вой: - Смотри, вот она! А ну-ка, за храброго моего фейерверкера Павлушку, за сукина сына денщика Савку, спасшего мне не раз жизнь, выпьем, Демидов! Размашистым движением он "вонзил рюмку" в рот, не делая передышки, налил вторую и снова поднял над головой. - За моих товарищей по оружию - Николая Демидова и Дормидонта, за столяра Василия, выручавшего меня в юности из критической нужды, и за воинов, живот свой за отечество на поле брани положивших! - провозгласил он и снова быстро опрокинул рюмку. - Э-э, Демидов, не отставать! Помнишь, как по аршину пили? Было времечко! А за монашенку Аленку? Эй, наливай, Иван! Изогнувшись над хозяином, гайдук в третий раз налил рюмку. - Уйди! - отмахнулся от него Свистунов и снова провозгласил: - Выпьем за упокой души моих незабвенных родителей, рабов божьих Спиридона и Клавдии! Выпьем за блудницу цыганку Аграфену, и за нашего пономаря Сысойку, и за все православное воинство! Демидов положил руку на плечо хозяина: - А не хватит ли, господин гвардии поручик? - Скоро ретируешься с боевой линии, Демидов! - запротестовал Свистунов. - Не в том дело! - стараясь смягчить пьяницу, вкрадчивым голосом заговорил Николай Никитич. - Много лет мы с тобой не виделись, Феденька, а ты о себе не рассказываешь. Как живешь? - Плохо живу, Демидов! - взволнованно сказал поручик, и хмельные глаза его возбужденно заблестели. - Ничего в жизни не осталось, кроме сих погребцов со штофами да коней. Последнее имение прогуливаю, братец! Все тут!.. Он опустил лохматую голову, в которой густо засеребрилась ранняя седина. Задумался. Тьма за окном стала заметно редеть и сменилась розовыми бликами зари. В комнате плавали густые синие клубы табачного дыма, стоял крепкий запах винного перегара. Все это было знакомо Демидову по гвардии, но теперь казалось далеким, отошло в прошлое. Во многом он изменился с тех пор, как оставил военную службу. А вот Свистунов как бы застыл на месте - навек остался гвардии поручиком. Демидов вздохнул: было грустно и тяжело на душе. Глазами он указал гайдуку на окно. Сметливый слуга приоткрыл раму. В окно ворвалась струя свежего, бодрящего воздуха. В озаренных восходом кустах щебетали птицы. - Утро, братец! - вдруг поднял голову Свистунов и заорал: - Станция! Прибыли! Павлушку сюда! - Он пронзительно свистнул. На свист в комнате мгновенно появился человек со жгучими глазами и черными усищами, косая сажень в плечах, красная рубаха - пламенем. Он рабски ловил взгляд своего владыки. - Голову выше, Соловей-разбойник! - закричал на него Свистунов. - Ешь меня глазами, каналья! Готовы ли кони? - У подъезда! - доложил слуга. Гайдук быстро, словно играя, облачил барина в шелковую голубую рубашку. Веселые глаза Свистунова горели лихорадочным огнем. Опираясь на палку, прихрамывая на правую ногу, он выступил вперед. - Демидов, шествуй за мной! Они вышли на широкое крыльцо. Над парком, убранным в осенние цвета увядания, всходило солнце. На травах блестела крупная роса. Четыре лакея в плисовых поддевках и в желтых рубашках стояли на ступенях лестницы. При появлении Свистунова они почтительно склонили головы. У крыльца, позванивая бубенцами, нетерпеливо била копытами тройка гривачей, убранных в серебряную упряжь с крупными бляхами. Молодец со жгучими глазами чертом взлетел на облучок. Не зевал и гайдук - вскочил на скакуна и с нагайкой в руке вынесся вперед экипажа. - Да куда ж мы поедем? - полюбопытствовал Демидов. - На выводку! - выкрикнул помещик и взмахнул рукой. - Пошли! Черноглазый ухарь гикнул, взвизгнул, и кони понеслись. Под расписной дугой залились колокольцы, загремели бубенчики малиновым звоном. Резвая тройка, с породистым рысистым коренником и в крендель изогнутыми пристяжными, понеслась птицей, всклубила пыль... Кони быстро домчали их до обширной конюшни. Свистунов проворно выбрался из коляски и увлек за собой гостя. Тридцать отменных коней стояли у яслей. Властный и решительный Свистунов самоуверенно входил в каждое стойло. Если лошадь беспокоилась, кося налитыми кровью глазами, он ласково гладил ее по хребту, и животное стояло как вкопанное. Конюхи - крепкие молодцы - засуетились при виде хозяина. Началась выводка. У Демидова разбежались глаза: до чего хороши были лошади! Он не знал, на какой остановить свое внимание. Каждую из них держали под уздцы два конюха, но иной резвый жеребец, играя, взрывая копытами землю, поднимал их на воздух. Перед гостем проходили чистокровки вороные, караковые, гнедые, серые в яблоках, с золотым отливом, с длинными шелковистыми гривами. Когда они вздрагивали, казалось, будто волна пробегала по нежной атласной коже животных от хвоста до головы. У Демидова дух захватило: - Ух, и кони! В эту минуту, гарцуя и заносясь в сторону, из конюшни выбежал гигант золотистой масти с круглыми пятнами на спине. Злобно косясь, он фыркал по сторонам. Приблизившись к хозяину, конь поднялся на дыбы. Один из конюхов вдруг заробел, выпустил повод, и тот запутался между ногами лошади. Второй конюх не струсил, быстро пригнулся к земле и сдержал страшного злобного гиганта. Свистунов бестрепетно смотрел на любимца. - Отпусти повод! - приказал он конюху. Молодец отпустил повод, но конь, гарцуя, продолжал бить ногами. Тогда бесстрашный конюх ухватил из-под ног лошади повод и ударил ее по шее кулаком. - Стой, леший! - закричал он. - Не видишь, барин нами любуется. Резвый скакун вдруг успокоился. Свистунов подошел к лошади и погладил ее по шее. - Балуй, шалун! Демидов не мог наглядеться на прекрасное животное. Да и не только он один любовался им, - все конюхи не могли оторвать глаз... Только один крепыш с рыжеватой бородкой безразлично сидел у конюшни и ладил хомуты. "Шорник!" - подумал Демидов, и глаза его снова перебежали на лошадей. Он искренне позавидовал Свистунову: "Пьяница, пустохват, а в конях разбирается! Орлову под стать!" Между тем, поласкав любимца. Свистунов отошел от выводки. Заметив безразличного шорника, он вдруг вспылил: - Все еще об игрушках думаешь? - заорал он на крепостного. - Кто это? - тихо спросил Николай Никитич. - Ефимка Черепанов! - сердито отмахнулся помещик. - Помешался на механизмах. Куклы ладить мастер, машинки, а в живой твари не разбирается. Ну куда он мне! Купи его, Демидов! У тебя на заводах, пожалуй, сгодится! - У меня больше горбом люди работают, а машины мне не с руки. Дорого! - сдержанно отозвался Демидов. - Но все же, господин поручик, ловлю тебя на слове, куплю сего крепостного. - Бери, дешево отдам! - остывая, сказал Свистунов. Николай Никитич внимательно разглядывал Черепанова. Крепостной выглядел степенно, был жильный, бородка обрамляла энергичное лицо со смелыми умными глазами. Он тревожно смотрел на Демидова. - Ну, что пнем на болоте сидишь? - закричал на него хозяин. - Встать надо! Видишь, барин о тебе разговаривает. Черепанов встал, угрюмо потупил голову. - Бери его, не гож мне в хозяйстве. Мечтатель! За две тысячи ассигнациями бери! - деловито сказал Свистунов. - Семейный? - строго спросил Демидов. - Холост, - коротко отозвался Ефимка. Он поднял на Демидова потемневшие глаза: - Неужто и впрямь купите?.. Ох, горе! Жаль степи покидать! - Бери! - бесшабашно махнул рукой Свистунов. - Бери, Демидов, а то передумаю: на борзую поменяю у соседа! - Покупаю! - решительно сказал Николай Никитич. - Сегодня же отбуду и его заберу. Приготовься на вывод! - строго сказал он Черепанову... Хозяин и гость повернулись и пешком пошли к дому. За ними в отдалении тихо следовала коляска. Слева в крутых берегах мелькнула река, над ней сельцо, которое Демидов миновал ночью. До чего ж убого выглядело оно при свете дня! Низкие, подслеповатые мазанки, крытые сгнившей соломой, поросшей теперь зеленым мхом. Горькая бедность била в глаза. На улице в песке копались золотушные дети. Все шло к упадку, к истощению. Словно угадав мысли Демидова, Свистунов пожаловался: - Приказчик - великий плут и хапуга, обкрадывает меня, но поймать не могу. Эх, Демидов, Демидов, - сокрушенно вздохнул помещик, - одна радость и осталась - кони! А там - кончено! Припадая на правую ногу, он заторопился к господскому дому, зловеще высившемуся над окружавшей бедностью. С ясного неба прямыми потоками лился золотой свет, и под этим чудесным светом особенно красивым казался дальний лес, могучие дубы на плотине, которые своими осенними пламенеющими листьями будто хотели прикрыть крестьянскую бедность. На солнышке земля лежала черной, жирной - плодоносная земля! "Отчего же хозяин этой земли проживает последнее? - удивленно думал Демидов. - Видно, не умеет дела вести! Вот откупить эту плодоносную жирную землю, согнать мужиков да пустить по степи конские табуны. Любо! От заводов далеко, а то бы..." Но тут же он отбросил эту алчную мысль. Поздним вечером Демидов отправился дальше. Позади экипажа катилась тележка, а в ней сидел механик Черепанов. Новый хозяин не сдержался и спросил на привале Ефима: - Небось хорошо жилось тебе в орловских краях? - А чего хорошего в нашей крестьянской доле? В одной цене с борзыми ходим. Одинаково светит солнце, да не всех справедливо греет! В голосе Черепанова прозвучала обида. Лицо стало печальным. Он хотел отмолчаться, но Демидов не давал покоя своими расспросами, и они жгли душу крепостного, как раскаленное железо. Он сидел, опустив голову. О, как тяжело было покидать родные края! - Ты не вешай головы! - подобрев, успокаивал Демидов. - Известно мне от добрых людей, что руки твои умелые. Видал твоего золотого петушка! Лицо Ефима просветлело, но голос его прозвучал глубокой горечью: - Золотой петушок! Эх, господин, руки мои золотые, а доля чугунная!.. Он с тоской оглядел степь. Далеко на востоке вспыхивали зарницы. Бледными молниями они пробегали над синим горизонтом, на мгновенье озаряли вечернее небо и погасали. Надвигалась ночь, а кругом шли раздольные степи, простор... - Сколько земли кругом, а человеку тесно! - сказал Ефим, а про себя подумал: "Придет время, вспыхнет и пойдет по земле горячий пал! Сожжет он тогда все лишнее!" Заря погасла. Из оврагов и низин стала наползать и подступать со всех сторон ночная тьма. Вспыхнули звезды, а на степных озерах загомонили лебединые и гусиные стаи. Где-то у далекого перелеска блеснул и поманил к себе огонек костра. Демидов долго смотрел на него. Костер то сыпал искры, то бледнел. - Сколько тут непуганых птиц! - прислушиваясь к лебединым кликам, жадно вздохнул он. - Раньше еще больше было. В рощах тетерева, словно куры в огороде, ходили. Ступишь ногой - петух срывается с березки, ступишь другой - кура бежит. Хочешь - руками лови! - Голос Черепанова прозвучал печально. Эта печаль сливалась с синей ночью, которая опустилась на степь. Манящий огонек стал ярче, золотые искры сыпались в тьму. - Вот и костер! - обрадовался Демидов. - Гляди, никак цыганский табор! И в самом деле, впереди забелел шатер, а у огня обозначились озаренные смуглые лица. Тройка неслась быстро, костер все приближался. Вот поднялась высокая лохматая тень: на дорогу вышел цыган с непокрытой курчавой головой. - Стой! - приказал ямщику Николай Никитич, и бубенцы, рассыпав в степи последнюю звонкую трель, сразу смолкли. Цыган подошел к тройке, и глаза его вспыхнули. - Хороши кони, барин! Ай, хороши! - похвалил он. - Милости просим к огоньку! Что-то знакомое прозвучало в голосе цыгана. Демидов силился вспомнить, где он видел этого коренастого носатого бродягу. С хриплым лаем собаки бросились к тройке. Цыган, щелкая бичом, отогнал их прочь. У костра сидели две цыганки и доедали неприхотливый ужин. Одна из них - седая, морщинистая старуха - ела жадно, вторая - молодая, с усталым, но привлекательным лицом, - слепо смотрела на огонь. И в этой цыганке что-то знакомое почудилось Николаю Никитичу. - Садись, барин! Прости, дорожного гостя нечем побаловать! - сказал цыган. Старуха сверкнула недобрыми глазами: - У него, поди, своего добра хватает, и тебе еще даст! Молодая подняла голову, и Демидов увидел, что она слепа. Он отвернулся и хотел уйти, но подошли Орелка и Черепанов. Точно сговорившись, оба обрадовались: - И впрямь, у огня неплохо отвести душу!.. - Садись, садись, желанные! - сказал цыган и подбросил в огонь хворосту. Пламя костра вспыхнуло ярче, красные отблески пробежали по лицам. Вдруг цыган вздрогнул, дрожащим голосом прошептал: - Мати божия, вот