Валентин Дмитриевич Иванов. Русь Великая

--------------------
Автор(ы) произведения:       Валентин Дмитриевич Иванов
Переводчик произведения:
Название произведения:       Русь Великая.
Жанр произведения:           Исторический роман-хроника.
Цикл (серия); номер в цикле: Трилогия о начале Руси; э3.
Ист. получения произведения:
Автор(ы) файла:              Ершов В.Г.
Редактор(ы) файла:           Ершов В.Г.
Название файла:              rus_vel.txt
Тип (кодировка) файла:       txt (CP-866)
Дата (номер) редакции файла: 19/05/99
Источник получения файла:    <a href=http://lib.ru/~vgershov/>http://lib.ru/~vgershov/</a>
__________________________________________________________________________
Из коллекции Вадима Ершова: <a href=http://lib.ru/~vgershov/>http://lib.ru/~vgershov/</a>
--------------------

                              Роман-хроника





        Глава первая. ГРОМЧЕ ЗВЕНЯЩЕЙ БРОНЗЫ

                                             Клянусь честью,  ни за что на
                                       свете  я  не  хотел  бы  переменить
                                       отечество или иметь другую историю,
                                       кроме истории наших предков.

                                                              А. С. Пушкин


     Много ли, мало ли места на земле, коль измерить от востока до запада?
И сколько всего места лежит между полуночью и полуднем? Кто отгадает?
     Некогда  в  Элладе  у  горной  дороги  над  пропастью сидел  страшный
человеко-зверь  Сфинкс и  задавал прохожим загадку:  какое  животное утром
ходит на четырех ногах,  днем -  на двух,  вечером - на трех? Недогадливых
Сфинкс убивал.  Нашелся прохожий с ответом:  это -  животное -  человек, и
Сфинксу пришлось самому броситься в пропасть, и дорога стала свободной. Не
на счастье отгадчику,  лучше было б ему быть растерзану Сфинксом.  Древние
боги с него взыскали по-божески,  бесчеловечно, и ужаснулся он собственной
мудрости. Ни к чему человеку знать слишком много, незнание лучше знания.
     В  сфинксовой пропасти вечно темно.  В эллинских долинах лежат густые
тени от эллинских гор. Солнце, не так долго помедлив после полудня, падает
за  возвышенья,  даря вместо дня  длинные сумерки и  раннюю ночь.  Там  не
загадаешь,  сколько будет  от  востока до  запада,  сколько от  полудня до
полуночи. И так видно: от горы до горы либо от горы до берега моря. Тесно.
     Русская земля другая.  Для  нее та  загадка и  годится.  Недостижимый
купол небес солнце обходит за день да за ночь.  Вот тебе мера,  вот тебе и
отгадка.
     Ключи,  ручейки, ручьи, речки, реки. Озера проточные или закрытые для
выхода воды  -  будто  глаза  земли.  Болота,  болотца.  Одни  сухим летом
прячутся,  другие -  терпят.  Разве только в болотах бывает вода дурной на
вкус,  но  все же  не горькой,  поит человека,  растение,  зверя.  Повсюду
богатство сладкой воды,  и близка она.  Нет реки или ручья -  легко вырыть
колодезь. У нас воду не ценят: не с чем сравнить.
     Реки указывают,  где верх земле, где низ. Наверху - начало. Глазочек.
Росточек живой и  будто бы  слабый,  как  почка.  Из  глуби земли трепещет
струечка в чашке песка.  Мелко.  Живой воды едва в горсть наберешь,  можно
горстью всю выплескать.  Однако ж  чаша быстро наполнится.  Замутил -  дай
отстояться, увидишь, как на дне, раздвигая песчинки, бьется ключик-живчик,
выталкиваясь наружу. Мелкие песчинки кружатся в легкой струе, как толкунцы
летним вечером.  Те,  что крупнее, лежат. Тяжелы, не поднять. Слабосильный
ключик, пустяк, нитка иль паутинка.
     Однако  же  любо  русскому потрудиться у  такого вот  малого ключика.
Кто-то  свалил дерево,  размерил бревно,  рассек на  коротыши по  размеру,
зарубил концы в лапу,  чтобы держались, и врыл в землю малый сруб, верхний
венец подняв над землею. Сделался ключик заключенным
     Пока случайный прохожий-проезжий мастерил из бересты ковшик,  ключик,
наполнив четырехгранную чашу  своего  деревянного кремля,  перелился через
край и потек дальше по старому ложу,  будто так и было от века. Напившись,
прохожий ковшик не бросил.  Вбил кол,  на сучок повесил берестянку.  Ладно
так, издали видно.
     Говорил,  воду не  ценят?  Да,  не  ценят воду,  чем  попало черпают,
бросают что придется,  топчут,  падаль мечут - большое все терпит. Берегут
детскую  нежность ключей.  Реки,  озера  сотворены ключами.  Иссякнут они,
забившись грязью, не станет ни рек, ни озер, земляная вода уйдет стороною.
Потому-то и берегут ключи:  в них сила,  в них начало вод русской земли. В
других землях,  где реки начинаются от  льдов снежных гор,  все может быть
по-иному. Каждому своя часть, свой закон, от рожденья. В беззаконии только
нет закона.
     Камня мало,  зато леса много. Где посуше, там сосновое краснолесье. В
борах почва тонкая,  меньше штыка лопаты, под ней пески. Ель любит жить по
глинам.  Лиственное дерево,  предпочитая жирные почвы,  приживается всюду.
Леса  заступают русскую землю,  леса заставляют ее  стенами,  реки текут в
лесах,  и ключи поднимаются по древесным корням. По рекам открыты пути, по
рекам  -  легкие  дороги,  русские общаются реками,  волоком перетаскивают
лодьи от истока к истоку.  Так вяжется русская общность от ледовых морей и
до теплых.
     Думают,  будто бы  реки,  как торные дороги,  породили Русь.  Без рек
будто бы ничего-то и  не было.  Сидели бы люди в  лесу,  держась каждый за
свою поляну.
     Для  каждого деревца,  для  каждой травинки,  цветка -  слово.  Нашли
сочетанья звуков для всего,  слышимого ухом,  видимого глазом, осязаемого,
обоняемого,  ощущаемого на  вкус.  Все  сущее  собрано словом и  словом же
разъединено на мельчайшие части.  Дерево - это и корень, и ствол, и ветки,
и листья,  и черенок листа, и жилки его, и цвет, и плод, и кора, и чешуйки
ее,  и сердцевина,  и заболонь,  и свиль, и наплыв, и сучок, и вершинка, и
семя,  и  росток,  и  почка,  и много еще другого,  и все в дереве,  и для
каждого дерева,  для каждой его части - слово. Для самой простой вещи есть
и общее слово-названье, и для каждой части свое слово-названье. Чего проще
- нож?  Нет, вот - клинок, вот - черенок. В клинке - обух, лезвие, острие;
черенок  -  сплошной  либо  щеками,  отличается по  материалу -  костяной,
деревянный, какой кости, какого дерева, цвета, выделки...
     Твореньем множества слов добились выразить и  не  видимое глазом,  не
ощутимое ни одним из внешних чувств,  сумели понять внутренний мир и о нем
рассказать,  поняли гнев, любовь, жалость, жадность, зависть, тоску, и для
этого безграничного мира,  от которого все идет,  создали из звуков слова,
открыли возможность поиска главного и стали понятней себе и другим.
     Достигли широких слов,  кто-то первым сравнил теченье реки с течением
непостижимого времени, и был понят, и само слово назвали глаголом, то есть
делом,  ибо  в  слове уже есть дело -  начало;  и  произносящий слово есть
творец и  работник,  ибо  слово рождается необходимостью души  и  ума,  и,
будучи делом,  требует дела же, и живет, расширяясь само, расширяя творца,
вызывая его  искать новых слов,  находить их,  и  дает  радость,  так  как
созданье новых слов есть творчество мысли, воплощаемой в словесное тело.
     Не речные дороги, а общее слово-глагол сотворило единство славянского
племени.  Повторим же  еще:  не  Днепр,  не  Ильмень были русской отчиной.
Русская отчина - Слово-Глагол.
     Пусть  в  одной  части  земли иначе звучало окончание слова,  пусть в
другой по-своему ударяли на слог, пусть один чокал, другой цокал. И родные
братья бывают разноволосы. В русских словах - общая кровь. Одинок человек,
от  одиночества он  бежит  в  дружбу,  в  любовь,  создавая богатство слов
ценнейших,  неоплатимых  -  потому-то  они  и  раздаются  бесплатно  да  с
радостью.
     Нет чудней,  бескорыстней, добрей привязанности к местам, познанным в
детстве.  Отроческая родина  мила  больше,  чем  красоты самых  щедрых  на
роскошь знаменитых мест.  Кусок пыльной в сушь и черной в ненастье дороги,
лесная  опушка,  неладно скроенное и  кое-как  собранное отцовским топором
крыльцо в  три-четыре  ступеньки под  шатром,  крытым  дранью,  завалинка,
плетеный забор,  тихая речка с заводью,  плоские плавучие листья ароматных
кувшинок. Такое было у всех. Сшитое из нехитрых кусков, оно недоступно для
постиженья чужим,  прохожим,  и  не  нужно  им,  и  само  не  нуждается  в
прославлении.  Как с любовью: ты сам находишь прелесть в лице, в голосе, в
повадках,  и любуешься,  и любишь, будто сам ты творец-созидатель. Ты им и
есть.
     Любовь не ревнива, а требует верности. Так и родное место: твое, пока
звучит родная речь.  Наводненье чужой речи,  даже  ее  прикосновение гасит
чувство:  ты здесь родился, а ныне сам ты - прохожий. Тут уж поступай, как
знаешь,  как смеешь,  как сумеешь,  извне тебе никто не поможет. Но пока с
тобой Слово-Глагол, ты не пропал, ты еще не безродный бродяга.
     До верха Днепра, до верха днепровских притоков, через верховые ключи,
озера,  болота к  верховьям других рек,  текущих на север,  на запад и  на
восток, - вот родина Руси, сотворенная Словом-Глаголом.
     В  своей  вольности русский не  чуждался чужой  речи,  охотно,  легко
обучал себя иноречью, охотно, без стесненья брал себе понравившееся слово,
и, глядишь, оно уже обрусело. Придя в новое место, не старался назвать его
по-своему,  если оно уже было обозначено кем-то,  и  делал названье своим,
щегольски переиначивая на  свой лад,  если оно выговаривалось с  запинкой.
Русская речь вольная -  как хочу,  так и расставлю слова,  и слова обязаны
быть  легче пуха:  мысль станет уродом,  если слова тяжелы,  если на  речь
надето заранее изготовленное ярмо непреложного закона.
     Чтобы сделать народ странным и  странствующим между другими народами,
нужно  попытаться лишить его  права на  слово -  и  народ,  прицепившись к
неизменно старым словам, в них замрет.
     Переводчики  слов,   подобно  монетным  менялам,  извечно  предатели.
Переводчики  смысла,   переводчики  мысли   -   друзья.   Русский   глагол
разрастался,  менялся, как все живущее, был и землей, и охраной границы, и
народом.
     Бесспорно, можно играть словами, выдавая их за мысли. О таких игроках
сказано: они были...


     Великий  князь  Руси  Ярослав  Владимирич,   которого  титуловали  на
римско-греческий лад  кесарем-царем  и  великим  каганом  на  степной лад,
скончался вблизи Киева, в крепком городе Вышгороде, летом 1054 года. В тот
год на западном краю хорошо известного мира,  близ западного моря, которое
называли и Океаном, и Морем Мрака, и Неизвестным Морем, нормандский герцог
Гийом жадно приглядывался к острову Англии, или Британии. Там, на острове,
слабый волей и  духом король Эдвард,  родственник Гийома,  проводил дни  и
ночи в молитвах, а его подданные - в беспечных ссорах-усобицах.
     В   тот  год  на  восточном  краю  того  же  хорошо  известного  мира
высокоученые сановники управляли самым большим государством мира, плотным,
как  сыр,  называвшимся Срединным  государством или  Поднебесной  страной.
Управляли будто бы  с  успехом,  но  удача сопутствовала скорее в  писаных
докладах высшим  людям,  чем  на  деле.  За  Великой  стеной,  ограждавшей
Поднебесную  с  севера,  жили  малочисленные  степные  и  лесные  племена.
Поднебесная называла их дикарями или,  более значительно,  беглыми рабами.
Один  удар  дикари  уже  нанесли,  овладев  северной  частью  Поднебесной,
собирались нанести  и  второй.  С  востока  готовился удар  третий,  самый
страшный из всех.
     В тот год на юге от Руси,  в Константинополе -  Византии,  до которой
было  рукой подать,  заканчивал не  слишком славное время своего правления
Вторым Римом,  Восточной империей,  последний муж -  муж только по имени -
престарелой  базилиссы   Феодоры   Константин  Девятый   Мономах.   Единая
христианская Церковь уже кололась на Западную и Восточную. В арабах угасал
наступательный  дух.   На  смену  им  пришли  турки,  которые  выдавливали
Восточную империю из  Малой Азии.  На юге не воевал лишь тот,  кто не мог.
Такой, копя силы, прикрывался словами миролюбия до первого дня вторженья в
пределы соседа. Внутренние войны между арабами, между турками и между теми
и другими бывали еще злее, чем между ними и христианами.
     На севере от Руси небо было чисто.


     Князь Ярослав,  сын  Владимира и  Святославов внук,  был  среди своих
братьев по рождению четвертым, после Вышеслава, Изяслава и Святополка.
     Вышеслав сидел  в  Новгороде,  Изяслав -  в  Полоцке,  Святополк -  в
Турове,   Ярослав  -  в  Ростове.  Мстислав  держал  дальнюю  Тмуторокань,
Святослав  -   Смоленск,   Судислав  -  Псков.  Все  сыновья  были  отцовы
подручники.  Кроме Изяслава. Он, будучи по матери Рогнеде из рода коренных
кривских князей,  был  кривской землей и  принят как родовой князь,  свой,
отчинный.
     Новгород  почитался наилучшим после  Киева  княжением.  После  смерти
Вышеслава туда Владимиром мог  быть послан следующий по  старшинству сын -
Святополк.  Но  Святополк был  у  отца в  немилости за  необузданный нрав.
