женой, Есуген? Девушка кротко взглянула на него, и все ее юное тело напряглось - дикая коза, увидевшая перед собой разинутую пасть волка. Казалось, сейчас отпрянет назад и умчится, исчезнет бесследно. В своем испуге она стала еще более прекрасной. А почему бы и в самом деле не взять ее в жены? Он - хан. От пределов государства Алтан-хана до земель найманов и кэрэитов простирается теперь его улус. Много дней надо быть в пути, чтобы объехать его из края в край. Не приличествует ему иметь одну жену, как простому воину. - Что же ты молчишь, Есуген? - Я в твоей воле, повелитель чужого племени. Но более меня достойна моя старшая сестра Есуй. - Твоя сестра красивее тебя? - Красивее. - И ты уступишь ей свое место? - Уступлю, повелитель. Она была недавно просватана. Но вряд ли ее жених остался в живых. Посмеиваясь, он велел разыскать сестру девушки. Есуй была года на два постарше Есуген. И тоже очень красива. Но по-другому. Это была красота зрелой женщины, жаждущей материнства. У Есуй он не стал спрашивать, хочет ли она быть его женой. - Беру вас обеих. Отныне моя ханская юрта - ваш дом. Хасар завистливо посматривал то на сестер, то на старшего брата. А нойоны молчали. И в этом молчании было осуждение. Обычай не дозволял воину брать жену, покуда поход не завершен. Они молчали, но ни один не смел ему перечить. Тишина была тяжкой, как в предгрозовую ночь. И в этой тишине не к месту громко прозвучал разговор за порогом юрты. Кто-то спросил Бэлгутэя, где Есуген и Есуй. - Тебе что за дело?- надменно ответил Бэлгутэй. - Они мои дочери. - Тогда радуйся. Они станут женами моего брата, хана Тэмуджина. - Осчастливили! А что будет со всеми нами? - Готовься вознестись на небо. Под корень изведем все ваше злое племя. Тэмуджин расправил плечи, презрительным взглядом обвел нойонов. Как они смеют даже молча противиться его желанию, они, которых он привел к этому великому мигу торжества над некогда могущественным врагом. - Теб-тэнгри, сегодня же совершим обряд возведения этих достойных женщин в мои супруги. А весь татарский народ распределите и уничтожьте, как было уговорено. Снаружи донеслись крики. Они становились все сильнее. Казалось, весь стан пришел в движение. Уж не напали ли враги? Но кто? Откуда? Нойоны вскочили с мест, толкаясь, повалили в двери. Он вышел следом. Пленные татарские воины, до этого спокойно ожидавшие решения своей участи, вдруг возмутились, смяли немногочисленную охрану, и теперь толпой прорывались к юрте. Караул пятился. К Тэмуджину со всех сторон бежали воины, рубили татар мечами, кололи копьями, но они, зверея от крови, лезли вперед по грудам трупов, голыми руками хватались за мечи, истекая кровью, падали на землю вместе с его воинами, следующие подхватывали оружие, и сеча становилась все более яростной. Татар окружили и, туго сжав кольцо, посекли. Стаи оказался завален трупами, истоптанная трава, колеса, оглобли повозок забрызганы кровью. К Тэмуджину подбежал Джучи. Он был бледен, губы тряслись, с языка не могло сойти ни единого слова. Тэмуджин положил руку на его плечо. - Ну что ты, глупый?.. - Кровь... Кровь...- выдавил из себя Джучи. - Ничего, привыкнешь,- строго сказал он. В это время к юрте подъехали нойоны-родичи. Все трое - дядя, Алтан и Хучар - были в новых шелковых халатах с серебряными застежками. Отобрали у татар... - Что тут случилось?- спросил дядя. Тэмуджин не удостоил его ни взглядом, ни ответом. Велел Боорчу подсчитать, сколько воинов пало в этой неожиданной битве с пленными татарами. И когда ему назвали число, вспыхнул от гнева, отыскал глазами Бэлгутэя, поманил его пальцем, размахнулся копьем, ударил брата по голове - древко переломилось надвое. Бэлгутэй выпучил глаза, схватился за голову обеими руками. - Болтливый дурак! Отныне и навсегда лишаю тебя права сидеть в юрте, когда мы держим совет. Будешь ведать караулом. И если еще раз случится что-то подобное, оторву твою глупую голову, как пуговицу!- Круто повернулся к нойонам-родичам:- Ну, много добра захватили? - Тут есть что брать,- спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Алтан.- Богато жили несносные! - Всех троих, тебя, дядя, тебя, Алтан, и тебя, Хучар, я тоже лишаю права сидеть на совете. Джэлмэ, забери у них добычу всю до рва кой уздечки. Не забудь снять и эти шелковые халаты. Дядя хихикнул, будто ему стало очень весело, но в прижмуренных глазах вспыхнула ненависть. XV Одно видение наплывало на другое. То возникало сытое, с девически нежной кожей лицо князя Юнь-цзы, то он видел своего отца, славного багатура Мэгуджина Сэулту,- в дорогих воинских доспехах, в золотом искрящемся шлеме, то самого себя, пахнущего дымом, степными травами, босоногого и оттого легкого, как молодой дзерен, но чаще всего перед ним возникала его невеста Есуй. Она бежала к нему по зеленой луговой траве, но почему-то не приближалась, а отдалялась, в отчаянии протягивала руки, звала: <Тамча! Тамча-а!> Он кидался ей навстречу, но не мог сделать и шага, чернота затягивала его с головой. И все исчезало. Потом наплывала новая череда видений, и каждый раз все заканчивалось вязкой, как солончаковая грязь, чернотой. Он собрал все свои силы, дернулся, и что-то как будто свалилось с него, легче стало дышать. Липкая, холодная грязь стекала по лицу, по рукам. Тамча открыл глаза. Прямо перед лицом торчали чьи-то босые ноги с грязными ступнями и потрескавшимися пятками, на них навалилась голая шерстистая грудь. И Тамча сразу же все вспомнил. Ему стало страшно и тоскливо, что он не умер. Попробовал пошевелиться. Руками ощутил липкую и холодную - чужую - кровь. Во всем теле боль и слабость, внутри сухой жар. Мертвые крепко притиснули его к земле, не отпускали. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но вспомнил о врагах и стиснул зубы, прислушался. Было тихо - ни голосов людей, ни ржания коней. Превозмогая боль и слабость, уперся локтями в землю, попытался вытащить ноги из-под трупов. Ноги слегка подались, но усилие вызвало в затылке такую острую, режущую боль, что он долго лежал без всякого движения, опасаясь вновь впасть в забытье. Отдохнув, начал выбираться, соразмеряя с силами каждое движение. Выполз и долго лежал с закрытыми глазами. Гулко колотилось сердце, от внутреннего жара спеклись губы, высох язык. Осторожно повернул голову, ощупал затылок. Пальцы коснулись волос, ссохшихся от крови: чуть нажал, и боль пронзила до пяток. Подождав, когда она утихнет, медленно-медленно приподнялся, сел. Воронье и черные грифы с голыми змеиными шеями захлопали крыльями, закричали, поднялись невысоко и стали кружиться. Их тени прыгали по мертвецам, раскиданным в побитой траве, наваленным кучами. Давно ли эти люди укрощали скакунов, ходили за стадами, пели песни, смеялись, ссорились... Теперь никому ничего не надо. А солнце светит все так же, неощутимое дуновение ветра несет полынную горечь. Тамча встал на ноги. К его удивлению, стоять было не так уж трудно, можно было даже идти, если не делать резких шагов. И он пошел, осторожно ставя ноги на ржавую от крови землю, часто останавливался, прислушивался, всматривался в лица убитых,- может быть, есть еще живые? Но вокруг были только мертвые? Многие были раздеты донага. Он посмотрел на себя. Полы халата из толстого узорчатого шелка пропитались кровью, засохли и коробились, шуршали, будто были из плохо выделанной кожи. Поверх халата был надет боевой куяк, выложенный железными пластинками. Куяк он снял, бросил на землю. Железо сухо звякнуло. Повел плечами, чувствуя облегчение. На поясе висели ножны без меча и нож. Сдаваясь в плен, он поверх своей одежды натянул рваный халат и укрыл под ним меч, нож, куяк. Потом, когда отец Есуген и Есуй принес им страшную весть, он первым бросился на караульных. Меч, наверное, лежит под мертвецами... Его надо бы достать, но на это не хватит сил. Потеряв надежду отыскать кого-то из живых, он поднял обломок копья, пошел в ту сторону, где должна была бежать река. Ему казалось, что стоит напиться воды, и возвратятся силы, уймется боль, голова станет свежей и легкой. Он шел, все так же медленно переставляя ноги, жажда становилась все более нестерпимой, ни о чем другом он уже не мог думать. Попробовал жевать траву, но она была сухой и жесткой, как лошадиная грива. В лощине увидел маленькое озеро, прибавил шагу. Лег грудью на грязный, в крестиках птичьих следов берег, окунул лицо в воду. Она оказалась горько-соленой. Корчась от горечи, плюнул. Пить захотелось еще больше. Поднялся. Сильно закружилась голова, Не будь у него обломка копья, он бы упал в эту никому не нужную воду. Кое-как справился с собой и пошел дальше. Один за другим вставали перед ним серые увалы, щетинясь халганой - ковылем. И самый малый подъем давался с великим трудом. Ноги скользили по траве, он все чаще падал и все дольше лежал на горячей земле. Закатилось солнце, из лощин потекли сумерки. Тамча споткнулся о камень, упал лицом вниз. Подняться не смог. <Прощай, Есуй. Умираю>. Ночная прохлада вернула его к жизни. В траве шуршал ветер. Недалеко пролаял корсак, хлопнула крыльями, крякнула утка... Он нащупал обломок копья, поднялся, побрел на ее крик. Прошел совсем немного и увидел речку. На ряби волн прыгали звезды. Он ползком спустился с берега. Пил воду большими, жадными глотками. Потом растянулся на мокром песке и почти сразу же заснул. Утром проснулся от озноба. Едва поднялся. Кружилась голова, дрожали руки и ноги. Нет, как видно, от смерти не уйдешь. Лучше бы уж умереть там, рядом с товарищами. Но, думая так, он выбрался на берег, пошел вниз по течению. Куда? Зачем? Этого он не знал. Обогнул тальниковые заросли, вышел на тропинку, пробитую вдоль берега скотиной, и остановился. На земле были видны свежие следы коней. Где кони, там люди. И он пошел по следу. Даже сил как будто прибавилось... За увалом на узкой луговине увидел пять коней. Они пощипывали сочную траву возле берега. Но людей возле них не было. Видимо, кони отбились от табуна. Он снял пояс, направился к ним. Кони подняли головы, посмотрели на него и не спеша пошли прочь. Он плелся за ними, пока не выбился из сил. Полежал, отдохнул, пошел снова. Понемногу лошади. привыкли к нему, подпускали все ближе, но в руки не давались. Наконец старый, изъезженный мерин с глубокими ямками над глазницами, разбитыми, в трещинах, копытами как будто сжалился над ним, дал накинуть на шею пояс. Тамча надрал из тальника лыка, сплел уздечку, взобрался на продавленную спину мерина. Уж теперь-то он не умрет. Он поедет следом за рыжим мангусом, вырвет из его окровавленных рук Есуй. Вол, привязанный к колесу повозки, мотал круторогой головой, хлестал себя по бокам хвостом. Над ним с гудением кружились оводы, Тайчу-Кури веткой харганы почесал волу спину, посочувствовал: - Худо тебе... Нам с сыном тоже худо. Жарко. Но ничего. Сейчас приедем домой, ты залезешь в воду, а мы в юрту. И все будет хорошо, Судуй, хватит! Из кустов харганы с пучком палок вылез сын. Лицо распаренное, на маленьком носу блестят капельки пота. Хороший сын, красивый сын, весь как он сам. И как Каймиш. Взял из его рук палки, придирчиво осмотрел - годятся. - Запрягай вола, сынок. Самому лень было шевелиться. Очень уж жарко. Сел на повозку, снял чаруки, расстегнул халат. Хотел прилечь, но увидел бредущую из степи лошадь. Всмотрелся. На лошади всадник. Но не сидит, лежит на гриве. Архи набрался, что ли?.. Пить в такую жарищу архи - тьфу. Другое дело кислый дуг, а еще лучше - кумыс. Холодная вода тоже ничего, но где в такую жарищу возьмешь холодной воды?.. - Судуй, подождем этого глупца. Свалится с коня, сломает шею. Сын пошел навстречу всаднику, поймал лошадь за повод, тронул всадника, отскочил: - Мертвый! Тайчу-Кури, забыв надеть чаруки, побежал к нему? Они сняли всадника, положили на траву. Судуй приложился ухом к его груди, неуверенно сказал: - Живой... Тайчу-Кури послушал сам. - Конечно, живой. Когда у человека стучит сердце, он не может быть мертвым. Они нарезали травы, настлали в телегу, положили на нее раненого. Дома Тайчу-Кури ножницами для стрижки овец срезал волосы вокруг раны, промыл ее крутым раствором соли, приложил листьев и затянул повязку. Каймиш, разжав зубы, влила в рот раненого чашку кумыса. Желтое лицо его слегка порозовело. - Смотри, Тайчу-Кури, оживает... - Оживет. Молодой. Когда я был таким, как этот молодец, никакая рана меня с ног не валила. - Столько лет с тобой живу, а впервые слышу, что ты был ранен!