где знакомого человека встретили! - Данила! - узнал бродягу Демидов, и все сразу вспомнилось ему. - Каким ветром занесло тебя сюда? Молодая цыганка страдальчески прижала руки к груди, насторожила слух: - Да кто же это? Скажи еще словечко, добрый человек! "Неужели это она, Грушенька?" - со страхом подумал Николай Никитич и посмотрел на слепую. Лицо ее, озаренное пламенем, порозовело, и распустившиеся косы легкими прядями развевались на ветерке. - Что же не скажешь словечко? - огорченно повторила слепая. - Чует мое сердце, что в давние годы знавала я тебя! - Знавала! - решительно сказал Демидов и подошел к ней. - Грушенька, помнишь поручика Феденьку и его друга?.. - Батюшки! - обрадованно закричал цыган. - Ей-богу, это Демидов! Барин! Милый ты мой, золотой, вот где довелось встретиться! - засуетился он. - Николенька! - протянула руку цыганка и стала шарить вокруг себя. Демидов догадался и покорно приблизился к ней. Тонкими, легкими пальцами она, словно дуновение ветерка, прикоснулась к его лицу и руке. - Все такой же красавец! - улыбаясь, сказала она. В уголках глаз блеснули слезинки. - Пролетело времечко, ушло золотое! Видишь, какая я... стала! Из ревности одна столичная краля очи цыганке выжгла. Ох, и что я теперь! - Из груди ее вырвался болезненный стон. - Да ты все такая же! - с жаром вымолвил Демидов и, оборотясь к Орелке, крикнул: - Тащи погребец да ковер сюда! Привел бог встретить в чистом поле свою молодость! На душе Николая Никитича было и тоскливо за минувшую юность и радостно за поминку о ней. Светлые воспоминания молодости крылом жар-птицы коснулись сердца, и он мечтательно присел у костра. Старуха с ястребиным носом подобрела, отодвинулась подальше. - Мати святая, и во чистом поле добрые люди встречаются! - Она алчно посмотрела на погребец, который выволок из телеги Орелка. - Вот и сыты будем. Эх, барин, барин, сколько горя, печали и страданий мы перенесли! - Ну, ты помолчи, старая! - прикрикнул на нее Данила и подбросил в огонь новую охапку хвороста. Над костром взмыло пламя, золотым роем посыпались искры. - Так ты помнишь меня, Грушенька? - сердечно спросил Николай Никитич. - Помню и тебя и Феденьку. Нет его! С той поры, как выслали его из Санкт-Петербурга, и слух пропал. Умер, наверное, мой желанный! Данила хмуро посмотрел на слепую. - Будет тебе старое вспоминать! Все быльем-травой поросло и не воротится! - сердито сказал он. - Спой лучше барину, он тебе руку позолотит! - Не надо мне золота! - недовольно отозвалась слепая. - Мне и без него сейчас хорошо... Спою и так!.. А Феденька, знать, умер! - обронила она, опустила голову и задумалась: - Что спеть-то, не знаю? "Сказать или не сказать о Свистунове? - взволнованный воспоминаниями, подумал Демидов. - Впрочем, к чему травить зажившие раны?" Грушенька улыбнулась про себя. Данила подал ей гитару, она пробежала пальцами по струнам. - Сейчас спою для тебя. Извини, что грустное! Она встряхнула головой, густые пряди волос рассыпались по плечам, и чистый, чудесный голос огласил уснувшую степь: Плачут все со мной деревья, Горько слезы льют, А по небу быстро тучи Черные плывут... Синие звезды низко склонились над табором. Старуха махнула рукой и отошла к ковру, который расстилал Орелка. Черепанов не сводил опечаленных глаз с цыганки. Она продолжала жаловаться: Эх, тоска моя, кручина! Горькая судьба! Сердце ноет от печали, Жизнь мне не люба... Демидов опустил голову, молчал. Неподалеку в овраге что-то лепетал ручей. Голос цыганки вплетался в тихое журчание струи: Мне не долго жить осталось, Смерть моя близка... Не глядите же, цветики, В очи вы мои... Орелка стоял в тени с открытым ртом, боясь пропустить словечко из песни. Когда цыганка кончила петь, он громко вздохнул. - До чего хороша песня!.. Николай Никитич, пожалуйте, кушать подано-с! - неожиданно закончил он. - Эй, эй, ты куда, ведьма, раньше господина нос суешь! - погнал он старую цыганку от ковра. Стояла пора звездопада, то и дело золотинки срывались и катились к темному степному окоему. Ласковая теплая ночь, печальная песня цыганки растрогали Демидова. - Садись все к моему хлебу-соли! Орелка, вскрой вино! Легкий гомон поднялся над табором. В шатре закричал ребенок. Груша поднялась и принесла завернутое в пестрое тряпье дитя. - Вот сынок мой! - с необычайной теплотой сказала она и, легко покачиваясь, стала его убаюкивать. На лице слепой блуждала светлая улыбка. Она руками скользила по лицу ребенка, который таращил веселые глаза на раскаленные угольки костра... Хмель слегка туманил голову Николаю Никитичу. Он положил руку на плечо Данилы. - А ну, цыган, скажи по совести, какими судьбами тебя забросило на Орловщину? - Долю свою ищу, барин! Молчавший Черепанов вдруг обронил: - Пустым занимаешься, человек! Судьба сама найдет смерда. Что за доля у бедняка? Куда от нее уйдешь? Демидов хотел прикрикнуть на холопа, но цыган усмехнулся и поддержал крепостного: - Не обижайся, барин, на правду. Верно говорят люди: правда глаза режет. Но твой человек истину молвил. Слушай, барин, расскажу я тебе одну присказку, куда девалась цыганская доля... - Рассказывай! - милостиво согласился Николай Никитич. Цыган выпил чару, крякнул от удовольствия, утер бороду. - Хорошее вино! Давно не пил такого... Слушайте, добрые люди! - обратился он ко всем и спокойным голосом повел сказ: - Однажды бедный цыган ловил в озере рыбу, а вместо рыбки вытащил сеткой каменючку. А она так золотом и горит. Вернулся цыган с добычей в свой табор и говорит женке: "Рыбы черт ма, одну каменючку вытянул!" Баба и отвечает ему, не злобясь: "Хвала богу, и каменючка к счастью. Пусть нам будет свитлом в шатре!" Так и сотворили. Днем ее рядном закрывали, а ночью она светила вместо огня. Горит каменючка, как светел месяц. Случись такое, мимо цыганского шатра проезжал царь, и диву он дался: "Откуда в бедном цыганском шатре да такой ясный свет?" Вошел он в шатер, увидел золотую каменючку, и затрясло его от зависти: "Гей, цыган, продай мне этот камень! Озолочу тебя!" Женка в слезы: "Ой, что ты! Ни за что не отдам! От этого нам на целый век светло!" Царь вынул кошелек с золотыми и бросил цыгану: "Бери!" "Не возьму я грошей! - отказался цыган. - Каменючка - это мое счастье. Отдам я ее тебе, царь, только тогда, когда бумагу напишешь, а в ней, в той бумаге, укажешь всему царству-государству, чтобы цыган за людей признавали, чтобы их счастье, как эта каменючка, сияло..." Обозлился царь: "Ишь ты, чего захотел!" И приказал сжечь шатер. Царевы прихвостни и рады стараться, сожгли добро бедняка. Насилу цыган успел захватить своих детей да бежать куда очи глядят. Так золотая каменючка и досталась царю! - со вздохом закончил Данила и повел глазом на Демидова. - А это, скажу тебе, барин, самый драгоценный камень был во всем свете... С той поры, батюшка, все цыгане на царя в большой обиде за то, что украл царь у них цыганскую долю... - Вот тебе и доля! - шумно вздохнул Ефим. - Не только у цыган ее украли, но и русского холопа обошли!.. - Ну, ты, уходи отсюда! - злобно прикрикнул Орелка на механика. - Тебя, как доброго, барин за один кусок посадил, а ты что понес! Иди, иди к своему месту. Данила сердито покосился на Орелку, поднял голову и вдруг как ни в чем не бывало задумчиво вымолвил: - Гляди, вон еще звездочка сорвалась и покатилась к оврагу. Знать, чья-то душенька уснула на земле... Костер угасал. Из-за кургана поднимался запоздалый багряный месяц. Демидов потянулся, зевнул: - Спать пора!.. А неправда твоя, Данила. Никто долю у человека не отбирал. Всяк кузнец своего счастья. - Не знаю, батюшка, - тихо отозвался цыган. - Каждый по-своему судит... Пошли бы в шатер, прилегли!.. Николай Никитич поморщился: - Благодарствую! Я тут, под звездами, полежу, а в шатре у тебя, поди, блох много!.. Груша промолчала, тихо встала и с ребенком на руках пошла к пологу. В небе катился месяц. Облака плыли под звездами, то и дело закрывали его. Набежал ветерок, вздул последние искорки костра, и над степью потянуло сизым дымком. Все постепенно разошлись и затихли на своих местах. На холодной росистой заре проснулся Николай Никитич и приказал закладывать коней. Цыганки еще спали. Из шатра вышел Данила, поклонился Демидову: - Счастливо, батюшка, в путь-дорогу! Перекликнулись погремки-бубенчики, и тройка рванулась с места. За ней покатилась и тележка Черепанова. Все минувшее сразу отошло назад. Разгорался погожий денек отходившей осени. Легко дышалось, но грустно было в степи и во встречных перелесках. Земля, покидаемая солнцем, казалось, тихо сгорала в золотисто-багряном пламени вечерних и утренних зорь. Кони резво вынесли путников в придорожный лес. Торжественный и безмолвный, как сияющий храм, стоял он, залитый красными и золотыми огнями осени. В воздухе обильно разливался тонкий запах увядающей жизни. Копыта глухо били по мягким пуховикам опавших листьев, пестрых и роскошных, как драгоценный персидский ковер. Гулко и четко раздавались звуки в опустевшем лесу. Впереди заунывно зазвенел почтовый колокольчик. Навстречу медленно выкатилась повозка. Через минуту она поравнялась с тройкой Демидова. Николай Никитич успел заглянуть в повозку, запряженную тощими лошадьми. В глубине ее сидел, понурив голову, измученный человек, скованный кандалами. Справа и слева его оберегали солдаты. Скупое осеннее солнце блеснуло на синеватых лезвиях штыков. Демидов приказал придержать лошадей. - Кого везете? - окликнул он конвойных. - По указу его императорского величества государя Павла Петровича везем в Сибирь разжалованного полковника. Фрунт порушил... Арестант поднял глаза, хотел что-то сказать, но Демидов закричал ямщику: - Гони, холоп! Навстречу из-за черных дубов выбежала толпа беленьких стройных березок, а за ними показалась крошечная избушка лесника. Сквозь золотые узоры листвы поднималась голубенькая струйка дыма... "Прощай, Орловщина! Прощай, родимый край!" - горько подумал Черепанов и в последний раз поглядел туда, где в широкой просеке леса все еще желтела степь да высоко в синем небе поднимался древний курган. 4 Бесконечные, тяжелые дороги шли на Урал. Много рек пересекли путники, много бродов проехали, дремучих лесов миновали, городов позади себя оставили, а еще больше деревень и сел, - и все Русь, одни порядки в ней, и одна дума щемит сердце Черепанова. Далека-далека путь-дорога на Каменный Пояс, а горе-беда рядом с Ефимом шагает: стоном стонет вся крепостная Россия от насилий и ярма барского. В Казани Демидов задержался: проверял амбары с железной кладью. Черепанов однажды зашел в царский кабак и встретил там горемыку: за грязным тесовым столом сидел русоголовый парень и пил горькую. Перед детиной лежала старая скрипка. Ефим подсел к столу, перекусил и спросил парня: - Откуда у тебя скрипица, милый человек? В обращении Черепанова горемыка уловил, что тот любит инструменты, интересуется ими. Он доверчиво посмотрел на Ефима и, в свою очередь, спросил его: - Дворовый? - Крепостной мастеровой! - отозвался Черепанов и, бережно взяв скрипку, осмотрел и осторожно тронул струны. Чистые певучие звуки защемили сердце. Инструмент выглядел стареньким, затертым, а подал глубокий, волнующий голос. Орловец удивленно уставился на парня. - Отколь у тебя такая звучная скрипка? - Не продажная, а дареная, - любовным взглядом обласкал парень инструмент. - По тайности отдала одна крепостная женка. Скрипица эта наиграна одним умельцем. Нет его ноне на земле, истребили лиходеи наши! Талант великий бог ему дал, да барам сей талант не по нутру пришелся. Говорила-пела под его рукой сия скрипица о злосчастном народном горе. Слышишь, мастеровой? - Слышу! Но только скажи, кто сей талант был? - Андрейка Воробышкин, демидовский крепостной! Вот кто! Слышал? - Не довелось слышать о нем! - признался Ефим. - Жаль! Замучили человека в остроге за нашу правду! - упавшим голосом сказал парень. - Его-то загубили, а песня вольная в сей скрипице осталась. Ее не посадишь за железные решетки, не скуешь кандальем, и топор палача бессилен перед ней! Великий талант, братец, был! Черепанов грустно опустил голову. - Да, не одного Демидовы сгубили, не один талант себе на потребу приспособили! - в раздумье сказал он. - Но верное слово сказал ты, парень: бессмертно человеческое слово о воле и доброй жизни! Гляди, что творится: нет