандцы, не видя своего владетеля, стали косо смотреть на хорезмийцев. Надеялся, что султан образумит людей. А он вот что делает! Может быть, послать в Самарканд Джалал ад-Дина? Нет, лучше ал-Хереви. Или кого другого? - Что слышно о Кучулуке? Этот удалец, отобравший трон у гурхана, беспокоил его сейчас больше. Надо было двинуться на него. Но пока такие дела в Самарканде... - Кучулук грабит наши владения в Фергане. - Надо переселить оттуда жителей в безопасное место. А селения сжечь. Видишь, сын, не сломлен один враг. На очереди халиф. Осман может стать третьим. Он хотел сказать, что есть и четвертый, не где-то, не за чужими крепостными стенами, а тут, в Гургандже. Но вслух об этом лучше не говорить. Поднялся, расправил на крутой груди пышную бороду, притронулся рукой к чалме, пошел слушать опору престола - эмиров, имамов, казиев '. Джалал ад-Дин шел, чуть приотстав, сдерживая нетерпеливый шаг, везир семенил сзади. [' Э м и р ы - военные предводители, феодалы; и м а м ы - мусульманские духовные лица; к а з и и - судьи.] В приемном покое дворца со сводчатым потолком, подпертым витыми колоннами, люди уже ждали. Они стали двумя рядами, опустив головы в шелковых чалмах. Он молча прошел к возвышению, сел на низкий, без спинок и подлокотников, трон, подобрал ноги. Джалал ад-Дин занял свое место справа. Место матери по левую руку пустовало. Когда-то с ним рядом садилась только мать. Но, приучая сына к правлению, он стал брать его с собой. И подозревал, что матери это пришлось не по нраву. В приемной она показывалась редко. Скорей всего не придет и сейчас. И к лучшему. Но только подумал об этом, отворилась узкая боковая дверь, зашуршала парча, и вместе с его матерью, <покровительницей вселенной и веры, царицей всех женщин> Теркен-хатун, вплыло облако благовоний. За ней следовали шейх Меджд ад-Дин Багдади и векиль Шихаб Салих. <Бегал жаловаться?- подумал шах.- Неужели посмел?> Мать долго, словно наседка в гнездо, усаживалась на свое место. Шах видел ее щеку с желтоватой морщинистой кожей, маленькую бородавку с двумя седыми волосками, тонкие, бескровные губы. <Аллах всемилостивый, ну что тебе не сидится с внуками и внучками?!> Она повернула голову к нему. Черные, совсем не старые глаза смотрели на него с упреком: <Жаловался, сын свиньи!> - Ты так редко посещаешь свою бедную мать... - Заботы о благе государства похищают время отдыха. - Мое сердце полно сочувствия,- прикоснулась пальцами к плоской груди.- Люди вокруг тебя суетны, они - дай волю - не оставят времени и для молитвы. Иные плешивцы из драгоценного древа благородных побуждений делают сажу наветов и пачкают достойных. Она говорила не снижая голоса, и ее слышали все. Везир побледнел, опустил голову. Шах разыскал глазами векиля. Тот проворно задвинулся за спину шейха Меджд ад-Дин Багдади. Взгляды шаха и шейха встретились. Меджд ад-Дин не отвернулся, только чуть повел головой на тонкой жилистой шее. <Ну, дождешься ты у меня, благочестивый!> Шейх был высок и строен, выглядел моложе своих лет, и это тоже раздражало шаха. Шах обдумывал, что сказать матери, как вырвать из ее рук векиля и бросить под топор палача, когда в приемную быстро вошел хаджиб ' Тимур-Мелик. Баранья туркменская шапка была сбита на затылок, на поясе висела кривая сабля. [' Х а д ж и б - воинский начальник.] - Величайший, самаркандцы возмутились! Мухаммед почти обрадовался этой вести. Скорее на коня, на волю, подальше от этого дворца, заполненного благовониями. Но, храня достоинство, он помедлил, спросил: - Что там произошло? - Сначала возмутились жители худых улиц, бродяги и бездельники, к ним пристали ремесленники, потом и люди почитаемые, - А что делает султан Осман? - Он сел на коня и сам повел этот сброд. Они поубивали всех наших воинов, разграбили купцов. Они пели и плясали от радости, провозглашали славу султану Осману. Шах поднялся. - Я развалю этот город до его основ и кровью непокорных полью развалины. От гнева моего содрогнется земля. Велика моя милость - вы это знаете. А силу гнева еще предстоит узнать!