Поэтому в Новгород Владимир послал Ярослава, в Ростов, на свободное место,
- Бориса,  а Муром дал Глебу. Этих двух сыновей, самых младших, Владимир и
отличал,  и  любил.  Они  родились  от  последней жены  Владимира,  дочери
греческого базилевса.  Ростов и Муром были у восточного края,  там и среди
русских очень замечались люди,  придерживавшиеся старой веры, инородные же
были  христианством почти не  затронуты.  Требовались тут  и  мягкость,  и
терпенье,   нужен  пример,   ибо  понужденье  привело  бы   к   обратному:
поскользнувшись на крови,  край мог и совсем отскочить.  Слабая рука будет
сильнее сильной,  как порешил князь Владимир. Сам он стал стар, слаб телом
- устал.  Без  страха говорил,  что  пора ему и  в  домовину укладываться.
Киевские лекари,  свои с  иноземными,  покоили Владимирову дряхлость,  как
умели, но от смерти лекарства-то нет.
     Ярослав усаживался в Новгороде,  ласкался к новгородцам, новгородцы к
нему ласкались,  ценя быстрый Ярославов ум.  В задушевных беседах давались
взаимные обещанья. Ярослав сулился поставить Новгород выше других городов:
освободить от платежа ежегодной дани в  две тысячи серебряных гривен,  как
платили новгородцы, начиная со Святослава. По новгородскому богатству дань
не  тяжела.  Освобожденье от нее льстило известной всему миру новгородской
гордости. Для вольного человека гордость дороже набитой сумы.
     Поговаривали,   что   собирается  старый  Владимир  отдать  по   себе
великокняженье Борису. Поговаривали, ссылаясь на слова, будто бы сказанные
самим  старым  князем.   За  старших  был  обычай,   однако  же  закона  о
престолонаследии не существовало. Владимир Святославич сам землю собрал, и
слово  его  могло  явиться  законом.  Ярославу  мнилась  печальная  участь
оказаться под рукой младшего брата,  человека юного,  неопытного, мягкого.
Добрые его черты, за которые отец дал Борису Ростов, обернутся на киевском
столе злыми.  Коль мягок, - значит, будут советчики. Что скажет последний,
то  на  душу и  ляжет,  а  дальние всегда окажутся виноваты.  Поразмыслив,
Ярослав решил  сам  первым  шагнуть и  послал сказать отцу,  что  Новгород
больше не будет платить Киеву дани, а будет от дани навсегда свободен. И в
том дал новгородцам от себя грамоту.
     Ярослав не  собирался откалывать Новгород от Руси,  такого не захотят
сами новгородцы.  Ожидая со дня на день отцовской смерти,  Ярослав заранее
освобождал себя от  подчиненья Борису,  буде тот  сядет на  киевский стол.
Легче и проще будет ему договариваться с младшим.
     Вышло  же  совсем  по-иному.  Дело  лишний раз  подтвердило,  что  не
заглянешь и в завтрашний день, не то что на годы.
     Владимир  Святославич  показал   вид   большого  гнева   на   сыновье
непокорство,  велел  мостить мосты,  чинить  дороги и  собирать войско для
смиренья непокорных.  Однако же княжьей дружины в Киеве в те поры не было.
Владимир послал дружину с  войском под  началом Бориса в  Дикое  поле  для
укрощенья  печенежских набегов.  Для  воинской  беседы  с  Ярославом  и  с
Новгородом нужно  было  б  вернуть Бориса,  дружину,  войско из  киевлян и
днепровского левобережья.  Приказов младшему сыну Владимир не послал.  Так
ли, иначе ли, но оставил работать время.
     Время распорядилось по-своему.  Очень часто смерть медлит к больному.
Но  и  там,  где  ее  ожидают,  она  все  же  является внезапно.  Владимир
Святославич не встал с постели, чтобы вздеть в перевязь меч на непокорного
Ярослава,  а  принял  жданно-нежданную гостью.  Его  княженье  завершилось
смертью летом 1014 года.
     Умер он  в  подгородном княжьем селе Берестове.  Святополк Владимирич
был в  Киеве,  на положении опального,  не в подвале,  но под наблюденьем,
чтоб никуда не бежал.
     Владимировы приближенные тайно  перенесли тело  своего князя в  Киев,
заботясь о  том,  чтоб  киевляне успели  заранее узнать о  смерти князя  и
сговориться,  что  делать им,  пока весть не  дойдет до  Святополка.  Были
известия,  что  войско  с  Борисом  возвращается,  хотелось  оттянуть хоть
несколько дней.
     Киевлянам не удалось ничего порешить.  Распоряжений князь Владимир не
оставил,  при  жизни преемником себе  никого не  объявлял.  Обычай был  за
Святополка,  и  он  времени не  терял.  Он тут же сел в  отцовском дворе в
Киеве,  открыл двери в  кладовые и  щедро одаривал киевлян,  обещаясь быть
добрым князем и во всем блюсти отцовский обычай.  Дают - бери. Киевляне не
отказывались от золота с серебром,  от дорогой одежды,  мехов,  изделий из
драгоценных металлов с самоцветными камешками. Благодарили, но были хмуры:
если войско захочет поставить Бориса киевским князем,  Святополк потребует
от киевлян помощи против Бориса.  А там,  в войске, и братья, и сыновья, и
друзья киевлян.
     Борис не нашел печенегов:  легконогие кочевники,  узнав о приближении
русских,  бежали за  Донец и  за Дон,  к  Волге.  По совету дружины решили
возвращаться домой.  Остановились на  левом берегу Днепра,  около крепости
Льто,  или  Альта,  верстах в  тридцати от  киевской переправы.  О  смерти
Владимира Святославича узнали еще в Переяславле, в Альте же ожидали свои -
посланные из Киева,  которым нужно было знать, что решит и войско, и князь
Борис, чтобы понять, чего держаться оставшимся в Киеве.
     Бояре  из  старшей  отцовской дружины советовали молодому князю  идти
всем войском в Киев:  "Завтра переправимся, днем посадим тебя на княжеский
стол!" Оказалось,  что старый князь не с одним человеком беседовал, делясь
желаньем своим,  чтобы после него посадили Бориса. Успокаивали - дружина у
Святополка молодая и  слабая,  вчера  набранная,  киевляне ему  не  помощь
окажут -  вид один.  Святополк многих успел закупить, в Киеве всяких людей
хватит, но купленный воин плохой: чем на поле голову подставлять, он домой
побежит платой тешиться.
     Ярослав верно ценил слабость Бориса.  Но Борис показал себя еще более
слабым  и  робким.  Не  решаясь  шагу  ступить,  медлил,  искал  совета  у
духовенства,   молился.   Прибыли  люди  от  Святополка  с  красноречивыми
убеждениями не вносить меч между братьями,  не губить свою душу и  русские
души в  междоусобной войне.  Святополк устами посланных клялся в  братской
любви,   обещал  прирезать  к  Ростовскому  княженью  новые  волости,  тем
доказывая любовь не словесную,  а деятельную,  истинно христианскую. Борис
же,  легко склоняясь к  бездействию,  объявил войску,  чтобы каждый шел  к
своему месту, он же принимает волю старшего брата.
     Дружина Владимира Святославича тут же разъехалась,  не ожидая отпуска
от Бориса. Пошли против печенегов - не нашли печенегов. Думали князя найти
- и  того не нашлось.  Как бы не потерять себя самих.  Мало у  кого лежала
душа к Святополку. Дружинники, и старшие и младшие, были люди вольные. Они
держатся князя,  но  и  князю без них ступить нельзя.  Переход от  князя к
князю -  дело полюбовное,  хорошо послужил одному,  будет хорош и другому.
Старшие  дружинники -  бояре,  имевшие  оседлость в  Киеве,  -  собирались
имущество продать или дать на хранение,  самим же отъехать.  Никто явно не
сказал, что предложит свой меч Святополку. Этот князь казался темен.
     И  не  зря худое думали о  Святополке.  За дурные дела отец его лишил
княженья.  Был  Святополк озлоблен.  В  злобе редкий человек умеет держать
язык за зубами.  Святополк грозился выместить злобу на братьях, на отцовых
подручниках.
     К брату Глебу в Муром Святополк послал письмо и гонцов с приглашеньем
- не медля дня ехать в Киев.  Отец умер, а он, Святополк, сел на отцовский
стол и сделался братьям вместо отца. Но болен тяжко и не надеется остаться
в живых.  К Борису на Альту Святополк отправил не послов,  а убийц.  Легко
расправившись с  беззащитным князем,  они зашили тело в  кожу и привезли в
Вышгород хоронить.  Подобные дела не хранят в тайне, но находят оправданья
в примерах.
     Примеров кругом  было  много.  Недавно король  чехов  Болеслав Рыжий,
взойдя на  престол,  тут  же  приказал лишить одного брата мужественности,
второй брат едва унес ноги.  Болеслав Польский,  прозвищем Храбрый, изгнал
братьев  и  ослепил  нескольких родичей.  Правящие дома  франков,  сначала
потомки Меровея,  за  ними потомки Карла,  наполнили преданье нескончаемым
самоистребленьем.   Люто   резались  греки  за   трон   базилевсов,   злое
соперничество властвовало между хозарскими и печенежскими ханами.
     Святополк повернул Русь  на  протоптанную другими  дорогу.  Весть  об
убийстве Бориса с  удивившей всех скоростью дошла до  Новгорода.  Проделав
длинный путь,  она  вновь  пустилась к  югу:  Ярослав послал сказать брату
Глебу, чтоб остерегся он, держался бы подальше от Киева.
     Князь Глеб, получив приказ Святополка, поспешил к умирающему будто бы
брату.  Только на  Днепре он  случайно узнал о  страшной судьбе Бориса,  о
Святополковом обмане. Тут же и повернуть бы ему, бежать хотя б в Новгород.
Глеб растерялся, не зная, что делать, молился, подавленный бедой. Прав был
Владимир Святославич:  сидеть бы  Глебу в  Муроме не  мутя воды да ласково
уговаривать приверженцев старой веры,  насколько новая лучше и правильней.
К  месту случайной пристани Глеба подошли против течения лодьи с убийцами,
посланными Святополком.  По их приказанию и  за обещанную мзду повар князя
Глеба,   по   рождению  торк,   мясницким  ножом  зарезал  юного  хозяина.
Новгородские посланные,  возможные спасители, опоздали всего на один день.
В жизни,  как в сказке,  день,  минута даже много весят:  направо счастье,
налево гибель,  между ними и  руку не просунешь.  Вся разница -  в  сказке
конец обычно счастливый, иначе не любо слушать.
     Третий брат Святополка,  Святослав,  бежал из Смоленска в Венгрию, но
убийцы настигли его  на  дороге.  Теперь кругом Киева  стало  свободно для
Святополка.  Страшен был ему только Ярослав. От Мстислава Святополк тут же
защитился Степью,  завязав союз  с  печенегами,  через которых пришлось бы
идти тмутороканцам.
     Незадолго  до  событий,  которые  поставили  судьбу  Руси  на  лезвие
бритвы*, по выражению старых книжников, несколько варягов из дружины князя
Ярослава обидели скольких-то новгородцев.  Обиженные побили варягов. Князь
Ярослав ответил кровью на кровь.
     _______________
          * И  в  VI  и в XI веках византийские писатели часто употребляли
     выражение "быть  на  лезвии  бритвы",  как  образ  опасного  поворота
     событий. Здесь и далее примечания автора.

     Получив известия из  Киева,  Ярослав собрал  новгородцев на  вече,  и
взаимные обиды были  забыты перед лицом общей опасности:  возьми Святополк
верх  -  и  Новгород  потеряет  полученное от  Ярослава право  свободы  от
киевской дани.  Поэтому даже  люди  дельные и  холодные дали себе увлечься
чувством отвращенья к  Святополку,  так  же  как ранее поддержали Ярослава
оказать непослушанье родному отцу.  Охочих идти  нашлось до  сорока тысяч.
Вместе с  дружинниками князя,  которых было  до  трех  тысяч,  составилось
сильное  войско,  свидетельство того,  что  не  зря  Новгород называл себя
Господином Великим.
     Несколько тысяч лодей переплыли Ильмень,  поднялись по Ловати и через
волоки свалились в Днепр. Перед городом Любечем пристали к правому берегу.
На левом ждал Святополк.
     Рассказ краток, дело медленно. Великий князь Владимир умер 15 июля, в
начале августа были убиты Борис и Глеб. К Любечу же добрался князь Ярослав
осенью,  и не ранней -  уже лист опадал.  Князь Святополк успел,  развязав
туго набитую отцовскую мошну,  набрать достаточно русских охотников. Успел
прельстить  киевскими  гривнами  печенегов,   и   к  Любечу  подошла  орда
наездников и  стрелков,  перед которыми в  те годы содрогалась и Восточная
империя.
     Против  Любеча  Днепр  не  широк.  Многоводную Припять  он  принимает
верстах в шестидесяти ниже, а Десну - над самым Киевом, еще верст на сорок
ниже.
     Противники,  встав один  против другого,  начали жить  на  виду.  Дни
катились с мочливыми осенними дождями. Пошли заморозки-утренники, вечерние
лужи на рассвете пучились ледком,  под которым стыл белопузырчатый воздух.
Днепр спадал, вода светлела, как ей положено к зиме.
     Вытащив лодьи на берег, новгородцы ждали. Князь Ярослав не решался на
переправу. Не решался и князь Святополк, а решился бы - не смог. И лодий у
него не было,  и переправляться своим обычаем, вплавь, печенежская конница
не соглашалась на виду у врага.
     Считали не  дни,  а  недели.  Воздух и  вода  охлаждались,  утренники
сменились морозцами до полудня. Днепр мелел - верховья прихватывало, мороз
сушил лесные ручьи.  Вода потемнела по-зимнему,  то  ли  от холода,  то ли
мертвые листья, истлевая на дне, красили воду, не отнимая прозрачности.
     В   новгородском  лагере  сыто  -   новгородцы  люди  запасливые.   В
новгородском лагере неспокойно -  такой  народ.  По  привычке шапки  перед
князем Ярославом не ломая,  а только подальше заламывая на затылки, шумят.
От дома, вишь ты, далеко, сидим, хлеб едим - не даром ли? Пора быть бою, а
нам домой пора. По хозяйкам соскучились, а хозяйки без нас гуляют!
     Ждет князь Ярослав,  а крикуны сами куда же решатся.  Крикун, он себя
криком  облегчает.  Ты  бойся  молчуна.  Молчун  калится  без  слов,  жара
незаметно, а плюнь - зашипит.
