прохладительные напитки, вафли и... Остальное он досказал многозначительным взором. Николенька повеселел. Вот когда пришел долгожданный час веселья. Все почтительные и нудные поучения Данилова мгновенно вылетели из головы. Он радостно взглянул на Свистунова. В поручике ему положительно все нравилось: и то, что он хорошо, со вкусом одет, подтянут, и то, что держится с достоинством. Перед подъездом ожидала карета, а подле нее вертелся дьячок Филатка, одетый в новенькую темно-синюю поддевку, но все с тем же грязным платком на шее - так и не расставался дьячок со своими спрятанными червонцами. - Твой выезд? - кивнув на карету, спросил поручик. - Мой! - с удовольствием отозвался Демидов и ждал похвалы поручика. Однако Свистунов весьма небрежно оглядел коней. - Плохие, братец! - сказал он строго. - Толстосуму Демидову коней надо иметь лучших! Золотистых мастей! Погоди, выменяем у цыган! Ты ведь один у батюшки! А это что за морда? - показал он глазами на Филатку. - Дядька мой. - Прочь, оглашенный! - прикрикнул на Филатку поручик, но дядька нисколько не испугался гвардейского окрика. Он проворно вскочил на запятки кареты и закричал: - Без Николая Никитича никуда не уйду! Дите! - Черт с тобой, езжай! Но запомни: барин не дите, а господин офицер лейб-гвардейского полка. Свистунов по-хозяйски забрался в демидовскую карету и пригласил Николая Никитича: - Садись, братец, славно прокатим. Эй, ты! - закричал он кучеру. - Гони на Петергофскую дорогу, да быстрей, а то бит будешь! Поручик самовластно распоряжался, и Николенька подчинился ему: не хотелось молодому Демидову опростоволоситься перед блестящим гвардейцем. Без Свистунова он был бы сейчас как рыба без воды. С этой минуты он всей душой прирос к поручику. Со взморья дул холодный, пронзительный ветер. Наступали сумерки, а на Петергофском шоссе было оживленно: вереницы экипажей - самые роскошные кареты и простая телега крестьянина, наполненная всевозможной поклажей, - стремились за город. Скакали конные, чаще гвардейцы, которые не могли пропустить своим ласкающим взором ни одной из дам, сидевших в экипажах. Петербургские модницы в роскошных туалетах, нарумяненные и напудренные, не оставались в долгу, отвечая на призывный взор гвардейцев томной улыбкой. На седьмой версте от Санкт-Петербурга, в соседстве с грустным кладбищем, шумел, гремел "Красный кабачок". Ожидая гуляк, лихие тройки нетерпеливо били копытами, гремели бубенчиками. - Прибыли! - закричал Свистунов и первый выскочил из экипажа. - За мной, Демидов! - Куда вы, батюшка Николай Никитич? - бросился к хозяину дядька. - В этаком вертепе разорят поганые, опустошат! - Не мешай! - с неудовольствием отодвинул его Демидов и поспешил за поручиком. В большом зале было людно, шумно и дымно от трубок. Впереди, под яркой люстрой, вертелись в лихой пляске цыгане. Черномазые, кудрявые, они плясали так, что все ходуном ходило вокруг. Разодетые в пестрые платья молодые цыганки, обжигая горящими глазами, вихляя бедрами и плечами, кружились в буйном плясе. Высокий носатый цыган с густой черной бородой, одетый в бархатную поддевку и в голубую рубашку, бил в такт ладошами и выкрикивал задорно: - Эх, давай, давай, радость моя! Шумные гости - гвардейские офицеры, дамы - с упоением смотрели на цыганскую пляску. - Свистунов! - энергично окликнул поручика кто-то из гуляк, но тот, схватив за руку Демидова, увлек его в полутемный коридор. Навстречу гостям вынырнул толстенький кудлатый цыган. - Отдельный кабинет и вина! - приказал Свистунов. - Сюда! - показал он на дверь Николаю Никитичу. Цыган, угодливо улыбаясь, посмотрел на поручика. - Вина и Грушеньку, душа моя! - обронил Свистунов. - Песни расположены слушать. Все было быстро исполнено. Только что успели офицеры расположиться в комнате за столом, уставленным яствами и винами, как дверь скрипнула и в кабинет неслышно вошла молоденькая и тоненькая, как гибкий стебелек, цыганка. Большие жгучие глаза ее сверкнули синеватым отливом, когда она быстро взглянула на гостей. Демидов очарованно смотрел на девушку. Одетая в легкое пестрое платье, с закинутыми на высокую грудь черными косами, она прошла на середину комнаты. Склонив головку, тонкими пальцами она стала быстро перебирать струны гитары. Робкий нежный звук легким дыханием пронесся по комнате и замер. С минуту длилось молчание, и вдруг девушка вся встрепенулась, взглянула на Свистунова и обожгла его искрометным взглядом. - Грушенька, спой нам! - ласково попросил он. Неугомонный гвардейский офицер стал неузнаваем: притих, размяк; ласково он смотрел на цыганку и ждал. - Что же тебе спеть, Феденька? - певучим голосом спросила она. Простота обращения цыганки с гвардейским поручиком удивила Демидова; очарованный прелестью юности, он неотрывно смотрел на девушку и завидовал Свистунову. - Спой мою любимую, Грушенька! - сказал поручик и переглянулся с цыганкой. И она запела чистым, захватывающим душу голосом. Николай Никитич поразился: цыганка пела не романс, а простую русскую песню: Ах, матушка, голова болит... Как пленяла эта бесхитростная песня! Словно хрустальный родничок, словно звенящая струйка лилась, так чист, свободен и приятен был голос. Грушенька сверкала безукоризненно прекрасными зубами, а на глазах блестели слезинки. Подперев щеку. Свистунов вздыхал: - Ах, радость моя! Ах, курский соловушка, до слез сердце мое умилила!.. Цыганка умоляюще взглянула на поручика, и он затих. Сидел околдованный и не мог отвести восхищенных глаз. Не шевелясь сидел и Демидов. Что-то родное, милое вдруг коснулось сердца, и какая-то невыносимо сладкая тоска сжала его. Голос переходил на все более грустный мотив, и глаза цыганки не поднимались от струн. Словно камышинка под вихрем, она сама трепетала от песни... Демидов неожиданно очнулся от очарования: рядом зарыдал Свистунов. Схватясь пальцами за темные курчавые волосы, он раскачивался и ронял слезы. Цыганка отбросила гитару на диван и кинулась к нему: - Что с тобой, Феденька? - Ах, бесценная моя радость, Грушенька, извини меня? - разомлевшим голосом сказал поручик. - Твоя песня мне все нутро перевернула. Она запросто взяла его взъерошенную голову и прижала к груди: - Замолчи, Феденька, замолчи!.. Он стих, взял ее тонкие руки и перецеловал каждый перст. - Хочешь, я теперь романс спою? - предложила она и, не ожидая согласия, запела: Милый друг, милый друг, сдалеча поспеши!.. Плечи ее задвигались в такт песне, стан изгибался. И как ни хороша была в эту минуту цыганка, но что-то кабацкое, вульгарное сквозило в этих движениях. Очарование, которое охватило Демидова, угасло. Перед ним была обычная таборная цыганка. Николай Никитич прикусил губу. - Грушенька, бесценная, не надо этого! - поморщился Свистунов. Она послушно на полуслове оборвала песню и уселась рядом с ним. - Уедем, радость моя! Уедем отсюда - ко мне, в орловские степи! - жарко заговорил Свистунов. Цыганка отрицательно покачала головой. - Убьет Данила! Да и куда уедешь, когда нет сил покинуть табор! - печально отозвалась она. - Не говори о том, Феденька! Поручик взглянул на Демидова. - Ну, если так, гуляй! Своих зови!.. Кабинет так быстро заполнился цыганами, словно они стояли за дверями и ждали. Цыганки, в цветистых платьях и шалях, с большими серьгами в ушах - старые и молодые, - начали величание. Цыгане, в цветных рубахах под бархатными жилетами, запели. Свистунов полез в карман и выбросил в толпу горсть золотых. И разом все закружились в буйной пляске. Огонь и вихрь - все стихии пробудились в ней. Сверкающие глаза смуглых цыганок, полуобнаженные тела, трепетавшие в сладкой истоме под лихие звуки гитар, пляски удалых цыган захватили Демидова. В круг бешено плясавших ворвался сам Данила и завертелся чертом. Он пел, плясал, бесновался, бренчал на гитаре и кричал во все горло: - Сага баба, ай-люли! Вся тоска отлетела прочь, от сердца отвалился камень. Буйные и шальные напевы подмывали, и молодой Демидов пустился в пляс... Груша все еще сидела рядом с поручиком и, опустив голову, нежно разглядывала перстень с голубым глазком. Разгоряченный, охваченный безумием пляски, Данила, однако, успевал зорко следить за цыганкой. И когда Свистунов обнял ее, он вспыхнул весь и закричал девушке что-то по-цыгански. Груша вскочила и ворвалась в круг. Данила громче ударил в ладоши и яростнее запел плясовую... Ночь прошла в шумном угаре. Николай Никитич впервые был пьян. Свистунов оставался неизменным. Цыгане пили вино, разливали его, шумели, - разгул лился через край. Пошатываясь, Демидов вышел в коридор, ощупал кошелек и с огорчением подумал: "Все, выданное батюшкой, спустил..." За окном прогремели бубенчики: гуляки покидали "Красный кабачок". Зал опустел. Николай Никитич вернулся в комнату и мрачно предложил: - Пора и нам! Он полез за деньгами, но поручик решительно отвел его руку: - За все плачу я! Слышишь? - Он выхватил пачку ассигнаций и вручил Даниле. - Бери! Цыган жадно схватил деньги и упрятал под жилет. - Эх, черт! - горестно выкрикнул Свистунов цыгану. - Погасил ты мое горячее счастье... Ну, Груша, прощай!.. Цыганка мелкими шагами подбежала к нему и поцеловала в сухие губы. - Это можно, в нашем обычае! - спокойно сказал Данила и поклонился гостям: - Благодарим-с, господа! - Сатана кабацкая! - отвернулся от него поручик. - Идем, Демидов, отсюда! Оба вышли из кабака. На востоке яснело сизое небо. Запоздалые тройки уныло стояли у подъезда. Из-за угла выбежал Филатка и пожаловался Демидову: - Батюшка, почитай все спустили! Эти сатаны умеют подчистую господ потрошить! - Он взглянул на восток и часто закрестился: - Спаси, господи, нас