своей стороны, что, кроме необходимости, ничто в мире не могло бы заставить меня лететь со скоростью 40 верст в час... навстречу ветру, бросающему в лицо с противодействующей быстротой мелкий оледенелый снег, ветру, охлаждающему оконечности моего носа... (минус 1), что, по толкованию алгебры, доказывает, что я останусь без носа! Когда сошник вашего самобега встретит твердую массу оледенелого сугроба, - массу, которая сильным ударам ручных инструментов уступает незначительными кусками, тогда вы представляете собою жалкий, но поучительный пример ничтожеств искусства против элементов природы, и дорого дал бы я, чтобы быть свидетелем позорища, как паровоз ваш, подобно барану, который, не будучи в силах пробить рогами стоящей перед ним стены, уперся в нее могучим лбом своим и брыкается с досады задними ногами..." - Сам ты баран! - не утерпел Данилов и отбросил книжонку. Заложив руки за спину, он прошелся по комнате. - Погоди, господа хорошие, придет наш час. Берегись, барин! Заводчик и купец шествуют! Он снял очки, бережно положил их в футляр и неожиданно примирение подумал: "Ох, господи, господи, сколько шуму и грызни возле сего дела!" И вдруг Павел Данилович снова раскатисто захохотал: ему вспомнилась одна история. Ездил он во Флоренцию с докладом к Николаю Никитичу и видел там, как во дворе прислуга налила в тазик наваристую похлебку для барских собачонок. Изнеженные, капризные болонки брезгливо отворачивались от еды, повизгивали, чванились. Горничная девка и так и этак упрашивает песиков, а они сунутся острыми мордочками в тазик, нехотя, лениво лакнут раз-другой - и опять за чванство. И тут откуда ни возьмись налетел огромный, сильный волкодав. Своим большим телом он разом расшвырял болонок и прямо с бега, единым махом опростал тазик... "Вот так и купец набежит и одним махом все заграбастает! Пиши не пиши, он хозяином будет вашей затеи!" - самодовольно подумал Данилов. Герстнер понимал, что нелегко ему будет одолеть противников. Но чем больше на него нападали, тем упрямее становился он. Австриец сумел добраться до редактора журнала "Северная пчела" Фаддея Булгарина и уговорил его написать статью о пользе железных дорог. Булгарин был не из тех людей, которые оказывают содействие бескорыстно. В этом убедился и Данилов. Коридорный из отеля "Кулон", заглянув в отсутствие профессора в его записную книжку, нашел там запись: "Передано господину Булгарину 2000 рублей". Когда соглядатай доложил об этом Павлу Даниловичу, тот в восторге хлопнул себя по ляжкам: - Провора немец! Гляди-ка, по-купецки научился взятки давать. Вроде "барашка" в бумажке... Ах, черт! - А чего тут учиться? - с насмешкой отозвался соглядатай. - На том в сию пору все стоит! Кто их, сударь, взяток, нынче не берет? Бог - и тот, смотри, лампадным маслом, свечами да ладаном не гнушается! - Ты гляди! - строго прикрикнул на малого управитель. - А чего, сударь, глядеть! Небось сами знаете, время ноне какое: все берут, а пристава да исправники просто на жалованье у воров и конокрадов! - Кш, дьявол, о чем ты молвишь? - испуганно зашикал Данилов. Но малый не унимался. Смеясь, он рассказал: - Да вы, сударь, послушайте, что на днях тут неподалеку в одном селе произошло. Становой пристав украденных коней разыскивал. Да где искал? В сундуке у попа! Там и нашел... Да что вы, сударь, - разъяснил соглядатай, заметив недоумение на лице Данилова, - не коней, известно, а восемьсот рублевиков, которые ему жеребчиками померещились. Ну и цоп в свою пользу! - Уходи, уходи! - приказал Павел Данилович и удалил болтливого слугу. В раздумье управляющий зашагал по комнате. "Да, времена ныне николаевские! - со вздохом подумал он. - В строгости, кажись, держат всех, а хапуг и ворюг развелось как крыс в хлебном амбаре!" Вскоре в "Северной пчеле" появилась статья Фаддея Булгарина. Данилов покачал головой над замысловатым названием статьи. "Гляди, оповестила-то как! "Патриотический вопрос: могут ли существовать в России чугунные дороги и будут ли они полезны?" В статье Булгарин рьяно ратовал за железные дороги и советовал Герстнеру скорее приниматься за дело. - Так, так! - крякнул Данилов. - Ну, а далее что? А далее Булгарин заканчивал статью с умилением и восторгом: "Подумать только, одно и то же лицо может отслужить во здравие государя императора одно молебствие утром в Казанском соборе, а другое вечером в Кремле!" Данилов поморщился и, обращаясь к отсутствующему Булгарину, спросил мысленно: "А скажите, господин хороший, какому богу вы сами изволите молиться?" Ответ на это последовал через несколько дней. В той же газете тот же Булгарин написал о противнике Герстнера: "Дестрем, как дважды два - четыре, доказал превосходство каналов перед железными дорогами и трудности устроения последних в нашем климате". Тут уж и демидовский управитель, сам изрядно плутоватый, не удержался от изумления: "Ловко! Выходит, и нашим и вашим, господин хороший, служите. А бог ваш един - золотой телец!.." Тем временем Герстнер, видя, что дело сильно затягивается, внес новое предложение о постройке Царскосельской железной дороги. Не ожидая решения, он за свой счет, на риск приступил к нивелировке трассы. Стояла ранняя весна. С утра разгорался солнечный звонкий день; всюду над полями распевали жаворонки, щебетали птицы, радуясь теплу. Высокий, худой Герстнер, без фуражки, в болотных сапогах, стоял за нивелиром и производил отсчеты. Ничто его не интересовало, так он был увлечен своим делом. Он даже не заметил, как неподалеку от него на пригорке остановилась коляска, а из нее вышел демидовский управитель. Данилов долго любовался легкими пушистыми облаками, лебединой стайкой, плывшей в синем просторе; прищурив полинявшие глаза, он с упоением прислушивался к трелям жаворонков и жадно вбирал в легкие живительный воздух весны. "Эх, благодать-то какая! Жить бы да жить только! - со вздохом подумал он и с грустью посмотрел на свое обрюзглое тело. - А тут незваная, непрошеная старость!" В эту минуту перед лицом животворящей природы он впервые пожалел о том, что вся его жизнь, как мутный поток, протекла в каменном сером городе. Отгоняя от себя эти мысли, он недовольно встряхнул головой и заметил вдали инженера за нивелиром. Данилов узнал Герстнера. - Гляди-ка, что делает чертов немец! Ну и напорист, сатана! - с восхищением вырвалось у него. Старик снова сел в коляску и покатил среди зазеленевшей озими. Упорство иностранца ему понравилось. "Был бы я, милок, помоложе, тогда и я, пожалуй, показал бы себя, а теперь что же? Стар! Развалина!" - с огорчением подумал он. Царь Николай разрешил Герстнеру постройку железной дороги из Петербурга в Царское Село. Резолюция императора гласила: "Дорогу дозволяю, одного я требую непременно: Герстнеру, по всей вероятности, для его дела понадобятся знающие иностранцы. Пусть их выпишет, но не иначе, как по предварительном соглашении о каждом из них с Александром Христофоровичем Бенкендорфом. Да сверх того, чтобы между ними не было ни одного французского подданного. Этих господ мне не надо!" В течение нескольких дней Герстнер нашел пайщиков. В дело вступили крупнейший русский сахарозаводчик граф Бобринский, купец первой гильдии Бенедикт Крамер, консул города Франкфурта Плитт и сам прожектер. Организаторы внесли всего семьсот пятьдесят тысяч рублей паевых из трех миллионов, необходимых для начала. Однако и с такими "средствами можно было приниматься за постройку. 1 мая 1836 года Герстнер приступил к проложению трассы. Как только демидовский управляющий Данилов прослышал об императорском указе, он немедленно поспешил на Мещанскую улицу, куда из гостиницы перебрался Герстнер, заняв в частном доме обширные покои. Всю дорогу Павел Данилович торопил кучера, колотил его в спину кулаками и в запальчивости кричал: - Шибчей гони, окаянный! Не ровен час, опоздаем! Очень беспокоился Данилов, чтобы его не опередили другие поставщики. "Проныра народ пошел; только и жди, что последний кусок из глотки вырвут!" - в расстройстве думал он. Кони мчались, из-под копыт сыпались искры, а управляющий не мог спокойно и минуточки посидеть: ерзал на сиденье, привскакивал, - того и гляди на повороте из экипажа выбросит! Кучер с распущенной черной бородищей свистел, щелкал в звонком воздухе бичом и на весь Санкт-Петербург орал: - Пади! Берегись! Раз-дав-лю!.. Прохожие в страхе жались к домам, а кучера так и подмывало созорничать и крикнуть старому управителю: "Не вертись, леший! Как рвану, так и с катушек долой!" Вихрем домчались до квартиры Герстнера. Мужик проворно осадил коней: - Прибыли! Данилов клубком выкатился из экипажа и вбежал в подъезд. На пороге перед ним мгновенно вырос швейцар в добротной ливрее, обшитой золотыми галунами. Он по-гвардейски вытянулся перед прибывшим, откозырял: - Вам куда, ваше степенство? - К профессору Герстнеру! - задыхаясь от спешки, выпалил Павел Данилович. - Опоздали, ваша милость! - учтиво, с легким сочувствием вымолвил швейцар. - Что так? Аль на стройку укатил барин? - Укатил, только подале - в Англию! - ответил слуга. - Не может того быть! - наливаясь яростью, заорал Данилов. - Я ему шины, железо, рельсы дам! - Опоздали самую малость, сударь! Он за этим и укатил! - обеспокоенно поглядывая на горячего старика, сообщил швейцар. - Ах, прострел его забери! - сгреб с головы картуз и хлопнул им по коленке Данилов. Схватившись за круглую и плешивую, как тыква, голову, он заголосил: - Обошли, кругом обошли, фоны-бароны! Ливрейный с соболезнованием взглянул на грузного, рыхлого управляющего: - Не огорчайтесь, ваше степенство, вы еще свое возьмете. Стройка только что начинается; глядишь, все понемногу нахапают! - Прочь, сатана! - обиделся не на шутку Данилов. - Да нешто мне пристало крохи подбирать? Да знаешь ли ты, кто я таков? Да слышал ли ты про Демидовых? Швейцар смахнул с головы картуз: - Вся Расея наслышана! Почтительность швейцара обезоружила Данилова, запальчивость его прошла. Он сразу обмяк, раскис и шаркающими неверными шажками побрел к экипажу. Подсаженный под локти швейцаром, он отвалился на спинку сиденья и расслабленным голосом выдавил: - Вези, братец, на стройку! Вороные зацокали подковами по мостовой. Ливрейный, с картузом в руке, остался позади. Поглядев разочарованно вслед укатившему старику, он тяжко вздохнул и покрутил головой: "Эх, тоже демидовские выискались! Жадюга! Что бы честному служаке на чаек..." Данилов поспешил на Царскосельское шоссе. - Тут-ка потише коньков пусти! - приказал он кучеру. Не слезая с экипажа, зорко, как старый плешивый коршун, поглядывая с высокого сиденья, управитель ко всему присматривался. То, что он увидел вокруг, заставило его понемногу успокоиться. На всем обозреваемом пространстве, неподалеку от шоссе, поблескивали лопаты и топоры, - тысячи людей копали в низинах канавы и сооружали земляную насыпь. Проступающим контуром шла она от Санкт-Петербурга на юг, к Царскому Селу. Вереницы тачек, груженных сырой землей, тянулись к трассе. Покрикивали десятники. В чистых, ясных просторах вились синие дымки, горели костры с подвешенными над ними черными котлами. Иссушенные, истомленные стряпухи варили для грабарей обед. По пригоркам, словно кротовьи норы, виднелись землянки. Над резвой бегуньей-рекой разносилось дружное уханье, - плотники загоняли в илистое дно крепкие смолистые сваи. Кучер осторожно провез Данилова через утлый мостик, и снова экипаж выкатился на зеленую горку. Перед стариком раскинулось широкое поле. Прямо через него, словно по шнурочку, выстроились полторы тысячи солдат. Бронзовые от загара, потные, они дружно, ритмично вскидывали лопатами, и, словно темная подвижная волна, на невысокую насыпь бросалась нагретая солнцем горячая земля. - Попридержи коней! - глухо обронил Данилов. Старик неторопливо вылез из экипажа и вразвалку, как раскормленный гусак, пошел к ближнему шалашу, устроенному из ивовых ветвей. Навстречу Данилову из балагана вышел испитой, с опухшим лицом мужичонка. Завидя Павла Даниловича, он быстро смахнул с головы истрепанный гречушник и с забитым видом поклонился ему. - Эй ты, мякинное пузо, от кого робишь тут? - ткнул в него Данилов, бесцеремонно разглядывая посконную пропотевшую рубаху на мужике. В дыры рваной его одежонки виднелось расчесанное до крови