     С берега на берег идет пересылка.  О чем?  Не знают. Но мирного конца
не жди - это знают.
     Летом тяжело доспехи носить.  Божье наказание. За грехи. Жмет, давит.
Тело преет, идет красными пятнами, зудит - не почешешься. В холодное время
подкольчужные рубахи  и  шубы  согревают.  Новгородцы  толпятся  на  своем
берегу,  сидят на лодьях,  как на торгу,  и  сражаются со святополковскими
всей бранью, какая лезет из горла.
     Новгородцы горячи и  обидчивы,  сгоряча острого слова не  придумаешь,
твердят все одно. Верх остается за левым берегом.
     - Вы,   новгородские  серые  плотники,   из  доски  сделаны,   доской
укрываетесь,  с доской,  как с женой,  спите. Идите к нам, мы вас заставим
хоромы рубить с вашим князем-хоромцем!
     Одни  кричат -  хоромец,  плотник.  Другие -  хромец:  князь  Ярослав
припадал на одну ногу.
     Брань на вороту будто бы не виснет.  Обиженные новгородцы наседают на
Ярослава:
     - Давай бой, иль без тебя на тот берег полезем!
     С  той  стороны Ярослав получил весточку.  Кусочек беленькой бересты.
Нацарапано: "Меда с вином запасено много".
     В  середине долгой  морозной ночи  Ярославовы дружинники тихо  будили
спящих.  Задолго до  рассвета правый  берег  опустел.  Многие  новгородцы,
высадившись на  левый  берег,  от  соблазна  толкали  опустевшие лодьи  на
днепровскую волю:  победим,  так лодьи найдутся,  побьют нас - не нужна ты
мне будешь.
     Повязав головы  белыми  платками,  чтоб  отличить своего  от  чужого,
новгородская пехота  навалилась на  врага  со  своим  страшным  оружием  -
топором на  длинном топорище.  Равный по  силе удара франциске франков или
саксонской секире,  новгородский топор превосходил меткостью. Кто знаком с
плотницким ремеслом -  новгородцев не зря дразнили плотниками,  - поймет с
одного слова,  тому, кто не видел своими глазами игру плотницкого топора в
русской руке,  не объяснишь и  сотней слов.  Конечно,  не такое уж счастье
пятнать человеческой кровью честную сталь.  Вздохнешь и  скажешь:  не нами
началось, не нами и кончится...
     Святополк заложил свой  стан  между  двумя  озерами.  Печенеги стояли
поодаль и не могли прийти на помощь своему наемщику. Князь Ярослав отделил
часть  для  нападенья на  печенегов,  и  те,  пешие поневоле,  разбуженные
топорами, потерпели страшный урон в бегстве к своим коням, а добравшись до
конской спины,  думали лишь  о  бегстве.  Русские полки  Святополка бились
лучше,  и с ними покончили уже при свете. Бедствие побежденных завершилось
на озерах;  молодой лед не сдержал ни отступивших на него, ни беглецов. Но
князь Святополк успел вырваться.
     В  Киеве князь Ярослав оделил новгородцев щедро,  по  силе  отцовской
казны,   которую  Святополк  не  успел  дотрясти.   Новгородцы-домохозяева
получили каждый по  десять гривен серебра на себя,  племянников,  сыновей,
захребетников.  Ратники из прочего людства,  новгородцы -  горожане или из
волостей, получили по гривне на голову.
     Новгородцы поспешили домой, пока реки не станут, гордясь и победой, и
утверждая князя Ярослава новгородской рукой. С тех пор завязывается дружба
между Ярославичами и  Господином Великим Новгородом.  Так и  бывает:  кому
помог, того полюбил.
     Киев принял князя Ярослава тепло.  Страшный и  кровавый год окончился
будто бы  хорошо.  Но  кровь не сразу смывается,  остаются от нее,  как от
железа, ржавые стойкие пятна. Над Русью висел Святополк, готовясь те пятна
пообновить свежей кровью.
     Бежал этот князь к королю ляхов Болеславу Храброму, уже помянутому за
гоненья  на  своих  кровных родичей -  возможных соперников.  Болеслав был
женат  на  одной  из  дочерей  Владимира Святославича,  доводясь  зятем  и
Святополку,  и Ярославу.  Он принял Святополка, обнял, как родного, слезно
сочувствовал, чтобы руки нагреть на русском неустройстве.
     Болеслав заслал к печенегам послов, те мало дарили, но обещали много,
и  Степь  поднялась против Руси.  В  который раз?  В  бессчетный.  Не  для
красного словца,  а потому, что действительно никому не удалось сосчитать.
Пройдя  правообережьем,  печенеги  сумели  появиться неожиданно под  самым
Киевом.  Бой был тяжелый,  затяжной,  с утра и до ночи, подобный страшному
сну,  от  которого не удается проснуться,  в  котором от усталости бойцы и
жизнью не  дорожат:  хоть бы  убили,  только бы лечь.  В  сумерках русские
сломили  печенегов:   Гнались  -  откуда  силы  берутся!  Оглянулись  -  а
пленных-то нет, только убитые кучами, негде ступить.
     На  сколько-то  времени Русь  погасила печенежью силу.  Князь Ярослав
заключил  союз  против  Польши  с  Генрихом Вторым,  императором Священной
Римской  империи германской нации.  Император обязался идти  на  Польшу  с
запада,  князь Ярослав пошел мериться силами к  польскому Бресту,  Оба  не
добились успеха.  Генрих Второй перевернул шапку! предложив мир Болеславу,
он толкнул своего опасного соседа на Русь.  Игра старая,  как война. Удача
ли будет опасному союзнику, вчера опасному врагу, или побьют его, войска и
силы  у  него  убудут.  Такой счет ведут и  ведут,  утешая себя и  забывая
примеры.
     В 1017 году князь Ярослав встретил короля Болеслава со Святополком на
реке  Буге,  тогдашней границе.  После длительной стоянки на  виду  одни у
других  поляки  внезапно  для  русских  бросились  через  обмелевшую реку.
Ярослав бежал с несколькими спутниками в Новгород. Поляки беспрепятственно
пошли в  Киев,  хватая по пути разбежавшихся Ярославовых ратников из числа
тех,  кто потерял голову.  В  те годы,  как и  в позднейшие,  война ходила
полосой верст в десять -  пятнадцать, и беглецам следовало просто-напросто
брать в сторону.
     Посадив  в  Киеве  князем  Святополка,  король  Болеслав захватил как
собственную  добычу  достояние  Ярослава,   его  мачеху,   последнюю  жену
Владимира, и сестер. За одну из них Болеслав ранее сватался, получил отказ
и женился на другой. Теперь он взял и эту, силой, без чести.
     В Новгород Ярослав явился беглецом, ни на что не надеясь. Стыдно было
ему  кланяться новгородцам.  Только  дух  перевести и  бежать дальше.  Чуя
погоню убийц за  спиной,  Ярослав решил бежать в  Швецию.  Там не достанет
Святополкова рука, там можно набрать дружину и с нею попытать возвращенье.
     Новгород решил иначе.  Вече постановило: биться за князя Ярослава, не
хотим,  чтоб  в  старших  князьях сидел  Святополк.  Никаких Святополковых
сторонников в Новгороде не нашлось,  не на ком и сердце сорвать. Бросились
к  пристаням:  князь  Ярослав,  собираясь в  дальнее плаванье с  небольшим
числом новгородских друзей,  грузился на два корабля, способных плавать по
морю.  Порубили корабли,  отыгрались на беззащитном дереве:  чтоб не смело
нашего князя везти за границу.  Мы, Господин Великий Новгород, так решили,
тому и быть.
     Буйствовать  можно  с  умом,   широк  человек.  Натешившись  щепками,
новгородцы обложили себя особой данью: на войну со Святополком и ляхами. С
бояр -  по восемнадцать гривен, со старших домохозяев - по десять, со всех
прочих -  по  четыре куны.  Выбрали,  кому  плыть  для  найма  варягов,  и
отправили в дорогу.
     Текла вода  в  Ильмень из  множества речек,  питающих озеро -  речной
разлив,  текла  подо  льдом,  текла  под  небом,  освободившись  от  льда,
собиралась в  реку  Мутную,  будущий Волхов,  зимой  бурля  около  моста в
незамерзающем месте.  Оттуда,  говорят,  старый Перун,  сброшенный в  воду
Добрыней,  дядей Владимира Святославича, погрозил палкой изменникам старой
веры:  ужо,  мол,  я  вас!  И  от Перунов а  пылкого гнева место сделалось
теплым.
     Текла вода  мимо Киева,  и  многие повторяли ненадоедавшее присловье:
скоро сказка сказывается,  да не скоро дело делается...  Стало быть, время
рассудит.  Стало быть,  скороспелое скоро и старится.  Сказка-складка - по
воле рассказчика...
     Быль же складывала сама себя,  и по-иному, чем рассчитывали Святополк
с Болеславом.  В Киеве король Болеслав расплатился с нанятыми германцами и
венграми,   отослал  домой  половину  своих  ляхов.  Из  оставшихся  часть
разместил в Киеве, других разослал по ближним городам, чтобы им было легче
кормиться, не истощая жителей.
     Гуляли  по  Киеву  лихие  поляки,  очарованные киевлянками.  Киевские
женщины славились умением красиво одеться,  красиво обуться.  А  уж  брови
подщипать и  подсурмить,  ресницы загнуть,  глаза  некоей  тайной  сделать
неимоверно большими,  лицо выбелить да подрумянить щечки и  губы -  так не
умели и в Константинополе.  Рим, Майнц, Прага, Александрия и прочие города
- захолустье.  За Киевом тянулись Чернигов, Переяславль, Смоленск. В малом
Любече - и то на гуляньях растеряешься: то ли цветок, то ли женщина!
     Нежились ляхи в  Киеве,  нежились за Киевом и  -  таяли в числе.  Как
снег.  Бывает,  в феврале занесет выше окон,  а в марте и нет снега,  и уж
пробиты ногами сухие тропочки.  В  тот  же  Любеч послали кормиться восемь
десятков, прибежали трое еле живы.
     Любеч-то  хоть за  глазами.  Но  в  самом Киеве,  на виду,  на глазах
Болеслава со Святополком,  ляхи убывали,  что цыплята у нерадивой наседки.
Минет ночь, и утром там тело, здесь тело. Кто бил, за что? Нет концов.
     Страшное  своей  беззвучностью истребление ляхов  казалось  особенным
мором.  Хитрые люди поговаривали,  не то подделываясь к Святополку,  не то
коварно вредя ему,  что князь-то  сам этой тихо проливаемой ляшской кровью
намекает своему дружку Болеславу:  засиделся ты в гостях на Руси,  скучают
по тебе поляки.
     Храбрый король, собрав остатки своих, ушел в Польшу, Угнал пленников,
взятых после  победы на  Буге,  увез  казну  Ярослава,  двух  его  сестер.
Союзника своего  Святополка король  оставил на  попеченье Святополковой же
дружины.
     Князь Ярослав не  поспел проводить Болеслава.  Святополкова дружина и
выставленные им  ратники были разбиты,  как  глиняный горшок,  не  столько
мечом,   сколько  грозным  видом  Ярославова  войска.  Святополк,  заранее
подготовившись, сумел опять, и бежать с поля, и уйти от погони.
     Он бросился к печенегам,  в Дикое поле, так как ляхов он исчерпал. От
хана к хану,  от рода к роду Святополк объездил кочевья на Донце, на Дону,
на Волге.
     Святополк пробудил у  печенегов замыслы более обширные,  чем  удачный
грабеж во время набега. Князь Ярослав встретил печенежское войско у Альты,
близ места, где был убит князь Борис.
     Сражение при  Альте  в  своей неумолимой ярости,  в  стойкости далеко
превзошло тяжелую битву с печенегами под Киевом.  Начав тоже ранним утром,
стороны трижды прерывали бой,  изнемогая от усталости,  и трижды сходились
опять.  Печенеги много раз  пополняли колчаны,  пока не  израсходовали все
запасы своих легких,  но жгучих стрел, и на поле стрелы трещали под ногами
и копытами,  как сухой тростник.  Не образно,  но въявь человеческая кровь
текла,  скопляясь во  впадинах,  ибо  строй был  плотен,  раны  наносились
глубокие,  и  сильная жизнь  сильных людей не  угасала до  последней капли
крови рассеченного тела.
     Печенеги пришли,  как  завоеватели,  бились стойко,  как завоеватели,
дабы посадить своего князя Святополка,  и стать его дружиной, и поработить
Русь себе на потребу.  К  вечеру русские пересилили,  и оставшиеся в седле
печенеги  ударились в  бегство.  С  той  поры  они  ослабели  душой.  Русь
перестала казаться обетованной для  Степи страной грабежа,  легкой наживы.
Они потянули берегом моря по старому пути других кочевников:  к  Дунаю и в
империю.
     Святополк не  ушел  в  Дикое  поле  к  своим  битым союзникам.  Такое
небезопасно при неудачах замыслов,  во  имя которых заключают союзы.  Союз
разрушился.
     Один  из  наемных варягов по  имени  Эймунд говорил,  что  он  срубил
Святополка в  поединке на  поле сраженья.  В  указанных им местах не нашли
тела. Эймунд не мог показать ни одной вещи, принадлежавшей Святополку. Ему
не  поверили.  Варяги  чрезмерно увлекаются собственным красноречием.  Так
увлекаются, что верят сами: кто же не слышал их саг-сказаний!
     Вскоре стали говорить,  что Святополк умер,  забежав в пустыню где-то
между ляхами и  чехами.  Действительно,  он  исчез,  он  умер,  ибо был он
слишком заметен,  слишком,  хоть  и  худо,  но  прославлен,  чтоб где-либо
остаться в  безвестности.  Затем книжники расцветили всенародное убеждение
красивыми словами.
     Напрасно! Достаточно и того, что к имени Святополка прилипло прозвище
- Окаянный.  В  нашей речи это слово явилось недавно,  с  распространением
христианства,  происходя от ветхозаветной повести об убийстве Авеля братом
Каином. Кратко, точно: окаинился, окаянный.
     Так,  в  краткости народного известия полнота  поэтического выражения
сама по себе стала свидетельством его достоверности.
