в шею. Татары взвыли и, не пытаясь больше сопротивляться, бросились бежать. Подъехав к Чаурхан-Субэдэю, Тэмуджин слез с коня, ногой тронул тело поверженного старика. - Отважный был человек! Не знаешь, кто это? - Нет. - Хан Тэмуджин, я, кажется, знаю этого человека.- Пожилой, худо одетый воин склонился с седла, разглядывая лицо убитого - Да это он, Мэгуджин Сэулту, большой татарский нойон. - Откуда тебе это известно? - Я служил сотником у Тохто-беки. И от его имени вел переговоры с этим и другими нойонами. Потом меня в оковах взяли в плен. Ты даровал мне жизнь и волю... - Припоминаю. Почему же ты не ушел к своим? - Своих я нашел в твоем курене, хан,- загадочно усмехнулся воин. - Тебя заставили идти на войну? - Я пошел сам. Меч для меня сподручнее ножа, которым выстругивают стрелы. - Он был помощником Тайчу-Кури,- пояснил Чаурхан-Субэдэй.- Я взял его в свою сотню. Воинское дело Чиледу знает лучше меня. - Пусть же будет сотня под его началом, а тебе, Субэдэй багатур,- так отныне зовут тебя - найдется другое дело. Знай, сотник Чиледу, я вознаграждаю людей за ум, храбрость и верность. Служи мне - и будешь отмечен. Наступившая ночь спасла татар от окончательною разгрома. Под покровом темноты, побросав все, что могло затруднить движение, они ушли вниз по Улдже. В руках Тэмуджина и Тогорила оказалась богатая добыча. Отягченные обозом, табунами и стадами, они не могли уже преследовать татар. На другой день, отделив от пленных мужчин пожилых женщин, изрубили их и двинулись в обратный путь. Шли вверх по долине, мимо белеющих в траве трупов (воины сняли одежду с мертвецов), и запах смерти, густеющий под жарким солнцем, вызывал тошноту. Тэмуджин уговорил хана-отца не ходить к чэнсяну со всем захваченным добром, чтобы не возбуждать в его сердце завистливой жадности, а подарить ему тысячу коней. Если он хочет получить больше, пусть добывает сам. Чэнсян, хилый, совсем не воинственный старичок, был рад и этому подарку. Ему можно было и ничего не дарить, Он, как понял Тэмуджин, боялся углубляться в дикую степь. Теперь, когда татары побиты, повеление императора он мог считать выполненным и со спокойной совестью возвратиться домой. В стане чэнсяна Тэмуджин почувствовал мощь державы Алтан-хана. Крытую повозку чэнсяна везли двадцать волов. Внутри могли не тесно разместиться не меньше полета человек. Лакированные столики, занавески из шелка с цветами невиданной красоты, мягкие подушки, на которых можно спокойно сидеть и на самой тряской дороге, блеск расшитых золотом халатов, оружие, отделанное так, что им не сражаться, а только любоваться. Это у чэнсяна, а что у самого Алтан-хана? Хорошо, что не взял с собой Хасара, он бы извелся от зависти. В войске чэнсяна было много телег с широким настилом из крепких досок, окованных железом. Останавливаясь на ночь, телеги опрокидывали, сцепливали одну с другой железными крючьями, получалась прочная стена, ее не взять в конном строю, не пробить стрелами, не разметать голыми руками. И колеса телег окованы железом. Такие колеса выдержат любую дорогу. И где только они берут столько железа? Но заметил Тэмуджин и другое. Китайские луки были много слабее монгольских, и владели ими воины не очень искусно. На лошадях держались тоже хуже, чем монголы, гораздо увереннее чувствовали они себя на земле. Чэнсян, радушно улыбаясь, показывал им все, что они хотели видеть. Тогорил ничему не удивлялся. Он бывал в Чжунду и видел там многое. Чэнсян, кажется, задетый его равнодушием, велел подогнать настоящую диковинку - повозку, показывающую на юг. В нее были впряжены две лошади. Короткий широкий короб был расписан изображениями птиц с ярким оперением, над ним возвышался шест с деревянным человечком на верхушке. Правая