от цыганской любви! Она, как пламень, пожрет все, а после нее только и остается один пепел да пустой кошелек! - Слышишь, Демидов? - сказал поручик, забираясь в карету. - Твой холоп, поди, и не знает, что есть возвышенное чувство? Ах, любовь, любовь! - вздохнул он и зычно закричал ямщику: - Погоняй! Над Санкт-Петербургом стояла синяя дымка. Дорога еще была пустынна, и в свежести осеннего утра особенно грустно заливались бубенцы под дугой... Всю неделю колобродил Демидов с однополчанами. После бурно проведенной ночи он до полудня отсыпался, затем приказывал закладывать карету и снова выбывал в город. Столичные увеселения увлекали старых и молодых, Вся петербургская знать восторгалась новым балетом "Шалости Эола", в котором пластикой и грацией танца пленял знаменитый танцовщик Ле Пик. Демидов, который досель не видел ни балета, ни театра, был ошеломлен. Разве мог он пропустить хотя бы одну постановку и не полюбоваться на привлекательных русских балерин Наточку Помореву и Настюшу Барилеву? Что могло быть очаровательнее этих созданий? И как можно было не сделать им презента и не увлечься? На Царицыном лугу имелся театр, а в нем подвизалась русская вольная труппа. Крепостной певчий Ягужинского - Михайло Матинский написал и поставил презабавную оперу "Гостиный двор". Все роли игрались актерами до слез уморительно. После театра Свистунов непременно увозил Демидова в злачные места, в которых так умело опустошались господские кошельки... Напрасно Данилов приступал к Николеньке с уговорами - ничто не действовало. Демидов презрительно выслушивал тирады управителя и, махнув рукой, отговаривался: - Все сие известно издавна! Запомни, Данилов: настоящее веселье бывает только в младости, и на мое счастье выпали великие капиталы батюшки! - Да нешто их по ресторациям да по цыганам проматывать надо? Капитал всему хозяин. Без него и заводы станут... Только от дьячка Филатки не было избавления. Он не отставал от Николеньки, всюду его сопровождая. Не успеет Демидов и рот раскрыть, а дядька уже громоздится на козлах. На все протесты господина у него находился один ответ: - И, батенька, ругайте не ругайте, все равно не оставлю вас. Мне доверено ваше драгоценное здоровье, и я в ответе за него! Когда экипаж трогался, он толкал кучера в бок: - Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я родился в лесу и молился колесу. А бабенки и тут бывают впрямь хороши, только вся беда - худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон здесь, и у доброго человека голова закружится, глядя на все это... Кучер, плечистый мужик в синей поддевке и в круглой шапочке с павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку: - Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи скинул. Стыд на людях тряпицу носить! - Да нешто это тряпица! - возмущался Филатка. - Это шейный платок, притом заветный. Сибирская зазноба поднесла! - Ну-ну, хватит врать! Какая дура ухватится за тебя! Одна ершиная бородка стоит алтын, да рубль сдачи! - насмешливо разглядывал кучер тощую растительность на хитрой мордочке дьячка. Управителя санкт-петербургской конторы Данилова сильно тревожило поведение демидовского наследника. - Закружил, завертел! С цепи сорвался малый. Не сходить ли к светлейшему, - одна надежда и спасение. Приструнит, не посмотрит, что Демидов! Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить угомонить не в меру расходившегося Демидова. Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым, что на все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк он больше не являлся. В эти дни его увлекли разные прелестницы. Все они нравились и одновременно не нравились ему. Назойливые, бесстыдные и жеманные, они отталкивали его своею бесцеремонностью и опустошенностью. Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька была "предмет" Свистунова... "Эх, мне бы ее! - с досадой думал он. - Я бы уволок ее в уральские горы". Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал... В одно туманное утро Николенька и Свистунов возвращались домой с очередной попойки. Лихая тройка пронесла их по шоссе, кони прогремели копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди, среди оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых окон лился бледный свет лампад. - Стой! - крикнул Свистунов кучеру. - Давай, брат, Демидов, зайдем в церквушку. К богу потянуло... Следом за поручиком Николенька вошел в притвор. Там, в полутьме, мерцали одинокие восковые свечечки. Было тихо, благостно. После шумной ночи Демидов сразу окунулся в другой мир. Тут, в притворе, он увидел потемневшую картину страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых в огонь... А рядом с устрашающей иконой, склонив головку, в полумраке стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие синие глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна. - Как тебя звать? Откуда ты? - тихо спросил он. Монашка подняла холодные глаза, они блеснули, как синеватые льдинки. - Инокиня Елена, - с достоинством отозвалась она и протянула кружку: - Пожертвуйте, сколько в силах! Чудеснее всякой музыки показался ее голос Николеньке. Он поспешно полез в карман. - Эх, и хороша голубка! С огоньком, шельма! - бесцеремонно взял ее за приятный подбородок Свистунов. Монашка изо всей силы ударила поручика по руке: - Не смей, барин! - О-о! - удивленно взглянул на нее гвардеец. - Гляди, Демидов, и зубки есть! Хороша порода! Николенька не слушал друга. Строгость сборщицы ему была приятна. Он открыл кошелек и все золотые, которые берег до случая, со звоном опустил в кружку. Глаза монашки расширились от изумления, и руки чуть-чуть задрожали от волнения. - Вот, Аленушка, все тебе отдал! И сердце готов! - ласково сказал он. - Спасибо, барин. Только я не Аленушка, а инокиня Елена! - сдержанно сказала она. - А сердце свое добрым делам отдайте! - Дай я тебя поцелую! - осмелел вдруг Николенька и потянулся к ней. Монашка заслонила лицо кружкой и пригрозила: - Гляди, матушке Наталии пожалуюсь, несдобровать тебе! - А что нам твоя матушка, если мы самого черта не боимся! - рассмеялся Свистунов и попытался поймать ее за руку. - Милая Аленушка, будь сговорчивей! Со страхом глядя на красивых гвардейцев, монашка отступила в церковь. Они тоже вошли под своды храма. Две старушки стояли у колонн и шевелили бескровными губами. Дребезжащий голос попика наполнял пустынную храмину. Монашка легкой походкой прошла вперед и опустилась перед образом. Она ни разу не оглянулась, впилась взором в икону. Стараясь не бряцать шпорами, гвардейцы, томясь, долго стояли в углу. - Хороша шельма! - с молитвенным выражением на лице шепнул Свистунов. - О господи!.. - Он часто закрестился, возвел очи горе и завздыхал: - Пресвятая богородица, сколько соблазнов рассеяно на человеческом пути в юности... Ей-ей, она получше моей Грушеньки... - Перестань! - сердито обрезал Николенька. - Аленушка про меня писана Заклинаю тебя, не мешай! - Боже, спаси меня и помилуй! - нарочито громко, покаянно взмолился Свистунов... Что творилось в эту минуту в душе молодой сборщицы, - больше всего волновало Николеньку. Впервые в его жизни сердце защемило сладкой любовной тоской. Синие глаза Аленушки покорили его своей безмятежностью. Разбивая очарование, поручик возмущенно прошептал другу: - Ну и дурак же ты, Демидов! Все золото сразу высыпал! Это же поповские глаза, разве их насытишь! Николенька не хотел слушать. Он недовольно повел плечами. "Оглянись, оглянись, голубка!" - мысленно призывал Николенька, не сводя глаз с девушки. Словно угадывая его призыв, кланяясь образу, монашка украдкой взглянула на Демидова. И Николеньке почудилась ответная ласка в этом взоре. Неожиданно осмелев, он подошел к ней, опустил в кружку последний рублевик и прошептал: - Люблю! Ой, как люблю... Как горячее дыхание, пронеслось это и коснулось ее слуха. Она ниже склонила головку, а он, чуть слышно позвякивая шпорами, удалился на свое место и потянул Свистунова за рукав: - Уйдем, тут больше нечего делать! Они вышли на паперть. Со взморья тянуло густым туманом. Большой каменный город, пробуждаясь, наполнялся шумом. Вездесущий Филатка немедленно подвернулся Николеньке под руку и зашептал ему укоризненно: - Нехорошо, батюшка, совращать духовное лицо! - А разве ты видел ее? - удивился Демидов. - Все видел, батюшка. Слов нет, хороша! Ой, и до чего хороша! Да и вы, батюшка, красавец. Ой-ой, на архангела Гавриила сейчас похожи... Только грех, большой грех - с духовным лицом!.. Глубокая заноза засела в сердце Николеньки: он засыпал и просыпался с мыслью об Аленушке. Два дня спустя он вместе со Свистуновым ранним утром отправился к Покрову. Все так же под сводами горели редкие лампадки, те же безмолвные старушки шевелили морщинистыми губами. Увы, монашки ни в храме, ни в притворе не было! - Езжай к Симеону! - приказал Демидов кучеру. Но и в церкви Симеона он не встретил знакомых синих глаз. Гвардейцы объездили все церкви и церквушки и нигде не встретили сборщицы. Николенька упал духом, заскучал. - Ах, Свистунов, один раз улыбнулось счастье, и то угасло! - с глубокой скорбью пожаловался он поручику. - Ты что ж, и впрямь полюбил девку? - строго спросил Свистунов. - Полюбил, сильно полюбил! - признался Николенька. - Эх, любовь, любовь! - вздохнул Свистунов. - Из-за нее ни зги не видать. И себя потерял и от людей отошел! - Что же теперь делать? - спросил юнец, и в голосе его прозвучала искренняя сердечная боль. - Как найти ее? Санкт-Петербург велик, ищи песчинку в море! - А ты у своего Филатки спроси! Он из духовных и нравы этих бестий досконально