- Он пошел мимо эмиров, гордо подняв голову. Пусть подумают над его словами все... По каменным плитам дворцовых переходов гулко застучали его кованые каблуки. Самарканд... Город старинных дворцов и мечетей с копьями минаретов, горделиво поднятыми к небу; город древних, чтимых во всем мусульманском мире гробниц потомков пророка и мужей, стяжавших славу святостью и ученостью; город, где каждый дом увит виноградными лозами, где воздух напоен запахом роз и жасмина; город, пронизанный голубыми жилами арыков, по которым струится живительная вода Золотой реки - Зеравшана; город, где делают несравненные по красоте серебряные ткани симгун и златотканую парчу, лучшую в мире бумагу, где умеют чеканить медь и ковать железо; город, куда сходятся караванные дороги четырех сторон света... Этот город отверг владычество могущественного повелителя и потому должен быть уничтожен. С вершины кургана шах смотрел на густую зелень садов, скрывающую дома, на сверкающие минареты и хмурился. Ему было жаль этот город и хотелось ужаснуть всех непокорных... Древние стены города осели, башни покосились, зубцы выщербил ветер времени. Самаркандцы слишком много заботились о торговле и ремеслах, наживали богатства и слишком мало думали о своей безопасности, полагаясь на защиту неверных кара-киданей с их беспутным гурханом. И туда же - противиться его воле... Рядом сидели на конях эмиры и хаджибы шаха, тихо переговаривались, ждали его слова. - Передайте воинам: дарю им город на пять дней... Голоса одобрения, радости были ему ответом. Но шах насупился еще больше. Неукротима жадность его эмиров. Чтобы снять яблоко, готовы, не раздумывая, срубить яблоню... Один везир не радовался, он смотрел на эмиров с осуждением, тихо проговорил: - Величайший, город будет лучшим украшением твоих владений, жемчужиной в золотой оправе. Не очищай ее песком гнева - угасишь блеск. Как ни тихо говорил ал-Хереви, его услышали. Напряженная тишина установилась за спиной шаха. И эта тишина лишила его возможности попятиться, отступить от своих слов. - Самаркандцы получат то, чего они добивались! Везир вздохнул, пробормотал: - Величайший, в городе много купцов из других стран... Настойчивость везира вызывала досаду. - Ну и что? - Если мы их разорим и разграбим, караванные дороги зарастут травой и дождь благоденствия прольется мимо твоей сокровищницы. Шах угрюмо задумался. Правитель, грабящий купцов, уподобляется разбойнику, только грабит он - прав везир,- самого себя. - Ладно... Пришлых купцов повелеваю не убивать и не разорять. Эмиры и хаджибы открыто зароптали, и он повернулся к ним, зло спросил: - Кому мало того, что даю? Все промолчали. Шах тронул коня. Он удалился в загородный дворец султана, поставив во главе войска Джалал ад-Дина. Слишком велика была бы честь для Османа, если бы он сам повел воинов на приступ. Как он и ожидал, самаркандцы недолго удерживали город. Сам мятежный султан сдался в начале приступа, обезглавленное войско скатилось со стен... Шах сидел в саду возле круглого водоема, когда перед ним явился Осман. Меч в золотых ножнах висел на шее, обнаженная голова, выбритая до синевы, бледное лицо с короткой, будто нарисованной углем бородкой были выпачканы пеплом. Он стал перед шахом на колени, положил к ногам меч. - Перед тобой, опора веры, тень бога на земле, величайший владыка вселенной, покорно