илов угадал перемену в настроении мастера: - Вижу, ты премного доволен? - И слов нет сказать, как доволен! - не скрывая радости, ответил Черепанов. - Дозвольте немедля на Урал ехать? - Поезжай, да по дороге в Тулу заверни, узнай, что потребно там, да механизмы огляди! О сем доложишь Любимову. Ну, с богом! Неслыханное дело: Павел Данилович встал с кресла и проводил Мирона до двери. Прощаясь, он похлопал его по плечу: - Мыслю, что паровую телегу сладишь вскоре! - Постараюсь, Павел Данилович. И за батюшку то ж могу пообещать: он спит и во сне видит нашу машину! - Механик поясно поклонился главному директору и покинул кабинет. В тот же день он отправился на Васильевский остров, в Санкт-Петербургский университет. Сильно хотелось Мирону повидать Ершова. С волнением он вступил в старинное здание, поднялся по широкой лестнице и оказался в длинном-предлинном коридоре, который уходил в сумеречную даль. Было пустынно, тихо, в аудиториях шли лекции. Из канцелярии вышел юркий писец и деловито оглядел Черепанова. - Вам кого? - спросил он. - Мне бы студента Петра Павловича Ершова. Писец оживился. - Вы его, батенька, здесь не застанете. Господин Ершов отбыл на время из Петербурга. Так и не довелось Мирону поделиться своей радостью с полюбившимся ему человеком. В мальпосте он приобрел за семнадцать рублей билет на место в "сидейке". Это было похуже кареты-дилижанса. Хотя "сидейка" была и крытая, но в ней было тесно и сильно трясло. Под осенним дождем ехать было невесело, да и путники собрались угрюмые и молчаливые. Вместо положенных восьмидесяти часов до Москвы добирались четверо суток. В Белокаменной Мирон не задержался, раздобыл билет на дилижанс в Тулу и с легким сердцем отправился на ночлег. "До Тулы всего сто восемьдесят верст, - думал он, засыпая, - и шоссе года два тому назад построили: доеду быстро!" В действительности все выглядело иначе. По непролазной грязи, по топям, в объезд мостам, снесенным осенним водопольем, он испытывал все муки путешествия по невозможным российским дорогам. - Где же шоссе? - спросил он у станционного смотрителя. - Ведь сообщали, что отстроено! - Верно, батюшка, была и шаша, - согласился древний смотритель. - Верно, отстроили ее, да прошел годик - и не стало шаши. Разрушилась: была да сплыла, во как! - Как же так? - возмутился Мирон. - Да таких строителей под суд надо! Старик безнадежно махнул рукой. - Да кто их, разбойников, уличит, все чисто сделано! Комар носу не подточит! - Государю о сем надо написать! - сердито сказал Черепанов. - До бога высоко, до царя далеко! Да разве царь в силах наказать сих грабителей? Истинно скажу, с большой дороги разбойники! Его императорскому величеству доложили дело, а там и не распутать, что к чему. И написал государь Николай Павлович такое: "Шаши нет, денег нет и виноватых нет, поневоле дело кончить, а шашу снова строить!" Вот и ждем, батюшка, новых казнокрадов! - Смотритель лукаво улыбнулся и стал заносить в книжку пассажиров. После уральских заводов Тульский оружейный не произвел на Мирона сильного впечатления. В Туле преуспевал по выделке оружия только казенный завод. Не так давно через город проезжал царь Николай Павлович, который посетил выставку заводских изделий. Эта выставка сохранялась в старом кирпичном здании, и Черепанова потянуло ознакомиться с изделиями тульских мастеров. Весь день ходил уральский механик среди столов и витрин, на которых было разложено изумительное оружие, потребовавшее от творцов его большого терпения, глубокого ума и сказочного мастерства. Не случайно управляющий санкт-петербургской конторой Павел Данилович Данилов так живо заинтересовался затеей Черепановых. Иные времена наступили на белом свете! В минувшем, восемнадцатом веке Россия по выплавке чугуна занимала первое место во всем мире. Но сейчас, в девятнадцатом столетии, произошли огромные изменения; Англия значительно опередила нашу страну, меркла слава знаменитого демидовского железа с клеймом "Старый соболь". Что случилось за эти годы? Урал ведь не оскудел рудами, леса для пожога угля - необозримый океан, и не перевелись на далеком Каменном Поясе золотые руки, умеющие плавить чугун! Не все уяснил себе Павел Данилович, а хозяева уральских заводов и того меньше задумывались над переменами, стараясь только выколотить побольше доходов из своих предприятий, работавших по старинке. А между тем техническая отсталость и каторжные условия крепостного труда губительно отражались на развитии уральской промышленности. Кроме того, первобытные топкие грунтовые дороги стали большой помехой в торговле. Из-за дороговизны и медленности перевозок на все хозяйственные предметы неимоверно выросли цены. На Урале пуд железа стоил на заводе восемьдесят девять копеек, а доставленный в Нижний Новгород, на Макарьевскую ярмарку, продавался по рублю две копейки, в Петербурге же цена его доходила до рубля двадцати пяти копеек. Нечего было говорить о цене на железо, доставленное в западные губернии России. Там пуд железа стоил свыше двух рублей! Вот почему на западе в нашем государстве крестьянские савраски редко подковывались: не под силу было обедневшему русскому мужику приобрести дорого стоившую подкову. Колеса у телег не обтягивались железными шинами, оси ставились деревянные. На постройках везде употреблялись только деревянные гвозди, о железных и помышлять не приходилось. Из-за плохих дорог еще разительнее росли цены на хлеб. В Саратове рожь стоила около рубля, в Прибалтике цена ее достигала четырех рублей и выше. Доставка продуктов баржами по водному пути тоже не обеспечивала потребности страны. Перевозка товаров в столицу по Волге тянулась две навигации. Обычно караваны барок отстаивались зиму в Рыбинске или в Твери, а весной следовали дальше. Купцам это было невыгодно: ждущий полгода новой навигации груз лежал мертвым капиталом. Вот если бы в стране появились железные дороги, тогда по-иному бы закипела жизнь! В 1830 году в журнале "Северный муравей" появилась статья профессора Петербургского университета Щеглова, который, описывая преимущества железных дорог, убеждал, что "металлические дороги прекратят жалкие для нас и смешные для иностранцев случаи возвышения в Петербурге цен на первые потребности народного продовольствия оттого, что барки останавливаются с половины лета на зимовку за недостатком воды в расстоянии 200 верст и менее от Петербурга..." Как это ни странно, но против профессора Щеглова ополчился не кто иной, как сам генерал-майор корпуса инженеров путей сообщения Дестрем, который стал доказывать, что железные дороги России не нужны. Вслед за этим всерьез встревожились владельцы конно-степных заводов. Они испугались, что с появлением железных дорог никто не станет покупать лошадей. Помещики крупных имений задумались о своем: кто же у них будет покупать овес, когда появятся первые стальные пути? Хозяева ямских предприятий тоже загоревали - уменьшится число пассажиров. Не меньшая тревога всколыхнула и содержателей постоялых дворов и корчмарей: никто не станет больше покупать сено и пить водку! Каждый думал о своем. В газетах и журналах запестрели статьи о паровых перевозках. Противниками железных дорог выступали министры, помещики и даже главноуправляющий путями сообщения Толь. Он заявил, что "в России быстрая и срочная доставка по большей части не нужна". Многого из того, что происходило, демидовский управитель Данилов не понимал. Но одно ему было ясно: постройка железных дорог потребует огромного количества железа. А где его брать, как не на Урале? На то и существуют демидовские заводы, чтобы поставлять железо! Поэтому Данилов так охотно одобрил планы Черепановых. "Когда решится спор, - рассуждал про себя управитель, - к тому времени у нас и пароходная телега будет готова. Это лучше всякого слова убедит в том, на что способны наши заводы! Да и Демидовым лестно станет. Особенно возгордится этим Павел Николаевич. Нигде в России еще нет подобного, а у нас, в Нижнем Тагиле, уже своя первая железная дорога!.." Павел Данилович не замедлил отдать по конторе распоряжение, чтобы все необходимое для Черепановых доставлялось без задержки. Данилов отчетливо представлял себе, что может произойти, если в стране начнут строиться железные дороги. Хотя Россия и отстала в плавке чугуна, но уральские заводы все же давали в год свыше четырех миллионов пудов кричного железа. Шутка ли! Уральское железо проходило обработку под особыми кричными молотами и вполне заслуженно пользовалось доброй славой. Из-под прокатных станов на горных заводах выходили и плотный лист и крепкие шины. Верно, Англия сейчас шла впереди, но уральские умельцы многому могли поучить английских мастеров. Крепостное состояние мешало русским литейщикам и металлургам показать себя во всей силе. Мирон Черепанов с большой радостью возвращался на Урал. Колесный путь - дальний и томительный. Сибирская дорога пролегала через Казань, Башкирию, пересекала глухие леса, горы и шумные реки. Чем ближе подъезжал путешественник к родному краю, тем пестрее становились краски осени. Леса сбросили золотую листву, только одни осиновые рощи пылали последним ярким багрянцем, да темно-синие ельники не меняли окраски и хмуро шумели под сибирским ветром. В небе не раздавались трубные крики журавлиных стай. Перелетные птицы покинули края, охваченные дыханием осени. Только на глухих озерках да в тихих речных заводях уныло плавали одинокие уточки-подранки да обессиленный лебедушка - не видать им больше ясных теплых дней! Осень навевала тоску, но стоило показаться вдали синей гряде знакомых гор, и Мирон встрепенулся, загорелся нетерпением. Теперь до Нижнего Тагила рукой подать! ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 По возвращении в Нижний Тагил Мирон сразу взялся за работу. К этому времени Ефим Алексеевич постепенно оборудовал большую мастерскую. В ней работало около полусотни отборных мастеровых: семнадцать слесарей, шестнадцать плотников, семь кузнецов и четыре машиниста. Черепановы соорудили плавильную печь, в которой сами плавили металл и сами отливали детали машин. Днем и ночью механиков одолевали мысли о конструкции "сухопутного парохода". Не раз они вдвоем шагали по пустырю по направлению к Выйскому заводу; здесь намечено было уложить первые колесопроводы. По ним и пойдет их машина. Загодя они заказали отливку колесопроводов на Выйском заводе, а колеса - в Верхне-Салдинском. Постройка пути мало беспокоила Черепановых. К этому времени на русских заводах накопился большой опыт: подобная первая внутризаводская рельсовая дорога была проложена еще в 1763 году на Змеиногорском руднике, на Алтае, русским механиком Кузьмой Дмитриевичем Фроловым. Его сын Петр Кузьмич затеял большое дело. Он вынес железную дорогу за пределы завода и создал несколько проектов многоверстных железных дорог. В 1806-1809 годах Петр Кузьмич соорудил рельсовую линию между Змеиногорским рудником и заводом, который был ставлен на реке Кораблихе, притоке Алея. Самое замечательное - то, что строитель впервые применил выравнивание местности. Он скопал крутые уклоны, сделал выемки грунтов, построил над глубокими оврагами мосты, пробил тоннели в горах - и дорога стала весьма удобной для движения, потребовала меньше тяговых усилий при перевозке грузов, да и опасности крушений исчезли. Кроме того, Фроловы много думали и над формой колесопроводов. Это было чрезвычайно важно. До них применялись колейные рельсы, представлявшие собою углубление для колеса. Такие и видел Мирон за границей. Фролов придумал более надежные и удобные колесопроводы: он придал рельсу выпуклую форму. Такие колесопроводы не засорялись, с них легко скатывались упавшая руда, песок, грязь. А чтобы колесо прочно держалось на рельсах, он изменил его форму, устроив по его окружности желоб. Теперь вагонетка прочно и беспрепятственно катилась по путям. Об изобретении Фролова много позднее написал профессор Санкт-Петербургского университета Щеглов. Черепановы эту статью не читали, но через досужих людей знали о ней и решили применить колесопроводы русского механика. Однако Ефим и Мирон пошли дальше Фролова: на Алтайской железной дороге вагонетки двигались конной тягой, а Черепановы решили поставить на рельсы паровой двигатель. Это было в России впервые. За