лесным народам. Что добудет твой Джучи - шубы из козлины и стрелы с наконечниками из кости! Как и Джэлмэ, он выставил брата из юрты. И снова, сутулясь, мерил шагами мягкий войлок, угрюмо гнул голову. В душе накипала обида. Джэлмэ слеп, как крот, Хасар суетлив, как трясогузка. И тому. и другому даже во сне не привидится, как далеко устремлены его мысли, какие дерзновенные замыслы вынашивает он. Дабы не было ущерба будущим начинаниям, он должен сбивать копыта коней, посылая воинов добивать пораженных врагов, приводить к покорности нищие лесные племена. Сегодня воины, их дети живут впроголодь, едва одеты. Но придет время, войско будет кормить и себя, и весь улус. Для этого нужно время! Время! Но времени у него не было. Совсем не стало былого единодумия среди его ближних людей. Споры, раздоры, поначалу скрытые, потайные, все чаще выплескивались наружу, жарко разгорались, порождая вражду и ненависть. Чингисхан сурово осуждал тех и других, стараясь держаться над спорящими. Ничего этим не добился, но почувствовал, что вокруг него все меньше и меньше людей, готовых внимать его слову. Все чаще нойоны шли искать правду к Джэлмэ или Хасару. Те, всяк на свой лад, ободряли своих сторонников, крепили в них мысль едино и безотступно требовать от хана потворства их желаниям. И тут же дал о себе знать шаман. Он принял сторону Джэлмэ, что нисколько не удивило Чингисхана. На войне, в сражении, шаман человек последний, в мирном курене его слово заставляет трепетать и женщин, и отважных воинов, и рабов, и нойонов. Содружество упрямого, бесстрашного Джэлмэ и хитроумного шамана ничего хорошего не предвещало. Хан повелел Джэлмэ удалиться из орду в дальний курень - поживи, отдохни, будешь нужен - позову. Это было понято так, будто он поддерживает сторонников Хасара, и брат становился все заносчивее, все бесстыднее возвеличивался над другими. Однажды он принародно обругал шамана, назвав его вонючим хорьком. Шаман принародно же поколотил его своим железным посохом. Хасар мог бы одним ударом кулака расплющить голову Теб-тэнгри - нельзя: кто дерзнет поднять руку на шамана, тот оскорбит небо. Опозоренный, униженный Хасар приехал жаловаться. - Так тебе и надо!- сказал ему хан.- Давно сказано: задерешь голову на вершину горы - споткнешься о кочку. Смута в улусе не прекращалась. Хан не находил себе места, не однажды ему хотелось повелеть бить в барабаны и, подняв всех воинов, безоглядно ринуться на любого врага, чтобы стук копыт и звон мечей заглушили ядовитую брань и ругань, чтобы озлобленность нойонов и нукеров нашла исход в сече. Но он сдерживал свое нетерпение. Так продолжалось, пока его ушей не достиг слух: улусом будут править братья попеременно. Хан велел позвать шамана. Стал осторожно выведывать, знает ли Теб-тэнгри что-нибудь о молве. - Это не молва,- сказал Теб-тэнгри.- Было мне видение. - Врешь!- Хан вскочил со своего места, вцепился в воротник халата шамана, рванул к себе.- Врешь! Не верю я тебе! Теб-тэнгри не мигая смотрел на него бездонно черными глазами. И под этим взглядом сама по себе разжалась рука. Шаман оправил халат. - Кто всю жизнь прожил у степного колодца, тот не поверит, что есть на земле полноводные реки. Ну и что? Верь или не верь, а реки бегут, подмывают берега... Поостерегись, хан. Видение мне было такое: улусом станет править тот, у кого больше друзей. Оставшись один, хан долго метался по юрте, пиная ногами войлоки для сидения, коротконогие столики. Все раскидал, опрокинул, но глухая, тяжелая ярость не уходила, оседала в груди, давила на сердце. Среди проклятий и рваных скачущих мыслей отчетливо билась пугающая дума: если Хасар соберет вокруг себя нойонов, жаждущих добычливых походов, людей смелых, отчаянных, если они решатся... Взяв с собой сотню кешиктенов, помчался в курень Хасара. Перед большой юртой с резной деревянной дверью стоял белый с бронзовым навершьем туг - почти такой же, как у него,- на деревянной подставке лежал расписанный лаком барабан - знак власти. Двое караульных в железных латах опирались на копья с красными древками. Рывком распахнул дверь. В хойморе ' юрты полукругом сидело человек десять нойонов, над ними на стопке войлоков, обшитых шелком, в ярком халате, в шапке, опушенной соболем, с чашей в руке возвышался Хасар. Молча, вкладывая в удар всю свою силу, пинком под зад, хан поднял нойонов, крикнул кешиктенам: - Каждому двадцать палок! И на дознание к Шихи-Хутагу! [' Х о й м о р - почетная часть юрты.] Хасар все еще держал в руке чашу, исподлобья смотрел на старшего брата. Он стащил его с войлока, поставил перед собой, рявкнул в лицо: - Сними шапку и пояс! Широкие ноздри Хасара затрепетали. Дернул головой - сбросил шапку. - На!- Рванул золотую застежку пояса - хрустнула под сильными пальцами.- На!- Пояс упал на шапку. -Для чего собираешь людей, отвечай! Что замыслил, отвечай! Кто подзуживает тебя, отвечай!- Коротко, без размаха, ударил по лицу. Хасар заскрежетал зубами, прорычал: - Зверь! - Замолчи! Убью! - Убей, как Сача-беки! Убей! Не боюсь! - Замолчи! - Родную кровь тебе проливать привычно. Крови братьев захотелось! Убивай, проклятый! Не боюсь! Не боюсь! Это ты меня боишься. Ты трус! Хитрый, коварный трус! - Замолчи! - Сам замолчи! Мы тебя посадили на ханское место. Мы! А ты расселся, будто утка на яйцах. Шевельнуться боишься. Другим ходу недаешь. Ты трусливый и жадный! Чем сильнее кричал Хасар, тем спокойнее становился хан, но это спокойствие было каменно-тяжелым, давящим. Что-то должно было случиться, страшное, неотвратимое, непоправимое. А Хасар совсем взбесился. Сорвал со стены свои доспехи, бросил на шапку, стянул гутулы - туда же, сорвал с плеч халат - туда же. - Бери, тащи в свою юрту! Тебе нужно наше добро - бери! Губи братьев - все твое будет!- Босой, голый по пояс встал перед ханом - под кожей бугры мускулов, на скулах желваки.- Зови своих кешиктенов, свою волчью стаю, пусть растерзают! Хлопнул дверной полог. Чингисхан обернулся, готовый гневным криком вышибить любого, кто осмелится без зова переступить порог, и невольно попятился. В юрту быстро вошла мать. Задела головой за верх дверного проема, и с головы упала низкая вдовья шапочка, седые волосы рассыпались по плечам. Воздев руки к небу, со стоном, с болью воскликнула: - О дети мои! О горе мое бесконечное, о печаль моя вечная! Ни людей не стыдитесь, ни неба не боитесь!- Взгляд ее, тоскующий и гневный, остановился на Чингисхане.- Вы обезумели! Разум покинул вас! Хан угрюмо молчал. Он бы много отдал сейчас, чтобы узнать, кто посмел предупредить мать. Молчал и Хасар. Мать опустилась перед сыновьями на колени, непослушными руками раздернула полы халата, вытолкнула вялую грудь. - Всех вас, сыновей моих, выкормила этой вот грудью. Ночами не спала у колыбели. В дождь укрывала своими волосами, в холод согревала своим телом. Кого вскормила, поставила на ноги? Ненавистников, способных на братоубийство! Пожирателей материнской утробы вскормила я этой грудью. О небо, избавь всех матерей от того, что видят мои глаза. По ее лицу текли слезы. Хан возвышался над нею. Давящая тяжесть не отпускала его. В ожесточенном сердце не было раскаяния. Углом глаза видел затылок Хасара, его черную, как старый котел, шею, его красные, как степные маки, уши, и ненавидел брата больше, чем когда-либо. Мать говорит о них двоих, но слова ее предназначены не Хасару - ему одному. То страшное, что должно было случиться, отодвинуто матерью, но им оно уже было как бы пережито, и он ничего не сможет забыть. Надо было что-то сказать, и он проговорил не своим голосом: - В голове Хасара глупостей как пыли в старом войлоке. Но я его не трону. Уехал из куреня не прощаясь. Скакал, уперев взгляд в гриву коня. Злобные выкрики Хасара, укоры матери все еще звучали в ушах. Они его обвиняют... Да, он казнил родичей, губил друзей. А как иначе?! Будь он ласковым барашком, его давно бы сожрали. И Хасар не восседал бы с чашей в руке на мягких войлоках, а пас чужие стада, все, что есть у братьев, у матери, добыл он. И они его обвиняют! В душу входила обида, и была она сейчас сладостной, желанной. В орду доискался, что мать предупредил нойон Джэбке. Повелел отрезать нойону его длинный язык. Но повеление осталось неисполненным. Тайные недруги помогли Джэбке бежать в Баргуджин-Токум. Хасара он, как обещал матери, не тронул, но владение урезал, оставив ему из четырех тысяч юрт всего тысячу четыреста. Мать, донесли ему, сильно разгневалась и тяжко заболела. Она не позвала его к себе. Сам он из гордости не поехал. А мать с постели уже не встала. Перед величием смерти дрогнуло его сердце, малы и суетливы показались собственные хлопоты. С запоздалым раскаянием припоминал то немногое доброе, что сделал для спокойствия души ее. Не смог, не сумел сделать большего... На время отошел от всех дел. В одиночку уезжал на охоту в безлюдные урочища, возвращался усталый, без дичи, шел ночевать к Борте. Ночами ворочался в постели, с растущей обидой думал о людях, которым он дает все, а они ему лишь причиняют боль. Стоило ему лишь на малое время опустить поводья, отдаваясь душевной боли и обиде, как почувствовал, что власть над улусом переходит в чужие руки. Сторонники Хасара, правда, примолкли. Зато начал своевольничать Теб-тэнгри. Он пригревал возле себя обманутых, обласкивал обиженных, примирял спорящих, защищал преследуемых... К нему отовсюду тянулись люди. Шихи-Хутаг, верховный блюститель ханских установлении, остался почти без дела: право разбирать тяжбы присвоил себе шаман. Тесно становилось у коновязи Мунлика, отца Теб-тэнгри, и пусто у ханской. Стремительно, безоглядно, видимо, по заранее намеченному пути, шел Теб-тэнгри, ничего не страшась, к неизбежному столкновению с ханом. Он пренебрег его коренным установлением, долженствующим навсегда покончить с усобицами, соперничеством нойонов,- никто не смеет принимать под свою руку перебежчиков. К шаману стали переходить люди со скотом и юртами не только от простых нойонов-тысячников, но и от братьев, от ближних друзей хана. Если же нойон приезжал требовать людей обратно, дружки шамана его срамила, избивали и прогоняли. Боорчу сокрушенно упрекал хана: - Неужели не видишь - в улусе два правителя! Что установлено одним, рушит другой. Э-эх... Когда я был маленьким, моя бабушка говорила мне: если двое правят одной повозкой, она опрокидывается. Хан все видел, все понимал. Но с шамана не снимешь пояс и шапку, как с Хасара, не отправишь в дальний курень на отдых, как Джэлмэ. Что делать? Позвал к себе Мунлика, попросил: образумь сына. Старик развел руками - сын не в его власти. В одиночестве бродил хан по своей просторной юрте, теребя жесткую бороду, подолгу смотрел через дымовое отверстие в бездонную синь неба, пытаясь прозреть волю силы, властвующей над всеми живущими на земле, и страх втекал в его душу, выстуживал ее. Он привык бороться с людьми, знал их, умел в каждом найти слабое место. Шаман, как все люди, рожден матерью, но он стоит над людьми; его уши внимают голосу неба... Нерешительность хана подстегнула шамана. Не таясь он стал говорить нойонам: Тэмуджин наречен Чингисханом на курилтае, воля курилтая выше ханской. Установления для улуса и для хана должны исходить от курилтая. Шаман знал, чем привлечь к себе нойонов. Каждый прожитый день усиливал его и ослаблял хана. И Теб-тэнгри, видимо, решил, что пришел час бросить повелителю открытый вызов. От младшего брата хана Тэмугэ-отчигина ушли люди, и тот послал за ними нойона Сохора. Шаман не захотел его даже выслушать. А братья шамана побили Сохора, привязали на его спину седло, на голову надели узду и, подгоняя бранью, ударами плетей, вытолкали из куреня. К шаману поехал сам Тэмугэ-отчигин. Теб-тэнгри спросил, мягко улыбаясь и осуждающе покачивая головой: - Как ты мог слать ко мне посла - ты, которому надлежит являться самому? А? - Верни людей, Теб-тэнгри! Я приехал требовать! Ты влез в чужие дела, шаман. Должно, не ведаешь, что за это бывает. - Я-то ведаю все. А вот как может букашка, ползающая в траве, судить о полете кречета, мне не понятно. Кто позволил тебе говорить со мной через послов, будто хану? Твой брат? - Брат не дозволял, но... - Ага, ты присвоил то, что принадлежит другим. Ты виновен. А раз виновен, становись на колени и проси прощения. Может быть, я смилуюсь над тобой. - Я не сделаю этого, шаман!