     В пустыне кончил дни Святополк.  На Руси не было пустынь. Стало быть,
мать сыра земля отказалась от окаинившего себя князя. Казнила его одинокой
гибелью в сухом месте, где ни деревца, ни кустика, ни травы, ни ручья, где
не греет русское солнышко, а льет пламень злое светило.
     Но  все  же  это  известие,  зря превращенное в  устрашающее сказание
усердными  книжниками,  вполне  человечно  не  отказывает Святополку ни  в
страхе,  ни в отчаянии.  Страх и отчаянье суть дороги раскаяния. Раскаяние
тоже  было  новеньким  словом,  по-русски  отчеканенным из  Каина:  широта
русской мысли не  могла ограничить себя  одним направлением -  окаиниться.
Требовалось второе,  обратное,  -  раскаиниться,  раскаяться.  Значит, мог
Святополк Окаянный понять зло,  причиненное людям.  Бежал  он  не  гонимый
Судьбой-Фатумом,  предначертавшей  ему  несчастья  еще  до  рожденья  и  в
непознаваемых целях. За ним не гнались некие божественные мстители, его не
преследовал новый Ангел с огненным мечом.  По исконным собственным русским
воззреньям на  внутренний мир  человека  и  на  обязанности другим  людям,
Святополк бежал от собственной совести. Да разве от нее убежишь!
     Свое  сочувствие к  князю Ярославу и  его  сподвижникам Русь выразила
таким замечаньем:  "После победы на Альте Ярослав,  сев в Киеве с дружиной
своей, отер пот".
     Вновь  встречаем  выражение  крепкое,   краткое.  Такими  словами  не
привечали случайных удачников в малозначащих для Руси столкновеньях.
     Старшинство по рождению давало преимущественное право и на обычнейшее
наследование   родительского   имущества,    и    на   княжение.    Корень
славяно-русского обычая,  как  и  обычая многих других народов,  уходит во
времена настолько удаленные, что нечего искать давно истлевшее семечко, от
которого пошел и  корень,  и  само дерево.  Смысл же  сохранялся по  своей
человеческой естественности. Право старшего идет от необходимой для отца с
матерью заботы о детях, от обязанности старшего в семье занять место отца,
ушедшего из жизни.
     Будучи  принят  в  Киеве  по  естественному  праву  старшинства,   по
очевидной  для  киевлян  способности  Ярослава  княжить,  он  не  выполнил
обязанности к младшим братьям. Мстиславу Тмутороканскому старший предложил
Муром еще до своей победы над Святополком. Судиславу, сидевшему во Пскове,
пришлось там и остаться.  Судислав,  человек слабый волей и умом,  выражал
свое недовольство в  неразумных словах.  Мстислав мог  принять Муром,   но
Мурома было маловато для Тмуторокани.


     Тмутороканское княжество лежало в устье, через которое Сурожское море
выливает излишек своих пресноватых вод в соленое Русское море.
     Греки,  а за ними римляне называли Сурожское море Меотийским болотом.
Не случайно -  оно мелководно, вода его в иные годы бывала почти пресной и
к осени зацветала. Впадающие в Сурожское море реки еще совсем недавно были
богаче водой, на большей части своего протяжения были закрыты лесами, сток
воды обладал постоянством,  пища для рыбы сносилась в  изобилии,  а лучших
нерестилищ, чем сурожские реки-притоки, не бывало нигде.
     Болото  болотом,  но  берега  Сурожского  моря,  изобильного отличной
рыбой, были подобьем земли, которую бог обещал иудеям, чтобы вывести их из
Египта.
     Пусть солнце выжжет степь,  пусть засуха и  мор  покончат с  домашним
скотом, птицей, диким зверем - Сурожское море прокормит. Без всякой снасти
с берега шестилетний ребенок на один крючок за утро наловит рыбы,  которой
хватит на большую семью.
     Пролив назывался Боспором -  Босфором Киммерийским. В узком месте его
ширина была  меньше трех  верст,  к  Русскому морю он  расширялся верст до
пятнадцати - двадцати. Скалы и подводные камни слеплены из древних раковин
и облеплены живыми вкусными мидиями.  Мидии висят,  удерживаясь волокнами,
из  которых  некогда  делали  ткань,  знаменитый  виссон;  они  неимоверно
плодливы:  не  соберешь,  не  выберешь.  Сбор  легок,  старик со  старухой
наполняют мешок за мешком, только успевай увозить.
     Дон  и  Кубань  вступают  в  Сурожское  море  медленным  током  через
разветвленные рукава,  с  низкими  намывными островами,  с  мелями.  Здесь
тростниковые чащи,  в которых неосторожному легко заблудиться и погибнуть,
пешком ли,  на  лодке ли рискнув забраться поглубже,  не зная дороги и  не
оставив примет для возвращенья. Круглый год камыши кишат водолюбивой дикой
птицей,  которая при всем своем множестве не  в  силах выесть бесчисленные
личинки насекомых и повредить водяным растеньям.
     Ядовитых или вредных рыб нет,  но  здешние жители в  рыбе разборчивы.
Настоящей добычей  считают белугу,  осетра,  однобокую камбалу с  колючими
шипами,  крупного белотелого лобана.  Прочих называют:  бель, разнорыбица.
Названий наберется больше  двух  сотен,  ценят  десятка три.  Для  местных
рыбаков,  вопреки пословице,  поиск лучшего не вредит хорошему. Впрок рыбу
вялят, солят, коптят. Соль своя, под рукой.
     Ниже узкого горла пролив сразу расширяется,  течение, слабея, отходит
то к правому берегу,  то к левому, размешивая мутные пресноватые сурожские
воды с горькими прозрачными водами Русского моря.  Здесь берега на большей
части своей крутообрывисты и высоки на несколько сажен.  Внизу залег узкий
бережок.  Чуть разыграется море,  и  волны бьют в  самую кручу,  рушат ее,
унося избитые в мелочь обломки.  Год от года стена отступает,  но остается
стеной.  На  подслоях из  рыхлого камня-ракушечника лежит слой  толщиною в
два-три  человеческих  роста  плодороднейшей почвы.  Все  растет,  что  ни
посади.  Деревья  обильны  плодами,  не  жалуются люди  и  на  поля.  Лето
засушливое,  сеять спешат,  урожай готов в  первой половине лета.  Изредка
бьет засуха -  не собирают и семян. Но голода не бывает. Море кормит, дает
товар для  продажи,  и  в  самый худой год  у  жителей есть на  что купить
привозного зерна.
     Сеют овес, ячмень - без них нет силы у лошади. Тмуторокань молится на
коня -  такая здесь жизнь.  В старые времена,  говорят,  были здесь храмы,
посвященные богу в образе лошади.  Ныне такого не положено.  Иначе русские
тмутороканцы выразили бы  свою  любовь и  в  тесаном камне.  Благо здешний
камень красив и мягок, тешется легко, как дерево.
     Сеют просо,  оно дает большой приплод даже в  сушь.  Еще сеют сурожь.
Приставка "су" по-русски означает смесь. Суглинок - смесь глины и песка, в
которой больше глины.  Супесь -  такая  же  смесь  с  преобладанием песка.
Сурожь -  рожь с пшеницей.  Рожь крепче, неприхотливее, ржаная солома выше
пшеничной. Поднявшись от смеси семян выше пшеницы, рожь защищает сестру от
засушливых ветров, от чрезмерности зноя, и пшеница просит меньше влаги для
своей соломы, лучше наливает зерно.
     Кто  придумал смесь хлебов и  слово?  Кто  скажет?  Однако "сурожь" -
слово чисто русское.  Есть  два  города,  называющиеся Сурожем.  Один -  в
Таврии,  на берегу Русского моря,  не так далеко от пролива,  другой -  на
Руси.  Почему  Меотийское болото перекрестили на  Сурожское море?  Что  от
чего?  Море назвали из-за  того,  что на  его берегах начали сеять сурожь?
Либо сурожь окрещена от моря?  Круг замкнулся;  не приходится искать,  где
начало обода, где конец: старые кузнецы гладко сварили полосу.
     Сев  на  проливе,  Тмутороканское  русское  княжество  взяло  клещами
Сурожское горло.  На  восточном берегу  -  крепкий город  Тмуторокань,  на
западном, таврическом, - Корчев.
     Темной ночью  с  верховым ветром на  гребном судне можно выскочить из
Сурожского моря в  Русское.  Высокому кораблю лучше не искушать и море,  и
бога.  В  темноте волны и  ветер бросят тебя на  длинные мели и  потащат к
крутым берегам либо к соленому озеру.  Сам погибнешь,  потопишь товар.  Из
Русского моря в  Сурожское тоже не прокрадешься темной ночкой,  и  низовой
морской ветер не в помощь будет.
     Плыть  нужно  днем.  Тмутороканцы пускают всех,  кто  платит пошлину,
считая  таких  друзьями.  А  недруга возьмут в  узости  с  двух  сторон  и
раздавят,  как орех:  ядрышко себе,  скорлупку на дно. Тмуторокань - место
удивительно удобное.  Выдумать нужно  было  б  ее,  коль  бы  сам  бог  не
изготовил.
     Одно  плохо  -  мало  сладкой  воды.  Колодцы редки,  приезжие бранят
колодезную воду -  горька.  Верно, привычка нужна. Тмутороканцы и корчевцы
умеют копить в  подземных хранилищах дождевую воду,  и  у  них она за  все
бездождное лето не портится, свежа и чиста, как роса. Здесь в большом ходу
кузнечное и  оружейное дело  -  свое  железо  копают под  Корчевом.  Много
работают с бронзой,  золотом,  серебром,  медью, льют и чеканят украшенья,
простые и  с  эмалью,  из  цветного стекла  плавят  бусы,  браслеты.  Сбыт
обеспечен,  ибо место торговое,  по Дону,  Кубани, по всем степным рекам и
речкам пути, а Тмуторокани не минешь.
     Гончары обжигают посуду простую,  цветную,  с поливой,  по заказу и в
торговый запас,  от корчаг ведер на сто до крохотной мисочки с крышкой для
румян, для притираний и детских игрушек - свистулек, куколок, зверушек.
     Места обжитые, насиженные людьми уж очень давно... Идя по своему делу
в тихую погоду бережком под кручей,  замечает тмутороканец:  из срезанного
недавним обвалом берега торчат черепки.  Кое-как дотянувшись,  он  вытащил
три обломка. Концы, которые торчали, обветрило, они стали светлы. Что было
в  земле,  черно,  как земля.  Обмыл в море -  и цвет сравнялся.  Куски от
большого горшка,  работа,  как нынешняя. Тот же вымес глины, тот же излом.
Да и цвет тот же.  Значит, глина была взята там же, где и ныне берут. Море
в проливе постоянно выметывает черепки,  это привычно.  А в земле?  Задрав
голову,  тмутороканец меняет взглядом.  Сажени две  земли наросло над  тем
местом,  где когда-то разбили горшок.  Когда ж это было? Как видно, еще до
потопа,   в   дальние  века.   Бог,   смутившись  дерзновеньем  строителей
вавилонской башни,  смешал речь,  тем  разогнав людей в  разные страны.  А
после потопа люди,  опять размножившись,  сюда обязательно явились. Бросив
черепки в  сумку,  которая висела на  пояске,  тмутороканец пошел  дальше,
размышляя  над  находкой.  Встречались ему  и  раньше  следы  старины  под
лопатой,  но особенных мыслей не приходило:  откуда,  да что, да когда. Но
эти черепки говорили будто голосом:  сама земля на нас наросла,  нас никто
не прятал.
     Море, пролив, бережок, круча над бережком, за кручей - тмутороканские
земляные валы с  каменными стенами по валам,  с башнями,  с площадками для
боевых машин.  К востоку степь с увалами,  с холмами, с черневыми лесами в
низких местах.  Собственная тмутороканская земля идет на  восток на  сорок
верст до  болотистого кубанского устья.  За ним вдали видны заросшие лесом
горы. В предгорьях реки, речки, по речным долинам хватает на всех и лесов,
и  полян.  Земля считается касожской,  за  касогами -  аланы.  На  деле же
кого-кого там нет.  Все -  как обрывки,  остатки. Найдутся хозары, как и в
Таврии.  Среди хозаров есть признающие закон Моисея, хотя от иудействующих
хозаров  истые  иудеи  отмахиваются  пуще,  чем  от  людей,  поклоняющихся
самодельным божкам.  Есть роды,  объявляющие себя гунчами, готами, уграми,
обрами,  торками.  И еще какие-то,  с трудными названиями племени. По вере
встречаются    христиане     разных     толков,     обращенные     некогда
проповедниками-греками,  изгнанными из  империи  за  ереси.  Последователи
Магомета распространяют свой закон медленно, но верно. Воинственные заветы
пророка и  блаженство рая,  обещанное храбрым,  приходятся по душе многим.
Мешает разноязычие, родовая вражда и стеснительность правил ислама.
     Тмуторокань устроена к  югу от долины,  выход которой к морю понижает
берег и делает удобной высадку. Здесь тмутороканские пристани.
     Матерой тмутороканец со своими черепками -  находкой брел и  брел под
кручей по  желтопесчаному бережку,  по  черному,  где тлела выбитая волной
морская трава,  пока  ноги не  вынесли его  обогащенную думой головушку за
мысочек,  пока шум на  пристанях не  вернул его из неизвестного прошлого в
сегодняшний день.
     Опомнился -  черепки-то мозги вышибли!  Он ведь сюда и шел, проводить
князь Мстислава-то Владимирича!
     Ветер низовой,  с моря,  тянет слабо, к вечеру стихнет, наутро повеет
опять.  Быть хорошей погоде до  нового месяца!  Сурожское море по мелкости
своей злобно.  Волна бьет о дно,  гребни ломаются круто, буря на Сурожском
море  вдвое  опаснее,   чем  на  Русском.   Ныне  доплывут  спокойно.  Мы,
тмутороканские, знаем, когда гнать, когда под берегом стоять.
     Проталкиваясь в  густой  толпе,  старый  тмутороканец кого  по  плечу
хлопнет,  с кем,  глазами встретившись,  поклонится, кому голосом пожелает
здоровья,  старуху спросит,  как ноги-то носят?  Носят еще?  И  ладно нам.
Молодую приветит,  цветешь,  мол,  цветиком полевым, нет, ухоженным, стало
быть,  хороша ты породой да повадкой. Мальчонку привечает шлепком. В трех-
либо в  четырехтысячной толпе все  между собою знакомы,  гуд идет,  как на
торге в Корчеве, где встречаются двенадцать на двенадцать языков.