плечами Черепановых был большой опыт: они построили несколько паровых машин. Механики понимали, что центральное место в двигателе займут котел и топка. Расчетами ни отец, ни сын никогда не занимались, до всего доходили чутьем и опытом. Вот и сейчас им предстояло решить, как устроить машину, чтобы топка давала равномерный жар и чтобы котел выдержал большое давление паров. До всего они доходили после больших раздумий и неудач. Опыты и работа отнимали много времени, а санкт-петербургская контора торопила. Данилов, интересуясь ходом дел, обязал Черепановых представлять "двухседмичные" сведения о наличности материалов при Выйском заводе, "какие из оных продвижаются при заводе вновь заводимые постройки". Вскоре Черепановы представили в Нижний Тагил рапортичку о своей работе, а в ней сообщали, что "ко вновь строящемуся пароходному дилижанцу приготовляются деревянные модели, по коим отливаются чугунные и медные припасы, равно и отковываются железные принадлежности, кои изготовляются своими рабочими, где находились разных цехов рабочих до 21 человек". Мирон с плотниками тщательно мастерил деревянные модели, а отец весь январь следил за отливкой главных частей двигателя. Ефим помолодел в работе и успевал всюду: вместе с кузнецами он занимался поковкой железных частей, с литейщиками отливал чугунные и медные принадлежности. Им мерещился "сухопутный пароход". Вот перед ними лежат только что отлитые, еще теплые детали. Как приятно взять их в руку! Теплая шестеренка согревает шершавую руку, приятно давит на ладонь. Еще приятнее смотреть, как на станке обрабатывается медная деталь. Ефим аккуратно и крепко прижимает резец, быстро вращается валик. От резца вьется дымящаяся стружка. Она горит, сверкает, извивается змейкой и, обрываясь, падает у ног. Превосходно! Прекрасно дышится за кипучей работой, весело смотреть на белый свет! Черепановы так увлеклись делом, что позабыли об окружающем. В работе все: и радость и печаль. В творческом труде обо всем забудешь! Но люди не могли забыть о Черепановых. По Нижнему Тагилу прошел слух об их машине. Больше всех взволновал этот слух владельца заводской конницы Климентия Ушкова. Умный и строптивый Климентий Константинович давно уже недолюбливал Черепановых, страстно завидуя им. Весть о том, что Ефим с сыном строит "сухопутный пароход", на котором будет доставлять руду к заводу, сильно взбудоражила Ушкова. Крепкий, важный старик явился в домик Черепановых. Он без приглашения, по-хозяйски уселся к столу и, сознавая свое значение, строго спросил Ефима: - Правда, что ты новую машину строишь? - Правда, - подтвердил Черепанов. - Если хватит сил, она во многом облегчит труд человека! - Сатанинское дело ты задумал, Ефим! - И, подняв перст, Ушков указал на иконы. - Ты о боге подумал? Не вечны мы тут, человеки, на земле. Позовет нас господь ко престолу и спросит, как жили? Брось, Ефим, черта тешить! Механик покраснел, вся кровь ходуном заходила в нем. Знал он: не о спасении души заботится Ушков, а о своей выгоде. Пойдет "пароходка", конница Ушкова останется без дела. Овладев собою, Ефим ответил сдержанно: - Умен и силен ты в священном писании, Климентий Константинович, уважаем нами. Но прошу тебя, не страши адом! Работному человеку ад не страшен, ему пекло уготовано тут, на земле. Гляди, как маются! - Молчи, вольнодумец! - прикрикнул Ушков. - За такие речи язык рвут! - Не чаю в тебе доносчика видеть! - спокойно отозвался Черепанов. - Доносчиком николи не был и не буду! - сердито перебил владелец конницы. - Но скажи, зачем хлеб отнимаешь у меня? Ты и так счастлив: вольной обладаешь, а я все в ярме. Ах, Ефим, Ефим, для кого стараешься? - Для народа своего стараюсь! - твердо ответил Ефим Черепанов. - Не обессудь, Климентий Константинович, не могу я отречься от своей мечты! И не завидуй, - что за "вольность" пожалована мне? Как медведь на цепи топчусь. Суди сам: вся семья в крепостных, сын Мирон тож в рабстве. Какие тут радости? Подумаешь, сердце кровью обливается. Не трави мои раны! Ушков тяжело опустил голову. В густых темных волосах его серебрилась ранняя седина. С минуту длилось тягостное молчание, потом гость оживился, положил руку на плечо Черепанова. - Послушай, друг, - вкрадчивым голосом заговорил Ушков. - Чую, тяжко тебе отречься от выдумки. Да и барские холуи строги, теперь не отвяжутся. Вот что скажу, друг: бери отступного, - молчи только, а машины пусть не будет. Скажешь, не вышла. Словно огнем обожгло Черепанова. - Не будет этого! - резко бросил он в лицо Ушкову и вскочил. - Значит, ни так, ни этак? Подумай, Ефим, как бы потом не пожалеть! - со вздохом сказал тот. - Не пожалею! Сам не сроблю - сын Миронка сделает. Он дальше моего шагает! - Шагает-то шагает, но могут и остановить! - с многозначительной улыбкой перебил Ушков. - Ну что ж, тебе виднее! Владелец конницы встал, надел шапку. У порога он снова задержался и сердито обронил: - Не суждено, выходит! Отныне мы, Ефим, с тобой враги! Насмерть враги! - Он хлопнул дверью, и вскоре за окном проплыла его могучая прямая фигура. На душе Ефима стало тяжело. Угрюмый, ссутулившись, он прошел на свою "фабрику", целый день лихорадочно работал и молчал... На Камне всю зиму лютовали морозы, на дорогах и в степях бушевали метели. Глухо гудели боры в горах. Господский парк разубрался в иней. На льду пруда темнели фигуры одиноких рыбаков, ловивших на блесну рыбу. На берегу возвышались громадные ели, отягощенные шапками снега. Застыла земля под зимним одеялом, укрылись звери в берлогах. Ночи пали темные, глухие, со спокойной и ясной тишиной. От жарких домен над Нижним Тагилом алело зарево. В самую студеную пору, преодолев снега и расстояние, из далекого скита пришел старец Пафнутий, согбенный желтоликий кержак. Он забрел в избушку Черепановых, благословил хозяйку и попросил истопить баню. Евдокия со снохой наносили воду, накалили каменку и проводили старца до бани. Приход скитника не сулил хорошего. "До Ефимовой души добираются! - хмуро подумала поблекшая женка. - Обидится отец и прогонит наставника!" Ей не хотелось обижать мужа, но она боялась и скитника. Старец долго распаривал свое костлявое тело, кряхтел. Ополоскался, обрядился в чистое белье, вернулся в светлицу. Только уселся за стол, и Черепановы подоспели. Они низко поклонились старцу и стали умываться. Хозяйка тем временем покрыла стол скатертью, положила свежий пахучий каравай, расставила чашки, разложила ложки и с ухватом потянулась в печь. От горячих горшков запахло вкусным варевом - жирными щами, бараниной. Свежие, умытые механики сели за стол, настороженно поглядывая на старца. Наставник Пафнутий молчаливо полез в дорожную котомку, извлек из нее деревянную чашку и ложку. - Не мирщусь! - пояснил он хозяину. - Ни мяса, ни парного не принимаю. Сделай-ка мне, хозяюшка, тюрю. Евдокия тяжело вздохнула. - Эстоль брел, через пустыни и горы, и на одном квасе. Сгибнешь, батюшка, этак! - заикнулась она. Скитник строго посмотрел на женщину. - Тело смердящее пусть гибнет, а душа возрадуется. Горе филистимлянам, кои душу дьяволу продают! - торжественно произнес он, и глаза его фанатически блеснули. Мирон хмуро посмотрел на старца. Тленом веяло от хилого сухого скитника. Бледное, изборожденное глубокими морщинами лицо, сивая с желтизной борода делали его неживым, выходцем из могилы. Голос старца звучал глухо, зло. Он настоял на своем: хозяйка налила ему чашку квасу, накрошив туда хлебного мякиша. Старец поднялся, а за ним поднялись и повернулись к образу хозяева. Стали истово молиться. Старец Пафнутий женок за стол не пустил, и они насыщались за холщовой занавеской. Все ели молча, уткнув глаза в чашки. Время от времени скитник кидал грозные взгляды на механиков. Он привык к покорности своей паствы и потому, заметя торопливость Мирона в еде, постучал ложкой по столу: Не торопись, малец! Бесовское дело обождет! - Ты что, дедушка, грозишь? - вспыхнул Мирон. - Откуда выискался такой строгий? Батя у нас за столом за старшего, ему и строжать! Глаза скитника недобро сверкнули. - Кш! Кш! - застучал он ложкой. - Зелен речи держать! - Он отодвинул чашку. - Ефим, я к тебе пришел! - скрипучим голосом обратился он к Черепанову. - Пора подумать о спасении души! По земле идет блуд великий, ловцы сатаны пленяют души христиан. От скита послан сюда! - Какая нужда во мне вышла, батюшка? - сдержанно спросил Ефим. Он отложил ложку, утер бороду. - Без нужды, страстотерпцы, живем. Малому невеликое надо. Душу твою спасти пришел! - Погоди, батюшка, что-то рано засобирался. Вот "пароходку" отладим, тогда и посмотрим, что будет. - Не построишь ты своего демона. Прокляну! - Скитник вскочил, поднял над головой двуперстие. - Прокляну! Анафеме предам! - Ни я, ни сын мой с демонами не знаемся! - не уступал Ефим. - А какая сила сидит в железном чреве? Кто вечно в огне в кипящем обретается? Сатана! Вот кто двигает твои машины! Дьявол! Дьявол! - истошно закричал старец, и в углах рта его выступили пузырьки пены. Черепанов пристально взглянул на скитника и спокойно ответил: - Пар есть сила чистая, светлая! И облачко лебяжье - тот же пар на воздусях! Никакой нечисти в своей затее мы не видим. И ты не грози нам. Не дано тебе судить нас! Мы облегчение несем народу, а ты назад тянешь! - Верно, батюшка! - обрадовался Мирон. Холщовая занавеска шевельнулась, из-за нее выглянули встревоженные лица хозяек. - Ты, младень, помолчи! - стукнул посохом старец. - С отцом веду речь, а не с тобой. Помолчи, окаянец! - сверкнул он мрачными глазами в сторону молодого механика. - Он не дите, а умелец! - с гордостью за сына прервал скитника Черепанов. - И запомни, батюшка, Мирон не окаянец! На Камне он первый механик. И в Англии, в иноземщине, он побывал и людей и многое другое повидал. И тебя поучить может кой-чему! - Эвон куда метнуло! - затряс в ярости посохом старец. - И ты, человек в разуме, мне перечишь? А коли в иноземщине был, то пусть пред святой иконой речет, что бритты - и те свои машины, сказывают, поломали, ибо злой дух в них хлеб от христиан поотнимал! Злой, песий дух в машинах! Черепанов нахмурился. Упрямство кержацкого старца вывело его из себя: - Злой дух у тебя под хламидой! Чего рычишь, как зверюга! Пришел под чужой кров и шумствуешь. Ведомо тебе, что бритты не потому поломали свои машины, что они худы для них. Восстали они против тяжкой кабалы своих заводчиков. Кабы машина - труженику, он радовался бы ей! Старец опешил от неожиданного отпора, вылупил белесые глаза на Черепанова, и посинелые губы его задрожали в ярости. - Свят, свят! Бес в нем, бес! - закрестился он, проворно собрал котомку и взял в руку посох. - Не место мне тут, где старших не почитают да с бесовской нечистью водятся. Николи подобного не видано и не слыхано! Не будет моего благословения на вас! - Он закинул лямки котомки за плечи, перекрестился на иконы и, не оглядываясь, плюясь и ахая, пошел прочь. Только скрылась за дверью хилая фигура скитника, как Евдокия вышла из-за холщовой занавески и с укором посмотрела на мужа. - Что ты наделал, Ефим? Теперь на весь Камень опозорит! И ты хорош, задираешься, с кем не положено! - накинулась она на сына. Старик сел на скамью, улыбнулся жене: - Ну, чего расхорохорилась, как воробей перед дракой! Честное, моя милая, не опозоришь! Золото и в грязи блестит. Дело само за нас с Мироном покажет. Садитесь-ка, женки, за стол, благо кислый дух унесло! - оживился он. Угрюмость с его лица как рукой сняло. Он спокойно принялся за еду. - Батюшка, а ведь он в Кержацкий конец побежал! - вдруг осенила Мирона догадка. - Вот светопреставление! - Пусть, а мы свое дело знай: пустился в драку, кулаков не жалей! Мои думки сейчас о другом - о котле! - Ты бы хоть за столом, отец, о другом сказал! - со вздохом взглянула на него женка. - Матушка! - улыбнулся Мирон. - Разве можно думать о другом, когда всю душу одна мысль захватила! За окном синел ранний зимний вечер. Вороны с граем кружились над высокими березами, примащиваясь на ночлег. Заголубели снега. В морозном небе замерцали звезды. Прямо из-за стола отец и сын снова пошли в мастерскую. Черепановы упорно добивались своего, и в марте котел был готов. Его установили на железную раму-основу "сухопутного парохода" и решили испытать. На площадке, обнесенной