- Тэмугэ-отчигин вскочил в седло. Братья Теб-тэнгри стащили его с коня, силой поставили на колени, тыча кулаками в затылок, принудили склонить голову. Кто-то за него писклявым, плачущим голосом сказал: - Прости, великий шаман, ничтожного глупца. Больше не буду. Вокруг стояли воины, нойоны, и никто не захотел или не посмел заступиться за униженного, оскорбленного ханского брата. В орду Тэмугэ-отчигин примчался рано утром. Хан еще не вставал с постели. В юрту его впустила Борте. Тэмугэ начал рассказывать спокойно, но обида была такой свежей, так жгла его - едва удержался от слез. Борте хлопала себя по бедрам, колыхаясь оплывшим телом, горестно говорила: - Как терпишь это, Тэмуджин? Шаман твоими руками чуть было не расправился с Хасаром. Теперь опозорил Тэмугэ. Скоро он и за тебя самого возьмется. Уйдешь вслед за своей матерью - что будет с нашими детьми? Хан лежал, плотно закрыв глаза, борода торчком, короткие усы - щетина, пальцы сами по себе мяли и рвали шерсть мерлушкового одеяла. Он знал, что надлежит сделать, и страшно было перед неведомой, не подвластной человеку силой. <Делаешь - не бойся, боишься - не делай>,- сказал он себе, но это присловье не укрепило его дуя, в леденеющей душе теплилась трусливая надежда, что все как-то утрясется само собой, как утряслось с Хасаром, небо отвратит неотвратимое. Давя в себе и страх, и эту надежду, он поднялся, быстро оделся. - Тэмугэ, моим именем пошли людей за шаманом. И приходи в мою юрту. Там все обдумаем. Любое трудное дело, как всегда, захватывало его всего без остатка. Он сам расставил в орду и вокруг юрты усиленные караулы, собрал самых надежных и храбрых людей, каждому определил его место. Все продумал, предусмотрел. Из-за хлопот на время даже позабыл, к чему готовится, и, когда пришла пора ожидания, тревоги, сомнения, страхи вновь овладели им, он уже не думал о том, какой будет конец всего этого, а желал лишь одного - скорее бы все произошло. Шаман приехал не один, вместе с отцом и братьями. Присутствие Мунлика обрадовало хана, к нему пришло чувство уверенности. Как обычно, Теб-тэнгри сел по правую руку, буднично спросил: - Ты звал меня? - Зовут равных себе. Тебе я велел приехать. Мягко, словно вразумляя капризного несмышленыша, шаман напомнил: - У меня один повелитель - вечное небо. Других нету. - Это я уже слышал не однажды. - Хочешь, чтобы твои слова запомнили, не ленись их повторять. - Шаман, небо же повелело мне править моим улусом. Все живущие в нем - мои люди. Ты тоже. - Нет, хан. Бразды правления тебе вручили люди, собравшие этот улус. По небесному соизволению - да, но люди. А между смертным человеком и вечным небом стоим мы, шаманы, как поводья, связывающие лошадь и всадника. Когда лошадь рвет поводья, всадник бьет ее кнутом. Не такого разговора ждал хан, думал, что Теб-тэнгри признает свою вину, раскается хотя бы для вида, а он его станет обличать. Неуступчивость шамана и унижала, и пугала, лишала уверенности, без того невеликой. Говорок Теб-тэнгри, уместный разве в беседе старшего с младшим, вел хана туда, куда он идти не желал, оплетал, как муху паутиной, его мятущуюся душу, и, разрывая эту паутину, он грубо спросил: - Может ли быть у одного человека два повелителя?- И не дав шаману ответить:- Почему же моими людьми повелеваешь ты? Почему топчешь мои установления и утверждаешь свои? - Я смиряю гордыню у одних и укрепляю дух у других, а это. хан, дело мое, и я... В душе хана уже затрепетал спасительный огонек гнева, распаляя себя, он сказал, как хлыстом ударил: - Встань! Шаман не понял: - Почему? - Ты винишь моего брата в том, что он присвоил себе право, ему не принадлежащее. А сам? Как смеешь сидеть на месте, которого я тебе никогда не давал!- Кровь застучала в висках, сграбастал шамана за плечи, толкнул.- Слазь! Шаман съехал со стопки войлоков, быстро вскочил на ноги. Этого он не ожидал и на малое время растерялся. Но тут же плотно сжал губы, бездонная чернота его глаз налилась неведомой силой, и она давила на хана, гасила гнев. Невольно помог Мунлик. Беспокойно подергивая седую бороду, он закричал: - Перестаньте! Небом вас заклинаю, перестаньте! Хан повернулся к нему-только бы не видеть глаз шамана. - Я не хочу с ним ссориться. Я только хотел понять, из-за чего завязалась вражда между моим младшим братом и твоим сыном. Но, видно, правды тут не добиться. Сделаем по древнему обычаю. Пусть Теб-тэнгри и Тэмугэ борются. Кто упадет, тот виновен. Тэмугэ, у тебя все готово? Во время этого разговора брат стоял у дверей юрты. Беспрестанно одергивал на себе халат, подтягивал пояс, поправлял шапку. Хан знал, что сейчас на душе брата, и опасался, что в последнее мгновение он падет духом. - Бороться я не буду!- сказал шаман.- Не по моему достоинству. - Нет, будешь, будешь!- Тэмугэ-отчигин потянул его из юрты. Братья шамана вскочили, но хан остановил их окриком. И Мунлик сказал: - Сидите. Пусть будет так, как хочет хан. Верю, хан, ты не сделаешь нам зла. За дверью послышался шум возни - кешиктены перехватили шамана, потом короткий вскрик - сломали хребтину. Хан невольно вжал голову в плечи, до крови закусил губу. Сейчас разверзнется, небо, плети молний хлестнут по земле... В юрту вошел Тэмугэ, непослушными руками взял со столика чашу с кумысом, торопливо выпил и так же торопливо, расплескивая, начал наполнять ее из бурдюка. - Вы... не стали бороться?- спросил Мунлик встревоженно. - Э-э, он не хочет. Лег и не встает. - Вы... вы убили сына?!- Борода Мунлика затряслась, он хотел подняться, но не смог. Сыновья его вскочили и схватились за оружие. Но в юрту ворвались-кешиктены, отобрали мечи и ножи, повязали. Хан опустился на свое место, глубоко, с облегчением вздохнул. - Этих не трогайте. Вбейте палками немного ума, и пусть отправляются домой. Ради тебя, Мунлик... Как видишь, меня нельзя обвинить в неблагодарности. Мунлик подобрал с полу шапку сына-шамана, обнюхал ее и зарыдал, как старая женщина. Над телом шамана хан велел поставить юрту, чтобы на него не глазели. Слух о смерти Теб-тэнгри облетел ближние курени, и отдать последний поклон шаману со всех сторон повалили люди. Сколько их было! Если дать его похоронить, мертвый Теб-тэнгри доставит хлопот не меньше, чем живой. Его могиле станут поклоняться, его дух будет жить в народе, и память о том, что он, Чингисхан, укоротил ему жизнь, никогда не исчезнет. Ночью он велел тайком похоронить его тело. А днем, когда открыли юрту и не нашли в ней тела шамана, толпа в страхе пала на колени. Хан сам вышел к толпе, заглянул в юрту, будто удостоверяясь, что шамана и в самом деле нет, сказал: - Так и должно быть. Небо повелело шаману охранять мой род и мой улус. Вместо этого он захотел возвыситься над моими братьями. И небо невзлюбило его. Оно отняло душу, взяло и тело, чтобы не осталось на земле и следа от неправедной жизни шамана Теб-тэнгри. Теперь в улусе не осталось ни одного человека, который мог бы покуситься на его власть. Он был недосягаем, как дерево, растущее на отвесной скале. Но не радость, а холодок одиночества почувствовал он. В юрте теперь редко когда спорили, а открыто противиться не смел никто. Даже друг Боорчу и тот больше помалкивал. Возвратился из похода Джучи. Не утрудив войска сражениями, не отяготив потерями, сын подвел под его руку киргизов, ойротов и многие мелкие племена лесных народов. Владетели в знак покорности прислали дань - кречетов, шкурки соболей, лис и белок. - Как же ты обошелся без сражений? - Люди везде умеют думать, отец... Прежде чем обнажить меч, я говорил с ними. Они вняли моим словам. Он взял сына за плечи, повернул лицом к нойонам, отыскал взглядом хмурого Хасара. - Смотрите, какой разумный нойон вырос из моего сына! Ему всего двадцать два. А кое-кому лет в два раза больше, но во столько же раз меньше и разума. Не избалованный похвалами Джучи чувствовал себя неловко, но на отца смотрел с благодарностью и бесконечной сыновней преданностью. Прикажи ему сейчас умереть, сын принял бы смерть, как другие принимают награду. <Вот кто - сыновья заменят мне моих друзей>,- подумал хан. - А велика ли добыча?- не удержался, съязвил-таки Хасар. Но хану сейчас его злословие было безразлично. Джучи добыл то, чего он желал. Теперь можно, не опасаясь удара в спину, все силы повернуть на полдень. - Готовьтесь к большому походу. Мы пойдем по изведанному уже пути - в страну тангутов. Я сам поведу войско. VII Начались сборы. Перед самым выступлением пришла худая весть: нойон Борохул, отправленный покорять хори-туматов, был завлечен в засаду и убит, а войско его рассеяно. Хан долго не мог ни о чем думать, кроме скорого и жестокого отмщения хори-туматам, хотел было вести войско на них, но поостыл и не стал ломать первоначального замысла: слишком многое зависело от войны с тангутами. В начале третьего месяца в год змеи ' Чингисхан вторгся в пределы Си Ся. Ань-цюань выслал навстречу большое, но собранное наспех войско. Во главе поставил юного наследника престола Чэн-джэня - для воодушевления воинов и в случае удачи для прославления его имени; в помощники ему определил старого, испытанного воина Гао лингуна '' - для управления войском и в случае неудачи для сурового наказания. Наследнику не суждено было прославиться, а лингуну держать ответ перед императором и его советом. В первом же сражении тангуты были разбиты, наследник спасся бегством, а лингун попал в плен. [' Г о д з м е и - 1209 год.] ['' Л и н г у н - титул, видимо заимствованный тангутами у китайцев, означающий в переводе с китайского <его превосходительство начальник>.] В четвертом месяце Чингисхан взял крепость Валохай и двинулся на Чжунсин. Путь к столице тангутов преграждал Алашаньский хребет. Попасть в Чжунсин можно было лишь через тесный проход. Сюда, к заставе Имынь, тангуты успели стянуть около пятидесяти тысяч воинов. Всадники Чингисхана, не привычные к горным теснинам, не смогли взять укрепление Имынь, потеряв много убитыми, скатились к предгорьям. Хан отправил гонцов в степь за подмогой. Тангутам легко было подтянуть свежие силы, обрушиться на Чингисхана, но, напуганные первым поражением, они сидели в проходе, надеясь, что жаркое лето заставит монголов уйти. Рядом с горами лежала песчаная пустыня. Летом пески накалялись, как зола очага, и в них гибло все живое. Воины Чингисхана хорошо знали, что ждет их, если они не возьмут горный проход. Опасность, бездействие, зной пустыни томили людей, все чаще вспоминали они родные степи, прохладные речные долины, сопки, овеваемые ветрами, и с тоской поглядывали назад. Хан велел пресекать всякие разговоры о возвращении. Или проход будет взят, или все испекутся на горячих песках. Он каждый день объезжал войско. В халате из легкого холста, в чаруках на босу ногу, с распаренным лицом сутулился в седле, смотрел на людей неласково, за самые малые проступки наказывал без жалости и снисхождения. Рядом с ним всегда были его сыновья и Боорчу с Мухали. Остальные нойоны не смели отлучаться от своих тысяч и туменов. Кое-когда Джучи удавалось отпроситься у отца на охоту. Вдвоем с Судуем они поднимались высоко в горы, к еловым и осиновым лесам, оставляли пастись коней где-нибудь на горном лугу, сами поднимались еще выше. На высоте было много прохладнее, чем внизу, часто попадалась дичь. Пустыми почти не возвращались. Больше всего убивали хара-такя '. Это были крупные и красивые птицы сероватого с синевой цвета, с длинными хвостовыми перьями, светлыми у основания, отливающими, как клинок хорошего меча, с красными ногами и щеками и снежно-белым горлом... Они взлетали всегда вдруг, шумно хлопая крыльями и стремительно взвиваясь вверх. Стрелять надо было быстро и метко... Изредка убивали оленя, еще реже хухэ-ямана - голубого козла. Держался яман на малодоступных скалах, был очень пуглив. Заметив охотников, громко, отрывисто свистел и мчался по отвесным кручам, еле касаясь ногами выступов. Под вечер он выходил пастись на горные луга, тут-то и подкарауливали его охотники. [' Х а р а т а к я - <черная курица>, ушастый фазан.] Для Судуя ожидание на закрайке леса было самым счастливым временем. Лежи на траве, вытянув натруженные ноги, слушай торопливый шепот осин, думай о чем хочешь, а если время раннее, можно и поговорить с Джучи. И думы, и разговоры в это время хорошие, честные, чистые, от них теплеет на сердце, и верится, что жизнь тоже будет светлой, как луг, озаренный вечерним солнцем. Тут Судуй забывал, что Джучи сын хана, он был его товарищем, и с ним можно было говорить обо всем. И они говорили обо всем - о скакунах, об охоте, о войне, о жизни людей, о жизни духов... - Ты, Джучи, скоро станешь нойоном тумена и на охоту уже ходить не будешь. - Охотиться я буду всегда... - Воевать надо будет. - Так и сейчас война. Но воевать я не люблю. Охота лучше. А мой отец говорит: каждый мужчина должен быть воином. Только тогда враги станут нас бояться; Мы должны быть сильными, говорит отец.