рука человечка вытянута вперед, на полдень. Повозка тронулась, круто повернулась, но рука человечка все так же указывала на полдень Повозка поворачивалась вправо, влево, крутилась на месте, но человечек, чуть подрагивая, упорно держал руку в одном направлении. Тут даже Тогорил удивился. А Тэмуджин подошел к повозке, заглянул в короб. Может быть, спрятали человека и дурачат их... Но короб был пуст, в нем видны были лишь какие-то зубчатые колеса. Заглянул под короб. И там ничего. - Это божественная воля императора указывает нам путь к нему,- напыщенно сказал чэнсян.- Пусть померкнут звезды и солнце, кромешная тьма спустится на землю, но мы, следуя за повозкой, не собьемся с пути. Довольный, что удалось так поразить монголов, чэнсян пригласил Тогорила и Тэмуджина на обед в свой дворец на колесах. На этот раз обедали вчетвером, из многочисленной свиты чэнсян оставил только одного сановника, рыхлолицего человека с холеными руками. Держался сановник независимо, даже высокомерно, а чэнсян почему-то не замечал этого. Был здесь и переводчик. Он сидел за отдельным пустым столом и все время пялил глаза на Тэмуджина. Бесшумные, молчаливые слуги меняли на столике блюда с неизвестными Тэмуджину яствами, подливали приятно кисловатое, освежающее вино в маленькие фарфоровые чашечки. Тэмуджин мало ел, почти не пил. Кто знает, что на уме у этих позолоченных слуг золотого сына неба. Очень уж хитроумный народ. Чэнсян и сановник что-то долго втолковывали переводчику. Чужая речь звучала непривычно и смешно. - Они говорят,- начал переводчик,- вы хорошо послужили нашему императору. От его имени они жалуют вождя кэрэитов высоким титулом вана, а тебя, молодой предводитель храбрых воинов, чэнсян от своего имени жалует титулом джаутхури. Настороженным умом Тэмуджин уловил в этой любезной речи два острых укола. Один был направлен и против него, и против Тогорила - их не называли ханами, другой против него одного - титул Тогорилу жалован от имени императора, а ему от имени этого старикашки Наверное, и разница в титулах великая. На всякий случай спросил у переводчика, что означают эти титулы. - Ван - это князь, правитель, джаутхури - нойон, военачальник против бунтовщиков. - Скажи им мы - ханы! Выслушав переводчика, чэнсян и сановник снисходительно заулыбались Сановник начал что-то говорить, и его улыбка становилась надменной, холодной, щеки пухлого лица отвердели. - Он говорит,- начал переводчик неуверенно, будто затрудняясь в подборе слов,- что как на небе светит одно солнце, давая тепло всему живому, так и на земле священная особа хуанди своим благодеянием озаряет пути идущих. Без солнечного света не вырастет и травинка, без соизволения императора никто на земле не может стать выше других. <Жирный дурак!>- подумал Тэмуджин и, пренебрегая предостерегающим знаком хана Тогорила, сказал - Передай ему: травы растут и в тени, люди живут и без милостей вашего небесного хуанди! Переводчик поклонился ему, и он услышал его тихий голос. - Говори спокойнее... Опешив от удивления, Тэмуджин замолчал. Этого человека он где-то видел Он его знает. Но этого не может быть! А откуда человек знает его, Тэмуджина? И что ему за дело до того, как он говорит? Или эта еще одна китайская хитрость, что-то вроде повозки, указывающей на юг? А переводчик невозмутимо передавал его слова. Они, против ожидания, не рассердили чэнсяна и сановника, скорее развеселили. Переводчик повернулся к нему. - Они рады, что ты горячо ненавидишь татар. Они даже не против того, что ты сам оцениваешь свои заслуги перед императором много выше, чем их оценили другие. По прибытии в столицу они доложат императору о твоих подвигах, и он пожалует тебе более высокий титул. Тэмуджин ничего