плотным забором, было чисто, просторно. Синело апрельское небо. Неподалеку в овражке шумел ручей, - с верхов к пруду торопились талые воды. У закраин пруда лед вздулся, посинел. На фоне светлого неба черными ветвями четко рисовались деревья. Во всем - и на горах, и в лесу, и в беге облаков, и в первых талых ручьях, и в жухлости оседающего снега - чувствовалось приближение весны. Вот-вот на Урал - золотую землю - тронутся косяки перелетных птиц! Радостное пробуждение природы придавало Черепановым сил, но в душе каждого из них росла тревога. Отец явно волновался за исход испытания. Сына сжигало любопытство: какое давление пара выдержит котел? От этого зависит все! Он решил не щадить ни себя, ни своего изобретения, лишь бы установить предел давления. Ранним утром разожгли топку. Уголь разгорелся жарко. Ефим стал подбрасывать топливо, не сводя настороженных глаз с предохранительного клапана, к которому прижимался стальной рычаг с делениями, а на рычаге была прикреплена тяжелая гиря. Прошло много томительных минут, пока в котле нагрелась вода и гиря на рычаге незаметно сдвинулась с места. Из трубы колечками, с легким шумом выбрасывало дым. Мирон с замиранием сердца следил за машиной. В нее быстро вливалась жизнь: заструилось тепло, почти незаметно для глаза задрожали стальные части. В железном чреве копилась и давала о себе знать нарастающая сила, толкавшая рычаг. Гиря медленно, ровно тронулась в путь: миновала третье, четвертое, пятое деление. Жар становился сильнее, вздохи паровика мощнее. Ефим усиленно подбрасывал уголь; раскаленный добела, он гудел в топке ярким пламенем. Черепанов стоял у рычагов и весело поглядывал на сына. В чистый, прозрачный воздух неожиданно вырвалась белая струйка пара, клапан приоткрылся, и из него раздался радостный, ободряющий звук. Он призывно раскатился по горам, и на него вдали отозвалось эхо. Звонок и певуч весенний простор! От этого звенящего, пробуждающего звука, схожего с заводским гудком, у молодого механика затрепетала каждая жилочка. За дощатым забором послышались встревоженные голоса. В щели, в круглые дырочки от выпавших сучков смотрели чьи-то любопытные глаза. Там, за площадкой, происходило движение, суетня и говор. Снова взвился белый рыхлый парок, толчками поднимаясь к небу и тая, а вслед за ним, как торжественный призыв, тонко и голосисто что-то загудело-запело. За оградой раздался хмурый, удивленный возглас: - Ревет, дьявол! Десятки глаз, потемневших от страха, настороженных, незаметно следили за Черепановыми и машиной. Поодаль на дворе толпились мастеровые: во избежание несчастий Ефим не допускал их близко. Они с радостным изумлением смотрели на механика. Широкоплечий, коренастый, с распущенной бородой, Ефим величаво стоял на мостике у котла, и лицо его лучилось от радости. Паровик работал ритмично, исправно, с пружинистой эластичной силой, - словно в нем билось молодое, крепкое сердце. - Породил беса и тешится! - снова раздался за оградой неприязненный возглас. Черепанов удивленно взглянул на сына: - Кто это? - С Кержацкого конца все старики и старухи прибрели. И откуда прознали? Ефим нахмурился. На душе угасла радость. Темная, чужая сила вторгалась в его замыслы, не давала спокойно работать. Да что старики! Приказчики - и те, соблюдая приличие, боясь демидовской кары, шутя, а на самом деле с недоверием и ехидцей спрашивали: - Ну, скоро своего змея-горыныча пустишь? А как ты думаешь, доберется он до Санкт-Петербурга? Не нравились Черепанову эти скрытые, но язвительные насмешечки. Спасибо, работные относились к нему доверчиво. Они, не скрываясь, гордились Черепановыми. - Гляди, чего может достигнуть простой русский человек! - говорили в рабочих семьях. - Ума палата, руки золотые. Эх, кабы не крепостные цепи, ух, и размахнулись бы!.. Между тем давление пара в котле усиливалось: об этом говорили деления на рычаге. "Хватит!" - решил Ефим, но иначе думал сын: - Давай, батюшка, до последнего! - Да ты что! Не выдержит! - запротестовал отец. - Может, и не выдержит, а испытать надо. Все нужно знать, чтобы добиться лучшего. - Глаза Мирона горели. Он с надеждой смотрел на отца. - Пробуй, только осторожно! - Ефим уступил место сыну и, сойдя с мостика, озабоченно предостерег мастеровых своей "фабрики": - Подальше, братцы, не ровен час взорвет! Покалечит! На дворике стало тихо. Притихли и за забором. Мирон внимательно осмотрел котел, проверил, есть ли в нем вода, и подбросил уголь, а сам отошел подальше. Подле машины оставаться становилось опасно. Риск взбудоражил молодого механика. Скажи ему сейчас: "Оставь все, останови машину", - он ни за что не сделал бы этого! Он готов был лечь под плети, лишь бы добиться своего: узнать силу пара. А до этого приходилось доходить опытом. Шли минуты. В наступившей тишине мощным дыханием гудел пар в трубе. Ефим насторожил ухо. За дощатым забором тихо возились и шептались ребята. Он слышал, кто-то скребется о доски. "Взбирается на забор!" - подумал механик, и в ту же минуту над тесинами показалась курносая ухмыляющаяся рожица мальчонки. - Дяденька, а дяденька, погуди еще! Попугай старух, спасу от них нет! - Подальше, ребята, котел может взорваться! - прикрикнул он. Мальчонка ухмыльнулся и закричал со смехом: - А мы не боимся! За тесом завозились снова, и мальчуган исчез. - Мой черед, мой! - заспорили звонкие детские голоса за забором... И вдруг разом котел рвануло. Невидимой страшной силой его сдвинуло с места. С могучим ревом, клубясь, словно из пасти чудовища, вырвался пар. Трубу из тяжелого листового железа подбросило вверх, и с громом, дребезжащим гулом она покатилась к забору. Мимо Черепанова жихнули куски железа. Как золотые лобанчики, кинутые щедрой рукой, из топки разлетелись раскаленные угли. Чад и пар клубами закрыли развороченную машину, людей и самих механиков. Тонкий угасающий свист жалобно пронесся в воздухе, - из котла уходил последний пар... - Га-га-га! - раскатисто раздалось за тесовым забором, и смех, яростный, ехидный и торжествующий, потряс воздух. Ржали, хохотали сотни глоток... Ефим сжал кулаки, потемнел. И в этот миг затрещали доски, что-то заухало, и большое прясло свежего теса под тяжестью многих тел упало на землю. Из парного тумана на Ефима на карачках поползли мужики, бабы, - бородатые старцы, ветхие старухи с горящими злобными глазами. Впереди всех добиралась, с распущенными космами, высокая жилистая скитница с исступленным взором. Ощерив темный гнилостный рот, из которого торчал большой желтый клык, она хрипло кричала: - Бес! Бес! - Ага, ага! - кричали-орали кругом. - Не допустил господь, изгнал вражью силу! - извиваясь тощими телами, тряся головами, размахивая руками радуясь и беснуясь, торжествовали взбешенные старые кержачки. Среди этого мрака, рева и визга колокольчиками зазвенели голоса ребят: - Дяденька, дяденька, вот это си-и-ла!.. Они юлили, мелькали среди обломков, всюду слышались их радостные, полные жизни голоса. - Ах, милые вы мои! - с заблестевшими глазами вымолвил Ефим и, схватив чумазого сероглазого мальчонку, одетого в мамкин шушун и в батькины сапоги, прижал к сердцу. - Родной ты мой стрижанок! Жаворонушка мой! Из "фабрики" выбежали мастеровые и стеной двинулись на незваных гостей. Но осмелевшие старухи не хотели уходить. Они теперь толпились у развороченного котла и хихикали. Среди них высился старец Пафнутий. Он тыкал посохом в топку и рычал: - Чуете, адским смрадом несет! Дьяволище тут! Мирону было и горько и смешно. Он не растерялся от взрыва, - все было впереди. Его не пугала работа, - таков удел всех пытливых людей. Не сразу Москва забелела, не сразу все в руки дается! Он подошел к отцу, обнял его: - Не горюй, батя! Свое возьмем! Перехватив горестный взгляд отца, Мирон вдруг озорно крикнул толпе: - Эй, люди добрые, спасайся, кто может! Зараз еще тарарахнет! Мигом все успокоилось, будто вихрь пронесся, прошумел и стих. Озираясь, молчаливо и торопливо убирались со двора кликуши и старцы. - Эх, тьма египетская в бутылочке! - вдруг улыбнулся Ефим и махнул рукой. - Погоди чуток, наладим машину, и загудит она по чугунным рейкам! Эх, любо-дорого! Повеселев, он сказал сыну: - И то слава богу, что живы остались и народ не покалечили! Усталые и взволнованные, отец и сын прошли в мастерскую. Один за другим от станков стекались к ним мастеровые. Тяжело было старому механику смотреть им в глаза. - Ну как, братцы, что скажете? - глухо спросил он. Вперед выбрался слесарь Мокеев, крепыш с густыми темными волосами, забранными под ремешок. Он вытер руки о передник, поднял на Ефима умные глаза. - А так скажем: давай дальше! Сегодня не вышло - завтра осилим! Поглядим, кто последним возрадуется. Будет и на нашей улице праздник, Ефим Алексеевич!.. В ту самую пору, когда Черепановы обдумывали ладить новый котел, кержаки во главе со скитником Пафнутием отправились к дому механика. С причитаниями, вздохами они шумно ворвались в светлую горенку и обступили Евдокию. Женка побледнела, в отчаянии опустила руки. - С Ефимом худое сотворилось? Что молчите? - умоляюще спросила она. Костлявые, желтоликие кержачки исступленно заговорили: - Жив, жив! Что ему станется, твоему ироду? Бес-то с грохотом убег и железки-подковки свои растерял! - Бог силен! Не хочет господь губить праведные души! - возвысив голос, изрек старец. - Евдокия, убереги их от напасти! Ведомо тебе, что они бесов тешат! Без покаяния умрут, и душа уйдет прямо в лапы к дьяволу! - Голос его звучал предостерегающе-торжественно, большие свинцовые глаза вдруг зажглись безумием. - Слушай! Слушай! - закричали кержачки, подталкивая женку к старцу. - Беда грядет от затей Ефима! Птица на лету сгибнет, куры перестанут нестись от сего дьявольского шума и дыма. Отговори строить машину! - Не трожь! - сурово перебила старух Евдокия. - Не галди! Не базар тут! И ты, отец, не грози карой. Бог и без тебя распорядится! - Она неустрашимо встретила взгляд фанатика. - Не стращай! Черепановский корень не из трухлявых, не сломишь. - Ты что же, против старца? - зашумели кержачки. - Молчи! - насупилась Евдокия. - Я в своем дому! Добрые люди без шумства входят в избу соседа, а вы что? Где пристойность? Ведомо вам, женки, что муж есть глава семьи, его и слушать надо! Старец дрожащими руками теребил бороду, молчал. Евдокия резко сказала: - Умен мой Ефим, оба с Миронкой к свету тянутся, а вы их в ночь зовете! Стыдитесь! - Ух, дьяволица, замолчи! Убью посохом, - не утерпел и пригрозил скитник. - Женки, прочь отсюда! Тут дщерь вавилонская!.. Он раздвинул толпу и пошел к порогу. За ним, перекликаясь, потянулись женщины. - Ах, Дуня, и в девках ты озорная была и по сю пору не угомонилась! - укорила старуха с Кержацкого конца. - Ты бы подластилась к Ефиму. Ведь муж... - Уйди, не терзай меня! - отозвалась Евдокия и ушла за холщовый полог. Невестки не было дома. Женка всплакнула. Не о том она горевала, что кержачки ругали ее, кручинилась она о другом: выдержат ли муж и сын тяжелые испытания... Вечером она по-праздничному убрала стол. Садясь за трапезу, Ефим понял, что жена все знает. Она подкладывала сыну лучшие куски, смотрела на него с особой нежностью. - Ешь, сынок! - В голосе ее разливалась такая сердечная теплота, что Ефим не утерпел и сказал: - Что же ты нас не ругаешь? А ведь многие не верят в нашу затею! Особо кержаки! - Кержаки - они всегда так! Строги! - сдержанно ответила она. - А ругать вас ни к чему. Небось на душе мука? - Мука! - признался старик. - Руки опускаются, мать, когда подумаешь. По совести сказать, пал духом. - Вот это зря! - с тихим укором отозвалась она. - Ты да Миронка - только и радости у меня. И радость та идет от ваших дел. Подумай, Ефимушка, работенка-то ваша не простая - дивная. Вы у жар-птицы золотое перышко похитить задумали. И в добрый час! А тем огоньком вы озарите темноту нашу: и Кержацкий конец и всех людей. Великая сладость в таком труде, родные мои! Ныне несмышленыши убоялись, а завтра славить будут! Дивный, идущий от сердца труд никогда не пропадет. От него вся наша радость идет! Речь женки звучала тепло, просилась в душу. Незаметно отходили и таяли под теплым дыханием сочувствия и одобрения все дневные невзгоды и треволнения. - Спасибо, мать, тебе за доброе слово! - дрогнувшим голосом сказал Ефим и взглянул на