- Джучи сорвал травинку, накрутил на палец,- После похода на ойротов и киргизов я думаю, как и отец: мы должны быть сильными. - Но ты там не воевал... - Нет. Я им сказал: <Вот мое войско, вы можете собрать воинов больше и побить меня. Но мой отец соберет еще больше и побьет вас. Лучше покоритесь ему и живите, как жили>. Они все хорошо поняли, и никто никого не убивал. - А тут убиваем. В Валохае все улицы были завалены мертвыми,- Судуй вспомнил тела людей, порубленные мечами, потоптанные копытами коней, безобразно вздувшиеся на жаре,- его передернуло. Нахмурился и Джучи. Смотрел перед собой широко открытыми глазами. Потом тряхнул головой. - Иначе, наверное, нельзя. Если бы тангуты отдали все, что хочет получить отец, не было бы мертвых. - А почему они должны отдавать свое? - Они богаты, а у нас ничего нет. - Э-э, Джучи... У тебя много всего, а у меня-то, что на- мне. Я должен приставить нож к твоему горлу? - Когда-то, говорят, так и было... Кто мог, тот и грабил. - Грабили друг друга, а теперь соседей... Э, да не моего ума это дело. Суслику, спящему зимой в норе, не пристало судить о глубине снега. Я, Джучи, как только вернусь домой, найду себе жену, поставляю юрту и буду помогать отцу делать стрелы. Самые лучшие - для твоего колчана. Однажды их разговор прервал треск сучьев. Замолчали и быстра, бесшумно насторожили луки. Раздвинулись ветки осин, и на луг вышли двое, по виду тангуты, На спине у того и другого топорщились узлы, в руках были палки. Под толстой елью они остановились, сбросили ношу и соли отдохнуть. Джучи и Судуй, прячась за кусты, за стволы деревьев, подобрались к ним шагов на двадцать, залегли. Под елью сидели старик и молоденькая девушка. Развязав узел, старик достал кусок сыру, разломил надвое, и они стали есть. Охотники тихо поднялись и молча подошли к ним. У старика отвисла челюсть, изо рта вывалился кусочек сыру, девушка вскочила и бросилась бежать, проламывая грудью стену кустарника. Судуй обогнал ее, подставил ногу. Девушка упала. Он завернул ей руки за спину, подвел к ели. Старик сидел на прежнем месте. Коричневое и корявое, как кора дерева, лицо его подергивалось, незоркие глаза страдальчески-виновато смотрели на девушку. Джучи вытряхнул узлы. В них было одеяло из верблюжьей шерсти, халаты, обувь, котел, чашка - все потертое, старое. - Откуда? Кто такие?- спросил он. Старик начал что-то говорить, но они не могли понять ни слова Джучи махнул рукой: - Ладно... И так понятно - убегаете к своим. Девушка все еще пыталась вырваться из рук Судуя. Упав, она поцарапала щеку, и сейчас на подбородок сползала струйка крови. Он усадил ее рядом со стариком, показал на лук и стрелу-не убегай, догонит! - Ты хотел искать невесту - вот она!- засмеялся Джучи.- А? Старик сорвал листок, приложил к царапине на щеке девушки, что-то сказал. Из ее глаз брызнули слезы, узкие плечи затряслись от рыданий. Джучи показал старику знаками, что надо собрать узлы и идти вниз. Тот замотал головой, забормотал, показывая то на себя, то на девушку, то на горы. - Он, я думаю, просит, чтобы мы отпустили девушку, а его взяли,-сказал Судуй и знаками же начал устанавливать, верна ли его догадка. Все верно, он, старик, будет чистить одежду и обувь, варить пищу и седлать коня, только пусть воины отпустят девушку. - Ему-то как раз идти к нам незачем!- Джучи свел к переносью брови.- Убьют. - Джучи, давай отпустим... - Старика? - И старика, и девушку. Не воины же... Пусть живут. А, Джучи?.. - А разве жена тебе не нужна? - Нет. Вернее, нужна, но... Мать взяла с меня клятву. Мне нельзя... Джучи недоуменно дернул плечами. - Не понимаю... Хочешь, я возьму ее для тебя? - Не надо, Джучи. Не хочу я этого. Отпусти... Небо принесет тебе счастье-удачу. - Так ты на всю жизнь без жены останешься. Пусть идут! Кинув на плечи старику и девушке узлы, Судуй показал рукой на горы-уходите. Старик покосился на луки и стрелы, подтолкнул девушку, пошел, заслоняя ее собой и беспрестанно оглядываясь. Скрылись в чаще. Немного погодя старик неожиданно возвратился, приложил руки к груди и низко поклонился. Засовывая стрелу в колчан и провожая, взглядом старика, Джучи задумчиво сказал: - Наверное, мы сделали правильно. А что за клятву ты дал матери? - Она была в плену... Ну, и не хочет... - А-а... Моя мать тоже была в плену у меркитов...- Джучи внеэапно умолк и помрачнел. - Ты хороший человек, Джучи! Ты будешь когда-нибудь ханом. Самым лучшим ханом! А я у тебя - самым лучшим стрелочником! В другой раз встреча с тангутами закончилась иначе. Тангуты и монголы стояли друг перед другом уже два месяца. Из степей подошли свежие силы, и хан готовился к сражению. Джучи с трудом удались отпроситься в лес. Как всегда, лошадей оставили на лугу и стали подниматься к горным вершинам. Выше лес становился реже, всюду громоздились обломки скал, вздымаясь порою над деревьями. Шли молча, старались не шуметь на каменистых россыпях, осторожно отводили ветки деревьев. Подошли к высокой скале, стали ее огибать. И тут почти лицом к лицу столкнулись с десятком тангутских воинов. На короткое время те и другие замерли, разглядывая друг друга. Судуй и Джучи повернулись, бросились бежать. Рядом в скалу, высекая голубоватые искры, ударили стрелы. Бежали, прыгая с камня на камень, сминая кусты колючей харганы. Тангуты не отставали. На бегу выпускали стрелы, что-то кричали. Выскочили в редколесье. Здесь бежать было легче: меньше стало камней. Неожиданно сбоку выскочили два воина, пересекли им дорогу. Судуй и Джучи присели, разом выпустили две стрелы. Недаром они учились стрелять птиц влет. Один из тангутов упал, другой отбежал и спрятался за деревьями. Почти кувырком скатились по крутому косогору к лошадям. Вскочили в седла. И в это время тангутская стрела скользнула по ноге Джучи, вспорола голенища гутула, резанула по телу. Сбежали к караулам, и сотни воинов отправились вылавливать тангутов. Рана у Джучи была неопасной, он даже не хромал. Но хан, встревоженный тем, что враги просочились через дальние караулы и почти приблизились к его ставке-орду, учинил Джучи и Судую строгий допрос. Тут же велел Мухали проверить все караулы, обшарить леса и горы. Затем его тяжелый взгляд остановился на Судуе. - Скажи-ка, удалец, как это вышло, что мой сын ранен, а ты нет? - Не знаю, хан... Мы вместе... - Вот - вместе! Как ты смел бежать вместе?! Ты должен был остановиться, задержать врагов, чтобы Джучи ушел. За жизнь моих сыновей головой отвечает всякий, кто с ними рядом. - Я виноват, хан,- признался Судуй. Но хан и не слушал его признания, не ему предназначал свой слова. Вокруг сидели нойоны, и он говорил им. Джучи поймал взгляд Судуя, растерянно улыбнулся. - Для первого раза надо дать тебе палок,- наконец вспомнил хан о Судуе. - Отец, не наказывай моего нукера!- с горячностью заступился за него Джучи. - Вина, оставленная без внимания, родит две. Снисходительность к поступку рождает преступление. Но если ты просишь, я не стану наказывать его палками. Завтра твой нукер пойдет с алгинчи - передовыми - на укрепление. Джучи наклонил голову. - Дозволь, отец, и мне идти с передовой сотней. Хан метнул на сына быстрый взгляд, прищурился. - Ступай. Не могу же я запретить тебе стать храбрым воином. Два месяца сидения возле горного прохода заставили хана убедиться, что силой за Алашаньский хребет не прорваться. Тангуты могут положить в теснине всех его воинов. Надо было выманить врага. Как? Был единственный путь - бросить на проход легкую конницу, она начнет сражение, но будет разбита, побежит, бросая обозы. Все должно быть похоже на полный разгром. Тангуты не смогут удержаться от преследования, от мести за свое поражение, ринутся вниз. И тут с горных склонов, из ущелий на них ударят главные силы, сомнут врагов, погонят и, держась за хвосты их коней, перекинутся через перевал. Но передовым сотням достанется тяжелая доля. Многим воинам придется сложить голову... Ни Джучи, ни Судуй ничего этого не знали. Перед рассветом в полной тишине воины передовых тысяч заняли место перед проходом. Пустыня дохнула на горы горячим ветром, заполнила воздух пылью. Было трудно дышать. Куяк из толстой, просмоленной кожи туго стягивал грудь Судуя, спина под ним взмокла от липкого пота. Джучи стоял рядом. К нему подъезжали нойоны, спрашивали, не пора ли начинать. Спрашивали из почтительности, каждому было известно и время начала битвы, и место в строю. Джучи снял с головы шлем, выстукивал на нем ногтями барабанную дробь. Небо над вершинами гор медленно воспламенялось, первые лучи солнца прикоснулись к высоким скалам, но внизу еще держался душный, горячий сумрак. - И-и-эх!- прокричал кто-то. И кони рванулись с места, понеслись в гору. Порубили легкие заслоны. Показались стены заставы Имынь, нависающие над проходом. Поравнялись с ними. Со стен полетели камни, бревна, мешки с песком. Шарахнулись кони, закрутились, сшибая друг друга. Падали пораженные всадники. С другого склона, из-за земляных укреплений, полетели, затмевая солнце, тучи стрел. Судуй не думал ни о чем, старался лишь не отбиться от Джучи. Обоих крутило и метало из стороны в сторону в месиве коней и людей. Отхлынув от крепостных стен, воины навалились на земляные укрепления, оттеснили с одной стороны лучников, раскидали землю и внутрь прохода ворвались конные, порубили, вышибли тангутов. Но из-за крепостных стен, из-за перевала на конях и верблюдах мчались все. новые и новые воины. Отчаянно сопротивляясь, монголы покатились назад. Разинув рот, но не слыша своего крика, Судуй размахивал мечом, нападая и отбиваясь. Иногда отставал от Джучи, поворачивал голову, ловил взглядом золотую иглу его шлема, расталкивал своих, пробивался между чужих и вставал с ним рядом. Джучи был бледен, по лицу струился пот. - Нельзя назад! Нельзя!- кричал он и правил коня на тангутов. Но устоять было невозможно. Сражение ползло по теснине вниз все быстрее, все громче становились победные крики тангутов. Скатились в предгорья, стали видны обозные телеги, и здесь началось бегство. Джучи пытался остановить воинов. Но где там! Под ним пала лошадь. Судуй проскочил мимо, стал разворачивать коня, но его толкали налетающие всадники, увлекали за собой. Кое-как выбрался из потока в сторону, поскакал назад. Джучи бежал пешком, сильно припадая на ногу. Шлем он потерял, п обезумевшие от страха воины его не узнавали, мчались мимо. Судуй спрыгнул с коня. - Садись! Джучи вскочил в седло. Тангутский воин на белом коне налетел на него, норовя опустить меч на обнаженную голову. Судуй снизу ткнул копьем в кадык воина, и он опрокинулся навзничь, свалился, застряв одной ногой в стремени. Судуй успел поймать рукой второе стремя. Лошадь понеслась, храпя и лягаясь. Судуй бежал рядом, не отпуская стремени, стараясь подхватить поводья. Вдруг лошадь вздыбилась, рухнула на землю, придавив Судую ногу. Из ее пробитого стрелой горла тугой струей ударила кровь, заливая лицо и голову Судуя. Отплевываясь, протирая кулаком глаза, он попробовал высвободить ногу. Не удалось. А мимо катилось тангутское войско. Промчались конники. За ними - воины на верблюдах, наконец пешие. <Пропал я! Э-эх, пропал!> Судуй притих. Залитый лошадиной кровью, он был для тангутов мертвым. Неизвестно, сколько времени пролежал неподвижно. Нестерпимо пыла нога, от зноя и страха во рту все пересохло, язык стал шершавым, как у вола... <Что скажет мать, когда придет встречать воинов, а меня с ними не будет?