знает! Эй, Филатка! - позвал Свистунов. Дьячок насторожился. - Послушай, церковная крыса, где нам отыскать Аленушку? Филатка почесал в затылке. - Монашку? - догадался он. - Известно где: на то и курица, чтобы в курятнике жить, а монашествующая девка - в монастыре. А какой монастырь в Санкт-Петербурге для инокинь? Известно какой! Новодевичий... - Видишь! - похвалил Свистунов. - Рыбак рыбака чует издалека. Эй, погоняй в монастырь! - Пощадите, батюшка! - взмолился Филатка - Сами в грех по уши завязли и меня с собой в адскую пучину тянете! - Гони коней! - прикрикнул поручик, и коляска понеслась к Московской заставе. Филатка оказался прав, и час этот был удачным для Демидова. Оставив карету у монастырских ворот, гвардейцы прошли за ограду. По дорожке к церкви шла бледная и скучная Аленушка. Завидев Николеньку, она вспыхнула, глаза ее озарились радостью, но тут же, спохватившись, монашка смущенно потупила взор. - Аленушка! - вскричал Николенька. - Мы весь Санкт-Петербург обрыскали, отыскивая тебя! Она молча шла вперед, не поднимая головы. Гвардеец не отставал, страстно нашептывая: - Жить не могу без тебя! Она приостановилась, подняла на Демидова синие глаза. В них заблестели слезинки. - Зачем смутили мою душу! - с тоской сказала она. - Я хочу видеть и слышать тебя! - воскликнул Николенька. Монашка степенно пошла к церкви, оставив гвардейцев на дорожке. - Боже мой, что делать? - горестно вырвалось у Николеньки. - Ну, брат, пустяки! Дело в порядке. Нельзя больше колебаться: атака, приступ, победа! - Как? - Очень просто, Демидов. Взгляни на себя: господь бог наградил тебя смазливой рожей. А это все! - Лицо у меня девичье! - со вздохом признался сержант. - Вот это и хорошо! Ты по виду совершеннейшая девица! - вразумительно сказал Свистунов и посоветовал: - Одеть тебя в платье, и всякий за девицу примет, ничтоже сумняшеся. Понял? - Ничего не понимаю! - недоумевающе посмотрел на друга Николенька. - С завтрашнего дня ты моя сестра Катюша я желаешь вкусить иноческую жизнь. Я тебя представлю сюда на испытание, ну ты и поживешь! - Глаза поручика сверкнули озорством. Николенька засиял. - Свистунов, братец мой, дай расцелую. А она не закричит? - Да что ты, милый! По глазам видно: согласна с тобой хоть в омут головой!.. Свершилось небывалое: дядька Филатка по настоянию Николеньки пригубил чарку. Ничего - легко прошла! За ней - вторую. Еще веселее прокатилась. - Я о том и говорил: первая - колом, вторая - соколом, а потом - мелкими пташками! - смеялся Свистунов и подбадривал дядьку: - Пей, пей, дьякон! Пити - веселие Руси. Так, что ли, в законе божьем сказано? - Так, батюшка, так! - охотно согласился Филатка и осушил третью чару. Скоро дьячок захмелел и мертвецки пьяным свалился у кабацкой стойки. Вечерело, когда он очухался под забором. Ни барина, ни кареты. Хвать, и шейный платок с червонцами исчез. - Караул! - завопил дьячок. - Дотла обчистили и барина похитили! Набежали будочник, квартальный и стащили очумевшего с похмелья Филатку в участок. - Батюшки, не губите, барина потерял! - завопил он. Дьячок упал на колени и повинился: сколько лет не брал в рот хмельного - зарок перед богом и господином дал, а тут разрешил! Размазывая слезы, с горьким сокрушением рассказал он квартальному про свою беду. Уставившись в мочальную бороденку дьячка, квартальный вдруг загрохотал хриплым басом: - Ха-ха-ха! Гвардейцы - известное дело! Пошалили малость! - Он хохотал до колик и хватался за бока." А когда отошел от смеха, вдруг сдвинул брови и поднялся со скамьи. - А это видел? - сунул он под нос Филатки волосатый кулак. - Сгинь, шишига! По-пустому караул кричал! - Он сгреб его за шиворот и выбросил за порог. Дьячок долго кружил по площадям и улицам, боясь предстать перед управителем. Когда же появился перед ним, то поразился: Данилов не топал, не кричал, а повалился на стул и, пуча серые жабьи глаза, все спрашивал: - Что теперь будет? Куда запропастился Николай Никитич? Матушка ты моя, запорет нас Никита Акинфиевич, сгноит в погребище! Ох, милые мои! Толстый, плешивый, всегда такой внушительный, он вдруг стал жалким и растерянным. - Что же ты глядел, дурья твоя голова! - укорял он дьячка. Филатка потер ладонью длинную тощую шею. - Где тут было глядеть, когда и свое добро упустил! - скорбно пожаловался он... Весь день оба обсуждали: куда мог скрыться Демидов? Под страхом батогов допросили кучера, и тот поведал: - Верно, отвозил барина к Свистунову. Стоял час. Барин загостился, вместо него вышел поручик с ихней сестрицей и сказал: "Отвези в монастырь". Известное дело, отвез... - А куда же девался Николай Никитич? - наседал на кучера Данилов. - Господин Свистунов сказал, что барин пешим пошел. Николенька как в воду канул. С большой осторожностью управитель объявил квартальному о беде. Тот и ухом не повел. - Закутил барское чадушко! - с насмешкой отозвался он. - В столице всякое видано! На третий день пришла горшая беда, - в демидовскую контору примчался курьер и объявил Данилову: его благородие гвардии сержанта Демидова князь Потемкин требует! А где отыскать его благородие гвардии сержанта, если третьи сутки ни его, ни Свистунова? "Большая гроза будет", - с ужасом подумал Данилов, тщательно обрядился в бархатный кафтан, надел парик и поплелся с повинной к светлейшему. Долго он сидел в обширной приемной, пока его допустили к князю. Войдя в гостиную, он брякнулся Потемкину в ноги. В расшитом золотом халате, в туфлях на босу ногу, князь удивленно разглядывал демидовского слугу: - Ты почему здесь? Мне Демидов нужен! Где он? - Ваше сиятельство, батюшка, пропал демидовский сынок, ой, пропал! Не сносить мне головы! - Вставай, дурак! - Потемкин ткнул ногой в бок управителя. - Как так пропал? Где это слыхано, чтобы в Санкт-Петербурге пропал гвардеец? Найти, живо отыскать! - Ума не приложу, где искать! - взмолился Данилов. Потемкин запахнул халат, прошелся по комнате. В руках его был длинный черешневый чубук, он затянулся и пустил клубы дыма. Управитель не поднимался с колен. Его беспомощный, растерянный вид разжалобил князя. - Скажи, борода, за кем Демидов волочился? - улыбаясь, спросил он. - Дядька сказывал, к монашке приставал... - О! - удивленно поднял брови Потемкин. - В монастырский курятник забрался сержант. Эх ты, чумазый, вот где надо искать господина сержанта. Живо! Квартальному наказать! В Новодевичьем монастыре в ту пору поднялся переполох, ударили в набат. Подоспевший к обители Данилов и квартальный диву дались: ни дыма, ни огня. Стало быть, не пожар. Бросились в покои к игуменье Наталии. - Что стряслось в обители, матушка? - смиренно стали допытываться они. - Ни огня, ни дыма, а набат? - Ах, голубчики, отцы вы наши! Несчастье совершилось. От века тут подобного не слыхано. В инокиню Катерину бес вселился! - Не может этого быть, матушка! - поразился квартальный. - В моем околотке да такое... Нет, тут что-то не то, матушка. Бес?.. - Истинно бес! - гневно выкрикнула игуменья. - Судите сами, отцы мои: девица Катерина - сестра поручика Свистунова - мужчиной оказалась! - Неужели? Господи, да что градоначальник скажет! - возопил, в свою очередь, квартальный. - Верно, бес... Он все! Он, враг рода человеческого! Такая девица богомольная, почтительная была и вдруг... Ах, господи, мы ее с инокиней Еленой в одной келье держали!.. - Да где же этот бес? - просияв, спросил Данилов. - А там, на колокольне, заперли его. А он, проклятый, в набат! На всю столицу теперь на обитель поношение. - Благослови, матушка! - Квартальный и управитель бросились к звоннице. Самая храбрая из инокинь отперла им железную дверь, а другие монашки шарахнулись в сторону. Лица побледнели у них, глаза испуганные. Вот-вот из двери выбежит бес. Одна Аленушка тихо стояла в отдалении и молчала. Квартальный вызвал будочника, и тот, погромыхивая алебардой, полез вверх. За ним, опасливо озираясь, стали подниматься Данилов и квартальный. В звоннице было темно, только гул набата, ударяясь о каменные стены, стал гуще; казалось, сверху бросали камни. - А что, если и в самом деле бес завелся в околотке? - беспокойно закрестился квартальный. Набат вдруг стих, и сверху раздался крик. - Эй, кто там? - закричал квартальный. - Здесь бес, ваше благородие. Тут он, - отозвался будочник. - Держу! - Давай вниз! - Да он и сам идет! По лестнице раздались шаги, и в полумрак притвора спустились двое. Данилов взглянул в лицо монашенки и заорал от радости: - Николай Никитич, да вы ли это? Демидов поморщился и нехотя отозвался: - Не видишь, что ли, грехи замаливал! Управитель и квартальный бережно усадили Николеньку в карету и покатили. Рядом с ним поместили Филатку. - Ты его упустил, ты его и стереги! - пригрозил управитель. Николенька и не думал бежать. Ехал он молча, хмурился. Дьячок вертелся, пыхтел, никак не мог угомониться. Распирало любопытство. - Ну чего юлой вертишься? - сердито спросил Демидов. - Или блох нахватал в трактире? Филатка пытливо посмотрел в лицо Николеньки и лукаво спросил: - Скажи, батюшка, по совести, выгорело ли задуманное? - Вот о том и горюю, что шуму много, а дела ни на грош! - с обидой отозвался он и отвалился в угол кареты. Дьячок укоризненно покачал головой: - Эх, батюшка, ну и простак ты по всем статьям! Где это видано: в курятнике побывать и вернуться без пушинки в зубах! А хлопот, хлопот сколько, и все зря... Эх-хе-хе, промазали, господин мой хороший! Вернувшись домой; Николенька нашел на столе большой синий пакет. Он поспешно вскрыл его и прочел предписание немедленно явиться на прием к светлейшему князю Потемкину. Демидов изрядно струсил. "Ну, будет