сына. Миронка улыбнулся, глаза его без слов говорили: "Видишь, какая у нас матушка! Она сама золотое перышко, всякую печаль добрым словом живо смахнет!" В июне 1834 года повытчик выйской заводской конторы Кирилка Королев в двухседмичной рапортичке доносил Любимову о том, что "вновь строящийся пароходный дилижанец с успешностью отстройкою оканчивается, который уже частовременно в действие пускается, через что успех желаемый показывает, и еще некоторые члены у него перестраиваются, где своих рабочих находилось до 9 человек". Новый котел Черепановы изготовили с еще большей тщательностью. Мирон несколько раз делал чертежи механизмов, но отец браковал их. Сын не обижался: опыт показал, что котел долго нагревается, а паров дает недостаточно. - Слабосилен будет! - рассматривая эскиз, говорил сыну Ефим. - Тут надо так, чтобы котел быстро нагревался и топлива шло помене. А главное, чтобы паров - могучая сила! Вместе с Мироном они долго разглядывали поврежденную топку. Снова водрузили сверженную трубу на старое место. Жгли горючее и наблюдали, что творится в топке. Жар вместе с дымом быстро уносило в трубу. - Видишь! - показал сыну Ефим. - Небушко отапливаем, а паров нет. Много ночей не спали они. Черепановым казалось, что вот догадка где-то близко, но пока она ускользала от них. Отцветала весна. Отшумели талые воды. Леса наполнились буйною жизнью, ликованием. Брачная пора была в полном разгаре, парами собирались звери, птицы, отгуляла-отметала икру рыба в холодных горных речках. По ночам из-за крутогорья вставал такой ясный месяц, что все казалось облитым золотым сиянием. Отбушевал май, подошел июнь. Мирон томился от бессонницы. Он вышел на крылечко подышать ночной прохладой. На дворе лежали густые тени от заборов, кустов и строений. В зеленом потоке лунного света пробежала кошка с фосфорическими глазами. Тишина плыла над горами, лесами, прудом, над Тагилом. Вдали на горизонте вспыхивали зарницы, где-то за горами гремела гроза. Там сейчас со скал низвергались бушующие потоки, шумели вековые боры, и темное небо из края в край озаряли зигзаги молний... "Зигзагами, зигзагами, а если?.." - Внезапная догадка осенила Мирона. Он вскочил и заходил по двору. Мозг лихорадочно работал. До чего же все просто! И как только он раньше не догадался? Надо увеличить число дымогарных трубок, и тогда... тогда тепло не убежит сразу в трубу, пары станут возникать быстрее, будут уплотняться и набирать силу. Он тихо прошел в избу и разбудил отца. Ефим в одном белье, крадучись, вышел во двор. Отец встревоженно посмотрел на сына: - Опять что случилось? - Надумал, батя, как добыть скорее пар. Вот, гляди сюда! Стоя среди двора, на залитой лунным светом площадке, Мирон стал рисовать на земле схему парообразовательных трубок. - А сколько? - тихо спросил отец и, присев, стал рассматривать рисунок. - Это как дело покажет! - отозвался Мирон. Оба на четвереньках ползали по двору. Бородатый Ефим походил на ребенка, занятого увлекательной игрой. Он то пригибался к земле, разглядывая чертеж, то приглушенно спорил с сыном. Мирон суетился, рисуя чертеж на земле... Они и не заметили, как на крылечко вышла Евдокия, покрытая стареньким салопом. Она долго молча смотрела на странную игру. - Что вы тут робите? Сдурели и старый и малый! - с укоризной сказала она. Ефим проворно вскочил и смущенно отозвался: - На ветерок вышли да залюбовались. Месяц-то какой! Посеребрил все... Она покачала головой: - Шли бы лучше спать! Дня для вас мало. Все спорки да работа, и умирать некогда будет! - А мы умирать и не собираемся; жить будем да радоваться! - весело ответил Ефим. - Иди, матка, мы сейчас... Ночь прошла в раздумье. Хотелось скорее начать в мастерской работу. И как только месяц закатился за гребни гор, а на востоке заалела заря, Ефим появился у постели сына: - Поспешим, Миронка! По дворам на Гальянке и в Кержацком конце голосисто кричали петухи. Над прудом тянулись белесые космы тумана, веяло прохладой. В мастерской еще никого не было, а Черепановы уже принялись за работу. День за днем они трудились над конструкцией парового котла и добились своего. Они увеличили число дымогарных трубок до восьмидесяти. Котел поставили на раму, подвели колеса. Мастеровые залюбовались новой машиной. Ее поставили на колесопроводы среди двора, и "сухопутный пароход" ждал испытаний. Был он более двух аршин длиною. Под котлом, обшитым деревом, диаметром около полутора аршин, располагались два цилиндра паровой машины, действующей на колеса. Надо всей этой конструкцией спереди возвышалась непомерно высокая труба, а позади на площадке - место для машиниста. Когда Черепанов становился на площадку, он на полтуловища возвышался над котлом, так что видел и машину и путь перед ней... "Сухопутный пароход" не походил на "Ракету" Стефенсона и превосходил ее по силе. Но вот беда: "пароходка" двигалась только вперед! А как пустить ее обратным ходом? Снова начались муки, снова отец и сын часами присматривались к механизмам. "Что двигает? Пар. Выходит, надо заставить пар идти в другую сторону, и тогда колеса побегут назад!" - раздумывал Мирон. Он долго возился над приспособлениями, пока не добился своего. В августе "сухопутный пароход" стоял среди двора под ярким солнцем и ждал пути. В двухседмичной рапортичке о работах по Тагильскому заводу сообщалось: "Пароходный дилижанец отстройкою совершенно окончен, а для ходу оного строится чугунная дорога, и для сохранения дилижанца отстраивается деревянный сарай". Черепановы ждали подвоза с Верхнесалдинского завода чугунных реек, чтобы начать возведение дороги к руднику. Тем временем они испытали машину и обучали молодых механиков управлять ею. Этой порой в Нижний Тагил прибыл странствующий профессор, инженер венского политехнического института Франц Антон Риттер фон Герстнер. Он побывал в Казани, проехал на Урал, посетил Белорецкие заводы, Златоуст, Кыштым и добрался до демидовского горного гнезда. Иноземец интересовался литьем металла, рудной добычей, но, прослышав от Любимова об изобретении Черепановых, упросил управляющего допустить к осмотру "пароходного дилижанца". Любимов поколебался, помялся, но согласился. В сопровождении приказчика Шептаева они отправились пешком к черепановской "фабрике". Высокий, худой австриец журавлем вышагивал по полю, щурил близорукие глаза, поминутно утирал пот и жаловался: - Сибирь - холодная страна, а почему летом тут такой жара! - Так уж самим господом заведено, - подняв хитренькое лисье лицо, ответил Шептаев. - По русскому, значит, вкусу - в полной мере. У нас зима - так по-доброму зима: мороз трескучий, бодрый, кровь жгет, лицо румянит! Опять же и снега, батюшка, как перины пуховые! Ну, а летом, что верно, то верно, - жара! И то весьма хорошо. По русской пословице, пар костей не ломит. Вот и выходит: живем здорово и крепко! Любимов строго посмотрел на приказчика, и тот умолк. - Пожалуйте по сей дорожке, мимо березок, вон к тому забору! Там и машина! - любезно показал управляющий. Герстнер хорошо понимал по-русски, но говорил с акцентом. Черепановы издали заметили Любимова и вышагивающего рядом с ним долговязого человека. - Батя, к нам идут! - крикнул Мирон. - Ну и пусть идут! - спокойно отозвался Ефим, продолжая работать. Во дворик вошли управляющий и Герстнер. Любимов шумно поздоровался: - Здорово, хлопотунчики! Вот ученого привел, делами вашими он заинтересовался. - Милости просим, - сдержанно поклонился Черепанов. Австриец с любопытством разглядывал механиков. По виду - простые мастеровые, в кожаных запонах, в козловых сапогах, без шапок, но волосы аккуратно сложены под ремешок. Оба коренастые, рубахи на мускулистых грубых руках закатаны до локтей. - Господин Герстнер из Вены прибыл, полюбопытствовал! - заскочил вперед Шептаев. - Покажи-ка свое рукоделие! Отец и сын переглянулись. Мирону вспомнилось путешествие в Англию, где его не допускали и близко к машинам. Ефим нахмурился. - Что ж, можно, - сухо ответил он. - Машина вся перед вами, любуйтесь! Бывалый Ефим быстро понял, что иностранец хорошо разбирается в механике, и беспокойство за судьбу своего изобретения овладело им. Однако он и виду не подал, а взобрался на площадочку для машиниста и показал действие "сухопутного парохода". Герстнер, изумленный, стоял перед машиной. - Можно взглянуть чертеж? - заискивающе посмотрел он на управляющего. - А мы без чертежей робили! - отрезал Черепанов. - То есть как? - удивленно уставился на механиков иностранец. - А так, вот этими руками, - сурово пояснил Ефим. - Чертежам мы не обучены. Мы во все домыслом доходили, что к чему. - Не может этого быть! - еще более удивился Герстнер. Он подошел к машине и стал внимательно ее разглядывать. Сняв перчатки, он ощупал каждую деталь. Улыбка не сходила с его лица; он заглянул и в топку, в которой ослепительно сверкал раскаленный уголь. Время от времени он отрывался от машины и задавал вопросы. - Вот у меня главный мастер! - показал глазами на Мирона отец. Мирон простодушно почесал затылок. - Да я, батюшка, не мастак говорить, - простецки сказал он. Герстнер насквозь видел этого с виду простоватого, но умного и сдержанного мастерового. Он спросил Мирона: - Сколько лошадиных сил ваша машина? - А так полагаем, если ко времени повозки для руды подоспеют, всю ушковскую конницу заменим! - уверенно ответил молодой Черепанов, и в серых глазах его заиграли веселые огоньки. - Что такой есть ушковская конница? Единица меры? - изумленно уставился Герстнер. - Сила давлений пара на квадратный дюйм внутри котла? - хлопая ладонью по тесовой обшивке, поинтересовался иностранец. - Вот этого не могу знать! - развел руками Мирон. - До этого не додумались! Герстнер пожал плечами. Он насмешливо посмотрел на Любимова и спросил: - Ви пробоваль этот сухопутный дилижанс? - Колесопроводы еще не подоспели, - угодливо ответил управляющий. - Но так думаю, все будет хорошо! - Не знаю. Полагаю, машина эта не потащит груз. Чугунная дорога - хорошее дело, но по ней надо лошадь пускать! Это очень выгодно. Молодой человек сказал, заменит конницу, но зачем и к чему? - спросил Герстнер. Он слез с площадочки, вытер о белый платок руки. Кое-что он угадал в устройстве машины, но самое главное - мощность ее осталась невыясненной. Профессор догадывался, что молодой крепостной механик не такой простак, каким он прикидывается. - Ви и ваш папаша - чудесный мастер! - покровительственно похлопал он по плечу Мирона. - Кое-что тут есть, но сомневаюсь, что паровой дилижанс будет столь полезен: он не сможет тащить груз! - Он улыбнулся холодной улыбкой и любезно предложил Любимову: - Можно возвращаться! Управляющий засуетился и, показывая на подоспевший экипаж, предложил: - По жаре ходить тяжело. Разрешите довезти. Герстнер забрался в экипаж, Любимов сел рядом. Приказчик Шептаев остался на "фабрике". Иностранец учтиво махнул Черепановым шляпой, и коляска скрылась в облаке пыли. - Ты что-то не в духе, Ефим Алексеевич! - недовольно заговорил приказчик. - Немного немца обидел, и про господ Демидовых доброго слова не сказал. А подумай, чьим иждивением и по чьей мысли сей дилижанец устроен? Рвением и волею господ Демидовых. Что ж ты опростоволосился - даже чертежей не показал! - Отстань! - сердито оборвал его Черепанов. - Не тебе судить меня! Он круто отвернулся и пошел в мастерскую. Шептаев покрутил головой. - Скажи, какой строптивый! Ну, погоди, мы тебя еще обротаем! - Он хмуро посмотрел на Мирона и поплелся вслед за коляской... На уральских заводах издавна повелось: каждая рабочая семья имела коровенку и покосы. В Нижнем Тагиле так пестовали и приучали к суровому краю свою кормилицу, что за долгие годы вывели невиданную на Камне, выносливую, непривередливую породу. Коровы-тагилки на всем Урале славны. Когда наступала сенокосная пора, приходил долгожданный праздник: работа на заводе останавливалась на месяц-полтора, и все от мала до велика переселялись на покосы. В поемных и лесных лугах строились балаганы, шалаши, и начиналась страда. И как легко и привольно дышалось в лугах после дымного завода! От зари до зари в лугах раздавались оживленные голоса, песни, смех. Только совсем дряхлые старики да старухи оставались на печи, все живое тянулось на покосы. Никакими силами не удержать было в эту