Андрейки Воробышкина, а песня его поется, ее слушает народ! Выходит, жив сей талант в сердце простолюдина и будит его к лучшей доле! - Истинно так! - согласился горемыка. - Сыграй, мил друг, от сердца добрую песню! - попросил орловец. Парень охотно послушался Черепанова. Он поднялся, стал посреди кабака, бережно приложил к подбородку скрипку, повел грустными глазами и заиграл. И так печально заиграл скрипач, что даже у толстого бородатого целовальника обмякло лицо, а у Ефима из хмурых глаз выкатилась непрошеная слеза. Он вздохнул, утер украдкой соленую слезу и попросил парня: - Погоди, не играй про горе! Сыграй-ка про радость, горя у нас и так разливанное море! Скрипач уныло покачал головой, осторожно положил скрипку на стол и потянулся к штофу. Его серые глаза потемнели. Одним духом он осушил кружку хмельного и тяжело опустил голову. В кабаке стихло. Среди томящей тишины Черепанов заметил: у парня от беззвучных слез подергивались плечи. - Хмель плачет! - подмигнул Ефиму хитроглазый целовальник. - Врешь! - мгновенно вскочил музыкант, и глаза его вспыхнули гневом. - Врешь, супостат! Барин мою невесту на кобеля обменял! Так радоваться теперь прикажешь? Орловец сердито посмотрел на кабатчика: - Вот оно что робится: человека на собаку сменял! Ох, злыдень! - А ты не горячись, мужик! - перебил орловца целовальник. - Кобель ведь не простой был, барский, благородных кровей! И запомни, милый: вскормила сего кобелька своей грудью былая барская полюбовница. Ох, и раскрасавица, скажу!.. - Молчи, нетопырь, не разжигай кровь! - возмущенно выкрикнул скрипач. - Молвишь еще слово, задушу! - Ну-ну, ты! Мало, видать, барских плетей испробовал! - зло огрызнулся целовальник. - Пей да уходи отсель! - Стой, леший! Пошто ты насмехаешься над человеческим горем? - поднялся из-за стола Ефим. Сердце его горело ненавистью к сытому самодовольному кабатчику. Он насупился и пригрозил ему: - Не трожь парня! Не то вступлюсь - худо будет! Целовальник злобно взглянул на коренастого, сильного Черепанова и присмирел. - Эх-х, горе-то какое у человека, а помочь и нечем! - тяжко вздохнул орловец. - Уходи отсюда, парень! Не хмельное зелье избытчик твоего злосчастья. Слушай, присоветую: бери скрипку, иди по селам да деревенькам, по путям-дорогам и расскажи песней, как горько живется русскому человеку на своей земле! Он взял шапку и поскорее выбрался из кабака. Подальше от подлых и лютых глаз целовальника. Сидя в тележке, которая катилась за барским экипажем, Черепанов старался уйти от лихой беды. Казань давно осталась позади, а горе-несчастье следом за Ефимом тащилось. В Заволжье подули холодные сибирские ветры, они поднимали палый золотой лист и гнали его над холмами, над зелеными еловыми понизями, над прозрачными стылыми озерами и забытыми деревеньками, которые притаились в укромных уголках. Не пролетали больше в небесной выси крикливые журавлиные стаи, тянулись с севера серые лохматые тучи, и оттого осенние дни стояли сумрачные и безмолвные. - Ушло летечко, улетела золотая пора! - вздохнул Черепанов. Из хмурой тучи просыпался снежок, замелькали белые перышки, и сквозь редкое нежное кружево показались дроги, а на них сосновый гроб. Позади понуро шли мужики и бабы. Черепанов придержал коня, снял шапку и перекрестился. - От недуга или от старости работяга преставился? - спросил он у шедшего сторонкой старика. Дедка уныло поглядел в лицо орловца, опасливо оглянулся на демидовский экипаж и пожаловался: - Куда тут! И не от недуга и не от старости помер работничек, а свой барин засек! Среди снежной мути проплыли мимо дроги с гробом, а за ним проплелись сутулые мужики. Сердце Черепанова затосковало. "Эх, горе большое повисло над родной землей!" - с тоской подумал он. И снова пошли малым обозом на Урал-Камень. Потянулась сейчас старая сибирская гулевая дорога. И выглядит-то она просто: прямая, кучки серых камней по обочинам и голые с поникшими ветвями березки. А по сторонам - то дремучие боры, то чахлые осинники, то мочажины, болотины, то речушка, то лесистая горка и серые полуразрушенные нищие деревушки. "Эх ты, дороженька, страшная, сибирская, сиротская, кандальная дороженька! - подумал Ефим. - Сколько на тебе слез пролито, сколько звона ты кандального слышала! Не оттого ли нахмурился и молчит кругом лес?" И словно на думку, впереди послышался кандальный звон. Обозик нагнал каторжных. Измученные, оборванные люди с голодными глазами, со впавшими щеками, обросшие, шли устало в ногу, в трудный шаг бряцали кандалами. С боков шли конвойные, а впереди на сытом коне ехал унтер с саблей наголо. "В Сибирь гонят, в рудники упрячут!" - горько подумал Черепанов. Молодой кандальник, завидя печального бородатого орловца, крикнул ему: - Эй, милый, айда, шагай с нами! Не вешай носа! Россия - страна казенная, и мыслить в ней запрещено! Ефим не отозвался, сжал вожжи, хлестнул ими по коню и обогнал ватажку каторжных. Навстречу из-за снежной завесы выбегали полосатые версты, за ними показывались деревеньки да изредка одинокие кресты на перепутьях. Черепанов снимал шапку и крестился: "Чья душенька упокоилась тут навек? Каторжного, крепостного или просто неугомонного человека? Ишь ты! "Шагай с нами!" А того не ведает, несчастный, что и я шагаю на демидовскую каторгу! Недалеко убежала моя доля от твоей, горький пересмешник!" Так в тележке следом за барином и проехал Черепанов через всю Россию, пересек реки и леса, и в одно зимнее утро перед ним встали высокие темные Уральские горы. Чем дальше и дальше на восток, тем ближе становились увалы, покрытые хмурым хвойным лесом. В глубоких снегах утопали встречные деревеньки. Злее становился порывистый ветер. Ефим с удивлением разглядывал скалистые горы, вставшие на пути. До самого неба поднял главу хмурый шихан. Вершина его дымилась пургой. Медленно извиваясь, обоз втягивался в дремучие ущелья. Морозами и ветрами встречал пришельца суровый край! Глядя на величественную панораму оснеженных гор, мастерко снял шапку и повеселевшим голосом вымолвил: - Ну, здравствуй, Урал-батюшка! Принимай работничка! Из-за серых взлохмаченных туч неожиданно брызнуло зимнее солнце и засияло на поголубевших снегах. Старый Каменный Пояс одарил орловца скупой, но милостивой улыбкой. Со щемящей тоской и любопытством оглядывался орловский мастерко на новом месте. На другой день его вызвали в заводскую контору, к управителю Александру Акинфиевичу Любимову. Тот внимательно оглядел купленного на Орловщине крепостного. Коренаст, крепок, зубы целы, курчавая бородка - не израсходован, в силе работяга. - Пьешь хмельное? - деловито спросил управитель. Ефим отрицательно покачал головой. - И без хмельного от дум голова кружится, а горе и сивухой не зальешь! - ответил он степенно. Голос у мастерка оказался сочный, грудной. Говорил он медленно, солидно, и эта степенность понравилась Любимову. - Сказывал Николай Никитич, что золотые руки у тебя, да к делу не применишь свое умельство. Петушков да забавы, говорит, ладил! Тут, заметь это, блажь сию из головы выкинь и займись делом! Хозяина и ближних слуг его уважай, чти, работай на полный размах! Понял? - Как не понять, - отозвался Черепанов. - Грамотен? - Разумею, - тихо сказал Ефим. Управитель удивился: - Прост мужичонка, а грамоте учен. Диво! Кто обучал? - Сам добился да дьячок помог. - Разумно! - похвалил Любимов. - Садись вот сюда да расписочку подмахни, - показал он на бумагу. Черепанов присел к столу, взял грамотку и зачитал. По ней значилось, что дает он клятву и, в обеспечение от потерь, сию роспись - от хозяина не бегать, работать рачительно, а буде кто выкупить пожелает, стоит ныне его холопья душа пять тысяч рублей! - Да барин всего две тысячи ассигнациями уплатил за меня! - сказал мастерко. Любимов положил на грамотку широкую ладонь, разгладил. На руке управителя блеснул перстень-хризолит. Он поморщился и сказал Черепанову: - Не груби! Стоил ты две тыщи, а ноне пять! Разумей: господин Свистунов не знает кошта крепостных; а попал к Демидову - возвысился в цене. Помни, у нас так: демидовское превыше всего! Вот как! Ефим расписался в грамотке. - Ну вот, умно поступил, - облегченно вздохнул управитель. - Теперь не побежишь. Утеклецов у нас на цепь сажают. Это помни! Но, вижу, человек ты разумный, почтительный и сам разумеешь, что к чему. А теперь приказчик укажет тебе, где обретаться. Каждая душа должна знать свое место. Эй, Шептунов! - закричал он. На зов мигом появился толсторожий, черный, как жук, приказчик. - Поди укажи, где мастерку жить! - кивнул он на Черепанова. Шептунов отвел Ефима в избушку слепца-нищеброда Уралки и сказал: - Тут и жить будешь. А умрет старик - владей хоромами! Уралко нисколько не обиделся на приказчика за такие речи. Жильца он принял приветливо; при Шептунове старик держался замкнуто, молчаливо, а когда тот ушел, забалагурил по старой привычке: - Шептун-клеветун! Тихо да мягко стелет, а жестко спать! Не верь сему пролазе: в душу влезет, а за грош предаст. Мое дело - что? Отробился, пора и на погост Людям становлюсь в тягость. Эх-ха-ха!.. Он улыбнулся орловцу, посетовал: - Укатали сивку крутые горки! Молод бывал - на крыльях летал, с неба звезды хватал, а ноне горшка с полки не достану! При старости две радости: горб да кила! Несмотря на жалобы, старик был сух, прям и подвижен. Слабый телом, слепой, он не сдавался, хорохорился. Прислушиваясь к словам Ефима, Уралко утешал: - Поглядишь кругом, страхов много, а смерть одна! Ты, мил друг, помни: счастью не верь, слепо оно, беды не пугайся, на ласку барскую не сдавайся! Не робей, воробей, дерись с вороной! В одних холщовых штанах и рубашке да в стареньком полушубке, старик, однако, держался опрятно. Он не тяготился своей нищетой. - Я что! Разве беден? Один житель, одна забота! А вот рядом - вдова Кондратьевна: сама хвора, ребят трое, а кормильцу только что минуло двенадцать. Вот она бедна, ох, и бедна! Черепанов бросил на лавку кафтан, укладку поставил у стены. Тусклый свет проникал в мутное слюдяное окно. - Тяжело мне, дедушка, - сдержанно признался он. - Места здесь гиблые, леса дремучие, горы неисхоженные. Небо да скалы! - Ну, это ты напрасно, душа-человек. Я тут-ка родился, тут-ка изробился, горы эти да камень потом своим соленым промочил. Родимый край! Слов нет, суров, хмур, а вглядись в леса, в скалы, в небушко - непременно полюбишь! Гора Высокая, а люди кругом малые, и гляди, что творят! Слепец надел шапку и поманил за собою мастерка. Распахнул дверь, вышли на двор. - Гляди, что робится, зрячий человек! Все тут увидишь! Перед Черепановым открылась невеликая горка. Никак нельзя было понять, почему люди назвали ее Высокой. У подошвы ее раскинулся обширный пруд, а кругом, как стадо, разбрелись избы, хатенки, амбарушки. Это рабочая стройка. И на каждом конце свои люди, свои обычаи. Тут и бобыли, и пришлые люди, и ссыльные с Гулящих гор, и опальные, и волжская вольница, и беглые староверы-поморы, и тульские оружейники, и пленные обрусевшие шведы, и "переведенцы" из российских губерний - кого только нет! Вот Ключи - самый старый конец, строен при закладке завода. Строили кержаки - сильные, выносливые, трезвые люди. Они первые ломали руду на горе, сжигали уголь в куренях, возили руду на двуколках, - глубоко эти людишки пустили корни. Срослись с краем! Они срубили когда-то избы из смолистого крепкого леса, теперь толстые, в обхват, бревна почернели от непогод и хмури. На север от Ключей по речке Вые укоренились туляки - наипервейшие обитатели демидовских владений. Это заводские люди: под домной, у горна и молота они! Из них и мастера, и надзиратели, а некоторые и писчики. А на полудень от Высокой - Гальянка, самая молодая и самая пестрая часть Тагила. В ней проживают переведенцы: и украинцы, и вятичи, и рязанцы. Демидовы скупали крепостных у российских помещиков и переводили на Урал. Эти на хозяйских промыслах маялись: золото мыли, от них и поговорка пошла: "Золото моем - голосом воем!" Вот он, край-сторонушка! Надо всем хозяином - белоснежный господский дом с колоннами. Рядом - заводская контора, а под ней тюрьма. Решетки из толстого железа, кругом камень, попал в это жило - не скоро выберешься! Ефим загляделся на Высокую. Вот она, рукой подать! На южном скате все разворошено, вспорота земная грудь, - тут и идет рудная добыча. Под открытым