не понимал. Какая ненависть? Какие заслуги? В глазах переводчика была невысказанная просьба. Какая? Чего он хочет? - Ты перевел мои слова? - Я сказал что нужно... - Тэмуджин, не затевай ссоры, ты не дома,- уже сердито предостерег Тогорил. - Разговаривай с ними сам, хан-отец. Я не могу. Хан Тогорил начал плести затейливую речь, пышную, как юрол, настолько пышную, что невозможно было понять смысла нахлестнутых друг на друга сравнений и сладкозвучных слов. Но Тэмуджин и не пытался понять. Верблюжьей колючкой засело в нем: где видел переводчика? О чем просит взгляд таких знакомых глаз? И вдруг вспомнил - Хоахчин! Такие же глаза у Хоахчин. Так это же Хо! Конечно, это он! Не чудо ли! Теперь он вовсе не знал, как вести себя. Рыхлолицый уже и так что-то, кажется, заметил, с ухмылкой посматривает то на него, то на переводчика. Из шкатулки, отделанной перламутровыми пластинками, чэнсян достал лист бумаги. - Здесь написана, что вы, дети императора, и впредь будете верно служить ему, оберегать северные пределы от любых врагов и недругов и клятвенно заверяете сына неба в своей верности.- Бережно, как хрупкую драгоценность, чэнсян передал бумагу Тогорилу. Тэмуджин потрогал лист рукой, он слабо захрустел под пальцами. По нему крестиками птичьих следов бежали непонятные знаки. Смешные люди эти китайцы! Гордые мужчины клянутся собственной кровью, а они - бумагой с черными дорожками забавных крестиков. Или и тут какая-то хитрость? Хо с поклоном подал хану Тогорилу тушь и кисточку. - Поставь свой знак. Хан был смущен. Поводив пальцами по строкам, он выбрал самый простой знак и начал перерисовывать его внизу. Пользуясь этим, Тэмуджин шепнул склонившемуся Хо: - Я узнал тебя. - Дай об этом знать моим господам.- И громче.- Ты тоже должен подписать бумагу. - Скажи им. я этого делать не стану. Я чту хана Тогорила, как своего отца, и не смею ставить свой знак рядом с ним. Его знак - это и мой знак. И я слишком маленький человек, чтобы показывать всевидящим очам сына неба след, оставленный на бумаге моей ничтожной рукой. Тогорил покосился на него: - Боишься? - Боюсь, хан-отец. Полагаюсь на тебя, на твою мудрость. Сделай так, чтобы я не чертил этой кисточкой. - Ох, и лукав ты! Ну да ладно. Ссылаясь на степные обычаи, хан Тогорил сумел убедить, чэнсяна и сановника, что подпись Тэмуджина рядом с его подписью стоять не может. Они согласились - с досадой и неохотой. - Спасибо, хан-отец, ты взял на себя мою половину груза. Разве я когда-нибудь забуду это! - Поговорим позднее... - Хорошо. Хан-отец, посмотри на этого переводчика. Вспомни слугу-китайчонка, который был у моего отца. - Не помню. - Но это он. Мы узнали друг друга. Они переговаривались вполголоса. Так же вполголоса Хо что-то переводил сановнику. - Сказать им о тебе?- спросил Тэмуджин у Хо. - Скажи. - Переведи: когда я был маленьким ребенком и плохо держался на ногах, падал, мой расшибленный нос и мои слезы вытирал добрый мальчик. Это ты, Хо. Твоя сестра Хоахчин жива и здорова и часто вспоминает тебя. Можешь говорить им иначе. Как будет для тебя лучше, так и говори. Чэнсян и сановник умело изобразили на лицах удивление. Потом сановник жестко сказал: - Его сестра - подданная императора. Зачем ты держишь ее у себя? Без особого на то позволения этого делать никак нельзя. - Передай ему, что Хоахчин я не держу. Но разве женщина может проделать одна далекий и опасный путь на свою родину? - Сердце нашего императора скорбит о каждом подданном. Его сестра должна обрести радость свидания с землей предков. Он поедет с тобой, затем вместе с сестрой переправишь его к вану Тогорилу, Ты, ван, доставишь до кочевий онгутов. А от них до срединной столицы они доберутся сами. XI С большой радостью покинул