     И -  смолкли:  коней ведут!  Попятились, оставив широкую улицу, ценят
глазами.  По  толстым  плахам  пристанских настилов раскатывается копытный
стук. И сюда гляди, и здесь не упусти, что ты скажешь, беда!
     Тмутороканские кони  ведут  свою  породу  от  отборных  жеребцов,  от
известных маток. Кони крупны, но не тяжелы. Конская сила в крепости кости,
в  жилах.  Избочившись,  выкатывая кровавый глаз,  идет  вороной жеребец в
руках княжого стремянного.  За  ним ведут коня самого стремянного.  Княжой
стремянный - большой человек, у него свои стремянные.
     Подыгрывают кони.  Не кони - дружинники коней горячат, красуясь перед
товарищами,  перед  молодицами,  перед  бойкими девицами,  перед  красными
вдовами. Здешние киевлянкам ни в чем не уступят.
     На Русь уплывают,  да... По перекидным мосткам свели коней в корабли.
На  весь  залив заржал княжой вороной;  как  петухи,  ответили другие;  из
крепости, прощаясь, нежным голосом высоко пропела молодая кобыла. Будто бы
грустно становится, други, а?
     Разгружают возы. Несут длинные укладки с оружием, несут мешки, тюки с
едой. Споро, быстро, без спешки, ничего не забудут, не в первый раз, давай
бог, не в последний.
     Вот и князь!  Желая удачи, каждый в толпе свое заорал, слов не понять
и  семи мудрецам.  Мстислав Владимирич,  прозвищем Красный -  Красивый,  в
широкой рубахе,  в  широких штанах с  напуском на  мягкий касожский сапог,
приветствуя своих высоко поднятыми руками,  шагал саженями -  так  убирают
восемь верст в  час.  Богатырь!  Летит -  сама земля его вверх толкает.  С
пристани прыгнул на корму своего корабля,  взяв с места сажени две,  и все
тут.  Во всем подражая князю, дружина спешила, едва не наступая друг другу
на пятки, а жены бежали бегом.
     Жен было мало.  Мстислав не любит длинных проводов и  оставил княгиню
дома лить слезы, проклиная злую разлуку. Живет князь нараспашку, ему таить
нечего,  и вся Тмуторокань знает, когда ему доведется поспорить с любимой,
а  когда у них мир:  оба горячи.  На войне у Мстислава лед в голове,  дома
иное - не враги же, свои.
     Случалось же  иной раз и  такое,  что возьмет княгиня своих девушек и
нарочно перед баней пройдется по улицам,  а баня у себя,  на княжом дворе.
Нет же, все знайте, обижена я вашим князем и в баню его не взяла, отлучила
от себя, как пса от причастия. Наберет встречных девчонок-замарашек к себе
в  баню и  вымоет.  Смеется Тмуторокань,  а  ей любо.  Да и людям,  правду
сказать, люба княжья простота: нами не брезгуют, и мы не побрезгуем.
     Лошадей насчитали больше сотни,  дружины - до семисот. Что Мстиславу!
Пойдут степью от Донца, купят, наловят либо так возьмут печенежских коней.
Киевский князь Ярослав сломал печенежью спину у Альты.  Совсем ли -  время
покажет,  но  ныне  печенеги присмирели,  где  им  путаться под  ногами  у
Мстислава.
     Смотри-ка!  Уже отплывают! Замелькали багры, толкаются в пристани. На
мачтах паруса поползли вверх и надуваются,  поймав ветер, и серая парусина
под солнечной лаской становится белой: привычное чудо, а все ж красота!
     - Расступись, расступись!
     К пристани скакала княгиня.  Не послушалась,  не усидела дома. У края
причала,  откуда отошел княжой корабль, остановила коня, кричит. Что? Слов
не  слышно тебе,  да  к  чему слушать-то!  Что  добрая жена скажет мужу на
прощанье: люблю, возвращайся...
     Князь замахал руками, а причалы и берег утихли. Донеслось с моря:
     - У-уу... Уууу-у...
     Первое  слово  -   люблю.  Княгине  послано?  Всем.  Как  и  обещанье
вернуться...
     - Заметил?  - спросил бывалый тмутороканец товарища. - Взял он наших,
русских,  немного,  и все-то из старших, бояр, для распоряженья, совета. А
так все касоги, хозары, варяги, греки, торки, печенеги.
     - Как сказал,  так он  и  сделал,  -  отозвался товарищ.  -  На  нас,
стариков, оставил Тмуторокань да на русскую дружину. Разумник князь-то.
     И пошли они в крепость-город,  толкуя о деле, решать которое пустился
князь Мстислав. Брат его Ярослав и воин знатный, и князь мудрый. Окаянного
сбил,   печенегов  смирил,   устроил  тишину  на  Руси.  В  одном  плох  -
несправедлив к брату.  Не наделил его из выморочных волостей, дает Муром и
говорит,  что Тмуторокань богаче Киева. Что нам в золоте! И дальний Муром,
право же,  в насмешку предложен.  Нам в Тмуторокани люди нужны,  нам нужны
южные волости, чтобы из них Тмуторокань пополнялась русскими людьми. Иначе
зачахнет русский дух и здесь, и в Таврии.
     Обсудили. Тмутороканец вспомнил черепки, бренчавшие в сумке. Обсудили
и их, но не сошлись в счете лет давности. Находчик черепков жил в каменном
доме,  строенном отцом  его  тому  назад  лет  шестьдесят.  Стали  мерить,
насколько  земля  поднялась  от  пыли.  Спорили,  ссорились,  путались,  и
пришлось отдохнуть.  Засев в садовую тень,  вспомнили свой последний поход
на касогов, после которого касоги, присмирев, с Тмутороканью примирились.
     Редедя,  касожский князь, а по-гречески Редедос-кесарь, взамен общего
боя предложил Мстиславу божий суд - поединок.
     Сердце изныло глядеть, как князья шлемы иссекли, щиты расщепили, латы
помяли,  оружие поломали и  сошлись бороться руками.  Почему легче  самому
делать, чем смотреть на тяготы другого?
     Редедя  -  Редедос  был  богатырь телом,  крупнее Мстислава и  все  ж
Мстислав пересилил,  хватил оземь через колено и довершил его жизнь ножом.
Касоги сказали - помиловал: по-ихнему, для побежденного нет солнца.
     По  условию касоги отдали Мстиславу семью  Редеди,  казну,  лошадей и
скотину,  и еще Мстислав наложил на них дань. Семью Редеди Мстислав там же
отдал касогам за выкуп, и много они заплатили, чтоб уйти от бесчестья.
     До  того  времени  иные  касоги,  поссорившись со  своими,  убегали в
Тмуторокань.  После  победы  над  Редедею многие  храбрые витязи -  рыцари
касожского роду пришли проситься на  службу во Мстиславову дружину.  Народ
они верный, честь чтут до смерти. А все же лучше, чтобы к нам побольше шло
своих людей, с Руси...
     В память победы Мстислав на выкуп Редедьевой семьи построил храм деве
Марии, княгиня у него крещеным именем тоже Мария.
     Отдохнув,  пошли старики к  храму.  Чист,  как снег,  белого тесаного
камня,  купол сведен банным строением, а не шатром. Откуда ни взгляни, нет
красивее ни в Корчеве, ни в Суроже, ни в Киеве.
     Попробовали  измерить,  насколько  земля  наросла  у  храмовых  стен,
поспорили, сколько на год приходится и от каких людей черепки: один кричит
- до потопа, другой - после, зато сразу, как земля высохла.
     Признав -  темное дело  судить о  прошлых веках,  пошли молча,  думая
каждый о своем.  Находчик черепков вспомнил, что нужно заутро плыть к сыну
в Корчев, для чего можно уже с вечера погрузить в лодью готовую гончарину:
море будет стоять зеркалом.  Другой думал,  как будет мирить дочь с  мужем
ее.  Молодые-то умны,  но не притирчивы друг к  дружке,  семейная жизнь не
проста.  Как мирить? За Корчевом на Сурожском берегу, близ межи с греками,
сидит брат, дочке дядя. Греческая межа спокойна всегда, как нынешнее море.
Скажу,  весть получил - болен брат, и поплыву к нему вместе с дочерью. Там
ее до времени и оставлю.  Есть между ними любовь, опомнятся, сбегутся. Нет
любви, лучше смолоду разойтись, чем век маяться.
     Потом думы  друзей полились одним руслом,  что  прав  князь Красивый,
взяв с собой инокровных дружинников.  Таким, если Ярослав со Мстиславом не
урядятся,  легче будет биться и  кровь лить.  Перекинулись словами о днях,
когда сами они ходили в последний поход.  Отяжелели тогда?  от скачки,  от
копья  с  мечом  кости  попросили покоя.  На  тмутороканских стенах,  если
придется,  они покажут себя молодым за пример. На месте. В седле скакать и
своими ногами бегать не нужно.
     Текли увесисто, твердо ступая, и мысли, и двое людей" Черепки прошлых
дней колебались в  душе,  как ракушки,  когда их  выносит и  тащит прибоем
назад. Память - зеркало, коль нет в ней ничего, кроме твоего отраженья. На
волю бы. Все ты привязан к земле, как бык в стойле.
     - Как думаешь,  - спросил один, - здесь до нас сколько людей свой век
отжило? Сколько звезд в небе? Иль меньше?
     - Больше,  -  ответил второй. - Делали, как мы, такие же были, оттуда
же глину копали, так же огонь в печи разводили, так же смеялись, любились.
     - На месте живем, но будто бы и движемся куда-то все вместе.
     Взглянули на  море.  Низовой  ветерок нес  прохладу и  надувал паруса
кораблям князя Мстислава.  А  княгиня-то  плачет?  Нет,  и  от  себя слезы
спрячет такая.
     Дети,   идя  из  школы,   кланялись  старшим.   Учитесь,  учитесь,  в
Тмуторокани неграмотному - полцены, грамотному - две. Вам жить.
     - Да,  друг-брат,  страх, пока сидишь, как свинья, в своем закутке. А
вышел на волю, мысли раскинул - нет страха, не боишься ни боли, ни смерти.
     - Да что человек!  Как ветка на дереве. Растешь, разветвляешься, плод
даешь и... - Не находя слов, матерой тмутороканец раскинул руки.
     Спешившая   навстречу  молодайка,   поклонившись  старшим,   спросила
нарочито скромным голоском:
     - Чтой-то вы размахались, бояре? Аль с солнышком не поладили?
     - Да мы так, рассуждаем по-стариковски.
     - Старики!  - лукаво протянула молодка. - Зелен виноград - не вкусен,
млад человек -  не искусен.  -  И вильнула своей дорожкой, запев песенку о
князе-вдовце,  который вздумал сынка женить поскорее, но красавица невеста
не сына, отца на себе поженила и подарила ему двенадцать сыновей-богатырей
на зависть всему белому свету.
     Пошли  своим  путем и  друзья,  невольно расправив плечи по-молодому.
Успеется еще в землю-то лечь, туда не опоздаешь, как и на тот свет.
     Верно.  От повестей о поздней любви не пусты русские были и ромейские
преданья,  а в Священном писании таких примеров не счесть. Бывалому больше
нужно,  чем молодому.  И то сказать, лечь в домовину успеешь, земля в твой
час возьмет тебя без укора, что ей! А на том свете божий ангел не спросит,
сколько времени ты, душа, жила в русском теле и сколько любила, а спросит,
много ль добра совершила и какого наделала зла...  Так, что ли, друг? Так,
видно.
     Гляди:  до Донца на запад,  на север легла безмерная ровность. За нею
черта,  будто проведенная по пергаменту свинцовым стилосом. То всхолмления
над не видимыми от реки балками. А дальше - степная ширь, и туманится она,
и течет,  и струится к земному окоему, но не виден окоем, и мглистая степь
свободно восходит к небу,  будто бы ты начнешь там подниматься на небесные
своды не по лестницам,  на ступенях которых тяжко трудились святые,  а  по
глади, манящей полетом.
     Здесь,  в донецкой излучине, такое всегда виделось князю Мстиславу, и
всегда  обманное  это  виденье  напоминало о  дороге  на  небесную твердь,
которой, по вере дедов, восходили русские души, и всегда тешился он мыслью
- не страшно ему, нет смерти. Он, христианин, уважая веру предков, не знал
за собой бесчестья ни в старом, ни в новом законе.
     За  ивняком,  который венчает донецкий бережок,  ходят  табуны коней,
подаренных печенегами посланным князя Мстислава. Дар обойдется дороже, чем
купля: отдариваются щедро, чтоб не потерять лица, но таков обычай в Степи.
Князевы посланные отобрали пятнадцать сотен коней. От Донца дружина пойдет
о двуконь, ветра быстрее. Пока же быть стоянке на три дня, чтоб дружинники
разобрали коней и смирили крутой нрав новых своих скакунов.
     В княжеском шатре приподняты края,  чтоб ветерок, ускользнув от ярого
солнца, нес полынный дух, горечь которого сладка тем, кто хоть день прожил
в степи. Да будет вечна вольная степь!
     Ковер  на  полу  шатра  выткан  красной и  черной  шерстью.  В  узоре
заботливая рука мусульманина-ковровщика скрыла под  острыми углами рисунка
души  растений:  бог  изрек Магомету запрещенье верным изображать что-либо
живое,   но  таить  его  в  рисунке  не  запретил.  На  ковре  расставлено
тмутороканское угощение.  Мстислав чествует хана  Тугена.  Тугеново колено
пасет свои стада на  западных от  Донца угодьях.  Хан  подарил князю живое
золото, князь отдарился простым.
     Хан  благостен,  многословен.  Цветисты степные речи.  Кочевник умеет
свои  слова сплетать такими венками,  что  глуп будет ищущий в  них  некую
общую  правду.  Надобно просто понять простое же:  искусный плетельщик сам
верит плетению, в котором сегодня одно, а завтра другое.
     - Ты гость наш,  гость,  князь,  иди,  живи,  бери все, что хочешь, -
приглашал Туген.  - Я твой друг, клянусь небом, я хочу любить тебя. Истину
говорю -  хочу.  Любовь женщины зависит от  силы  подчинившего ее,  любовь
мужчины - от уважения к другу.
     И  хан  говорит,  говорит...  Поломал печенежью спину  князь Ярослав.