- засмеялась Каймиш. И Судуй тоже засмеялся. А Тайчу-Кури тяжело вздохнул. Каймиш всегда ему рот зажимает, слова лишнего сказать не даст. Как будто он хвастун. Женским маленьким умом понять не может, что не ради хвастовства говорит он все это, а для того, чтобы сын мог у него учиться и мог им гордиться. - Когда бьют палками, это хуже всякой раны,- с обидой возразил он жене. - Тебя били палками?- удивился Судуй. Сыну он никогда не рассказывал, как его наказывали. Что за доблесть - терпеть удары по спине! Кто станет гордиться позорно битым отцом. - Спроси у матери, она больше меня про меня знает. - Ты бы позвал шамана,- сказала Каймиш.- Лечить надо человека. - Сразу видно, что ты не умеешь думать,- отомстил жене Тайчу-Кури.- Смотри, на этом человеке хорошая одежда. Он, наверное, большой нойон. Мы его спасем, нам почет и уважение. Когда я спас хана. Тэмуджина... - А если он умрет? - От такой раны в такие годы не умирают. И я не хуже шамана знаю, какие травы надо прикладывать к ране. - Смотри, Тайчу-Кури... - А что же, конечно, я буду смотреть. Не впервые спасаю людей. Дня три раненый не приходил в себя. Но ему стало заметно лучше. Восстановилось дыхание, ровно стало биться сердце. Каймиш уже не приходилось разжимать ему зубы, чтобы напоить кумысом. Почувствовав на губах влагу, он открывал рот, тянулся к чашке руками. - Я говорил: будет жить!- радовался Тайчу-Кури. Очнувшись, раненый обвел взглядом юрту с развешанными всюду древками стрел. В его взгляде появилось недоумение, оно сменилось тревогой. Тайчу-Кури присел рядом с его постелью. - Не понимаешь, где ты? Не бойся, не на небе. Туда тебе рановато.- Посмеялся своей шутке.- Эта женщина не добрый дух, а моя ворчливая Каймиш. Там лежит, почесывая бока, ленивый, как барсук, мой сын Судуй. Сам я из этих палок делаю стрелы. Вот подымешься, набью твой колчан. Доволен будешь.- Тайчу-Кури ожидал, что после этого раненый назовет свое имя и свое племя, но он молчал, и тревога не уходила из его взгляда.- Сразу видно, что ты не знаешь, кто такой Тайчу-Кури. Сам хан Тэмуджин носит в колчане мои стрелы, ничьих других он в руки брать не хочет. Раненый закрыл глаза. Однако он не потерял сознание. Было заметно: прислушивается к каждому слову, к каждому звуку, изредка чуть-чуть приподнимает ресницы, незаметно смотрит. Что-то неладное с человеком.. Может, помутился его разум? Или чужой, враг? Но откуда ему взяться тут, возле куреня самого хана? Беглец? Куда убежишь на его дохлой лошадке, с его раной?.. Мало-помалу раненый как будто успокоился. Но выпытать у него ничего не удалось. На все вопросы Тайчу-Кури он отвечал коротко и чаще всего уклончиво. - Ты откуда ехал? - Издалека. - Смотрю я на тебя, думаю: нойон или нет? - Был... - Почему - был? Кто же ты сейчас? - Сам видишь. Но даже из этого Тайчу-Кури кое-что понял. Теперь пришел черед беспокоиться ему. Он все настойчивее приставал к раненому с расспросами. Каймиш неодобрительно качала головой, наконец наедине сказала: - Не лезь к человеку. Видишь же, ему и без нас тошно. - А если он из татарского племени? А? - Зачем нам знать, из какого он племени? Он больной и несчастный. - Татары - наши враги,- напомнил он. - Что они сделали худого нам с тобой? Побывать бы тебе в чужих руках - тьфу-тьфу, пусть не слышат моих слов злые духи!- ты бы стал говорить иначе. - А что я сказал, Каймиш? Уж не думаешь ли ты, что я выдам слабого, больного человека? - Ты его сам убьешь своими разговорами! - С ним говорить нельзя, сыну ничего стоящего сказать нельзя, С кем же мне говорить, Каймиш? - Со мной, Тайчу-Кури. Что хочешь говори, о чем хочешь спрашивай.- Она засмеялась, толкнула его кулаком в живот. - Побью когда-нибудь тебя! Вот увидишь,- пообещал он. Тамча быстро поправлялся. Рана затянулась и почти не беспокоила. Но зато сильнее становилась душевная боль. Вечерами он выходил из юрты, сидел, обхватив руками колени, до ряби в глазах смотрел на огни куреня. Где-то в одной из юрт была его Есуй. Верно ли, что рыжий мангус взял ее в жены? Может быть, отец Есуген и Есуй сказал тогда неправду? Но если даже так, Есуй попала к другому... О небо, почему дожил до этого дня! К чему жизнь, если погибло племя, если с ним никогда не будет Есуй... Мучаясь от неизвестности, он начал осторожно расспрашивать Тайчу-Кури о судьбе соплеменников, не изрубленных на месте свирепыми воинами хана Тэмуджина. Словоохотливый Тайчу-Кури ничего не утаивал. Взрослых мужчин почти не осталось, но детям, подросткам, молодым женщинам сохранили жизнь. Сначала-то хотели оставить одних младенцев. Но, взяв в жены двух татарок, красавиц, какие редко бывают на земле, великодушный хан Тэмуджин смягчил гнев своего сердца, не стал наказывать нойонов, без усердия исполнявших его повеление, гласившее: на земле не должно остаться ни одного взрослого татарина. - А как зовут жен хана? - Они сестры. Старшая Есуй, младшая Есуген. Хан с ними не расстается, любит и жалует их. Сердце подскочило к горлу, перехватило дыхание. Тамча, не дослушав, вышел из юрты, подтянул пояс и направился к ставке хана. День только что начался, но перед огромной ханской юртой толпилось немало разного люда. Он затесался в толпу, стал прислушиваться к разговорам. Подданные ждали ежедневного выхода повелителя к народу. Тамча отошел в сторону, к ряду одиноких белых юрт. Тут, видно, жили близкие родичи и жены хана... Стражи перед ними не было, людей тоже, лишь несколько мальчиков сидели на траве, строгали тальниковые прутья. Тамча приблизился к ним. Младший из мальчиков, лобастый коротышка, глянул на него недовольно, спросил: - Ты кто? - Разве не видишь - воин. - Воин, а без оружия. Ты харачу? - С каких это пор дети задают вопросы взрослым? Мальчик озадаченно поковырял в носу. - Свистульки умеешь делать? - Умею. Но тебе свистульку сделает твой отец. Скажи лучше, кто живет в этой юрте, в крайней? - Не скажу, раз не хочешь делать!- рассердился мальчик.- Мне всегда делают все, что прошу. - Ты, видно, большой человек!- усмехнулся Тамча. - Я Тулуй! А мой отец свистулек не делает. Вот. Мой отец хан. Он тебя заставит... - Хан?! Ты сын Тэмуджина? А это твои братья? - Это мои нукеры,- важно сказал Тулуй. - А где живут твои матери? - Ты не хочешь делать свистульку, и я тебе ничего не скажу. Уходи, не мешай нам играть! А то мои нукеры свяжут тебя. Опасаясь, что маленький гордец подымет шум, Тамча вернулся в толпу. Перед входом в юрту слуги разостлали большой войлок. Хан Тэмуджин вышел из юрты, остановился, ссутулив плечи, обвел взглядом толпу. Под взглядом хана люди снимали шапки, припадали лбами к земле. Склонился и Тамча. Когда поднялся, хан уже сидел, подвернув под себя ноги в чаруках на толстой мягкой подошве, крупные руки лежали на коленях, туго обтянутых полами халата. Невысокая, широколицая и скуластая женщина села рядом. Следом за ней из юрты вышли Есуй и Есуген. Хан повернулся к ним. В рыжей бороде блеснули зубы - милостиво улыбался. За сестрами из юрты повалили нойоны, степенно рассаживались всяк на свое место. Сели и сестры. Тамча, забыв об опасности, раздвигал людей локтями, наступая на ноги, пробирался вперед. На него шикали, зло толкали в спину. Остановился за первым рядом людей. От Есуй его теперь отделяло расстояние в два-три копья. <Есуй, я здесь! Я здесь! Здесь!>- кричала его душа, и он до боли сжал челюсти, чтобы этот крик не сорвался с языка. Словно услышав его, она приподняла голову, пустыми глазами посмотрела перед собой. Он приподнялся на носках, чтобы Есуй его увидела. И она увидела. Глаза расширились, вся невольно подалась вперед. <Есуй, я здесь!- ликовал он.- Я вижу тебя! Я не дам тебя в обиду!> На ее черных ресницах набухли слезы, скатились по щекам, оставив две поблескивающих дорожки. Казалось, душа ее криком кричит о спасении. Есуген заметила, что с сестрой творится неладное, быстрым взглядом, обежала толпу, увидела его, вздрогнула. Хан Тэмуджин слушал какого-то толстого нойона, благосклонно улыбаясь ему, но, покосившись на сестер, мгновенно потемнел лицом, двинул рукой, заставляя нойона замолчать. Глаза под короткими-нахмуренными бровями налились холодом. - Есуй, ты нашла кого-то из своих?- спросил он негромко. Она затрясла головой с таким отчаянием, что только подтвердила догадку хана. Ее хотела выручить Есуген: - Прости, господин наш, ей сегодня нездоровится. Но и эта ложь получилась неумелой, неуверенной. Взгляд хана, как хлыст, секанул по толпе. Все невольно умолкли и замерли. - А ну, выходи, сын татарского племени! Тамча подумал, что эти слова обращены прямо к нему, опустил руку, нащупал на поясе рукоять ножа. Но жесткий, холодный взгляд хана не задержался на его лице. И он остался стоять на месте. Рыжие усы хана растопорщились, он ждал, уверенный в своей силе и власти. Но толпа была безмолвной и неподвижной. - Трус!- бросил сквозь зубы хан, приказал:- Все разойдитесь и станьте каждый к своему племени. <Погиб я, Есуй!>- пронеслось в голове Тамчи. Толпа разбредалась, редела. Он в последний раз взглянул на Есуй, неторопливо, чтобы не привлекать к себе внимания, направился к коновязи. - Куда?- окликнул его караульный.- Становись к своим. Он попробовал незаметно пристроиться к чужому племени, но его прогнали. Что делать? Что делать? Он вспомнил маленького гордеца Тулуя, подбежал к мальчикам, схватил ханского сына, кинул на плечо и пошел к коновязи. Тулуй завизжал. Старшая жена хана с непостижимым для ее полноты проворством вскочила на ноги, бросилась к нему: Он погрозил ей ножом: - Не подходи! Никто не подходи! Зарежу мальчика! Отойдите все от коновязи! Воины похватали луки, копья, наставили на него. Мать Тулуя замахала короткими руками: - Отверните оружие, вы убьете моего сына! Тэмуджи-ин!.. Тамча подошел к коновязи, оглядываясь, притискивая к плечу орущего мальчика, стал отвязывать оседланную лошадь. И вдруг понял, что все делает напрасно. Не уйти. За ним пойдут воины. Сменяя друг друга, они будут гнаться до тех пор, пока не убьют... Да и зачем жить, если тут остается Есуй... Он поставил Тулуя на землю, подтолкнул к матери, сам медленно пошел к ханской юрте. Успел сделать всего лишь несколько шагов. Кто-то ударил копьем в спину. Он услышал крик Есуй, и ему показалось, что не от удара, а от этого крика остановилось его сердце. На ровном огне Тайчу-Кури подсушивал древки стрел. Каймиш ушла в курень. Судуй отправился ловить коня, собираясь куда-то ехать. Когда он вернулся, ведя лошадь в поводу, Тайчу-Кури спросил: - Куда едешь? - На охоту. В степь. - Охота, охота... Лучше бы помог мне. Охотиться всяк дурак может. Я в твои годы все время работал, не бегал за тарбаганами. Я тебя избаловал. - Я же еду с Джучи, отец.- Сын хитро усмехнулся.- Но если ты не желаешь, я останусь. - С Джучи - другое дело. Если сын Тэмуджина полюбит тебя, как любит меня сам Тэмуджин, большим человеком станешь. Судуй заседлал коня, повесил на пояс саадак с луком и стрелами, легко вскочил на коня и поехал. Тайчу-Кури смотрел ему вслед, тихо радовался. Сын становится взрослым. Идет время, растут дети, меняется жизнь. Из куреня возвратилась Каймиш. - Возле ханской юрты что-то шумно. Говорят, кого-то убили. - Ты меньше слушай... Наш Судуй уехал на охоту с Джучи. Хороший сын у хана Тэмуджина. Он всегда берет в товарищи Судуя. А почему, думаешь? Ценит нашего парня. Да и как его не ценить? Из лука стреляет лучше всех сверстников. Проворен, когда нужно. Спокоен и добронравен, как я... или ты. - Опять расхвастался! А стрела горит!.. - Э-э, и верно!- Выхватил из огня горящее древко, сбил пламя.- Испортил. И все из-за твоей болтовни! Каймиш подергала его за ухо, ушла в юрту. Но вернулась. - Тайчу-Кури, а не нашего ли татарина убили? Как я сразу не подумала... - За что его убивать? Не говори глупостей, Каймиш. А у самого на душе вдруг стало неспокойно. Могли и убить. Долго ли? Жизнь человеческая стала дешевле стрелы. Правда, и раньше она была не дороже. Но очень уж много гибнет теперь людей. Перед полуднем к юрте подскакали воины. Джэбэ, бывший нукер Аучу-багатура, опустил копье с насаженной на него головой человека, тряхнул. Голова упала, покатилась к огню, сухо затрещали охваченные пламенем волосы. Тайчу-Кури вскочил, откатил голову, с испугом взглянул на хмурого Джэбэ. - Узнаешь?