головомойка за озорство в женской обители!" - со страхом подумал он. Всем был известен необузданный нрав светлейшего. Особенно опасно было попасть под руку разгневанного всесильного вельможи. Николеньке оставалось одно - покориться участи. Он тщательно натянул новенькие лосины, надел в талию сшитый мундир и долго, внимательно разглядывал себя в зеркало. Подле него вертелся Данилов. Он чутьем догадывался о тревоге Николеньки, а самого в это время подмывала радость. "Вот когда остепенится! Григорий Александрович прижмет хвост, не посмотрит, что демидовский корень!" - утешал себя управитель. С важным, степенным видом он проводил гвардии сержанта до кареты. Стоя на ступеньке крыльца, Данилов с особым упоением прокричал кучеру: - Гони к светлейшему! На сей раз выезд обошелся без дядьки. Огорченный Филатка псом вертелся подле управителя, умильно заглядывая ему в глаза: - Как там обойдется без меня, Павел Данилович? Глядишь, я присоветовал бы Николаю Никитичу, какое словцо к месту сказать, направил бы его на добрую стезю. - Ну, это и без тебя светлейший похлеще сделает! Непременно пустит по прямой стезе! - насмешливо сказал управитель. - Ты вот что, лучше подале от меня уходи, а то сердце мое кипит. Сам тебе стезю покажу! Пугливо озираясь, дьячок юркнул в прохладную прихожую. Данилов сладко зевнул и торопливо перекрестил рот: - Помоги, господи, избавиться от суеты и беспокойств!.. Между тем Николенька подъехал к дворцу. С трепетом он вступил в разубранные чертоги князя. В приемной, устланной пушистыми коврами, сверкающей зеркалами, золоченой мебелью, толпилось много одетых в парадную форму генералов, важных, в атласных камзолах, вельмож. Все они разговаривали вполголоса, с плохо скрываемым беспокойством поглядывая на высокую, изукрашенную бронзой дверь. Никто из них не обратил внимания на скромного сержанта, пробиравшегося в угол. В приемную торопливо вышел адъютант, краснощекий гвардеец: его мгновенно окружили. - Светлейший в духе? - приглушенным голосом, косясь на дверь, спросил толстоносый генерал. - Опять хандрит? Ах, боже мой, когда нам солнышко блеснет! Адъютант поднял голову и торжественно объявил: - Светлейший изволит сейчас выйти! В ту же минуту два арапа бесшумно распахнули дверь. Из анфилады раззолоченных покоев величественно, медленно приближался знакомый гигант в лиловом, шитом золотом мундире, усыпанном звездами. Говорок сразу стих, и установилась глубокая тишина. Николенька услышал учащенные удары своего сердца. Грузные шаги раздались совсем близко. Все в приемной склонились в глубоком, почтительном поклоне и с замиранием сердца ждали. С холодным, строгим лицом, никого не замечая, Потемкин вышел на середину зала. Неуловимый трепет прошел среди ожидающих. Николенька стоял в тени, за спинами вельмож, чувствуя, что у него от страха холодеют руки. Каким маленьким и незаметным показался он себе в эту минуту! Разве до него сейчас князю среди такого блистательного общества? Светлейший остановил свое единственное око на молоденьком адъютанте, улыбнулся чему-то и вдруг громко сказал: - Гвардии сержанта Демидова сюда! Все вздрогнули, удивленно взглянули на юнца с темным пушком на губе. Давно ли он носит форму, а между тем... Потемкин равнодушно повернулся ко всем спиной и, тяжело ступая, пошел в апартаменты. Адъютант предложил Демидову следовать за князем. "Теперь пропал!" - твердо решил Николенька и безмолвно пошел за Потемкиным. Бледный сержант проследовал за князем через ряд роскошных покоев. Потемкин безмолвствовал, и это еще больше усиливало тревогу Демидова. Войдя в диванную, князь присел на широкую софу, поднял на сержанта свой взор. В голубом глазу циклопа вдруг вспыхнул веселый смех. - Ну что, сибирский плут, наблудил в обители? - улыбнулся Потемкин, и крупное красивое лицо его подобрело. - Был грех! - сознался Демидов. - А скажи, любезный, о чем ты сейчас думал? - улыбаясь, спросил князь. - А я ни о чем не думал. Со страху умирал, следуя за вами! - чистосердечно признался Николенька. - Страшен я, что ли? - построжав, спросил Потемкин. - Совсем другое, ваше сиятельство, - осмелев, пояснил сержант; - Страшно стало, что больше не увижу вас. Прогоните за озорство! А то - страшнее смерти! - Ну, брат, молодец! - вставая с дивана, сказал Потемкин. - За монашку прощаю. Быль молодцу не укор. Только о сей черной курочке не выходило звонить на весь Санкт-Петербург! Экое кукареку задал, братец! - Винюсь! - склонил голову Николенька. - Повинную голову и меч не сечет! Поздравляю, братец, тебя своим адъютантом. Собирайся в путь, а пока поспеши в полк, непременно отдай последний визит командиру... Радость брызнула из глаз Николеньки, он схватил руку князя и жадно поцеловал ее. - На всю жизнь обязан вам! - восторженно воскликнул он. Потемкин улыбнулся и сказал: - Не думай, что избран ты по капризу! Ради рода твоего сие сотворил. Демидовы - народ крепкий, упорный - дубы! А такие мне на службе нужны. Прощай!.. Николенька откланялся и сияющий выбежал из покоев. Все кинулись к нему с расспросами, но он, отмахиваясь, бросил скороговоркой: - Извините, спешу, послан светлейшим... Он вихрем пронесся через приемную, галопом проскочил ступеньки крыльца и, влетев в карету, закричал кучеру: - Гони в лейб-гвардии Семеновский полк! Стоило Демидову явиться туда и поведать о своем назначении, как командир обнял его и расцеловал. - Желаю, господин сержант, удачи! Светлейший умен, деятелен, и вам, господин адъютант, улыбнулась фортуна. Он учтиво проводил Николеньку до приемной. Не чуя под собой ног, Демидов бросился к Свистунову. Сонный денщик подал гостю наспех написанную цидульку. "Демидов, - писал поручик, - извини, не буду дома два дня. Веду фортеции к новой твердыне. Дама черненькая, с пухлой губкой, одно слово - прелесть!" "А Грушенька? - подумал Николенька и тут же махнул рукой. - Для этой свой брат цыган дороже гвардейца!" У подъезда Демидову встретились знакомые однополчане, которых невзлюбил Свистунов. Завитые, раздушенные, затянутые в корсеты, они выглядели изысканно. Гвардейские аксельбанты и галуны горели жаром. - Демидов, пойдем с нами! Наслышаны о твоей фортуне! Попал в случай! - залебезили они перед ним. - Идем, идем, брат! Испытай счастье на зеленом поле. Они увлекли сержанта в собрание. Демидов не успел опомниться, как очутился за карточным столом. Кругом в клубах табачного дыма ходили офицеры, многие из них, любопытствуя, стояли за креслами у зеленых столиков. Николенька скользнул взглядом по лицу банкомета. Бледнолицый, с тяжелым взглядом свинцовых глаз, он стал быстро метать. Мало смысливший в игре, Николенька внимательно следил за картами. Он высыпал все золото на стол и стал ждать. А ждать долго не пришлось. - Ваша бита, сударь! - сухо отрезал банкомет. Демидов улыбнулся неудаче, отделил пять червонцев. - Погодите, придет фортуна и ко мне! - пригрозил он. - Валет на пе! Но и в другой раз его ставка была бита. Николеньку охватил азарт. "Не может того быть, чтобы все время проигрыш!" - подумал он и поставил на все. Банкомет тщательно перетасовал карты и стал метать. - И эта, сударь, бита! - ухмыляясь, сказал он. У Николеньки на лбу выступил холодный пот. Просто не верилось, что в полчаса весь кошелек опустошили. - Ну что ж, будем играть еще, сударь? - спросил партнер и поощряюще улыбнулся Демидову. - Право, получилось неудобно: впервые встретились, и вы проигрались... На лице сержанта вспыхнул румянец. Преодолевая смущение, он признался: - Все червонцы вышли, господа. Не знаю, как и быть. - Демидов, душа! - вскочил партнер и вкрадчиво предложил: - Мы тебе под офицерское слово верим. Пожалуй в долг! На мелок! "Отыграюсь! Непременно отыграюсь!" - решил Николенька и согласился: - Давай в долг!.. Банкомет сбросил карты. - На сколько? Николенька решил на все. Но только он произнес крупную сумму, как сморщился, словно от зубной боли. - Бита: Руки Демидова задрожали. Он взглянул на груду червонцев и мелок, которым партнер быстро нанес пятерку с четырьмя нулями. - Пятьдесят тысяч! Не может того быть! В отчаянии, больше не владея собою, он чужим голосом выкрикнул: - На пятьдесят, сударь! - Пожалуйте, сержант! - скрипучим голосом отозвался банкомет, быстро стасовал карты и выкинул три. Николенька открыл свои. - Вам сегодня не везет, сударь. Надо прекратить игру. Сто тысяч за вами! - Он смешал карты, небрежно сгреб червонцы и сухо поклонился Демидову. - Когда прикажете, сударь, прибыть за долгом в контору? Только сейчас дошло до сознания Николеньки, какую опрометчивость он совершил. Смертельная бледность покрыла его лицо. Он встал, ухватился за край стола. - Так скоро! А если... если я сейчас стеснен? - пробормотал он. - Уговор дороже денег, сударь. Карточные долги для офицерской чести обязательны... Загремели стулья. - Я, может быть, отыграюсь, господа! - вскричал в отчаянии Николенька. - Нет, господин сержант, с вас хватит. Да и ваш управитель Данилов вряд ли больше уплатит! Итак, до завтра! - Офицеры небрежно раскланялись и вышли из зала. Николенька, с покривившимися губами, готовый заплакать, огляделся. Кругом с сочувствием глядели на него, но молчали... - Господа, как же это? - Господин сержант, вы сами допустили промах! - пожалел его седоусый капитан. - Теперь извольте расплачиваться. "Да они обобрали, ограбили меня!" - хотел закричать Демидов, но промолчал и, пошатываясь, пошел к выходу. - Не пойман за руку, не вор! - негромко вслед сказал капитан. - Напрасно, сударь, связывались с фанфаронишками. Николенька не помнил, как в прихожей ему набросили на плечи плащ и он вышел к карете. Обезумевший, он