сизым небом в разрезах, как муравейник, копошился народ. Рудокопщики-горщики кайлами, ломами, железными клиньями выламывали руду из недр. Потные, грязные, под скупым сибирским солнышком, они на полный мах ударяли в породу, из-под кайлы сыпались искры. Добрую руду - магнитный железняк - рудокопщики вынимали, а бедную, с пустой породой, валили в отвал... По разрезам горы петлят узкие дорожки, а по ним вверх-вниз снуют тележки-двуколки: гонщики грузят добытое и отвозят к штабелям. А гонщики - бабы, девки, подростки. Вся гора гудит, полна гомона, от темна до темна тут кипит работа. Поблизости возвышается окутанная дымом домна. От завода гул плывет, железо грохочет, лязг, а под плотиной вода ревет Все кругом полно кипучей неизбывной жизнью. Черепанов вздохнул. "Тяжело здесь человеку жить; но это край, где можно помериться силой!" - подумал он и сказал деду: - Горы, да камень, да лес кругом! А человек все переборет! - Свое возьмет! - охотно согласился Уралко. - Скажу тебе по совести, сынок, что я? Слепец, отробился, пустая порода, в отвал бросай. Но, по душевности признаться, не зря век прожил! Старик помолчал с минуту, улыбнулся своим тайным думам: - Вот глядишь на меня и думаешь: век бился, из-за хлебушка работал. Но, по совести сказать, не из-за куска хлеба, не из-за этой порточной рвани я старался. Была такая думка, и она поднимала меня над землей: ведь не только на барина я робил! Это верно, он, как вошь, пристал к нашему телу и кровь сосет! Ох-х! - Уралко тяжко вздохнул и продолжал: - Да нет, чую, душа твоя чистая; такой человек не заушник, не шпынь, барским собакам на растерзание не даст старого человека! - вымолвил он с большой теплотой. - Так вот скажу: еще робим мы на всю нашу землю. Вот лил я пушки, знал, что из тех пушек били супостатов. Выходит, на родную землю робил! Край тут суровый, глухой, необжитый, чащи да зверье кругом, - это верно! Но помни, сынок, край этот наш, русский. Кто же его обогреет, взрастит, как не мы, работнички! Барина-то, захребетника, когда-нибудь сгонят. Были грозы и опять придут! Емельянушка жив в народе, жив!.. Они вернулись в избу. Черепанов уселся на скамью и внимательно слушал слепца. Слаб, хвор, а духом силен, могуч! Ноги в гробу, а верит в будущее. Словно угадывая мысли мастера, Уралко сказал: - Вот ты по Орловщине затосковал. Родина! А то разумей, добрый и умный мой: родина наша велика, от края до края она размахнулась, как светлый солнечный день! И много лесов, озер, рек и гор землепроходцы добыли нашей державе, но то помни: везде земля становится родной и дорогой, где русский человек обильно пролил свой пот и великим, упорным трудом возвеличил ее, матушку! Черепанов схватил руку старика и благодарно пожал ее: - Доброе слово молвил, дед! Где такое добыл? - В душе! Долго думал, немало мыслей перебродило, много горя изведал, но как пустую породу откинул, а все ж таки добыл камушек-самоцвет. Нетленный самоцвет! Они долго вели беседу. Давно Уралко не говорил всласть, а теперь все душевное выложил. Ефим сидел, не шелохнувшись, и слушал. Это полюбилось слепцу. - Не обижайся, сынок, дай огляжу тебя! - сказал Уралко. Не успел Черепанов опомниться, как дед подошел к нему, и сухие тонкие пальцы быстро, неуловимо забегали по лицу Ефима. - Вижу, приятен ты. Дай тебе господь удачи в большом деле! Не гнись, но и не ломись впустую! Один у нас враг - бары. Они-то и сделали труд великим проклятьем, а думка народная - сробить его вольным и радостным. Надо так, чтобы работалось, как песня пелась! Он поник головой и задумался. Ефима Черепанова за его смышленость в механике назначили плотинным мастером. Многие переведенцы позавидовали ему, но сам орловец глубоко задумался. Плотинное дело - не простое, умное, и при нем всегда держись настороже. Вода - самая главная сила завода. Она вращает колеса, которые действуют через передачу на воздуходувные мехи и таким образом подают в домну воздух. А для плавки руды нужно много, ох, как много воздуха! Немало воды требовалось и на молотовых фабриках. Ефим много раз обошел плотину на заводе, приглядывался. Ему и на Орловщине доводилось самому строить на речушках плотины да меленки. Стало быть, дело знакомое. Но в Нижнем Тагиле не тот размах. "А вдруг не справлюсь? Засекут, окаянцы!" - с опасением подумал новый плотинный. Подле горы Высокой реку Тагилку в давние годы перегородили плотиной. Быстрая вода, забранная в земляные насыпи, разлилась на десятки верст и образовала огромный пруд, воды которого поблескивали-переливались на солнце. В плотине сделаны два прохода для воды: вешняк - через него пропускают в паводки излишнюю воду, и ларь из сосновых тесин - по нему бежит-торопится вода, падая на колеса воздуходувок. На плотине все сделано прочно, навек! Плотина - в сотню сажен, ширина наверху восемнадцать сажен, а внизу с отсыпью вдвое больше. Дубовые плотинные затворы поднимаются ухватом, скованным из железа. Только двадцать работных могут поднять этот ухват! Мощна и крепка плотина, но за ней все время нужен глаз: вода коварна и сильнее сооружения. Черепанов должен был не только наблюдать за сохранностью плотины, но и следить за работой водяных колес, крепких, но уже позеленевших от ила и мха. Мастерко выходил на плотину, становился над ларем и долго прислушивался чутким ухом к реву воды. Сильная, неудержимая стихия, зажатая в дубовый ларь, билась, неистовствовала, ревела и, клубясь, в остервенении пенилась и дробилась на мириады сверкающих брызг, сотрясая деревянное устройство. Нужно было регулировать напор водяной струи. Еще тяжелее было обуздывать стихию в паводки. Во время осенних ливней и прохода талых вод пруд разливался до безбрежности, и нужно было тогда выпустить столько воды, чтобы не размыло плотину, не залило завод, построенный ниже плотины, и оставить столько, чтобы ее хватило на год! Изо дня в день Черепанов развивал в себе особое чутье и глазомер. Он расхаживал по окрестным местам, высматривал долинки, ложки и расспрашивал старожилов, как велик бывает снежный завал, как высока в ручьях и логах талая вода и насколько снижается она в засушливый год. Всюду плотинному находилось дело. Все сложно, смутно, а инструментов всего - плотничный ватерпас да правило [прямая доска со стойкой и отвесом]. Вот и орудуй! Однако и этим инструментом Ефим многое делал, потому что все его мысли вертелись вокруг того, как бы улучшить работу. Он заставил плотничную артель переставить колеса так, чтобы они вертелись плавно, легко и мерно. Это сразу повлияло на работу домен, ускорило плавку. Все больше и больше приглядывался Черепанов к механизмам. Вододействующее колесо помещалось в срубе, оно и было движущей силой завода. Отсюда шли коромысла, штанги, они и передавали движение колеса двадцати четырем воздуходувным мехам. У каждой печи два меха, и оттого дутье всегда получалось беспрерывным. Вот и вся механика! "Какие ныне приспособления на заводе?" - задавал себе вопрос Черепанов. Перечень их был весьма скуден: ломы, кайлы, молоты, лопаты, носилки, ручные тачки и двухколесные - вот и все орудия при добыче руд! "Но сие ненадежно и мало облегчает труд человека, - раздумывал плотинный. - А что, если о том рассказать управителю да посоветоваться с ним?" Спустя несколько дней Черепанов пришел в контору, и управитель терпеливо выслушал его. Плотинный высказывал свои мысли медленно, обстоятельно и удивил Любимова. "Все уже усмотрел! Ну и штукарь!" - мысленно похвалил он мастера. - Весьма похвально, что ты до всего доходчив! По всему видать, господин наш Николай Никитич не ошибся в своей покупке. Все надо разуметь при плотинном деле! И то хорошо, что ты пытлив и мысли твои - о механике. Но вот что разумей, мастер... - Голос управителя возвысился до суровых нот. - Всякая выдумка в заводском деле пользительна хозяину только тогда, когда она недорога и, главное, дешевле холопского труда! А что дешевле и проще людского труда? Пока господь бог оберег матушку Россию от выдумок. Но поскольку наш прославленный металл "Старый соболь" идет в Англию и в другие иноземные страны, непременно предстоит состязание. Надо и нам, выходит, подумать над сими выдумками, но в меру! Хвалю за помыслы! А чтобы знать лучше горное дело, намыслил я тебе дать одну редкостную книжицу. Зачти ее, но береги пуще глаза. Больших денег стоит, и не всякий холоп разумеет в ней, что к чему, а тебе доверяю. Вижу, голова у тебя умная! К удивлению плотинного, Любимов неожиданно передал ему пухлую книгу в старом кожаном переплете. Черепанов прочел титульный лист: "Обстоятельное наставление рудному делу", сочинение Шлаттера. - Сия книжица издана в тысяча семьсот шестидесятом году, а перешла ко мне в назидание из Екатеринбургской горной школы. Любопытна! Черепанов с книжкой за пазухой заторопился домой. Всю ночь у огонька он читал ее вслух. Уралко, свесив голову с печи, внимательно слушал, изредка бросая реплики: - Все давненько известно! И то мы применяли! Однако любопытно, что в книге о том пишут. Хитер немец, русское перехватил да за свое выдает. Ловок! Книга Шлаттера представляла обстоятельное описание рудного дела. И, что особенно привлекло внимание плотинного, имелось в ней изображение водоотливной, огнем действующей машины. Черепанов весьма внимательно разглядел чертежи неуклюжей машины и попробовал сам начертить их углем на столовой доске. - Диковинка! - восхищенно сказал он деду. - Что за диковинка? Сию паровую диковинку предавно изладил наш русский мастерко, солдатский сын Иван Ползунов! - с нескрываемой гордостью оповестил старик. - Да где тот умный человек? - с горячностью спросил плотинный. - Робил этот розмысл [техник, инженер] на Колывано-Воскресенском заводе шихтмейстером, да помер в тысяча семьсот шестьдесят шестом году от чахотки. Иноземцы перехватили его выдумку, да и хозяева наши решили: "Ни к чему сия машина, раз труд даровой! А диковинка, вишь, хлопот и возни требует!" Так со смертью Ивана и покинули ту машину, отробилась и развалилась она! Долго потом, сказывают, на пустыре валялась. Заводские ребятишки, играючи в прятки, в цилиндры укрывались. И место это, где валялись остатки сей машины, в народе и по сю пору называют ползуновским пепелищем. - Ты, дед, слезай с печи да расскажи мне подробней, как тот русский досужий человек сладил свою машину. Уралко, кряхтя, слез с печи и подсел к столу. - Что ж, можно рассказать о сем умельце! - Старик приладился поудобнее и тихим голосом начал свою бывальщину: - В старинушку, Ефим Алексеич, об огне среди горщиков так сказывали: "На гору бежит, а под гору не идет!" То верно было, а вот, поди ж, нашелся человек и сумел огонь заставить под гору бежать! Умелец тот был Иван Иваныч Ползунов, солдатский сын. А рожден он был в городе Катеринбурхе в большой нуждишке, ох, в какой бедности, не приведи бог! В ту пору Василий Никитич Татищев открыл на заводе горную школу, вот и попал в нее наш Иванушка. Выдали ему кафтанишко сукна сермяжного с красными обшлагами, да шубу овчинную, покрытую полотном, да добрую суконную шапку с красным околышем. Носи три года, солдатский сын! Носи и учись! А учился он знатно: и буквари, и часословы, и псалтыри превзошел и грамотен стал. А что на пользу нашему делу, то сей отрок вскорости уразумел: арихметику, действия циркуля и линейки и начертание фигур разных, кои в механике применимы. Любознателен был Иванко, ой, как любознателен! Рядом со школой сараюшко строен был, а в нем вододействующее колесо, кое орудовало на кузнечную фабрику! Вишь, паренек и повадился бегать в сараюшку да разглядывать, что к чему? Механика - дело умное, учитель и пояснил школьнику: "Что есть механика? Механикой речется наука движения и наука, показующая способы к подниманию тяжестей". Иванко призадумался, а потом - к учителю и спрашивает: "А скажи-ка, батюшка, одна вода двигает махины или есть еще сила?" Учитель на то ответил солдатскому сыну: "Огонь - сила еще большая, чем вода, падающая на колесо! Но то разумей, сын мой, что огненные машины потребуют дров много, хлопотны и дороги несказанно". Задумался Иван, посиживал часто у печки и глядел на котел. Видит, вода клокочет, накроет его крышкой, и такая сила у пара, что и крышку сдвинет!.. Уралко смолк, прислушался. Трещала лучина в светце, нарушая глубокую тишину. - Ты чуешь аль спишь? - спросил он