тело. Мужик угрюмо поклонился Данилову. - От белозерского купца Щедрина хлопочем... Ох! - схватился он за живот. - А что же ты не работаешь? - строго спросил Павел Данилович. - От пищи брюхом измаялся. Худо, хозяин, кормят! - с безнадежным видом пожаловался мужик. - Да и заработков не видно... - А ты сбег бы! - прищурив ехидные глаза, со смешком посоветовал Павел Данилович. - Что ты! Что ты! - испуганно замахал руками мужичонка. - Да нешто это допустимо? Да и куда без пашпорта сбежишь? Ни документу, ни денег подрядчик не дает на руки. Вот она, жизнь! - Н-да, выходит, не сладко живется! - с наигранным сочувствием вздохнул Данилов. - Неужто так и все тут маются? - Ой, маются, господи, как маются! Дотянем ли до осени? Только на линию вышли, а народ уж посочился, потихоньку, тайком, как вода под вешним снегом, - заговорил землекоп. - Солдатам - тем податься некуда. Попробуй, живо по "зеленой улице" проведут. А то как же? Самому царю дорожку выглаживают! Данилов вдруг посуровел, сдвинул брови. - Ну, ты гляди, пес, до царя-батюшки не касайся. Бит будешь! - пригрозил старик, недовольно повернулся и пошел к экипажу. "Кто же это такой? Аль еще новый кровосос-подрядчик выискался? Сколько их на мужицкой шее сидит!" - уныло подумал землекоп. Павел Данилович проехал всю трассу до Царского Села. На всем протяжении ее шла напряженная работа. Приглядываясь к ней, демидовский управляющий похвалил: - Ой, и что только делает проклятый немец! Ну и напорист, сатана!.. На закате Данилов вернулся к столичной заставе. От кирпичных домов на землю легли косые тени, в тихом вечернем просторе носились стрижи. Экипаж выбрался к Обводному каналу. Над мутной вонючей водой высились копры. Несмотря на позднюю пору, полета поденщиков забивали сваи. Кучер показал бичом в сторону хлопотавших: - Сказывают, день и ночь тут мастерят! Ох и работенка!.. Данилов хмуро посмотрел на плотников, на груды смолистого теса и тяжело вздохнул: "Обвел чертов немец, обвел русских купцов!" Старик привалился к спинке сиденья, затих. Уставшие кони мелкой трусцой побежали к дому... Всю весну на трассе кипела напряженная работа. Прошли майские солнечные денечки, подошло хмурое, дождливое петербургское лето. Мучительно было работать по колено в гнилой ржавой воде и в грязи. День и ночь донимали гнус и комары, налетавшие тучами. Телеги с грузом зачастую уходили в топь, кони надрывались, падали. Случались дни, когда работа на дороге замирала и казалось, никогда в этом проклятом месте не будет жизни. По ночам потихоньку убегали со стройки грабари, землекопы, плотники. Только солдаты терпеливо надсаживались в непосильном труде. На Обводном канале в шесть недель забили триста толстенных свай и возвели большой деревянный мост. Данилов несколько раз выезжал на дорогу, приглядывался к работам. Каждый раз он возвращался раздосадованный. "Этакое дело упустил! Как теперь прицепиться?" - раздумывал он и все поджидал Герстнера. Профессор в эти недели пребывал в Англии. Он неутомимо разъезжал по заводам и делал закупки. Герстнер купил за границей 1938 тонн железных рельсов на 698 тысяч рублей, 132 тонны чугунных подушек, стрелок, гвоздей и чек [затычек] на 219 тысяч рублей. Мысль о конной тяге была оставлена, и он сторговал у англичан шесть паровозов с запасными частями, уплатив за все 285 тысяч рублей. Пайщики догадывались, что Герстнер переплатил много денег. По-хозяйски-то следовало бы выждать, так как в Англии начался промышленный застой и во всем чувствовалось катастрофическое приближение кризиса. Заказчик переплатил британцам по меньшей мере на одну треть дороже. Может быть, он был в сговоре с английскими заводчиками и не обидел себя? Акционеры подозревали это, возмущались, но молчали. Хитрый, увертливый Герстнер так же легко обошел их, как и русских поставщиков, у которых должен был покупать железо. А между тем в России имелось немало предприимчивых заводчиков, готовых взяться за изготовление рельсов, подушек, колес, шин. На это указывал и комитет. По настоянию Сперанского, на заседании было записано, что "приготовление требуемых железных полос не так затруднительно, чтобы оно на первый раз, хотя и посредством молотового действия, не могло быть произведено на наших уральских заводах, где при некоторых, особенно при Тагильском Демидова, вводятся уже катальные машины". К этому времени на Герстнера подал жалобу в министерство финансов заводчик Петр Андреевич Новиков, державший в аренде Дугненский чугуноплавильный и железоделательный завод. Он предложил поставить на стройку чугунные подушки в большом количестве по четыре рубля ассигнациями за пуд с доставкой на место, но Герстнер хитро отмалчивался. Купца это расстроило, и он возмущенно написал: "Неизвестна прямая цель молчания его, но если он хочет получить материалы из Англии, то по вреду для отечественных произведений, притом тогда, когда я объявил цены, почти равные английским, допустить его к такому ввозу иностранных изделий, коими обильно наше отечество, не следует". Несмотря на полученные исключительные привилегии, Герстнер обязан был покупать железо в России. Только тогда, когда русские заводчики откажутся по заказу Герстнера поставлять железо по цене не дороже чем на пятнадцать процентов английского, он имел право делать закупки за границей. Австриец нагло обошел эти условия, поспешно выехав в Англию. Вскоре из-за границы прибыли рельсы, два вагона, два шарабана, а позднее доставили в разобранном виде и паровозы. Для их сборки ждали английских и бельгийских механиков. Вернулся из Лондона и Герстнер. Данилов сразу поспешил к нему. Профессор встретил демидовского управляющего с надменным видом. - Я слышал, что и вы подали на меня жалобу в комитет? - с желчью сказал он. - Правильно, я обращался к его высокопревосходительству господину Сперанскому, - оглаживая бороду, признался Павел Данилович. - Только не с жалобой, а добивался своего. Демидовское железо "Старый соболь" превыше других в мире! Рельсы и мы доставить можем! - Я не мог ждать милости от русских заводчиков. Мне надо торопиться, дорога не ждет! - подняв острые плечи, сухо ответил Герстнер. - Помилуйте, зачем этак! Только пальцем шевельните, мы в три счета железом вас завалим! - не сдавался Данилов. Толстый, с обвислым громадным животом, сидел он перед сухопарым австрийцем и не сводил с него плутоватых глаз. Он насквозь видел душу этого искателя счастья и оценивал его. "Ловок, проворен, бестия! Хапуга, ну да и наши купчики, хвала богу, охулки на руку не положат!" Заплывший жиром, он говорил с тяжелой одышкой, хрипло: - А потом "сухопутные пароходы" или "паровые дилижанцы" и мы строить мастаки. Взять наших Черепановых... По лицу Герстнера пробежала нервная судорога. Он засмеялся деланным деревянным смехом. Данилов с изумлением поглядел на иностранца. - Что вы надумали, сударь? - зло спросил строитель дороги. - Кто вам поверит, что ваш неграмотный мужичок может делать такое чудо? Нам надо солидное предложение! - Погодите, господин хороший, этот мужичок сробил диво, паровой дилижанец, и на нем руду возит у нас на заводе! - нахмурился Данилов. - Да с таким делом я к самому государю Николаю Павловичу пойду да поклонюсь! Герстнер вспылил. - Вы забываете, с кем имеете дело! Граф Бенкендорф тоже участник нашего дела! - с резкостью сказал он. Демидовский служака опустил глаза. Руки у него затряслись. Все ходуном ходило внутри Данилова. "Поди ж ты, что творится на русской земле! Мы уж не хозяева на ней. Пришел чужой, без роду-племени, и что хочет, то и делает! Эх-х!" - тяжко вздохнул он и укоризненно покачал головой: - Эх, милай ты мой! Господин хороший! Будем начистоту говорить: вижу, проиграли русские купцы. Одолели нас! Таких я люблю, ой, люблю! - залебезил Павел Данилович и потянулся, чтобы обнять строителя. Герстнер отодвинулся. Данилов встал, подошел к двери, прислушался. В квартире стояла глубокая тишина. - По тайности у меня к вам дело есть, - шепотом заговорил он. - С глазу на глаз. Возьмите меня в компанию. Я акций у вас возьму и деньгу на кон, но чтобы ни-ни!.. Герстнер мгновенно повеселел, лицо его оживилось. Он с удивлением рассматривал беззастенчивого хитрого старика. - Сколько? - спросил он. - Могу сотню-другую тысяч доверить, только чтобы и барыши по достоинству! - глуховато сказал Данилов. Герстнер понял, что этот прижимистый старик и впрямь отвалит двести тысяч на акции компании. Это весьма кстати! - Тогда уж и я молчок! - тихо продолжал Павел Данилович. - Вези рельсы из-за границы, из-за моря, от черта-дьявола, лишь бы прибыльно, - я молчок! Только уж и вы молчок обо мне. Рассудите, господин хороший: и у меня крест на шее имеется, не хочется расстраивать своих благодетелей Демидовых, хоть по копеечке, по алтыну у меня малость скоплено. По рукам, что ли? - Не ожидая согласия, он схватил костлявую руку Герстнера и по-торгашески хлопнул. Профессор поморщился: "Словно цыган торгует коня! Фу-у!" Все же он приятно улыбнулся Данилову и похлопал его по плечу: - Можете быть уверены, ваше степенство, что об этом никто не будет знать! Он вежливо проводил демидовского управляющего до двери и учтиво раскланялся с ним. Данилов раздумал ехать в экипаже и, приказав кучеру возвращаться на Мойку, потихоньку побрел пешком. На душе у него не шевельнулось чувство раскаяния. "Кругом иноземцы осилили. Куда пойдешь, кому пожалуешься? Царь - и тот полунемец. Только Сперанский русский, попович, умен, да один в поле не воин. С волками жить - по-волчьи выть, Павел Данилович!" - старался он оправдаться в своих глазах. И ни разу не вспомнил Данилов, что стар, близок его конец, а детей нет, что только бесполезная жадность побудила его к сделке с иностранцем. Старик тяжело дышал, жирная шея в складках побагровела. Задыхаясь от тучности, он холодно и отчужденно думал: "Черепановы? А что они? Нынче каждый о себе думает! Каждому кулику свое болото: мне тут, в Санкт-Петербурге, жить да поживать, а им там, на заводишке!" Равнодушно он вспомнил и о "паровом дилижанце", махнул рукой: "Пустая затея!" 27 августа 1836 года у Царского Села началась укладка рельсов. Одновременно с этим на площади перед церковью Семеновского полка заканчивалось стройкой здание первого в Санкт-Петербурге вокзала. Подошла осень. По небу тянулись серые вереницы облаков, березки стояли в позолоте с поникшими ветвями. Каждый миг отрывался желтый лист и плавно скользил вниз. Казалось, тонкие, гибкие ветки дерева струятся золотым сиянием. Из-за туч изредка вырывалось солнце, и тогда поля кругом озарялись теплым, ласковым светом. Данилов стоял на мосту, построенном через Обводный канал, и смотрел вдаль. К синеющему окоему убегала ровная прямая насыпь, на которой тускло поблескивали рельсы. Радостное, бодрящее чувство подмывало старика. Он не утерпел и сказал стоявшему рядом плотнику: - Вот и путь-дорожка! Куда только заведет она? Плотник, устюжинский мужичонка, человек себе на уме, хитренько прищурился и отозвался загадочно: - Известно, куда заведет: кое-кого - в могилу, лихоимца - в тюрьму, а выжигу - к денежной жизни. - Брысь, черт! - окрысился Данилов. Плотник улыбнулся: - Да вы не сердитесь, сударь! Это не про вас сказано. Про немцев да про наших купцов-ухорезов то сказано!.. Пробное движение по железной дороге началось за год до официального открытия. На первой поре по рельсам пустили шарабан, в который впрягли гуськом двух сильных коней. Поезд тронулся "во всю конскую прыть". Со всех концов столицы поспешил народ на любопытное даровое зрелище. Мещане с женами, дворовые толпами бежали вдоль насыпи, размахивали шапками, платками, кричали от восторга. Экипажи катились ровно, быстро, и лошади без напряжения бежали вперед. Данилов не удивлялся. В свое время он побывал на Алтае, в Змеиногорском руднике и видел чугунную дорогу Петра Кузьмича Фролова, по которой вагончики, груженные рудой, легко тащили сытые резвые кони. Он с нетерпением ожидал появления на рельсах паровоза. Частенько он заходил в длинный сарай, где бельгийцы собирали машину. К сараю были подведены рельсы, и ждали, что собранный паровоз вот-вот тронется по ним. Тем временем ударил жестокий мороз, выпал глубокий снег и вдоль линии загуляли метели. Павел Данилович упал духом. Исстари по первой пороше на Руси