склоняю голову. Вот меч - отруби ее. Вот саван,- выхватил из-за пазухи кусок ткани, бросил на меч,- укрой мое тело. Осман поднял голову, ловя взгляд шаха. По его грязным щекам ползли слезы. - Ты о чем думал, сын собаки? - Злые люди ввергли меня в бездну заблуждений и повели по дороге непослушания. Но я раскаиваюсь и прошу: смилуйся! Пусть буду проклят, если замыслю худое! Осман, как взбунтовавшийся правитель, заслужил казни, но как муж его дочери - снисхождения. Шах послал разыскать Хан-Султан. - Твоя жизнь в ее руках. Дочь, увидев мужа, вспыхнула, в больших глазах взметнулась ненависть, стиснув зубы, она пнула его в бок. - Дождался, истязатель!- Голос сорвался на визг.- Кровопийца! Иблис'! [' И б л и с - дух зла, дьявол.] - Прости меня, Хан-Султан!- Осман попытался поймать ее ногу.- Рабом твоим буду. Она кричала, неистово колотила его кулаком по синей голове, пинала ногами в лицо. Джалал ад-Дин отодвинул ее, сердито сказал: - Стыдись! Шах велел увести Османа, строго сказал дочери: - Подумай и скажи: жизни или смерти желаешь своему мужу? - Он меня унижал перед неверной... Обижал... Я хочу ему смерти. Джалал ад-Дин отвернулся от сестры, что-то сказал Тимур-Мелику, отошел в сторону. Шах подумал, что сын недоволен сестрой, а возможно, и его решением. Но теперь ничего изменить было невозможно. Он велел позвать своего главного палача Аяза. За огромный рост и нечеловеческую силу Аяза прозвали богатырем мира - Джехан Пехлеваном. Его огромные ручищи были всегда опущены и чуть согнуты в локтях, готовые любого стиснуть в смертельных объятиях. Один шах знал, сколько и каких людей отправил в потусторонний мир Джехан Пехлеван. Но это не омрачало жизни Аяза, у него была добрая улыбка и младенческий, ясный взгляд. - Султан Осман - твой. В ту же ночь владетель Самарканда был задушен. Вместе с ним были преданы смерти его первая жена и все близкие родичи. Грабеж Самарканда продолжался три дня. На четвертый день к шаху пришли седобородые имамы с униженной просьбой остановить кровопролитие. Шах смилостивился. И за три дня его воины взяли у самаркандцев все, что можно было взять. При малейшем сопротивлении они убивали любого. Погибло больше десяти тысяч. Да столько же было изувечено, искалечено. Шах не спешил возвращаться в Гургандж, в покои своего дворца, где властвовал шепот, а не громкий голос. Он замыслил сделать Самарканд своей второй столицей, начал строить дворец и мечеть, каких не было ни в одном городе ни одного государства. Отсюда же он намеревался пойти на хана Кучулука. Ему донесли, что Кучулук бросился было на выручку Османа, но опоздал и с дороги повернул назад, ушел в свои владения. От него прибыл посол с письмом. Хан пугал шаха монгольским владыкой, желал перед лицом грядущей грозы забыть старые распри, объединить силы... На глазах посла шах разорвал письмо. Он не боялся неведомого владыки степей, чье могущество скорее всего выдумка Кучулука. Однако неожиданно слова хана как будто подтвердились. В кыпчакских степях появилось неведомое племя - меркиты. Они вроде бы уходили от преследователей - монголов. Во всяком случае, шах оставил Кучулука в покое к двинулся в кыпчакские степи. IV Пара журавлей медленно тянула над серой весенней степью. Судуй достал из саадака лук и стрелу. - Джучи, ты бери того, что слева, а я... - Не надо,- Джучи отвел его лук. - Боишься, что не попадем? - Птицы летят к своим гнездовьям. Видишь, как они устали. Судуй проводил взглядом журавлей. Они медленно, трудно взмахивали крыльями. Куда летят? Что их гонит через степи и пустыни? - Мы как эти птицы...- сказал Судуй. - Усталые? - Не знаю... Но мне так не хотелось уезжать от своей Уки, от матери и отца... - Мне тоже... - Э, ты мог и остаться. Сказал бы отцу. - Моему отцу не все можно сказать... Да и скажешь...