Теперь   торки,   старые  соперники  печенегов  по   заволжским  кочевьям,
собираются к волжским переправам -  мало им старого места!  Тесно в степи,
тесно,  степная вольность подобна весне -  быстро минует она,  и вновь ищи
нового, вновь уходи. А! Мир велик!
     Сломав печать на глиняной фляге,  покрытой гладкой поливой,  Мстислав
налил серебряную братину, сам отпил и передал хану:
     - За дружбу!
     Хан сказал:
     - Чтоб была между нами любовь,  пока не поссоримся,  ибо вечного нет!
Чтоб любовь между нами не потерялась от случая.  А  нарушится -  так из-за
дела, и не стыдно нам будет обоим вспоминать слова этого дня!
     Так будет,  и что же сказать,  и чем же поклясться, чтобы стало иначе
между Степью и Русью? Чем? И зачем? Не изменится нрав кочевника, и русский
не может иначе,  как ответить ударом на удар.  Так будем жить сегодня,  не
думая о завтрашнем дне. Сильный с сильным могут друг друга понять.
     Выпили. Еще налил русский, и вновь пили оба. Довольно!
     - Теперь  мы  сыты,   и  нам  хорошо,  -  сказал  Туген.  -  Послушай
внимательно мой рассказ, русский друг.
     И начал:
     - Однажды кочевники спросили случайного гостя!
     "Ты видел горы?"
     "Видел".
     "Какие они?"
     Рассказывая, он истратил все слова, что знал. И его спросили опять:
     "Какие же горы?"
     Его вновь терпеливо слушали,  кивая головами:  да,  да.  Когда у него
ссохлось горло и язык стал твердым, они спросили:
     "Что же это такое, эти горы, о которых ты говоришь?"
     В  степи и  до  края,  и  за  краем неба  не  нашлось бы  ничего выше
верблюда. Посмотрев на юрту, гость сказал:
     "Поставьте одну юрту на другую.  И еще,  и еще.  Десять раз по десять
юрт, и еще десять по десять, и еще десять раз десять по десять".
     "Зачем это делать? - спросили кочевники. - Ветер унесет юрты, и у нас
нет  столько юрт.  И  здравомыслящий человек не  ставит юрту на  юрту,  он
разбивает их  рядом.  Мы  просили тебя рассказать о  горах,  ты говоришь о
юртах".
     Гость возразил:
     "Я рассказывал, я не могу рассказывать лучше".
     Кочевники, стыдясь за него, опустили глаза.
     Его положили спать на почетное место,  самое дальнее от входа, и дали
женщину,  как полагается по  обычаю.  Утром его накормили,  наполнили едой
седельные сумы.  Его провожали двое - старый и молодой. В середине дня они
остановились у источника сладкой воды.
     "Здесь мы  тебя  оставим,  -  сказал старший,  -  это  граница нашего
племени. Ступай дальше без страха. Ты один. Мы в степи ничего не чтим, нам
ничто не свято, кроме гостеприимства. Посылай коня туда", - старший указал
дорогу.
     Степь лежала ровная,  как утреннее озеро, и нежная, как щека девушки,
ибо это было в начале весны.
     Старший,  приказав младшему ждать,  проводил гостя за  границу на два
полета стрелы и сказал:
     "Теперь для меня ты больше не гость. Я могу спросить тебя - кто ты?"
     "Беглец.  Я слагал песни,  рассказы,  притчи.  Я поэт.  Я неосторожно
оскорбил эмира.  Там,  -  гость указал вдаль,  - есть страна, откуда в наш
город приезжали купцы. Я подружился с ними. А назад для меня нет пути".
     "Может быть, может быть, - согласился кочевник. - Может быть, тебя не
забыли друзья. Надейся. И прими мой совет: не рассказывай в степи о горах,
а горцам о степях".
     "Ты знаешь горы! - воскликнул поэт. - Так почему же..."
     Подняв руку, старший кочевник остановил своего бывшего гостя:
     "Ты  много  говоришь.  Ты  спешишь спрашивать.  Думай.  Молчи и  будь
осторожен. Обижаются не только эмиры".
     - Благодарю, - сказал Мстислав. - Вспоминается, я слышал подобное. Но
те рассказы перед твоим - мул перед конем.
     - Да,  да,  -  сказал  Туген,  -  язык  часто  выталкивает слова  для
развлеченья. Я хотел моим рассказом склонить ухо твоего разума.
     - Ты успел в этом.
     - Коль так,  я рад,  -  подхватил Туген. - Я не хочу быть неразумным,
как беглец из рассказа.  Я отдам тебе,  князь,  нечто значительное.  Пойми
меня,  не оскорбись.  Прими же, я возвращаю тебе, князь, ибо это - твое, -
значительно закончил Туген. Положив руку на обитый кожей ларец, который он
принес с  собой,  хан  поднял вверх  глаза,  читая  немую молитву.  Затем,
привстав, он вручил князю даримое.
     Мстислав  отстегнул  застежки,   приподнял  крышку  и  снял  шелковую
подушечку,  сохранявшую содержимое.  Внутри ларца,  как в  гнезде из пуха,
сидел  верх  человеческого черепа.  Черновато-серая  кость  была  обделана
серебром по краю. Печенежская застольная чаша! Не прикасаясь, князь поднял
глаза и посмотрел на хана.  Тот трижды кивнул,  отвечая на немой вопрос, и
закрыл глаза, чтоб оставить внука наедине со священными для него останками
деда.


     Смерть -  удел каждого. Для того, кто стремится к высокому, чьи мысли
летят и  чьи  желанья жгут,  тело бывает на  долгие дни  подобно свинцовым
якорям,  которые  удерживают галеру.  Бояться  дедовской  кости!  Не  было
страха.
     Все  глядят вверх,  на  великих счастливых людей:  они,  нагрузившись
армиями,  оружием, коронами, крепостями, морями и вершинами гор, и толпами
подданных,  и  звездами с  неба,  выбили глубокие колеи,  испестрили землю
каленым железом своих маленьких ног,  сделав ее неровной и жесткой.  И мы,
слепые,  слепо кружим и кружим,  выходя на их следы.  Но есть другие,  они
тоже оставляют следы,  большие следы,  которых не  видно,  так как мы  все
помещаемся в них.
     Внук княжил во  следу,  оставленном пяткой его  деда.  Святослав жил,
веря,  что ему дано обладать землями по праву потомка Даждьбога,  по праву
рожденного, а не сотворенного, как сотворены бык, дерево, рыба. Поэтому он
отказывался стать  христианином,  поэтому он  презирал роскошь в  одежде и
пище,  эту радость рабов.  Он  постиг искусство управленья людьми и  тайны
войны, не достигнув двадцатилетия.
     Как  потревоженная раковина неощутимо ослабляет свой  костяной створ,
чтоб через невидимую щель почуять,  ушел ли  нарушитель ее покоя,  так хан
Туген ослабил веки: прикоснулся ли русский к старой кости? Нет.
     Более двухсот лет  тому назад хан  Крум в  ночном бою разбил ромеев и
сделал чашу из черепа базилевса Никифора Первого.  Печенеги потешились над
телом Святослава пятьдесят лет тому назад...  Но  сам Святослав не тешился
останками побежденных.  Мстиславов дед  не  мешал  себе  на  войне смрадом
ненависти,  изжогой зависти.  Посылал сказать -  иду на вы,  и приходил, и
побеждал.  Ему не исполнилось двадцати четырех лет, когда он отбил у хозар
охоту ходить в  вятическую землю.  Бросился на Дон,  сломал хозар в чистом
поле,  взял Саркел -  Белую Вежу,  прыгнул на юг,  победил ясов и касогов,
вырвав  их  из  хозарского союза.  Тогда-то  и  была  Святославом заложена
Тмутороканская крепость -  чтоб Русь,  держа Сурожское море,  взяла в руки
второй ход в Русское море.
     В  следующем году  Святослав распоряжался на  Каме,  разорил  столицу
хозарских союзников -  булгаров, смирил буртасов, сплыл по Волге, разметал
хозарскую столицу Итиль,  вышел в море и разгромил хозарский Семендерем. С
того времени не стало слышно хозарского имени.
     Мстислав видел в  деде не воина,  а  великого военачальника.  Читая о
делах  прославленных в  книгах полководцев Рима,  Греции,  о  делах вождей
готов,  франков,  внук  думал о  Святославе как  о  великом умельце войны.
Летописцы пишут красиво -  прыгал, как барс. Барс - зверь кошачьей породы,
его бег короток.  Святослав прыгал на сотни верст сразу, и всегда его люди
и  кони были сыты,  ибо пути он выведывал,  и  обозы его летели,  будто на
крыльях,  и  вызовы слал не от лихости,  а по воинской мудрости.  В чистом
поле ему не было равных,  и воюют не для войны, а для мира, мир берет тот,
кто сразу сломит врага.
     Великая мудрость жила в  Святославе,  молнии мыслей полнили дедовскую
кость.  Злой дар  и  добрый дар  сразу поднес печенежский хан...  Мстислав
взглянул на Тугена - сидит, как спит, и дышит ровно, и веки не дрогнут...
     Вновь забывшись,  Мстислав дивился тому,  как  вселенная вся  целиком
помещается в  малом черепе.  Там и  небо со звездами,  и  толпы мыслей,  и
свитки памяти неизмеримой длины живут вольно, не теснясь, не толкаясь. Там
же меры зла и добра,  там же совесть -  советники души,  без которых ничто
невозможно.
     Не обманул ли печенег?  По их вере, можно чужого как хочешь обмануть.
Нет,  коль печенег клялся дружбой и ел вместе с тобой, он не солжет - небо
накажет его через совесть.  У печенега хоть и своя, но есть мера добра, он
человек. Нельзя быть лишь с теми, кто меры лишился.
     Недавно чаша из русского черепа, пройдя много рук, досталась Тугену в
наследство.  И дух страшного воина,  бродящий в степи без могилы,  являлся
хану во сне. На что печенегу хвалиться былыми победами - мы живем сегодня,
и  прошлого  нет.  Русь  нависла  над  Степью,  пусть  русское  вернется к
русскому.
     Опустив на кость шелковую подушку,  Мстислав затворил ларец,  и Туген
раскрыл глаза.  Русский князь не прикоснулся к родной кости, благородно не
осквернив ни предка, ни себя.
     Мстислав стянул с  пальца перстень,  в котором,  схваченный чеканными
лапками,  сиял камень-самоцвет размером в лесной орех, и отдал Тугену - не
плату, а знак дружбы.
     Мы  навязываем врагу долг нашей собственной крови,  мстя за тех,  кто
пал  в  бою.  Мстислав  вспоминал слова  философа,  который  назвал  такую
странную  непоследовательность  извечной,  неизгладимой.  Но  сам  он  был
свободен от желания мстить.  Извечна война,  но месть -  плохой воин.  Это
кость, о которую ломают и зубы, и меч, это соблазн и призрак. Брат Ярослав
горько обидел его по  разделу.  У  Мстислава не  было злобы на  брата.  По
Мстиславу,  брат,  озлобленный борьбой со Святополком, забыл меру добра. А
насколько забыл - дело покажет.


     Как снимались с донцовского берега, князь Мстислав повестил, чтоб все
брали дерево,  - будет большой костер. Сложили его верстах в пятидесяти от
реки.  Забравшись на ершистую гору,  Мстислав спрятал наверху нечто малое,
закутанное в  шелковый плащ.  Князь ночевал у костра и перед рассветом сам
запалил его.
     Базилевс  Никифор  Второй  прислал  князю  Святославу полторы  тысячи
фунтов золота в дар и просил помочь против задунайских болгар. Посол нашел
русского князя  в  дни  свободы после  хозарской войны  и  не  золотом его
соблазнил,  но мыслью о завоевании земель.  Святослав пошел в Болгарию,  и
взял ее,  и  оставил себе,  пожелав в  городе Переяславце на Дунае сделать
середину своих владений. Кто знает, думалось Мстиславу, что получилось бы,
если  б  империя  сумела,  примирившись со  Святославом,  сделать из  него
союзника?  Но ромеи подкупили печенегов,  те подошли к Киеву,  и Святослав
вернулся, чтоб разбить степняков.
     Когда  дед  вернулся  на  Дунай,   Никифора  Второго  не  стало.  Его
предшественник  был  отравлен  женой,   гречанкой  Феофано,  которая,  как
утверждали,  превосходила красотой Елену Троянскую.  Став сама базилиссой,
Феофано,  по  расчету,  взяла  в  мужья-соправители  полководца  Никифора,
бывшего на  двадцать лет  старше ее.  Но  вместо слуги нашла господина для
себя  и  империи.   Никифор  укрощал  знатных,   отобрал  лишние  земли  у
духовенства.  Их  он  смирил бы,  но Феофано обещала родственнику Никифора
Иоанну Цимисхию свою любовь и  диадему базилевса за избавление и  от этого
супруга.  Темной декабрьской ночью в снежную бурю Цимисхий в лодке подплыл
к  стене,  ограждавшей  Палатий  с  моря.  Заговорщиков подняли  наверх  в
корзинах,  они  прокрались в  покои Феофано,  ведомые евнухами,  ворвались
оттуда в спальню Никифора,  у которого заранее выкрали оружие, и выместили
на нем свой страх.
     Наутро  палатийская охрана  и  ближние  сановники  признали  Цимисхия
базилевсом,  но,  нечаянно для Феофано, столичное духовенство восстало под
водительством патриарха.  Цимисхию отказали в венчании на престол, пока он
не  очистится от подозрения в  убийстве Никифора,  пока не покарает убийц.
Помощники Цимисхия отправились в  вечное заточение,  Феофано вместо нового
мужа получила тесную келью в  глухом армянском монастырьке,  где монахини,
не ведая и слова по-гречески, ужасались преступной затворнице. Цимисхий же
дал клятву,  что и  в  мыслях не  лил крови Никифора,  что Феофано обманом
заманила его в  страшную ночь,  чтоб запутать в  преступлении,  и все свое
немалое достояние,  до последнего обола,  отдал на благие дела.  Таков был
второй соперник Мстиславова деда.