>.... Но что это? Тангуты как будто повернули назад. Бегут! Бегут назад! <Духи-хранители, спасите меня ради моей матери!> Послышались громкие, все нарастающие крики: <Хур-ра!> И всадники на низких степных лошадках бурным потоком хлынули к проходу... Вечером воины Чингисхана были уже на перевале. Из пятидесяти тысяч тангутов в Чжунсин ушло едва ли больше десяти - пятнадцати. Остальные были убиты в сражении, взяты в плен и безжалостно изрублены на перевале, Судуй выбрался из-под лошади, поймал тангутского верблюда и на нем поехал разыскивать Джучи. Сын хана крепко стукнул его кулаком по плечу. - Ты где был? - Отдыхал. Когда остался без коня, подумал: зачем бегать взад-вперед? Да еще пешком. Лег и полеживал. - Если бы не ты, Судуй, я бы пропал! - Э-э,я все делал так, как велел твой отец.- Судуй засмеялся. VIII Кутаясь в шерстяной плащ, Ань-циань поднялся на городскую стену... Смеркалось, шел мелкий дождь. С верховьев Хуанхэ дул холодный ветер, хлопал полами плаща, трепал огни, поднятые над его головой телохранителями; неровный, прыгающий свет вырывал из серого мрака зубцы стены, кучи мокрых камней, воинов, зябко жмущихся к зубцам. Император шагал, расплескивая лужицы черной воды, смотрел вниз, где в мутной дождевой мороси и сумраке вечера расплывались, сливались в сплошную дугу огни вражеского стана. Огни горели и в стороне Бован-мяо. Там, в храме предков тангутских императоров, расположился предводитель кочевников, грязный осквернитель святынь... Уже несколько месяцев наглухо заперты все шесть ворот столицы. Никто не думал, что осада окажется такой затяжной. Всем было известно, что кочевники подобны разбойникам, налетают, хватают, что сумеют схватить, и бегут в свои степи. Так было с незапамятных времен. А тут... Монгольский хан разорил Валохай, ему досталась богатая добыча у заставы Имынь, он дочиста ограбил столичную округу. И не уходит. Как одержимый, беснуется под стенами города, пытаясь овладеть твердыней. Поначалу кидал людей на стены. По лестницам, сделанным из плодовых деревьев, его воины лезли то в одном, то в другом месте, то среди дня, то глухой ночью. На них обрушивали град камней, засыпали глаза песком, лили кипяток... Высокое умение брать крепости было неведомо дикарю, и защитники легко выходили победителями. Но у хана варваров было упорство, а оно и камень разрушает. Обеспокоенный император через потайной подземный ход слал гонцов во все двенадцать округов страны, требовал напасть на хана с тыла, отправил посольство к Цзиньскому императору с просьбой оказать скорую помощь. Однако разрозненные войска из округов монголы перехватывали по дороге и разбивали. А князь Юнь-цзы, только что занявший императорский трон в Чжунду, прислал надменный ответ: он считает унизительным соединять силы двух великих государств для борьбы со степным грабителем. Возле угловой башни император остановился. Ветер хлестал дождем прямо в лицо. Пригибая голову, Ань-цюань вглядывался в тьму. Далеко на притоке Хуанхэ светлячками мельтешили огни. Там, как доносили лазутчики, жители столичной округи, согнанные ханом, носили камни, мешки и плетеные коробы с землей, кидали в реку. Хан хочет возвести плотину - для чего? Он стоял на ветру, пока не продрог. Потом спустился со стены и отправился во дворец. В малых императорских покоях ярко горели восковые свечи, пылали угли в железных жаровнях с румяными боками. Было тепло и сухо. Лысый сановник, главноуправляющий делами государя, снял с него мокрый плащ, с поклоном спросил: - Будешь ли говорить со своим советом? Придвинув к жаровне низкое кресло, обложенное перламутром, император простер над углями ладони, зябко повел плечами. Ему не хотелось встречаться с высокими сановниками. Что могут сказать утешительного они? Что может сказать он? Остается одна надежда: терпение хана иссякнет, и он уберется в свои степи. - Пусть заходят. Сановники входили, кланялись и усаживались на узкий ковер, растянутый вдоль стены. Тихо шелестели бумаги, шуршала одежда. Кивком головы он разрешил говорить. По установленному порядку они рассказывали о делах, которыми ведали. Иссякают запасы пищи... Много больных... Ничего нового. Он разыскал взглядом князя Цзунь-сяна. - Я просил тебя собрать ученых людей и узнать, чем грозит нам плотина, возводимая врагами. Не спеша, храня свое достоинство, Цзунь-сян развернул лист бумаги, подслеповато жмурясь, вгляделся в него. - Нас ждет большая беда. Воды реки, перекрытой здесь,- ткнул пальцем в бумагу,- хлынут в город. Посмотри на этот чертеж, и тебе станет понятно. Он взял плотный лист бумаги, но вглядываться в извилистые линии чертежа не стал. Сказал с удивлением: - Как мог дикарь додуматься до этого? - Дикарь-то он дикарь. Но у него есть чему поучиться и просвещенным владетелям. Император бросил быстрый взгляд на Цзунь-сяна. - Что придумали хранители мудрости для разрушения сего замысла? - Можно сделать одно: пробиться к плотине, раскидать... - Пробиться? Да они только этого и ждут. Выйдем за ворота - сделают то же, что у заставы Имынь! Эх вы, познавшие истину! Чтобы придумать такое, не надо сидеть десятилетиями над книгами. - Потерянное в горах, государь, не ищут на дне реки,- с раздражающей назидательностью сказал Цзунь-сян.- Не надо было подпускать врагов к сердцу страны. Мы повторяем ошибки покойного Чунь-ю. Он говорил <мы>, но понимать это надо было - <ты>. Род Цзунь-сяна так же высок, как и род самого императора, но это не дает ему права вести такие подстрекательские речи. Ань-цюань навалился на спинку кресла, утвердил локти на мягких подлокотниках. - Поди прочь, Цзунь-сян! Тому, видно, показалось, что он ослышался. Повернулся в одну сторону, в другую - сановники стыдливо прятали глаза. Бледное лицо князя порозовело. Он поднялся и удалился, гордо подняв голову. Император выпятил нижнюю губу, скомкал чертеж и бросил в жаровню. Утром в город пришла вода. Она врывалась под створы ворот, с журчанием растекалась по улицам, подхватывая мусор, перехлестывалась через низкие пороги домов, низвергалась в подземелья с плеском, шумом и грохотом. Люди, кто с молитвой, кто с проклятием, тащили на крыши детей, закидывали свое добро, влезали туда же сами, мокрые, грязные, тряслись под нудно моросящим, холодным дождем. Взломав загородку конюшни, вырвались на волю лошади, с ржанием метались в теснинах улиц... К вечеру почти не осталось незатопленных мест, только у императорского дворца сохранилась узкая полоска суши. От хана прибыл посланец. Сухопарый, крючконосый воин говорил с императором, обратив лицо не к нему, я к переводчику. На голове у воина был тангутский гребенчатый шлем, с плеч свисала мокрая, заляпанная грязью тангутская же шерстяная накидка. Посланец требовал у императора сдачи города. Сам император с воинами может уходить, но все ценности должны быть оставлены, оставлены должны быть также люди, умеющие ковать, плавить железо, обрабатывать серебро я золото, ткать шерстяные или иные ткани... Слушая посланца, Ань-цюань вспомнил свою встречу с беглым степным ханом в Хэйшуе. Тогда все было иначе. Тогда он издевался над кочевником, над его ничтожеством. До чего же был глуп! Рябому хану надо было помочь. Через него в степях завести друзей... Но разве мог подумать, что придет время и он, император Си Ся, страны величественных храмов и дворцов, страны, чьи воины заставляли трепетать и киданьскую и сунскую, и цзиньскую династии, будет слушать такие слова от грабителя, который не постеснялся прийти к нему в чужом, награбленном одеянии... - Уходи, нойон Джарчи. Города твоему хану мы не отдадим никогда! - Мы подождем.- Нойон поправил на поясе меч <дракон-птица>- тангутский меч с рукояткой, чешуйчатой, как тело дракона, изогнутой на конце в виде птичьей головы. Вода, залив город, больше не прибывала. С нею можно было бы примириться. Но размокли стены глинобитных домов, они оседали, разваливались, придавливая обломками людей, в двух местах просели и треснули крепостные стены. Город ждала неминуемая гибель. Императорский совет почти в открытую стал обвинять Ань-цюаня в неразумном упрямстве. Надо бросить все и уйти... Они не хотели понять, что стоит покинуть стены крепости - и все лягут под мечами кочевников. И вдруг вода начала резко убывать, скатываться. Случилось это поздно вечером. В стане врагов всю ночь метались огни, доносился шум. Утром все стало понятно. Вода поднялась настолько, что стала топить и вражеский стан. Тогда хан велел разрушить плотину, и рек? вошла в спое русло. И снова прибыл посол. Он признался: - Наши воины немного покупались! Мы перебрались на более высокое место. Теперь не затопит: А вам уйти некуда: Хан говорит тебе: оставайся в своем городе, но поклянись быть его правой рукой, отдай ему в жены свою дочь, по первому его слову шли воинов, куда он направит, рази тех, кого укажет. Императорский совет принял позорные условия хана. Отныне император Си Ся становился данником хана. Такого унижения страна не знала. Совет согласился отдать в жены и дочь Ань-цюаня. Но не захотел, чтобы тангутские воины шли с ханом грабить другие народы. Император молчал. Совет как бы отодвинул его в сторону. Ничего он не сказал и тогда, когда увидел среди сановников Цзунь-сяна. Он чувствовал, что его, кажется, ждет судьба предшественника. Начались длительные переговоры. Хан был неуступчив. Если император не дает воинов, пусть дает коней, верблюдов, тканей разных, меда и воска, серебра и золота, седел и саадаков с луками и стрелами, белых войлоков и цветных ковров... И все-в неслыханном количестве. - Надо дать,- сказал Цзунь-сян.- Пусть уходит. По всему видно, он Собирается напасть на кого-то. Для того и просит воинов. На кого же он собирается напасть? Думаю, на цзиньцев. Вот и пусть... Они нас бросили в беде. Они не меньше нас виноваты в нашем позоре. Пусть повоюют с ханом. Мы, сохранив при себе воинов, отомстим цзиньцам, вернем все, что сегодня отдаем хану-грабителю. В стан хана со всех концов страны стали сгонять скот, свозить добро. В его кожаные мешки перекочевала почти вся императорская казна. Ань-цюань проводил до крепостных ворот плачущую дочь Чахэ. Прощаясь, расплакался и сам. Он чувствовал, что уже никогда не увидит свою дочь. Предчувствия не обманули императора. Вскоре после того, как хан ушел в свои степи, обобрав тангутский народ, Ань-цюаня вынудили отречься от престола. А через месяц, на сорок втором году жизни, он внезапно скончался. Новым императором стал ученый князь, подслеповатый Цзунь-сян. IX Целый день хан охотился в степи с ловчим кречетом. Возвращался усталым и голодным. Недалеко от его шатра толпились люди. Наверное, снова сартаульский купеческий караван. Все более торными становятся караванные тропы в умиротворенной степи. Идут торговые люди из Самарканда, из Бухары, из Хорезма и Отрара. Иные продают товары тут, иные направляются дальше, в пределы Алтан-хана. Купцы люди ловкие и смелые. Он не однажды говорил, что как торговцы и поисках выгоды идут на край земли, так воин в поисках добычи должен переплыть все реки, преодолеть все перевалы. Сартаульский купец, до глаз заросший бородой, в пышной чалме, играя на животе пальцами, ходил за спинами своих подручных, торгующих тканями, орехом и миндалем, чашами из чеканной меди. Увидев хана, купец степенно поклонился. В его поклоне не было ни приниженности, ни рабской покорности. Хан спешился, пошел вдоль ряда, ощупывая ткани. Купец с готовностью разворачивал куски. - Эту ткань у нас называют карбас. Она не бывает крашеной. Прочна, легка. Ее любят простые люди. А это зендани. Ткань тысячи расцветок. Одежду из нее можно носить и в дни радостей, и в часы скорби... Зарбофат ' - так называют у нас эту ткань. Одежда из нее украшает достойных, при свете солнца она сияет, блестит, как роса на зелени весенней травы, в пасмурный день она сама излучает свет. [' Название тканей: к а р б а с - хлопчатобумажная, з е н д а н и - хлопчатобумажная набивная, з а р б о ф а т - златотканая парча.] - Ты где так научился говорить на нашем языке? - Великий хан, с младенческого возраста я путник. Я продавал свои ткани меркитам, кэрэитам, найманам... - А бывал ли ты в Чжунду или других городах Алтан-хана? - Бывал. Я везде бывал. - И сколько же просишь за эти товары? - Совсем немного. За кусок златотканой ткани - три золотых балыша, за кусок зендани - три серебряных '. [' Б а л ы ш - слиток серебра, золота, денежная еденица, заключала в себе до 75 динаров того времени.]