- Лицо Джучи стало задумчивым... - Вот когда ты станешь ханом... - Молчи об этом! - Почему? Ты старший сын. Кому, как не тебе, быть на месте отца? Джучи наклонился, подхватил стебель щавеля, ошелушил в ладонь неопавшие семена, стал их разглядывать. - Ты замечал когда-нибудь, что у каждого растения свое, на другое не похожее семя? - Кто же об этом не знает, Джучи? - Из семени щавеля вырастает щавель, из семени полыни - полынь. Так сказал мне однажды мой брат Чагадай. Далеко впереди, то исчезая в лощинах, то возникая на пологих увалах, двигались дозоры, сзади, отстав от Джучи и Судуя на пять-шесть выстрелов из лука, шло войско. Весеннее солнце только что растопило снега, степь была неприветливо-серой, в низинах скопились лужи талой воды, желтой, как китайский чай. Раскрыв ладонь, Джучи подул на бурые плиточки семян, они полетели на землю. Джучи наклонился, будто хотел разглядеть их в спутанной траве. - Если земля примет эти семена, тут подымутся новые растения. Ты замечал, Судуй, самые разные травы растут рядом. То же в лесу. Дерево не губит дерево. Земля принадлежит всем... Травам и деревьям, птицам и зверям. И людям. Но люди ужиться друг с другом не могут. - Травинке не много места надо, с ноготь. Дереву побольше. Лошади, чтобы насытиться,- еще больше. О человеке и говорить нечего. Ему простор нужен. Потому люди и не уживаются. - Нет, Судуй, не потому. Мы уже скоро месяц, как идем следом за меркитами. А много ли встретили людей? Почему мы гонимся за меркитами? - Они наши враги. - Но почему враги? - Кто же их знает! Горе они принесли многим. Моя мать до сих пор не может спокойно вспоминать, как была у них в плену. Если бы не Чиледу... - А мы несем людям радость?- Джучи строго посмотрел на него. - Ну что ты меня пытаешь, Джучи! Не моего ума это дело. Будь моя воля, я бы сидел в своей юрте, выстругивал стрелы, приглядывал за стадом или ковал железо. Судуй не любил таких разговоров. Джучи тревожили какие-то неясные, беспокойные думы. А как ни думай, ничего в своей жизни, тем более в жизни других, не изменишь. Он всего лишь травинка. И любой ветер к земле приклонит, и колесо повозки придавит, и копыто ссечет, Ему казалось, что у Джучи жизнь совсем иная... Однако в последнее время сын хана все чаще затевает такие разговоры, все более печальными становятся его добрые глаза. Скорее всего опять не ладит с братьями. Уж им-то что делить? Все есть, всего вдоволь... А на Джучи они смотрят так, будто он хочет у них что-то отобрать. Джучи не из тех, кто отбирает, Джучи скорее свое отдаст. От войска отделились несколько всадников, помчались к ним. - Джучи, пусть они попробуют догнать нас. А? Джучи оглянулся, подобрал поводья. Конь запрядал ушами. Судуй весело свистнул, поднял плеть. Из-под копыт полетели ошметки грязи, прохладный ветер надавил на грудь. Всадники, скакавшие за ними, что-то закричали, но Джучи только усмехнулся. Лошади перемахивали с увала на увал, расплескивали в низинах желтые лужи. Вдруг впереди показался десяток дозорных. Они неслись навстречу, низко пригибаясь к гривам коней. Джучи и Судуй остановились. - Вы куда? Там меркиты!- на ходу прокричали дозорные, но, узнав Джучи, осадили коней. Подскакали всадники и сзади. Среди них был Субэдэй-багатур. Из-под нависших бровей он сурово глянул на Джучи, негромко сказал: - Мы не на охоте... - Знаю. Что прикажешь делать?