пору тагильца в полутемном цехе и в угрюмом забое! Черепановым пришлось все забыть: у них наступила своя страдная пора. К середине августа на выйский пустырь подвезли смолистые шпалы, а с Верхне-Салдинского завода доставили чугунные рейки. Под навесом стояли готовые фургончики для перевозки руды. В дни, когда в пойме Тагилки-реки звенела коса, на поле раздались другие звуки: копачи ровняли трассу и укладывали сосновые пластины плотно к земле, а на них тянули колесопроводы, прикрепляя их к дереву коваными гвоздями. Чугунные, грибообразные в разрезе рейки, отлитые по образцу фроловских, выглядели массивно и радовали душу Черепанова. "Вот она, путь-дорожка! - восхищенно думал он. - Дождались-таки!" Мирон работал с рвением. По его лицу струился пот. Солнце нещадно жгло землю, раскаленный воздух реял над полем, и все предметы принимали в нем зыбкие очертания. Провешенная линия протяженностью в четыреста сажен уходила вдаль, вешки расплывались в горячем воздушном потоке. Однажды к полдню из-за горы Высокой выползла черная туча, блеснули молнии и загрохотал гром. По равнине пробежал порывистый ветер, поднял воронки пыли и, кружа их, понес вдоль трассы. Вслед за этим на горячую землю упали первые тяжелые капли дождя. Они запрыгали, как ртутные шарики, обволакиваясь песком. Дохнуло свежестью, и скоро набежали споркие косые струйки дождя. Давно не было такой грозы. Гремело всюду: в горах, в борах и на потемневшем пруду. Гудела земля, под вихревым напором шумели и скрипели деревья, но звонче всего гудели проложенные рейки. Беспрестанно сверкали молнии, гремел гром, - казалось, земля раскалывается на части. Глядя на увлеченных работой Черепановых, никто не ушел с дорожки. Ливень не в состоянии был прогнать людей. Мокрые, возбужденные, они укладывали шпалы. Постепенно уползла туча, вслед за нею над полем пронеслись последние косые потоки дождя. И, как бы на прощанье, от края до края горизонта ослепительно блеснула зигзагообразная молния, ударил и рассыпался гром. Чудовищной невидимой силой разбросало по полю сложенные чугунные колесопроводы, и гроза, как укрощенный зверь, стихая, смолкла в горах... Дождь утих, брызнули солнечные лучи над заводским прудом; упираясь одним концом в заливные луга, а другим - в Кержацкий посад, засверкала радуга. Запели птицы, повеселели травы, заблестела изумрудами близкая березовая роща. Шлепая по лужам босыми ногами, через поле бежали женщины и ребятишки. - Против бога пошли! Гляди, как шибануло! - кричали кержачки. Никто на них не оглянулся, каждый делал свое дело. Ефим еще старательнее забивал гвозди, легонько позванивали рейки. Мокрый и веселый Мирон, завидя старух, вскочил и закричал озорно: - Чего раскричались, милые! Это господь бог послал с небес кузнеца для прокладки колесопроводов. Чуяли? Морщинистая, сгорбленная бабушка с клюкой в руке постучала по рейке, уселась рядом на шпалы и горько заплакала. - Чего ты, голубушка? - ласково, не злобясь, спросил Ефим. Она взглянула на механика зоркими глазами и, улыбаясь сквозь слезы, призналась: - Сама вот не знаю, как быть: то ли радоваться, то ли плакать? - А ты и поплачь и порадуйся за всех нас! - присоветовал Мирон. - И то верно! - согласилась старуха. - Приходил с покосов Ушков, все стращал: "Гляди, через поле змей пойдет!" А как шибануло, ну и подумала я: расказнил господь грешников. Ан нет! Целехоньки! Выходит, для прилику поворчал и смилостивился. Ну как тут быть? Она подперла щеку костлявой рукой и умильно посмотрела на Ефима: - Эх, и постарел ты, Алексеич! Гляди, паутинки в бородушке засветились. Господи, как скоро времечко летит, словно красное летечко проходит... А ты не сердись, мы ведь бабы. Что наставник скажет, ту погудку и тянем! - сказала она добродушно. - Скоро ли твой змей-горыныч за рудой полетит? - Теперь скоро! - миролюбиво ответил Черепанов. Солнце снова жарко пригревало, от одежды валил пар. Мирон с размаху ударил по рейке и засмеялся: - Поет, чугунная душа! Радуется! Воздух стал чист и прозрачен. Постепенно угасла радуга. Только кудрявые березки все еще сверкали крупными каплями влаги. Бодро и хорошо работалось... Аккуратный повытчик выйской конторы в очередной двухседмице сообщал в Нижний Тагил: "Прочие постройки по случаю страдного времени все остановлены, кроме как некоторые переправки происходят у пароходного дилижанца, и строится для оного чугунная дорога по Выйскому полю, где и обращается рабочих своих до 26 человек". "Сухопутный пароход" был построен. Он стоял среди двора за высоким забором. Возвышалась длинная труба, сверкали бронзовые части. Отец и сын много раз проверяли, осматривали его и целыми часами любовались своим детищем. Исполнилась их мечта! Много мучительных дней, беспокойных терзаний осталось позади, однако и сейчас Черепановых не покидала тревога. Отец и сын скрывали ее друг от друга: машина ждала последнего испытания. Отец волновался главным образом за сына. "Пойдет она, волю принесет Мирону! Ему еще много жить и работать!" - с надеждой думал Ефим Алексеевич. В последнюю ночь перед испытанием он не сомкнул глаз, ворочаясь, все думал о "сухопутном пароходе". В глухую полночь, когда все уснули, старый механик неслышно поднялся с постели, быстро оделся и босой вышел из домика. Стояла ясная сентябрьская ночь. Над Тагилом сиял месяц, в старом демидовском парке, залитом призрачным светом, тихо шелестели деревья. С гор лился свежий ветер, а в низинах клубился туман. Черепанов медленно побрел по улице. В темном небе мигали частые звезды. Осень напоминала о себе: то зашуршит под ногами палый лист, то обдаст холодной крупной росой задетый кустик. Тихо. Только на Гальянке в низеньких оконцах мельтешат три огонька да лениво перебрехиваются псы. Темным шатром впереди возвышается гора Высокая. Сердце застучало учащенно: вот и забор, а за ним - машина! Ефим Алексеевич бесшумно подходит к воротам и, томясь, молчаливо стоит перед ними. Он вглядывается в щель, видит залитый лунным светом двор, посреди которого, опершись на палку, стоит старый дед Потап. Опустив голову в бараньей шапке, он добродушно разговаривает с кудлатым псом. - Ты да я, старина, - две живые твари тут! - глухо рассуждает старик. - А кто в трубе сидит, и не разберешь: может, бес, а может, разум? Пес Лохматка повизгивает, трется о ноги старика. Ветер проносит облачко, на мгновение закрывает месяц, а затем снова все сияет: росистые травы, лужи с водой, заводский пруд. Но приятнее всего, изумительнее всего кажется Ефиму убегающая в зеленую дымку чугунная дорога. Завтра по ней пойдет "сухопутный пароход". А сердце колотится сильнее. Знает Ефим Алексеевич, что все добротно сделано, все пригнано и много раз испытано, но тревожные мысли не дают покоя. Дед Потап зевает и говорит псу: - Большой разум имеет рабочий человек! Он и горы рушит и диво-дивное творит. Эх, Лохматка, оберегаем мы с тобой, может быть, такое, от чего простому человеку светлее станет жить!.. Пес вдруг почуял человека и разразился хриплым лаем. Старик встрепенулся и закричал: - Эй, кто тут бродит? Проходи дале, штрелять буду! - Дед, открой-ка! - отозвался Черепанов. Собака пуще залаяла. Сторож засуетился, подошел к воротам и брякнул запором. - Проходи, проходи! - ласково позвал он механика. - Ты что ж, Ефим Алексеевич, полуночничаешь? - Не спится, дед. Тревожно на душе! - признался механик. - Сам понимаю, милок. Дело такое, чуешь, выходит: на всю Расею, на весь свет чудо откроешь. Я и сам чуток не в себе. Дивно! Ну, иди, иди, погляди на свое детище! Чтобы не смущать Черепанова, он отошел к воротам, присел на скамью и стал заправлять трубку. Потянуло махорочным дымком, дед крякнул и задумался. Ефим Алексеевич долго ходил вокруг своей машины, всматривался в нее, улыбался и ласково гладил металл шершавой рукой. "Пароходка" казалась ему живым существом, частью его души, и, если бы поблизости не сидел дед Потап, Черепанов непременно сказал бы ей два-три хороших слова. Он поднялся на площадку машиниста, погладил отливающие синевой стальные рукоятки и не удержался, прошептал: - Эх, сивка-бурка, вещая каурка, выручай!.. Старик выкурил трубку, подошел к Черепанову: - Все не налюбуешься, все еще тревожишься, Ефим Алексеевич? Это, милок, хорошо, очень хорошо, когда человек тревогу на душе за дело свое носит!.. Иди-ка ты спать, завтра ведь день какой! - напомнил он. - Вишь, стоит, словно сил набирается! - кивнул он в сторону машины. - Эх ты, змей-горыныч! - добродушно сказал он. Оба они еще долго стояли и любовались "сухопутным пароходом". - Ну, иди, иди! - заторопил старик механика. - Иди, усни чуток! Черепанов тихо побрел к дому. Все так же ярко светила луна. Он осторожно скрипнул калиткой, и навстречу ему с крылечка поднялся сын. Отец слегка смутился, но сказал ласково: - Ну, Миронушка, готовься, завтра поведешь пароходку! - Нет, батя, машину вести тебе! - сердечно отозвался сын и проникновенно посмотрел в отцовские глаза; он без раздумья уступал честь отцу. - Не спорь, сынок! - перебил шепотом Ефим Алексеевич и посмотрел на оконца: "Не проснулась бы ненароком старуха!" Мирон догадался о тревоге отца и сказал тихо: - Ты думаешь, она спит? Да матушка больше нашего тревожится, только виду не подает. Батя, повесели ты материнское сердце, веди сам машину! Отец тихо вздохнул и стал подниматься на крылечко. - Эх, ночка ясная! - вдохновенно прошептал он и скрылся в сенцах. Мирон тихо пошел за отцом. Словно заговорщики, они неслышно разделись в потемках и улеглись. Пропели первые петухи, предвестники утра, а старый механик все еще не спал. В оконца зеленовато-мутным потоком вливался лунный свет и растекался по дорожке. Распахнулись настежь ворота, и прямо от них стрелой уходила чугунная дорога. У навеса стоял, дымясь и шумно вздыхая курчавым паром, "сухопутный пароход". Вдоль колесопроводов колыхалась шумная пестрая толпа, в которой суетились не только свои, демидовские, но и пришлые люди из окрестных заводов и горных селений. Прибрели серые, мхом поросшие старики. Из дальних скитов кержаки привезли старицу Марфу. У коновязей позванивали бубенцами кони, выстроились в ряд экипажи, бегунчики, таратайки, - все заводские конторы опустели. Управляющие, приказчики, повытчики, полицейщики во главе со становым, усатым, заплывшим жиром Львовым толкались у машины. Ждали появления Александра Акинфиевича Любимова. На дорогу, которая тянулась рядом с чугункой, высоко неся голову, оглашая поля ржанием, вымахнул запряженный в легкий тарантас серый в яблоках жеребец: кожа на нем отливала серебром. В тарантасе в синей поддевке и в картузе важно сидел Климентий Ушков. Вытянув длинные руки, он придерживал иноходца. В толпе залюбовались ушковским выездом. - Огонь-конь! - хвалили опытные коногоны серого. - Прытчей и легче его нет на всем белом свете! А Ушков все больше горячил лихого. Конь дугой выгибал лебединую шею, высоко выбрасывал ноги, гарцевал. В толпе женок с Кержацкого конца с умилением глядели на породистое животное: - Святая скотинка!.. - На таком сам Егорий небось скакал... - Ах, батюшки, резвый бегунок! Среди женок выделялась сухая высокая старица Марфа. Она держала в руках что-то, накрытое белым рядном. Сурово сжав тонкие губы, скитница мрачно смотрела вдоль чугунной дороги... Мирон стоял на площадке машиниста. Отец и мастеровые держались подле фургонов, прицепленных к машине. Солнце поднялось высоко, когда на дорожке заклубилась пыль и показался экипаж управляющего. - Едет, едет! - загомонили в толпе. Все пришло в движение. Толпа растянулась вдоль пути. Засуетились полицейщики. К Черепанову подбежал становой и предупредил густым голосом: - Так и знай, перво-наперво своих мастеровых повезешь! Других не дозволю. Не до-пу-щу! - Ладно, будет по-вашему, - спокойно ответил Ефим и крикнул деду Потапу: - А ну-ка, служивый, оповести народ! Сторож с флажком в руке и егерским рожком в другой важно откликнулся: - Будет сполнено, Алексеич, в точности! Он вышел в распахнутые ворота и зашагал по шпалам. Старик торжественно размахивал флажком и время от времени трубил в рожок. - Стерегись, братцы, сейчас помчит! Сторонись! - просил он мужиков и женок. - Наш конь такой, без удил бежит. Не дай бог, потопчет! - шутил он и зорко поглядывал на колесопроводы, все ли на месте. От