помчался прямо в контору. - Данилов! - закричал он с порога. - Со мной беда! - Выходит, их сиятельство Потемкин на озорство ваше рассердились? - радуясь в душе, спросил управитель. - Никак нет! Пожалован адъютантом! - вспыхнул Николенька и вдруг со всей отчетливостью представил себе беду. - Так нешто это плохо? Дозвольте, господин, поздравить вас со столь высоким назначением. Батюшка обрадуются! - Не в этом дело! - бросаясь на стул, отчаянно выкрикнул молодой Демидов. - Я сто тысяч только что проиграл! Жирное лицо Данилова выразило крайнее изумление. - Да где же вы столько денег взяли? - Я в долг играл! - с горечью выпалил Николенька. - Понимаешь, в долг! - Как это можно в долг, Николай Никитич? Денежки-то батюшкины, а вы руку в них запускаете. Не гоже-с! Лицо управителя побагровело. Тяжело дыша, он полез в карман, вытащил клетчатый платок и отер блестевшую от пота лысину. - Ах, господин, что вы натворили! Однако... Он схватился за большой выпуклый лоб, задумался. - Разумею я так, карточный долг не подобает платить! - после глубокого раздумья сказал он. - Во-первых, вы, господин, совершенное дитя, во-вторых, расписки не давали! - А честное слово офицера? - с негодованием перебил его Николенька. - Плати, Данилов! - Не буду, господин! Шутка ли? - Управитель мешком опустился в кресло. - Не буду... Ох, господи, какая беда! - Плати, Данилов! - стоял на своем Николенька. - А не то хуже будет! Я горшую беду тебе учиню... Знаешь, что в таких случаях офицер повинен над собой сделать, коли не в силах выполнить долг чести? У Данилова от страха отвисла нижняя челюсть, глаза расширились. С нескрываемым ужасом глядел он на Демидова. - Да вы что, Николай Никитич! Меня тогда ваш батюшка батогами засечет! Помилуй господи, пронеси несчастье великое!.. Он опустил голову и задумался. "Подумать только, этакие деньги - и придется платить. И кому? Шаромыжникам, шулерам! Ай-яй-яй..." В Нижний Тагил пришло неожиданное сообщение от управляющего санкт-петербургской конторой Данилова, в котором он осторожно доносил хозяину о похождениях наследника. Словно почуяв неладное. Селезень долго мял пакет в руках, рассматривал его на свет, раздумывал, отдать или не отдавать его сегодня Никите Акинфиевичу. Наконец решившись, осторожно покашливая, он вошел в кабинет хозяина. Демидов сидел перед громоздким дубовым столом. Погрузившись в глубокое мягкое кресло, он утомленно опустил голову и полудремал. Жирные сизые щеки его отвисли, а под глазами темнели отеки. Прикрывая ладошкой рот, Селезень покашлял громче. Никита Акинфиевич поднял усталые глаза. - С чем явился, старик? - недовольно спросил он. - Пакет, батюшка, из Санкт-Петербурга с оказией прислан. Должно быть, весточка от Николая Никитича, - протянул синий конверт приказчик. Демидов жадно схватил пакет, вскрыл его и обеспокоенно забегал глазами по строкам. Лицо Никиты мгновенно налилось багровостью, судорожным движением он скомкал письмо и бросил в угол. - Подлец! Разоритель! - страшным голосом закричал он. - Отец и деды великим усердием наживали каждую копеечку, а он в одночасье спустил петербургским фанфаронишкам сто тысяч! Погоди ж! Никита Акинфиевич сердито сорвался с кресла, вскинул над головой большие кулаки и, весь закипая злобой, пригрозил: - Наследства лишу, беспутный, коли не умеешь беречь отцовское добро! Ты! - прикрикнул он на Селезня. - Беги за попом, пусть духовную перепишет... Вырастили разорителя! Мот! Картежник!.. Он хотел еще что-то выкрикнуть в палящей злобе, но вдруг схватился за сердце, обмяк и грохнулся на пол. "Господи! - в страхе подумал Селезень. - Второй удар!" - Батюшка мой! - заголосил он и кинулся к хозяину, схватил тяжелое тело под руки, но, внезапно ставшее громоздким и безвольным, оно выскользнуло на пол. Приказчик присел рядом и заглянул в лицо хозяина. Полуостекленевшие глаза Демидова поразили Селезня, его сознания коснулась страшная догадка: "Батюшки, никак хозяин отходит!" Из глаз приказчика выкатились скупые слезы. Он выпрямился, взглянул на образа и трижды истово перекрестился: - Господи, господи, прости и помоги нам! В эту минуту Селезню стало жаль не столько хозяина, сколько себя. "Вот и прошла жизнь, а сколько было суетни и беспокойств. Отлетели радости!" - огорченно подумал он. Ноги старого приказчика отяжелели. Шаркая ими, он вышел в людскую и оповестил: - Сбегайте за управителем Любимовым. Хозяину дурно! Прибежали Любимов, лекарь, дворовые люди, уложили тяжелое тело Никиты Акинфиевича на широкий диван. Демидов лежал без движения, у него отнялся язык. Медленно, в безмолвии проходил день, и по мере того как угасал он, угасал и старый Демидов. К вечеру Никиты Акинфиевича не стало. Пушки оповестили о том Тагильский завод, а над барским домом взвился траурный флаг. Похоронили Никиту Акинфиевича с великой пышностью. Еще задолго до своей смерти Никита Акинфиевич возвел на кладбище Введенскую церковь. Это каменное сооружение было построено выписанным итальянцем во вкусе эпохи Возрождения. Иноземный художник расписал своды и купол фресками. Лепные украшения делали крепостные мастера... В этой церкви, в склепе, и нашел свой вечный покой Никита Акинфиевич, последний из Демидовых, который сам управлял и доглядывал за уральскими заводами. После него осталось девять заводов с деревнями и вотчинами, в которых числилось девять тысяч двести девять душ крепостных. Государыня утвердила вскрытое демидовское завещание, по которому все богатства поступали во владение сына заводчика, Николая Никитича. Так как он был весьма неопытен в делах управления имениями, то над ним была назначена опека во главе со статс-секретарем императрицы Александром Васильевичем Храповицким, а фактическим управителем уральских заводов остался Любимов, который по-прежнему сохранял старые демидовские порядки. Ничто не изменилось в судьбе приписных, только в хозяйских хоромах поубавилось дворовой челяди, часть которой управитель приставил на рудокопную работу. И совсем без дела остались двое: высохшая англичанка Джесси и старый приказчик Селезень. Мисс долго сиротливо бродила по пустынным демидовским покоям, вспоминая своего питомца Николеньку. Всеми забытая, она обратилась к управителю завода за пособием, но тот отказал ей в помощи, не возражая против отбытия англичанки из Нижнего Тагила. - Пусть убирается с богом! Кабы моя воля, по-иному бы решил! Селезень бережно уложил тощий чемоданчик мисс Джесси в тряскую тележку, усадил ее на охапку сена и отправил в дальнюю путь-дорогу. - Отслужились мы с тобой, милая! Одры стали! - сочувственно напутствовал англичанку отставной приказчик. - Скажи спасибо, что из наших палестин отпустили. У Демидовых такой обычай: ни своих, ни иноземцев из вотчин не отпускать. Тут изробился, тут и кости донашивай! Но воли покойного Никиты Акинфиевича не переступишь: в завещании указал отпустить тебя, сударушка. Ну, трогай! - ощеря зубы, крикнул он вознице и отвернулся... Спустя неделю и сам Селезень покинул Нижне-Тагильский завод. Все свое незатейливое имущество он собрал в котомку, взял посох и ушел в обитель. - Побито, награблено, обижено людей - не счесть! Пора у бога прощение вымаливать, - примирение сказал он и, ссутулившись, тихой походкой странника на зорьке ушел по пыльной дороге из демидовского гнезда, где столько было пережито и перечувствовано... 4 Николай Никитич не долго скорбел по батюшке. Легкомысленный по своему характеру, он быстро забыл горе и увлекся своим новым положением. Демидовский наследник бегал по обширному дедовскому дому и ко всему присматривался. "Все это теперь мое! Все мое!" - восторженно думал он. Ему казалось, что он теперь властелин всего. Управляющий санкт-петербургской конторой Павел Данилов стал весьма почтителен и быстр на повороты, но, однако, не все дозволял молодому наследнику. Многое после смерти батюшки было немедленно опечатано и ждало приказа опекунов. Когда Николай Никитич в своем любопытстве тронул замок одного чугунного шкафа, Данилов встревоженно схватил его за руку. - Батюшка милый, сюда нельзя до поры до времени забираться! - почтительно остановил он гвардейца. - Как нельзя! - удивился Демидов. - Да я же хозяин! - Это верно, что вы, господин мой, ныне хозяин, но пока еще хозяин не в полной силе! - мягким голосом сказал Данилов и лукаво прищуренными глазами посмотрел на Николая Никитича. - То есть как это - не в полной силе? - обидчиво выкрикнул Демидов. - Над вами пока опека, господин мой! От нее и ваши расходы зависеть будут! - отечески-ласково пояснил управляющий. - Вот как! - разочарованно вырвалось у гвардейца. - А если я, скажем, задумаю в этот ящик забраться, что тогда? Данилов развел руками. - Этого никак невозможно, батюшка! Слом печати и вскрытие шкафа почтется за воровство! - пояснил он. - А что здесь хранится? - Демидов испытующе посмотрел на старика. - Хранятся тут редкие драгоценности вашей покойной матушки. - Бриллианты! - засиял Николай Никитич. - Когда же я смогу ими воспользоваться? - Завещано Александрой Евтихиевной передать сие богатство, драгоценные камни и жемчуг, вашей супруге, когда господь бог наградит вас ею! - терпеливо рассказывал управляющий. Николай Никитич помрачнел. Сразу все стало как-то буднично, серо. Он недружелюбно посмотрел на управляющего и с сожалением вымолвил: - Вялая душа у тебя, Данилов! Жить теперь хочется, а ты все в долгий ящик откладываешь! - Потерпите годочки! Да и денежки-капиталы не на потехи оставлены вам, а на усиление заводов! О них вам завещаны заботы! Тоска и злоба распирали грудь демидовского наследника. Одним махом он опрокинул