- Джучи тоже насупился. Он был недоволен, что отец поставил его под начало Субэдэй-багатура, но, кажется, впервые дал это понять. Субэдэй-багатур смотрел вперед, на серые горбы увалов, не поворачивая головы, проговорил: - Я только воин. Ты сын нашего повелителя - кто осмелится приказывать тебе? Но за твою жизнь я отвечаю своей головой. Мне хочется, чтобы она осталась цела. Субэдэй-багатур потрусил вперед. Постояв, Джучи направился за ним. Судуй поскакал рядом. Все молчали. С одного из увалов увидели меркитов. Они окружили себя телегами на плоском бугре, приготовились биться. - Все. Теперь они не уйдут.- Субэдэй-багатур снял с головы шапку, поднял лицо к небу, что-то пошептал.- Повеление твоего отца мы выполним. - А если бы не выполнили?- спросил Джучи. - Как?- не понял Субэдэй-багатур.- Нам было сказано идти, если понадобится, на край света. И мы бы пошли. Когда начнем сражение? - Зачем у меня спрашивать то, что надлежит знать тебе? Не думай, Субэдэй-багатур, что я хочу стать выше тебя. Но у меня есть просьба. Предложи меркитам сдаться без сражения. Мы сохраним много жизней... Субэдэй-багатур надвинул шапку на брови. Угрюмые глаза смотрели на меркитский стан. Джучи ждал ответа, неторопливо покусывая конец повода. - Твой отец повелел: догнать, истребить.- Субэдэй-багатур пожевал губы.- Мы не можем нарушить его повеление.- Посмотрел на потускневшее лицо Джучи.- Но мы можем обождать до утра. Если меркиты не желают умереть в сражении, они придут просить пощады. Тогда посмотрим... Развернув коня, Субэдэй-багатур потрусил к своим воинам. Вечером в стане меркитов горели тусклые огни. Джучи и Судуй сидели у входа в походную палатку, не разговаривали. Оба ждали посланца из стана меркитов. Но его не было. - Не придут,- сказал Судуй. - Нет,- согласился Джучи. Субэдэй-багатур поднял воинов задолго до рассвета. Скрыто, по лощинам, подвел их к стану меркитов. На заре ударили барабаны... Воины в трех местах прорвались сквозь заграждения. К восходу солнца все было кончено. В живых остались только женщины, дети, подростки и не больше двух-трех сотен взрослых воинов. Их заставили собрать на телеги все добро, запрячь волов и идти обратно. Среди пленных оказался младший сын Тохто-беки. Его подвели к Джучи и Субэдэй-багатуру со связанными за спиной руками. С глубокой царапины на лбу тонкой струйкой сбегала кровь, заливая правый глаз. - Где твои старшие братья?- спросил Субэдэй-багатур. - Мои братья счастливее меня. Они погибли в сражении. - Есть ли кто еще из рода твоего отца в живых? - Все там... - Развяжите ему руки,- приказал Джучи.- Субэдэй-багатур, я хочу с ним поговорить... Что-то буркнув, Субэдэй-багатур поехал к обозу, уходящему от места битвы со скрипом телег и плачем женщин. Сын Тохто-беки полой халата стер с лица кровь, пальцами потрогал царапину. - Больно?- спросил Джучи. Тот глянул на него с таким удивлением, будто услышал из уст злого духа святую молитву. Джучи велел подать ему коня и, когда немного отъехали, сказал: - Ты, видно, думаешь, мы не люди. - Какие же вы люди!- Сын Тохто-беки скосоротился, ожесточенно плюнул на траву.- Погубили весь наш народ. - А вы никого не губили? Спроси моего друга Судуя, кто лишил жизни его бабушку, кто мучил в плену его мать? И мою мать тоже... Люди твоего отца. - Что говорить о моем отце? Его давно нет. Нет и моих братьев. Скоро и я уйду к ним. О чем нам с тобой говорить, нойон? - Это Джучи, сын Чингисхана,- сказал Судуй. - Все равно. У вас впереди жизнь, у меня - смерть. Ни зависти, ни упрека не было в его словах, не было и отрешенности, а было ясное, беспощадное понимание своей судьбы. У Судуя заболело сердце от жалости к нему. - Э-э, тебя никто убивать не собирается!- сказал и сам не поверил своим словам.- Правда, Джучи? Джучи не отозвался. Он смотрел на сына Тохто-беки задумчиво-озабоченно. Спросил: - Почему вы не ушли куда-нибудь раньше? - Мы выросли на Селенге. Она нам снилась во сне. Хотели возвратиться. Думали, что-нибудь переменится. - Почему вечером не попросили пощады?