его хозяйского взгляда ничто не ускользало. Ровно, спокойно, словно темные змейки, отливая синью, тянулись рейки. Дед Потап, поторапливаясь, утирая пот, прошел до тупичка и повернул обратно. На дорожке навстречу ему, играя и резвясь, шел ушковский иноходец. Климентий Константинович выпучил на сторожа серые глаза и рассмеялся в лицо старику: - Ты что, как архангел, трубишь? Не надеешься на черепановское диво? Дед хитро прищурил правый глаз, стрельнул взглядом и прокричал: - Отпеваю отходную твоей коннице! Ух, и жиганул бы его Ушков кнутом, если бы не волновалось кругом людское море! Только и крикнул вдогонку вестнику: - Счастье твое, старый снегирь, что народу много! Дед лихо подошел к воротам и махнул рукой: - Айда, давай! Любимов с дочкой Глашенькой уже стоял у машины. Завидя Потапа, он улыбнулся. - Гляди, какой шустрый! Без деда пропадать тебе, Ефим Алексеевич! - с легкой шуткой сказал он и вытащил белый платок. - Ну что ж, господа механики, покажите-ка нам свое чудо-юдо! Он взмахнул платочком. Слесари, плотники, мастерки - все живо повлезали в фургончик и закричали: - Подбавь жару! Мирон подбросил угля в топку. Дымок из трубы стал гуще. Дохнуло белым облачком пара, и вдруг засвистел гудок, воя и переливаясь всеми оттенками своего сильного, певучего голоса. И так радостно было это пробуждение новой могучей силы! Многие перекрестились. Снял шапку и Любимов, а за ним приказчики и все служащие. - Вот оно как! До чего силен! - радостно выкрикнул дед Потап и весь засиял. - В добрый путь, Мирон Ефимович! - напутствовал механика управитель завода. "Сухопутный пароход" вздрогнул, двинулся с места и плавно полегоньку покатился по чугунным рейкам. Чем дальше отходил он от мастерской, тем быстрее набирал силу, ускоряя ход. - Ура-а! - загремело в толпе. Мастерки, горщики, литейщики, коногоны замахали шапками. - Ур-р-а-а! - радостно кричали они, пытаясь бежать за машиной. Но она все быстрее и быстрее уходила вперед. Над полем потянулся дымок, искры сыпались словно из пасти сказочного чудовища, а Мирон для большего шику еще раза два дал пронзительный свисток, который подхватили горные дали. - Змей! Змей-горыныч! - заголосили бабы из Кержацкого конца и вытолкали на дорогу скитницу Марфу. Она сбросила белую холстинку и с иконой на груди стала посреди колесопроводов. Мрачными, непреклонными глазами смотрела скитница на приближающееся к ней чудовище. - Свят, свят! Сгинь, сатана! - истово крестилась она. А-машина, распуская хлопья редкого пара, гудя, мчалась вперед. Вот она близко, совсем рядом. И дрогнуло сердце суровой скитницы, словно ветром ее сдуло с полотна дорожки. Она со страхом отступила перед новой, побеждающей силой. Другие старцы взяли из ее рук икону и, поддерживая скитницу под локотки, повели прочь. Мирон держался спокойно, уверенно, прислушиваясь к ровному дыханию машины. Позади вдруг закричали в толпе. Он покосился и увидел: по дорожке вдоль трассы горячил своего серого Ушков. Он рвал вожжи, визжал, с удил жеребца падала кровавая пена. - И-и-и! - донесся до Мирона пронзительный, надрывный крик. Механик не повернул головы, перевел рычаг, и послушная машина пошла так, что в ушах засвистел ветер. Крик позади смолк. Замедляя перед тупичком ход, Черепанов оглянулся, - там вдали, опустив голову, ехал Ушков... Когда механик дал задний ход, машина пошла так же плавно и ровно. Каждое движение хозяина она исполняла точно и скоро. Поравнявшись снова с Ушковым, Мирон не рискнул его окликнуть, - жалко было тревожить старика. Но Климентий Константинович сам окликнул механика: - Поздравляю с победой! Будь здрав, Мирон Ефимович! - И, печально опустив голову, подумал: "Да, видать, другие времена пошли! И новые денечки требуют иных песен!" "Сухопутный пароход" тихо вошел в ворота и стал на исходном месте. На сей раз в фургончик усадили управляющего с дочкой, забрались приказчики, старики и сам становой. На площадку машиниста поднялся Ефим. У всех захолонуло сердце, когда машина тронулась; она шла ровно, ритмично постукивая колесами о чугунные рейки. Клубился парок, вдоль полотна размахивали платками, кричали что-то веселое. Глаза у Глашеньки заблестели, лицо разрумянилось. Она прижалась к отцу и прошептала: - Как хорошо, батюшка! Отец думал о другом, - что дешевле: сей дилижанс или конница Ушкова? Допоздна Черепановы катали народ. И только когда над лесом стал погасать вечерний закат, Ефим вспомнил про жену и позвал ее на машину. - Прости! - огорченно проговорил он. - Сколько трепета на сердце было... - Сама знаю! - тихо отозвалась она и проворно полезла в фургончик. Сердце ее ликовало. Замерцали первые звезды. Народ нехотя расходился. Навсегда ему запомнился этот день. И как его забыть, когда в этот день в России появилась железная дорога - Тагильская, по которой побежал первый русский паровоз! Черепановы не знали, что в эту самую пору на западе, за границей спорили о целесообразности построения подобных дорог. Доминик-Франсуа Араго, знаменитый французский физик, астроном и политический деятель, высмеивал передовых людей, "которые думают, что два параллельно положенных железных прута могут преобразить гасконские равнины..." От Уральских гор до гасконских равнин Франции далеко-предалеко, и высмеивания французского ученого не дошли до России. А если бы и дошли, то все равно не помешали бы замыслам Черепановых. Слишком велика была их вера в свои силы. Непреодолимым препятствием к осуществлению мечты их стало другое - царская, николаевская Россия. 2 В то время когда отец и сын Черепановы пустили по Тагильской железной дороге второй, более мощный "сухопутный пароход", в Санкт-Петербург возвратился из путешествия по России профессор Франц Антон фон Герстнер. Он остановился в отеле "Кулон", сняв три прилично меблированные комнаты, и уселся за работу. Об этом немедленно стало известно демидовскому управителю Данилову. Прошел месяц с тех пор, как Павел Данилович получил секретную эстафету о посещении иностранцем Нижне-Тагильского завода; он давно поджидал его, догадываясь, что неспроста фон Герстнер заглянул в горное гнездо хозяев и не зря он обозревал черепановское изобретение. Только профессор переступил порог отеля, тотчас появился слуга - разбитной малый, секретный соглядатай, нанятый Даниловым. Каждое утро он приходил в кабинет Павла Даниловича и, плотно закрыв за собою дверь, почтительно ждал вопросов. Угрюмый грузный старик не сразу накидывался на доморощенного сыщика. Он медлил, выдерживал его долго в томительном ожидании, и лишь после частых и выразительных покашливаний слуги управляющий нехотя поднимал голову. - Ну, сказывай! - строго приказал старик. - Сидит и пишет. Всю ночь огонь горит! - таинственно сообщал соглядатай. - Все пишет? - удивленно спрашивал Данилов. - С утра пишет. Рвет и опять строчит, как приказна строка! - И о чем бы ему, проклятому, писать? - прищурив свинцовые глаза, допытывался Павел Данилович. - Слушок есть: царю пишет о чугунной дороге! - Ух, бес! - побагровев, сердито сжал кулаки управитель. - Я так и знал! А ну, иди, иди! Смотри, глаз не своди! Получай для вручения коридорному! - Данилов, кряхтя, вынул серебряный рубль и отдал соглядатаю. Холоп тихохонько удалился за дверь, а старик вскочил и забегал по кабинету. "Обойдут! Ой, обойдут! - хватаясь за голову, со злостью думал он. - Неужто без нас все сотворится?" Ему хотелось забить тревогу и обо всем написать демидовским наследникам, но опытный, лукавый управитель знал, что из этого ничего не выйдет, - не понять молодым Демидовым его беспокойства! И не то в ярость приводило Данилова, что иностранец опередит русских. Злобило сознание, что барыши уходят из рук. "Эх, жил бы Никита Акинфиевич, он бы показал этому немецкому шаромыжнику! Непременно добрался бы до самого государя. Глядишь, и хозяин не в убытке, и мы, его слуги, не в обиде, - погрели бы слегка руки! Ах, бес! Ах, идолище!" - в большом расстройстве хлопал себя по ляжкам старик. И хотя это было весьма хлопотно и накладно, но решил он не спускать зорких глаз с иноземца. Герстнер и в самом деле не думал покидать российскую столицу. Закрывшись в кабинете, он писал доклад императору Николаю о железных дорогах. С тактом, но напористо профессор доказывал царю выгоду постройки рельсовой дороги от Казани до Москвы, а затем и дальше, до самого Санкт-Петербурга. Это будет величайшая железная дорога во всем мире. По ней легко и быстро можно будет перевозить хлеб в столицу из плодородных приволжских краев! Хитрый, ловкий, образованный, он быстро соображал и разбирался в обстановке. Но на этот раз Герстнер был в большом затруднении, нервничал и часто рвал написанное. Он столько наслышался о русском царе, о его холодных, леденящих глазах, что перо валилось из рук и по спине пробегал холодок. Про царя рассказывали, что, когда граф Пален доложил о тайном переходе двух евреев-контрабандистов через границу, реку Прут, и потребовал им смертной казни, император написал: "Виновных прогнать по "зеленой улице", сквозь тысячу человек двенадцать раз. Слава богу, смертной казни у нас нет, и не мне ее вводить". В поисках счастья Герстнер объездил много стран: Англию, Францию, Швейцарию, Бельгию. Везде счастье, как синяя птица, улетало от него. Ему посоветовали отправиться в далекую Россию, где многие немцы хорошо устраивали свою судьбу. Он поспешил сюда и на лошадях объехал тысячеверстные пространства, приглядываясь к русским людям и к их жизни. Франц Антон Герстнер твердо решил урвать свою долю добычи в этой стране, сильно поразившей его бескрайними просторами и неисчерпаемыми богатствами. Ему, выходцу из маленькой Богемии, все здесь было в диковинку. Он приехал в Россию без определенных проектов и совсем был далек от мысли о чугунных дорогах. Но вот на Урале, где он думал познакомиться только с рудами и заводами, в небольшом горном городке он увидел чудо. Простой русский мастеровой, плохо знающий грамоту, соорудил паровоз, и этот двигатель совсем не походил ни на "Ракету" Стефенсона, ни на другие виденные Герстнером двигатели. "Чугунная дорога - вот что должно принести мне удачу!" - разглядывая черепановское изобретение, решил он. С этой поры им овладела неотвязная мысль взяться за постройку подобных дорог в России. На первых порах он не мечтал о паровозах и в своем проекте удовлетворялся конной тягой. А паровозы, паровозы... Впрочем, покажет будущее! Сейчас Франц Антон Герстнер целыми часами расхаживал по комнатам. Он прекрасно понимал, что самый убедительный проект останется бесплодным, если у искателя не найдутся влиятельные защитники. Тем более дела с русским царем при неудаче опасны. Как-то в одном семействе ему рассказали, что владелец русских стекольных заводов Сергей Мальцев недавно посетил Англию и, конечно, воспользовался случаем, чтобы прокатиться по железной дороге из Ливерпуля в Манчестер. Русскому заводчику так понравилось удобное путешествие, воочию убедившее в пользе подобного предприятия, что по возвращении на родину он не замедлил написать царю докладную записку с подробным проектом о построении дороги в России. Николай прочел записку Мальцева, обозвал в сердцах автора проекта сумасбродом и, по виду в шутливой форме, а на самом деле еле сдерживая гнев, предложил министру финансов Канкрину отправить прожектера в сумасшедший дом. Конечно, купцу все сошло безнаказанно. Другое может случиться, если он, Герстнер, безродный скиталец, обратится к царю... На время оставив проекты, профессор вдруг стал частым гостем немецкой колонии. Здесь ему удалось познакомиться и сойтись поближе с австрийским послом бароном Фикельмоном. В один из дней почтенный посол пригласил Герстнера к себе на обед. Гость не замедлил воспользоваться случаем. Улучив удобную минутку, он рассказал о своих замыслах барону. После сытного обеда они сидели в уютном хозяйском кабинете. Посол явно был в хорошем настроении, беспрерывно дымил сигарой и щурил свои близорукие глаза на профессора. - Вы задумали необычное дело! - с нескрываемым доброжелательством говорил барон. - Как соотечественник ваш, я должен дать вам некоторый совет. Он ближе пододвинулся к Герстнеру, пустил волну пахучего дыма и сказал тихо: - В нашем деле все зависит от царя. Я хочу сообщить вам кое-что о его характере. Это