     Святослав не  только побил печенегов под  Киевом,  но  взял  многих в
войско.  Вернувшись на Дунай,  он заключил союз с мадьярами.  Овладев всей
придунайской Болгарией,  Святослав  перевалил  через  горы,  взял  в  плен
болгарского  владыку  Петра,  но  под  Аркадиополем  многоплеменное войско
русского князя потерпело поражение. Вытесненный из Болгарии, Святослав был
осажден в  придунайском городе Доростоле,  заключил с Цимисхием мир и ушел
за  Дунай с  двадцатью тысячами войска.  А  потом с  дружиной в  несколько
десятков  мечей,   поднимаясь  по  Днепру,  был  он  застигнут  у  порогов
печенегами,  подкупленными Цимисхием. Святославу исполнилось тридцать лет,
таким он и остался в земном образе - ровесник своему внуку Мстиславу.
     Буйствовало  пламя,   разрушая  собственную  свою  опору,  и  твердое
превращалось в летучее, видимое - в невидимое, и черными каплями скользило
серебро,  источаясь в огненные уголья. Иноплеменные дружинники, думая, что
их  князь  приносит  особую  жертву,  мысленно  молились  своим  святыням.
Немногочисленные русские шептали заклинания, так как в Тмуторокани больше,
чем где бы то ни было на Руси, жило разных древних обычаев.
     Никто не  знал,  чьи  тени  являлись Мстиславу,  никто не  знал,  что
сожигается.  Пепел костра напомнил князю о  Цимисхии.  На четыре года этот
базилевс пережил Святослава.  Богатырь и  удачливый полководец,  Цимисхий,
воюя  в  Азии,  выражал  недовольство евнухом  Василием,  которому доверил
управление на.  время  отсутствия.  И  собственный лекарь Цимисхия угостил
своего господина тайным зельем.  Оно,  не  имея  вкуса и  запаха,  убивает
верно, но медленно: не угадаешь, когда тебя отравили.
     Мстислав знал, что греки боятся его, как бы не отнял он Таврию, и был
осторожен с  дарами таврийцев.  Он не собирался ни завоевывать греков,  ни
мстить им. Не за что мстить-то, по совести. А дела его на Руси.
     Кострище  засыпали,  -  по  обычаю,  каждый  старался нарастить новый
курган.  Хан Туген не  делился понятной ему тайной совершенного Мстиславом
обряда.  По  осени  печенег послал  своих  окропить черную землю  семенами
степных трав,  чтоб  заросла она  поскорее и  успокоилась навечно голодная
душа Святослава.


     Достигнув русских пределов, Мстислав шел строго, за все щедро платил.
Под   Киевом  городская  старшина  дала  пир  прибывшим  и   браталась  со
Мстиславовой дружиной.  А  в город не пустили.  Ярослав был на севере,  но
киевляне оставались крепки верностью старшему сыну Владимира,  и  Мстислав
ушел на  левый берег.  Черниговцы приняли с  честью тмутороканского князя.
Младший Владимиров сын был им  люб,  а  Киев черниговцу не указ.  Немногим
уступая Киеву в древности,  немногим Чернигов отстал и в обширности.  Едва
ли  не  день  пришлось  бы  потратить  пешеходу,  чтоб,  обойдя  Чернигов,
полюбоваться им со всех четырех сторон.
     Мстислав не препятствовал выезду Ярославовых бояр,  не тронул ничьего
имени,  обычаев ни в  чем не нарушал и  пришелся черниговцам по душе,  как
заказная рукавица на руку. Но со старшим братом никак не ладилось. Сколько
ни пересылались послами,  Ярослав твердил свое: тебе Муром, а из Чернигова
уходи.  Пока ты в Чернигове, любви между нами не быть. А раз нет любви, то
быть войне,  а там -  как бог решит.  Лето пошло на осень,  осень на зиму.
Ярослав,  сидя  в  Новгороде,  без  спеха нанимал варягов,  чтоб воевать с
братом,  а  Мстислав удержал при  себе  дружинников-инородцев.  Русские же
земли жили  своими заботами,  не  было  нигде ни  волнения,  ни  шума,  ни
какой-либо  смуты.  Русь  оставляла князей спорить между  собой  своими же
силами.   На   левобережье   распоряжались   Мстиславовы   посадники,   на
правобережье -  Ярославовы.  Дела,  большие и  малые,  шли своим порядком:
киевляне по делам ездили в Чернигов,  черниговцы -  в Киев по своей полной
воле и между собою не ссорились.
     Минул зимний солнцеворот,  холода покрепчали и  сбавили.  День нарос,
вот уж и  с гор потоки прошли,  а там и отсеялись люди.  Ярослав с наемной
дружиной пошел речной дорогой на юг и  в  начале лета высадился у  слияния
Сож-реки с Днепром. Мстислав вышел из Чернигова на божий суд с братом: кто
кого  одолеет,  того и  правда будет.  Так  задолго до  этого столкновения
решались подобные споры на  всем Западе,  до берегов Океана,  и  долго еще
предстояло подобное.
     Сошлись  под  крепким  городом  Лиственом.  В  разноплеменной дружине
Мстислава братались яс и касог с хозарами, с беглым ромеем, с печенегом, с
аланом,  с  абсагом.  Было с ним небольшое число своих северских молодцов,
охочих до  драки.  Такое же  примерно число новгородских бобылей пополнило
варяжскую дружину Ярослава.  Русская земля встала стороной, не вмешиваясь,
не помогая и не препятствуя, - пусть бог их судит.
     Не дожидаясь дневного света, Мстислав послал своих на спор - у правды
глаза зоркие, она и в темноте видит. Северских охотников Мстислав поставил
в середине.  Почуяв, что они связали пеших варягов, главную силу Ярослава,
Мстислав повел тмутороканскую дружину и сдавил варягов с боков.  При свете
молний разыгравшейся грозы был совершен быстрый разгром Ярослава. Бежавших
не преследовали.
     Наутро Мстислав, объезжая поле, заметил:
     - Вот варяг лежит, а вот - северянин, своя же дружина цела.
     Летописцы записали слова;  впоследствии книжники долго  попрекали ими
Мстислава,  узрев  пренебреженье к  русской крови.  Если  б  книжники сами
воевали не за столами,  а в поле,  то поняли проще, как было: даже в малом
бою,  как под Лиственом,  полководец сбережет для решения битвы сильнейшую
часть войска.  А этой частью у Мстислава и была избранная из лучших конная
дружина.  Но почему Мстислав не преследовал побежденных?  О том книжники и
не подумали.
     Ярослав  вернулся  к  устью  Сожа,  дождался  своих  беглецов  из-под
Листвена,  погрузился на лодьи и  отправился в Новгород.  Спор решился,  и
Ярослав не сделал и малой попытки остаться на юге.
     Мстислав со спокойной совестью мог устраиваться в Чернигове навсегда.
Он,  зная Степь,  стал заботиться о восточных и южных рубежах Руси.  Брату
Ярославу он предложил вечный мир на тех же условиях:  тебе -  правый берег
Днепра,  мне - левый. Ярослав не мирился, выжидал, Русь же жила, как жила.
Ни один из путей не был прерван,  никому не чинили препятствий на дорогах,
нигде не  было стражи,  которая приказывала:  не  ходите туда,  там  земля
Ярослава либо Мстислава...
     Следующим летом  князь  Ярослав приплыл прямо в  Киев,  ведя  сильное
ополченье из новгородцев.  Киевляне радостно встретили любимого ими князя.
Войны же не получилось.  Новгородцы пошли с Ярославом для чести его,  чтоб
не стоять ему перед братом голым, брошенным. Киевлянам тоже не было за что
класть головы.  Много собралось бойцов, много оружия сверкало над Днепром,
но  ни одна стрела не полетела и  ни одного панциря не звякнуло под мечом.
Вняв  уговорам своих,  князь Ярослав переправился на  левый берег Днепра и
встретился со Мстиславом в Городце,  что против Киева. Мир был заключен на
том, с чего начал Мстислав. Младшему брату досталось левобережье, старшему
- правый берег.
     Вскоре  братья  вместе  пошли  на  ляхов.  Русские червенские города,
захваченные ляхами при  Святополке Окаянном,  вернулись к  Руси.  Литовцы,
досаждавшие Смоленской земле,  были побиты и оттеснены. Князья вернулись с
большим числом захваченных пленных.  Поделив живую добычу, они сажали их в
своих уделах,  заботясь о благе их во всем,  чтоб стали они русскими.  Как
дальновидные правители,  о  новых  своих они  печаловались больше,  чем  о
коренных.
     Печенеги,  опасаясь Мстислава,  сидели в Степи смирно, удерживая свою
вольницу от набегов и от нападений на водных и сухих путях в Тмуторокань и
Таврию.
     Будто бы  все  бог  дал  Мстиславу -  удачу,  разум,  телесную силу с
красотой,  храбрость и  щедрую душу.  Замечали люди -  молод еще князь,  а
становится хмур.  Болеет?  Нет, здоров и силен. Гадали - даровал Мстиславу
бог высшую радость:  жену прекрасную и  добрую,  но  детьми не пожаловал -
давал и  брал во  младенчестве.  Только один сын,  Евстахий,  прошел через
опасный возраст,  но и тот умер в раннем отрочестве.  Говорили люди: ужель
род Мстислава окончится?  И вспоминали притчи-сказания о неполноте земного
счастья,  которое никогда и  никому еще не  бывало дано без изъяна.  Может
быть, о том думали и князь с княгиней?
     Старшие о  младших так говорят:  им  расти,  а  нам стариться.  Детям
подобает,  оплакав родителей,  чтить могилы, но горя не длить. Что сталось
бы  с  человеческим родом,  когда смерть старших лишала бы младших желания
жить!   Благое  забвение  тупит  скорбь  сына  и  дочери.  Иное  бывает  с
родителями.  Княгиня Мария,  смиряя горе молитвой и надеждой найти на небе
своих  маленьких,  удалялась  все  больше  от  мирского.  Князь  Мстислав,
добровольный и строгий вдовец при живой жене, стал любителем книг и мудрых
бесед,  чередуя раздумья с охотой. Замечали люди, что он зачастую отпускал
зверя,  что  предпочитает он  тишину черниговских лесов страстной погоне и
любимому прежде единоборству с медведем.
     На охоте Мстислав заболел огненной лихорадкой и покорно скончался под
небом, завещав коснеющим языком!
     - Слушайте брата Ярослава, он Русь любит более меня.
     Черниговский епископ начал погребальное слово:
     - Почему  так  случилось  с   тобою,   Мстислав?   Будто  бы   некто,
отправившись полный силы в путь дальний,  сказал, не пройдя половины пути:
нет,  не хочу я больше идти... - Тут, прервав свою речь, владыка закончил:
- Умер князь наш, давайте же плакать.
     И сам плакал, и плакали люди, и вспомнили люди потом, как слезы лил и
сам Ярослав - впервые.
     Приняв выморочное наследство,  князь  Ярослав оставил в  левобережных
городах братниных посадников,  а  дружину Мстиславову взял к себе,  ибо не
было вражды и соперничества между боярами обоих князей.
     Печенеги,  со смиренной опаской взиравшие на Мстислава,  решили,  что
настал их час, и в следующем, 1036 году пошли на Киев. Ярослав побил Степь
в  поле.  Без задержки и  без усталости Русь преследовала степняков долго,
настойчиво.  Тем  и  завершился последний  прилив  печенегов.  Прежде  уже
надломленный в  сражении при  Альте,  печенежский хребет был  окончательно
сломан. О печенегах забыли.
     Русь подавалась на  север,  на  восток,  в  малолюдные,  пустые леса,
разыскивая себе волю,  которой,  сколько ни дай,  все мало. Сталкивались с
иноязычными,  дрались,  мирились,  менялись,  овладевали.  Иноязычных было
немного,  слабые,  разрозненные между собой, из них многие не знали самого
простого -  железа и  хлеба.  Зато в реках водилась рыба,  будто в садках,
зато  дикая  птица  казалась непуганой,  дикий  зверь  удивлялся двуногому
гостю, и повсюду ловились пушные зверьки.
     На  Волге,  при  устье реки  Которосли,  князь Ярослав поставил новый
город и  дал  ему  свое русское имя.  В  другом краю,  на  северо-запад от
Пскова, превратил невидное поселенье в крепость, которой дал свое крещеное
имя: Юрьев - от Юрия.
     Редкий правитель хочет зла людям,  но редкий умеет делать добро.  Так
говорили ближние наблюдатели,  которые невольно принимают дело  за  слово,
слово -  за дело.  Кто подальше,  тот об одном просит бога -  чтобы ему не
мешали.
     Говорили,  что  князь Ярослав строил храмы,  будто бы  мог он  что-то
построить без общей воли, и не одних киевлян, но и других русских.
     Отесанные камни кажутся одинаковыми.  Нет,  с  каждым ударом меняются
усилие руки  и  сопротивление камня.  Прекрасно только разнообразие.  Киев
строил храмы,  как хотел,  удивляясь и радуясь.  Князь Ярослав не построил
для себя крепкого замка,  чтобы в  нем засесть со своими.  Строили храмы -
для всех.
     Надуваясь изнутри,  Киев лился за стены.  Земля дорожала,  особенно в
городе.  Наследники,  владельцы обширных усадеб с  просторными дворами,  с
садами,   с  огородами  между  плодовых  деревьев,  уступали  новоприезжим
кусок-другой земли за хорошие деньги.  Не жаль. Через год, через два кляли
поспешность: выждав, взяли бы вдвое.
     С Сожа,  с Припяти,  с Десны, с верхнего Днепра плыли бревна и доски,
готовые срубы домов.  Сами расшивы были собраны кое-как, только доплыть, и
тут же продавались для поделок, на дрова. Все покупалось.
     Друзей  князя  Ярослава,  новгородских плотников,  киевляне встречали
внизу,  у пристаней,  на ходу подряжая приезжих. Собрать дом просто. Никто
не  хотел  простоты.  Хотели,  чтобы  легло  дерево к  дереву,  чтобы окна
глядели, как очи, не щурясь, чтобы дверь - так уж дверь. На крышах коньки,
петухи, звери, которых никто не видал, но живые. Хозяйка голову кое-как не
повяжет,  оконный наличник -  повязка. Резные надворотные крыши, крылечные
балясы, калитки.
     Не от тесноты -  для красоты ставили два яруса, в третьем - светелка.
Печи  лицевали обливным кирпичом.  В  домовом  строении камень  выталкивал
дерево. Равнялись по храмам.