устанавливался санный путь. "Как побегут на морозе колеса - вот дивно!" - с тревогой думал он. К этой суровой поре и подоспели собранные механиками паровозы. Они были приземистые, с длинной трубой и казались странными чудищами. Начищенные медные части их сверкали. Из трубы лениво вился дымок: машинист постепенно разогревал топку. Каждый паровоз имел свое имя: "Богатырь", "Слон", "Орел", "Стрела", "Проворный". Для опробования первым решили пустить "Богатыря". К нему прицепили два вагона, груженные лесом, за ними тянулись дилижансы с немногочисленной публикой. Паровоз тронулся, плавно вышел из сарая, подкатил к площади, на которой шел молебен. Данилов истово молился: "Дай же, господи, побежать ему, тронуться в путь! Вывози, милай! - с трогательной любовью он посмотрел на паровоз. - Выручай, а то плакали мои денежки!" Священник окропил иорданской водой поезд, и локомотив, пронзительно засвистев, тронулся в путь. Павел Данилович ни жив ни мертв сидел в дилижансе. Ему было и страшно и весело. Пышущий жаром и пламенем, железный зверь послушно катился по рельсам. Ни мороз, ни ветер, ни метелица, которая, вихрясь кругом, засыпала глаза, - все было ему нипочем! Напрасно в бессильной ярости голосила поземка, - паровоз пыхтел, осыпая золотым дождем сугробы. Мимо быстро мелькали высокие мачты с горизонтальными перекладинами, на которых висели черные шары. Эти своеобразные маяки служили для передачи депеш. "Словно нечистая сила прет! - с суеверным страхом подумал Павел Данилович и перекрестился. - Ох, господи, прости мои прегрешения, вольные и невольные!.." Между тем "железный конь", шумно выдыхая клубы белого пара, с нарастающей быстротой уносился вперед. Прошло немного времени, и в снежном сумраке показались очертания Царского Села. Паровоз постепенно замедлял ход, вздохи стали реже, тише, и он плавно, ровно подошел к вокзалу. Метель стихла. На паровозе заиграл особый органчик, оповещая публику о прибытии поезда. Кондуктор обходил пассажиров и отбирал жестяные билеты, которые тут же сдал в билетную кассу для новой продажи. Данилов вышел из дилижанса, ощупал голову, грудь, ноги, облегченно вздохнул. И вдруг в него точно бес вселился: такая неуемная радость всколыхнула его, ну, хоть в пляс пускайся! - Эхма, пошла-закрутила! Наша взяла! - подмигнул он служителю, стоявшему у поезда. Кондуктор косо посмотрел на Данилова и с укоризной сказал: - И не стыдно, так хмельного перехватить! Седина в бороду, а сам степенство потерял! - Эх, милай, ничего ты не понимаешь! - весело отозвался Данилов. - Будешь радоваться такому делу: ведь я пайщик всему. Вот оно что! - Прошу извинить! - подтянулся кондуктор и вежливо откозырял. - Ну, вот видишь! Давно бы так! - отозвался Павел Данилович и важно зашагал к вокзалу... 3 29 июня 1836 года, в день Петра и Павла, в нижне-тагильском соборе шло торжественное молебствие о ниспослании здравия и долголетия хозяину завода Павлу Николаевичу Демидову. Издавна повелось, что в день именин хозяева жаловали своих подданных "милостью". Управляющие, приказчики, ближняя демидовская челядь получали денежные подарки, а служащим читалось очередное распоряжение хозяев о наградах. Особенно любил писать напыщенные обращения к работным Павел Николаевич. По стилю и манере они во многом копировали царские указы и начинались торжественными словами: "Верноподданным нашим тагильцам". На этот раз во время молебствия среди работных разнеслась весть о том, что сегодня вручат вольную Черепановым. Наконец-то! Все понимали, какой мучительной ценой досталась механикам долгожданная радость! Светло и ободряюще поглядывали тагильцы на Мирона Ефимовича, лишь один Ушков держался отчужденно и хмуро. В храме все выглядело благолепно: сверкало многочисленными огнями золоченое паникадило, разукрашенное хрустальными подвесками, в которых дробился и рассыпался всеми цветами радуги теплый свет, приятно мерцали разноцветные лампады и желтые трепетные огоньки восковых свечей. Впереди всех, в новом бархатном кафтане, в окружении свиты из управляющих, приказчиков и станового, важно держался директор нижне-тагильских заводов Александр Акинфиевич Любимов. Рядом с ним стояла дочка Глашенька. Она не столько молилась, сколько любовалась своим нарядом - пышным розовым платьем, отделанным тонкими брюссельскими кружевами. Глашеньке шел уже двадцать пятый годик, по-уральски она считалась перестарком, - отошли годочки для выхода в замужество, но выглядела она совсем юницей. По сравнению с ней отец казался обрюзглым, дряхлеющим стариком. И впрямь, стан когда-то грозного заводского управителя согнулся, плечи опустились, и на голове морщилась большая розовая лысина. Александру Акинфиевичу было под семьдесят лет. Трудно было ему в эти годы справляться с большим делом, но он и виду не подавал, все молодился и держался важно, грозно. Обрюзглый, он тяжело дышал, крестил грудь мелкими крестиками и склонял при поклоне только большую голову с бахромками седых волос. За ним шеренгой стояли служащие: уставщики, приказчики, повытчики, караванные, механики. А еще дальше теснились рабочие. Семья Черепановых приютилась в сторонке, рядом с приказчиком Шептаевым, обряженным в синюю суконную поддевку и в новые козловые сапоги со скрипом. Ефим терпеливо и чинно ждал окончания богослужения: радость наполняла его - он верил, что сегодня к Мирону придет счастье. Ох, как ждал его отец! Сам молодой механик сильно волновался: он пристально поглядывал то на грузного Любимова, то на знакомых, стараясь по их лицам узнать решение хозяев. Но, казалось, все только и заняты молитвой, чинно стоят перед иконами, истово крестятся и конца-краю не будет затянувшемуся богослужению. Смутное беспокойство все больше овладевало Мироном. Неподалеку от него, прислонившись к стене, стоял Козопасов. Глаза его были опущены долу, весь он, постаревший и скорбный, вызывал жалость. "Да, плохо сложилась судьба Степана, а ведь талантливый человек! - раздумывал Черепанов. - И что только сробили с ним! Искалечили, затравили. Так и пролетела жизнь без радости, в муках. Неужели так и со мной поступят?" Молебствие подходило к концу, в церкви началось движение. Первым ко кресту и под благословение иерея подошел Любимов. Он неторопливо склонил голову, перекрестился, облобызал распятие и стал в сторонку. Как коршун, сурово поглядывал он на заводских, чтобы пристойно подходили ко кресту, зная каждый свой черед. Сохрани бог сунуться раньше старших! Где-где, а тут, в храме, сразу должно быть видно, какую ступень в демидовской иерархии занимает человек! Вначале шли управители, исправник, пристав, служащие, а после всех - рабочие. Наконец и эта церемония окончилась, но никто не расходился из церкви. Снова все чинно заняли свои места и ждали. Поскрипывая ботинками, на амвон взошел управляющий, торопливо, мелкими шажками подбежал к нему повытчик и вручил две грамоты. Все затаили дыхание и не сводили настороженных глаз с Любимова. Он извлек из футляра сверкающие очки в золотой оправе, основательно водрузил их на мясистый нос и, оглядев богомольцев, развернул первую грамоту. Глухим, хрипловатым голосом он провозгласил: - "Верным нашим тагильцам от его превосходительства, владельца тагильских заводов..." Александр Акинфиевич медленно, с торжественным видом стал оглашать все чины и звания, награды и заслуги Павла Демидова... Все поглядывали на Черепановых. Мирон покраснел, опустил глаза и дрожащими руками мял картуз. "Почему же так долго? Зачем все эти титулы? Где же главное?" - с нетерпением ждал он заветных слов. Увы, Любимов читал наставление хозяина работным: - "Помните благодеяния наши и благодарите господа. Трудитесь и удесятерите свои заботы о нашем добре. Будьте послушны вашим наставникам, набожны и не прельщайтесь кознями лукавого..." Мирон недоуменно посмотрел на отца. Лицо Ефима Алексеевича потемнело, он крепко сжал зубы. Стоял отец неподвижно, скрывая свой гнев. Из полутьмы храма донесся шепот: - Искариоты, иуды, поучают... Мирон покосился - шепот показался ему знакомым, козопасовским. Но механик, склонив голову, мрачно смотрел в землю, а по его щеке катилась тяжелая слеза. На сердце у Мирона стало нехорошо. Он переглянулся с женой и хотел выйти из толпы, но в эту минуту Любимов окончил читать послание Демидова и, хрустя бумагой, развернул вторую грамоту. Высокий, громоздкий управляющий вдруг подтянулся, с важностью оглядел всех и раздельно объявил: - Ноне зачту вам об особой милости, о даровании вольности крепостному нашему механику Мирону сыну Черепанову! - Как! - схватился Мирон за сердце и жалобно оглянулся на семью. - Где же слово о вас? Он вытянулся весь в напряженном ожидании. Сердце гулко отбивало удары. Почему так медленно и нескладно читает грамоту господин управляющий? Механик насторожился, лелея последние надежды. Сквозь шепот толпы растерянный и смущенный Мирон слышал каждое слово, торжественно провозглашенное Любимовым. А желанного среди этих слов упоминания о матери, о жене, о трех ребятках все нет и нет. По храму, как шелест листвы, прошло изумленное перешептывание: - Одного освободили... Одного... Гляди, что робится... Управляющий закончил чтение грамоты и подозвал Мирона: - Подойди! Отяжелевшей походкой, опустив голову, Черепанов подошел к Любимову и протянул руку за "вольной". - Кланяйся, кланяйся, благодари! - зашептал ему седенький иерей. Мирон поклонился и, взяв грамоту, ничего не видя, пошел из церкви. Все молча расступились перед ним и скорбными взглядами провожали его угрюмую фигуру... Следом за ним, пропуская управляющего с дочкой, высыпали из храма тагильцы. Любимов с Глашенькой уселся в поданный экипаж и отбыл в демидовский дом, который был совсем рядом. Он сидел с гордо поднятой головой, как будто совершил людям великое благодеяние. Ни разу он не взглянул на Мирона. Молодой механик стоял под старой развесистой березой, зажав в кулаке скомканную "вольную". "Вот так отпускная! - с горькой иронией думал он. - Поманули, а сами покрепче цепью приковали к Демидову!" Он возмущенно кинул грамоту вслед экипажу. Подоспевший отец торопливо поднял бумагу и спрятал за пазуху. - Что ж теперь делать, батя? - Жить и работать! - твердо ответил отец. - Не мы первые, не мы последние. Барин на то и барин, что у него ни совести, ни чести! Подошли мать, женка и ребятишки. Они жались к Мирону, заглядывали ему в глаза. - Не печалься, родной! - утешала сына Евдокия. - Не думай о нас! Мы и так век отмаемся! - Эх! - тяжко вздохнул Мирон. - Видно, конца-краю не будет нашему горю! Откуда только и появился Степан Козопасов? Он положил руку на плечо механика и сказал загадочно: - Сколько веревочке ни виться, а конец будет! - Он посмотрел на безоблачное небо и закончил: - Парит ноне сильно. Гляди, вот-вот подойдет гроза! Летом 1836 года старик Черепанов побывал в Перми, куда по воде сплавом был доставлен отлитый в Париже памятник Николаю Никитичу Демидову. Весьма грузный монумент состоял из десяти бронзовых фигур; центральная, и самая величественная, олицетворяла покойного владельца нижне-тагильских заводов. К памятнику был изготовлен массивный каменный пьедестал. Все это доставили по воде из Франции, и сейчас предстояло переправить сухим путем от Перми до уральской вотчины Демидовых. Дороги на завод шли горами, увалами, болотами, лесами. Через дебри да раменья по ненадежным проселкам да по ветхим мостам через быстрые горные речушки не протащить такого тяжелого груза. Хотя лето стояло сухое, жаркое - трава посохла, болота порыжели, а в борах воздух курился ароматными испарениями, пахло лесной пушицей, шалфеем, свежей сосновой смолой, - все же пускаться в путь было рискованно. Да и как смастерить такие могучие колеса и оси, которые выдержали бы такую кладь? И кто поручится за то, что если они и выдержат, то не застрянут в пути? Отправить памятник дальше сплавом от Перми по Каме, а там по Чусовой, поближе к Вые, - тоже не годилось. Капризна и буйна Чусовая на порогах! И кто ведает, не ударит ли такой струг о камень-"боец", каких сотни на быстрой реке, и тогда пиши пропало! Самое удобное переправить груз морозной уральской зимой по санному пути, - в это время года всюду пути-дороги. С большими трудностями Ефим Алексеевич и ватага камских бурлаков перетащили монумент