бы этого скупого слугу, но тот, крепкий и медлительно-внушительный, был упрям и опасен. Каждую копеечку приходилось выжимать у него со скандалом. Готовясь к отъезду в Яссы, Николай Никитич не щадил ни управляющего, ни дворовых. Он загонял их своими поручениями. И как ни бесился Павел Данилов, Демидов щедрой рукой рассыпал деньги на покупки, связанные с предстоящим путешествием. Были приобретены и отменная лисья шуба и драгоценные меха, сукна и бархат, аксельбанты и темляки, табакерка, усыпанная бриллиантами, и "походный домик", штабная кухня и походная конюшня, и людская палатка, и фуры, и кибитки, и верховая арабская лошадь с турецким седлом, и дорогие конские уборы. Все дни на демидовском дворе каретники ремонтировали экипажи, кузнецы ковали коней, шорники украшали упряжь. В конюшни нагнали целый табун коней, купленных на окрестных ярмарках. В приемной Демидова с утра до ночи толклись и шумели бородатые купцы-гостинодворцы, вертлявые комиссионеры, черномазые цыгане-барышники и неизвестные ветхие старушки, предлагавшие свои секретные услуги. Николай Никитич всех гнал прочь, посылая к Данилову. Озабоченный управляющий вставал с первыми петухами, обегал конюшни, мастерские, проверял контору. То и дело слышался его зычный недовольный голос, ругающий работников, или раздавались плаксивые жалобы на дороговизну вещей... В одно июльское утро, потный и разгоряченный, он вбежал в комнату Демидова. Лицо у него было самое несчастное, горемычное. Он размахивал руками и жадно ловил раскрытым ртом воздух. - Батюшка дорогой, что вы с добром делаете? Каким шаромыжникам вы векселя надавали? - визгливым голосом заголосил он. - Глядите, как разошлись! За все путное и непутное истратили на дорогу сорок восемь тысяч восемьсот пятьдесят девять рублей, как одну копеечку! К тому же расходы по дому да по конторе! К тому же за труды опекунству! А где же их взять?.. Ах ты, господи!.. Он тяжко вздохнул, стащил с потной головы парик и отер лысину пестрым платком. - Батюшки! - продолжал он жаловаться. - Где же нам столько денег взять? - А заводы на что? - изумленно спросил Демидов. - Заводы, мой господин, железо и чугун льют, а не деньги! - сердито ответил Данилов. - Заводам самим капиталы до зарезу нужны! Не могу больше я отпускать на расходы! Все!.. - Да ты сдурел, кошачьи глаза! - вспыхнул Демидов. - Да я тебя самого на червонцы порежу. Достань да выложь! - Убейте меня, батюшка! Все одно - сразу конец! - взмолился управляющий. - Ну и выжига ты, Данилов! - сердито крикнул Демидов, поспешно обрядился в новенький мундир, схватил кивер, саблю и выбежал из покоев. Легкой походкой, словно молодой резвый конек, играя каждым мускулом, гвардеец сбежал с крыльца, забрался в карету и возбужденно крикнул: - Пади! Сидевший на козлах Филатка толкнул кучера в бок. - Гляди, как ноне мы размахнулись. Все нам нипочем, море по колено! Заиграл Демидов! Филатка с умилением оглянулся на Демидова и одобрительно покрутил головой. - Вот коли наша взяла, Николай Никитич! Ну и заживем! Ух, и заживем! Николай Никитич думал о другом. В приемной светлейшего он встретил очаровательную особу. Она была стройна, изящна, с большими темными глазами. Когда адъютант своей легкой походкой, вздрагивая бедрами, прошел мимо нее, она подняла длинные ресницы и обожгла его взглядом. Сердце Демидова сладко защемило. "Кто же эта прелестница?" - взволнованно подумал он. Адъютант прошел в покои светлейшего. Густая тишина стыла в обширных залах: светлейший отбыл во дворец. За громадными окнами потемнело, набежали тучки, и сразу померкло сияние яркого солнечного дня. Демидов прошелся по безмолвным апартаментам князя и вернулся в приемную. Звякнув шпорами, он молодцевато оповестил на всю приемную: - Светлейший отбыл к ее императорскому величеству! Он тщательно и веско выговаривал каждое слово, следя за смуглой пышной красавицей. - Ах, боже мой! - всплеснула она руками. - Что же мне делать? К тому же, кажется, пошел дождь! - Продолговатые, осененные пушистыми ресницами выразительные глаза умоляюще смотрели на гвардейца. Верхняя пухлая губа капризно полуоткрылась, и ослепительно блеснули белые мелкие зубы. Николай Никитич решительно подошел к незнакомке, щелкнул шпорами и учтиво поклонился: - Сударыня, разрешите предложить вам мою карету! - Галант! Ах, как я благодарна вам, господин адъютант! - восторженно отозвалась она и, не колеблясь, подала ему руку. Демидов вспыхнул от нежного женского прикосновения. Она прильнула к нему, красноречиво взглянула в глаза юнца. Ей, видимо, по сердцу пришелся краснощекий гвардеец с темным пушком на губе. Белые лосины плотно обтягивали его полные ноги, грудь он держал горделиво. Всем своим вызывающим видом молоденький адъютант весьма напоминал бойкого забияку-петушка. Счастливая юность, неизрасходованные силы переполняли его, он так легко и свободно чувствовал свое сильное и свежее тело, что его вовсе не обременял парадный мундир. Незнакомка окинула его опытным взором и осталась довольна беглым осмотром. "Потешный мальчуган!" - удовлетворенно подумала она. Прелестница хорошо знала, кто этот юный адъютант, но детски наивным взглядом удивленно смотрела ему в глаза. - С кем имею честь беседовать? - жеманясь, спросила она. - Я Демидов. Слышали о таком? - с важностью своего возраста сказал он, усаживая ее в карету. - О! Но вы совсем мальчик! - восторженно прошептала она, и ее рот округлился приятным колечком. - Далеко не мальчик. Я владелец многих заводов на Урале! - Вот как! Интересно! - голос ее прозвучал интимно-нежно. Она слегка пожала ему руку. Волнуясь, путаясь в мыслях, он косноязычно пробормотал несколько комплиментов. Она засмеялась ласковым, приятным смехом; казалось, рядом прозвучали серебряные колокольчики. - Вы совсем ребенок и не умеете интриговать дам! Но это очаровательно! - ободрила она гвардейца и, не смущаясь, склонила головку к нему на плечо. У Демидова сперло дыхание. Как в тумане, он где-то далеко слышал насмешливый, вкрадчивый голос. - Я не ребенок, а независимый человек! - обиделся гвардеец. - Ух, какой сердитый! - наклоняясь к нему, прошептала она. Демидов осмелел и, словно бросаясь в бездну, потянулся к ней. Она проворно ускользнула из его рук. Приложив тонкий пальчик к губам, она таинственно прошептала: - О, поцелуй невозможен... Косые сильные струи хлестали в окно кареты. На улицах быстро темнело. Кони пронеслись по Невскому проспекту и свернули на Садовую. - Теперь скоро! - тихо обронила она и откинула головку на спинку сиденья. Слегка прижмуренные глаза были неподвижно устремлены вперед. - Я пойду с вами! - решительно предложил Демидов. - Я должен вам все рассказать! - О, это не нужно! Страшно! - округляя темные глаза, прошептала прелестница. Свет мелькнувшего за окном кареты фонаря на мгновение озарил ее лицо, маленькую руку в серой тонкой перчатке, державшую у рта надушенный платок. Гвардеец быстро наклонился и заглянул в глубину женских влекущих глаз. Синие шальные огоньки сверкнули в них. "Теперь или никогда!" - решил Демидов и, загораясь страстью, схватил ее в объятия, сжал до боли в груди и стал осыпать поцелуями лицо, шею, руки. Она безвольно откинулась на спинку кареты и укоризненно шептала: - Только не здесь, мой мальчик! Только не здесь! Ваш слуга может увидеть, и тогда узнает свет!.. - Ах, что мне свет! - отчаянно отмахнулся адъютант. - Никто и ничего не узнает! В последний раз кони цокнули подковами, кучер разом осадил пару, и карета остановилась. Незнакомка оттолкнула гвардейца, изумленно разглядывая его. - Так вот вы какой! Сильный, смелый и решительный! Мальчик!.. И вдруг, наклонясь, быстро и неуловимо поцеловала Демидова в губы. - Приезжай завтра! Буду одна! - прошептала она и, словно летучая мышь, бесшумно выпорхнула из кареты и скрылась в мокром осеннем мраке. Адъютант взволнованно старался проникнуть взглядом во тьму. На улице было безлюдно, с хлюпанием выхлестывали струи из водосточных труб, дождь все усиливался. На дне кареты что-то белело. Он наклонился и схватил оброненный платочек. Тонкий запах духов исходил от батиста. Демидов прижал к губам платочек, и опьяняющее очарование любви охватило все его существо. "Ну да, я ее любовник! Как же иначе? Теперь я, как и все великосветские люди, имею очаровательную, веселую любовницу! - самодовольно подумал юнец и усмехнулся. - Всего только в десяти шагах спит, как сурок, ее муж. Интересно посмотреть на его лицо в эту минуту! Каков рогоносец!" - Куда ехать, барин? - окликнул кучер, вернув его к действительности. - Живее домой! - приказал Демидов, сам не понимая, почему он заторопился в дедовский особняк. Отослав кучера, Демидов тихой тенью скользнул в подъезд, сам открыл дверь и без света, в потемках, прошел в свою половину. Утомленный переживаниями, он устало опустился в глубокое кресло. В ушах все еще слышался ее мелодичный смех. Демидов зажег свечу и задумался. В комнатах огромного дома было тихо и безмолвно. Филатка ушел в город, а слуги спали. Где-то под полом заскреблись мыши, подчеркивая тишину. На свече заблестели горячие капельки растопленного воска. Демидов протянул руку к свече, глаза его вспыхнули мрачной решимостью. "Да, да, ей нужен подарок! Надо показать, кто такие Демидовы!" - с бесшабашностью юности подумал он и отрезал кусок воска. Он долго мял его в руках. Податливый и теплый воск был послушен. "Вот, вот именно так", - прошептал он, погасил свечу и впотьмах выбрался из комнаты. Гвардеец безмолвно обошел старинные покои. Скрипнул раз-другой высохший паркет. Снова заскреблись мыши. Тайные тихие звуки внезапно возникали и