Черепанова. - Под сердцем огнем зажгло от словес твоих, а ты говоришь "спишь", - обидчиво отозвался плотинный. - А коли так, дале слухай и что к чему - на ус мотай! Дед снова мерным, теплым голосом повел свой рассказ: - Вскорости Иванке Ползунову пришлось покинуть школу и стать на завод "механическим учеником". А начальство ему выпало толковое, умное - заводской механик Никита Бахарев. Многое знал он и обратил заботу Иванки на двигательную машину. "Гляди! - сказал он мальчонке. - Испокон веков на всех заводах, на всем белом свете все творят руки человека! Есть, правда, и механизмы, но только они там применяются, где требуется великая сила. А главное, механика всегда там ход имеет, где предмет труда испокон веков не обрабатывался рукою человека. Вот оно что! Ну, а уж известно, что есть самая большая сила на заводе, - водяное колесо! Хотя вода - сила большая, но завод-то сам крепко из-за нее к плотине привязан. Тут и поглядывай, братец, на небушко, как дождик, как снежок, - известное дело, все от воды зависит!.." Может быть, Бахарев да Иванко надумали бы машину новую, потому пять лет Ползунов при нем "механическим учеником" состоял, но в ту пору в Катеринбурх наехал главный командир Колывано-Воскресенских заводов и отобрал для работенки на Алтае немало горных офицеришек, мастеровых, плавильщиков. А с ними уехал асессор Андрей Порошин, преумный человек и знаток рудного дела. Он и Ванятку Ползунова с собой прихватил... Затаив дыхание, Черепанов слушал старика, но Уралко вдруг снова смолк. Провел ладонью по высокой лысине, вспоминая прошлое, вздохнул: - Память-то короткая стала. Всего толком не расскажешь. Только Иванко и на Алтае не оставил своей мысли. Все думал о паре. Видишь, надумал он водяной двигатель сменить паровой машиной. Шутка ли! Но что из этого выходит, пораскинь головой, Ефим Алексеич. Главная суть выпала ему: огонь слугою к машинам склонить, а к этому, решил он, все немудрые машины, срубленные топором из дерева, - в слом, а машина паровая должна быть сроблена из металла! Скоро сказка сказывается, да не легко дело робится. Много болотин да буераков Иванке пришлось одолеть. Все иноземцы высмеивали: не русского ума это дело! Ну, известно, мешали, как могли. Довелось Ползунову и в Санкт-Петербурге побывать. И на счастье, хвала господу, раздобыл он сочинения самого Михаилы Ломоносова. Тут уж начитался всласть и большое уразумел. Вернулся он в Барнаул и взялся за свой подвиг Одно дело машину задумать, вычертить, другое - выстроить ее, да в ход пустить, да чтобы люди поверили! Человек только тогда поверит, когда своими глазами увидит да руками пощупает! Вот и он - недоедал, недосыпал и в дождь и в морозы спешил-торопился сладить свою машину. А сладить нелегко: то этого нет, то другого. Только медные цилиндры отлили, а котел пришлось робить в Катеринбурхе! Эвона что! А тут и начальство не в духе: больно много беспокойства и забот причиняет затея шихтмейстера. Ну, скажем прямо, мешает спокойно им жить. Да и сам наш штукарь горел на работенке, стал его донимать сухой кашель, - выходит, здоровьишко пошатнулось! И вот подошла зима лютая, а в декабре, пожалуйте, машина готова! Тут приступили к пробе, и машина заработала. Пошла, братик ты мой! - веселым голосом заговорил Уралко. - Пошла! Пошла! Взял свое Иванко Ползунов! Хоть потом начались доделки, переделки, не без этого новое дело ладится, но только свое сделал наш механикус! Ну, а дальше!.. Дальше... Старик развел руками. Замолчал. Безмолвствовал и Ефим. За окном засинело: занимался поздний зимний рассвет. Ефим послюнил пальцы, погасил желтый огонек. В горнице потемнело, но за окном, на фоне синей утренней зари, резче выступили контуры заиндевелых березок. По начавшемуся за окном движению Уралко догадался, что наступает утро. - Вот и еще день бредет, а я живу и живу себе! Ох, господи! - тяжело вздохнул он и улыбнулся. - Ты, Ефим Алексеич, не гляди на мои немощи, добивайся своего. Не для себя человек трудится, а для всего народа! - Верное слово твое, дед! Трудна моя путь-дорожка, а пойду по ней. В том - верное слово! - отозвался плотинный. - Ну-ка, отец, поспи немного, а я схожу на плотину. Он надел полушубок, рукавицы и вышел на улицу. Упругий ветер гнал с гор колючую поземку. Спорким шагом мастерко вышел на дорогу и зашагал к заводу. На взлобке он нагнал бабу. Чудеса: женка везла на саночках парня. - Ты куда? Парень велик, а ты ребячьей забавой его занимаешь! - улыбнулся Черепанов заводской женке. - Известно куда! К Высокой! - угрюмо отозвалась баба. - Не забава выпала, а горе-злосчастье! Парень велик, а ум у него мал. Изоська, глянь на дяденьку! К плотинному повернулось ухмыляющееся лицо идиота. - Да он юродивый! Зачем его тащишь на горку, матка? - Кому юродивый, а Демидовым работничек! Все люди на работу, вот и его - на разбор руды! Ефиму стало не по себе. "Ну и хозяева, и блажного не пощадили! Скареды!" - с неприязнью подумал он о Николае Никитиче и обратился к женке: - Ты пусти мальца, он и сам до Высокой добежит. - Милый ты мой, не знаешь моего Изоську! Под плети угодит. Запорют! По осени беда с ним вышла. Везла я его в саночках, да не довезла и говорю: "Ну, сынок, слезай, теперь добегишь и сам. У меня квашня доходит". Уехала, а он замешкался. Ну, известно, дурак - дурак и есть!.. А замешкался - шибко били розгами. Били и приговаривали: "Не опаздывай! Не опаздывай!" А мне-то, матери, каково! Ох, и горько!.. Баба всхлипнула и заторопилась. "Вот он, крест тяжелый!" - с тоской посмотрел вслед ей Ефим и, сам не замечая того, пошел по дороге к Высокой. Навстречу ему неслись двуколки, груженные рудой. Краснощекие девки озорно покрикивали: - Эй, берегись, пестун, раздавлю! И в самом деле, они вихрем неслись под гору, взвизгивая, крича, ободряя себя и коней. Возчицы стремились на двуколке обогнать друг друга, и колеса, как по острию ножа, быстро пробегали по кромке разреза. Миг, и все - конь, и всадница, и руда - полетит под откос! Не собрать костей! "Лихо, но неразумно!" - подумал плотинный и хотел окрикнуть гонщиц, но в эту пору раздался пронзительный крик. Ефим кинулся вперед, и кровь его заледенела при виде страшной беды. Под колеса бешено несущейся двуколки угодил мальчонка, разбиравший руду. Его изломало, искровянило, и он, онемев от боли, сгоряча пополз по дороге. Из отвалов набежали люди, подняли парнишку: - Да это сынок Кондратьевны! Эка неудача! Только и сказали. Молча отнесли несчастного в сторонку и положили, а сами за работу. - Что же это вы, братцы? - обидчиво окликнул горщиков Ефим. - Э, все равно пропал парнишка! Кому теперь нужен такой калеченый! По скорости отойдет, не мешай ему в смертный час! И снова по дорожкам вперегонки ехали гонщицы, будто ничего не случилось. Черепанов поразился: "Эх, и край: горы каменные, а люди железные!" Он подошел к мальчугану и заглянул в его бледное, обескровленное лицо. Ребенок открыл страдальческие глаза. Ефим присел рядом. - Больно? - спросил он, ощупывая ноги и грудь мальчика. - Ой, как больно, дяденька! Все больно! - тихо прошептал тот. - Только ты уж мамке хоть до вечера не говори о беде. Разревется да убиваться станет. Жалко мне ее! Безбатьковщина. Нынче я и был хозяин... Он снова закрыл глаза и протяжно застонал. - Погоди-ка, я тебя до избы донесу! - сказал плотинный, взял маленькое худенькое тельце и легко понес под гору. Мальчуган был недвижим, только синие губы его еле двигались. Он пытался что-то сказать, но не мог. С белесого неба неслышно падали снежные хлопья. Пухлый мягкий снег ложился на дорогу, на дома, на опущенные густые темные ресницы мальчугана. По дороге Ефиму встретились горщики. Они сбросили гречушники и в скорбном молчании заглянули в лицо ребенка: - Отходит парнишка! Плотинный донес еще теплое тело до избенки Кондратьевны, распахнул дверь и, пройдя вперед, уложил мальчугана на скамью. Испитая, с ввалившимися глазами, заводская женка взглянула на сына, судорожно схватилась за грудь и истошно закричала: - Горюшко мое!.. Митенька, кормилец!.. Она упала перед скамьей на колени и обняла остывающее тело сына... Черепанов загрустил: похоронили мальчугана, и никто, кроме матери, ни разу его не вспомнил. Ребята по-прежнему работали на руднике - отбирали руду, а горщики торопили малолетнюю "золотую роту". Кто и когда придумал такое название ребячьей артели, так и не дознался Ефим. Уралко пояснил плотинному: - Ребята сызмальства на выработку бегают - все кусок хлеба! Так и трутся на руднике, приглядываются, как взрослые горщики работают. Из этой золотой роты и буроносы берутся. А работенка буроноса известно какая: туда-сюда, от рудокопа до кузницы, и обратно. В кузницу торопятся снести затупленные буры, а оттуда бегут и несут отточенные. Руда-то крепкая, а железо в бурах нестойкое, забот не оберись, и мальчугану, выходит, хлопот на целый день! Худо ребятишкам, ничего не скажешь! - Разве можно дите посылать на такую тяжкую работу? Ему учиться в самую пору! - Что ты, что ты! - замахал руками старик. - Да разве допустит барин мужика до грамоты? Издавна наши малолетки на заводской работе. Мало барину нашей крови, он и свеженькую высосет всю!.. Не знал Черепанов, что еще в давние годы, когда Василий Никитич Татищев набирал ребят в горную школу, Демидов писал в Санкт-Петербург, чтобы "из обывательских детей от 6 до 12 лет в школах обучать только охотников, а в неволю не принуждать, понеже такого возраста многие заводские работы исправляют и при добыче железных и медных руд носят руду на пожоги и в прочих легких работах и у мастеров в науке бывают..." Кабинет министров просьбу Демидова уважил, и с той поры на заводах учить детей стали только желающих. А кто пожелает, если с нежного детского возраста при заводе - все добытчики куска хлеба... И что удивительнее всего, ученые, побывавшие на демидовских заводах, одобряли применение детского труда. Нижнетагильский завод посетил немецкий географ Гмелин, и он в своей книжке с восторгом написал: "В проволочной мастерской малолетки от 10 до 15 лет выполняют большую часть работы, и притом не хуже, чем взрослые. Это одно из похвальных учреждений господина Демидова, что все, кто только сможет работать, приучаются к работе. В Невьянском заводе я видел, как мальчики от семи до восьми лет выделывали чашки из желтой меди и различные сосуды из того же металла. Вознаграждаются они соответственно своей работе..." Совсем недавно уральские заводы посетил Паллас, и Уралко сам его видел. Литейщику довелось услышать, как ученый говорил Любимову: "Весьма приятно смотреть, что маленькие ребята работают кузнечную работу!" - "А ты, барин, сам попробовал бы, сколько по силе ребятенку эта маята!" - сердито вымолвил литейщик, но управитель прогнал его с глаз ученого, а после работы Уралку отходили плетями "за милую душу", дабы впредь не дерзил при начальстве! Старик огорченно покачал головой. - Гляжу, мужик ты совестный, а всю душу мне разбередил. Живем мы тут, глаз наш привык ко всем бедам, будто и надо так! И ты приучайся!.. А то лучше послушай, что я тебе спою по тайности! Мы в лесах да в горах эту песню пели... Дед откашлялся, лицо его стало торжественным, он важно огладил бороду, и его чистый, все еще сильный голос наполнил избушку. Уралко пел: Сгинет, сгинет бравый парень Во железной во горе. На работу гонит барин, И приказчик на дворе. Гонит, гонит, подгоняет От темна и до темна. Люд работный погибает, Пухнет барская казна. Ломит руки, ломит ноги, Как до дому доберусь? Ой, вы, царские остроги... Ох ты, каторжная Русь!.. Горестный звук замер в темном углу хатенки. Старик смолк, а на душе у мастерка все еще ныло и не давало покоя тоскливое чувство. "Вот отчего тут люди железные! - вдруг ясно представил себе Ефим. - Каторга демидовская всю душу вытравит и жалость изгонит! Оттого тут народ молчаливый, замкнутый, не скоро к нему в сердце вступишь! Эх, Урал, Урал, каменные горы!" 5 Демидов пригласил на службу в Нижнетагильский завод профессора Ферри из Парижа. Небольшого роста, упитанный, горбоносый, с толстыми чувственными губами, вертлявый француз оказался большим пронырой. Обряжался он пышно: в зеленый бархатный камзол с тончайшими кружевными манжетами и роскошным жабо; на тонких ножках - шелковые чулки с бантами и сафьяновые башмаки с золотыми пряжками. Внешне французик