с баржи и установили на временное хранение в сарае. Подошел декабрь, ударили продолжительные лютые морозы, сковало реки, и установился зимний путь. Черепановы сладили особые сани, и старик отправился в Пермь за памятником. Через горы, увалы, через реки по ледяным мостам быстро бежали, пофыркивая, кони. Под монотонное пофыркивание, поскрипывание саней мастер вспомнил о столкновении с Ушковым. Зло, крепко рассердился Климентий Константинович на Черепанова за его паровоз! К тому же сильная зависть жгла сердце владельца конницы: он до сих пор оставался крепостным, а Черепановы получили вольную. Пусть без семьи, а все же вольные. В тайниках души Ушкова все еще копошилась надежда на то, что если чем-нибудь порадовать господ Демидовых, то и они в долгу не останутся. С такой мыслью Ушков прибежал в заводскую контору и со слезой запросился перед управителем: - Батюшка Александр Акинфиевич, смилуйся, окажи честь! Слов нет, Черепановы на чугунные дороги мастера, но уж там, где кони пойдут, там Ушковы не уступят своего места! Не дай, батюшка, механикам в таком деле перебить нам дороги. Из одной благодарности к благодетелям нашим Демидовым порадеем. Любимов вызвал на совет Черепанова, тот не прекословил. Порешили на том, что механик поедет с конницей Ушкова только для наблюдения и сбережения памятника. Выехали они с Ушковым на разных подводах. На остановках Ушков важничал. Переваливаясь уточкой, он ходил в добротной теплой шубе, в серых чесанках-пимах и зычно покрикивал на ямщиков: - Живей, живей, ребята! Разумей, по какому делу торопимся! Только накричавшись вволю, потешив свою хозяйскую душу и проверив, кормлены ли кони, он шел и садился за стол. - Покорми нас, хозяюшка, чем бог послал! - просил он стряпуху и тут же вытаскивал из дорожной укладки свою деревянную чашку и ложку. - Сполосни, да в нее и наливай щи погорячее! Он строго соблюдал кержацкий порядок: ел только из своей посуды. Перед едой аккуратно и тщательно умывал над бадейкой руки, после чего истово и чинно молился. Ел он медленно, торжественно, точно священнодействовал. Черепанову нравились опрятность и чистота Ушкова, но было и другое в характере владельца конницы - прижимистость, тяжелая рука. Ямщиков своих он держал в ежовых рукавицах. Они трепетали от одного его взгляда. Дорогой Климентий Константинович держался с механиком ровно, спокойно. Казалось, бесконечный зимний путь погасил его зависть и все обиды. По доброму санному пути они наконец добрались до Перми. Остановились на строгановском подворье. Ушков принялся кормить коней, дал им роздых, а Черепанов обдумывал погрузку. Синел вечер, когда в комнатку, которую занимал Ефим, осторожно вошел незнакомый пожилой человек из строгановской конторы. Худенький, остроносый, весьма скудно одетый, он смущенно переминался у порога, поглядывая на кряжистого бородатого механика. - Мне бы господина Черепанова, - учтиво спросил он. Ефим ухмыльнулся в бороду. Он приветливо посмотрел на гостя и пригласил: - Садись, добрый человек! Не знаю, сюда ли зашел по делу? Господина Черепанова здесь нет, а вот крестьянин Ефимка Черепанов пред тобою! Глаза незнакомца вспыхнули восторгом. - Довелось-таки увидеть! Бесконечно счастлив! - Он протянул Черепанову худенькую руку и крепко пожал большую крепкую руку мастера. Черепанов удивленно разглядывал гостя. - Не знаю, чему радуетесь. Мы с вами николи до этого не встречались, - суховато сказал он, и недоверие закралось в его душу. "Шаромыжник, что ли, пронюхал и обвести думает?" - кольнула неприятная догадка. Но гость и не собирался "обводить" тагильца. Он уселся к столу и вытащил из кармана книжицы в сером переплете. Бережно развернул их и с довольным видом сказал: - Вот счастлив, не токмо за вас, но и за отечественную науку; радуюсь и за себя, что довелось увидеть вас, Ефим Алексеевич! - Что за черт? - вырвалось у механика. - Шутить, сударь, изволите! - Нет, нисколь не шучу. Прочтите! В сих журналах о вас писано, о "сухопутном пароходе"... Вот, извольте! Последнюю страницу! - Гость раскрыл книгу и предупредил: - Сие есть "Горный журнал", книга пятая за тысяча восемьсот тридцать пятый год, и вот, сударь, о вас тут значится. Просветленный и спокойный, он размеренным голосом прочитал заметку: - "Нижне-Тагильских горных господ Демидовых заводов механик Ефим Черепанов, известный в уральских промыслах множеством полезных заводских машин, им устроенных, занялся в последнее время делом паровых машин... Машины его успешно действуют при известном медном руднике Нижне-Тагильского завода, где оные употреблены для беспрерывного отливания воды, сильный приток имеющей, из глубины сорока трех сажен. После того устроена им же еще одна паровая машина силою в сорок лошадей в заводах наследниц Расторгуева. По ходатайству главного начальника заводов хребта Уральского Черепанов всемилостивейше награжден серебряною медалью". Время от времени отрываясь от чтения, незнакомец ободряюще поглядывал на механика. - Дозволь книжицу, добрый человек! Не знаю, как и звать тебя! - с волнением протянул руку за журналом механик. - Егорушкин Иван Власьевич, - поклонился гость. - Пожалуйста! Только еще не все зачитал о вас. Тут-ка написано и о "сухопутном пароходе". Кстати, у меня и еще одна книжица есть, и в ней тоже написано о вас. Вот! - Он извлек из кармана новый журнал и прочел: - "В "Горном журнале" сего же года номер пять напечатано было известие о том, что в Нижне-Тагильском заводе господа механики Черепановы устроили "сухопутный пароход", который был испытан неоднократно, причем оказалось, что он может возить более двухсот пудов тяжести со скоростью от двенадцати до пятнадцати верст в час. Ныне господа Черепановы устроили другой пароход, большего размера, так что он может возить за собою до тысячи пудов тяжести. По испытании сего парохода оказалось, что он удовлетворяет своему назначению, почему и предложено ныне же продолжать чугунные колесопроводы от Нижне-Тагильского завода до самого медного рудника и употреблять пароход для перевозки медных руд из рудника в завод..." Голос чтеца прозвучал торжественно. Он закончил и весело сказал Черепанову: - Как видите, в самой столице знают о "сухопутном пароходе"! Льщу себя надеждой, что там обратят свое внимание на отечественное изобретение! - Голубчик ты мой! - со слезами радости вымолвил Ефим. - Потешил ты мое сердце. На старости лет могу подумать, что недаром прожил век! - Он дрожащими руками расправил журнальчик в серой неприглядной обложке и не мог оторвать глаз от заметки о себе. - Не знаю, чем и благодарить тебя, Иван Власьевич, - дрогнувшим голосом сказал он. - А ничем. Я просто хотел порадовать вас. Мне, русскому человеку, весьма лестно, что наш мастеровой умен и превзошел иноземцев. За славу земли отеческой радуюсь! - искренним тоном, горячо высказался Егорушкин. - Притом, по совести признаюсь, мне механика тоже мила, у Строгановых с малолетства повлекло на сие дело. - Так ты механик! - радостно вскричал Черепанов и, схватив за руку, крепко пожал ее. - Вдвойне приятно мне! - Да моя судьба поскучнее вашей, Ефим Алексеевич! Все мои замыслы пресекаются, и нет им ходу, а меж тем они сильно облегчили бы труд солевара! - Эх, милый, и моя судьба невеселая! - признался чистосердечно Ефим. - Скажу тебе от доброго русского сердца: не дождаться нам светлых дней... - Может, и так, а может быть, и не так! - мягко ответил строгановский механик. - Мы, пожалуй, и не дождемся, когда будем работать на радость труженику, а вот внуки наверняка дождутся иных дней. Верую в это, Ефим Алексеевич, сильно верую! - Кто же мужику и работному такую жизнь принесет? Уж не Пугачев ли, Емельян Иванович, явится? Так умер он! - печально сказал Черепанов. Иван Власьевич задумался, потом улыбнулся и тихо сказал: - И Пугачев сыграл в этом деле немало! За простых людей шел. Верно, умер он, но дух его силен среди народа. Но, скажу вам, тут сильнее люди придут, которые дальше видят, чем наш брат крестьянин. - Да где же они, эти люди? Что-то не вижу их! - усомнился Ефим. - Уже близко! - со страстью вымолвил гость. - Вы сами знаете, Ефим Алексеевич, что через Урал провозили тех, что против царя пошли... - А ты, милый, тише... Бог знает, кто подслушает! - осторожно предупредил Черепанов. - И, по совести, я мало кумекаю в этих делах. - В этих делах всякий понимает, потому что на своем хребте науку ненавидеть господ прочувствовал. Вот мне один списочек попал, зачитаю. - Иван Власьевич вытащил из бокового кармана затертый листик и пояснил: - Сие есть сочинение господина Радищева. Самому мне пришлось сего умного человека увидеть и говорить. Ах, какое это счастье, Ефим Алексеевич, какое счастье! Послушайте, это ода "Вольность". Строгановский механик вполголоса, но с большой выразительностью произносил грозные строки стихов. Черепанов, склоня голову, внимательно слушал. Его поразили блеск в глазах гостя, которому уже перевалило за пятьдесят лет, его огромная страсть и, главное, нескрываемая вера в то, что он читал. Иван Власьевич окончил оду, воцарилось долгое молчание. Оба внимательно рассматривали друг друга. - Да-а, - наконец со вздохом прервал безмолвие Ефим. - Вот оно как! Ничего не скажешь, когда читал, сердце мое будто в жменю взял... Только вот что, ух, устарел я, шибко устарел для таких дел! - с горечью вырвалось у него. - Дивлюсь, отколь у тебя такая сила? - Жажда найти правду не дает покоя моей душе! Всю бы землю обошел, отыскивая ее! - мечтательно сказал гость. - А найдется она, правда, на земле? - сомневаясь, спросил Черепанов. - Найдется среди простого народа! - уверенно сказал Егорушкин. - Вспомните мое слово!.. До полуночных петухов засиделись механики. Черепанов слышал, как за дощатой перегородкой возился Ушков: долго молился богу, что-то бормотал про себя, потом хлопал костяшками на счетах, а затем все стихло, погас свет. Вскоре ушел и гость, оставив после себя тихую радость и тревогу в сердце Ефима. Долго он не мог уснуть, да и среди ночи не раз просыпался, зажигал свет и читал заметки, раздумывая над тем, что рассказал Иван Власьевич. Лежа впотьмах, он не мог успокоиться от радостного волнения. Ефим долго думал, что же его так беспокоит, отчего поднимается горечь? "Большую правду поведал Иван Власьевич! - подумал он. - В самом деле, называют господами, а того не ведают, что семьи наши крепостными остались!" - кольнула сердце обидная мысль. И тут Черепанов вдруг понял, сколь много опасностей таят эти статьи. "Дознаются о сем в столичной конторе, найдутся завистники. Да и Павел Николаевич Демидов, который именует заводских своими верноподданными, непременно обидится, что так мало в сих строках сказано о Демидовых!" - с огорчением подумал он. Так до утра проворочался Ефим и не уснул. И боль и радость принесли ему столичные вести. Едва только засинело за окном, он поднялся, умылся и неслышно ушел с подворья. Медленно, в глубоком раздумье он вышел на берег Камы. Задумчивый, худощавый, одетый в старый полушубок, он скинул шапку и долго смотрел с крутого яра на Пермь, на Закамье и на застывшую под лебяжьим покрывалом реку. Все кругом было обычное, знакомое - простой северный русский пейзаж, озаренный скупым восходящим солнцем, серебрились снега, укрывшие Каму пушистым одеялом. В Закамье густо синели леса. Направо, в Егожихе, курчавились дымки завода. Хорошее, бодрящее чувство проснулось в душе у Ефима, он широко вдохнул полной грудью упругий камский воздух. - Эх, мать-отчизна моя милая! - прошептал он и надел шапку. Прямо с камского яра Черепанов пошел к сараю, в котором хранился памятник, и принялся за бережную укладку тяжелых литых фигур... Обратный путь был долгим и трудным: то сани застревали в глубоких сугробах и подолгу приходилось их откапывать да проминать дорогу, то на раскатах, подгоняемые санями, кони разносили так, что и фигуры и литые детали летели в снег. С натугой и ухищрениями их снова водворяли на место. Несмотря на зимний путь, кони надрывались, калечились, и спустя шесть недель, когда вдали показались дымки Нижне-Тагильского завода, десятка два отощавших одров еле-еле тащили груз. Ушков притих, угрюмо поглядывая на ямщиков. Ефим старался отвлечь его внимание от лошадей, но все было напрасно. Завидев Тагил, Климентий Константинович