. - Сколько ты платил за штуку в своей земле? Не торопись отвечать. Если солжешь, я снесу тебе голову! Купец, открывший было рот, онемел, потом взмолился: - Великий хан, не губи! - Говори правду, и ты останешься жив. - Я платил за штуку не дешевле десяти и... и не дороже двадцати динаров. - Ты что же, грабить нас приехал?- Хан взял кусок парчи, бросил и толпу.- Берите. Все берите у этого грабителя! С веселым визгом и смехом толпа расхватала и ткани, и орехи, и миндаль - ничего не осталось. Купец схватился за голову: - Вай-вай! - Иди за мной. Хан прошел в шатер. Баурчи подал мясо и кумыс. - Ешь, купец. В другой раз будешь умнее. - Великий хан, я бывал во многих землях. Большие и малые владетели оберегают караваны... Мы ищем выгоду - это так, но мы везем то, чего без нас не получишь... Хан велел кешиктенам принести из хранилища парчу, гладкий и узорчатый шелк, тонкие шерстяные ткани. Все это разложил перед купцом. - Ты думаешь, я это купил?- спросил хан,- Все, что мне надо, я беру мечом. Позовите Татунг-а... Как твое имя, купец? - Махмуд Хорезми. Махмуд из Хорезма. - Ты ешь, Махмуд. Пользу от торговли я вижу. И зря купцов обижать не буду. Но раз вы торгуете в моих куренях, вы должны служить мне. Нет - с каждым могу сделать то же, что сделал сегодня с тобой. - Тебе нужны воины, великий хан, А я бедный купец. - Мне нужны не только воины. Ешь!- Хан выбрал кость пожирнее, протянул Махмуду. Он ее принял, но есть не стал, держал в руках, и горячее сало ползло по его пальцам, падало на крышку столика, застывало белыми каплями. Совсем убит, раздавлен человек. В шатер вошел Татунг-а с дощечкой для записи повелений. - Скажи, Махмуд, сколько штук тканей было у тебя, и Татунг-а заплатит тебе за каждую штуку сполна. В темной, как ненастная ночь, бороде Махмуда блеснули зубы - рад! - Пока я только возвращаю отнятое,- продолжал хан.- Но ты получишь больше. Со своим караваном ты пойдешь в Чжунду. - Зачем, хан? - Торговать. Ну, и попутно кое-что узнаешь. Возьмешь моих людей погонщиками. - Нет, хан, твоих люден я не возьму. Без них мне будет легче. К нам уже привыкли... <А он неглуп>,- подумал хан, почесал бороду. - Будь по-твоему. Одно помни всегда и везде: верность принесет тебе богатства и почести, предательство - смерть. Махмуд из Хорезма не первый, кого он шлет за великую стену. О владениях Алтан-хана надо знать как можно больше. Под Чжунсином он увидел, что его войско много подвижнее, выносливее, упорнее в защите и яростнее в нападении, храбрее тангутского. А каковы воины Алтан-хана? Говорят, Алтан-хан может против каждого его воина выставить десять - пятнадцать своих. Орла, как известно, могут заклевать и сороки, если их много и они дружны. Однако у <золотых> чжурчженей нет дружбы с <железными> киданями и коренными жителями. Можно ли извлечь из этого выгоду? От Алтан-хана идет в его орду большое посольство - зачем? Его слава разнеслась по всему свету. И неизвестно, надо ли радоваться ей. На днях прибыли послы от уйгурского идикута Баурчика, следом - от карлукского хана Арсалана и от владетеля Алмалыка Бузара. Он с ними еще не говорил, но через Татунг-а выведал: идикут, хан и владетель Алмалыка отложились от гурхана кара-киданей и хотят покориться ему. Конечно, он их примет под свою руку. Но этим озлобит гурхана. И без того кара-кидане косятся в его сторону. Они приняли и обласкали недобитого сына хана найманского Кучулука. Надо бы направить коней туда. Но этого нельзя сделать, пока он не знает, что держит в мыслях золотой сын неба. Им стал тот самый пухленький князь, что вел когда-то переговоры с ним и Ван-ханом, тот, с чьего соизволения он получил титул джаутхури. Удивительно! Ему всегда казалось, что на троне Алтан-хана сидит не простой смертный, а и впрямь сын неба... Что скажут его послы? Он примет их всех вместе. Пусть смотрят друг на друга, на него и думают... Отпустив купца и Татунг-а, он сел у входа в шатер. Синие сумерки наплывали на степь. С Хэнтэйских гор сползала прохлада. В курене горели огни, дым аргала стлался над травой, его горечь смешивалась с горечью ая-полыни. Шумно резвились дети. Звенели молодые голоса, кто-то пел шутливую песню о бодливом козленке, сопровождая песню дурашливым меканьем, и ему вторил веселый смех. Хану захотелось подойти к любой из юрт, сесть в круг у огня, послушать разговоры, песни, шутки, но он знал, что, едва приблизится,- все замолчат. И станут ждать, что скажет он: если попросить, будут, конечно, разговаривать, будут и песни петь, только уже иначе... Он отъединен от людей с их будничными радостями и заботами, не нужен им, когда они сидят в кругу у огня. У них своя жизнь, у него - своя, и они не сливаются... Такие вечера вызывают в нем или тоску, или глухое раздражение. Другое дело на войне. Там его мысль, его слово становится страстью, жизнью и смертью тысяч, там он подобен духу, творящему бурю... К приему послов он готовился с великим тщанием. Велел сшить для всех кешиктенов шелковую одежду - каждой тысяче своего цвета, подобрать коней одной масти, одинаковое оружие, повелел нойонам, братьям и сыновьям надеть на себя самые лучшие халаты и самые дорогие украшения. Для него был приготовлен парчовый халат, расшитый по отворотам и рукавам золотыми нитями и жемчугом. Но он не стал его надевать. Великолепием своих одежд не удивить посла Алтан-хана. Остался в будничном холщовом халате и войлочной шапке. Единственным украшением был золотой пояс. Перед шатром, как и на курилтае, поставили трехступенчатый помост, укрыли его мягкими тангутскими коврами, он сел на трон, изготовленный тангутскими ремесленниками из черного дерева. От помоста на половину полета стрелы расстилался белый войлок. В конце его горели два огня - для очищения послов от всякой скверны и нечисти. У огней кешиктены отобрали у послов оружие, провели по войлоку к помосту. Послы идикута, карлукского хана и владетеля Алмалыка поклонились ему. Послы Алтан-хана остались стоять. Не взглянув на них, он ласково улыбнулся бывшим подданным гурхана. Через переводчиков послы выразили надежду своих повелителей, что Чингисхан, чье величие, как солнце, сияющее над миром, обогревает озябшие народы, будет для них отцом, заботливым и милостивым. Он улыбался, но слушал послов вполуха. Ему было известно, что они скажут, какие преподнесут подарки. Загадкой оставались послы Алтан-хана. С ними был Хо. Но увидеться с ним не удалось. Людей Алтан-хана было четверо, считая Хо. Впереди стоял высокий человек с широкими сросшимися бровями. По знаку хана он сделал шаг вперед, заговорил. Из-за его плеча выдвинулся Хо, глядя себе под ноги, стал переводить: - Мы прибыли к тебе, джаутхури... Хан перебил Хо: - У меня есть титул, дарованный мне небом. Я не джаутхури, я Чингисхан. Не поднимая головы, Хо перевел его слова. Широкобровый нахмурился. - На земле есть один-единственный государь, власть которому дарована небом,- наш хуанди. Все остальные владеют землями, народами с его соизволения. Мы прибыли к тебе, джаутхури, огласить указ о восшествии на престол нового хуанди. Этот указ тебе надлежит выслушать, стоя на коленях. Хан сорвал руки с подлокотников трона. Стоит ему взмахнуть, и послов вскинут на копья кешиктены. Но он опустил руки на колени, стал быстро перебирать пальцы, а сам улыбался неживой, застывшей улыбкой. В голове звенело, взгляд застилала пелена. <Не спеши, не спеши!>- твердил он себе. Ссора с Алтан-ханом не ко времени. Надо бы управиться с Кучулуком и хори-туматами... Но стать на колени? При всем народе, при послах!.. - Ваш золотой хан не отец мне. Но он может быть моим братом. А где вы слышали, чтобы брат слушал своего брата, стоя на коленях? - Хуанди единственный сын у неба, нет у него братьев. Они были упрямы, как волы, и все настойчивее требовали, чтобы он стал на колени. Разговор становился бесполезным, затягивая его, он обнаружил бы свою боязнь. - Кто такой ваш новый хуанди? - Князь Юнь-цзы. - А, так я его знаю! Видел. Ты, посол, глуп, а он, думаю, даже глупее тебя. Переведи все, как я говорю! И такой ничтожный человек - хуанди. Вставать на колени! Да я бы его не взял в помощники моему писцу Татунг-а. Удалитесь с глаз моих! Потом он велел запереть послов каждого в отдельную юрту. Сделал это для того, чтобы поговорить с Хо. Но переводчик не мог сказать ему чего-то нового: знал Хо не так уж много. Да, в Чжунду обеспокоены, там не ждали, что он сумеет одолеть императора Си Ся. Но сановники думают, что получилось это не оттого, что силен Чингисхан, а оттого, что слабы тангуты, погрязшие во внутренних неурядицах. Посольство хотело припугнуть хана, а заодно проверить, так ли уж он опасен. Потому-то во главе его поставлен Хушаху. - Ты мне говорил о каком-то потомке императора киданьской династии. Жив ли он? - Он жив. Но от дел его почему-то устранили. - Можешь свести моих людей с ним? - Могу... Хан, это, конечно, не мое дело, но ты напрасно так говорил с послами. Проезжая по степи, я видел мирные кочевья. Сюда придут воины нашего государя... Людей побьют. - Ты думаешь, они смогут прийти? - Если захотят... - А может быть, я приду к вам, если захочу... - Тебе не осилить императора. Да и зачем идти туда? Степи так широки и просторны. Меня до сих пор тянет сюда. Тут моя вторая родина. И Мне бы не хотелось, чтобы лилась кровь здесь или там. - Как поживает твоя сестра, наша добрая Хоахчин? - Хорошо. Все время вспоминает матушку Оэлун-фуджин, и тебя, и твоих братьев. Ее вторая родина тоже здесь, хан. Он велел Татунг-а принести мешочек с золотыми слитками. Вытряхнул их на столик, разгреб по всей крышке. Огни светильников дробились на золоте, и стол светился, как очаг, полный горячих углей. - Бери сколько нужно. Купи сестре все, что она пожелает. Хо взял несколько слитков, посмотрел, погладил пальцами, положил на стол. - Не обижайся, хан, но я не могу ничего взять. - Почему?- Хан нахмурился. - Хушаху знает, что я служил у тебя. Если он найдет золото, ни моя сестра, ни жена, ни сын не увидят меня. - Что я могу сделать для тебя? - Не знаю... Да мне ничего и не нужно.- Хо вздохнул.- Одного хочу: пусть моя жизнь будет такой, какой она есть. Этот разговор оставил в сердце хана малоприметную, Но досадную горчинку. Ему от души хотелось порадовать Хо и его сестру. Не все, выходит, доступно и ему, всемогущему... Война с Алтан-ханом, о котором он так много думал в Последнее время, после его оскорбительного ответа послу стала неизбежной. Здесь, в степях, ему не страшно войско Алтан-хана, каким бы многочисленным оно ни было. Но, разгромив врагов тут, много ли он добудет? Надо идти за великую стену, там, если небо явит свою милость, добыча будет богатой. Но... Алтан-хан был всегда грозой для всех племен. Перед его могуществом трепетали храбрейшие из ханов... Не гибельным ли будет дерзостный поход? Хан на три дня и три ночи заперся в темную юрту. Не принимал пищи, молился небу, думал. После этого созвал нойонов. - Алтан-хан своевольно отобрал власть у наших братьев-киданей. Он сеял рознь между племенами, предавал смерти багатуров. Предки завещали нам отомстить за все эти злодеяния. Можем ли мы жить в довольствии и покое, не воздав должного заклятому врагу? Небо призывает меня покарать извечного зложелателя, утерявшего в своей гордыне остатки: разума. Могу ли противиться его воле? Пусть воины готовят коней! X - Что тревожит твое сердце, господин мой? Над Кучулуком, заслоняя огонь светильника, склонилось лицо жены. Большие черные глаза смотрели настороженно. Он взял ее длинные, упругие косы, осторожно притянул к груди, погладил: по голове. Дверь дворцового покоя была распахнута настежь, во внутреннем дворике журчала вода арыка. За стеной дворца, выложенной из сырого кирпича, в саду гурхана играла музыка, слышались веселые голоса. - Ты все время молчишь - почему?