Тэмуджин стан чэнсяна. Все там было чужое, малопонятное и, это он чуял нутром, враждебное. Тогорил думал несколько иначе. Люди Алтан-хана не враждебны, а насторожены предательством татар, из-за них не верят теперь никому. Надо стараться рассеять их предубеждения, не выказывать гордости, как это делал Тэмуджин. Хан не скрывал, что доволен титулом вана. Для него это щит против найман, пригревших мятежного брата Эрхэ-Хара. Тэмуджину было не совсем ясно, как можно защититься титулом, хотя бы и жалованным Алтан-ханом. Вот ему свое ханское достоинство, наоборот, приходится все время защищать и отстаивать... И Тэмуджину очень не хотелось, чтобы Тогорила называли ваном - принижалось ханское достоинство. Он нашел хороший выход, стал называть его <ван-ханом>. Тогорилу это пришлось по сердцу. Тэмуджин смотрел на его рябое веселое лицо, на седые косички за ушами и внутренне посмеивался. Стареет хан-отец. Пустыми побрякушками тешит себя. Нагнав захваченные у татар обозы, стада и табуны, они разделили всю добычу на две части, устроили прощальный пир и разошлись. Ван-хан направился к своим кочевьям, Тэмуджин - к своим. Проводив Тогорила, Тэмуджин велел позвать Хо, Поехали рядом. Слева, справа двигались повозки, шли пленные, тянулись табуны и стада. Разноголосый гул, горькая пыль, запах пота заполнили всю степь - от края до края. - Видишь, Хо, все это - мое! Такой добычи не брал, наверное, и мои отец. - Но он и не водил дружбу с Алтан-ханом... Невозможно было понять, похвала это или осуждение. В седле Хо сидел неловко, стремена были слишком коротки, ноги углом сгибались в коленях, поводья держал в обеих руках. Так даже женщины не ездят. - Отпусти ремни стремян и не держи руки так, будто в них фарфоровое блюдо с вашей травяной едой! Забыл, как надо сидеть на коне? Забыл и все другое? - Ездить на коне отвык. Но ничего не забыл. Мне всегда хотелось повидать эти степи. И сестру, и твою мать, и тебя. - Ты, кажется, стал большим человеком? - Нет, не стал я большим человеком, хан Тэмуджин. - Почему же такие люди заботятся о твоей сестре? - Я еду не только за сестрой.- Лицо Хо потускнело.- Я должен смотреть, слушать, запоминать. Для того поеду от тебя к хану Тогорилу, потом и к онгутам. - Как ты осмелился?- Тэмуджин вцепился в его плечо, резко дернул, поворачивая к себе. - Я подневольный человек, хан Тэмуджин.- Хо печально вздохнул.- Но я не враг тебе. С моего языка не сойдет ни слова вредного для вас. - А если ты врешь? Почему я должен верить тебе? - Я мог бы молчать, и ты бы ничего не узнал. Что верно, то верно. Никогда бы он не подумал, что простодушный Хо может быть глазами и ушами Алтан-хана! - Кто твой господин? Чэнсян? - Нет. Другой. - Жирный? Кто он? - Князь Юнь-цзы, наследник императора. - Ого! Наследник? Почему же он не открыл своего имени? - Будущему императору непристойно общаться с варварами. - Ты скажи! Будущий император... То-то, я смотрю, его лицо излучает свет, как гнилушки в темноте. Расспрашивая Хо, он узнал много такого, что удивило больше, чем повозка, указывающая на юг. Было трудно постигнуть умом многолюдие, богатство этой страны и величие власти Алтан-хана, умеющего подчинить своей воле столько умных сановников, могучих военачальников. Для этого Алтан-хану надо быть мудрее самого мудрого, сильнее самого сильного из своих людей. Что же это за человек? Может, он и в самом деле сын неба? Но князь Юнь-цзы - наследник... А что в нем особенного? Ничего! Как же понимать это? Уж не дурачит ли его Хо? - Почему ты переводил не все мои слова?