- спросил Джэбэ.- Как ты мог пригреть у себя злейшего врага хана Тэмуджина? - Врага?.. Какого врага?- Тайчу-Кури просто не знал, что и говорить, косился на голову молодого татарина с опаленными, дымящимися волосами - по спине бежали мурашки. - Поработайте, ребята,- сказал Джэбэ.- Не надо и палок искать. Сам для себя наготовил. Воины неспешно слезли с коней, повалили его на землю. Каймиш бросилась на выручку, но ее ударили кулаком по лицу. Она упала. Тут же вскочила и с криком: <Спасите!>- побежала в курень. Давно не битое тело Тайчу-Кури содрогалось от каждого удара. Он стонал, корчился, рвался, скрипел зубами, но дюжие воины все плотнее прижимали его к земле, и удар следовал за ударом по одному и тому же месту. От невыносимой боли помутилось в голове. Меркнущим сознанием он уловил стук копыт, плач Каймиш и чей-то окрик: - Что за самоуправство? Его перестали бить, но не отпускали, он хватал открытым ртом воздух и с ужасом думал, что если будут бить еще, он не выдержит и десятка ударов. - Мне было велено найти сообщников зловредного татарина и палками забить до смерти. - Какой он сообщник! Это Тайчу-Кури. Мы с ним помогали хану, когда ты, Джэбэ, кулаком вытирал свои сопли. Уезжай отсюда. Я сам разберусь. Тайчу-Кури узнал говорившего - Джэлмэ, сын кузнеца Джарчиудая. Воины уехали. Тайчу-Кури повернулся на бок, охая и ругаясь. - Пойду к хану... Он им задаст. - Не суйся, куда тебя не зовут!- грубо сказал Джэлмэ.- Не делай того, о чем не просят. Благодари свою жену... Прикончили бы тебя. И за дело. То ты привечал у себя Чиледу, то этого татарина. Смотри, Тайчу-Кури. С помощью Каймиш он перебрался в юрту, лег животом на войлок. Жена гладила его по голове, не переставая плакала. Он взял ее за руку, попросил: - Не плачь. Твои слезы для меня хуже палок... Видишь, я даже не охаю. Привычен... - Какие жестокие, бессердечные люди, Тайчу-Кури! Ой-ой, какие люди!  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Прохладный утренний воздух был наполнен комариным звоном. В курене кое-где горели огни, и белесый дым стлался по земле. Кобылица с жеребенком, помахивая хвостом, брела по колено в дыму, как в воде. В халате, накинутом на плечи, в чаруках на босую ногу Тэмуджин вышел из юрты Есуй, остановился, чего-то ожидая. Чего - он и сам не знал. Может быть, ждал, что Есуй окликнет его. Но за спиной было тихо. Тихо было и в курене. И эта тишина словно бы дразнила Тэмуджина, издевалась над ним. Каждый раз он уходил от Есуй с чувством тайного стыда. Она была покорна ему. Но как? Словно отреклась от своего тела, сделав недоступной душу. Не такой покорности хотел он. Каждый раз шел к Есуй с нетерпеливым желанием сломать ее, подчинить себе, а уходил с отягощенным досадой сердцем. У дверей его юрты, привалившись спиной к стене, стоял караульный. Он сладко похрапывал и вяло отгонял от лица звенящих комаров. Короткое копье с широким блестящим наконечником выпало из его рук, валялось на земле. Тэмуджин поднял его, тупым концом слегка толкнул в бок караульного. Тот почесался, сонно пробормотал: - Отвяжись... Тэмуджин резко наклонился, сорвал с караульного кожаный шлем, ударил им по лицу. - Встань! Караульный вскочил, попятился, ошалело вылупив глаза. - Так ты охраняешь мой покой? Сейчас же иди к Боорчу, пусть он приложит к твоему заду двадцать палок. Пустая юрта, обтянутая изнутри шелком, показалась слишком огромной и холодной. Он сел у погасшего очага, ковырнул кучу серого пепла - ни одной живой искры не было в золе. Глухое, томящее раздражение нарастало в нем. С озлоблением думал о Есуй, хранящей в душе верность ничтожному татарину, которого он раздавил, как комара, севшего на нос, о беспечном караульном, нагло храпящем у его дверей. Кто они и кто он? Перед ним млеют от страха грозные владетели, а эти... Почувствовав мелочность обиды, не дал ходу мыслям, резко встал, запахнул халат, затянул пояс и пошел в юрту Борте. В коротком широком номроге жена казалась ниже ростом и толще, чем была на самом деле. Она удивилась его приходу, но виду не подала, присела перед очагом, подбросила в огонь аргала. В пузатом задымленном котле варилась баранина. Достав из кожаного мешочка горсть сушеной черемши, Борте бросила в котел. Юрта наполнилась вкусным, с детства знакомым запахом. - У тебя разве нет слуг?- спросил он. - Своих детей я хочу кормить сама! Было заметно, что Борте сердится, и Тэмуджин усмехнулся. У каждого свои заботы. С тех пор как привез татарок, Борте переменилась, Ревность к другим женам предосудительна, и она скрывает ее изо всех сил, на людях с татарками разговаривает ласково, как и подобает старшей жене, но к себе в гости их ни разу не позвала и в их юрты ногой не ступила. - А меня ты накормишь?- все с той же усмешкой спросил он. Она молча достала из котла кусок мяса, бросила в деревянную чашу, поставила на столик, в чашу поменьше налила супу. Сама принялась вытирать посуду. Руки двигались быстро-быстро, толстый пучок волос, наспех стянутый ремешком, колотился в ложбине спины. Тэмуджин подул на суп, затянутый желтоватой пленкой жира, осторожно отхлебнул. - Вкусно. Давно не ел такого. - Кто не дает?- отозвалась она.- К нам совсем не заходишь. Всех учишь уму-разуму, а дети растут сами по себе, как дикая трава. - Мне некогда водить их за руку. - Тебе некогда. Дети при живом отце сироты. - С утра до вечера меня держат в цепких руках заботы... - Ас вечера до утра - еще более цепкие сестры-татарки.- Не удержалась-таки Борте, укорила. - Кроме тебя только две жены, а ты уже злишься. Будет двадцать, что тогда? - А ничего. Бери хоть двести. Мне все равно. Но не забывай о детях. - Ты разучилась быть справедливой. Все люди улуса мои дети. Я думаю о них. Но больше всего я думаю о своих сыновьях. Каждому из них достанется много больше того, что оставил мне мой отец. В этом завещанный небом долг каждого родителя. - Вспомни, каким привез тебя в наш курень твой отец... Джучи становится мужчиной. А у него до сих пор нет невесты. Успеваешь хватать жен себе. Она вышла из юрты, крикнула: <Дети, идите есть>. Возвратившись, налила суп в чашки, такие же, из какой пил он, наложила из котла мяса. Сыновья ввалились в юрту шумной гурьбой. Увидав отца, оторопело остановились, старший, Джучи, даже сделал шаг назад, словно хотел спрятаться за спины младших братьев. Мужчина... Лицо у него круглое, глаза открытые, добрые. Не похож он на него... Не похож! Растолкав братьев, к Тэмуджину подошла дочь, коротенькая, крепкая вся в мать. Он притянул ее к себе, обнюхал головенку, розовые со сна щеки, усадил рядом с собой, отрезал жирный кусок мяса, подал в руки. - Ешь, маленькая. Ешь, Ходжин-беки. - Садитесь, дети!- Борте грубовато подтолкнула сыновей к столику.- Видите, нас сегодня навестил наш отец. Это такая радость... Потягивая суп, он молча смотрел на детей. Угэдэй, скуластый, широконосый, с узкими лукаво-веселыми глазами, ловко и неприметно прибрал к своим рукам лучшие куски мяса, похрустывал хрящиками, шумно тянул из чаши - хорошо, вкусно ел Угэдэй. Чагадай, смуглый, подбористый, гибкий (таким был Хасар в его годы), чуть хмурил разлетистые брови, был молчаливо-строг, ел, не выбирая лучших кусков мяса. Этот будет тверд, независим, своенравен и упорен. Тулуй быстрее своих братьев освоился с тем, что тут отец, много и по-детски бестолково говорил, не забывая жевать сочное мясо. Тэмуджин вспомнил, как Тулуй кричал и сучил ногами на плече татарина, и, как тогда, от страха за него, холодом опахнуло нутро. Нет, Борте все-таки несправедлива, когда говорит, что он не думает о детях... Перевел взгляд на Джучи. Он сидел за столом как чужой, боялся лишний раз двинуть рукой. Неужели все-таки чужой? Отодвинулся от стола. - Джучи... Сын вздрогнул, вскинул голову, борясь с робостью, прямо взглянул на него. - Джучи, мать говорит, что пришла пора женить тебя. Смущенно кашлянув, Джучи потупился. - Как знаешь, отец. Для меня твоя воля - воля неба. Он остался доволен ответом Джучи. Говорит от сердца. Всегда робея перед ним, Джучи, может быть, больше своих братьев любит его, хочет быть ему нужным, полезным. Так уж, видно, небо устроило человека - тянется к тому, что далеко от него. Перед Есуй он сам как Джучи... Сын Джучи или не сын, ему не дано знать. Так пусть же будет так, словно Борте и не спала в постели меркитского сотника. Хочешь владеть душами людей - учись не только все помнить, но и многое навсегда забывать. Тэмуджин разговаривал, думал, но чувство досады, с каким он пришел сюда, не исчезало, оно жило в нем мутной накипью. И он уже начал догадываться, что корень тревоги и неубывающей досады не в Есуй, не в засоне караульном, не в вечной боли его - Джучи, а в гораздо большем. Он был недоволен собой. Высоко взлетела его слава, но она-огонь, бегущий по сухой траве. Гудит пламя, рвется к небу, летит по ветру, а наткнется на реку или сырую низину, опадет, угаснет, исчезнет, будут лишь чадить сухие кучи скотского дерьма. Велик его улус, но он - гора песка. Подымется буря - бугорка не останется. Отпустив сыновей, он поднялся и сам. - Борте, я скажу шаману, пусть спросит духов, где искать, невесту для Джучи. - Надо взять девушку из моего, хунгиратского племени или олхонутского - племени твоей матери. - Для тебя все просто, Борте. Слишком просто. - Я хочу только лучшего для своих детей. - И я, Борте... Потому не будем ссориться. Нет у меня и не будет женщин роднее тебя и моей матери. Перед входом в его юрту уже скопились люди, уже ждали его выхода. Снова надо сидеть и терпеливо разбираться в спорах, ссорах, мирить, наказывать, награждать. И сколько ни суди, ни ряди, дел не убавляется. Ему некогда оглядеться, спокойно подумать. Нет, так править улусом нельзя. Не копаться в склоках надо, а зорко поглядывать в сторону найманов, меркитов, да и Джамуха, хан всеобщий, снова накапливает силы, ластится к старому Ван-хану. Прошел мимо толпы разного люда, в коротком приветствии вскинув руку. В юрте уже собрались его ближние друзья и нойоны, братья. Приехал зачем-то из своего куреня и Даритай-отчигин. Лучились морщинки возле его прижмуренных глаз, в умильную улыбку растягивались губы, в почтительном поклоне согнулась спина. Тэмуджин прошел на свое место, сел на стопу мягких войлоков, обшитых цветным шелком. Умолкший было говор нойонов сразу же возобновился. Они будут шептаться и позднее, когда он станет разбирать жалобы и прошения. О чем говорят? Об удачной охоте на хуланов, о том, у кого скакун резвее, кто сколько кумыса может выпить за один присест. Шутят, смеются. Бездельники! - Вы для чего собрались здесь? Его громкий, сердитый голос заставил замолчать нойонов. Они повернулись к нему, удивленные. - Повелишь уйти?- спросил Боорчу, явно не понявший его гнева.- Мы пришли, как всегда... - ...чесать языки!- подхватил он.- Я буду сидеть разбираться, кто затеял драку, кто у кого украл овцу, почему от одного к другому убежали домашние рабы, а вы будете чесать языки и зубоскалить! С этого дня все будет по-другому. Друг Боорчу и ты, Джэлмэ, я когда-то повелел вам ведать всеми моими делами - я отменил свое повеление? Боорчу обиженно мотнул головой. - Твое повеление отменили подначальные тебе люди. Ты поставил своих товарищей ведать и табунами, и стадами, и кочевыми телегами... Кто чем ведает? Высокие нойоны не признают никого, только тебя. - Ты прямодушен, друг Боорчу. Будь всегда таким. Но и будь настойчивым, неуступчивым, выполняя мою волю. Отныне ты, Боорчу, моя правая рука, ты, Джэлмэ, моя левая рука. Все остальные нойоны любого рода-племени подвластны вам. Я буду за все взыскивать с вас, вы - с нойонов, нойоны - с подначальных им людей. Джэлмэ, иди и вместо меня выслушай людей. Вы все поняли, нойоны? Недружно, вразнобой они ответили, что все хорошо поняли. Но он в этом был не уверен. Их заботы хорошо известны. В дни битв и походов - нахватать как можно больше добычи, в дни мира - сохранить эту добычу в своих руках. - Кто скажет, сколько в моем ханстве коней? Сколько воинов завтра могут сесть в седло? - Несчетны твои табуны и неисчислимы силы!