- обиженно спросила жена - Я устал. Мне тяжелю. - Я не отпущу тебя много дней, и ты отдохнешь. Почувствовав его усмешку, она села, отбросила косы за спину. - Если ты думаешь о другой женщине - берегись! У, тебя не будет ни других жен, ни наложниц. Он тоже сел, глянул на нее с сожалением. - У тебя пустые мысли, Тафгач-хатун! Ты не хочешь, чтобы у меня были наложницы. А я не хочу, чтобы наложницей стала ты! - Ты, видно, не в своем уме! Чьей же наложницей и почему стану я, твоя жена и дочь великого гурхана? - Прислушайся... Что ты слышишь? - Ничего. В саду играет музыка. - Вот. Музыка. Кругом грохочут барабаны войны, поют боевые трубы. А твой отец услаждает слух музыкой и проводит время среди танцовщиц... - Зачем так говоришь о моем отце? Разве он не был добр к тебе? Кучулук отвернулся, стал смотреть в темный дверной проем. Гурхан Чжулуху, толстенький, коротконогий, говорливый, приютил его, отдал в жены дочь, позволил собрать уцелевших найманских воинов. Гурхан радовался, что найманское ханство пало, весело говорил: <Твой дед был беспокойным соседом. А ты пришел служить ко мне. Добро! Служи, Кучулук, служи. У меня служба легкая, я никого не обижаю>. С тех пор прошло без малого три года. Избегая всяких забот, старый гурхан тешит свою душу музыкой и шумной охотой. А его государство разваливается на глазах, и Кучулука это начинает пугать. Бывший вор-конокрад Бузар завладел Алмалыком. Гурхан и ухом не повел. А теперь Бузар вместе с уйгурским идикутом Баурчиком и карлукским ханом Арсаланом предались Чингисхану. И снова гурхан не пошевелил пальцем. От него вот-вот отложатся хорезмский шах Мухаммед и молодой, но бойкий самаркандский султан Осман, зять гурхана. Если сюда придет Чингисхан, Чжулуху ждет гибель. А с ним и Кучулука. Но гурхан этого понять не хочет. Машет короткими ручками в золотых перстнях: <Помолчи, помолчи... Что делать твоему Чингисхану так далеко от своих пастбищ? И придет - не беда. Я сам сяду на коня. Я ему покажу!..> - Ты опять молчишь?- Тафгач-хатун сердито дернула его за рукав халата. - Я тебе скажу все. Но поклянись, что ты не передашь моих слов отцу или кому-то из его людей. - Хан Кучулук, ты мой муж, я дала клятву быть верной тебе до конца дней своих - что еще? - Нет, поклянись!- Кучулук встал и запер дверь. - Клянусь нигде, никому не передавать твоих слов! - Тафгач, мы идем к гибели. Враги кругом, враги в самом государстве. Подданные твоего отца мусульмане ненавидят нас, кара-киданей, за то, что вы поклоняетесь Будде, нас - за то, что мы верим в Христа. А твой отец праздно проводит время... - Об этом говорят и другие. Но что сделаешь, если он такой? - Должны что-то сделать!- жестко сказал Кучулук.- Если этого не сделаем мы, сделают другие. - Кто это может сделать? Кто?- Глаза Тафгач-хатун сердито блеснули. - Мало ли кто... Ты сама говорила, что твои предки всех приближенных держали в руках тем, что никому не давали больше ста человек. А сейчас всем народом правят Танигу и Махмудбай. Они могут сделать с твоим отцом все, что захотят. И тогда несдобровать ни тебе, ни мне. Но если отец и сохранит власть, властвовать ему будет не над кем. Одни предадутся Чингисхану, другие - хорезмшаху Мухаммеду. Кучулук говорил быстрым, отрывистым шепотом. Высокий лоб его стал бледен, на нем выступили капли пота. А Тафгач-хатун, зябко поеживаясь, набросила на свои плечи шелковое одеяло. - Что же хочешь?- спросила она. - Отстранить твоего отца от власти. - Как ты это сделаешь? Или ты хочешь умертвить отца? Нет! - Клянусь тебе, не буду я его убивать!- Кучулук схватил ее руки, больно сжал.- Ты должна помочь мне. Или ты поможешь, или мы погибнем. Все! Она долго молчала. Плечи ее вздрагивали. - Ты мой господин, и я буду с тобой. - Я всегда верил в твой ум. Спасибо!- Он крепко обнял жену. Кучулуку пришлось недолго ждать удобного случая. Как он и предполагал, султан Осман изгнал из Самарканда наместника гурхана, отказался платить дань. Чжулуху наконец зашевелился. Потрясал пухлыми кулаками. - Я этого султана, этого неразумного мальчишку, в яму посажу! Я его заставлю чистить конюшни! Я сам пойду на него. Кучулук осторожно возразил: - Зачем тебе, великий гурхан, идти самому? Люди скажут, что султан до того усилился, что войной на него идет сам гурхан. Пошли Танигу... Но войска дай побольше. - Ты верно говоришь, сын мой. Мне ли меряться силами с моим подданным. Пусть идет Танигу. Опасный для Кучулука Танигу и главные силы гурхана ушли под Самарканд. Кучулук пробовал выманить гурхана на охоту, но он, словно что-то почуяв, сидел в своем дворце под надежной охраной. Тогда Кучулук решил захватить казну гурхана. Сокровищница находилась в городе Узгенде. Собравшись вроде бы на охоту, Кучулук взял всех своих найманов, Тафгач-хатун и устремился к Узгенду. В город приехали вечером. Переправились вброд через реку, протекавшую возле высоких крепостных стен. Увидев воинов, стражи захлопнули крепостные ворота. Кучулук начал колотить в полотно древком копья. Из бойницы надвратной башни высунулся бородатый воин в железном шлеме. - Кто такие и что вам нужно? - Ты что, ослеп?!- закричал Кучулук.- Не видишь, кто перед тобой? - Я тебя не знаю. - Еще узнаешь! Зови правителя города. Голова воина исчезла. Прошло немало времени, прежде чем на крепостную стену поднялся наместник гурхана Куман-тегин. Он узнал Кучулука. - А, это ты, хан... Зачем привел сюда своих воинов? - Великий гурхан повелел усилить охрану города. - Но меня он об этом не уведомил. Я не открою ворота. К стене подскакала Тафгач-хатун. - Куман-тегин, ты не веришь зятю великого гурхана, но не можешь оскорбить недоверием меня. Ворота крепости распахнулись. Куман-тегин с поклоном пригласил Кучулука и Тафгач-хатун во дворец, слуги принесли угощение, горячий чай. - Пить чай, вино, угощаться будем потом,- сказал Кучулук.- А сейчас проведи-ка нас в сокровищницу гурхана. Куман-тегин поперхнулся чаем. - Что за шутки? В сокровищницу кроме меня может войти только сам гурхан. - Времена меняются, Куман-тегин! Пойдем. Не заставляй упрашивать. - Да ты что! Эй, стража! В покой вбежал молодой, безбородый воин с копьем и круглым щитом. Куман-тегин поднялся, боком двинулся к дверям, не спуская глаз с Кучулука, осуждающе покачивая головой. - Такие речи ведешь... недостойные. Принужден связать тебя, хан, и отправить... - Подожди вязать и отправлять.- Кучулук тоже поднялся,- Сначала выйди посмотри. Дворец обложен моими воинами. Стоит мне дать знак... Куман-тегин выскочил за двери, возвратился, растерянно разводя руками. - Это другое дело... Но Кучулук видел, что Куман-тегин далек от покорности, лихорадочно думает, как ему выкрутиться. Положил руку на его плечо, сжал пальцы. - Садись. А ты, воин, иди и стань на свое место. Послушай меня, Куман-тегин. Надо спасать наше государство. Ты не можешь не видеть - оно идет к гибели. Нечестивые корыстолюбцы окружили гурхана. Они заботятся об одном - набить свои кошели золотом. - Ты хочешь спасти гурхана? - И гурхана, и его владения. - Это другое дело. Только я тут не все понимаю. Спасение ты начинаешь с того, что лишаешь гурхана казны. Вытирая слезы, выдавливаешь глаза. - Разве ты не знаешь моего отца?- вмешалась в разговор Тафгач-хатун.- Деньги он бережет пуще своей жизни. Не платит жалования воинам, не поддерживает друзей. - Взяв в руки сокровища, мы соберем большое и сильное войско, Гурхан еще будет нам благодарен. Ты видишь, Куман-тегин, я не разбойник, не для себя беру золото. Будь это так, я не стал бы тебя уговаривать. Долой голову - и все разговоры. Но мне нужны люди, озабоченные судьбой государства. - В твоих словах, хан Кучулук, есть правда...- Куман-тегин растирал ладонями виски и щеки.- Жалованья не получают и мои воины. Если сюда придет шах Мухаммед, они откроют перед ним ворота. Их не заставишь сражаться... Но как я могу нарушить клятву? - Ты покоряешься силе, принуждению. - Это другое дело... Другое... Втроем опустились в подземелье с зажженными светильниками. Внизу пахло сыростью, плесенью, мышиным пометом. Звякнули запоры, ржаво скрипнула железная дверь. В узком помещении со стенами, выложенными из дикого камня, рядами стояли окованные сундуки с позеленевшими бронзовыми ручками, Куман-тегин отмыкал замки, поднимал крышки. В сундуках были золотые и серебряные слитки, монеты, камни-самоцветы, перстни, кольца, кинжалы, мечи, чащи... Тафгач-хатун с загоревшимися глазами примеряла украшения, нанизывала на тонкие пальцы перстни. Куман-тегин косил на нее мрачные глаза, вздыхал все чаще. Кучулук подошел к жене, молча снял с ее пальцев перстни, бросил в сундук. - Не бери ничего. Когда-нибудь я подарю тебе и не такие украшения. Идемте. Охранять сокровищницу Кучулук поставил найманов. На другой день он собрал воинов гурхана на городской площади, выплатил всем жалованье и сказал: - Я поднял оружие, чтобы восстановить попранную справедливость. Кто желает, пусть останется со мной. Нет - крепостные ворота открыты. Большинство воинов осталось. Остался и Куман-тегин. Кучулук разослал во все концы гонцов, призывая правителей городов и округов присоединиться к нему. И всех, кто прибывал к нему, щедро одаривал из казны гурхана. Скоро у него набралось достаточно войск, чтобы попытаться захватить другие города. Он выступил из Узгенда и направился к Баласагуну. Но дойти не успел. Танигу, осаждавший Самарканд, узнав о его восстании, возвратился, перехватил на дороге. Кучулуку пришлось бежать, бросив сокровища. Хорезмшах Мухаммед, надежда веры, бич пророка, подчинивший себе десятки владетелей, давно тяготился позорной зависимостью от кара-киданей, от неверного гурхана. Он свел свои войска с войском самаркандского султана Османа и двинулся на владения гурхана. Танигу принужден был оставить преследование Кучулука и повернуть назад, навстречу шаху. Битва произошла на равнине Иламиш. Она не принесла победы ни той, ни другой стороне. Но для Танигу окончилась печально. Он попал в плен и по приказу шаха был брошен в реку. Мусульмане, подданные гурхана, посчитали, что <надежда веры> освободит их от владычества идолопоклонников. Перед воинами, идущими домой, заперли ворота Баласагуна. Им пришлось осаждать свой собственный город. На шестнадцатый день Баласагун был взят и предан разграблению. Воины ограбили не только жителей, но и, считая сокровища гурхана, отбитые у Кучулука, своей добычей, разделили серебро и золото, динары и дирхемы... Махмуд-бай, правая рука гурхана, опасаясь, что для пополнения казны придется жертвовать своим богатством, дал Чжулуху пагубный совет: принудить воинов возвратить все сокровища. Войско взбунтовалось. Одни бежали к хорезмшаху, другие перешли к Кучулуку. Гурхан оказался беззащитным. И Кучулук беспрепятственно занял его ставку. К нему привели Чжулуху. Размазывая слезы по рыхлым щекам, гурхан хотел опуститься на колени, но Кучулук сам поклонился ему. - Великий гурхан, я лишь стрела в твоем колчане. У меня было одно желание - упорядочить дела в твоем владении. - Ты не собираешься отнять у меня жизнь? - Великий гурхан, это моя жизнь в твоих руках... Гурхан его не слушал. Дрыгал короткими ногами, беспокойно озирался. - А моих танцовщиц и музыкантов ты не заберешь? - Они останутся при тебе. Тут Чжулуху, кажется, поверил, что ему ничего не грозит, повеселел. - А Махмуд-бай говорил, что ты меня убьешь. Вот глупый человек! - Махмуд-бай негодный человек, великий гурхан. Он заслужил наказания. - Да-да! Он мне всегда давал какие-то неумные советы. Но ты его не казни. Ну, побей палками или еще как-нибудь... У меня нет Танигу, не будет Махмуд-бая - как править владением? - Все труды я возьму на себя. - Тогда - хорошо. Тогда делай как знаешь. Ох, и трудное это дело - править таким большим владением! - Теперь будет легче. Владение убавилось почти вдвое... <И тебя за это, старый огрызок, следовало бы утопить в болоте!