- спросил он у Хо. - Легко догадаться почему... - Ну, а если бы они узнали, что ты врешь? - Мое чело исклевали бы вороны... Это, пожалуй, верно. Хо шел по лезвию ножа. Чтобы снискать их благоволение, он должен был говорить только правду. И, как знать, может быть, Хо уберег его от больших неприятностей. - Спасибо тебе, Хо. Когда, я буду делить добычу, ты получишь долю воина. Скажи, почему твои хозяева ценят меня меньше, чем хана Тогорила? Я, как и он, хан. - Прости за грубое слово, но они всегда бросают двум собакам одну кость. - Они думали - я позавидую хану-отцу? - Твою горячность они поняли как следствие зависти. - Ошибаются! Но зачем им все это? - Пригодится. Двое поспоривших ищут истину у третьего. - Далеко смотрят твои хозяева! Опасные люди. Для чего им понадобилась бумага? - Сказанное слово забывается. А перенесенное на бумагу, оно может сохраняться очень долго. Не будет нас и детей наших, а любой человек, знающий письмена, повторит слово в слово то, что записано сегодня. - До чего же хитроумные люди!- Тэмуджин покачал головой.- Я хорошо сделал, что не поставил свой знак. Мало ли чего они написали! Хо, оставайся служить у меня... - Я бы остался, но у меня жена, сын... Родной курень встретил Тэмуджина криками ликования. Шагом двигаясь сквозь орущую толпу, он, кажется, впервые почувствовал себя повелителем своего улуса. Разгром татар, огромное богатство, захваченное в сражении, разом вознесли его над всем людом на недосягаемую высоту. Но эта высота была не твердой скалой, а верхушкой дерева, мотаемого ветрами, стоит разжать руки - и, обламывая сучья, рухнешь вниз, расшибешь голову. В юрте он одарил своих родных. Борте дал колыбель, искусно украшенную серебром и перламутром, с одеяльцем, шитым жемчугом. - Пусть в ней мирно качаются наши дети. И пусть каждый из них будет богат достоинствами ума и души, как эта колыбель украшениями. Матери преподнес несколько штук разноцветного шелка. Она, перебирая гладкую, скользкую материю, с печалью сказала: - Самый яркий шелк не вернет краску поблекшим щекам... Тэмуджин, среди пленных я видела мальчика. Мне стало жаль его... - Бери, мама. мальчика, бери все, что тебе любо. - Мне больше ничего не нужно!- Понизила голос:- Не забудь Хоахчин. - Она получит самый лучший подарок. Боорчу, зови. В юрту вошел Хо. Его взгляд быстро побежал по лицам. Хоахчин вскрикнула, кинулась к брату. Всю ночь в курене горели огни, звенели песни. Но Тэмуджин был в это время далеко от него. Быстрый конь мчал его в урочище Делюн Болдог. Еще по пути в свое кочевье он узнал, что Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ ушли в нутуги тайчиутов и, словно издеваясь над ним, встали одним куренем на его родине, в урочище Делюн Болдог. Прямо с дороги он отправил туда половину своих воинов. На Сача-беки надо было ударить внезапно, пока он не знает, что Тэмуджин вернулся из похода. Иначе он призовет на помощь Таргутай-Кирилтуха - попробуй тогда одолеть! Расчет оказался верным. В Делюн Болдоге его не ждали. Нукеры Сача-беки и Бури-Бухэ даже не пытались сопротивляться, побросали оружие, запросили пощады. Все люди, стада, юрты оказались в его руках. Однако нойонам-родичам удалось бежать. Сача-беки и Тайчу ушли недалеко. Их схватили в тот же день. Бури-Бухэ поймать не сумели. Нукеры, изловившие Сача-беки и Тайчу, побоялись снять с них пояса и шапки, только отобрали оружие. Но даже это оскорбило Сача-беки. - Как смеют твои рабы прикасаться к нам!