- выкрикнул Даритай-отчигин. Откровенная лесть дяди покоробила Тэмуджина. Не удостоив его даже взглядом, возвышая голос, спросил снова: - Сколько? Никто не знает. И я не знаю. Все эти годы я пытался установить, кто чем из вас владеет. Не получилось. Мешали войны и вы сами. Какой же я хан, если не знаю, что у меня есть сегодня и что будет завтра? Какой же я хан, если вы, поднявшие меня над собой, глухи к словам людей, правящим мою волю? Мой дядя хвастливо кричит: неисчислимы, несчетны... Неисчислимы капли воды в текущей реке, несчетны песчинки на ее дне. А все, чем владеет человек, должно быть подсчитано. Пересчитайте скот, пастухов, воинов и правдиво доложите Боорчу и Джэлмэ. Позаботьтесь, чтобы у каждого воина было исправное оружие, и добрый конь, и запас пищи в седельных сумах. Кто будет плохо радеть, тот лишится своего владения, кто будет лгать и обманывать, тот лишится головы. Знайте, это мое слово свято и нерушимо. Нойоны молчали. Теперь-то они все поняли. И все это им не по нраву. Должно быть, думают, как изловчиться, чтобы дать ему как можно меньше, а получить побольше. Не выйдет. Он им приготовил хорошую приманку... - Отныне, нойоны, все добытое в битвах будем делить на число воинов. Никто самовольно не должен брать и костяной пуговицы. Вышел в поход с сотней воинов - на сто и получишь, вышел с двумя нукерами - получай на двоих. В юрту вошел шаман Теб-тэнгри. Нойоны расступились перед ним. Он сел рядом с Тэмуджином. Этого высокого места ему никто никогда не отводил, как-то само собой получилось, что он занял его, без лишних слов закрепив за собой право быть в ханстве Тэмуджина не подвластным никому, даже самому хану. Приходил сюда, когда вздумается, уходил, когда хотел. В разговоры вмешивался редко, чаще всего сидел вроде бы отрешенный от всего земного, но Тэмуджин даже на малое время не мог забыть о его присутствии, чувствовал непонятную внутреннюю стесненность, невольно начинал примеряться: это будет одобрено шаманом? а что он скажет об этом? И, поймав себя на такой примерке, злился, терял нить рассуждений, сминал разговор. Так получилось и в этот раз. Замолчал на полуслове, хотя еще не все сказал нойонам. Но, вспомнив о Джучи, скосил глаза на шамана. - Хочу женить старшего сына. Погадай, в какую сторону направить коня в поисках невесты. Надеялся, что шаман не мешкая отправится гадать и он без помех завершит важный разговор с нойонами. Однако Теб-тэнгри лишь шевельнулся, удобнее усаживаясь на мягких войлоках. - Мне ведомо, где живет невеста твоего сына и жених твоей дочери. - Ходжин-беки еще девочка. - Девочки, хан, быстро становятся девушками. - Это так...- Тэмуджин задумчиво пощипал жесткие усы.- Ну, и где, по-твоему, живут невеста моего сына и жених моей дочери? - У Нилха-Сангуна есть дочь Чаур-беки. Чем не невеста для твоего сына? У него есть сын Тусаху. Чем не жених для твоей дочери? - В куренях кэрэитов мои предки никогда не искали невест. - Хан,- Теб-тэнгри наклонился к нему, снизил голос до шепота,- твои предки не искали и улуса кэрэитов. - Ты о чем? - Все о том же... Ван-хан стар, скоро небо позовет его к себе. Нилха-Сангун не унаследовал добродетелей отца... Узкое лицо шамана оставалось непроницаемым, но по губам тенью скользила лукавая усмешка. Неизвестно, какие духи помогают шаману, добрые или злые, но такого изворотливого ума нет ни у кого. Далеко вперед смотрит Теб-тэнгри и многое там видит. Давно нацелил свои острые глаза на владения хана-отца. И вот все продумал - принимай, хан Тэмуджин, еще один подарок шамана. О, если бы все получилось, как замыслил Теб-тэнгри! Завладеть улусом Ван-хана без большой крови... Такого ему не снилось и в самых светлых снах. - Я думаю, Теб-тэнгри, Чаур-беки будет подходящей женой моему старшему сыну... К ним боком, незаметно придвинулся Даритай-отчигин, навострил уши - лиса, учуявшая зайца. - Чего хочешь, дядя? - Прости за докучливость. Один я остался из братьев твоего отца. И вот... Когда возвращались из похода на татар, телеги других нойонов прогибались от тяжести добычи. А мне да Алтану с Хучаром нечем было порадовать жен и детей. И воинов вознаградить было нечем. Даритай-отчигин говорил, склонив голову. В поредевших волосах блестела седина. Голос прерывался от обиды. К их разговору с интересом прислушивались нойоны. Тэмуджин недовольно хмыкнул, и дядя заторопился, зачастил скороговоркой: - Твой гнев был справедлив. Но и огонь гаснет, и лед тает. Верни нам свою милость. У других некуда девать табунов и рабов... А мы, кровные твои родичи, пребываем в бедности. Не по обычаю это! - Подожди, дядя... Ты говоришь: мой гнев был справедлив - так? - Так, хан, так,- с готовностью подтвердил Даритай-отчигин. - Чего же хочешь? Справедливость заменить несправедливостью? - Умерь свой гнев... Грешно принижать родичей... - У тебя с языка не сходит это слово - родичи. Я возвышаю и вознаграждаю людей не за родство со мной - за ум, верность и храбрость. Ты слышишь, за порогом с народом от моего имени говорит Джэлмэ, сын кузнеца. Почему не ты, не Алтан, не Хучар? Эх, дядя... Если кто-то из моих родичей выделяется достоинством, я радуюсь больше других и отмечаю его, если совершает проступок, я печалюсь больше других и наказываю. - Мудры твои слова. Как бы радовался, слыша их, твой отец и мой брат! Смени гнев на милость, удели нам, недостойным, часть того, что отнял. - Не дело правителя менять вечером то, что установлено утром. Не слезными жалобами, а верностью мне, прилежанием добиваются милостей. Голый подбородок Даритай-отчигина судорожно дернулся, лицо сморщилось, как у старухи, маленькие руки крепко прижали к груди шапку. - Обидел ты меня, племянник,- тихо сказал он.- Обидел! II Глухой ночью в курень Алтана прокрался одиночный всадник. Перед нойонской юртой слез с коня. Из дымового отверстия в черное небо летели искры. А курень спал - ни лая собак, ни переклички караульных. Всадник осторожно приподнял полог, заглянул в юрту. В ней горел очаг, было душно, жарко. Алтан сидел без халата, рыхлый живот, лоснясь от пота, перевешивался через опояску. Перед ним на столике грудой высились обглоданные кости, лежала опрокинутая чашка. Всадник шагнул в юрту. Услышав его шаги, Алтан рявкнул: - Прочь! Я кому сказал - не заходите! - Кажется, не в обычае степняков так встречать гостей? - А-а?- Алтан повернулся всем телом, недоверчиво протер глаза:- Джамуха? <Кажется, пьян>,- морщась, подумал Джамуха. С пыхтением Алтан поднялся, на нетвердых ногах подошел к Джамухе, стиснул его руку выше локтя, вгляделся в лицо. - Джамуха!- Рассыпался легким смешком.- Сам гурхан Джамуха в гости пожаловал. Сам!- Смачно плюнул, громко высморкался в ладонь и вытер ее о штаны.- Все стали ханами, гурханами... А кто я? Презрительно смежив длинные ресницы. Джамуха как плетью щелкнул: - Раб. - Верно. Раб хана Тэмуджина, собака у его порога.- Внезапно спохватился:- Что ты сказал? Я - раб? Как ты смеешь! Мои род идет от праматери Алан-гоа, от Бодончара... Я - внук Хабула, первого хана монголов! - Знаю, знаю, кто ты... - То-то... Сейчас архи пить будем. Подожди, позову баурчи. - Никого звать не надо. Я не хочу, чтобы меня тут видели. - Ха-ха! Боишься? - Боюсь. Но не за себя, за тебя. Если Тэмуджин узнает, что я был твоим гостем, что с тобой сделает? Табун коней подарит? Алтан кулаками растер виски. - А что, и подарит. Если преподнесу ему твою голову. - Давай...- Джамуха снял с руки плеть с рукояткой из ножки косули (копытца были оправлены бронзой), сунул ее за голенище широкого гутула, сел возле старика.- Таким, как ты, что остается? Торговать головами нойонов, рожденных благородными матерями. Свирепо раздув щеки, Алтан выдохнул: - Ну... ты!.. Не брызгай ядовитой слюной! Не посмотрю, что гурхан... - А что ты можешь сделать? Голову с моих плеч, Алтан, еще снять надо. И не много получишь за нее у анды. Лучше уж побереги свою. Неумна твоя голова, но все же голова. - Оскорблять меня приехал? Меня, в моей юрте?- Алтан, багровый, потный, горой надвинулся на Джамуху, протянул руки, норовя вцепиться в воротник. Выхватив из-за пояса нож, Джамуха приставил лезвие к рыхлому животу Алтана. - Полосну, как будешь кишки собирать? Алтан отступил на шаг, быстро глянул на стенку с оружием - далеко!- засопел, куснул губу, грязно выругался. Толкнув нож в ножны, Джамуха сказал с горькой усмешкой: - Ни годы, ни невзгоды не прибавили тебе ума, Алтан. Расхрабрился. Багатур! А где была твоя храбрость, когда закатывали в войлок Сача-беки и его брата, когда ломали хребет Бури-Бухэ? А они, как и ты, потомки Бодончара... Не я ли говорил Сача-беки, и тебе, и Хучару: берегитесь Тэмуджина, темны его помыслы, безжалостно сердце. Вам казалось, вы умнее меня, хитрее Тэмуджина. За свое безрассудство Сача-беки заплатил жизнью. Придет и твой черед, внук Хабула. - Не пугай меня. Не пугливый. - Не пугать пришел - вразумить. А ты, наполнив брюхо архи, утопив в вине остатки рассудка, лезешь в драку - тьфу! Джамуха вскочил, шагнул к выходу. - Постой...- Алтан растопырил руки,- Не уходи. Нам не надо ссориться.- Торопливо смахнул со столика кости, налил в чаши архи.- Давай выпьем и поговорим. Садись. Джамуха опорожнил чашу одним глотком. Алтан пил медленно, трудно; мутное вино стекало по засаленному подбородку, тяжелыми каплями шлепалось на голое брюхо. Выпив, как будто протрезвел, притих. - У тебя что за праздник?- Джамуха брезгливо прикоснулся пальцем к столику, залитому вином, заляпанному белыми чешуйками застывшего бараньего жира. - Какой там праздник!.. Никого не хочу видеть... Сижу один. Думаю и пью. Потом пью и думаю. - О чем? - О чем, о чем... Как будто не знаешь!- Лицо Алтана вновь стало густо-багровым.- Ты все знаешь, хитрый Джамуха. - Да, я знаю много,- миролюбиво подтвердил Джамуха.- Если бы вы вняли моим словам в то далекое время... Но что говорить о прошлом! Тебе, Алтан, от отца, не от Тэмуджина, досталось богатое владение - тучные стада, быстрые кони, ловкие пастухи и храбрые нукеры. В чьих руках твое владение? Люди моего анды, вчерашние харачу, правят твоим владением. Вместе со своими воинами и ты в битве добывал хану победу, но добро, захваченное тобой, ушло нукерам Тэмуджина. И это только начало... - Не натирай солью мои раны, Джамуха. - Без соли пресен суп, без горькой правды бесполезны речи. Чего ты ждешь, Алтан, на что надеешься? Черная ворона не станет пестрым рябчиком... - Теперь уже ничего не сделаешь!- Алтан обреченно вздохнул, потянулся к архи, но передумал, махнул рукой.- Волчонка-сосунка затопчет и телок, но и бык не устоит перед матерым волком.- Алтан судорожно глотнул слюну, вновь покосился на кадку с архи.- Говори, Джамуха, что тебе надо, и уходи. Аргал в очаге прогорал. Круг света сузился, в сумраке едва угадывались решетки стен юрты, густые тени легли на лицо Алтана. Джамуха расшевелил огонь. То, что он хотел сказать, было очень важно, и ему нужно было не только слышать голос Алтана, но и видеть его глаза. - Алтан, когда в кочевье забредет один волк и зарежет овцу, его только проклинают; когда волк приведет с собою стаю, весь курень подымается на облаву. За Тэмуджином сейчас идет стая. Это его и погубит. За него возьмутся найманы, им помогут меркиты, нойоны вольных племен, не утопившие разум в архи... - Я своего разума не утопил. Тут еще кое-что есть, Джамуха!-- Алтай постучал себя пальцем по лбу.- Потому говорю тебе: с Тэмуджином никто не сладит. - Сладить с андой трудно, пока такие, как ты, дрожа от страха, помогают ему. - Что мы? За ним Ван-хан. Вдвоем они кому хочешь голову свернут, даже самому Таян-хану найманскому. - На этот раз Ван-хан не будет ему помогать. Об этом я позабочусь. Алтан коротко хохотнул. - Хо! Будто Тэмуджин сидит и ждет, когда ты позаботишься! Он приготовил две веревки, которыми привяжет к своему седлу и твоего Ван-хана, и Нилха-Сангуна. Он задумал женить на дочери Нилха-Сангуна Джучи, а свою дочь отдать за его сына. - Откуда ты взял?- с короткой заминкой спросил Джамуха.- Сороки на ухо настрекотали? - Сорочий стрекот слушай сам, Джамуха. А мне говорил Даритай-отчигин. Мы с Хучаром отправили его вымолить у Тэмуджина милостей. Нас он теперь на глаза не пускает... А Тэмуджин и дядю родного чуть было из юрты не выгнал. Вот каким стал! А о сватовстве Даритай-отчигин слышал разговор Тэмуджина и слуги злых духов - шамана Теб-тэнгри. Джамуха сжал кулаки, опустил на грязный столик. Подпрыгнули пустые чашки. - Этой свадьбе не бывать! - Ты помешаешь?