снял шапку, облегченно вздохнул: - Ну, кажись добрались. Боялся я, что осрамлюсь на весь Каменный Пояс! Памятник доставили к Выйскому заводу и сгрузили подле строящейся церкви, неподалеку от линии черепановской дороги. Пока отец хлопотал над доставкой памятника, Мирону пришлось возиться с перестройкой ларей у Выйской плотины. Старые, обветшалые, они отказывались служить, - того и гляди снесет их в ближайшее половодье. Из добротного теса Черепанов ладил водопроводы. Предстояло старое заменить новым, но для этого приходилось остановить вододействующие колеса. Против этого восстали Любимов и управляющий Выйского медеплавильного завода, который никогда не прерывал работу, даже в сенокосную страду. Чтобы не останавливать механизмы, Черепановым предложили устроить к воздуходувным мехам медеплавильных печей конный привод. Это был возврат к старинке. Мирон долго не уступал и добивался поставить двигателем на время смены лагерей свой первый "сухопутный пароход", но контора не соглашалась на это. И вот у Выйской плотины вновь появились кони, засвистел кнут погонщика. Стучали топоры плотников, перекликались мастера, ржали кони. На плотину наехал Ушков. Довольный, злорадствуя, он обошел стройку. - Что, брат, кони вернее, чем пар? То-то! - с удовлетворением сказал он Мирону и показал в сторону чугунной дороги. - Не дымит и не сыплет больше искрами твой демон. - В голосе его прозвучало торжество. Тяжело обошлась механику эта злая насмешка, однако он сдержался и спокойно ответил: - Кони - верные помощники человека, это верно, Климента и Константинович. Но пар - сила более мощная! Она во много раз могучее коней и даже силы падающего потока. Ей принадлежит будущее! Ушков рассмеялся: - Слов нет, хороши твои машины. Одно плохо, дров много пожирают! Сказанное Ушковым не являлось для Черепанова новостью. На это обычно ссылались и тагильские управители, стараясь притормозить достройку чугунной дороги. ...Лето было в самом разгаре: только бы и строить чугунные колеи от медного рудника до Выи. Между тем работа у Выйской плотины отнимала много времени. Все же Черепанов решил не сдаваться. Он донимал Любимова, убеждал его, но управляющий долго уклонялся от прямого ответа, так как поджидал указаний из Санкт-Петербурга, не зная, что Данилову было не до этого: все внимание его поглотила постройка Царскосельской железной дороги. После долгих мытарств Черепановым удалось добиться своего. Когда Мирон заканчивал возведение ларей, ему вручили ордер на постройку чугунки. Длина дороги намечалась в три версты. Мирон тщательно произвел все расчеты и рьяно взялся за строительство. Снова к нему вернулись радужные надежды. Помолодел и отец. Оба старались до заморозков закончить прокладку колесопроводов. В механической мастерской Черепановых снова закипела жизнь. Ефим Алексеевич отобрал двух лучших механиков - Панкрата Смородинского и Прохора Рышкова - и обучил их управлению машиной. Крепкие плечистые уральские парни были первыми машинистами на русском паровозе. К осени на новой линии стали возить в фургончиках руду. Доставка ее производилась быстрее и обходилась дешевле конной. Александр Акинфиевич вынужден был признать все выгоды "сухопутного парохода", о чем и поспешил довести до сведения санкт-петербургской конторы, но и на это от Данилова не последовало отписки. Очевидно, там, в столице, случилось что-то, заставившее забыть о черепановском пароходе. Охладел к новой дороге и Любимов. После поездки в Пермь Ефим Алексеевич забеспокоился сильнее. И не зря он волновался. Его опасения, что заводское начальство и Демидовы будут злы за статьи, помещенные в "Горном журнале", оправдались. Не знал Черепанов еще того, что оба известия, которые он привез, полностью перепечатала санкт-петербургская "Коммерческая газета" и в газете Черепановы снова именовались господами. Это не было оставлено без внимания Демидовыми. Вслед за этим отец и сын почувствовали в отношении к себе сильную перемену. Директор петербургской конторы Данилов, казалось, совсем забыл о тагильских механиках. Другим тоном заговорили с ними и управляющие заводов. Любимов стал замкнутым, диковато поглядывал на Ефима и вместо личной беседы с механиком слал ему официальные бумажки. Отныне в ордерах значилось другое обращение. Вместо обычного вежливого "контора просит вас", теперь писалось: "предписывается вам безоговорочно исполнить сие предписание". Болея душой за дело, Ефим Алексеевич решил поговорить начистоту с управляющим. Любимов принял его с неохотой, долго продержал в конторе, пока допустил к своей персоне. Теперь он держался высокомерно и отчужденно. Молча выслушав Черепанова, он выложил перед ним "Постановление о механических занятиях в нижне-тагильских заводах". - Прочти-ка! - указал он перстом. Механик с волнением взял бумагу и стал медленно читать. Чем больше вникал он в смысл постановления, тем ниже опускал голову. Ефим хорошо понимал, что все написанное в грамоте в первую очередь относится к нему. "Известно здесь, - писалось в постановлении, - что в заводах многие хорошие люди держатся весьма странного правила: что буде они составили каковое-либо предположение, то они же должны выполнять оное и никто другой не имеет права вмешиваться, иначе они обижаются, якобы тем стесняется их усердие, но правило сие признается совершенно фальшивым и даже вредным заводовладетелем, ибо нельзя допустить мнения, чтобы домашние природные механики могли быть безошибочны, а члены главной конторы не могут быть всеведущими..." У Ефима екнуло сердце, - вот строки и о них! Буквы расплывались перед его глазами, когда он читал о себе. Все становилось ясным. "Черепановым предоставляется право, - сообщалось в грамоте, - везде иметь главный надзор и наблюдение за машинами, постройками и поправками оных..." Но "прожект одного, порученный к исполнению другому, не лишает чести и награды за полезное первого: следовательно, сей последний не должен обижаться тем, что его мысль предоставлена другому лицу привести в исполнение..." Горька показалась Ефиму незаслуженная обида: его святое право на осуществление своего изобретения объявлялось "совершенно фальшивым". Он поднялся и, молча откланявшись, пошел к выходу. Управляющий поднял руку и бесстрастно остановил его: - Погоди чуток, дело есть! Ефим вернулся и, стоя перед столом, выслушал новый приказ: - Памятуя великие благодеяния к тебе покойного господина нашего Николая Никитича, поручаю вам, Черепановым, иметь наблюдение в установке доставленного из Перми монумента. Великая честь выпала вам! Механик снова молча поклонился и, разбитый духом и телом, вышел из конторы... В 1837 году на главной площади против церкви водрузили памятник Николаю Демидову. По углам обширного основания гранитного пьедестала укрепили литые чугунные группы. В первой из них сидит прекрасная женщина в древнегреческой тунике, с крылышками на голове, а подле нее стоит мальчик с раскрытой книжкой и указкой. Сие означало, что отрок Демидов постигает мудрость. На втором углу - юноша высыпает из рога плоды в подол своей наставнице. В третьем - воин в доспехах, с лицом Николая Демидова, защищает отечество, которое изображает женщина в печальном образе. И, наконец, последняя группа представляет Николая Никитича в старости... Он беседует с той же богиней о пользе науки, искусств и торговли. На вершине пьедестала величественно возвышается группа из двух фигур: Демидов в долгополом сюртуке, на который возложены все регалии, владелец заводов, протягивает руку помощи коленопреклоненной женщине с царской короной на голове. Скульптор по просьбе наследников Демидова вложил в свое творение весьма дерзкую мысль: "Демидов в трудные минуты приходит на помощь отечеству". Работные, однако, по-иному рассудили смысл монумента. Показывая на изящные фигуры, они разъясняли их: - Наверху - главный петух Демидов, а кругом его женки да детки! Вот на кого мы робим! Внезапно Черепановых всколыхнула последняя надежда. По Уралу прошел слух, что едет обозревать свое отечество наследник-цесаревич Александр Николаевич. Вскоре слух подтвердился сообщением из санкт-петербургской демидовской конторы, которая уведомляла, что цесаревич действительно отправился на восток, уже миновал Тверь, Ярославль, Кострому, Вятку, вскоре вступит в пределы Урала и, весьма возможно, посетит Нижне-Тагильский завод. Ехал наследник с большой свитой, в которой состоял его воспитатель, поэт Василий Андреевич Жуковский. Сопровождали царского наследника генерал-адъютант князь Ливен, пять адъютантов, лейб-хирург и многочисленная дворцовая челядь: камердинер, рейткнехты, фельдъегери, мундткох с двумя помощниками. Блистательный поезд, состоявший из десятков экипажей, двигался быстро. Дороги просохли, реки разлились полноводно, и на всем пути путешественников сопровождала живительная весна. Флигель-адъютант при особе наследника, генерал Юрьевич, обстоятельно доносил в столицу: "Мы опереживаем в нашем пути природу и здесь находим весну почти в том виде, как ее оставили в Петербурге: деревья только что распускаются, и во вчерашний переезд по горам видели в ущельях еще много снега... В Перми, как и в Вятке, нет дворянства, да и знатного капитального купечества очено мало. В губернии хотя находится до 250 тысяч помещичьих крестьян, разделенных между 16 владельцами, но эти баричи живут или за границей, или в столицах. Строгановы, Голицыны, Бутеры суть главнейшие помещики-заводчики..." Цесаревич и его свита, прибыв в попутный город, посещали больницы, школы, тюрьмы и выставки. Пермь не понравилась наследнику: даже иллюминация не могла скрыть убогости этого города, который состоял из немногочисленных каменных домов и скопления деревянных лачуг. На представление к цесаревичу пришли чиновники и купцы с женами и дочками, наряженными в шляпки и в чепцы. Увы, наследник успел заметить только два-три миловидных личика на весь город! Каждый день из Екатеринбурга в Нижний Тагил мчались курьеры, привозившие новости. Любимов сбился с ног в беспрестанной суете. Он заботился об украшении завода: на видных местах соорудили транспаранты, приготовили тысячи плошек и свечей для иллюминации. В конюшнях стояли наготове выхоженные резвые кони. Чинились мосты, подновлялись дороги, а на въезде в завод воздвигалась пышная триумфальная арка, обвитая свежею зеленью. Полицейщики во главе с приставом Львовым выбивались из сил, наводя на дорогах и во встречных селениях порядок. Зная ретивость полицейских служак, Любимов написал инструкцию о порядке обращения с народом на время проезда цесаревича, а в ней указывалось, что полиция должна подавать собой пример вежливости и кротости в обращении с людьми. Трудно, однако, было полицейщикам превратиться в овечек. Так и подмывало их совершить рукоприкладство. Одно только и удерживало - боязнь, как бы обиженные не пожаловались цесаревичу. Приписные крестьяне вели себя весьма подозрительно: собирались на тайные сборища, шептались; до Львова дошли слухи, что на всем пути следования наследника на дорогу выходили ходоки и падали на колени перед каретой, высоко подняв над головой свои прошения. "Как бы и у нас подобного не стряслось!" - встревоженно думал пристав. Это его больше всего пугало. Он притих и ходил поникшим. Между тем приготовления к встрече подходили к завершению. Закопченные заводские здания побелили, убрали с глаз долой полуразвалившиеся хибары, разметали ветхие плетни, засыпали прозеленевшие лужи, дорогу к заводу посыпали золотистым песком и рубленым ельником, вдоль улицы натыкали ряды свежекудрявых березок. К этому времени пышно зазеленел барский парк, зацвела сирень, и белый демидовский дом высился среди зелени прекрасным видением. Далеко за полночь в главной конторе светились огни, повытчики спешно готовили выборки из дел, чтобы на любой вопрос цесаревича дать быстрый и толковый ответ. Над прудом в вечерний час разносилась приятная музыка - крепостные артисты упражнялись в игре. Черепановы тоже ждали важных событий. Верилось им, что на их "сухопутный пароход" обратят внимание. Они до блеска начистили бронзовые части машины, тщательно проверили ее работу и оборудовали особо удобные вагончики на случай, если цесаревич пожелает прокатиться по железной дороге. 