- кричал он. Тэмуджин не захотел с ним говорить. Велел связать братьев по рукам и ногам, бросить в короб повозки для аргала и трогаться в путь. Сам спустился к озеру, где когда-то пугал по утрам уток. Лошадь раздвинула мордой осоку, ткнулась губами в воду. Здесь ничего не изменилось. Так же вольно, просторно стояли сосны, таким же сумрачным, чащобистым был противоположный берег, так же торчал середь воды зеленый малахай островка, даже утка с выводком плавала возле острова. Но он был уже не тот. Детство ушло далеко-далеко, оно стало еле различимым в зыбкой, туманной дали, называемой прошлым, и это не вызывало в его душе ни печали, ни сожаления. Он понукал коня, на ходу сорвал сосновую шишку, повертел в руке, бросил. В слабый, баюкающий шум сосен врезался скрип и дребезг повозок, раздраженные голоса усталых воинов. Хасар в золоченом шлеме Мэгуджина Сэулту - уж не отобрал ли у Субэдэй-багатура?- покрикивал на воинов и погонщиков волов. В этот раз курень его встретил немотой удивления. За юртами, в открытой степи, он выстроил в два ряда воинов. Никто не знал, что он собирается делать. Нойоны, друзья, братья стояли за его спиной, тихо переговариваясь. Привели Сача-беки и Тайчу, распоясанных, без шапок, с расплетенными косичками. Одежда измята, в растрепанных волосах застряли крошки аргала. Меж рядами воинов потянулись их нукеры, слуги, пастухи их стад. Тэмуджин взмахом руки рассекал людскую струйку. - Этих дарю тебе, Джарчи. Этих - тебе, Хулдар. Сача-беки дернул связанные за спиной руки. - Прекрати! Мои люди не пленные татары! - Этих бери ты, дядя Даритай. Получай и ты, Хучар. И ты, Алтан. Родичи придвинулись к нему. На безбородом лице Даритай-отчигина высыпали росинки пота. - Не нужны мне люди. Ты дал татарских пленных - и довольно. Я не жадный... Хучар сопел, как вол, тянущий в гору тяжелую повозку. Алтай смотрел на носки своих гутул и тер щеку, будто унимал зубную боль, - Не я ли дал вам клятву вознаграждать верность? Не я ли клялся пресекать злонамеренность и измену? Сача-беки и Тайчу, у вас были люди - теперь их нет. У вас были юрты и стада - я их забрал себе. У вас осталась жизнь. Ею вы клялись в верности перед лицом вечного синего неба... - Во-от ты что-о?! Режь, руби!- Сача-беки выгнул грудь, двинулся на него.- На, лей кровь своего рода, и да падет она проклятием на твою рыжую голову! Нукеры оттолкнули Сача-беки. Тайчу, кажется, только сейчас понял, что ему угрожает, лицо стало белее китайской бумаги, с тоской огляделся по сторонам. Наступила тишина. Холод страха коснулся сердца Тэмуджина. Ему предстояло переступить незримую черту в самом себе. За ней было неведомое. Зато он знал, что будет, если не сделает последнего шага, если повернет назад. Его сила утечет, как кумыс из ветхого бурдюка. Преодолевая страх, нетвердым, севшим голосом сказал: - Твое проклятье не падет на мою голову. Я не пролью и капли родственной крови.- Это звучало оправданием, озлился на себя, крикнул:- Но вы должны умереть! И вы умрете! Нукеры, закатайте их в войлок. Люди ужаснулись его приговору, дрогнули. Он стоял с окаменевшим лицом и мысленно подгонял нукеров-скорей, скорей! Невыносимо медленно они расстилали на траве два больших серых войлока. Долго возились с Сача-беки. Он бил их ногами, плевался, изрыгал проклятия. Тайчу сам лег на войлок, повернулся лицом к небу. Серые щеки были мокрыми от слез. Наконец войлоки закатали. Они лежали на земле, подобно двум безобразно толстым обрубкам змей, содрогаясь изнутри. К нему подбежала мать, вцепилась в воротник халата. - Не надо, сынок! Спаси их! Он убрал ее руки и на одеревенелых, непослушных ногах пошел к юртам куреня. А через три дня в сопровождении двух нукеров приехал Бури-Бухэ. Узнав, какая участь постигла Сача-беки и Тайчу, он вместе с нукерами повернул коней. Их настигли, привели в юрту Тэмуджина, поставили на колени. Один из нукеров был пожилой, но еще крепкий человек, другой-худенький подросток с узкими смелыми глазами. - Хан Тэмуджин,- сказал пожилой,- Бури-Бухэ был моим господином, и я верно служил ему. Ты меня убьешь, но сохрани жизнь моему сыну Мухали. Он будет служить тебе так же верно и преданно, как я