- Алтан издевательски ухмыльнулся. - Посмотришь... Я приехал к тебе по делу. Хочешь, чтобы твои владения достались твоим детям, а не прислужникам Тэмуджина,- уходи. - Куда? - Уходи от Тэмуджина по любой дороге и тем спасешь себя. - Сача-беки себя не спас... - Ему надо было сражаться с Тэмуджином, а он забавлялся охотой. Если ты готов драться за будущее своих детей - ищи меня. - Уговорил!- с прежней усмешкой сказал Алтан.- И я, и Хучар, и Даритай-отчигин рысью примчимся к тебе, гурхан Джамуха. Но для этого тебе надо сделать одно небольшое дело - расстроить свадьбу детей Тэмуджина и детей Нилха-Сангуна. - Я сказал: свадьбы не будет. Но смотри, Алтан... Если и в этот раз вы дрогнете, вам не жить. Небо на востоке слегка побледнело, когда Джамуха покинул юрту Алтана. Сел на лошадь, подобрал поводья, сказал еще раз: - Смотри, Алтан... Нойон стоял у входа, скрестив на животе руки, поеживался от прохлады. - Где твои нукеры? - Я приехал один. - Один?! Ты смелый человек, Джамуха... III В сопровождении десятков нукеров Хасар ехал по степи. Палило полуденное солнце. Шлем, притороченный к передней луке седла, слепил глаза жарким блеском позолоты, а когда Хасар прикасался к нему-обжигал пальцы. Лошади дышали часто и трудно, с взмыленных боков на черствую траву падали хлопья грязной пены. Воздух был горек. Он обдирал пересохшее горло. Утомленные, одуревшие от зноя нукеры вяло переговаривались: <Эх, попить бы чего-нибудь холодненького!..>, <В тени бы полежать>. Хасар и сам устал, его, как и нукеров, мучила жажда, но он мог бы без питья и отдыха скакать еще очень долго. Он гордился своей выносливостью. Его жилистое, упругое тело не знало усталости. При нужде он мог не слезать с седла целые сутки. Но сейчас такой нужды не было. Старший брат поручил ему ничтожное дело - проверить, не утаил ли кто из нойонов стад и табунов. Ему ли считать хвосты и головы!.. Разить врага мечом и копьем, первым врываться на коне в чужие курени-вот его дело. Но старший брат шлет его из одного края улуса в другой, как простого нукера. По праву рождения он должен быть первым в улусе после хана. А Тэмуджин отдалил его, зато приблизил шамана Теб-тэнгри, дойщика кобылиц Боорчу, сыновей кузнеца Джэлмэ и Субэдэя, пленного тайчиутского воина Джэбэ... Чужих людей из чужих племен держит у своего стремени, а родные братья... - Э-э, юрта!- крикнул один из нукеров. Они подъехали к низине, плешивой от солончаков - гуджиров. На пологом скате у бьющего из-под земли родника стояла обшарпанная юрта, рядом пасся конь под седлом, чуть дальше, где вода родника растекалась широкой лужей, плотной кучей стояли кобылицы с жеребятами, отбиваясь хвостами от оводов. Вдали темнела еще одна юрта. Соскочив с коня, Хасар набрал пригоршни прозрачной ледяной воды, плеснул на горячее лицо, на шею, громко фыркнул. Гремя стременами, оружием, нукеры расседлывали коней... Из юрты выскочил молодой пастух, босой, в рваном распахнутом халате, узнав Хасара, пал ниц. - Ты чей раб? - Твоего дяди, великий нойон, Даритай-отчигина. Меня зовут Кишлик.- Он приподнял голову, по испуганному лицу катились капли пота. - Встань, Кишлик. Ты чего так напугался? Мы не враги. Один живешь? - С женой, великий нойон. - А в той юрте кто живет? - Тоже пастух стад твоего дяди. Бадай его имя, великий нойон. - У тебя есть кумыс, Кишлик? - Кумыса нет. Но есть кислый дуг.- Кишлик вскочил па ноги, заглянул в юрту, тихо позвал:- Бичикэ, иди сюда. Сам побежал к роднику, раздвинул траву, выволок из воды бурдюк, притащил к юрте. - Хороший дуг, великий нойон, холодный, зубы ломит. Бичикэ! Жена Кишлика вышла из юрты с рогом в руке, наклонилась, нацедила напитка, подрагивающей рукой протянула Хасару. Дуг был и в самом деле холодный. Хасар пил с остановками, цокал языком. Нукеры жадно смотрели на него, облизывали пересохшие губы. - Еще! Бичикэ снова наполнила рог, подала. Широкий рукав халата скатился, обнажив не тронутую загаром руку с мягкой, шелковистой кожей. С руки Хасар перевел взгляд на лицо Бичикэ. Оно рдело от смущения, но в глазах была не робость - любопытство. И еще была в ее лице какая-то влекущая к себе свежесть. Хасар хмыкнул, запрокинул голову, широко разинул рог и, как в ведро, вылил дуг из рога. Бичикэ удивленно ахнула, засмеялась, но тут же. зажала ладонью рот. Хасар улыбнулся, положил руку на ее плечо. - Дай попить моим молодцам... И приготовь хороший ужин. - У нас ничего нет, кроме твердого, как камень, хурута,- сказал Кишлик.- Из чего моя жена приготовит хороший ужин? Муравьи ползали по его босым ногам. Кишлик одной ступней почесывал другую, встревоженно посматривал на Хасара. - А тот, Бадай, кого пасет?- Хасар кивнул в сторону чернеющей вдали юрты. - Овец. - Вот и вези овцу. Да, считал ли кто-нибудь овец и этих кобылиц? - Не знаю... - Ну, поезжай... Хасар зашел в юрту, снял тяжелый пояс с оружием, лег на постель из невыделанных шкур. Тут было немного прохладнее, чем под горячим солнцем. Лениво потянулся, позвал: - Бичикэ! Она вошла в юрту. Хасар велел снять с его ног гутулы. Обхватив одной рукой носок, второй - запятник пропыленного гутула, она потянула на себя. Гутул сидел туго. Босыми ногами Бичикэ твердо уперлась в землю, литые икры напряглись, влажные губы приоткрылись. Сильна, ловка, красива... Стянув гутулы, она вытерла капельки пота с лица, подняла на него глаза, молча спрашивая позволения уйти. - Подожди, Бичикэ... Теперь сними халат. Она склонилась над ним, нерешительно взялась за полу. Хасар засмеялся. - Не мой. Свой халат сними. Цветком степного мака вспыхнули уши Бичикэ. Он схватил ее за руки, притянул к себе. Бичикэ упруго, как большая, сильная рыбина, рванулась и отлетела в сторону. Вскочила с резвостью сайги на ноги, попятилась к выходу. - Стой! Бичикэ остановилась. Глаза ее стали широкими от испуга. В повороте головы, во всем чуть согнутом теле угадывалось желание сорваться, бежать без оглядки. Хасара забавлял ее испуг, влекла к себе упругая сила молодого тела, но было очень уж жарко, и он знал, что никуда она не убежит. Милостиво разрешил: - Иди. Вечером Хасар с нукерами сидел у огня. Бичикэ подавала мясо. Хасар косил на нее веселым глазом, прижмуривался, озорно шутил. Бичикэ будто не замечала его взглядов и острых шуток, ни разу не улыбнулась, двигалась настороженно, все время поглядывала на мужа. А Кишлик, в своем драном халате похожий на потрепанную ветром ворону, сгорбившись, ходил вокруг огня. - Ну что ты кружишь?- спросил его Хасар.- Садись с нами, ешь и пей. Кишлик покорно сел к огню, но есть не стал. Хасар потрепал его по спине. - Богато живешь, пастух Кишлик. - Как все. Не лучше других. - Скромный! А может, не ценишь своего богатства? - Какие у меня богатства, великий нойон? Мы не голодны, и хорошо. - А Бичикэ? Такая жена много стоит. Я бы хотел, чтобы такая женщина прислуживала у порога моей юрты. Хочешь, дам за нее коня с седлом. - Не хочу, великий нойон. Бичикэ для меня...- Кишлик не смог подобрать слова, запнулся, развел руками. - Какой несговорчивый!- благодушно забавлялся Хасар.- Смотри, прогадаешь. Ну ладно, я дам тебе коня с седлом и пленную татарку. - Не надо так шутить!- взмолился Кишлик. - Успокойся,- сказал Хасар.- Может быть, твоя Бичикэ ничего не стоит, только с виду... Может быть, она мне и даром не нужна. Ты поезжай к Бадаю, который пасет овец, скажи: утром буду у него. Пусть встретит как следует. Там и ночуй. - Мы поедем вместе с Бичикэ?- Кишлик резво вскочил на ноги. - Нет, она останется тут. Хасар отодвинулся от огня, лег головой на седло. На степь опускались сумерки. Еле ощутимое движение воздуха несло прохладу. Днем Хасар поспал и сейчас чувствовал во всем отдохнувшем теле бодрость, радовался предстоящей ночи с влекущей к себе новизной... Кишлик все еще стоял, беспомощно оглядываясь. - Иди!- прикрикнул на него Хасар. Взяв уздечку, тяжело передвигая ноги, Кишлик ушел, растворился в сумерках. Нукеры укладывались спать. Хасар поднялся, поманил Бичикэ пальцем и, когда она подошла, подхватил на руки, легко поднял, понес к юрте. Она коротко вскрикнула, забила руками и ногами. Из сумрака выскочил Кишлик, упал на колени, пополз, хватаясь за его гутулы. - Не делай этого, великий нойон. Не топчи моего очага. У тебя есть все, у меня - только Бичикэ. Не делай этого... Толкнув Бичикэ в юрту, Хасар обернулся, легонько пнул Кишлика. - Глупый харачу, ты хочешь, чтобы я сам готовил себе постель? Поезжай. Нукеры, проводите этого дурака! Встречный ветер выжимал из глаз Кишлика слезы, размазывал по щекам. Кобылица распластывалась в беге, но он беспрестанно бил ее по боку концом повода. Курень его хозяина стоял недалеко, и Кишлик прискакал в него, когда там еще не спали. Не дослушав его сбивчивого рассказа, Даритай-отчигин охнул, забегал по юрте. - Пропала моя голова! Что сделает со мной Тэмуджин за укрытый от его глаз табун? Вечное синее небо, огради меня от гнева его безудержного! - Я останусь без жены... Защити... - Не мог укрыть кобылиц, пустоголовый! Разинул рот! - Он отобрал у меня жену... Он твой племянник. Поедем. Пусть не трогает... - Хэ, не трогает. Станет он ждать нас с тобой. Это же Хасар! Э-э, погоди...- Даритай-отчигин остановился.- Хасар спит с твоей женой? Хорошо, Кишлик, очень хорошо. Дай Хасару горячую женщину - все забудет. Хе-хе, ему не до табуна сейчас... - Бичикэ моя жена? Моя!- теряя разум, закричал Кишлик. - Если бы на твоем коне поехал чужой, ты мог беспокоиться - загонит. А жене что сделается? Ступай! И помалкивай. Ступай.- Тыча легкими острыми кулаками в спину, Даритай-отчигин вытолкал его из юрты. Спотыкаясь, Кишлик добрел до коновязи. Стал отвязывать повод - не слушались руки. Тяжелыми толчками билось сердце, из груди поднимался тугой ком, перехватывая дыхание. Кишлик поднял глаза к небу, может быть, для молитвы, может быть, для проклятия, но огромные звезды пошли кругом, и он осел на землю, вцепился руками в иссеченную копытами траву, завыл, как воют собаки, почуявшие близость своего конца. Кто-то грубо рванул его за воротник, поднял на ноги. - Ты чего вопишь? - Огня!- потребовал другой голос. При свете звезд Кишлик разглядел у коновязи толпу всадников. Спешенный воин в остроконечном шлеме крепко держал его за воротник. Вспыхнуло сразу несколько огней. Лошадиные морды придвинулись к Кишлику, обдавая лицо горячим влажным дыханием. Перегибаясь через луку седла, к нему склонился худощавый человек с суровым навесом бровей над острыми глазами. - Мужчина, а кричишь, будто девочка, разбившая нос! Кишлик узнал строгого воина. Это был Субэдэй-багатур. - Подожди, братишка... Стукнув по земле гутулами, с седла соскочил один из всадников, подошел к Кишлику. Это был Джэлмэ, старший брат Субэдэй-багатура. Братья были очень похожи друг на друга, но в то же время - разные. Брови Джэлмэ не так нависали на глаза, взгляд был мягче, лицо полнее, и ростом он был ниже, плотнее долговязого Субэдэя. Разглядывая Кишлика, Джэлмэ говорил: - Во все горло человек орет в трех случаях: когда пьян, когда у него большая радость и когда большое горе. Что у тебя, пастух? За стеной юрты вкусно похрапывал один из нукеров, у порога изредка приглушенно всхлипывала Бичикэ. Хасару не спалось. Слишком долго спал днем, слишком жестка была постель из невыделанных шкур, слишком многого ожидал от Бичикэ. Сама Бичикэ тут ни при чем, она не хуже других... Лучшая женщина - та, которую желаешь. Всегда ждешь чего-то иного, не похожего на все прежде. Но все похоже, все то же. За обманутым ожиданием следует равнодушие. Ему надоело хныканье Бичикэ, но и уговаривать, и ругать ее было лень. Пошарил вокруг себя руками, нащупал смятую шапку, бросил к порогу. Бичикэ замолчала. Хасар задремал. Стук копыт разом отогнал дрему. Выскочил из юрты, на ходу затягивая пояс, растолкал нукеров. Пока они спросонок сообразили, что к чему, неизвестные всадники окружили юрту. - Эй, Хасар, пусть твои люди разведут огонь! С облегчением вздохнув, Хасар вложил меч в ножны: он узнал голос Джэлмэ. Запылал огонь. Джэлмэ и Субэдэй-багатур спешились, их нукеры остались сидеть на лошадях. - Садитесь!