27 мая 1837 года из Екатеринбурга на взмыленном иноходце прискакал последний гонец, и по заводу быстро разнеслась весть: царский наследник приехал и намерен посетить Нижний Тагил. Начался переполох. Бледнея и потея, Любимов в сотый раз подробно допрашивал гонца о поведении и привычках цесаревича. Вестник обстоятельно докладывал: - В шесть вечера его высочество со свитой прибыли в Екатеринбург и, не теряя времени, отправились на старый монетный двор, в коем чеканятся только медные монеты. Цесаревич взял одну копеечку на память. Отсюда зашли в гранильную фабрику, где его высочество изволили залюбоваться мастерством гранильщиков камней. "Где научились сему искусству?" - спросил у них наследник. На это бородатый кержак-гранильщик степенно ответил: "От рождения далось оно в руки: деды и отцы наши тем занимались и нам по наследству передали..." - Где их высочество изволили остановиться? - допытывался у гонца Любимов. - Изволили они отдыхать в доме главного начальника горных заводов, что стоит над обширным прудом. И весь город в ту пору светился бесчисленными огнями, а вечером адъютанты его высочества вышли на высокое крыльцо и принимали просьбы от народа, а тех просьб было подано шестьсот тридцать три. - Бес! - стукнул кулаком по столу Любимов, вскочил и взволнованно заходил по комнате. - Вот откуда дует злой сиверко! Злыдни переведенцы и приписные только и ведают, чтобы досаждать своим господам! Он заметался, как зверь в клетке. - Торопись, братец, - крикнул он, - зови сюда пристава Львова! Надо за народом последить. 28 мая цесаревич выбыл из Екатеринбурга, и в семь часов вечера он был уже на Старо-Невьянском заводе, где в старинном доме, строенном Никитой Демидовым, пил чай и после краткого отдыха поехал дальше, в Нижний Тагил. Над горами простиралась теплая майская ночь. Бесчисленные зеленоватые звезды переливались над лесами. Кони вынесли коляски на возвышенность, и перед наследником еще ярче и заманчивее засветились огни множества плошек и фонариков, запылали костры и смоляные бочки, осыпаясь дождем золотых искр. На каланче пробили одиннадцать четких ударов, и торжественно-величавые звуки поплыли над озаренным прудом и широкими заводскими улицами. Цесаревич приказал остановить карету и на минуту залюбовался ночным Тагилом. По сверкавшему пруду плавал иллюминованный ботик. И вдруг по чьему-то мановению раздался хор певчих и на соборной колокольне ударили в колокола. Наследник уселся в карету и, встречаемый возгласами народа, двинулся по широкой улице. После ужина цесаревич вышел на балкон и был оглушен ревом: пятнадцать тысяч заводских крепостных, согнанных полицейщиками со всей демидовской вотчины, кричали по команде "ура". Только в два часа ночи гость изволил отойти ко сну. Ему отвели обширную хозяйскую опочивальню. Под окнами демидовского дома всю ночь ходили двадцать четыре почетных кафтанника, оберегая сон цесаревича. Любимов настрого запретил даже звонить на работу, а поселковому пастуху наказали не трубить на ранней заре, а прогнать стадо коров на выгон стороной... Только-только над горами взошло солнце и засияли росой умытые травы, - Черепановы уже были на "пароходке". Мирон стоял на площадке машиниста и поддерживал пары. К машине вместо обычных грузовых тележек прицепили новенькую пассажирскую повозку, разукрашенную зеленью. "Сухопутный пароход" стоял на Выйском поле, неподалеку от плотины, по которой предполагался проезд цесаревича. Любимов приказал Черепановым держаться со своей машиной на одном месте, шума не производить и больше паров не пускать. Оборони бог, если кони его высочества испугаются и понесут! Полицейщики зорко наблюдали за дорогой и "сухопутным пароходом". Солнце высоко поднялось над горами, роса испарилась, и над прудом растаял сизый туман. Легкий теплый ветерок доносил запахи трав, соснового бора и цветущего барского сада. Из трубы машины лениво поднимался рыхлый парок и сейчас же таял в ясном воздухе. Над полем носились стрижи, распевали жаворонки. У дворца царило оживление: то и дело выбегали и входили слуги, повытчики и приказчики. Несколько раз на крыльцо выходил Любимов и щурился на солнышко. Но вот распахнулись стеклянные двери, и на крыльцо по ковровой дорожке вышел наследник. Мимо "пароходки" в эту пору пробежал скороход. - Ты куда? - окликнул его Мирон. - К руднику. Его высочество выразили желание спуститься в шахту. Спешу упредить о том управляющего! - запыхавшись, прокричал в ответ скороход. Между тем цесаревич неторопливо, со скучающим видом прошел в церковь, прослушал ектенью. После краткой молитвы он учтиво приложился к руке священника и последовал дальше. За ним поспешила блестящая свита. Столпившийся народ во все глаза рассматривал будущего правителя России. Был он высок, строен, взор имел задумчивый. В двух шагах от цесаревича суетился Любимов, давая ему пояснения. Наследнику показали больницу - большую светлую избу с десятком кроватей, застланных чистым бельем и одеялами. Василий Андреевич Жуковский пристально взглянул на управителя и спросил: - Здесь всегда так чисто бывает? А почему нет больных? Любимов низко поклонился и, не моргнув глазом, ответил: - Всегда. Хвала богу, у нас все здоровы. Чистый воздух и умеренный труд делают работного счастливым! По губам Жуковского скользнула ироническая улыбка. Поспешили в доменный корпус, где шел выпуск чугуна. Раскаленный металл сыпал мириадами ослепительных искр, обдавая блестящую свиту сухим жаром. - Великолепно! - восхищенный зрелищем, вымолвил наследник, но сейчас же заслонил лицо рукою. - Ох, дышать нечем! Жуковский внимательно разглядывал горновых. По их лицам струился обильный пот, покрасневшие глаза слезились от жара, брови и волосы были обожжены. Со стороны казалось, что двигаются они легко и проворно, но трудно было обмануться, вглядываясь в литейщиков пристальней. Каждый мускул рабочих дрожал от страшного напряжения. Одно неверное движение - и беда неминуема. - Ваше высочество, пора уходить! - обеспокоенно окликнул своего воспитанника поэт. Цесаревич ласково посмотрел на Жуковского и повернул к выходу. - А вот и школа, государь! - залебезил Любимов, показывая на приземистое каменное здание. - Здесь заводскому мастерству юношей обучаем. Наследник молчаливо прошел в здание. Умытые и обряженные в чистую одежду юнцы чистыми голосами спели кантату. Цесаревич потребовал порцию приготовленного обеда. Повар, одетый в белоснежный халат и колпак, поставил перед гостем чистую миску с варевом. Наследник испробовал его. - Хороши щи! - немногословно вымолвил он и приложил надушенный платок к губам. - Что там еще не осмотрено? - Вот, пожалуйста, сюда, ваше высочество, - пригласил в бронзерную мастерскую Любимов. Там на столах и полках красовались расставленные изделия - литье из бронзы и чугуна. Навезли его по случаю приезда цесаревича из Каслей. Наследник долго разглядывал чудесную ажурную работу каспийских мастеров-кудесников. Вот старуха пряха сидит и сучит длинную нить. Она сгорблена, глаза ласковые, но светится в них грусть. - Отчего она печальна? - неожиданно спросил гость. - Радоваться ей нечему, ваше высочество. Старость не радость! - расторопно ответил управитель. Цесаревич усмехнулся, и взор его перебежал на бронзовую лошадь. Он протянул руку в белой перчатке и потрепал ее по холке. - Славный жеребец! Не обмолвясь ни словом о других каспийских изделиях, гость повернулся и сказал Жуковскому: - А теперь пусть везут на малахит! Наследник и свита уселись в экипажи и поехали к Выйскому руднику. - Едут! Едут! - с криком проскакал мимо Мирона полицейщик Львов. Черепановы подтянулись, скинули шапки. Сердце Ефима учащенно забилось: только бы увидели "сухопутный пароход" и заинтересовались им! Экипажи приближались быстро. В первом из них Черепановы увидели цесаревича, а рядом с ним степенного Жуковского. - Гляди, батюшка, и Любимов с ними! - показал отцу Мирон. Напротив наследника сидел толстый управитель и давал пояснения. Внимание цесаревича привлек бронзовый памятник Демидову. Он приказал замедлить движение и, не сводя взора с фигур, спросил Любимова: - Что за монумент? - Это памятник владельцу здешних заводов покойному Николаю Никитичу, радением которого и процветает ныне наш завод и рудники! Любимов похолодел, когда заметил, что наследник пристально взглянул на коленопреклоненную женщину с короной на величавой голове. "Быть грозе!" - быстро сообразил он и втянул голову в плечи. Однако гроза миновала его: равнодушный взор цесаревича перебежал дальше и остановился на машине Черепановых. - Что за диковинка? - спросил он. - Это, ваше высочество, первый "сухопутный пароход" в России! Он таскает руду и перевозит пассажиров. - Кем устроена машина? - уставился наследник на Любимова большими, навыкате глазами. - Наши заводские механики Черепановы изобрели машину, ваше высочество! - Похвально! - улыбнулся цесаревич и махнул рукой. - Можно быстрее! Черепановы уныло смотрели, как заклубилась пыль и вереница экипажей покатилась дальше. "Теперь все кончено! - скорбно подумал Ефим: ноги его отяжелели, и он с хриплой одышкой сошел с "пароходки". - Плох будет хозяин!" - разочарованно посмотрел он вслед наследнику престола и, горбясь, побрел по Выйскому полю. Мирон все еще стоял на площадке, на что-то надеясь, но экипажи не вернулись больше. После осмотра Выйского рудника гости миновали плотину и укатили дальше, на другие заводы. Приездом наследника остались довольны лишь Любимов, которому цесаревич подарил бриллиантовый перстень, управитель Выйского медеплавильного завода, награжденный золотыми часами, да полицейщики с прислугой. Им отпустили из казны цесаревича девятьсот рублей. Обо всем, высказанном наследником, повытчики Нижне-Тагильского завода занесли в бархатную книгу, обернули ее шелком, уложили на вечные времена в кованый сундук и хранили ее под семью замками... После посещения цесаревичем Нижнего Тагила больница вновь приняла убогий вид, ученики заводской школы обрядились в рвань, и хорошие щи сменил постный суп и плохо выпеченный хлеб. Черепанову мечталось приблизить Уральские горы и леса, руды и богатства к сердцу отечества. "Сухопутный пароход" изменял представление о времени и пространстве. Все внезапно становилось ближе и доступнее. Если бы продолжить линию чугунных колесопроводов до Москвы и далее, до Санкт-Петербурга, соединить с ними хлебородные районы Волги, по-иному зацвела бы жизнь в отчизне! Но мечта его меркла. Каждый день теперь приносил новые придирки со стороны заводских управляющих. При всяком удобном случае они старались ущемить и унизить Черепановых. Для наблюдения за машинами и усовершенствования механизмов у них не оставалось времени. Все дни механики пребывали в разъездах, приводя в порядок разные механические приспособления на заводах и плотинные устройства. Паровозы портились, подолгу стояли в ремонте, и творцы их постепенно возвращались в прежнее положение плотинных мастеров. Любимов не скрывал своего равнодушия к Черепановым. Спустя два года после появления "сухопутного парохода" он писал в санкт-петербургскую контору: "Выгоднее строить плотины и водяные колеса, нежели строить и содержать паровые машины. Это в чужих краях земля с рекой или речкой стоит дорого, а здесь они ничего не стоят. Вододействующие колеса по простоте своего устройства редко требуют значительных исправлений, а также расходы на содержание, смазку и прочее для них не составляют почти никакого счета". Так все и пошло по старинке. Одряхлевший управляющий не любил беспокойных новшеств, да они казались ему и ни к чему при даровой крепостной силе. Ефиму Алексеевичу Черепанову шел шестьдесят пятый год, но он сильно осунулся, посивел и часто прихварывал, жалуясь на сердце. Его окончательно сломили бесконечные придирки и выговоры нижне-тагильской конторы. В мае 1838 года Ефим Алексеевич написал прошение об увольнении его на пенсию. "Достигнув преклонных лет, - писал он, - и чувствуя болезненные припадки, не в состоянии далее продолжать службу..." На просьбу Черепанова не последовало ответа, и он продолжал работать по-прежнему. 