>- ожесточенно подумал Кучулук. XI Красные, с золочеными драконами на полотнищах ворота дворца Вечного спокойствия широко распахнулись. На площадь выехал всадник, поднял серебряную трубу, и резкие звуки понеслись по ближним улицам, скликая людей лицезреть выезд хуанди на моление духам земли и неба. Следом за всадником показалась конная, потом пешая императорская стража. За нею шли знаменосцы. На бамбуковых древках проплывали полотнища с изображением красного павлина, белого тигра, черного духа войны, золотого феникса... За этими и иными значками и знаменами несли огромное желтое полотнище с ярко-красным кругом посередине-знамя солнца, главное императорское знамя. Лошади в золоченой упряжи, крытые златоткаными попонами, тянули повозку в виде пятиярусной пагоды. Каждый ярус окрашен в один из пяти главных цветов - синий, желтый, красный, белый или черный. С золотых, загнутых вверх карнизов свешивались колокольчики и украшения из жемчуга, нефрита, перламутра... По четырем углам повозки на высоких стойках блестели золотые чешуйчатые драконы. За повозкой двигались носильщики. В крытых носилках восседали сановники. Замыкала шествие конная и пешая стража. Люди вставали на колени на обочине улицы, били земные поклоны, благоговейно простирали руки к императорской повозке с наглухо затянутыми занавесями. Пропустив шествие, Хо поднялся, отряхнул пыль с халата, пошел домой. Ласково грело весеннее солнце, чирикали воробьи, сверкали белизной свежепобеленные стены и свежепокрашенные ворота богатых дворов... Возле дома Хо стояла тележка с тканями. Привычным к крикам голосом торговец подзывал покупателей: - Ткани мягче облака, ярче весенних цветов, прочнее кожи - подходите, берите! Но редкие здесь прохожие равнодушно шли мимо. Хо, едва взглянув на ткани, взялся за кольцо ворот. Торговец быстро обернулся. - Ты хозяин этого дома? - Да, я... - Как тебя зовут? - Хо. А что? - Ты мне очень нужен. Один большой человек помнит тебя и твое обещание. Отведи меня к Елюй Люгэ. - Ты... Оттуда?- Голос Хо пресекся. - Ага, я оттуда.- Торговец огляделся по сторонам, сунул руку под куски ткани, достал узкий кожаный мешочек.- Вот, возьми. Это тебе. Мешочек был увесистый. Хо вертел его в повлажневших ладонях, не зная, надо ли благодарить торговца и можно ли отказаться от этого подарка. - Спрячь!- торопливо приказал торговец.- И веди к Елюй Люгэ. Хо забежал в сад, вырыл под деревом ямку, положил в нее мешочек и ногой заровнял землю. Из предосторожности он пошел впереди торговца. Тот с сопением катил следом тележку. Елюй Люгэ оказался дома. Без лишних расспросов он увел торговца во внутренние комнаты, долго с ним разговаривал. После этого торговец сразу же ушел. - Сюда больше не приходи,- сказал Елюй Люгэ Хо. - А куда? - Никуда. Я уезжаю. И мой сын Хивесэ со мной. - Надолго? - Этого я не знаю. Твоя служба мне кончилась. Ты был верным человеком. Придет время, и я отличу тебя. Такое время близко. Елюй Люгэ возбужденно потер узкие руки. Он был в темно-синем узком халате, в мягкой войлочной шапке с яшмовыми украшениями на макушке, волосы, собранные на затылке в пучок, стягивал широкий кожаный поясок с золотыми вдавленными узорами. Одежда киданей. С тех пор как его отстранили от должности тысячника, Елюй Люгэ ходил в платье своих предков, выказывая этим презрение к цзиньцам. - Я знал, что это время придет. Ждал, готовился... Ты помог мне, и ты получишь то, о чем сейчас даже не смеешь думать. Хо начал догадываться, с какой вестью пришел от хана торговец. Его сердце тревожно сжалось. - Будет война? - А разве ты не знаешь? - Мне этот человек ничего не сказал. - Хан идет сюда,- Засмеялся.- Новорожденному теленку тигр не страшен. - И вы поедете к нему? - Нет. Пусть хан сокрушает мощь императора, похитителя власти, Чтобы срубить дерево, нужна сила, но, чтобы сделать из него лаковую шкатулку, нужны умение и знания. Пусть хан рубит. А что выкроить из дерева, будем думать мы, прежние владетели этой земли. Хо ушел от него опечаленным. Он не думал, что хан решится напасть на императора... Дома постоял под деревом, где закопал мешочек. Раньше он делал что-то для хана по велению своей совести. Теперь все меняется. Елюй Люгэ, Бао Си научили его не уважать власть императора. Но воины хана будут убивать ни в чем не повинных людей... Как быть? Никто не сможет дать ему совета. Мог бы что-то стоящее посоветовать Бао Си. Но он - каторжник. Бао Си схватили, дали двести палок, заковали в железо и на пять лет отправили на каторжные работы - возводить крепостные укрепления на севере. Многим товарищам Бао Си отрезали носы и уши... Может быть, хан освободит Бао Си? Но на севере и сын Хо. После возвращения из степей Хушаху был отправлен главноуправляющим в Западную столицу. Император посчитал, что сановник не сумел достойно справиться с возложенным на него делом, и отправил подальше от своего двора. На месте Хушаху теперь сидит его давний недоброжелатель Гао Цзы. Для Хо это все равно. Однако сын только что начал служить, и Хушаху забрал его с собой. Западная столица находится в стороне от дороги, ведущей с степи. Война, может быть, не принесет несчастий его сыну. Его надеждам не суждено было сбыться. Хан ударил как раз по северо-западным округам страны, где его не ждали, и в первом же сражении разбил юань-шуая ' Даши, взял несколько городов и осадил Западную столицу. Хушаху с частью войск вырвался из города, бежал. [' Ю а н ь - ш у а й - командующий.] Западная столица пала. Хушаху возвратился в Чжунду. С ним вернулся и Юань-ин. Сын неохотно рассказывал о войне. Но Хо понемногу выпытал все, что знал Юань-ин. Императорские юань-шуаи не могут сражаться с монголами. Бегут либо сдаются. Сын, воспитанный дедом, почтительно относился к сановникам. Но и в его словах сквозило осуждение Хушаху, трусливо удравшего из осажденного города. Слухи о поражении, о грабежах и опустошении целых округов, о предательстве слабодушных командующих будоражили Чжунду. Императорские стражники шныряли повсюду, хватали всех, кто говорил о поражении, били палками, кидали в ямы. Но в столице становилось все тревожнее. Мужчинам было запрещено покидать город. Всех заставили укреплять стены. Вместе с другими работал и Хо. Он месил глину, таскал камни... Горячий пот струился по лицу, ныли ссадины на руках. Но больше, чем ссадины, болело сердце. Сын говорил, что монголы убивают не только воинов, не щадят в захваченных городах ни детей, ни женщин, все крушат и предают огню. Кое-что из этих слухов, рассказов дошло и до ушей Хоахчин. Она горестно качала головой. - Неужели это наш Тэмуджин? Ой-е... Все чаще стали поговаривать и о Елюй Люгэ. По слухам, он объявился на Ляодунском полуострове. Собрал под свое знамя сто тысяч воинов, присвоил себе звание да юань-шуая ' и начал войну против цзиньцев. Император послал против него Хушаху. Но и здесь высокому сановнику не повезло. Елюй Люгэ попросил помощи у хана и разбил Хушаху. Рассерженный император отрешил его от всех дел и сослал в деревню. [' Д а ю а н ь - ш у а й - главнокомандующий. ] В битве с Елюй Люгэ был ранен стрелой в грудь сын Хо. Домой его привезли едва живого. Хо смотрел на бледное лицо с чернотой под запавшими глазами, на сгорбленную спину Цуй и готов был рвать на себе волосы. XII Хан ехал верхом по дороге, идущей круто в гору. Копыта коня скрежетали по голым камням. Влево, в нескольких шагах, темнел провал пропасти. Кругом вздымались горы с зубчатыми вершинами, кое-где белели снежные шапки. К склонам прилипли серые клочья облаков. По хребту змеей извивалась Великая стена, выложенная из камня, в тускло-зеленых пятнах лишаев. Над стеной возвышались четырехугольные башни из кирпича. Стена подавляла своими размерами, своей несокрушимостью. Но ни стена, ни кручи гор не смогли защитить владетелей этой земли. Возносили себя до неба, давили своим величием, пугали многолюдием, а пришел - и обидно стало за свои прежние страхи. Богатства, легкая жизнь лишили здешних владетелей удали и отваги, сделали дряблыми, неповоротливыми. Война продолжается больше года. Он взял десятки городов. Отступить пришлось лишь однажды. Под Дату ном вражеский лучник достал его стрелой. Хан отошел в степи, залечил рану, дал отдохнуть войнам и вот возвращается снова. Вновь его воины берут оставленные города, продвигаются все дальше на юг, к Чжунду. А в степь тянутся обозы с отнятым добром, вселяя в сердца воинов радость. Спустился в узкую долину. Здесь, у небольшой крепости, запиравшей горный проход и кинутой воинами императора при одном слухе о его приближении, была его ставка. На склонах гор, покрытых тощей травой, паслись расседланные кони, горели огни. У крепости были установлены метательные орудия. Воины учились сокрушать стены, разбивать ворота вражеских городов. Тяжелые валуны с грохотом обрушивались на крепость. Брызгами разлеталась каменная и кирпичная крошка. Джучи, потный, грязный, в изодранном халате, помогал воинам взваливать камни на распяленные ремни орудий. Хан остановил коня, подозвал сына к себе. - Джучи, твое ли дело ворочать камни? - Ты повелел мне познать науку сокрушения... Я это и делаю. Всем своим видом сын выражал смирение, и хан нахмурился, но ничего не сказал, тронул коня. Оглянулся. Джучи стоял на прежнем месте, смотрел ему вслед, закусив губу, и он утвердился в мысли, что за чрезмерной покорностью сына кроется несогласие с ним. Упрямым становится. В прошлом году сыновья воевали самостоятельно и порадовали его разумностью. Они за короткое время взяли шесть округов - владений Алтан-хана. Младший, Тулуй, многих удивил своей храбростью. С мечом в руке он поднимался на стены крепостей, увлекая за собой воинов. Чагадай обнаружил другие способности. Он держал воинов и нойонов в великой строгости, от всех требовал неукоснительного следования ханским установлениям, не упускал и самого малого небрежения, его побаивались все. Угэдэй, напротив, привлекал к себе людей незлобивостью, он любил пировать с друзьями, любил раздаривать захваченные богатства. А вот Джучи... Он, как и Тулуй, мог взойти на стену крепости, занятой врагом, но делал это только в крайнем случае. Сражения не увлекали его, не зажигали в глазах огонь отваги, грохот боевых барабанов не заставлял сильнее колотиться сердце. В захваченных городах он разыскивал людей, сведущих в разных науках, заставлял перелагать на монгольский язык книги, слушал не уставая рассказы о прежних царствах, об устроении мира, о поучениях древних мудрецов. Пустопорожние речи ученых людей делали его мягкосердным, где только мог, он щадил покоренных, не позволял воинам брать добычу безоглядно. Опасный дух миролюбия мог сделать сына подобным воинам Алтан-хана. И Чингисхан повелел разогнать собранных Джучи мудрецов-книжников. Сын взмолился: - Не лишай меня радости познания, отец! - Прошлое этой земли не стоит того, чтобы о нем знали. Кто из тех или нынешних владетелей может сравниться в величии с нами? - Есть, отец, истины, знать которые радость. Книги - хранилище познанного... - Зачем хранить то, что ничего не стоит? Эти истины не помогают им сохранить ни городов, ни самих книг, ни своей жизни. Они только усыпляют ум и вносят в душу смуту. Ты хочешь познаний - познавай. Но познавай науку, помогающую одолеть сильного, уничтожить могущественного. Собери людей, сведущих в хитростях разрушения крепостей. Учись сам и учи возле себя других. Сын ушел от него обиженным. Однако повеление исполнил как надо. Возится с разными стенобитными устройствами, а их в этой стране понапридумывали множество, всюду ищет сведущих людей, и это дает большую пользу. Но обиду свою не забыл. Ворочает камни, делает другую черную работу, будто его принудили к этому, как раба. Досадить хочет... Поехал к своей юрте. Она стояла на зеленом пригорке. Сейчас разденется, передохнет, потом примет гонцов и нойонов. А вечером нежноголосые юные китаянки усладят его слух песнями. Одну из них он оставит у себя. Они в любви нежны, как их песни... Правда, женщины уже не горячат его кровь. Доступное его всегда привлекало меньше, чем труднодоступное. Кешиктены помогли ему слезть с лошади. Из юрты, улыбаясь, вышла Хулан, держа за руку сына Кулкана. Он озадаченно хмыкнул. Хулан осталась вместе с другими женами в степях... - Ты почему здесь? - Приехала. - Ну-ну...- Поднял на руки сына, пощекотал его жесткими усами - и тот задрыгал ногами, плаксиво сморщился,- передал на руки Хулан.