- по-хозяйски пригласил Хасар.- Какие заботы не дают вам спать? Братья сели, подвернув под себя ноги, ничего не ответили ему, молча разглядывали его нукеров, и что-то в их молчании внушало беспокойство. - Что-нибудь стряслось? Снова они ничего не ответили, но Джэлмэ перевел взгляд на него, спросил сам: - Чем тут занимаешься? - Езжу по куреням...- Вспомнив, какое незавидное, ничтожное у него дело, Хасар скривился - язык не поворачивается сказать, что он, брат хана, считает кобылиц, волов, овец... Подождав, Джэлмэ с осторожной настойчивостью спросил снова: - Что тут делаешь? Настойчивость покоробила Хасара, злясь, ответил: - Я здесь по велению моего брата! - Я знаю, что хан Тэмуджин повелел тебе. проверить, сколько у кого есть скота. Но не знаю, было ли тебе велено спать с женами беззащитных пастухов... А? Хасару показалось, что он ослышался. Ему ли говорит такие предерзостные слова Джэлмэ? Ему, Хасару? Перед лицом нукеров! Со свистом вылетел из ножен меч, по светлому лезвию пробежал красный отблеск огня. Дрогни Джэлмэ, отшатнись, он бы обрушил меч на его голову. Но Джэлмэ даже глазом не моргнул, даже бровью своей лохматой не пошевелил. Да говорил ли он что-нибудь? Может быть, все-таки ослышался? Длинноногий братец Джэлмэ весь подобрался, как рысь, готовая к прыжку. И глаза округлились, как у рыси. Предостерег Хасара: - Осторожней! Меч вручен тебе, чтобы разить врагов... - Ты что сказал, Джэлмэ? Ты что мне сказал?- задыхаясь, допытывался Хасар. - Я только спросил: по повелению ли хана ведешь себя так, будто только что отвоевал эту землю? - А ты меня учить будешь? Ты, сын безродного харачу! Не стану поганить меча твоей кровью. Нукеры, свяжите их и дайте плетей по голому заду! Неуверенно, оглядываясь на всадников, молчаливо стоящих в темноте, нукеры Хасара двинулись к братьям. Джэлмэ поднял руку. - Именем хана Тэмуджина - не двигайтесь! <Именем хана Тэмуджина>... Кто получил право говорить так, неприкосновенен, как сам хан. Слова Джэлмэ не только остановили, заставили попятиться нукеров, но и образумили Хасара. Он увидел перед собой лицо старшего брата с гневно растопыренными колючками рыжих усов и холодным пламенем в глазах... Попробуй тронь его любимчиков - родного брата предаст злой казни. Что ему братья... Пусть считают хвосты и головы. А ханством будут править такие вот бесстыдники. - Ну, Джэлмэ, ты еще дождешься... Угроза прозвучала слабо - тявканье собаки, которой дали пинка. - Не грози, Хасар. И мой отец, и мой дед знали, как обращаться с железом, в их руках и самое твердое становилось мягким. Свое умение отец передал мне с Субэдэем. Уезжай, Хасар, не порть свою печень. Эй, пастух! Ну, где твоя жена? Из юрты (Хасар и не видел, как он туда прошел) показался Кишлик. С опущенной головой, ни на кого не взглянув, подошел к Джэлмэ, сдавленным голосом сказал: - Спасибо, справедливые нойоны. - Благодари не нас, а хана Тэмуджина. Он сказал: в дни битв воин должен быть подобен тигру рычащему, в дни мира - телку, сосущему вымя матери. И никому не дано переиначить его слово. Даже брату, даже лучшему другу самого хана. Нукеры подвели коня. Хасар взлетел в седло, помчался в степь, унося в сердце тяжесть неутоленной злобы. IV Старый Ван-хан занемог. Летний шатер был наполовину открыт, на высокую постель из мягких войлоков падали горячие лучи солнца, а Ван-хан зябко кутался в халат, подбитый беличьим мехом, надсадно кашлял. Клочком прошлогодней травы торчала на подбородке, вздрагивала при кашле седая бороденка, сбегались глубокие морщины на рябом лице... Приходили и уходили соболезнующие нойоны. Шепотом переговаривались караульные. Ван-хан был молчалив. Его томила не только болезнь, но и трудные думы о будущем своего улуса. Приезжал Джамуха, сказывал: вновь что-то замышляют неукротимые меркиты. Но заботило не это. Не прямо, обиняками, чего-то не договаривая, Джамуха дал понять, что Тэмуджин готовится подвести под свою руку его ханство. Зная хитроумие Джамухи, его неприязнь к Тэмуджину, не поверил. Но душа лишилась покоя. Конечно, Тэмуджин не такой дурак, чтобы искать драки с кэрэитами, знает, что не во вражде, а в дружбе с ним, Ван-ханом, его сила. Но что будет, когда улус унаследует Нилха-Сангун? Сын ненавидит Тэмуджина, и Тэмуджин отвечает ему тем же. В одной упряжке им не ходить. Рано или поздно кто-то кого-то захочет подмять под себя. Тэмуджин умен, он не может не предвидеть этого. Душа болела, как старая рана в ненастье. Нилха-Сангун был его кровью, продолжателем его рода, единственным наследником, сыном женщины, память о которой он пронес через всю свою жизнь. Не меньше Нилха-Сангуна был дорог и Тэмуджин, сын побратима Есугея, настоящего и единственного друга, Тэмуджин, которому он помог обрести силу и который в тяжкие времена сделал для него все, что мог. Он и сам немало дал родному и названому сыновьям, только одного не сумел - сделать их братьями, друзьями. Просмотрел... Ладит же Нилха-Сангун с Джамухой. В последнее время они встречаются часто, ведут длинные беседы. Побитый, Джамуха, как видно, образумился... Перед шатром блестела Тола-река. Над высокой травой порхали белые бабочки. На другом берегу по серому взгорью тянулись овцы. За шатром в курене была сонная тишина. Мирно пасущееся стадо - радость кочевника, покой - его счастье. Но покой в степи короток, как летняя ночь. Он не знал покоя ни в молодости, ни в зрелые годы, нет его и сейчас, на склоне дней. Всю жизнь сражался, вылетал из седла, садился снова. И уже близок конец его земного пути, а покоя не добыл ни себе, ни своему улусу. В шатер вошел Нилха-Сангун. Полное, гладкое лицо разморено зноем, волосы на обнаженной голове влажны от пота. Присел у постели, справился о здоровье. Ван-хан сел, стянул у горла беличий халат, кашлянул. - Ничего. Скоро встану. Сын кивнул. Он думал о чем-то другом. Беспокойно теребил короткую и редкую бороду, пустыми глазами смотрел на другой берег Толы. - Ты сам-то здоров? - А? Здоров, отец, здоров.- Нилха-Сангун подозвал караульных, велел им отойти подальше и никого к шатру не подпускать.- Надо поговорить, отец. Эта предосторожность встревожила Ван-хана. Он опустил с постели ноги в носках, сшитых из заячьих шкурок, уперся в узорчатый половой войлок, наклонился к сыну, нетерпеливо попросил: - Говори... - Я не хотел тебя беспокоить, отец. Но сам не мог ничего придумать. Джамуха проведал, что хан Тэмуджин хочет женить своего Джучи на моей дочери Чаур-беки, а за моего сына Тусаху отдать свою Ходжин-беки.- Нилха-Сангун тяжело передохнул, опустил голову, признался:- Я боюсь, отец. Это... - Подожди, дай мне самому подумать. Ван-хан лег в постель, прикрыл ладонью запавшие глаза. Кэрэиты редко и неохотно отдавали своих дочерей замуж за язычников. Но язычник Джучи - сын Тэмуджина. Может быть, родство скрепит дружбу двух улусов, на многие годы свяжет их в одно целое. Не об этом ли думал Тэмуджин, замышляя сватовство? Если так, благослови его имя, всевышний. Ван-хан открыл глаза, повернулся на бок. Сын беспокойно ходил перед постелью. Ему было жарко. Воротник зеленого халата потемнел от пота. Пятна пота выступали и на круглых лопатках. - Что тебя напугало, сын? Брак твоих детей и детей Тэмуджина принесет благо обоим улусам. - Сначала я думал так же, как ты. Я не люблю Тэмуджина за его заносчивость... - Кто из вас больше заносчив, сразу и не скажешь. Нилха-Сангун глянул на отца с сожалением, но оставил замечание без ответа. - Я не люблю Тэмуджина, но не хочу раздоров с ним. И я подумал, как ты. Но Джамуха открыл мне глаза. Нет, недаром его зовут сэченом. Он сказал мне так: <Пока ты, мой отец, жив, ты не допустишь ссоры наших улусов>. - Джамуха судит здраво. Пока я жив, все будет хорошо, сын. Пока жив...- Ван-хан вздохнул. - Но уже сейчас, при тебе, Тэмуджин все время норовит высунуться вперед. Потом он захочет распоряжаться мною, как своим нойоном. Я никогда не покорюсь ему. Ничего нового в этом для Ван-хана не было, но то, что суждения Джамухи, передаваемые сыном, были сходны с его собственными, убеждало, что будущее улуса, будущее его сына и внуков неопределенно и тревожно. Полотнищем шатра Нилха-Сангун вытер лицо и шею. - Тэмуджин готовится к тому времени, когда отойдешь от нас ты, отец. Он постарается убрать меня. Но остается мой сын и твой внук Тусаху. Он подросток, с ним сладить легче. Однако Тусаху станет взрослым, и неизвестно, захочет ли бегать у стремени Тэмуджина. Потому-то Тэмуджин н хочет заранее связать его по рукам и ногам. А если Тусаху попробует порвать путы - уберет и его. Кому перейдет наш улус? Жене Тусаху и дочери Тэмуджина. Или моей дочери, жене его сына Джучи. Так или этак-улус в руках Тэмуджина... А убрать меня и Тусаху долго ли. Для этого нужны всего две ловких руки и несколько капель яда. - Не верю я этому. Не может Тэмуджин думать так! Это выдумки хитроумного Джамухи!- От страшных слов сына хану стало жарко, он сел, отбросив халат, голосом, срывающимся на крик, повторил:- Это выдумки! Джамуха лжет, обманывает тебя, легковерного. Ты не любишь Тэмуджина, и тебе по сердцу все, что чернит его имя. Но как ни бросай пыль, она вниз падает, как ни опрокидывай светильник, пламя вверх рвется. - Эх, оте-ец,- укоряюще протянул Нилха-Сангун.- Не такой уж я легковерный, как думаешь. Я давно не ребенок, и тень от куста не принимаю за врага. - Зато не отличаешь ястреба от кукушки. - Отличаю. Сначала я, как ты, не поверил Джамухе. Потом подумал: дай проверю. - Как можно проверить такое? - Я послал к Тэмуджину человека сказать, что ты тяжко болен. - При чем тут моя болезнь?- все больше сердился Ван-хан. - Смотри сам. Ты всегда говоришь - Тэмуджин любит тебя, как родной сын. Со мной сравниваешь.- Голос Нилха-Сангуна от скрытой обиды слегка дрогнул.- Получив известие о твоей болезни, я бы помчался к тебе, загоняя лошадей. Тэмуджин тоже мчится. И не один. Везет сына и дочь. Не навестить тебя едет, а успеть, пока ты жив, довести до конца свои замысел. Он знает, что со мной ему не сговориться. Торопится к тебе. Помоги ему, отец, раз он так дорог твоему сердцу. И я, и мои дети в твоей воле... - Это правда, что он везет сына и дочь? - Завтра они будут здесь, ты сможешь прижать их к своей груди. Хана стало знобить. Стянув у горла халат, сделал знак Нилха-Сангуну - уходи. Но он не ушел. Укрыл отца поверх халата одеялом, принес горячего молока, дал попить, потом долго сидел у его ног, подперев руками круглую голову, молчал. Глаза его были печальны. Виски Ван-хана стискивала боль. Трудно было о чем-либо думать. Тэмуджин приехал на другой день утром. Прямо с дороги, не передохнув, не переменив одежды, пришел в шатер. Рыжая борода и усы, косички на висках казались опаленными солнцем. Сутуля сильные плечи, неторопливый, остановился возле постели, медленно опустился на колени, горячим лбом прикоснулся к его бледной, худой руке. Поднял голову. В глазах - непритворное сочувствие. Ван-хан смотрел на него, и трудные думы отодвигались. - Пусть духи зла не терзают твое тело. Пусть все твои болезни перейдут на меня,- негромко сказал Тэмуджин. Ван-хан слабо улыбнулся. - Не бери моих болезней, сын. Проживешь столько же, сколько я. своих будет достаточно. Годы не приносят человеку ничего, кроме немощи. - Они приносят еще и мудрость, хан-отец. - Что мудрость без силы? Воин без лошади. - Твоя мудрость, хан-отец, была для меня и конем, и мечом, и щитом... Тэмуджин говорил раздумчиво, как бы вглядываясь в прошедшее. И эта раздумчивость делала его слова по-особому вескими, они западали в душу Ван-хана, рождая в ней добрый отзвук. Что бы там ни говорили о Тэмуджине Джамуха и Нилха-Сангун, он любит этого человека. А Нилха-Сангун, пасмурный, с потемневшим лицом, стоял в стороне, наклонив голову, исподлобья смотрел на Тэмуджина. На его шее вздувалась и опадала темная жила. Ван-хан отвернулся, подавил вздох. - Хан-отец, ты еще встанешь. Еще немало травы истопчут копыта твоего коня. Руки Тэмуджина лежали поверх одеяла у его груди. Крупные руки с длинными, сильными пальцами и крепкими, выпуклыми ногтями. Ван-хан невольно примерил их к шее сына, стиснул зубы, подавляя стон. - Тебе плохо, хан-отец? - Нет. Судорога свела ногу. Тэмуджин отодвинул одеяло. - Какую? - Эту. Сняв заячьи носки, Тэмуджин принялся растирать ступню. Ван-хан старался не смотреть на его пальцы. Может быть, Джамуха все выдумал, может быть, в голове Тэмуджина не было и нет коварных замыслов, но Нилха-Сангуну все-таки лучше держаться от него подальше. - Дети твои, наверное, уже стали взрослыми?