Бури-Бухэ. - За преданность хотя бы и врагу я не наказываю. Вы можете идти. А что скажешь ты, Бури-Бухэ, предавший меня, своего хана? - Смилуйся надо мной, хан Тэмуджин! Голодный, с пересохшим горлом бродил я по склонам Бурхан-Халдуна. Ты лишил меня семьи, нукеров, скота - что я без всего этого? Я пришел к тебе сам. Покаяться в своей неправоте. Ты не должен поступить со мной как с Тайчу и Сача-беки. Обнаженная голова Бури-Бухэ с покатым лбом и маленькими, будто вдавленными в затылочные кости, ушами покачивалась то вниз, то вверх, бугрились могучие, мускулистые плечи, короткопалые руки упирались в войлок. Столько силы - и такое ничтожество! - Я с тобой поступлю иначе. Ты большой любитель бороться. Мой брат Бэлгутэй - тоже. Хочу узнать, кто из вас сильнее. Боролись перед юртой. По всем правилам прошли по кругу, размахивая руками. Бури-Бухэ был крупнее, мощнее Бэлгутэя. Но в его движениях не было живости, стремительности. Он и не пробовал нападать, только защищался, но и то вяло, с неохотой. Спокойного Бэлгутэя это вывело из себя. По-бычьи нагнув круглую голову, он кидался на Бури-Бухэ, дергал его за руки, за рукава халата. С треском рвалась ткань. Скоро халат был изорван в клочья, лохмотьями висел на Бури-Бухэ, и от этого его тело казалось еще более могучим. Бэлгутэй поймал за волосы, подставил ногу, Бури-Бухэ упал на живот, уткнулся лицом в траву. Оседлав его, Бэлгутэй поднял голову. Тэмуджин прищурил глаз, закусив губу. Бэлгутэй все понял. Захватил обеими руками воротник халата Бури-Бухэ, уперся коленом в поясницу, резко изо всех сил рванул. Сухо хрустнул позвонок, Бури-Бухэ приподнялся на локтях, повернул к Тэмуджину искореженное болью лицо. Налитые мукой глаза его стали вдруг большими-большими. - Эх, ты... Это был не укор, не упрек, а что-то совсем другое. Тэмуджину показалось, что его ударили ребром ладони по горлу, остановив дыхание. Подошел к коновязи, сел на чью-то лошадь и помчался в степь. Открытым ртом ловил ветер. За ним поскакали нукеры. Обернулся, яростным взмахом руки заставил вернуться. Он поднялся на сопку, слез с коня, распустил пояс и снял шапку. Вечное синее небо, помоги мне, вразуми меня... Два журавля летели высоко над землей, тоскливо курлыкая. Молитва не складывалась. В ушах неотвязно звучало: <Эх, ты...> Ни убийство Сача-беки, ни покорность Тайчу не ударила с такой силой по его душе. <Эх, ты...> недалекого увальня Бури-Бухэ вдруг заставило его усомниться в справедливости содеянного. Но незримая черта осталась позади. Он уже не в силах возвратиться, так же, как и вернуть жизнь Сача-беки, Тайчу, Бури-Бухэ... За спиной под копытами коня зашуршали камни. Он резко обернулся. На сопку поднималась Борте. - Что тебе надо?! - Меня послала твоя мать... Она слезла с седла, захлестнув повод на передней ноге коня, подошла к Тэмуджину. Невысокая, ему по плечо, плотная, она твердо, уверенно стояла на земле. Она сейчас была сильнее его. И, видимо, понимала это, взяла его руку, сжала в горячих ладонях. - Я должен был это сделать, Борте! - Может быть, может быть... Садись.- Они сели, Борте притянула его голову к себе, положила на колени, принялась переплетать его косички - Может быть... Но... Всем нам дарует жизнь вечное небо. И только оно вправе отнять ее, Тэмуджин. Сердце твоей матери полно скорби И мое тоже. - Вы ничего не понимаете! Лучше молчи. - Давай помолчим... Ее руки мягко теребили волосы. Перед глазами покачивалась выбеленная солнцем метелка дэрисуна. От тишины звенело в ушах. Но ома не умиротворяла душу, в ней, как в темноте ночи, таилась непонятная угроза. -------------------------------------------------------------------------- Сканиpовал: Еpшов В.Г. 28/06/98. Дата последней редакции: 26/07/98.