играет большую роль, и вы должны учесть все обстоятельства в своем поведении. Русский царь весьма любит умную, вовремя поднесенную лесть. Не забывайте этого, мой добрый соотечественник, и будьте как можно более приятным! Профессор угодливо склонил голову. Всем своим покорным видом он выражал высокое уважение к послу, что очень понравилось последнему. Между тем хозяин продолжал: - Россия - страна случайностей. В Петербурге большую роль играют связи. Вы имеете покровителей при дворе? - Посол проницательно посмотрел в глаза гостя. - Нет, - с ноткой грусти признался Герстнер. - Весьма печально! - вздохнул барон и на мгновение закрыл глаза. Гость догадался о колебаниях, которые происходили в эту минуту в душе посланника. Медлить было нельзя, и он вкрадчиво, угодливо сказал: - Я всю жизнь буду признателен вам, господин посол, если поможете мне! Дорога должна принести доход не только мне, но и многим немцам... - О, тогда другое дело! - живо подхватил посол. - У нас, немецких дворян, при царе есть защитник, великий защитник - Александр Христофорович Бенкендорф! Вы пойдите к нему с моим письмом, и он устроит вам высочайшую аудиенцию. - Вы мой спаситель! - взволнованно заговорил Герстнер и раболепно поклонился посланнику. Неделю спустя в кабинет Павла Даниловича ворвался потный, взмыленный соглядатай. Не ожидая разрешения, он уже с порога закричал: - Уехал! Уехал к самому Бенкендорфу! Данилов вздрогнул. Поднявшись с кресла, он мутными глазами уставился на малого: - Чего орешь? Закрой хлебало! Тяжелой шаркающей походкой он подошел к слуге и, словно старый гусь, зашипел: - Да знаешь ли ты, о ком слово молвил? Да ведаешь ли ты, что граф Бенкендорф - самое близкое лицо к государю? Неужто этот плюгаш до самого начальника Третьего отделения допер? Старик растерянно огляделся кругом, заохал: - Ну, теперь не остановишь супостата, до самого главного добрался. Вьюн, лукавец, пройдоха! Ругаясь, он вышел в людскую и велел закладывать экипаж. Приодевшись в новый камзол, Данилов срочно отбыл к знакомому "благодетелю" и там самолично дознался, что австрияк Герстнер и впрямь был принят грозным Бенкендорфом. Не знал Павел Данилович, что и после приема у начальника Третьего отделения обласканный профессор вернулся с прежней смутной тревогой на душе, - слишком труден был доступ к царю. Чтобы не уронить достоинства государя, Бенкендорф любезно попросил Герстнера прислать свое подробное жизнеописание и сведения о прежних занятиях. Искатель счастья снова засел за письменный стол, со всей тщательностью исполнил требуемое и, что самое важное, закончил докладную записку царю. В ней Герстнер писал: "Ваше величество! Проникнутый желанием ознакомиться с прогрессом промышленности и сооружениями государственного значения за последние десять лет счастливого царствования вашего величества, я прибыл в Петербург в конце августа прошлого года, где пробыл только несколько дней и, не задерживаясь более в столице, направился внутрь страны, добрался до Казани, откуда возвратился сюда несколько дней тому назад. Сделав более 4000 верст, я вынес убеждение, что счастье и благоденствие народов, которых провидение вверило вашему величеству, бесконечно возросло за последние 10 лет во всех тех отраслях, на которые вы обращали внимание, и что народы не перестают благословлять творца их счастья... ...Несмотря на проведенные уже мероприятия, существует еще одна сторона народного хозяйства, введение которой принесло бы еще большую пользу для страны, а именно - улучшенные пути сообщения, облегчая сношения между отдельными провинциями, облегчат в то же время перевозку товаров и местных продуктов, содействуют процветанию торговли. ...Железная дорога, построенная с величайшим совершенством между Москвой и Петербургом, дала бы возможность в 20 или 24 часа доезжать от одной столицы к другой и с той же удобностью перевозить войска и огромные съестные припасы в продолжение 2-3 дней. Если же продолжить дорогу до Нижнего Новгорода или, лучше, до Казани и завести правильное паровое судоходство по Волге и Каспийскому морю, тогда товары могли бы перевозиться из Петербурга даже к пристани Каспийского моря в 10 или 15 дней. Сим скорым, дешевым и надежным сообщением азиатская торговля была бы упрочена для России и удалила бы сильное совместничество Англии". Аккуратно изготовленные бумаги с приложением своих дипломов на пожалование в кавалеры Богемии профессор отвез в канцелярию графа Бенкендорфа и стал ждать. Прошла неделя, медленно потянулась другая, а Бенкендорф все отмалчивался. Угрюмый и молчаливый Герстнер валялся на диване и с досады грыз ногти. Он даже с неохотой поднимался со своего ложа, чтобы отобедать. Чертежи покрылись пылью, а владелец их изрядно оброс щетиной: давненько с тоски перестал бриться. Зато возликовал Павел Данилович. Бойкий малый докладывал ему в десятый раз: - Валяется. Не спит, плохо жрет, только ногти грызет! - Стало быть, с досады! - облегченно вздохнул Данилов. - Видать, мимо носа пронесло. Поманило, и нет! И все валяется? - Пластом лежит! - весело подтвердил соглядатай. - Скажи на милость! - удивленно пожал плечами управитель. - Немец немцем и в горе остается. Во всем своеобычный порядок. Наш бы русский купец с досады нахлестался. Ух, и нахлестался бы! Вдрызг! А тут, неужто это порядок? Однако напрасно тешился Павел Данилович: когда, казалось, все забыли о Герстнере, его вдруг нежданно-негаданно пригласили к царю. За окном кабинета серел обычный скучный петербургский день. В огромной мрачной комнате было мало света. Герстнер ожидал встретить в царских покоях пышность и очень изумился незатейливому убранству кабинета: несколько простых стульев, мебель красного дерева, обтянутая темно-зеленым сафьяном, небольшой диван, вольтеровское кресло и неподалеку высокое трюмо, около которого стояли сабли и шпаги императора, а на полочке стояла склянка духов, лежали щетка и гребенка. Но более всего поразило иностранца то, что в кабинете, впритык изголовьем к стенке, стояла армейская походная кровать, покрытая серым суконным одеялом. Тут же висела старенькая офицерская шинель. Царь сидел за большим письменным столом, спиной к огромному окну. На нем был простой штаб-офицерский мундир с золотыми эполетами. Положив длинные руки на зеленое поле стола, Николай не сводил пронзительных глаз с профессора. Он даже не пригласил его сесть и поморщился, когда австриец с вожделением посмотрел на кресло. С большим усилием Герстнер поборол робость и сдержанно-льстиво, чуть склонив голову, доложил: - Ваше императорское величество, я объехал многие страны, но таких беспредельных пространств и такого мудрого государственного устройства нигде не встречал. Всюду я видел отеческую заботу о народе вашего величества. В короне российской для полного благоденствия не хватает одного - победы над пространствами. С великим счастьем я приношу к стопам вашего величества всю свою энергию и познания для выполнения исполинского замысла, достойного вашего царствования. Железные дороги, государь, явятся той золотой цепью, которая соединит между собой все части империи, по справедливости называемой неизмеримой... На неприязненном продолговатом лице Николая лежала суровая безмятежность. Он убрал со стола руки и оперся ими о колени. Царь безмолвствовал, и Герстнеру стало страшно, противный холодок пробежал по его спине. "Все проиграно, последняя ставка бита!" - в отчаянии подумал профессор. Но тут Николай резким движением вдруг вскинул голову и быстро спросил: - Для меня самое важное - военное превосходство; что могут дать ваши дороги в военных целях? Герстнер мгновенно оживился и горячо заговорил осмелевшим голосом: - Ваше императорское величество, смею привести в доказательство существенный факт. Железная дорога будет в состоянии перевезти через двадцать четыре часа после предупреждения пять тысяч человек пехоты, пятьсот-человек конницы со всей артиллерией, обозом с лошадьми. Я позволю себе сослаться на Англию. Тамошнее правительство во время беспокойств в Ирландии в два часа перебросило войска из Манчестера в Ливерпуль для следования в Дублин. Николай поднялся. - Да, это заслуживает внимания! - отчетливо сказал он. - Ваш проект будет передан на рассмотрение комитета. В этом деле я ваш защитник! - Царь протянул Герстнеру руку, и тот поспешил оставить кабинет. Оживленный и радостный, возвратился профессор в отель "Кулон" и впервые за все время заснул безмятежным, глубоким сном. Проходили последние мартовские дни 1835 года. Над столицей простиралось ясное, заголубевшее небо. Невиданно рано вскрылась река. Потоки солнечного света дробились в невской волне. Река разлилась широко, плавно неся полые воды в гранитных берегах. По-иному выглядел Санкт-Петербург, на проспектах появились первые весенние цветы. Днем на солнышке изрядно пригревало, и, хотя в пригородных лесах и оврагах, по низким полям все еще белел снег, чувствовалось, что белизна эта ненадежная, последняя: вот-вот дохнет южным ветром, и все исчезнет, - побегут по оврагам шумные, резвые ручьи. В эти дни Герстнер верхом на лошади несколько раз проехал полями и рощами вдоль шоссе, ведущего из столицы в Царское Село. Ему не терпелось начать изыскания. С каждым днем в нем росла уверенность, что на сей раз ему удастся добиться своего. Действительно, вскоре австрийский посланник Фикельмон пригласил профессора к себе на обед и сообщил по секрету приятную новость: по приказу царя созывался комитет для рассмотрения проекта Герстнера. Сам Николай присутствовал на этом заседании. - Мой дорогой соотечественник, вы угодили в самое сердце царю, - с улыбкой сказал посол гостю. - Наш высокочтимый Александр Христофорович Бенкендорф поделился со мной этой радостью. Русский государь дрожит за корону, так как еще хорошо помнит декабристов, и он сказал своим вельможам: "Дороги Герстнера принесут нам неисчислимые выгоды. Но особо обращаю ваше внимание на внезапность, когда потребуется передвижение войск!" Кто же посмеет в этой стране пойти против своего государя? Царь даже изволил пошутить: "Вот построят железную дорогу, и неплохо будет прокатиться из Санкт-Петербурга в Москву отобедать к князю Дмитрию Владимировичу Голицыну и потом вернуться опять к ночи назад..." Сообщение австрийского посла подтвердилось. На заседании единогласно была признана польза от железных дорог, и Николай приказал создать новый комитет. В него вошли главноуправляющий министерством дорог Толь, Бенкендорф и Сперанский. Ни Герстнер, ни демидовский управляющий Данилов не знали, какие ожесточенные споры происходили сейчас на тайных заседаниях этого особого комитета, где сразу же обнаружились большие разногласия. Слух о проекте Герстнера проник и в особняки крепостников, вызвав такие же оживленные толки. Однако никто из членов комитета не рискнул официально заикнуться о своих сомнениях, и только министр финансов Канкрин решительно выступил против железных дорог. Пользуясь благосклонностью государя, он осмелился представить свои возражения в письменном виде. В них министр доказывал, что "железные дороги не основаны на безусловных видах пользы, а имеют достоинство относительное. Предположение покрыть Россию, так сказать, сетью железных дорог есть не только мысль, превышающая всякую возможность, но одно сооружение такой дороги до Казани можно почесть на несколько веков преждевременным". Канкрин категорически отрицал также военное значение дорог, ибо "для перевозки войск, - писал он, - потребуется громада повозок, кои, может быть, в течение нескольких лет вовсе не понадобятся". Писал Канкрин и о том, что "паровые повозки не могут быть допущены". Беспокоился министр финансов и о возможном истреблении лесов, так как у нас якобы "каменного угля нет", и о том, что от проведения железных дорог "понесет значительные убытки и расстройство обширный крестьянский промысел извоза, а может быть, и водяного сплава". Граф Толь при царе держался весьма замкнуто и не выступал против построения железной дороги Санкт-Петербург - Москва, однако на заседаниях комитета, в отсутствие Николая, осторожно высказывал сомнения в пользе подобных дорог в России, где имеется много превосходных водных путей и где климат чрезмерно суров. - Едва ли при таких обстоятельствах, - говорил