быстро гасли. В темноте все казалось необычным и загадочным. Демидов бесшумно пробрался в комнату, в которой стоял знакомый чугунный шкаф. Он нащупал его в темноте и, огладив холодный металл, приложил мягкий воск к замочной скважине. "Что я делаю? - испуганно спросил он вдруг свою совесть. Однако преступный соблазн победил нерешительность. - Я покажу тебе, какой я мальчик! Демидов хозяин всему здесь, и ты завтра убедишься в этом!" - пригрозил он мысленно Данилову. С отпечатком замка в руке он вернулся в комнаты, переоделся и воровски выбрался на осеннюю улицу. Дождь продолжал хлестать, жалобно гудели ржавые трубы, и в оголенных деревьях бесприютно шумел ветер. Демидов на все махнул рукой: под ливнем, в грязь он прошел Мойку, вышел на Вознесенский проспект и долго кружил, отыскивая Мещанскую улицу, на которой жили немецкие кустари... Наконец он отыскал подвал с ржавой вывеской, сошел по ступенькам и стал стучать в дверь. Стучал долго, настойчиво, а дождь все лил и лил ему на плечи. - Откройте! Откройте! - упорно взывал гвардеец. В оконце мелькнул робкий огонек, и встревоженный голос за дверью испуганно спросил: - Кто здесь? Что нужно? - Открой! - властно предложил Демидов. - Не пугайся, к тебе стучит благородный человек. - Добрый человек не ходит в такую ночь, - ломаным русским языком ответили из-за двери. Однако вслед за тем звякнули засовы, дверь полуоткрылась и в щель высунулось худенькое морщинистое лицо старичка немца в ночном колпаке. Завидя гвардейского офицера, стоявшего под ливнем, немец торопливо отступил. - Что вам нужно, господин, в такую ночь? - обеспокоенно спросил он. - Меня пригнало срочное дело! - отозвался Демидов, уверенно вошел в мастерскую и закрыл за собою дверь. С брезгливостью оглядел он темное убогое помещение с низкими сводами. У стола стояла испуганная бледная женщина. В углу за пологом копошились разбуженные стуком ребята. Демидов без приглашения присел к столу. - Чем могу служить господину офицеру? - с тревогой спросил немец. Демидов встал, подошел к двери, проверил, закрыта ли она, и, убедившись в этом, положил перед мастером застывший воск. - Мне нужно срочно сделать ключ. У меня утерян от денежного ящика, - сказал он. Немец испуганно переглянулся с женщиной. Она отвела глаза в сторону, нахмурилась. Мастер долго молчал. - Что же ты молчишь? - нетерпеливо спросил Демидов. - Я тороплюсь, мне нужны деньги! - Может быть, господин офицер, вы слишком торопитесь? - тихо обронил немец. - Может быть, этот ключ не от вашего ящика?.. В карты можно проиграть и казенное... - Не мели пустого! - вспылил гвардеец. - Разве ты не видишь, с кем имеешь дело? - Господин офицер, сейчас дождь, а вы так торопитесь! - не сдавался немец. - Говори дело и принимайся за работу! - хмуро предложил Демидов. Немец взглянул на его злое, решительное лицо, пожал плечами и, взяв восковый отпечаток, засеменил к верстаку... Адъютант не сводил настороженных глаз с неторопливых, но уверенных движений мастера. Тянулись минуты. Демидову казалось, что старик нарочно медлит, чего-то выжидает. Пламя в лампешке то меркло, то вспыхивало трепетным синим язычком. У гвардейца слипались глаза от усталости, и он уже задремал, когда тщедушный сухонький немец легонько толкнул его в плечо. - Господин, работа исполнена! - Мастер робко протянул Демидову ключ и со слезами на глазах взмолился: - Бог мой, я честный немец. Господин, берите этот ключ и уходите скорее. Я не знаю, для чего он вам. Дай бог, чтобы не для худого дела. Пусть будет так: ни вы, ни я не видели друг друга!.. - Хорошо! - согласился Демидов. - Это и меня и вас устроит. Получай за труды! - Он полез в карман и небрежно выбросил оттуда золотой. - Прощай! Он сам открыл дверь из подвала и вышел на улицу. Ветер разогнал тучи; дождь перестал лить. В просветах блестели холодные одинокие звезды... Когда адъютант вернулся домой, в покоях по-прежнему царила полуночная тишина. Николай Никитич разулся и, крадучись по коридорам, добрался до заветного чугунного шкафа. Под его сильной рукой мигом отлетела сургучная печать. Он оборвал шнурок и ключом открыл шкаф. Вот она, заветная шкатулка с фамильными драгоценностями матери! "Кто же в конце концов она?" - думал о прелестнице Демидов. Он просмотрел записи в приемной, но они ничего не сказали. Дежурный адъютант Энгельгардт, высокий, представительный офицер, понял беспокойство сослуживца. Он взял его под руку и увлек в угол, к дивану. - Я догадываюсь, Демидов: вас интересует эта особа? - интимным тоном повел он разговор. - Эта прелестная дама выдает себя за польскую графиню. Мне думается, что это ложь! - Кто же тогда она? - огорченно воскликнул Демидов. - Тшш... Не волнуйтесь! - улыбнулся Энгельгардт. - Будьте терпеливы. Я кое-что узнал из верных источников. Сия прекрасная фанариотка [в восемнадцатом веке при французском и австрийском дворах фанариотами называли греков, занимавших среди турецкой администрации высокие посты, независимо от своего происхождения] - гречанка, она пятнадцати лет была рабыней у турецкого султана Абдул-Гамида. Как рабыню и купил ее посланник Боскан. Но случилось так, что Боскана внезапно отозвали в Варшаву. Он поехал туда и узнал, что его больше не отпустят в Константинополь. Тогда он послал в Турцию своего конюшего и поручил привезти известную вам особу с вещами и прислугой в Варшаву. Однако красавица была столь строптива и капризна, что в Яссах взбунтовалась и отказалась ехать дальше. Тогда Боскан приказал оставить ее в сем городе. - Что же дальше? - взволнованно спросил Демидов. - Чувствую, вы неравнодушны к ней, - спокойно заметил Энгельгардт. - Однако умейте выслушать меня до конца. Наголодавшись в Яссах и не найдя предмета, достойного внимания, она сбежала на свой риск в Каменец. Там ее увидел комендант крепости, полковник де Витт, сразу пленился ею и сделал супругой... - Это он и пребывает с ней в Санкт-Петербурге! - с горечью вымолвил Демидов. - Э, нет! При ней неизвестное лицо, которое именует себя польским графом и мужем сей особы! - Так ли это? - недоверчиво спросил Демидов. - Бабушка надвое сказала. Известно только, что она и от полковника сбежала, появилась в Варшаве, вскружила многим головы и очаровала принцессу Нассаускую. Сия принцесса повезла ее в Париж, где красота прекрасной фанариотки пленила многих... И вот она теперь здесь! - Что же она тут ищет? - дрогнувшим голосом спросил Николай Никитич. - Она видела светлейшего? Понравилась ему? - Нет, она еще не видела князя, не попалась ему на глаза. Я не допустил ее. Боюсь... - Неужели так страшно? - наивно спросил Демидов. Энгельгардт презрительно сжал губы, промолчал. - Эта особа прибыла из Франции. А граф, видимо, вовсе не граф. На какие средства они живут? Что им в Санкт-Петербурге нужно? Положение главнокомандующего обязывает нас, Демидов... Вы поняли меня? - пытливо взглянул он на адъютанта. - Догадываюсь! - упавшим голосом отозвался Николай Никитич. В приемной на камине тикали часы. Демидов взглянул на стрелки и с потухшим видом поднялся. Смущенный, он уехал домой и весь день с тревогой бродил по комнатам. А когда над Петербургом опустилась ночь, Николай Никитич велел заложить карету и отправился на Садовую, к знакомому дому. Сухая старуха, со строгим лицом, в белом чепце, открыла дверь и провела Демидова в уютную гостиную, стены которой были крыты розовым штофом. Взволнованный офицер вынул из-под плаща ларец и осторожно поставил на стол. Долго, очень долго он сидел в одиночестве. В глубокой тишине отчетливо стучало сердце. И вот наконец после томительного безмолвия за стеной послышался шорох, дверь бесшумно открылась, и в облаке белоснежных кружев появилась прекрасная фанариотка... Взгляд прелестницы упал на черный ларец, и глаза ее мгновенно зажглись шаловливым огоньком. Адъютант перехватил ее взгляд и, весь красный, дрожащий от волнения, раскрыл ларец и вынул алмазное ожерелье. В ярком живительном потоке света брызнули синеватые искры, и драгоценные камни заиграли переливами радуги. - Какая прелесть! - Очарованными глазами гречанка впилась в сверкающее ожерелье. Демидов молча подошел к ней и бережно надел драгоценности на ее смуглую шею. На теплой коже самоцветы вспыхнули жарким огнем. Гречанка подбежала к зеркалу и, околдованная переливами красок, долго любовалась сказочными камнями. Охваченная восторгом, сияющая, она, как ребенок, радостно захлопала в ладоши: - Смотри, смотри, как сияют! Демидов подошел к ней, желая обнять, но прелестница протянула руку, и он покорно поцеловал ее. Жеманясь, она пригрозила ему: - Больше ни-ни! - Разве это вся награда? - разочарованно спросил он. - Не сердись, мой мальчик! - ласково посмотрела она. - Нельзя! Гвардеец вспыхнул и решительно двинулся к ней... В этот миг распахнулась дверь, и на пороге появился низенький лысый человечек в бархатном камзоле. Он почтительно поклонился Николаю Никитичу. - Ах! - с фальшивым испугом вскрикнула прелестница. - Мой муж. Знакомьтесь! Демидов холодно раскланялся и, недовольный, молча уселся в уголок. Она подошла к мужу. - Займитесь гостем, граф! - прощебетала она и упорхнула из комнаты. "Граф" уселся в кресло. Рассеянным взглядом он бродил по комнате, не нарушая молчания. Так, безмолвные и отчужденные, они просидели несколько минут и разошлись. Чувствуя себя обманутым, Демидов, сбегая с лестницы, оскорбленно думал: "Нагло надули! Опростоволосился! Так тебе и надо!" Ему хотелось броситься обратно, схватить "графа" за воротник и тряхнуть. Но кто знает, кто там еще стоит за дверями? Боясь скандала, бичуя себя, он сошел к подъезду, уселся в карету