выглядел незавидно: сутулый, семенил куриными ножками в белых панталонах, с носа то и дело сползали огромные очки, - но держался он самоуверенно и даже нахально, считая себя неотразимым красавцем и первым светским жуиром. О себе он был необыкновенно высокого мнения и прибыл на Урал как великий знаток горного дела. Он обещал ввести на Тагильском заводе много новшеств, за что получал неслыханный оклад - 15000 рублей в год. За целый год по указке профессора соорудили только копер для разбивания чугунного лома. Мало занимаясь производством, все дни он проводил в барском доме, развлекая скучающую Елизавету Александровну. После перенесенных ею страданий при рождении первенца Демидова боялась смерти; молодой женщине казалось, что жизнь ее все время находится в опасности. Каждый день она открывала в своем организме несуществующие болезни, любила говорить о них, сильно страдая от своей мнительности, и радовалась приходу Ферри, считая его человеком образованным и всезнающим. Как-то, приветливо улыбаясь французу, молодая женщина сказала: - Вы все время добываете разные руды, изучаете их. Это ведь так скучно и неинтересно! Что хорошего в ржавой тяжелой руде? Профессор, отыщите для меня камень мудрецов! Неужели для каждого человека обязательна смерть? Ужасно! - с содроганием повела она хрупкими плечами. - О нет, моя очаровательная госпожа! Смерть не есть обязательный путешествий! - стараясь казаться пленительным, улыбнулся ей Ферри. Как изворотливый человек, он быстро сообразил: "О, эта мадам боится умереть! Хорошо, из этого я могу извлечь себе большую выгоду". У него быстро созрел коварный замысел. Ферри прикинулся простачком. Демидова выжидательно смотрела на него. Француз казался ей добродушным, приятным. На его толстых щеках играл густой румянец, пухлые губы полуоткрылись, обнажая крепкие белые зубы. Он лукаво взглянул на Елизавету Александровну, понимая, что ей хочется утешений, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Перед тем как прийти сюда, Ферри выпил большую кружку старого бургундского вина, оно все еще горело в его жилах, бодрило и подмывало на игривые разговоры. Сладко прищурясь на огонек в камине, где весело потрескивали березовые дрова, он заговорил тихо, со страстью, заставлявшей Демидову верить этому болтливому французу: - Это секрет! Весьма большой секрет, моя добрая госпожа! Он наклонился ближе к молодой матери и прошептал таинственно: - Ради всего святого, не говорите Николаю Никитичу, что я... я приватно занимаюсь поиском философского камня. Я ищу, моя госпожа, бессмертие и найду его для вас! - Ах, это так интересно! Вы - Калиостро! - восторженно вскрикнула Демидова. - Тес! - приложил перст к губам Ферри. - Это есть тайна, но я сейчас открою ее вам! Елизавета Александровна притихла: она искренне верила в существование камня мудрецов. В нежном возрасте, когда хочется верить всему таинственному, в светских кругах много рассказывали о "графе" Калиостро, который будто бы обладал загадочным талисманом бессмертия. Правда, заезжий маг вскоре был уличен в грубом обмане, и государыня предложила ему немедленно покинуть пределы России. Однако Демидова до сих пор сохраняла в своей душе веру в чудеса, особенно когда их хотелось. В столице совсем недавно так много говорили о философском камне; в Европе его старались добыть ученые, монахи, рыцари и короли. Многие алхимики средних веков отдавали свои лучшие годы, тратили силы, громадные состояния - все, все приносили в жертву своим бесплодным поискам. Неудачи и разочарования не убивали в искателях надежды найти чудесный камень бессмертия. Человек самообольщал себя и продолжал верить до могилы. Так и Елизавета Александровна верила в существование таинственного талисмана. Ферри очень ловко разжигал любопытство молодой женщины. - Я добыл и привез сюда очень много самых древних манускриптов и сейчас разгадываю их смысл, - приглушенным голосом рассказывал француз. - Многие не находили камня мудрецов потому, что стояли на ложном пути. Они даже не знали, как он выглядит! - Глаза француза лукаво блеснули, и он продолжал с той же страстностью: - Калид - древний алхимик - говорит нам, что этот камень соединяет в себе все цвета: и белый, и красный, и желтый, и голубой, как небо, и зеленый. И заметить нужно, моя госпожа, это не радуга! Одни алхимики говорят, это - опал, а Парацельс говорит нам, что это плотное тело, похожее на темный рубин, прозрачный, гибкий и ломкий, как стекло! Женщина не сводила восторженного взгляда с собеседника. - Этот камень, сказывают, диво-дивное! - ласково и нежно сказала она. - О да, сударыня! Сей философский камень в могуществе превращает неблагородные металлы в сребро и злато! Простые камни-голыши - в жемчуг, в алмазы, в смарагды, в драгоценные камни; чудная игра их света может вскружить голову любой красавице! Сей талисман врачует все болезни. Он награждает своего владельца даром мудрости и всеми благородными добродетелями. Он очищает ум и вырывает из сердца человеческого пороки! Но самое важное, моя госпожа, - сей камень мудрецов продлевает человеческую жизнь до бесконечности! Тот, кто обладает сим сокровищем, никогда не подвергается ни болезням, ни телесным недостаткам. Ученый Артефий поведал мне по секрету, что, обладая философским камнем, прожил на свете тысячу сто лет! А граф Калиостро, известный вам, - пять тысяч! - Черные большие, навыкате глаза рассказчика искрились весельем. Трудно было догадаться: верит или не верит он сам всему поведанному доверчивой скучающей женщине? Его толстый с горбинкой нос стал красно-сизым. Он снова придвинулся к мраморному камину и протянул зябкие ноги. Приятное тепло ласкало тело. - Какие чудеса вы рассказываете, сударь! - вспыхнув, оживилась Демидова. - Господи, да сделаете ли вы что-нибудь подобное здесь! Ах, скорее поведайте, что нужно для этого? - Моя прекрасная госпожа, увы, чудес не бывает на свете! - разводя руками, вкрадчиво сказал Ферри. - Человеку дано многое познать. И вот я познаю... Это весьма затруднительно, сударыня. Как разнообразен вид таинственного камня, так разноречивы и средства поисков, кои указывали мудрецы древности. Так, Гортуланий учит, что надлежит двенадцать дней бродить соку пролески, багрянки и листвичной травы. И когда разведут этот сок, получится красная жидкость, кою нужно опять зарыть в удобрения. Пройдет, госпожа, несколько дней, и тогда из нее родятся черви. Сии черви пожрут друг друга, кроме одного. Избранного живца надо взять и кормить сказанными растениями до той поры, пока он изрядно растолстеет. Тогда его должно сжечь, и полученный от сожжения порошок смешать с купоросным маслом, и далее... Ах, нет, нет! Не скажу больше! Это пока секрет! - Француз улыбнулся, но не сдержал переполнявшего его восторга и вдруг некстати захохотал. Он смеялся с таким усердием, что его слышали в отдаленных углах покоев. - Вы смеетесь надо мною, господин Ферри! - разочарованно воскликнула Демидова и обиженно поднялась. - Нисколько! Я веселюсь потому, что скоро обрадую мою госпожу! - с невозмутимым видом ответил француз. Демидова, стиснув тонкие пальцы, отошла к окну. Яркий солнечный луч ворвался в окно, озарил стекла и заиграл на белокурых локонах женщины, обливая их золотым сплавом. Высокая тонкая фигурка ее, стоявшая спиной к амбразуре окна, резко и отчетливо обрисовалась на светлом фоне солнечного сияния. Длинное голубое платье было высоко подхвачено шелковым атласным поясом, отчего фигурка казалась еще выше и прелестнее. Из-под темных густых ресниц на Ферри смотрели большие синие глаза. На ее слегка бледноватом лице выражались и любопытство и негодование. Он воровски оглянулся на дверь и упал перед ней на колени: - О моя госпожа, я никогда не лгу перед вами, я раздобуду вам камень мудрецов! Весьма некстати скрипнула дверь и вошел Демидов. Завидя коленопреклоненного француза, он ухмыльнулся: - Что это значит? - Ах, Николенька, это... Ах, господин Ферри обещал! Да, да, обещал! - смущенно потупясь, заговорила Елизавета Александровна. - Он скоро, весьма скоро отыщет камень... мудрости... - Вот оно что! Понимаю! - насмешливо сказал Николай Никитич. - Оттого ученый и ползает на полу, отыскивает его, что ли? Француз быстро поднялся и, делая вид, что не замечает недовольства заводчика, нагло посмотрел ему в глаза. - Да, это очень возможно. Весьма вероятно! - с важностью поднял он указательный палец. Демидов сердито пожал плечами. Сдвинув черные брови, он отрезал: - Господин профессор, я жду от вас решительных переустройств по заводу. Что же касается камня мудрости, то сомневаюсь в сем предприятии... Он энергичными шагами прошелся по комнате, о чем-то раздумывая. Ферри настороженно следил за всеми его движениями, еще полными молодости и силы. Французик хотя и не показывал виду, но изрядно трусил перед заводчиком, боясь, как бы вспыльчивый и невоздержный уральский магнат не схватил его за шиворот и не вытряхнул за порог. Но Демидов подошел к жене, ласково взял ее маленькую белую руку и нежно поцеловал в ладонь. - А не пора ли нам, милая, обедать? И вас прошу, господин профессор! Голос хозяина прозвучал ровно, сдержанно, и у Ферри сразу отлегло от сердца. Сытый, самодовольный, профессор Ферри возвратился на квартиру, когда приставленная к нему для услуг крепостная девка сообщила: - Тут-ка вас, барин, давно поджидает наш плотинный Ефимка Черепанов! Француз недовольно поморщился. - Что ж, раз здесь, пусть войдет. Только ты ему предлагай дальше порога не ходить! - сказал он служанке. - Уж как полагается! - откликнулась девка, блеснула босыми пятками и скрылась за дверью. - Иди, иди, явился наш иноземец! Ноги-то оботри, да дальше притолоки не ходи! - послышался в прихожей женский голос, и в комнату, тяжело ступая, вошел мастерко. Учтиво, с достоинством, он поклонился иностранцу. Француз напыжился, как индюк. С большой важностью он сидел в глубоком кресле, в руке его дымилась драгоценная фарфоровая трубка. Запах ароматного табака пронесся по комнате. Ферри и глазом не повел при виде плотинного. Ефим неторопливо вытащил из-за пазухи кафтана книгу, извлек из нее вычерченные карандашом эскизы и, осторожно ступая на носках, прошел к столу. Бережно развернул он перед французом свои труды. Глаза плотинного налились теплом, надеждой. Он выжидательно, с улыбкой поглядывал на хозяина: - Полюбуйтесь, господин! Я, кажется, кое-что сробил! Ферри пососал черешневый чубук, пустил клубы синего дыма и, не поворачивая головы к чертежам, усмехнулся: - Что это? - Посмотрите сами, господин! Чертеж пародействующей машины. Додумался-таки! - с заметным волнением промолвил мастерко, и ясная, приятная улыбка осветила его лицо. Большими ладонями, на которых желтели плотные мозоли, плотинный любовно разгладил бумагу. - Ха-ха-ха! - вдруг дико и язвительно захохотал француз. - Постой, постой! Что значит "додумался"? Мне кажется, что ты весьма передумался! - Глаза Ферри насмешливо блеснули. - Эта машина давно известна в нашей Франции, а также в Англии. Твоя выходка очень уморительна! - Никак нет! Чужого не присваивал, то не в характере нашем! - нахмурился Ефим и с большой твердостью поведал: - Эта машина еще до того сроблена русским механикусом Иваном Ползуновым! - Ползунов! Ползунов! - в раздумье повторил Ферри и надменно оповестил: - Такого человека наука не знает. Ты просто выдумал его! Да и к чему при горе Высокой машина! - Он пососал трубочку и, захлебываясь дымом, угрюмо проворчал: - Прошу оставить меня в покое. Уходи отсюда! Ефим замер; не трогаясь с места, он с возмущением смотрел на француза, а тот удобнее устроился в кресле и не хотел даже взглянуть на чертежи. - Полюбопытствовали бы! - не сдаваясь, предложил плотинный. Ферри насмешливо взглянул на мастера: - Послушай, любезный, ты очень странный человек! Кто ты такой есть? Ты есть раб господина Демидова. И ты совсем не учен, а хочешь знать, что положено только благородному человеку! Ты пришел к профессору и хочешь узнать кое-что! О, это весьма интересно! Очень смешно! Русский крепостной мужик, и вдруг - машина! Вот его машина! - указал он глазами на широкую спину Ефима и залился дребезжащим язвительным смехом. Черепанов угрюмо промолчал. Внутри его все кипело и бушевало. Он крепко сжал челюсти, на загорелых скулах выступили бурые пятна. Мастерко молча