- в голосе Джучи прозвучала горечь. Сын Тохто-беки повернулся к нему резко и круто, долго смотрел в лицо, наконец сказал: - Как бы ни просил загнанный заяц пощады у лисы, она его съест.- Прислушался к печальному скрипу колес и плачу женщин.- Разве вы нас могли пощадить? - Я бы вас пощадил... Как твое имя? - Хултуган. Хултуган-мэрген. - Значит, ты очень хорошо стреляешь из лука? - Я стрелял лучше всех. Джучи недоверчиво улыбнулся. У Хултугана сузились глаза. - Я говорю правду!- с внезапной злобой сказал он.- В твою голову я попал бы с расстояния в двести алданов. - Хочешь попробовать?- с веселым вызовом спросил Джучи. - Давай лук и стрелы и становись. Но ты не станешь! Отстегнув колчан и саадак, Джучи подал Хултугану. - Поедем, мэрген. Поскакали в сторону. Судуй испуганно оглядывался и молил небо, чтобы их увидел Субэдэй-багатур и остановил, запретил глупую, опасную забаву. Но всадники шагом двигались за обозом, Субэдэй-багатура не было видно. Что делать? Закричать? Этим криком он оскорбит Джучи. Рубануть Хултугана по шее, пока не поднял лук? Джучи не простит убийства... - Ну, где я должен стать?- спросил Джучи у Хултугана. - Вон там, у кустика харганы. - Джучи!- предостерегающе крикнул Судуй. Но он хлестнул коня, галопом взлетел на увал, соскочил с седла, стал лицом к ним. На голове белела войлочная шапка, жарко вспыхивала золотая застежка пояса, с правой руки свисала еле заметная с такого расстояния плеть. Хултуган тоже спешился, опробовал лук, подергав тетиву, примял жухлую траву подошвами гутул, утвердил ноги. Судуй вынул меч, пригрозил: - Попадешь в Джучи - убью! Не успеет он упасть на землю, твоя голова скатится с плеч! Вспотели ладони, и рукоятка меча стала скользкой. Хултуган насмешливо глянул на него, однако ничего не сказал. Судуй думал, что, если Джучи погибнет, ему придется убить не только Хултугана, но и самого себя... А меркит не спешил. То натягивал лук, и тогда жесткий прищур морщил кожу в углах глаз, то опускал, тренькал пальцами по тетиве, казалось, чего-то выжидал. Джучи стоял не двигаясь. Его конь пощипывал траву, тянул из рук повод. Вдруг Хултуган резко вскинул лук. Звонко тенькнула тетива. Стрела сорвала с головы Джучи шапку. Он подхватил ее, взлетел в седло, подскакал к ним. Лицо его было бледным, но в глазах сияла, плескалась радость жизни. Он засмеялся, показал пробитую шапку. - Чуть было не срезал одну из моих косичек! Неплохо. Но мы с Судуем, думаю, стреляем не хуже. Хултуган натянул лук, пустил стрелу в небо, тут же приложил к тетиве вторую и, когда первая стала падать вниз, перешиб ее надвое. То же самое повторил еще раз, молча вложил лук в саадак, подал онемевшему от изумления Джучи, сел на коня. - Почему ты... не убил меня? Ты промахнулся намеренно! - Я бы убил. Если бы ты дрогнул. Ты храбрый и потому достоин жизни, так неосмотрительно подаренной мне.- Покосился на Судуя, язвительная усмешка задрожала на губах.- Но промахнулся не намеренно. Твой нукер нагнал на меня столько страху, что задрожали руки. Судуй сжал руку Хултугана выше локтя, захлебываясь от внутреннего напора радости, сказал: - Ты хороший... Ты как Джучи... И тут же осекся. Хултуган смотрел на медленно плывший по степи обоз, и его глаза были как у смертельно раненного оленя. Судуй дернул за халат Джучи, придержал лошадь, зашептал: - Джучи, спаси ему жизнь! Спаси, Джучи! Джучи отвел его руку, ударил плетью коня. Отправив обоз вперед, Субэдэй-багатур остановил войско на дневку. Мирно курились огни, сизая пряжа дыма стлалась по серому войлоку степи. Судуй поднялся раньше Джучи, сварил