граф, - железные дороги могут быть построены с надеждой на успех. Неожиданно у Толя блеснула мысль, которая, по его мнению, должна была показаться убедительной царю Николаю. Зная, что император не любит и боится простого народа, он однажды в его присутствии воскликнул с пафосом: - Нельзя отрицать, что идея Герстнера сулит некоторые выгоды, ваше величество, однако подумайте и о том, что перевозка пассажиров по железной дороге есть самое демократическое учреждение, какое только можно было придумать для преобразования государства! Царь молча опустил голову. С минуту длилось тягостное ожидание. - В этом есть правда! - после раздумья согласился Николай. С тех пор как дело Герстнера перешло в комитет, судьба австрийца больше не интересовала демидовского управляющего. "Теперь слово за царскими министрами! - думал он, однако не мог успокоиться. - Неужто такое дело затеют без русского купца и заводчика?" Данилов строго соблюдал интересы своих хозяев, но и себя не забывал: прижимистый Павел Данилович кое-что утаил на "черный день". Вольготно и хорошо жилось старику у Демидовых, ничто ему не угрожало, но в душу управляющего давно закрался бес алчности и как червь точил ее. "Хватит с меня! Весь сивый стал, побурел. Пора пожить и для себя! - с необычным жаром, распаляя себя заманчивыми надеждами, думал он. - Эх, в купцы бы махнуть! Показал бы я им, шельмецам, где раки зимуют!" В эти часы Данилов вспоминал жадного и хваткого Никиту Акинфиевича. "Вот это демидовское семя! Весь в деда и в батюшку своего был, а внуки - проедалы. Лесть безмерно любят; оттого и слепы, что не видят своей выгоды!" - думал он о молодых хозяевах - Павле и Анатолии Демидовых. Однако старик спохватывался, сейчас же отгонял от себя "сомнительные" мысли и горько, по-холопски качал головой: "Эх, горе-то какое! Башка сивая, а бес спокою не дает!" Сказывалась у Данилова старая рабская привычка, которая вошла в плоть и кровь: сколько в душе ни бунтовал он против Демидова, но всегда холопски смирялся перед ним. Не докладывая владельцу о своих намерениях, решил Павел Данилович на свой страх и риск добраться до комитета. Мысленно он перебрал всех его членов и обдумал, к кому обратиться. "Канкрин - немец, червивая душа. Жаден! Своим попустительствует, а русским - ни-ни, не смей! Сам старик, а молодых бабенок смертельно любит. Через них, что ли, захватить на крючок? - прикинул в уме демидовский доверенный, но тут же с брезгливостью отбросил подлую мысль: - Вот уж николи сводником не был, а на старости лет и подавно!" Мысли Данилова перебежали на главноуправляющего ведомством путей сообщения. "Граф Толь? Но и от него, как чесноком, разит немецким барством! Он не только нашего брата, но и русского духу не терпит! - поморщился старик. - А до господина Бенкендорфа, спаси и помилуй нас господи, не только с просьбой добраться, но лучше за версту кругом обойти его!" И вдруг он вспомнил о Сперанском и обрадовался. "Этот - русский! - одобрил он свой выбор. - Хотя и русские разные бывают. Другой - ровно бешеный пес, норовит из зависти своего же русского ядовитым зубом цапнуть. Знавали и таких". Сколько ни прикидывал Павел Данилович, а выходило, что самый подходящий и доступный для него человек - Сперанский. Старик тщательно обрядился в темный суконный камзол, в русские сапоги со скрипом, расчесал бороду. "Слава богу, давно из моды вышли парики!" - облегченно вздохнул он. В экипаже, запряженном парой вороных, он отправился к Сперанскому. Словно наворожил кто Данилову: ему повезло, он удачно попал на прием к сановнику. Сперанский принял его запросто, усадил старика в кресло и сразу перешел к делу. - Сказывайте, почтенный, по какой нужде пожаловали? - спросил он, разглядывая умными глазами кряжистую фигуру Данилова. С лукавым видом, издалека начал свой разговор Павел Данилович. - По столице, ваше превосходительство, ходят слухи о чугунке... - Стало быть, вы о железной дороге? - улыбнулся Сперанский. - Скажите, любезный, купцы сим делом заинтересовались? - Ой, как заинтересовались! Шибко засуетились, ваше превосходительство! - с жаром воскликнул Данилов. - Вы сами подумайте: где это видано, чтобы такое затевать без русского купца и заводчика! Да наш Урал-батюшка, к примеру будь сказано, испокон веков доброе железо на всю Расею отпускал! И топоры, и косы, и шины, и кровельное железо, а о пушках да ядрах и сказывать не приходится! Кто же, как не Демидовы, чугунные колесопроводы поставить могут для задуманного? Сперанский внимательно слушал Данилова и кивал в такт головой. Его серые умные глаза смотрели прямо. Одет сановник был в темный мундир с двумя звездами, вокруг жилистой шеи тщательно повязан белый галстук. Опрятность и сдержанность чувствовались в его одежде и поведении. Павел Данилович тяжко вздохнул, утер пот, выступивший на обширной бледной лысине, и выжидательно посмотрел в глаза Сперанского. - Согласен с вами, почтенный, - еле заметно улыбнулся сановник. - Для возведения, железных дорог понадобится очень много рельсов... - Вот, вот именно, ваше превосходительство! - обрадовался Данилов догадке собеседника. - Кроме того, рассудите сами: если иноземцы свой капитал в стройку вложат, то, как божий день ясно, они и доходишки в свой карман положат. Не так ли? - Вы правы! Хорошая мысль! - одобрил Сперанский и живо перевел разговор на заводы. Интересовался он буквально всем и особенно расспрашивал про работных. - Скажите, любезный, как обстоит дело с правовым положением на демидовских заводах? - спросил он. - Чего-с изволили сказать, ваше высокопревосходительство? - недоумевая, взглянул на сановника Данилов. - Правовое положение, понимаете? - настойчиво повторил Сперанский. - Ага, понимаю, понимаю! - угодливо подхватил старик. - Да у нас все как есть - по закону; как его императорским величеством государем предписано, так и держимся... А в голове Данилова мелькнула злая, насмешливая мысль: "Нашел о чем спрашивать! Тоже "правовое"! Да у нас, поди, на всем Камне сплошное бесправие, и ничего; живем и бога славим! Да неужто про мужиков и работных законы пишутся? Это только для господ дворян!" Злоязычен бывал порой Павел Данилович, но на этот раз крепко прикусил язык и умильно поглядывал на сановника... Покинул Сперанского демидовский управитель обнадеженный. Неторопливо он возвращался домой. Сидя в высоком экипаже, весело поглядывал по сторонам и кому-то невидимому грозил: "Погоди, и к нам придет удача! Демидовскую рельсу мы положим на дорогу. Непременно! И, кто знает, может еще Павел Данилович Данилов в купцах походит. Ух, и держись тогда! Размахнемся - удержу не будет!" И такая радость подмывала самоуверенного старика, что ему хотелось выскочить из экипажа, броситься первому встречному купцу на шею и сказать: "Гляди, милай, я вот этими самыми локтями немцев для вас растолкаю!" Однако он не выпрыгнул из экипажа и никуда не бросился. Посмотрел угрюмо в спину кучера и властно крикнул: - Эй ты, орясина, сворачивай к храму пресвятой Казанской божьей матери! Свечу надоть водрузить перед образом!.. Сперанский на заседании комитета в присутствии царя заявил: - Ваше императорское величество, вам известно, что я сторонник железной дороги. Одно только соображение меня сильно беспокоит: капиталы на строительство будут заграничные, потому и доходы все от устроения дорог будут навсегда принадлежать иностранцам! Николай нахмурился. С недовольством, исподлобья, он посмотрел на Сперанского, но тот не смутился и спокойно продолжал: - Рассудите, государь: по проекту привилегии, предложенному вашему вниманию господином Герстнером, начало уплаты налогов концессионерами предусматривается лишь через пятьдесят лет; значит, русская казна не будет даже участвовать в доходах от дорог!.. Царь не сдержался. Звеня шпорами, он поднялся перед столом и грубо прервал своего сановника: - Не могу согласиться с вами: для России полезнее всего привлечение именно иностранных капиталов!.. На этом краткое заседание окончилось. Однако Сперанский не сдался: он сам составлял ответы Герстнеру и не хотел выдавать ему привилегии до тех пор, пока не будет организована компания. Сперанский любил все устойчивое, солидное и поэтому не особенно доверял шаткому в своих действиях австрийцу. Не скрываясь, он отстаивал перед царем в своей докладной записке развитие отечественных капиталистических предприятий. "Дух коммерческих компаний у нас только что возникает, - писал он, - правительству должно его поддерживать, а поддерживать иначе нельзя, как вводя и поощряя одни предприятия обдуманные и сколько можно верные. Один или два примера неудачи и упадка могут подавить рождающееся к ним доверие, и тогда трудно будет снова возбудить его..." Герстнер вел себя весьма осторожно: он пока не просил у правительства ни субсидий, ни гарантий доходов, боясь преждевременно отпугнуть русские власти. Он рассчитывал на получение привилегии: если она будет дана, то, несомненно, появится и возможность образовать акционерное общество. Между тем до этого было далеко. Комитет потребовал у Герстнера подробных финансовых выкладок: сколько будет стоить дорога, какой доход она станет приносить, какие имеются в виду капиталы и каков размер их? Профессор, проклиная все на свете, снова принялся за расчеты и проекты. Тем временем сведения о разногласиях в комитете постепенно просочились в печать, и сразу закипели страсти вокруг вопроса: нужны России или не нужны чугунные дороги? Данилов, который до сих пор ничего не читал, кроме библии и Апостола, на сей раз с рвением взялся за журналы и газеты, в которых печатались статьи о дороге. В журнале "Общеполезные сведения" Павел Данилович прочел статью, заманчиво озаглавленную: "Мысль русского крестьянина-извозчика о чугунных дорогах и пароходных экипажах между Санкт-Петербургом и Москвою". "Любопытно, весьма любопытно знать, с каких это пор русские мужички-извозчики стали пописывать!" - с насмешливым недоверием подумал Павел Данилович. Водрузив очки на багровый с синими склеротическими прожилками нос, он стал читать. Не сводя глаз с печатных строк, он то и дело ахал: - Ну и бес! Ишь, леший! Да неужели это извозчик? Чую, милый, кто ты такой есть человек! "Крестьянин-извозчик" писал в журнале: "Дошли до нас слухи, что некоторые наши богатые господа, прельстясь заморскими затеями, хотят завести между Питером, Москвою и Нижним чугунные колеи, по которым будут ходить экипажи, двигаемые невидимою силою, помощию паров. Мы люди темные, неученые, но, проживши полвека, бог привел измерить свою родную землю, быть не раз в неметчине, на ярмарке в Липовце и довольно наглядеться иноземного да наслушаться чужих толков. Затеваемое на Руси неслыханное дело за сердце взяло: хочу с проста ума молвить, авось люди умные послушают моих мужицких речей!" - Ах, поганец, соловьем разливается! - ухмыльнулся в бороду Павел Данилович. - Ловко барин пишет. А ну-ка, посмотрим дальше! - Он снова с большим рвением взялся за статью. "В самой Англии, как слышно, не все затеи по нутру народу, - продолжал "крестьянин-извозчик", - говорят, что с тех пор, как завелось там на фабриках чересчур много машин, рабочие люди лишились дневного пропитания и так разрослась бедность, что приходы принуждены собирать деньги для прокормления нищих. Не дай бог нам дожить до этого! Пока господь бережет нас и царь милует, есть у нас руки и кони, так не пойдем под окны напевать заунывные песенки. Но русские вьюги сами не потерпят иноземных хитростей, занесут, матушки, снегом колеи, в шутку, пожалуй, заморозят и пары. Да и где взять такую тьму топлива, чтобы вечно не угасал огонь под ходунами-самоварами. Али тратить еще деньги на покупку заморского угля для того, чтобы отнять насущный хлеб у православных? Стыдно и грешно!" Данилов лукаво покрутил головой. Из-под мужицкого армяка темного и неученого крестьянина явно выглядывали руки крепостников-помещиков и предпринимателей извозного промысла. - Ох, милай, узнаю! - рассмеялся Данилов, закрывая журнал. - Такой мужичок-извозчик и у нас в Тагиле есть. Ушков! Крепостной, а вся заводская конница в его руках. Телеги его, кони его, и прибыль вся ему! Вот и взвыл... А ну-ка, что в сей книжице сказывается? - Павел Данилович взял со стола тощую брошюру и там прочел: "Я признаюсь, с