сложил эскизы и вместе с книгой снова спрятал за пазуху. Тихими шагами он отошел к двери, поклонился: - Прошу прощения за беспокойство, господин. На прощанье одно вам скажу: плохо же вы думаете о русском человеке! На это поведаю вам: попомните, господин, мы еще покажем аглицкой и вашей французской земле, чего стоит наш русский человек! С поднятой головой, широкоплечий и молодцеватый, он покинул француза. - Шельмец! - бросил вслед Ферри, но плотинный не слышал его злобного выкрика. В прихожей на мастерка накинулась служанка: - Я же тебе сказывала, мужичья твоя рожа, куда прешь? Барин наш такой ученый, такой, страсть господня! Всю свою ученость не в силах вымолвить простым языком, вот все больше и молчит! А кроме всего прочего, ему не до тебя, черная кость, его с утра наша госпожа Демидова кличет к себе... А чего кличет? Известно, какие у них деликатные разговоры! - Черные лукавые глаза служанки сверкнули жаром. Оглядев сильную, ладную фигуру Ефима, она припала к нему и прошептала: - Вишь вырос, развалился, как дубовая коряга в лесу, так и сгинешь без догляду один. - Ну-ну, ты! - ласково огрызнулся на нее плотинный. - Коли так, выхожу на сватовство, краса-девка, будем связывать вместе кочергу да помело! - пошутил он. Служанка потупилась, затеребила фартук, а щеки ее вспыхнули заревом. - Ну и хват! Знать по лицу, сколь годков молодцу! Их, ты! - Она слегка толкнула его круглым локтем и прыснула в горстку. - Прогнал твой барин! Обидел! - сказал Ефим с тоской. - Так он же не проста птаха! Иноземец! У него что ни слово, то к месту, что ни шаг - выдумка! - вступаясь за француза, горячо выпалила она. - Эх, ты! А еще русская! - с досадой сказал мастерко. - Пусть с чугунными мозгами, а только французских кровей! Так, что ли? - Ты, аспид, не говори так! - с укоризной перебила плотинного девка. - Русская я, но только скажу тебе по тайности: не до дел сейчас нашему носатику. Он для барыни мудрейший камень проворит... Ты тишь-ко! - Обдавая его горячим дыханием, она припала к нему мягким плечом и прошептала: - Камень тот не простой, от смерти людей избавляет! Кто его носит, тот и в могилу не уйдет! - Господи, какая чушь! Ох, и дура! Схорони скорей глупую думку в пазушке, не носи в люди! Засмеют! - Так то барин надумал. Голова он! Плотинный от души рассмеялся, блеснули его красивые ровные зубы. Он насмешливо шепнул девке: - Эх, душевная моя: голова без ума - что фонарь без свечки! Не успела служанка оглянуться, как проворный мастерко исчез. Она выбежала на приступочки крылечка, да опоздала. Впереди по глубокому снегу крупными шагами удалялся широкоплечий человек, деловито размахивая руками. Он ни разу не оглянулся на стряпуху, и девка с досадой махнула рукой: - Да ну его! Гордый какой!.. Разобиженный и расстроенный, плотинный вернулся в избушку и убрал эскизы в укладку. По шагам да по шороху Уралко догадался, что Ефим не в духе. - Выходит, хвалиться нечем! - сказал старик. - Милый ты мой человек, пока силен да крепок ты, еще не поздно. Не лезь на рожон! Не осилить тебе застав вражьих, что на пути залегли русскому трудовому человеку! В чахотку вгонят! - Не отступлю, дедка! Осилю! - напористо вырвалось у мастерка. - Кости сложу, а осилю! Пустился в драку - бегать не буду! - Похвально! - одобрил дед. - Только одно разумей: напролом не иди. С умом да с хитринкой ломись. Помене о своем замысле говори. Плох-дурен иноземец, но другой и русский под стать лешему, - завистлив. А в зависти человек - дрянцо поганое. Они замолчали, ворочаясь каждый в своем углу. Внезапно Ефим вспомнил слова смуглой служанки о камне бессмертия и тихо рассмеялся. Дед встрепенулся, испуганно насторожил уши: - Над кем же ты это смеешься? - Да с самим собой... Дедушка, хочешь ли быть навечно бессмертным? - Христос с тобой! Да где это слыхано, сынок! Здоров ли ты?.. - Здоров! От девки слышал, что француз Ферри отыскивает камень особый. Кто его заимеет, вечно жить будет! - Осина - дико дерево, вечно без ветра шумит, так и французишка тот, охаверник, народ надувает! Жизни предел положен, его же не прейдеши! - сурово сказал старик. Мастерко засмеялся и озорно кинул: - А что, если, скажем, и в самом деле такое случится? Что будет тогда, дедка? - Эх, милый ты мой чудород, да кому нужна эта вечная жизнь? Она нужна только барину, тому, кто богат, знатен да счастлив в сей жизни! А нам, беднякам-горемыкам, для чего она? И с короткой-то жизнью согрешишь иной раз, а тут вдруг - вечная. Это, милый мой, выходит: вечно мучиться и страдать. Для нашего брата это не подходит. Нет!.. - А если, скажем, Демидова не станет на свете? - с хитринкой спросил плотинный. - Что тогда? - Как же это без Демидова? - со страхом поглядывая на дверь, спросил Уралко и, понизив голос, промолвил: - Без Демидова да без бар - другое дело! Думается, будет и это! Только скажу тебе, сынок: рабочая косточка о другом камне мечту имеет. Есть такой камень - ключ жизни. Нам уж, наверно, его не видать, а правнуки непременно найдут его, и тогда все им откроется! - с жаром поведал старик. - Ох, что я скажу тебе, Ефимушка! Послушай-ка ты золотинку одну. Закрой только поплотнее дверь. Дед прислушался, как мастерко брякнул засовом, и, подавшись вперед, тихо начал: - Вот что я тебе поведаю, добрый мастер. Ходит среди работных потайной сказ: ни барину, ни собаке его - услужнику, ни дворовому не дано его знать. Слышать его может только тот, кто привержен работе, кто есть честная рабочая кость. Слушай-ка... У старых горщиков промеж себя тайный уговор хранится, живет среди уральского люда предание одно. Сказывают старики рудокопщики, далеко и глубоко скрыт в горах особый могутный камень - ключ земли. До нашей поры никто его не добыл. А почему? Потому что на тот камень особый завет положен. Он тогда откроется человеку и сам в руки дастся, когда народ по правильному пути за своей долей пойдет, и тогда тот, кто впереди пойдет и народу путь счастья укажет, получит ключ-камень в свои руки. И жди тогда перемены всему: тогда все каменные кладовые в горах откроются и все клады будут на благо народа. Сказано старыми людьми, значит, на то надейтесь!.. Говорил Уралко торжественно, слово к слову низал, словно жемчужинку к жемчужинке. Открыл с большой теплотой свое заветное, старое, что давно в душе выносил, а теперь словно камень-самоцвет дарил. - Подходит, близко это времечко! - продолжал медленно старик. - Придет тот богатырь наш, не сегодня-завтра придет, весь народ на правильную дорожку поставит и поведет его к хорошей жизни. Он, как солнышко, засветит для нас! - Дай-то господи, чтобы твое заветное слово сбылось, чтобы сказано оно было в добрый час! - с благоговением проговорил Ефим. - Не для одного себя ходит да суетится человек на земле! Придут и после нас люди, умнее и добрее, и все сбудете я-завоюете я! - закончил и глубоко вздохнул старик. В избушке долго царило безмолвие. Каждый боялся заговорить, чтобы не расплескать самое дорогое, самое заветное, что родилось в эту сокровенную минутку. 6 Под наблюдением Ферри на реке Тагилке, повыше устья Выи, достраивали железоделательный завод. Плотинному мастеру Черепанову приходилось разрываться: он ладил для нового завода плотину и в то же время обновлял лари на Тагильской. Зима в этот год выпала снежная, суровая - от крепкого мороза лесины лопались и птица замерзала на лету. В отвалах горы Высокой подбирали немало обмороженных ребят, из тех, что занимались разборкой руды. Несмотря на жестокие морозы и беспрестанные вьюги, работа на плотинах продолжалась. Трудились мастера без измерительных приборов и точных инструментов. Француз изумлялся: простые русские мужики в рваных полушубках делали все точно, чисто и строго соблюдали расчеты. Стоило им пытливо взглянуть на предложенный план или модель, даже эскиз - и они верно, математически точно рубили, делали и украшали резьбой стройку. Глазомер уральских умельцев отличался чрезвычайной точностью. Обладая необыкновенной, просто чудесной сметкой и золотыми руками, они не щадили себя в работе. Ночи стояли зимние, холодные, темные, ревели бураны, а Демидов, боясь остановки завода, настойчиво подгонял с отстройкой ларей, - по ним в водополье устремится буйная вешняя вода - страшная сила, которая будет искать выхода. Черепанову с плотниками приходилось работать в жестокие глухие ночи. Снег валил хлопьями, ревел ветер, из ближнего перелеска доносился тоскливый волчий вой. Крепко зажав в зубах ручку фонаря, Ефим с плотниками в страшный леденящий ветер забирался на верх лесов и старательно выполнял свое дело. Ничего подобного Ферри не видел во Франции. Способность простых русских рабочих к технике поражала его. Своими грубыми, заскорузлыми руками и обыкновенными топорами они творили чудеса. Мастеровые строили крепкие сооружения навек, и в то же время возведенные ими стройки казались изящными, гармоничными в пропорциях и в отделке. Эти уральские крепостные мужики отличались даровитостью и понимали толк в настоящем искусстве. "Что за страна? Что за удивительный народ?" - раздумывал француз, не понимая русской души. Больше всего его поражал плотинный мастер Ефим. Он словно забыл о первой встрече с Ферри, держался с ним почтительно и, проявляя большую сообразительность, из деликатности обращался к профессору за советами. Лари в Тагильской плотине простояли полвека, и перестройка их шла заново. И тут мастерко показал себя завидным умельцем. Он подбирал дерево, подготовлял его и применял в стройке так, что лучше и не придумаешь. В ту пору, как плотники ладили плотину, лесорубы в долине реки Тагилки валили строевой лес. Привел их в глухое горное ущелье старый полесовщик Гордей. С окрестных демидовских заводов отобрал он их. Были среди них седобородые лесорубы и плотники - правнуки знаменитых мастеров из Устюжны, принесших свое умельство на Каменный Пояс в давние-предавние времена. Плотники стали на плотины, а лесорубы забрались в самые дебри, где росла звонкая сосна. Кругом здесь шумел непроходимый горный лес, по ночам долго выли волки, а в широких соседних понизях, на просторе, насвистывал пронизывающий ветер. Над горными хребтами, словно на пожарище, клубились и стлались снеговые тучи. Шальной ветер рвался в лесосеку, взбивал сугробы, как пуховую постель, разметывал белые гривы и яростно бросался на человека. Но выносливый уральский лесоруб не согнулся, не сбежал: ни жгучий мороз, ни бесноватая пурга не смогли выгнать его из леса! Выносливые и сильные кержаки-лесорубы наскоро возвели шалаши из хвои и с торопливостью взялись за работу. Застучал топор, зажикала пила в вековых борах и ельниках. По горам пошел раскатистый гул и грохот: с треском валились толстые высоченные лесины, рассыпая алмазную пыль. В страхе поднялись из логовищ потревоженные звери и бежали в глухомань, в далекие ущелья. Выбрались медведи из наложенных берлог и на всю долгую уральскую зиму стали злыми и озорными шатунами. Ушли быстроногие лоси, испугалась лиса и забилась в лесные трущобы, разбежались зайчишки, напуганные шумом. Только одни серые волки не хотели уходить из облюбованных мест и ночами, принюхиваясь к человеческим запахам, протяжно и тоскливо выли. Днем и ночью при кострах лесорубы неутомимо валили первобытный лес. Днем над поверженным бором клубился сильный туман, а ночами стояло багряное зарево. У становища всегда пылали костры, сизый дым от них тянулся к хмурому небу. Над черными огромными котлами у костров с голосистой песней хлопотали стряпухи - коренастые проворные уралки. Ефим часто наезжал на лесосеку, отбирал добрые смолистые сосны и, сидя у костра, любил послушать старинную песню. Его крепкое тело наливалось на морозе бодростью, так и хотелось размяться, - играла кровь. Молодые стряпухи украдкой заглядывались на ладного, кряжистого плотинного с румяным лицом, с курчавой рыжей бородкой. Но среди них мастер отличил одну лишь Дуняшу, хоть она и не глядела на него, и песни не пела при нем, и старалась не замечать плотинного. Он осторожно следил за ней. Девушка поминутно бегала то к ручью за водой, то в кладовую, то на лесосеку за свежей щепой. Ее алая душегрейка мелькала среди снегов и лесной хвои, как веселый язычок пламени. Хороша была эта сильная, с высокой грудью, хозяюшка лесного стана! На робкой заре она выбегала без полушубка из шалаша, пробивала