суп, приправил его горстью сушеного лука. Джучи вышел из палатки, заглянул в котел, потянул ноздрями вкусный залах. - Молодец! - Я думал, что ты захочешь угостить Хултугана. - Правильно подумал... Эй, воин, приведи ко мне сына Тохто-беки. - Джучи, ты почему вчера подставил лоб под стрелу? - Не догадываешься? Мы с ним одной веревкой связаны. Один конец у меня в руках, другой у него на шее. И он правильно сказал - о чем нам говорить?.. Я хотел уравняться. Но забудь об этом. Не вздумай кому-нибудь рассказывать. - Даже моей Уки? - Ни твоей, ни моей. Сказал мужчине - сказал одному, говоришь женщине - слышит сотня. - Тебе было страшно? - А ты попробуй - узнаешь. Воин подвел к огню Хултугана. Царапина на его лбу засохла, черным косым рубцом пересекала лоб от волос до бровей. Он приветствовал Джучи как равный равного, и в этом не было высокомерия или горделивости, скорее-уважение. Судуй разостлал на траве попону, налил в чаши шулюн. - Ешь, мэрген, береги свои силы,- сказал Джучи. - Для чего они мне, мои силы? Джучи глянул на караульного, велел ему уйти, наклонился к Хултугану. - Я помогу тебе бежать. Хултуган держал в руках чашу с шулюном, дул на черные крошки лука, плавающего в блестках жира, старался собрать их в кучу. Но крошки, кружась, расплывались. - Я ждал, что ты это скажешь. Спасибо. Но я не побегу. У меня были братья - их нет. Была жена... Были друзья... Была родная земля... Были удалые кони-бегунцы, был тугой лук в руках... Ничего не осталось. Куда я побегу? Зачем? Для чего, для кого жить буду? - Напрасно вы не попросили пощады. Напрасно! - Почему мы должны были просить пощады? - Разве не виноваты перед нами? - А вы? - Мы тоже.- Джучи вздохнул, задумался.- Мы с тобой понимаем друг друга... Понимаем, а? Понимаем. Но для этого тебе и мне надо было глянуть смерти в лицо. Неужели и народы должны пройти через то же, чтобы понять друг друга?- Внезапно заторопился:- Пойдем к Субэдэй-багатуру. Покажи, как ты умеешь стрелять. Хултуган разбивал одну стрелу другой. Нойоны и воины удивленно ахали. Субэдэй-багатур покачал головой, проговорил с сожалением: - Если бы это был не сын Тохто-беки... - Пусть он будет моим нукером,- сказал Джучи.- Могу я его взять себе? - Об этом спросишь у отца. Джучи закусил губу, отвернулся. Из степи прискакали дозорные, всполошив всех криками: - По нашему следу идет войско! Очень большое. Субэдэй-багатур почесал ногтем переносицу, лохматые брови наползли на суровые глаза. - Что еще за войско? Воины, седлайте коней! Стан разом пришел в движение. Нойонам подали коней, и они следом за Субэдэй-багатуром и Джучи поскакали в ту сторону, откуда, как донесли дозорные, двигалось неизвестное войско. Судуй заседлал своего мерина и поехал догонять Джучи. Все поднялись на одинокую сопку, на которой толпились дозорные. По всхолмленной степи неторопливой рысью шли тысячи всадников. Над ними полоскались широкие полотнища знамен. Чужих воинов было в два раза больше. Субэдэй-багатур повертел головой, озирая местность, стал говорить нойонам, где кто должен построиться. Он был спокоен, говорил коротко, четко. Этому человеку был неведом страх... - Субэдэй-багатур, прежде чем обнажать оружие, надо узнать, чего хотят эти люди,- сказал Джучи.- Позволь мне поехать навстречу. - Чего они хотят - видно... - Но нам отец повелел идти на меркитов. Почему мы должны сражаться с другими?.. Субэдэй-багатур внял этому доводу. Что-то пробурчав себе под нос, он сказал: - Можно и узнать. Но поедешь к ним не ты. - Поеду я,- твердо сказал Джучи.