- Приехала. А позволения спросила? - Кто хочет видеть небо, тот поднимает голову, не спрашивая позволения. Для нас с сыном ты и небо, и солнце. Он зашел в юрту, покосился на войлок, цветастое шелковое одеяло. Хулан тут, отдохнуть не придется. Она вошла следом, сказала кешиктенам: - Никого не пускайте. Хан хочет отдохнуть. Удивительно, что она угадывала его желания почти всегда, но всегда же старалась их подчинить своим. И поэтому быстро утомляла его, ее неукротимое своевольство становилось тягостным. - Вижу, встреча со мной тебя не радует? - Здесь, Хулан, война. Детям и женщинам от нее лучше держаться подальше. - Ты все время на войне, и твои жены должны сидеть, как старые вороны в гнезде. - Они велели тебе сказать это? - Они так думают, но сказать никогда не посмеют. Что жены для тебя! Каждый день в твою постель кидают свежую девчонку. Но не бойся, мешать тебе не буду. Не о себе, о сыне мои заботы. И тебе не мешало бы думать о нем чуть больше. Сколько жен, а, кроме Борте, одна я родила тебе сына. Мальчик держался за полу халата матери, сосал палец. На нем был шелковый халатик, на серебряном поясе висел маленький нож, из-под расшитой войлочной шапки на виски падали косички с тяжелыми лентами. Ничего не скажешь, Хулан заботливая мать... - Кулкан, сынок, иди сюда. Сын спрятался за спину матери. - Вот, видишь, видишь! Старшие дети, наверное, не пугались тебя.- Хулан обличала его, уперев руки в бока. - Ничего, привыкнет... - Как привыкнет, если растет сиротой! А твоя старшая жена ненавидит меня. За то, что сына родила, и за то, что я меркитка. А сын наполовину меркит... Он понимал, что она говорит о Кулкане, но за этим чудился намек на Джучи. Помрачнел, сел у порога, сопя, начал стягивать с разопревших ног гутулы. - Тут я не буду разбирать ваши споры. Ты зря приехала. На этот раз Хулан ничего не сказала. Снова догадалась, что дальше с ним так говорить нельзя. Позвала своего баурчи, и он принес баранину, сваренную с рисом, сладкое вино в глиняном кувшине с запотевшими боками, для Кулкана медовые лепешки. Она сама наполнила чаши вином. - Выпей. Это снимет усталость и охладит тебя. И не сердись на меня, повелитель мой. Нет у меня ни родичей, ни близких - один ты.- Хулан кротко улыбнулась, легонько притронулась к его руке,- Я хочу быть с тобой рядом и оберегать тебя. Вино и ее кротость расслабили его, раздражение ушло. И ему уже казалось, что Хулан сделала правильно, кинув все и приехав сюда, что она ему нужна больше, чем любой из тысяч и тысяч его людей, больше, чем любой нойон, чем сладкоголосые певуньи-китаянки. Но Хулан не умела долго оставаться одинокой, тем более такой смиренницей. От вина щеки разгорелись, во влажных глазах появился зовущий блеск, голос стал мягко-воркующим. Она стала выпроваживать сына из юрты: - Иди, поиграй с твоими служанками. Хан подумал, что, если дать ей волю, напрасно будут ждать сегодня гонцы и нойоны, у него не останется для них ни времени, ни сил, сказал, усмехаясь: - Не старайся. На войне прежде всего дело. Люди ждут. Думал, что она снова начнет дерзить и упрекать. Но Хулан обхватила его руку горячими ладонями, проговорила, жалея: - Стареешь, мой повелитель. - И ты не молодеешь... - Мне - рано. Только в полную силу вошла. Хасар недавно увидел и удивился. <Какая, говорит, славная женщина из тебя получилась, Хулан>. А уж он в женщинах толк понимает! Она поддразнивала его, и он хорошо понимал это, а все же ощутил легкий укол в сердце. Принижающая его ревность взбудоражила, повлекла к жене. Ему уже не хотелось ее отпускать. Но пересилил себя, сухо сказал: - Иди. Мне надлежит заняться делом. - Вечером жду тебя в своей юрте. Придешь? Выпроводив ее, сразу же позвал Боорчу. - Много ли дел на сегодня, друг Боорчу? - Кое-что есть. К тебе просятся монахи. С жалобой. Сотник-кидань, перебежавший в прошлом году,- с просьбой. Сотник храбрый, неглупый. Женщина... Этой не знаю, что нужно. Не успел расспросить. Если пожелаешь, этими займусь я, а к тебе впущу гонцов от Мухали, Джэбэ и Елюй Люгэ. - Хорошие ли вести привезли гонцы? - Хорошие, хан. - Тогда подождут. Давай сюда жалобщиков и просителей.- Перед глазами все еще стояла Хулан, и он спросил, лукаво посмеиваясь:- Женщина молодая? Тебе ею хочется заняться? С нее и начнем. Потом посмотрим... Бросив взгляд на женщину, он насупился. Она была не старая, но лицо посерело от усталости или горя, глаза потухли. От такой ничего интересного не получишь. Распустит слезы - и все. Переводчик, онгут с сонно-равнодушным лицом, безучастно ждал, когда она заговорит. Боорчу присел к столику, отломил от медовой лепешки, не доеденной сыном, кусочек, бросил в рот. - Моего мужа захватили твои воины,- тихо сказала женщина и замолчала.- Отпустите его. - Многих мужей захватили мои воины. Что будет, если придут все ко мне и станут просить? - Он не как все. Такой человек рождается один на сто тысяч!- Голос ее отвердел. - Твой муж известен многим людям? Что же он сделал такого? Чем прославился? - Мой муж слагает песни, прославляя людей. - А-а... Он прославляет тех, кто бежит сегодня от моих воинов, кто не умел разумно жить и не умеет достойно умереть. Настоящим делом занимался твой муж. Потому горька его участь.- И проворчал:- Один на сто тысяч... Таких дураков на каждую тысячу сотня. Переводчик, видимо, перевел и это. Женщина вскинулась, заговорила быстро-быстро: - О нет, нет? Он - редкий человек. Словом он врачевал горе, вселял в сердце надежду, учил доброте, прямоте, честности. Он должен жить! Спаси его, и будущие поколения благословят твое имя! - А это и вовсе глупость. Мое имя прославлено будет не такими вот пустяками. Где взяли твоего мужа? - Вместе с другими мужчинами он ушел в горы. Его захватили три дня назад. - Боорчу, не с теми ли он был, которые нападали на обозы, на отбившихся всадников? Боорчу расспросил женщину, где был захвачен ее муж, подтвердил: - С теми. - Зачем же ты пришла?! Он убивал моих воинов. Он враг! - Великий хан, за свою жизнь он не убил и курицы. Яви милость, великий хан, не губи человека, чья жизнь была страданием за других. Спаси его! Заклинаю тебя твоими предками! Возьмите в обмен мою ничтожную жизнь! Убейте меня, сделайте рабой, но отпустите, его! Всем телом женщина подалась вперед, преобразилась, глаза ее суда заблестели, голос звучал исступленно. Слова страстной мольбы стали понятны и без перевода. Он смотрел на нее и думал о Хулан - сможет ли она вот так же безоглядно и бестрепетно отдать за него свою жизнь? Наверное, сможет... И эта утешительная мысль расслабила его. Он взглянул на Боорчу вопрошающе. - Спасать уже некого, хан. Все убиты. Переводчик передал женщине его слова. Пошатываясь, она вышла из юрты. В душе хана тут же угасло мимолетное сожаление. Он облегченно вздохнул. Не пришлось лишний раз переступать через собственное установление. Милость к врагу пагубна... Почти с такой же, как у женщины, просьбой пришел и сотник-кидань. Вчера воины хана обложили небольшой городок, где сотник родился и где до сих пор живут родители. Не будет ли хан так великодушен, не повелит ли не грабить город и не убивать его жителей. - Мы зачем сюда пришли? Раздавать милости? Один припадает к ногам - смилуйся, другой - смилуйся. Друг Боорчу, гони подобных просителей в шею! - Это можно, хан,- сказал Боорчу.- Однако город еще только обложили... - Понятно, друг Боорчу. Ну, что же, сотник, дарую твоему городу жизнь. Но ты сам должен привести его к покорности. Если падет хотя бы один мой воин, пощады не будет никому. Сотник ушел, в смущении царапая затылок. - Монахи тоже будут просить защиты? - Не совсем, хан. Но их ты послушай. Забавные люди. Монахов было двое. Оба в стоптанной обуви, в широченных халатах из грубого холста, подпоясанных под грудью веревками, с суковатыми палками в руках. - На кого жалуетесь? Монах постарше, сгорбленный, худой, с лиловой бородавкой на носу, заговорил глухим голосом: - Мы никогда ни на кого не жалуемся, ни у кого ничего не просим. Но твои воины просят у нас драгоценностей, ищут серебро и золото. Мы не стяжаем богатств, зачем же мучиться вам и тревожить покой старцев, познающих дао - путь всего сущего? - Что это за дао и что оно дает людям? - Дао - начало всех начал и предопределенность всех изменений. Несчастья бывают оттого, что люди по незнанию или недомыслию начинают ломать предопределенность. - У вас дао, у нас воля неба. У нас все понятно, а у вас слова затемняют смысл. Монахи пошептались, и старший сказал: - Вы не все поняли. Попробуем объяснить проще. По учению великого Лао-цзы, все в мире подвержено изменениям. Одно набирает силы, другое ослабевает, одно создается, другое разрушается, одно увеличивается, другое уменьшается. Несходное нераздельно, как две стороны одной монеты. Не бывает длинного, если нет короткого, не бывает высокого, если нет низкого, не бывает трудного, если нет легкого, не бывает добра, если нет зла. <Что ж, замечено верно,- подумал он.- К этому можно добавить многое. Не бывает радости, если нет огорчения, не бывает покоя, если нет тревог...> - Что же дальше? - Ни один цветок не может цвести вечно. За расцветом следует увядание. Из двух несходностей одна сменяет другую. На беде покоится счастье, счастье порождает беду. Смутен был смысл этих слов, что-то казалось верным, но что-то и настораживало. Нетерпеливо поторопил: - Говорите короче и проще, проще!.. Старый монах улыбнулся, показав широкие желтые зубы. - Великий государь хочет разом познать то, на что уходит человеческая жизнь... Коротко будет так. Человек упал с лошади, сломал руку. Это беда. Но он будет после этого ездить на коне осмотрительно, станет опасаться новых несчастий, научится быть неторопливым, и ему при размышлении откроется суть его дела. Осторожность и осмотрительность предохранят человека от напастей, и он проживет долгую жизнь. Понимание своих дел приведет к знатности и богатству. В долголетии и богатстве - счастье. А источник его - беда. Но и счастье, как говорили, рождает беду. Достигнув предела богатства и знатности, человек начинает забывать о рассудительности, его одолевает гордыня, он перестает вникать в дела и разоряется. Нищета ведет за собой болезни, а болезни сокращают жизнь. Ранняя смерть - великая беда, Но произошла она оттого, что человек был счастлив. - Ну а можно ли избежать бед и напастей? - Наше великое учение гласит: хочешь чего-то добиться - не рвись к желанному, иначе только достигнутое обернется своей противной стороной. Начинай с того, чего не хочешь, и оно само по себе перейдет в свою несходность, и тогда достигнешь желаемого. Другими словами, если хочешь что-то взять - отдай. - Я понял ваше учение, и оно мне по душе. Ваш Алтан-хан разбогател сверх всякой меры, и на его благополучии взросла беда. Пусть все отдаст мне и снова станет счастливым!- Неприметно, про себя, усмехнулся.- Я же все делаю по вашему учению. Начал с того, чего не хочу. Желая покоя и мира, веду войну. Боорчу, доведи до всех: монастырей не разорять, служителей богов и духов не трогать и дани с них не требовать. Молитесь,- мудрые, за меня. Подумал, что, возможно, зря разогнал мудрецов Джучи. Должно быть, и в их рассуждениях было немало интересного. Правда, сама по себе любая мудрость - лошадь без узды, может увезти совсем не туда, куда хотел бы уехать... Особенно если своего умишка не много. Стало смеркаться, и слуги принесли светильники. В двери заглянула Хулан, видимо, хотела напомнить, что ждет его. Но он разговаривал с гонцами, и жена ушла, ничего не сказав. Вести от Мухали и Джэбэ были и впрямь хорошие. Мухали почти без потерь взял два города. Потери, конечно, были. Погибло немало перебежчиков, но они - не в счет. Одни гибнут, другие приходят. Важно сохранить своих воинов. Кривоногий, невидный из себя, совсем не багатур, его Мухали все больше выделяется среди других нойонов. Это он первым стал принимать к себе людей Алтан-хана - сотников и тысячников. Не отбирал у них ни оружия, ни воинов. Пришел - служи. Хан относился к этому неодобрительно. Предатели, они и есть предатели. Мухали думал иначе. Переметнувшиеся сотни и тысячи он кидал на стены городов, заставляя обагрять руки кровью своих же соплеменников, и путь назад им был заказан... От Джэбэ пришла вовсе радостная весть: Восточная столица Алтан-хана в его руках. Джэбэ долго сидел под этим большим и хорошо укрепленным городом. Все его попытки овладеть стенами были отбиты. И он схитрил. Снялся, ушел. На радостях жители Восточной столицы устроили празднество, распахнули ворота. А Джэбэ воротился. Дав воинам по несколько заводных лошадей, он за одну ночь пробежал расстояние в два дневных перехода и легко взял город. Молодец Джэбэ! Елюй Люгэ тоже хорошо укрепился. Он прислал подарки и смир