крепкую льдинку в рукомойнике, быстро умывалась на морозе и спешила к кострам. От разгоряченного лица поднимался парок, движения ее были быстры, энергичны, от них горело молодое, нетронутое тело, стянутое тесной старенькой одеждой, и не один Ефим заглядывался на Дуняшу. - Эх, золотинка-краса! - ласково хвалили красавицу лесорубы. Между тем в горы продвигалась лютая уральская зима. С каждым днем все больше свирепела и гудела пурга, мела перекатами по борам и ельникам, и тогда чудилось, будто над шиханами не метель метет, а мчится несметный табун белогривых коней. От страшных морозов лопались скалы, гром и гул катились над вырубками, а в понизи горели костры и стряпухи обогревали горячим варевом лесорубов. Ефим эти дни проводил на стройке. Он брал топор и вместе с устюженскими кержаками-плотниками работал до соленого пота. Наработавшись всласть, он вместе с ними садился к огнищу и с жадностью хлебал горячее варево, от которого по телу растекалось приятное тепло, а после насыщения на короткий час люди становились расслабленными и дремали у костра. В эти дни напряженного труда Ефим чувствовал себя счастливым, веселым и лихим в работе. Но среди горячих и суетливых дел он нет-нет да и вспоминал лесную стряпуху. "Живет на свете такая ладная девка! - с душевной лаской думал о ней плотинный. - Где лучше отыщешь? С такой, как два конька, можно дружно бежать по дорожке к счастью". Он не знал, что Дуняша манила взор многих. Однако держалась Рыжанка недоступно, строго: молча обходила лесорубов, на шутки приветливо отвечала шутками, но никого не дарила обещающим взором. Среди лесорубов работал охотник с Нейвы-реки, верткий, чернявый молодец Ларион. Встретив однажды у костра красивую девку, он не мог больше ее забыть и зачастил к огню: то топор у него затупился, то портянки промочил, перебираясь через родник. Подходя к костру, он запевал песню, а когда попадалась навстречу Дуняша, пялил на нее бесстыжие глаза. Хотя это и льстило девичьему самолюбию, но в то же время в душе Рыжанки поднималось чистое, здоровое чувство возмущения. По душе ей больше всего пришелся тагильский плотинный - сдержанный и умный человек. Правда, он и шагу не сделал к ней, но все же душой, сердцем угадывала Дуняша, что неравнодушен он. И сейчас, ловя на себе распаленный взгляд Лариона, девушка обиженно хмурилась и, недовольно поводя плечами, быстро уходила прочь, не удостаивая парня своим вниманием. Это задевало лесоруба за живое. На все окрестные горные селения он славился силой и ловкостью. Опытный охотник, он дробинкой убивал белку в глазок. Подолгу Ларион неутомимо носился по горам, преследуя зверя. Не боялся он ни жестоких морозов, ни свирепой пурги, ни лесного мрака; зимой и летом, ночью и в непогоду он уходил в горы, в тайгу и там был как у себя дома. И вот этот крепкий, неутомимый парень вдруг затосковал. Топор валился у него из рук: лесная красавица захватила его сердце и все помыслы. Каждый день при встречах с ней он все пуще распалялся страстью. Лесорубы заметили неладное. - Гляди, милый, не трожь! - дружески предупредили они Лариона. - Рыжанка не такая девка, чтобы пошатнуться. Не попадай ей на тропке! За себя умеет постоять... Однако Ларион пропустил советы лесорубов мимо ушей. Он твердо уверился, что ни одна кержачка не устоит перед ним, если только умело взяться за дело. Как тень, скользил он следом за Дуняшей, подстерегая ее всюду: на тропке к огню, на речке, куда она бежала стирать белье, в лесу. Однажды ему повезло: удалось встретить девушку на лесной дорожке, нырявшей среди густой еловой поросли. Еще издали он заметил быстро идущую стряпуху. Она шла навстречу снежному сиянию. Пуховый платок сполз на затылок и открыл белый чистый лоб; от этого еще ярче светились ее большие ласковые глаза. Девушка не замечала подстерегавшего ее озорника. Она шла, улыбаясь про себя чему-то приятному, и загорелое лицо светилось нежной улыбкой, от которой Ларион захмелел. Дерзкий и смелый парень неожиданно вышел на середину дорожки и протянул руки, чтобы обнять красавицу. - Дуняша! - радостно прошептал он. На мгновение в глазах девушки мелькнул испуг, однако она быстро осмелела и решительным движением отвела его руки. - Не трогай, не твоя! - с гордостью сказала она. На короткий миг они скрестили свои горящие взгляды. Он не поверил в искренность ее негодования, наступал на нее, горячо и возбужденно дыша ей в побледневшее лицо. Тогда она внезапно развернулась и со всей силой так толкнула его локтем в грудь, что, отлетев от нее, Ларион не удержался и упал на молоденькие елочки, осыпавшие его колкой морозной пылью. Когда лесоруб пришел в себя от изумления, Дуняши и след простыл. Сердце парня всколыхнули стыд и возмущение. - Погоди! - пообещал он. - Ты мне еще попадешься, недотрога! С этого дня он стал еще упорнее поджидать гордую стряпуху на тропинках. Украдкой в сумерках и на ранней заре он подолгу выстаивал, ожидая ее появления. В эту пору бураны улеглись, прояснело небо и над чащобами засияло скупое зимнее солнце, а вместе с ним на лесосеки прибыл и плотинный. Он ничего не сказал Дуняше, даже не взглянул на девку, но на этот раз сильно затрепетало ее сердце. Когда собрались лесорубы к полднику, она, сама того не сознавая, подкладывала Ефиму лучшие куски и подолгу задерживала свой взгляд на его широком загорелом лице, осененном золотой бородкой. Плотинный ел и похваливал, а от этого еще пуще краснела девушка. Никто не замечал тайной игры взглядов, лесорубы балагурили, только один Ларион сидел, невесело опустив голову, и ел очень вяло. Он понял все: Дуняша мечтала о плотинном. "Погоди, орловец, мы еще поспорим! - угрожал он Ефиму мысленно. - Не пойдет так, силком обротаю! Опозоренная девка визжать будет, а упросит покрыть стыд!" Плотинный ничего не подозревал; большое радостное чувство наполняло его, и он беспрестанно шутил. Вместе с лесорубами он отполудневал, пошел с ними в бор и валил вековые сосны. Рабочие залюбовались его работой. И в самом деле, Ефим отличался силой и проворством. - Эх, и кремешок! - хвалили порубщики. - Орловец, а с нашим мастерством знаком! У нас так сказывается, добрый человек: получил от отца-батюшки руки да плечи, от матушки - зубы да речи, а от деда Ипата - кайлу да лопату! Ларион не мог стерпеть похвал своему сопернику. Он с размаху вогнал острый топор в свежий морозный пень и сказал насмешливо: - Дерево всякий валить сумеет, и девку повалить не мудрая штука! А вот за зверем угнаться по нашим лесам не всякому под силу! Ефим не обиделся на явную насмешку. Он выпрямился, спокойно посмотрел на озорника: - А я в самый раз поохотиться вздумал и ружьишко захватил. Только ружьишко неказистое, старинное. Поразмяться охота! Ларион ликовал: то-то перед всем народом осрамится орловец! Утром, когда еще лесорубы досыпали последний крепкий сон, Ефим выбрался из шалаша. Кругом простиралась успокаивающая тишина: улеглась пурга, перестал шуметь бор, и только одинокая каркающая ворона перелетала с сосны на сосну, поднимая нежную серебристую пыль. Легкий пухлый снег огромными сверкающими шапками покрывал широкие лапы елей. Над потухшим костром вилась чуть заметная струйка дыма. - Эка благодать! - полной грудью вздохнул плотинный. - Благослови, господи! Он взял прислоненные к шалашу лыжи, пристроил их, забросил за плечи ружьишко и хотел бежать. Но тут из-за толстой сосны вышла девушка-стряпуха. Она ласково поглядела на Черепанова и тихо обронила: - Не езжай лучше, добрый человек... Боюсь за тебя... Словно огонь побежал по жилам мастера. Она впервые говорила с ним, впервые, застенчиво краснея, заглянула своими зелеными глазами в его глаза, и он понял, сколь дорога и мила стала ему девушка. - Как звать тебя? - тихо спросил он. - Дуня. Только не ходи ты на зверя! - Пойду! Как не пойти, обязательно пойду! - с легким молодечеством, рисуясь перед ней, сказал Ефим. Кстати, на ум пришел и Ларион. Не он ли вчера смеялся над ним? Нет, он сейчас не отступит, пойдет в горы! - Жди меня, красавица, непременно с добычей вернусь, - вымолвил он и легко заскользил на лыжах. Чистый, бодрящий ветер ударил ему в лицо. "Эх, хорошо!" - вздохнул полной грудью Ефим и весь отдался стремительному бегу. Он быстро уходил в глухой лес, петляя среди ельника, любуясь нетронутой красотой чащи. В орловских краях ему не довелось полесовать с барином в таких чащах. Все здесь выглядело торжественно, ветки елей в лебяжьем пуху клонились долу, иссиня-зеленая хвоя сияла голубоватым светом. Лыжи скользили легко. И казалось Ефиму, будто идет он по сказочному миру. Могучие разлапистые ели, сверкавшие парчой, и густая буйная поросль кустов, заваленная снегом, покорно расступались перед ним, а потом за спиной снова сходились в безмолвии. Луч солнца прорвался в чащобу, мастер задел ветку, и сверкающий каскад снежинок взметнулся над тропой. Все кругом казалось прекрасным и необыкновенно таинственным: и хмурые ели, и ровный рокот боровых сосен, и дальние оснеженные шиханы, четким контуром выступавшие на синем небе. И вдруг Ефим замер от восхищения. На дальней горке, словно призрачное видение, стоял настороженный лось. Над высоко поднятой головой зверя вился легкий парок. Из-за облака брызнуло солнце, обливая золотым сиянием лося. Он стоял, как изваяние. - Красавец зверюга! - изумленно прошептал плотинный. В нем неожиданно с бурной силой заговорила охотничья страсть. Ефим не утерпел, оттолкнулся и понесся к дальнему холму. Охваченный могучим порывом, он видел перед собой только чудесного зверя. Завидя человека, лось скрылся в долине. Охотник заторопился по его следу. Молодой сильный лось, почуяв преследование, понесся, как стрела, выпущенная из лука. Движения его были легки, грациозны, и весь он казался совершенно невесомым. Красота и резвость зверя еще более разожгли Ефима. Давно позади осталась знакомая лесосека, падь уходила в синеву, а он все бежал и бежал за легким зверем. На бегу мастер сбросил полушубок, остался в одном кафтане. В безумном гоне все тело горело от горячей разбуженной крови. Ефим забыл обо всем на свете и видел только чудесного зверя. Лось неутомимо бежал впереди, заманивая охотника в дикие горы. Так Ефим и не настиг бы его, но случилась беда: в узком ущелье зверь неожиданно взмыл кверху и, обагряя алой кровью снег, упал у поверженных елей. Все еще не веря случившемуся, мастер подошел к лосю. Он лежал перед ним, распоротый от груди до паха, и выпавшие внутренности дымились на морозе. Большие лиловые глаза лося страдальчески смотрели на охотника. Ефим отвернулся: ему стало жаль истерзанное прекрасное животное. "Разве ж это охота? Коварство и подлость!" - с искренним возмущением подумал он. Лось напоролся на скрытую западню, самую жестокую, варварскую, какую только можно было придумать. Острый нож, прикрепленный к притянутому к земле пружинистому дереву, теперь внезапно освобожденному, страшным ударом раскромсал тело красивого, резвого и сильного зверя. Ефим добил лося и, отвернувшись, молчаливо пошел по старому следу к лесорубам... Хмурый, усталый, вернулся плотинный в стойбище и подсел к огоньку. Он молчаливо осматривался по сторонам. Из шалаша выглянула Дуняша. - Ты что ж, охотничек, приугрюмел! Без добычи! - с легким укором вымолвила она. Ефим недовольно повел плечами. - Не то сказываешь, девка! Обижен за зверя! Разве это охота? - сердито отозвался он и не спеша рассказал стряпухе о западне. - А ну-ка, покажи нож! - свела густые брови стряпуха. Он подал ей большой и острый, с присохшей кровью, нож. Девушка взяла его в руки и внимательно оглядела. В зеленых глазах ее сверкнули молнии. - Ларион это сробил! - вся дрожа от гнева, выкрикнула она. - Тож охотник! На весь Камень расхвалили, раззвонили! Разве ж это стрелок? Так и бабы умеют добывать зверя! Эх, горе ты мое! В глазах ее стояли слезы досады и возмущения. Она сбегала к артельному, упросила послать за тушей убитого зверя. Притащили на лыжах лося - и весь день кипели котлы, приятный запах разваренного мяса разносился по лесу, и вечером наголодавшиеся братаны наелись досыта. Мясо припахивало чащобой, было сладковато, но в лесу, на морозе, оно казалось самым вкусным и приятным. Все поглядывали на Ефима, а он сидел, опустив голову, и к мясу не притрагивался. - Ты что ж, мужик, такого зверя залобовал, а сам и не