- спросил он, приближая неизбежный разговор. - Я привез показать тебе старшего сына и мою любимую дочь. Ван-хану пришелся по душе и Джучи, робкий, с добрыми, ласковыми глазами, и маленькая бойкая Ходжин-беки. Лучшего жениха для внучки и лучшей невесты для внука, наверно, и не сыскать... - Хан-отец, у меня есть дети, у тебя внуки...- Тэмуджин присел на постель, взял его за руку.- Им предопределено продолжить начатое тобой и моим отцом... Он замолчал, кажется, ожидая, что Ван-хан подхватит невысказанную мысль и выскажет ее сам. Но Ван-хан не стал ему помогать. Пусть уж сам... - Хан-отец, как буря сухие семена трав, разметывает жизнь людей. И люди без роду, как семена трав, где зацепились, там и пускают корни. Иное дело те, у кого есть родичи. Куда бы ни угнала буря жизни, сын постарается возвратиться к отцу и матери, брат к брату, отец к детям, муж к жене. Рассудив так, я подумал, хан-отец: будет хорошо, если наши семьи, твою и мою, свяжут узы родства. - Кому будет хорошо?- с откровенной враждебностью спросил Нилха-Сангун. - Что бы ни случилось, наши дети будут вместе, наши улусы рядом... - А ты - держать поводья улусов,- вставил Нилха-Сангун. Зеленые искры скакнули в глазах Тэмуджина, пальцы правой руки скрючились и один по одному стали прижиматься к ладони, собрались в увесистый кулак, окаменев от напряжения. И медленно, будто нехотя, расправились. - Нилха-Сангун, кто может сказать, что будет с тобой или со мной завтра? Люди в нашем возрасте заботятся не о себе, о будущем своих детей. Разве я говорю не верно, хан-отец? - Не докучай отцу!- выкрикнул Нилха-Сангун.- Дети мои, а ты со мной и говорить не хочешь. Думаешь, больного и слабого от болезни отца легко оплетешь льстивыми словами... Постыдился бы! - Мы с тобой еще поговорим... В голосе Тэмуджина, послышалось Ван-хану, прозвучала скрытая угроза. Нет, не быть миру меж ними. Не быть. Никакое родство не сделает друзьями Нилха-Сангуна и Тэмуджина. - Хан-отец, я надеюсь на твою мудрость. Твое слово всегда было для меня как огонек для путника, блуждающего в метельной степи. - Тэмуджин, я и верно болен, слаб. Не ко времени ты затеял этот разговор. Тэмуджин медленно распрямился. Дрогнули рыжие усы, сузились глаза. Он понял: это отказ. - Мы потом поговорим. Когда-нибудь...- торопливо добавил Ван-хан. Но Тэмуджин его, кажется, уже не слушал. V Хори-туматам не давали покоя меркиты. Слали к Дайдухул-Сохору гонцов, не скупясь на посулы и угрозы, склоняли его встать под боевой туг Тохто-беки. Верный заветам своего отца, Дайдухул-Сохор отклонял домогательства меркитских нойонов. А они становились все настойчивее. В речах гонцов стало меньше посулов и больше угроз. Наконец непреклонность Дайдухул-Сохора вывела Тохто-беки из себя. Около тысячи воинов под началом Тайр-Усуна спустились вниз по Селенге, до устья впадающей в нее Уды, остановились тут. Посланец Тайр-Усуна потребовал: хори-туматы должны признать над собой волю Тохто-беки. Если воспротивятся и в этот раз, весь народ будет полонен, превращен в рабов - боголов и роздан в меркитские курени. Едва проводив посланца, Дайдухул-Сохор собрал всех воинов, остальным велел откочевать в глухие лесные урочища. Воины хори-туматов двинулись вниз по Уде. Чиледу ехал рядом с Дайдухул-Сохором и Ботохой-Толстой. На лесной тропе под копытами коней звонко хрустели сухие сучья. Над вершинами деревьев со стрекотом летали кедровки. Остро пахло хвоей и разогретой солнцем сосновой смолой. Справа, слева за стволами деревьев мелькали конные воины, сзади шли пешие лучники. Чиледу оглядывался, качал головой. Хори-туматам далеко до меркитов... Что же это будет? Тронул рукой Дайдухул-Сохора: - Ты вправду хочешь сражаться с Тайр-Усуном? - Что тебя тревожит? - Меркиты - умелые и отважные воины. Каждый из них вырос на коне, меч его руке привычен, как кнут для пастуха. - Слышишь, Ботохой, он сомневается в доблести и отваге наших воинов. Ботохой-Толстая повернулась в седле, сбив с шагу свою лошадь, спокойно-вопрошающе взглянула на Чиледу. - Ни в доблести, ни в отваге я не сомневаюсь. Но у нас не все воины сидят на конях, не у всех есть мечи. - Э, Чиледу, у нас есть оружие, которое сразу обратит меркитов в бегство.- Дайдухул-Сохор лукаво улыбнулся, положил руку на могучее плечо жены.- Выпустим вперед мою Ботохой, глянут на нее меркиты и от страха попадают. Ботохой-Толстая погрозила мужу кулаком величиной с детскую голову. На ее поясе висели тяжелый меч в простых деревянных ножнах, берестяной саадак с луком, величиной в рост взрослого мужчины. Лошадь ей подседлывали всегда самую крупную и выносливую, но и она под Ботохой долго не выдерживала, приходилось менять. В шутку, а может быть, и всерьез Дайдухул-Сохор рассказывал, как его жена однажды поехала охотиться на болото. Лошадь увязла по брюхо. Ботохой выволокла ее из грязи, взвалила на плечи и вынесла на сухое место. - Если бы можно было так легко напугать меркитов!- Конь Чиледу прошел рядом с сосной, колючая ветка мазнула по щеке. - Если меркиты так сильны, почему же они не могут одолеть Тэмуджина?- погасив смех, спросил Дайдухул-Сохор.- Почему всегда бывают им биты? - У Тэмуджина сейчас много воинов. - Сейчас. Но ты же сам говорил, что Тэмуджин был гоним и малосилен. Или он умнее, храбрее и Тохто-беки, и других его врагов? - Не знаю. Может быть. Но не одним умом и храбростью побеждает Тэмуджин. Он сулит людям покой, и они идут за ним. - Знает, что сулить.- Дайдухул-Сохор сорвал лист березы, разжевал, выплюнул.- Чтобы уберечь свой покой, мы отказываемся пристать к меркитам, к хану Тэмуджину, к любому другому нойону. И если дело дойдет до драки, хори-туматы себя покажут. На них нет железных шлемов, их сердце не прикрывают крепкие куяки. Но у каждого есть лук и стрелы. А кто сравнится с хори-туматами в умении стрелять? С детства мы научены бить на бегу косулю и быстро летящую птицу, прямо в сердце разить лося и медведя. - Это мне известно. - Но тебе не известно другое. Степные люди глохнут и слепнут в наших лесах. Деревья и скалы, реки и болота становятся нашими воинами. В одном переходе от устья Уды Дайдухул-Сохор остановил своих воинов. Всадники расседлывали коней, пешие, подтягиваясь, валились в тени деревьев на мягкую траву, на рыжую подстилку из хвои. у, Чиледу подъехал Олбор, понизив голос, спросил: - Меркиты близко? - Близко, сын. Страшно? - Нет, совсем нет, отец. Но Чиледу видел, как неспокоен сын, как страх и нетерпение схлестываются в его душе и как ему хочется казаться бывалым воином, чтобы скрыть от других душевную сумятицу. - Если придется сражаться, держись, Олбор, поближе ко мне. - Хорошо, отец,- согласился он, но, испугавшись, что торопливое согласие выдаст его страх, лихо сдвинул меч на поясе.- Попробуем, крепки ли меркитские кости! Печаль сдавила сердце Чиледу. Олбор не знает, что он ему не отец, что настоящий его отец или кровные братья, возможно, находятся среди воинов Тайр-Усуна. И как знать, не поразит ли меч Олбора кого-то из них, не падет ли сам Олбор от меча отца или брата. Сколько непостижимого уму человеческому творится на этой земле. И почему вечное небо не обрушит громы, не испепелит зло?.. Дайдухул-Сохор созвал совет старейшин племени. После непродолжительного разговора решили лучников под началом Ботохой поставить в узком проходе меж гор, конных вести навстречу меркитам. - А разве ты не хочешь поговорить с Тайр-Усуном?- спросил Чиледу у Дайдухул-Сохора.- Лучше охрипнуть от спора, чем захлебнуться кровью. - Уши Тайр-Усуна не услышат голоса разума. Он не повернет коней назад. - Дайдухул-Сохор, любой камень можно расшибить, любого человека убедить. Чиледу и сам плохо верил своим словам. С тяжестью в сердце скакал он по светлому сосновому лесу, оглядывался, разыскивая среди воинов сына, ободряюще махал ему рукой. Дозоры меркитов, поджидавшие их, подняли тревогу. Тайр-Усун выстроил воинов на чистом, покрытом редкой травой взгорье. Дайдухул-Сохор и Чиледу остановились за деревьями. Прикрывая ладонью Глаза от солнца, Чиледу всматривался в неподвижные ряды меркитских воинов, и давний, забытый страх холодком просквозил душу. Но на этот раз он боялся не за свою жизнь, а за жизнь сына и всех дорогих его сердцу хори-туматов. - Дайдухул-Сохор, позволь мне поговорить с Тайр-Усуном. Дайдухул-Сохор щурил глаза от солнца, бьющего в лицо, обеспокоенно мял в руках прядь лошадиной гривы. - Поедем вместе.- Дайдухул-Сохор обернулся к воинам:- Смотрите в оба. Шагом выехали из леса. Серый конь под Дайдухул-Сохором запнулся о камень. Это была плохая примета. Дайдухул-Сохор рванул поводья, зло хлестнул плетью по круто изогнутой шее. Лошадь пошла боком, часто перебирая ногами и всхрапывая. Ряды меркитских воинов шевельнулись, раздвинулись. Вперед выехал Тайр-Усун. Время избороздило его худое лицо мелкими морщинами, но выпуклые глаза смотрели молодо, остро. Узнав Чиледу, он приоткрыл от удивления рот, тут же стиснул зубы, и жесткая складка легла возле губ. Повернулся к Дайдухул-Сохору: - Ты привел своих воинов, чтобы они встали под туг доблестного Тохто-беки. Ты поступил мудро. - Нет, Тайр-Усун.- Дайдухул-Сохор выпрямился в седле, оперся правой рукой о переднюю луку.- Вы же знаете, наши земли обширны и малолюдны. Если я отдам вам воинов, кто станет защищать очаг отцов? - Для чего же ты приехал?- Тайр-Усун подался вперед.- Или ты не понял слов моих посланцев? - Я все хорошо понял. И потому я тут со своими воинами. Мы будем сражаться. Но перед этим мы хотим вам сказать: уходите. Мы жили с вами в мире многие годы, не делали вам зла. Все будет по-старому, если вы уйдете. Тайр-Усун зло рассмеялся. - Вы живете и лесу и не видите, что делается в мире. Ни одно племя не может жить по-старому. Или вы пойдете с нами, или вас возьмет под свою тяжелую руку хан Тэмуджин. А может быть, уже поддались ему? Я вижу тут Чиледу. А он, был слух, служит хану. - Я ему служил,- мягко, стараясь не озлоблять Тайр-Усуна, начал Чиледу.- Теперь вернулся на землю моих предков... - Тебя отпустил хан?- перебил его Тайр-Усун. - Я бежал от него. - Ты предал и хана! Сначала ты, ничтожный, предал нас, потом хана. С кем ты водишь дружбу, Дайдухул-Сохор? Так же, как других, этот раб предаст и тебя. Он уже сумел вложить в твои уста свои слова. Ты говоришь чужим голосом, Дайдухул-Сохор! - Тайр-Усун, мы приехали к тебе не для того, чтобы ты обличал нас, как собственных рабов, укравших мясо из котла.- Дайдухул-Сохор нахмурился.