     Кроме городской земли и  мастерства,  все  дешевело.  Отовсюду,  веря
бездонному киевскому чреву, везли всякий товар, от зерна и муки, говядины,
дичины,  солений,  копчений,  мочений,  кож,  мехов до пушнины, до щепного
товара ценных древесных пород, до женских безделушек, украшений, забав, до
детских игрушек.
     Все покупали все.  Цены сбивались,  но никто не страдал;  рос оборот;
получая меньше, каждый больше изготовлял, больше сбывал - отсюда прибытки.
     Золото и серебро притекало,  растекалось,  вновь собиралось.  Русская
гривна сверкала вместе с  монетой всех стран.  Простодушному или чрезмерно
умному могло показаться,  что  Киев лежит в  середине земли,  как  гвоздь,
зацепив за который петлю шнура, строитель очерчивает круг.
     На  севере конец  киевского шнура  ловили шведы,  норвежцы.  Шведский
король Улав,  или  Олоф,  отдал Ярославу свою  дочь  Ингигерду.  Королевна
принесла в  приданое Корелию,  и  родственники ее  верно  служили Ярославу
посадниками  в  северных  городах.   Другого  короля,   норвежского,  тоже
Улава-Олофа,  Ярослав кормил в  Киеве,  когда  норвежцу пришлось бежать от
своих.  Он с необдуманной поспешностью принуждал креститься людей,  думая,
что  они  его подданные,  они же  оказались своими собственными.  Сын его,
будущий норвежский король  Магнус,  воспитывался добрым правилам на  дворе
князя Ярослава.
     От  ляхов  князь  Ярослав вернул сторицей потерянное ранее  Русью.  В
Польше был беспорядок,  на благо соседям. Успокоилась Польша. Новый король
породнился с Ярославом, отдав свою сестру в жены Ярославову сыну Изяславу,
а сам просил себе в жены сестру Ярослава Доброгневу - Марию и отдал за нее
последних русских  пленников,  уведенных королем  Болеславом по  попущенью
Окаянного Святополка.  Гаральд, дядя норвежского королевича Магнуса, долго
жаловался  стихами  на  холодность  русской  красавицы  Елизаветы,  дочери
Ярослава,  пока  не  склонил ее  сердце  рассказами об  удивительных своих
похожденьях.  Скрыв свое звание, Гаральд служил базилевсам, водил полки по
Европе и Азии,  воевал с арабами и турками на теплых морях. Звенели мечи и
ломались копья в его рассказах.  Через много лет, став норвежским королем,
старый уже, Гаральд был убит в попытке захватить Англию.
     Король венгров Андрей добился руки Анастасии, дочери Ярослава. Генрих
Первый, французский, - Анны. Этот брак делал честь французу, королю только
по имени, зажатому между вассалами более сильными, чем король.
     За обиды, причиненные русским купцам, князь Ярослав послал морем сына
наказать Восточную империю.  Бури  помогли грекам:  русские разбили их  на
море,  но  на  обратном  пути  много  русских  кораблей было  выброшено на
греческий  берег.   В  залог  мира  базилевс  Константин  Девятый  Мономах
предложил Ярославу породниться.  Сыну  Всеволоду была  дана дочь Мономаха,
светловолосая, сероглазая, белокожая. Тогда греки еще не испытали турецкой
пяты.
     Так  жила  Русь  при  князе Ярославе с  севером,  западом,  югом,  со
странами, хорошо известными. Восток был как открытая дверь в неизвестное.
     Ярослав насыпал валы,  защищаясь с  востока.  Продолжая недавний труд
отца и  давних князей,  он заботился о крепких стенах городов.  Знал,  что
сами крепости не спасут,  как не спасают они греков.  Но крепостями он шел
на  восток,  селил  пленных  на  восточных дорогах.  Осаживал  на  границе
берендеев,  торков,  печенегов и прочих,  названья которых переводились по
смыслу: потерявшие дорогу, сбившиеся с пути. Никто не приходил с востока с
единством   обычая   и   речи,   нашествие  рассыпалось  пестро-племенными
осколками.
     И будто бы делал,  и будто бы трудился князь Ярослав, пока не понял -
не трудился, не делал, а жил, как умел, старался - и только.
     Пониманье обозначило приход  усталой  старости.  Тогда  старый  князь
поспорил с  летописцами,  внушая им  -  не я  делал.  Не убедил.  Книжники
писали,  как им  легче было писать.  Подражали ли они старым писаниям,  не
могли ли иначе,  но сколачивали события,  как тележник собирает колесо,  и
сажали собранное на чье-то имя, как сажают колесо на ось.
     Что спорить,  только устаешь от споров.  Ярослав устал,  сон не давал
силы.  Больше он не ездил верхом,  забылась охота. Жалели его. Он знал, но
не искал сожалений, давно он вырос из тех, кого можно и нужно жалеть.
     Помнил разговор двух стариков, услышанный в юности.
     "О смерти-то думаешь?" - один спросил.
     "Нет, - ответил другой. - А ты думаешь?"
     "Думаю..."
     "И что же?"
     "Страшно".
     Много,  ох  много забылось,  а  такое запомнилось.  Сам Ярослав часто
смерти боялся. Сосчитай! Не сосчитать, памяти не хватает.
     Закончив беседы с книжниками,  которых он не убедил, Ярослав перестал
бояться смерти.
     Есть  время сеять,  есть время убирать жатву;  есть время жить,  есть
время  умирать.  Так  писал  человек из-за  великой любви к  жизни,  часто
думавший о смерти,  ибо был он от смерти далек, и боялся ее, и баюкал свой
страх. Человек не семя, а жизнь не жатва, из дел человека получается иное,
чем он  замышлял,  и  пусть тебя осуждают,  и  пусть тебя украшают делами,
совершившимися при тебе будто бы по твоей воле, что тебе!
     Почти всю жизнь князь Ярослав хромал, не замечая хромоты. Ныне ему не
хотелось ходить, мешала хромая нога - пусть мешает.
     Надоело говорить, распоряжаться, все он делал через силу, и привык, и
делал  через  силу,  про  себя  усмехаясь:  надолго ль  тебе  будет  нужна
привычка?  Не боялся он умирать,  и в этом была его радость, нет, какая же
радость, проще и лучше - покой.
     Ему говорил посол императора Германской империи:
     - Твое величество совершило единственное в мире и неподражаемое дело.
Все в  Европе собирали законы былой Римской империи и  клали их  в  основу
своих законов.  Ты  собрал законы твоего народа,  не  внес  и  слова чужих
законов, поэтому твои законы легче исполнять, чем наши.
     Плохая  жизнь,  когда  правда  есть  лучшая  лесть.  Германский посол
заботился,  чтобы Русь не усилила своими союзами чехов и  ляхов,  и льстил
правдой русскому князю.
     Стало быть,  кто назвал поле - полем, реку - рекой, гору - горой, тот
совершил великое дело? В русском законе - в Русской Правде собрана еще раз
правда русских обычаев.  И это неподражаемо?  Германцы мастера на выдумки,
Ярослав  читал  их  законы:  древнее слито  с  новым,  недавнее со  старым
сплетено. Но - прочно все, проткнуто шильями, сшито, как дратвой.
     Старый  князь  смотрел  на  германского епископа,  посла  императора.
Хватит Ярославу и греческих епископов.  Своих нужно ставить, только своих,
спасибо послу.  Завещал бы это старый князь,  будь он еще далек от смерти.
Но был близок и знал тщету завещаний.
     "Все они  почувствуют себя вольными,  когда я  умру совсем,  -  думал
Ярослав,  -  такими же  вольными,  как дерево,  которое считает,  что само
шелестит листьями, а не ветер".
     Тогда-то  он  и  полюбил  поздней  любовью  своего  брата  Мстислава,
который,  будучи младшим,  умер задолго до старшего,  хоть и был богатырь.
Было время,  вскоре после смерти Мстислава, когда возник раздор с греками.
Ярослав подумал:  хорошо,  что нет уже брата.  Ярославов посадник,  сидя в
Тмуторокани,  издали попугивал греков,  но умеренно.  Обмен и  торговля не
прерывались.  Русь не страдала от разрыва с империей,  таврийские греки от
страха  не  смели  наживаться против обычного.  Мстислав же,  думал  тогда
Ярослав, взял бы себе всю Таврию, а она не нужна. Жаль брата, пришел бы он
в Киев, принял великое княжение. Ныне же - кому отдать?
     Хотел бы -  никому.  Нельзя так.  Может быть, Всеволоду? Не будут его
слушаться.   Заранее  князь  Ярослав  рассадил  сыновей  по   старшинству,
переделывать не  будет.  Иначе  начнут ссориться,  будут  толкаться своими
дружинами. Надоедят людям, люди их прогонят, земли останутся разделенными,
начнут собираться,  пока  не  установят старый порядок:  старший наследует
старшему,  по обычаю,  свобода бывает только в обычае, а без свободы нет и
жизни, погибнет Русь, изотрут ее, ибо она без свободы истлеет изнутри.
     Ярослав не  приказал старшему своему Изяславу быть  после отца единым
князем Руси,  хотя  мог  при  себе  приказать,  мог,  собрав всех сыновей,
обязать по смерти его взять Изяслава как отца и связать их клятвами.  Знал
он соблазны и не хотел обречь сыновей на клятвопреступление.
     Заранее,  еще  не  познав  ощущения смерти,  князь  Ярослав  утвердил
Изяслава в Киеве,  Святослава -  в Чернигове,  Всеволода -  в Переяславле,
Вячеслава - в Смоленске, Игоря - во Владимире-на-Волыни. Сделал так, чтобы
все они закрывали Русь с востока и юга от Степи. Новгород будет за Киевом,
Тмуторокань и земли к востоку от Днепра - за Черниговом, Ростовская земля,
Белоозеро и Приволжье - за Переяславлем. Уходя, изменять не хотел.


     Митрополит упрекал старого князя:
     - Нет силы в  разделении.  Установи закон о  наследии Руси по примеру
других  государств.  Быть  кесарем-царем  старшему  сыну,  когда  государь
умирает,  не оставив распоряжения.  Либо другому сыну, избранному отцом по
закону.  Либо постороннего рода человеку, коего государь укажет, усыновит,
получа благословение Церкви.  Не  дели  Русь.  Не  будет единогласия между
твоими  сыновьями,  хотя  и  повелел  им  слушаться старшего и  в  очередь
старшинства занимать киевский старший стол.
     - Не  будет,  -  согласился Ярослав.  -  Единогласие бывает  лишь  на
кладбищах между могильными камнями: не спорят они. Сыновья же мои живы, но
Русь я не делю.  Как научить сыновей, чтобы Русь их держалась, не знаю. Не
знаешь и ты.
     Замолчал,  вспоминая,  сколько раз сидел в лодьях,  которые гребцы из
всей мочи гнали вверх по Днепру, Всегда спасался в добрый к нему Новгород.
И дивился терпенью людей,  что не бросают его, неудачливого. Будто любимая
игрушка он. Не двумя тысячами гривен снятой подати купил же он их!..
     Последние  слова,   видно,   вслух  произнес,   так   как  митрополит
переспросил:
     - О чем ты? Не понял я...
     - Да все о том,  все о том, - ответил Ярослав. - Жесткие вы, духовные
власти,  на догме стоите.  От жесткости до жестокости -  звук один,  буква
малая.  Писец,  не углядев,  лишнюю букву напишет либо упустит. А мысль, а
смысл!  Вам бы все законы писать,  приказывать,  требовать.  Ваше ли дело?
Ваше дело учить, объяснять, добром убеждать, не законом.
     - Церковь  велит  учить,   убеждать.   Она  же  велит  приказывать  и
наказывать.
     - Какая Церковь? Христова?
     - Да, Христова, - утвердил митрополит.
     - Нет,  -  возразил Ярослав,  -  власть духовно-светская, в греческой
империи  слитная.  Не  Христова церковь столько гнала,  истребляла.  Из-за
этого так  долго русские от  вашей Церкви отворачивались.  Веру  мы  взяли
через вас,  а  законов не взяли.  Таинство благодати при посвящении в  сан
взяли мы, а обычаи греков не взяли.
     Митрополит сокрушенно закивал головой в черной скуфье.
     - Так  и  патриарх в  Царьграде кивал,  когда я,  собравши епископов,
просил избрать блюстителем русской митрополии достойного из  них,  они  же
избрали русского, Илариона. Русь есть часть православной Церкви. Законы на
Руси  русские,  русскими будут.  А  ты  проповедуй,  учи  доброму в  духе.
Препятствуют тебе? Нет.
     - Восточная империя была и  будет во  веки единственным и  величайшим
примером,  кладезем мудрости всем государям.  Как в лучшем,  чему надлежит
подражать,  так и в плохом -  во избежание,  - отозвался митрополит. - Ты,
кесарь-царь,  по  себе установи единодержавие,  на  благо.  Держа при себе
советников, государь должен один управлять.
     Вздохнул  князь  Ярослав,   пришла  его   очередь  покивать  головой.
Вспомнилась драгоценная Псалтырь, богато расцвеченная живописцами, подарок
базилевса    Константина   Мономаха.    Базилевс    Василий,    прозванный
Болгаробойцем,  на рисунке стоял в доспехах,  с острым копьем, опираясь на
меч. Над кровожадным правителем изобразили Христа, по бокам - херувимов, а
внизу -  подданных:  фигурки крохотные, ползут на четвереньках, как щенки.
Кругом головы базилевса сияние, как на иконах. С благим намереньем творили
живописцы,  молитвенно трудились, а что изобразили? Кощунство над Христом,
над святыми,  над верой!  Не видят греки,  собой ослеплены.  Еще в  Ветхом
завете было сказано, что бог не дал Давиду построить храм, ибо Давид много
крови пролил...  Не захотелось напомнить.  Молодые больше уверены в  себе,
чем старики, ибо молодость, не имея опыта, решает от разума. "Но что разум
без опыта?"  -  в  мыслях сам с собой обсуждал Ярослав,  и,  сидя рядом со
смертью,  был  еще жив,  еще в  памяти,  и  продолжал свою речь.  То  была
исповедь,  чего  не  понял  жесткий митрополит,  но  князь  не  нуждался в
сочувствии.
     - Видал  ли  ты,  отец,  как  золотильщик,  построив легкие подмости,
лазает по куполу,  будто муха?  - спросил Ярослав. - Что до золотильщика и
храму, и куполу! Ничего он для них, они и без золота простоят. Не так ли и
мы, князья? Лазаем поверху, видно нас, и кажется, что в нас все закл