26 ноября 1839 года в Нижнем Тагиле устраивали торжество в честь дня рождения сына Павла Николаевича. На праздник Любимов пригласил управителей, лекаря, исправника, пристава, почтмейстера, повытчиков, Ушкова и Черепановых. Ефима и Мирона усадили на дальний край стола - "кошачий угол". Опустив глаза в тарелку, старый механик горько переживал это унижение. Подвыпивший Ушков пробрался к самому Александру Акинфиевичу и, поднимая чару, все время провозглашал льстивые тосты. Все пили и кричали "ура". Вместе, со всеми поднимался и Ефим, но, не осушая чарки, прикладывался к ней губами и снова отставлял ее. - Ты что ж это, за господ чураешься пить? - заревел Любимов. Багровый, с припухшими веками, он встал и, опираясь о стол, поднял чару. - Гляди, вот как надо за здравие нашего господина! - Он разом опрокинул чару в широко раскрытый рот и тут же поперхнулся, закашлялся и, побледнев, схватился рукою за сердце. - Ох, худо мне... Его подхватили под руки и, уведя в спальную горенку, сдали на руки лекаря, а сами поспешно вернулись допивать и доедать господское угощение. Черепановы тихо поднялись из-за стола и незаметно выбрались из барских покоев. Весной в Нижний Тагил пришел царский манифест о постройке железной дороги Петербург - Москва. Ни жив ни мертв стоял Черепанов в церкви, когда священник оглашал грамоту: снова на душе заворошились старые надежды. В мае на Урал прилетела еще весточка - председателем комитета по возведению железной дороги назначался наследник престола Александр Николаевич. Ободрился Ефим Алексеевич. - Ну, сынок, может быть, и вспомнит о нашей машине! - утешаясь последней надеждой, сказал он сыну. - Ведь он видел нашу "пароходку". Зачем ему иноземные, когда свои машины налицо! Сын скорбно посмотрел на отца и промолчал - не верил он больше своей удаче. Очень удивился Черепанов, когда его в тот же день вызвали к управляющему. С того памятного дня Любимов так и не поднялся с постели: у него отнялись правая рука и нога. Пожелтевший, с обострившимся носом, он лежал, погруженный в пуховики. Но старик не унывал: - Погоди, скоро, скоро отпустит, опять заверчу делами! Встретил он Черепанова шумно: - Слышал, что в державе нашей творится? Вот когда приспела обильная жатва для нас! У Ефима Алексеевича в ожидании замерло сердце: вот-вот Александр Акинфиевич заговорит о машинах. Любимов заворочался в пуховиках, пытливо поглядел на механика. - Катальные валы сможешь умножить на заводах? - Мастерство знакомое, - спокойно ответил Черепанов и все ждал разговора о "пароходке". Любимов одобрительно качнул головой. - Хорошо. А печи пудлинговые, могущие нагреваться газами доменного колошника? - И это в свое время ладили, Александр Акинфиевич, и успех был. - Вот и я так думаю! - Управляющий вздохнул. - Ах, Ефим Алексеевич, нужный ты нам человек. Только и разговору сейчас о железной дороге между Санкт-Петербургом и Москвой. Выходит, будет спрос и на железные рельсы. И я так прикидываю: наш Нижне-Тагильский завод сможет выдать в год сто тысяч пудов. Вот где господам Демидовым барыши! Ефим потускнел, но все же осмелился спросить: - А что же с "пароходкой", Александр Акинфиевич? Вот уже с месяц по вашему приказу стоят на рельсах машины и ждут ремонта. Любимов болезненно поморщился: - Ну и пусть стоят! Коштоваты! Слышь-ко, Климентий Ушков согласился возить медную руду на конях во многажды дешевле! Черепанов потупил глаза, руки его задрожали, но он все еще не верил такому решению. - Зачем вызвали к себе, Александр Акинфиевич? - упавшим голосом спросил он. - А затем, чтобы сказать тебе: не унывай, Ефим Алексеевич, может быть, рельсы катать будем, ну вот дела и прибавится на заводах. Ох-х! - Управитель тяжело вздохнул и снова заворочался в пуховиках. - И говорил мало, а устал! - пожаловался он. Черепанов покинул покои управляющего. Вышел он на улицу, освещенную июньским солнцем, а в глазах его темно было от скорби. Его потянуло на Выйское поле. Вот они, чугунные колесопроводы: поржавели, между потемневших тесин-шпал пробивалась бледно-зеленая травка, а в тупичке одиноко стояла его машина - сиротливая, безжизненная. Бронзовые части потускнели. На высокой трубе сидела ворона и чистила перья. Завидев механика, закаркала, взмахнула крыльями и нехотя тяжело полетела прочь... Ефим подошел к своему детищу, присел на подножку. Долго сидел он с тяжело опущенными руками. Давно ли тут, на линии, кипела веселая жизнь! Сколько было радостей и надежд, и вот сейчас все ушло безвозвратно!.. Он снял картуз, набежавший ветер зашевелил седые волосы. Механик горько вздохнул: - Не дождаться нам счастья! Сказал, и на душе стало невыносимо тяжело. В этот день он еле добрел до дома. Завидя его, старуха обеспокоилась: - Что случилось, отец? Лица на тебе нет! - Ничего, ничего, все хорошо! - печально отозвался Ефим. - Вот только прилягу немного, что-то сердце щемит... Он разделся и лег в постель. Этого еще никогда не бывало, чтобы Ефим ложился в кровать среди бела дня. - Захворал наш старик, - опечалилась Евдокия и погнала молодку: - Сбегай за лекарем! Но Ефим услышал, поднял голову и строго сказал жене: - Не зови лекаря, не надо! Не поможет он мне. Душа моя скорбит, и лекарь не порадует ее. Он отвернулся к стене и замолчал. Чтобы не беспокоить его, женщины вышли из избы. Солнце клонилось к закату. Обеспокоенная долгим сном мужа, Евдокия осторожно вернулась, прислушалась к дыханию. Тих и неподвижен был Ефим Алексеевич. Женка заглянула в застывшие глаза и с криком упала на постель: - Батюшки-светы... Да как же так!.. Ефимушка... Лицо у механика было ясное, спокойное - все печали отошли от него. Евдокия упала на грудь покойника, ласкала его голову, разглаживала волосы, омывала лицо его теплыми, сердечными слезами... 4 Владельцы нижне-тагильских заводов не интересовались больше семьей Черепановых, и потому смерть Ефима Алексеевича нисколько не тронула их. Они, казалось, забыли и об Урале, - никто из них так больше и не побывал в своем родовом гнезде. Для них важны были деньги, а они поступали исправно. Прижимистый Павел Данилович и нижне-тагильский директор за долгие годы сумели создать послушную машину - целый штат заводских управителей, приказчиков, надсмотрщиков, стражу, которые выжимали все силы и соки из работных. Денег Демидовым требовалось много! Старший брат Павел ничего не жалел для того, чтобы выбиться в столичную знать. Младший, Анатолий Николаевич, окончательно поселился в Париже; он не знал родины, забыл родной язык. Его не привлекали скучные донесения и рапорты заводских управителей. Всеми делами заправляли секретари, они и переводили отчеты управляющих с русского языка на французский. Но даже и эти переводы Анатолий ленился читать и, не ознакомившись с документами, писал неизменное "apria". Если ему и доводилось написать что-либо, то писал он столь неразборчиво, что и сам не мог понять своего письма. Только угодливые секретари понимали написанное. Каждый год санкт-петербургская контора исправно переводила Анатолию Демидову два миллиона. Этот золотой поток привлекал к нему самых разнообразных людей. В Париже жили сотни и тысячи изящных мотов и мотовок, которые умели пускать по ветру целые состояния. Любовные истории всегда поглощали огромные капиталы. В золотой мешок постоянно метко направлялись стрелы Амура. Анатолий прекрасно понимал, что слишком долгие привязанности влекут за собой большую расплату, и потому старательно избегал их. Он менял своих любовниц так часто, как меняет модница шляпки. Ему были открыты двери самых чопорных салонов Сен-Жерменского предместья, но он зачастую предпочитал встречи с художниками, писателями, композиторами. С шумной ватагой представителей парижской богемы он любил посещать людные, задымленные табаком ночные кабачки Монмартра. Однако увлечения, попойки и угарные ночи не прошли бесследно для молодого повесы: в двадцать восемь лет он стал лысеть, лицо его постепенно приобретало лимонный оттенок. В эту пору он сдружился с Эдмондом Гонкуром. Ему нравилась его маленькая, тихая, полутемная квартира в глухой улочке, заросшей травой. Анатолий приезжал к Гонкуру в блестящей карете с фамильным гербом, степенно входил в тихую обитель, усаживался у пылающего камина, протягивал ноги к огню и, согретый ласковым теплом, молча отдыхал. Гонкур, высокий, изящный, с большими темными глазами, казался весьма нежным и хрупким. Он садился на подлокотник кресла, мечтательно смотрел на пламя и после долгой паузы принимался неторопливо рассказывать о светских развлечениях. Голос его звучал успокаивающе. Однажды, когда они наслаждались теплом камина, в комнату ворвалась высокая щебечущая молодая парижанка, и все сразу наполнилось возней, смехом и восхищенными восклицаниями. Анатолий очарованно смотрел на девушку. Ее стройная, гибкая фигурка была обтянута черным бархатным платьем, а сверкающие золотые локоны в беспорядке рассыпались. - Едемте! Сейчас же едемте! - весело выкрикивала она. Эдмонд учтиво поклонился ей. - Принцесса, но вы еще не знакомы с Анатолием Демидовым. Вот извольте! "Так это принцесса Монфор, родная племянница Наполеона", - догадался и обрадовался Анатолий. Они оба пристально посмотрели друг на друга. Анатолий был пленен ее красотой. Стройная, нежная, с пышными золотистыми волосами и с кожей удивительно матовой белизны, она казалась самой чистотой. Демидов не удержался: - Позвольте сопровождать вас? Моя карета к вашим услугам. - Едемте! Едемте без отговорок! - защебетала она и, подойдя к столу, произвела на нем живописный беспорядок, опрокидывая фарфоровые безделушки, флаконы. - Что вы делаете? - переполошился Эдмонд. Матильда, схватив его за руку, оттащила от стола и закружилась с ним по комнате. - Сумасшедшая! - пробормотал Гонкур. - Ну что с ней поделаешь? Разве можно сопротивляться этому бесенку? Анатоль, придется ехать! - Но меня не приглашают! - с огорчением отозвался Демидов. - Нет, и вы сопровождаете меня! Теперь вы не покинете меня, раз встретились на моем пути! - смеясь, многозначительно сказала она. Принцесса уступила свой экипаж Гонкуру, а сама перебралась в карету Демидова. - Скажите же, куда мы по крайней мере торопимся? - ласково посмотрел на нее Анатолий. - Как, разве вы не знаете - сегодня четверг у баронессы Обернон де Нервиль! - Но я не приглашен! - пожал плечами Демидов. - И не надо! - капризно надув губки, отозвалась она. - Вы мой паж. - Вы прекрасны и покорили мое сердце! - всматриваясь в ее глаза, шепнул он. - Нет, нет! Не говорите мне этого! - жеманно запротестовала она. - Я не во вкусе современных парижан. Теперь им нужны толстые ленивые Магдалины. - Это не в моем вкусе. - Не говорите глупостей! - Она придвинулась к нему и взяла его за руку. Анатолий изумленно продолжал смотреть в мерцающие глаза спутницы и не мог оторваться от них. - В чертах вашего лица есть что-то от дяди, Наполеона! Она засмеялась: - Почему вы так пристально смотрите на меня? Он не знал, что на это ответить. Плечо его близко коснулось ее плеча. Они безмолвно мчались по вечерним парижским улицам, и у обоих было хорошо на сердце. Кони внезапно остановились, распахнулась дверца кареты. Строгий лакей с седыми бакенбардами чинно стоял, ожидая их выхода. Матильда выпорхнула из гнездышка, успев ободряюще шепнуть: - За мной, Анатоль! Через обширный вестибюль они прошли в гостиную, озаренную множеством огней. Демидов и ранее встречался с баронессой Обернон де Нервиль. Сейчас в зале шелестело платьями, сверкало драгоценностями, туманило голову ароматом тонких духов многочисленное дамское общество. Навстречу Матильде и ее спутнику уже спешила хозяйка с застывшей улыбкой на лице. Анатолий превосходно знал этот тип парижской женщины. Эта заученная улыбка обратилась у нее в привычку, как у балерины входит в привычку умение держаться на пальчиках. Она выглядела чудесно в этом золотистом вечернем свете, но красота ее была фальшивой и безжизненной, как красота куклы. Рядом с ней суетился муж, плотный карапузик с розовой лысинкой, большой охотник до трюфелей. Он слишком чревоугодничал и теперь растолстел. Его маленькие глазки, блестевшие из-под очков, были похожи на поросячьи. Он глупо улыбался и не сводил глаз с жены, восхищаясь каждым ее словом. - Ах, дорогая, как поздно! - приветливо встретила Матильду баронесса. - Тут уже давно затеялся большой спор! - Она выразительно посмотрела на Анатолия и взяла его под руку: - Я так рада, так рада видеть вас! Жозеф, поторопись! - обратилась