- Мы уезжаем. Собирайся в дорогу и ты. Он повернулся спиной к меркитским воинам, поехал. Стал разворачиваться и Чиледу. Тайр-Усун что-то крикнул своим. Несколько человек отделились от строя, хлестнули коней. Чиледу выхватил меч, свалил налетевшего сбоку воина, крикнул Дайдухул-Сохору: - Беги! Но тот не стал убегать, обнажил меч, рубанул одного меркита по голове, второго ударил наотмашь по груди. Меркиты замешкались. Чиледу и Дайдухул-Сохор оторвались от погони, помчались к лесу. Над их головами со свистом полетели стрелы. Чиледу оглянулся. Теперь все меркиты мчались за ними, на ходу натягивая луки. Возле самого леса стрела настигла Дайдухул-Сохора, впилась в спину. Он круто выгнулся, уронил меч, повалился из седла. Чиледу подхватил его, вырвал стрелу. Навстречу из леса выскакивали воины хори-туматов, с криком и визгом проносились мимо. За спиной загудело сражение. В лесу, остановив коней, Чиледу снял Дайдухул-Сохора, положил на землю. На его губах пузырилась кровавая пена, он что-то порывался сказать, но не мог. Шум сражения приближался. Хори-туматы откатывались в лес. С Дайдухул-Сохором на руках Чиледу поднялся в седло. Им владела одна мысль - спасти Дайдухул-Сохора. И, не прислушиваясь к шуму сражения, не думая, чем оно кончится, помчался по узкой тропе к тому месту, где оставили Ботохой с пешими лучниками. Прискакал, загнав лошадь. Множество рук протянулось к Дайдухул-Сохору. Положили на разостланную кошму, Чиледу склонился над ним. Дайдухул-Сохор был мертв. Подошла Ботохой-Толстая. Легко, как младенца, подняла мужа на руки, приложилась ухом к его груди. Ее губы округлились, вытолкнув глухой стон: - О-о-о! Бережно положила мужа на кошму, медленно выпрямилась, посмотрела в ту сторону, откуда наплывал шум сражения... Глаза ее горели черным огнем. Хори-туматы бежали, преследуемые меркитами по пятам. Проскочив узкий проход между двух гор, они спешивались, карабкались на крутые склоны, к укрывшимся лучникам. Прячась за рогатым выворотнем, Чиледу провожал взглядом каждого конного воина. Олбора среди них не было. Промчались последние хори-туматы. В проход густой толпой, с победными криками, навстречу своей гибели хлынули меркиты. Чиледу понял: сына он больше никогда не увидит. VI Год свиньи принес во все нутуги всех племен большую беду. Ударила небывало ранняя ростепель, оплавила снега, потом возвратились морозы, и степь покрылась коркой льда. Под копытами скотины лед разламывался, острые, сверкающие осколки резали ноги, и за стадами тянулся кровавый след. [' Г о д с в и н ь и - 1203 год.] Редели табуны и стада. Жирели корсаки и вороны. Злой поземкой мчался по степи слух. Небо отвратило свой лик от людей за их тяжкий грех: порушены старинные установления, не духам добра поклоняются люди, а тем, кто обманом, жестокостью возвысился над другими, кто топчет заветы отцов... Великий мор надвигается на землю. У племен не останется ни стад, ни табунов, люди, как дикие звери, будут поедать друг друга. За передачу слухов нукеры Тэмуджина секли людей плетями, били палками. Шаман Теб-тэнгри возносил молитвы в куренях, гадал на костях и внутренностях овец и сулил народу в недалеком будущем благоденствие, какого не было от века. Но ни побои нукеров, ни посулы шамана не могли заглушить страха. Лишь теплые весенние ветры, слизавшие со степи ледяной снежный покров, принесли успокоение. Но слухи сделали свое дело. Они стали той песчинкой, которая, срываясь с кручи, увлекает за собой тяжелые камни. Весной, во время перекочевки, от Тэмуджина отделились шесть куреней, в их числе курени родичей - Алтана, Хучара и Даритай-отчигина. Они пришли к Джамухе. Но он, так долго обольщавший нойонов, принял беглецов с испугом. Конечно, испуг был напускной, на самом деле душа Джамухи ликовала, он уже видел конец могуществу анды. Но понимал, что конец этот сам по себе не наступит, нужно еще многое сделать. С оглядкой, будто опасаясь, что его услышит Тэмуджин, Джамуха сказал нойонам: - У меня пало много скота. Люди голодны. Что будет со мной, если придет за вами анда? - Ты обманул нас!- закричал Алтай. - Вы пришли не вовремя. Но я помогу вам. Кочуйте к Нилха-Сангуну. Что оставалось делать нойонам - покочевали. Ван-хан от болезни оправился, но был еще слаб. Жил уединенно в тихом курене. Ханством правил его сын. Он хмелел от власти, не урезанной волей отца. Джамуха изо всех сил старался укрепить Нилха-Сангуна в мысли, что его правление - благо для кэрэитов. Ради этого уговорил некогда сбежавшего к найманам Джагамбу возвратиться в родной нутуг. Ради этого сам поехал с беглыми родичами анды, сказал Нилха-Сангуну, тая хитрую усмешку: - Толпой повалили нойоны Тэмуджина. Теперь ему не до чужих улусов. Джамуха ждал, что разгневанный Тэмуджин не замедлит потребовать выдачи беглых родичей и нойонов-предателей. Из гордости и тщеславия Нилха-Сангун их не выдаст. Тэмуджин полезет в драку и будет побит. Джамуха давно догадался, что ядовитую змею лучше всего ловить чужими руками. Однако время шло, а Тэмуджин не слал к Нилха-Саигуну гонцов, вел себя так, будто ничего не случилось. Подымались зеленые травы, набирал тело отощавший скот. Успокоились беглые нойоны, под широким крылом сына Ван-хана, и сам Нилха-Сангун, как видно, чрезмерно уверовал в свою силу. Джамуха стал опасаться, что все его труды пропадут даром. Тэмуджин оправится, выберет время и одним ударом покончит с Нилха-Сангуном. Снова отправился в урочище Берке-элет, где летовал Нилха-Сангун. По пути прихватил с собой Алтана, Хучара и Даритай-отчигина. С ними был загадочно молчалив, и его молчание нагоняло на нойонов страх. Нилха-Сангун собирался на большую облавную охоту. У его летнего шатра толпились нукеры. Все были веселы. Нилха-Сангун сидел на отцовском месте, медленно, с величавым спокойствием поворачивал круглую голову, выслушивал донесения о подготовке к облаве, милостиво улыбался. Джамуха обозлился: сидит дурак на подмытом берегу и болтает ногами... Вслух сказал: - Время ли увеселять себя, Нилха-Сангун? Сказано: не задирай голову на плывущие облака, если у ног ползает змея. - Если ты говоришь о Тэмуджине, то твой страх напрасен. Я велел своим людям не спускать глаз с его улуса. Он, как раненый волк, боится и шагу ступить из своего логова. - Ты ждешь, когда он залижет раны? Нилха-Сангун не ответил, нахмурился. Даритай-отчигин рассыпал мелкий смешок. - Закисшее молоко подымается и выталкивает через край кадки сметану с творогом, остается одна сыворотка. - Это вы сметана?- спросил Джамуха. - А кто его возвел в ханы?- заносчиво вздернул голову Даритай-отчигин. - Нашел чем хвастаться! Молчал бы. Вы все его возносили своими руками. Один я разглядел нутро анды. Вы меня слушать не хотели, как сейчас не слушает Нилха-Сангун. - Не пугай меня, Джамуха!- рассердился Нилха-Сангун.- Я тебя слушаю, но у меня и своя голова есть. Я расстроил замысел Тэмуджина со свадьбой - он молча проглотил обиду. Я принял этих достойных нойонов под свою защиту - опять молчит Тэмуджин. Знает: меня он не разжалобит, как моего отца, не испугает, как некоторых... Поджал хвост. - Громко лающая собака редко кусает. Бойся молчания Тэмуджина, Нилха-Сангун! Пока ты гоняешь дзеренов и хуланов, он сносится с Таян-ханом найманским. Тэмуджин никогда не прощает обид. И он придет сюда, перевернет весь ваш улус, чтобы захлестнуть аркан на шее этих достойных нойонов, ты попадешься - на твоей тоже. - А это верно, что он сносится с найманами?- с беспокойством спросил Нилха-Сангун. - Клянусь! Мне сами найманы говорили,- не моргнув глазом, солгал Джамуха. - Этому я верю.- Нилха-Сангун помолчал.- Но Тэмуджин сейчас слишком ничтожен, не станут ему помогать найманы. К Таян-хану я направляю своих посланцев... Джамуха устало смежил девичьи ресницы. Он ненавидел сейчас и этих нойонов, и самодовольного Нилха-Сангуна. Разве можно что-то сделать с такими людьми?! - Мое дело было сказать - веревка на вас вьется.- Джамуха встал, одернул халат.- А уж шеи свои берегите сами. Я ухожу... Поднялся Алтан. - Ты сманил нас, вовлек в беду и теперь убегаешь! - С детства его знаю. Всегда таким был,- пробубнил в черную бороду Хучар. Даритай-отчигин вскинул над головой маленькие руки. - Не гневите небо ссорами! - Кто с кем ссорится?- Джамуха надменно упер руки в бока, но сдержанность оставила его, обиженно взвился:- Еще недавно Алтан размазывал по лицу слезы и горько жаловался па своевластие Тэмуджина. А говорит - я сманил. Хучар все эти годы, по-щенячьи скуля, плелся за Тэмуджином, растерял все, что досталось от отца. При чем тут я? Даритай-отчигина, дядю своего и старшего в роде, Тэмуджин уравнял с безродными нукерами. Я в этом виноват? Может, и ты, Нилха-Сангун, думаешь, что не Тэмуджин, а я смотрю жадными глазами на ваш улус? Джамухе хотелось плюнуть на всех и уйти. Но куда пойдешь? Оскудела доблестными нойонами монгольская степь, все непостоянны, ненадежны, готовые предать и отца, и брата. - Огонь маслом не залить, злом ссору не угасить,- примиряюще проговорил Нилха-Сангун.- Садись, друг Джамуха. Садитесь и вы, нойоны. Джамуха сел, спросил: - Скажите прямо - Тэмуджин вам друг или враг? - Об этом и спрашивать не нужно,- сказал Нилха-Сангун. - От друзей не бегут!- выкрикнул Алтан. - Он едва не оставил нас нагими - кто же после этого мой племянник?- Даритай-отчигин охнул, голос старчески задребезжал:- Грех мне говорить так. Но, видит небо, не я виноват... Хучар хмыкнул что-то невнятное. - Ну вот... В пустословии утопили главное.- Джамуха обвел взглядом лица нойонов.- Тэмуджин - враг. А врагов бьют, не дожидаясь, когда они придут бить нас. - Все это верно.- Нилха-Сангун почесал затылок, задумался.- Верно... Но ты ведешь речь о войне. А война не облава на дзеренов. Я не могу ее начать без позволения моего отца. Однако отец, тебе, Джамуха, это ведомо лучше, чем кому-либо, не подымет руку на Тэмуджина. - Мы его уговорим! Поедем к нему все вместе. Едва узнав, что затевается, Ван-хан замахал руками. - Не смейте и думать об этом! Нас с Тэмуджином связывает клятва. Мне ли, стоящему на пороге в мир иной, рушить ее! Орду ' хана - десятка три юрт - стояла на берегу маленького озера. Тут почти не было воинов. Хан жил в окружении служителей бога. В длинных черных одеяниях, медлительные, отрешенные от земных сует, они изредка проходили по куреню. Тут же, у юрт, щипали траву коровы и дойные кобылицы, тощие с клочьями линяющей шерсти на ребрах. Сам хан, костлявый, с глубоко запавшими глазами, казалось, тоже пострадал от джуда''. [' О р д у - ставка.] ['' Д ж у д - бескормица.] - Ладно, отец,- с обидой сказал Нилха-Сангун,- храни верность клятве. Ты честен, и все это знают. Но что дала тебе честность? Люди всегда пользовались ею во вред тебе. Мою мать отравили. Ты казнил злоумышленных своих братьев. Но я-то рос сиротой, не ведая, что такое материнская ласка. Нас предавали, и я скитался с тобой по горячим пустыням. Я голодал, умирал от жажды... Лучше бы мне умереть в колыбели или в песках, чем знать, что ты с легкостью уступишь свой улус алчному джаду '. [' Д ж а д - чужой, не соплеменник.] Лицо Нилха-Сангуна кривилось, голос прерывался. Отец смотрел на него с жалостью. - Улуса я никому не отдам. - Его возьмут силой! Послушай Джамуху, отец. - Хан-отец, великий наш покровитель и защитник!- Джамуха согнулся в низком поклоне.- Твоя жизнь достойна того, чтобы воспеть ее в улигэрах. По доброте своего сердца ты и о других думаешь, что они прямы, как ты сам. Тэмуджин от других требует верности клятве. Сам свои клятвы нарушает на каждом шагу. Посмотри на этих высокородных нойонов, кровных родичей моего анды. Они вознесли его над собой, они были колесами его повозки, юртовым войлоком над его головой. Он клялся защищать их владения. Но он их разорил, ограбил, присвоил богатства себе. Виданное ли дело-им, прославленным нойонам, почитаемым всегда и всюду, пришлось бежать от своего родственника будто от степного пожара! Понемногу распрямившись, Джамуха смотрел в лицо хану. Оно было бесстрастным. Ван-хану много хлопот, забот и горя принесли свои нойоны. Не станет он сочувствовать родичам Тэмуджина. Джамуха перевел дух, круто сменил разговор. - У Тэмуджина, пока он с тобой, с языка не сходит: хан-отец, хан-отец. За спиной он тебя зовет знаешь как? Полоумный старикашка. - Не верю я тебе, Джамуха! - Ты мне никогда не веришь, хан-отец. А зачем мне лгать? Я У тебя никогда ничего не выпрашиваю. Это Тэмуджину надо кривить-лукавить. Ему всегда от тебя что-то нужно, он всегда ищет что-нибудь возле тебя - воинов, твою внучку для своего сына, твой улус для себя. Тонкими, костлявыми пальцами Ван-хан стиснул голову. - Будь проклят этот мир! Сын, улус - твой. Сохранишь ты его или развеешь по ветру, как пепел угасшего очага,-твое дело. Оставьте меня в покое и делайте что можете. Джамуха с нойонами вышли из ханской юрты. Нилха-Сангун остался, но вскоре пришел и он. Сидели на берегу озера. По воде пробегала мелкая рябь, колыхалась зеленая трава. - Ну что, будем собирать воинов?- спросил Джамуха. - Будем,- вяло отозвался Нилха-Сангун. - Мы легко одолеем Тэмуджина. - Все так думали, когда шли на него. А кто одолел? Джамуха сорвал пучок травы, скатал в комок, кинул в воду. На лету комок рассыпался, ветерок подхватил травинки, разнес вдоль берега. Да, Тэмуджина не одолел никто. Если и теперь они не вышибут его из седла, горькая участь ждет не одного Нилха-Сангуна. VII Весть о бегстве нойонов застала Тэмуджина на новой стоянке. Только что перекочевали. Люди разгружали телеги, ставили юрты, выхлопывая войлоки. Над становищем клубилась пыль, висел несмолкаемый гомон. Тэмуджин сам отвел место для своей юрты и юрт жен, детей, теперь ждал, когда нукеры приготовят жилье. В голубом небе висел жаворонок, сыпал на землю свои песни. По зеленеющим холмам р