- Судуй, следуй за мной, Он тронул коня. Субэдэй-багатур его не удерживал. Чужое войско, заметив их, остановилось. Холодок страха пробежал по спине Судуя. Вражеские всадники с пышными бородами, носатые, с накрученными на голову кусками материи, расступились, давая дорогу. Они рысью промчались в глубь войска, остановились перед человеком в богатой одежде. Он сидел на белом коне, уперев ноги в красных сапожках в серебряные стремена, равнодушно смотрел на Джучи и Судуя. - Почему вы преследуете нас?- спросил Джучи. Его не поняли. Потом подъехал переводчик в полосатом халате, и Джучи пришлось повторить свой вопрос. Человек на белом коне пошевелился, надменно сказал: - Я хорезмшах Мухаммед. И замолчал, будто этим было сказано все. Джучи слегка поклонился ему. - Мы с вами не желаем драться. Мы возвращаемся домой. Поверните своих коней назад. - Зачем вы приходили сюда? - Мы преследовали своих врагов. - А мы преследуем вас. - Почему? Мы вам не враги. Нашими врагами были меркиты... Лицо Мухаммеда осталось равнодушным. И Джучи горячился, голос его звучал резко, сердито. Судуй, предостерегая его, толкнул ногой, и он стал говорить спокойнее. - Мы бы хотели стать вашими друзьями. Если пожелаете, разделим с вами добычу и пленных. Зачем нам множить число убитых? Ради чего падет на землю кровь ваших и наших воинов? Белый жеребец шаха прижал уши к затылку, куснул коня Джучи, Мухаммед натянул поводья. - Уезжайте. Аллах повелел мне уничтожить неверных, где бы я их ни встретил. - Опомнитесь!.. Джучи не дали говорить. Развернули коня, ударили плетью. Под смех и свист они промчались ... сквозь строй воинов, возвратились к своим. Джучи ничего не сказал Субэдэй-багатуру, безнадежно махнул рукой. Но хорезмшах напрасно надеялся на легкую победу. Сражение продолжалось до вечера, и нельзя было сказать, на чьей стороне перевес. Ночью по приказу Субэдэй-багатура воины разложили огни, сами бесшумно снялись и ушли. V Ветер ошелушивал желтые листья с осин и берез, ронял на землю, сметал в Уду, они плыли, покачиваясь на мелкой волне, кружась в водоворотах, вниз, к Селенге, по ней дальше, к Байкалу. На берегу под темнохвойной елью горел огонь. Возле него снимал с кабарги шкуру Чиледу. Ветер крутил дым, и Чиледу жмурил глаза, отворачивался. Время от времени он посматривал в ту сторону, где пасся расседланный конь. Сняв шкуру, бросил ее на траву, отрезал кусок мяса, кинул на угли. Березовый лес на взгорье был чист и светел. Казалось, белое пламя поднималось из земли и сияло холодноватым немеркнущим светом, рождая в душе тихое удивление. Чиледу все больше любил леса своих предков. В них человек никогда не бывает одинок, он может говорить с соснами, елями, березами. Они отзовутся шелестом ветвей, трепетом клочьев отставшей коры. В степи человек, если он один,- он один. А тут кругом друзья. Деревья заслоняют человека от холодного ветра, от глаз людей... Правда, Чиледу бояться за свою жизнь нечего. Она прожита. Все, что у него можно было отнять, люди давно отняли. Осталась маленькая радость - одиноко бродить по лесам, спать на земле под баюкающий шум друзей-деревьев и потрескивание сушняка в огне. И ничего иного ему не надо. Ему бы и умереть хотелось среди деревьев... Пусть его последний вздох сольется с шелестом ветвей, пронесется над страдающей землей, и, может быть, дрогнет чья-то ожесточенная душа, смягчится чье-то зачерствелое сердце... Бронзовые листья неслись по течению, прибивались к берегу, запутывались в траве, намокали, тонули и плыли дальше по песчаному дну. Чиледу подумал, что все люди как эти листья. Несет, кружит их река жизни. Одни прыгают на гребне волны, другие катятся по дну. Но конец у всех один... Ветер был не сильный, но по-осеннему холодный. Приближается самая хорошая пора в жизни хори-туматов - охота. Они будут бить коз, изюбров, лосей, добывать белку, соболя, ко