она к мужу. И ласковый карапузик мгновенно покатился шариком среди шумящих платьев. Анатолий вскоре остался среди толпы разряженных дам. То и дело слышались восклицания: "Ах, какой чудесный муар-антик!" - "Что за прелесть воланы!" - "Я перевернула горы тарлатана, поплина, гипюра, и ничего не нашлось к моему лицу. Просто ужас!" Даже Анатолию становилось скучно среди этих взволнованных чем-то прелестных существ: все сводилось у них к разговорам о выборе материи, лент, к отделке шляпок, кружевам, к модисткам, парикмахеру и магазинам. "Ах, бог мой, как скучно!" - тайком зевнул Анатолий и попытался выбраться из пестрого канареечника, но полная дама, в бархатном платье с вырезанным четырехугольником на груди, окаймленным брюссельскими кружевами, с головкой пылкой испанки, схватила его за руку: - Где же Эдмонд? Скажите, где он? К счастью, Гонкур сам подвернулся под руку, и дама бросилась к нему. Черные глаза ее горели, когда она прощебетала: - Мы все так жаждем услышать последние новости! Они всегда у вас в запасе. Можно было подумать, что она и в самом деле ждет восхитительного рассказа Эдмонда, но Матильда, улыбаясь, прошептала Анатолию: - Притворщица! Скажите ему, пусть остерегается. Она уже и так имеет вечным любовником этого плешивого поросеночка! - указала она глазами на карапузика-хозяина. Вышколенный слуга, одетый в черное, внес на серебряном подносе крохотные чашечки с кофе и бисквиты. Его окружили, разбирая чашечки. Матильда подняла умоляющие глаза на Анатолия: - Увезите меня поскорее отсюда! Он не ждал вторичной просьбы: незаметно среди прибывающих гостей вышел в вестибюль, быстро оделся и выбежал к экипажу. Через минуту со ступенек крыльца неслышно сбежала Матильда. Он распахнул дверцу кареты, и она, как летучая мышь, юркнула в уголок. Он привлек ее к себе, крикнув кучеру: - Гони! Как заговорщики, они понимали друг друга без слов. Желание другого угадывалось по одному взгляду, по выражению лица. Стоило только им покинуть знакомые чопорные салоны Сен-Жерменского предместья, как Матильда увлекала его прогуляться по ночному Парижу. Далеко за полночь Анатолий отправлялся с ней на шумные, людные бульвары. Наступила весна, цвели каштаны, поздно погасал оранжевый закат над крышами Парижа. Под деревьями густела тьма, синеватые огоньки газовых рожков придавали этой полутьме приятную таинственность, которая влекла к себе. Женский молодой смех в ночных аллеях каждый раз пробуждал в Демидове любовную тоску. Было что-то бесшабашное, озорное в поведении Матильды. Страсть к острым, запретным ощущениям всегда влекла ее к сомнительным приключениям. Вместе с шумной толпой они шли по засыпающему Парижу. Матильда толкалась, оглядывалась, как мидинетка, ищущая дешевых приключений. Строгая, воспитанная и холодно-равнодушная в салонах, здесь, на бульварах, принцесса становилась другой. Дольше всех сверкал и колобродил бульвар Рошешуар, растянувшийся у подножия Монмартра. Демидов уводил Матильду в артистическое кабаре, где всегда бурлило и кипело веселье. Художники-иностранцы со всех частей света растрачивали в нем последние сбережения, здоровье, устраивая в промозглых, прокуренных подвальчиках ночные праздники. Париж! Самый веселый город в мире ревностно всеми способами выкачивал золото из иностранцев. Здесь растрачивались миллионы, но золотой поток не оскудевал. На смену одним приходили другие. И в то время, когда рабочий Париж спал, забывшись тяжелым сном, нарядные кафе, бары, кабаре были переполнены. В кафе их всегда окружали толпой художники, - монмартрская богема хорошо знала русского разгульного барича. Охмелевшие от вина, они в присутствии молодой женщины говорили двусмысленные вещи, а Матильда ясной улыбкой поощряла их. Над городом гасли огни, пустели кафе, безлюдными становились бульвары, когда они выбирались на улицу, охваченную предутренней свежестью. Она зябко куталась, прижималась к нему и томно просила: - Теперь скорее отвезите меня домой! ...Они были знакомы около месяца, но уже многие завсегдатаи кабачков приметили красивую парочку. Каждый день Матильда придумывала все новые и новые капризы, искала новых, более острых развлечений. В Париже, подле Центрального рынка, всегда кипела своеобразная жизнь. В глухие ночные часы этот район привлекал к себе голодных и тех, кто хотел кутить до утра, - здесь кабаки и бары были открыты всю ночь. Во мраке к рынку с грохотом двигались огромные фургоны, двухколесные фуры, повозки, запряженные медлительными грузными першеронами. Словно страшное, ненасытное чудовище, рынок распахивал двери для потоков овощей, мясных туш, корзин с фруктами, с рыбой, мешков картофеля. И в то время, когда раздавались крики грузчиков, огородников, толстых, расплывшихся торговок, в окрестных кабачках у стоек и за столиками шла своя буйная, неугомонная жизнь. Кого только здесь не было! Старые, изношенные женщины, безобразие которых не мог скрыть грубый грим, наглые и циничные апаши, сутенеры, приказчики, всем пресытившиеся господа... - Поедем в базарное кабаре! - упросила однажды Демидова принцесса. Ей хотелось видеть предутренний кабацкий Париж. Анатолий повез ее. Он много раз бывал здесь раньше и знакомой узкой лестницей провел ее в этаж для "чистой" публики, к столику в глубине зала. В кабаре царили шум, угар и грязь. За соседними столиками кутили студенты, спуская последнее, иностранцы, дамы с кавалерами, заехавшие сюда прямо с бала. Матильда жадно вдыхала отравленный воздух кабака, глаза ее блестели от возбуждения. Лакей во фраке поторопился подойти к ним, и Анатолий начал выбор блюд по меню, в то время как принцесса, притихнув, очарованно смотрела на танцующую пару. Две плоские, длинные девушки, прильнув друг к другу щеками, телами, ногами, слившись вместе в одно четвероногое мрачное существо, танцевали странный танец. Глаза их глубоко запали в черные глазницы, лица были бледны, и улыбка напоминала оскал. Казалось, два мертвеца танцуют свой загробный танец. Чудился тлен могилы... Это была не жизнь, а смерть, отрицание светлой радости и чистой большой любви, но Матильда не отрывала взора от танцующих. Анатолий изумленно посмотрел на принцессу. Он начинал понемногу разгадывать ее. Все здесь кругом было полно самого беззастенчивого цинизма. Высокий сухопарый англичанин, хмельной, с тупыми мрачными глазами, поднимает бокал и льет вино за корсаж своей даме, а она громко визжит, визжит без конца. Она не отбивается, ей весело, чересчур весело. А рядом за столиком, уронив рыжую голову, навзрыд плачет девушка, подруга же ее с возбужденными от кокаина глазами тупо смотрит на пьяное горе. Сизый от дыма зал наполняет неумолкаемый гомон; в него вплетаются тонкие, нежные звуки скрипки, которая захлебывается в этом грязном омуте. Седовласый старик с шарфом на шее, гордо подняв голову, водит смычком. Глаза его зажмурены. Он, видимо, не хочет видеть угарного веселья, беснования. Или, может быть, он вспомнил свою молодость, золотую юность? Или старается не смотреть на фрукты, вино, женщин, чтобы не раздражать свое голодное тело? Матильда сидит не шевелясь, прищурив глаза, жадно разглядывая окружающее. Вот парочка - совсем молоденькие, только что оперившиеся птенцы. Она - наверняка модистка или белошвейка, а он - приказчик, - это выдают его манеры. Они упоены, не сводят влюбленных глаз друг с друга. Время от времени он берет руку возлюбленной и медленно, полузакрыв глаза, самозабвенно целует каждый пальчик. Она улыбается, и на лице неподдельная чистая радость. Как хочется Матильде быть на ее месте! Хорошо испытать подобное! В этот миг что-то слонообразное, полосатое тяжелой походкой топает мимо столика, и густой злющий голос рокочет в зале: - Вот он где! Я содержу его, а он - со шлюхой! Анатолий, замерев, во все глаза смотрит на Матильду. Толстая рыжая торговка в клетчатом переднике и в бретонском чепце уперлась руками в бока и извергает потоки брани. Наконец она грубо набрасывается на девушку, только что млевшую от восторга, схватывает ее за высокую прическу, треплет и бьет кулаками. В зале раздаются смех и подзадоривания. Буянка опрокидывает девушку на пол, избивает, а хмельные рожи хохочут и ржут. Никто не думает вступиться за несчастную. Утолив ревность, слониха схватывает за руку своего напроказившего любовника. Он покорно идет за нею, улыбается, а она, колыхаясь толстым, студенистым телом, все еще отпускает по адресу соперницы самую отборную брань... - Какая мерзость! - с ужасом вскрикнула Матильда. - Ой, какая подлость! - Глаза ее наполнились гневом. Она схватила Анатолия за руку. - Нам здесь не место! Когда они вышли к Центральному рынку, над стеклянной кровлей догорали огни. Обметали и обмывали тротуары, продавцы готовились к началу торговли. Матильда с брезгливостью посмотрела на толстую женщину с наглыми глазами, присевшую у прилавка, и вздрогнула. - Какая мерзость! - возмущенно повторила она и затормошила Анатолия. - Подумайте, у него не нашлось мужества вступиться за подругу! Низость! ...Над Парижем занимался рассвет. Анатолий взял фиакр, усадил рядом с собой принцессу, и они помчались по бульварам. Она всю дорогу молчала, опустив голову на грудь. Он незаметно любовался ее возбужденным лицом. Когда фиакр остановился, Матильда вдруг оживилась. Весело прощебетала: - Наконец-то вы мне нравитесь, мой милый! И не успел Анатолий опомниться, как она обняла его и жарко, поспешно поцеловала. Выпорхнула из фиакра и приложила мизинец к губам: - Молчите! Дальше нельзя... Вам следует поговорить с моим отцом!.. Темная фигурка ее мелькнула, словно бабочка, под фонарем подъезда, и быстро исчезла. Извозчик вздохнул: - Все они таковы, мосье! - тихо покачал он головой. - Только и стараются надеть упряжь нашему брату! Э-ге, пошли! - крикнул он на трусивших коней, и фиакр снова загремел по мостовой. Отец Матильды, бывший вестфальский король Жером, занимал ныне очень скромную должность директора Дома инвалидов. Направляясь к нему, Анатолий предполагал встретить ветхую руину человека. В большом обществе очень много рассказывали о похождениях старого селадона, вся жизнь которого ушла на бесконечные амурные дела. В браке бывший король не нашел счастья: с первой женой, американкой Паттерсон, Жером развелся, а вторая жена, принцесса Екатерина Вюртембергская, мать Матильды, скончалась, оставив Жерома вдовцом. Все это должно было оставить на нем неизгладимый след, и Демидов весьма поразился, когда в скромной казенной квартирке Дома инвалидов встретил бодрого, молодящегося старика, державшегося с большим достоинством. Гостя он принял с распростертыми объятиями и удостоил его приглашением к обеденному столу. Развенчанный король был женат теперь на простой флорентинке Бартолини, высокой и строгой даме с ястребиным носом. Жером трепетал перед нею, величая супругу маркизой. Когда усаживались за стол, он, по обычаю коронованных особ, усадил жену слева, а гостя справа, оказывая тем ему высокую честь. Трапеза началась в полной тишине, торжественно. Матильда, не спуская глаз с Анатолия и отца, то вспыхивала, то бледнела. Она трепетала, когда Демидов украдкой разглядывал обстановку, представлявшую собой рухлядь, служившую по крайней мере нескольким поколениям. В квартире все выглядело убого, красноречиво говоря о тщательно скрываемой нищете. Плохо выбритый слуга в штопаных нитяных перчатках подавал на стол. Движения этого першерона с угрюмым взглядом были замечательно неуклюжи и грубы. Он с явным неудовольствием ставил перед Демидовым скромные блюда и наливал ему в бокал плохое вино. Мрачно склонившись над гостем, он в нерешительности несколько секунд держал графин над бокалом, видимо раздумывая, стоит ли наливать приглашенному драгоценную влагу? Только злой взгляд "короля" заставлял его наполнять хрустальный сосуд. Обычно дерзкая, бесцеремонная и насмешливая в обращении с другими, здесь, в квартире отца, Матильда притихла, зябко поеживалась, внутренне трепеща за исход задуманного. Умная и предусмотрительная во всем, она, без сомнения, хорошо понимала, что Демидов догадывается о нищете их семейства. "Что бы сказал Анатоль, если бы узнал, что этот увалень слуга является во всем доме единственным, играя роль повара, конюха, лакея и камердинера! - с ужасом думала принцесса. - И как держа