и, разочарованный, поехал в Семеновский полк. Предстояла разлука с Петербургом и друзьями. С прощальной попойки у Свистунова Николай Никитич вернулся на рассвете в дедовский особняк. В голове шумело, глаза застилала хмельная одурь. Утро было прохладное, окрашенное в сиреневые цвета. Догорали последние звезды. Столица досыпала сладкий сон. На востоке в небе вспыхнули первые отблески поздней зари. Наступал тихий день. Демидов выбрался из кареты и, пошатываясь, стал подниматься на крыльцо. Заспанный слуга, старик с лиловым носом и седой щетиной на щеках, в помятой ливрее, распахнул дверь и обеспокоенно взглянул на хмельного хозяина. В доме шла суета. Николай Никитич пытливо посмотрел на слугу: - Что случилось? В живых, умных глазах старика выразилось недовольство. - Беда, барин! В дом забрался лиходей! - угрюмо пробурчал он и опустил голову. - Что за лиходей? - пошатываясь, спросил Демидов. Он толкнул слугу и торопливо поднялся в покои. В дальней комнате раздавались громкие голоса и ругань. Гвардеец подошел к знакомой горнице, в которой стоял чугунный шкаф, и распахнул дверь. На скамье, со связанными на спине руками, сидел Филатка, а с боков его стояли два полицейских будочника. За столом расположился усатый пристав и усердно писал. Растрепанный, без парика, лысый Данилов, завидя Демидова, обрадовался: - Вот и сам барин! - Батюшка! - слезно взвизгнул Филатка и повалился хозяину в ноги. - Батюшка, спаси и огради меня от сей нечисти! - вопил он; у него из носа обильно сочилась сукровица. - Ну-ну, ты, гляди! Двину! - угрожающе сжал кулаки Данилов. - Сумел грабить, изволь по совести и ответ держать! - Грабителя нашли во мне, окаянные! Батюшка, Николай Никитич, скажи им, балбесам, что невиновен я. Век у Демидовых жил, и ни одной пушинки не пристало! - не унимался Филатка. - Молчи, ворюга! - выкрикнул управитель конторы и показал на чугунный шкаф. - Оглядел и вижу - печатка долой. И ни шкатулки, ни самоцветов! - Дело ясное, господин! - откашливаясь, встал из-за стола полицейский пристав и, не сводя глаз с Демидова, отрапортовал: - Доказуемо! Сей плут найден хмельным в комнате. Несомненно, он в шкафу хозяйничал. Драгоценности, господин, растаяли, яко дым! Кто в сем виновен? Ясно, сей пьянчуга и хват! - Слышали? - со слезами выкрикнул дьячок. - Ни ухом, ни слухом не ведаю. Одна беда, хмельным забрел в горницу и проспал тут. А кто и что, не ведаю. Батюшка, прикажи освободить. Избавь от позора! Демидову стало жалко истерзанного дядьку. Худенькое острое лицо Филатки с косыми глазками просяще уставилось на хозяина. Однако Николай Никитич строго и надменно сказал: - Не понимаю, кто же тогда вор? Всегда веселый и легкомысленный хозяин показался дьячку вдруг грубым и злым. - Уж не ты ли, Данилов, похитил шкатулку? Да, кстати, ведь и ключи у тебя хранятся! - с легкой насмешкой продолжал Демидов. Глаза Данилова испуганно забегали, он торопливо перекрестился. - Что вы, господин! Убей меня бог! Да разве ж я смею царскую печать ломать? Да разве ж я хоть на крошку хозяйского добра позарился? Пристав грубо-наставническим тоном перебил: - Господа, не будем спорить! Вопрос ясен. Вот вор, берите его! - приказал он будочникам. - Кормилец, батюшка, не дай на поругание и погибель! - снова заголосил Филатка. Демидов с холодно-брезгливым лицом оттолкнул дядьку. - Поди прочь! Не пристало мне, столбовому дворянину, покрывать татей! Он повернулся и пошел прочь. Филатка внезапно выпрямился, дернулся, веревки впились в тело. Глаза его налились жгучей ненавистью. - Худая душа! Кровососы! Сами грабят, а других чернят. Стой, стой! - прокричал он вслед Николаю Никитичу, отбиваясь от побоев будочников. - Все равно не смолчу я. Невиновен, истин бог, невиновен! Братцы, за что же бьете! Братцы!.. Он упал и забился в припадке. Демидов угрюмо прошел в свои комнаты, свалился в кресло и, протягивая ноги, выкрикнул камердинеру: - Разоблачай! Сон валит! Он сладко зевнул, потянулся. В душе его не проснулось ни чувства сожаления, ни справедливости. В очищение своей совести он хмуро про себя рассудил: "Неужели мне самому срамиться из-за ларца? Дьячку и каторга впору, а столбовому дворянину - не с руки! Да и кто поверит холопу?.." - Эй ты, окаянный, не сопи! - прикрикнул он на камердинера. - Живей раздевай! Из-за деревьев, раскачивавшихся за окном, брызнул скупой солнечный луч. Слуга, старательно и осторожно раздевая барина, подумал: "Все люди как люди! А наш трутень ночь кобелем бегает, а днем при солнышке дрыхнет..." В последний день пребывания в Санкт-Петербурге Демидов снова неожиданно встретил прелестницу. Она сходила по широкой лестнице вниз. Поймав его обиженный взгляд, она на мгновение задержалась и прошептала: - Ради всего святого, не сердитесь! Мы не можем встречаться... Князь и муж... Могут быть неприятности... Пожалейте меня и себя... Ах, какая сегодня чудесная погода! С невозмутимым видом она улыбнулась и унеслась, как пушистое, легкое облачко. "Авантюристка!" - зло подумал Демидов, но все же ему стало жаль расставаться с нею. В приемной его встретил Энгельгардт. Он сидел, опустив голову на ладони, задумчивый и печальный. - О чем закручинились? - окликнул его Николай Никитич. - Ах, Демидов! - беда! Сия авантюристка добралась-таки до светлейшего, и теперь он без ума от прелестницы. Поостерегись, милый! - А я и не думал вступать с нею в связь! - стараясь сохранить спокойствие, сказал адъютант. - Ну вот и чудесно! Теперь я спокоен за вас. Я так и знал, что вы благоразумный офицер! - Он с горячностью схватил руку Демидова и крепко пожал ее. Демидовский обоз приготовили к отправке. На обширном дворе громоздились фуры, экипажи, ржали кони - шла обычная суета перед дальней дорогой. Управитель Данилов обошел и самолично пересмотрел все: ощупал бабки коней, проверил подковы, узлы, ящики. Все было в порядке. Подле него ходил новый дядька, приставленный к молодому потемкинскому адъютанту. Рядом с Даниловым дядька Орелка казался богатырем с широкой грудью, с большими цепкими руками. С виду холоп походил на безгрешную душу: тихий, молчаливый, с невинным простодушным взглядом. Но кто он был на самом деле, трудно сказать. Орелка вел трезвую жизнь и старательно избегал женщин. Это и понравилось Данилову. Испытывая нового дядьку, управитель с лукавым умыслом укорил его: - Гляжу на тебя, мужик ты приметный. Бабы, как мухи на мед, липнут. Отчего гонишь их прочь? - Баба - бес! Во всяком подлом деле непременно ищи бабу! - потемнев, отрезал Орелка. - Это ты верно! - согласился Данилов. - Но ты, мил друг, помни, что в человеке дьявол силен. Ой, как силен! - Прищурив глаза, Данилов с удовлетворением оглядел могучую, сильную фигуру Орелки. - Так что же, что силен дьявол! Умей свою кровь угомонить! Ты, Павел Данилович, про женский род мне не говори! Знаю. В жизни Орелки многое казалось темным управителю санкт-петербургской демидовской конторы. Признался Орелка в том, что он беглый, а откуда и почему сбежал - один бог знает. Догадывался Данилов, что не от добра сбег барский холоп к Демидовым и что непременно в этом деле замешана женщина. То, что Орелка сторонится женщин, понравилось управителю. "Стойкий перед соблазном человек, убережет и хозяина своего от блуда!" - рассудил Данилов и посоветовал дядьке: - Смотри, береги демидовского наследника, тщись о его здоровье, а баб от него гони в три шеи! Гони, родимый! Скупой и прижимистый Данилов не пожалел хозяйского добра: он обрядил Орелку в новый кафтан, выдал крепкие сапоги и наградил чистым бельем. - В баню почаще ходи! Чист и опрятен за барином доглядывай. Помни, что он есть адъютант самого светлейшего! - Не извольте беспокоиться, Павел Данилович! - пообещал слуга. Он и в самом деле оказался чистоплотным и рачительным слугой. Орелка пересмотрел гардероб хозяина, вытряс, вычистил одежду и бережно уложил в сундуки. Демидову он понравился своею статностью и силой. - Песни поешь? - с улыбкой спросил его адъютант. - Пою! Только про горе больше пою! - признался Орелка. - Почему про горе? - полюбопытствовал хозяин. - Известно почему, - нехотя отозвался дядька. - Земля наша большая, всего, кажется, человеку вдоволь, а между людей - разливанное горе! Отчего так, господин? - Не твое дело о сем рассуждать. Будешь так думать - спятишь с ума! - недовольно сказал Демидов. Орелка ничего не ответил, смолчал. Стоял он, покорно склонив голову, а глаза его были спокойны. Угодливость холопа понравилась Демидову. Понравилось и то, что дядька как-то незаметно вошел в его жизнь. Казалось, он век служил Демидовым. Все у него ладилось и спорилось, и приятно было смотреть, как Орелка без суеты, молчаливо готовил хозяина в дорогу. Быстро подошел день отъезда. На заре запрягли коней в большие фуры и ждали отправки. Ночью выпал первый чистый снежок, и на деревьях блестело тонкое нежное кружево инея. Голубые искорки сыпались с прихваченных морозом веток. Луна неторопливо катилась над сонным городом, бледный ее круг светился золотым сиянием. В этот тихий утренний час в распахнутые ворота вошла молодая монашка. Хлопотавший у подвод Данилов сразу узнал ее. Со злым, хмурым видом он подошел к черничке. - Ты зачем здесь? Кто звал тебя? Орелка, гони отсель черную галку! - закричал он холопу. Из-за возов степенно вышел Орелка. Он приблизился к монашке, встретился с нею глазами и растерялся. - Кто ты? - смущенно спросил он. - Аленушка! - спокойно ответила девушка. - Не гони меня! - Ты, девка, лучше уходи отсюда! - насупив брови, глухо сказал Орелка, а у самого на сердце разлилось тепло. "Глаза-то какие синие! Ох, господи, грех-то!" - ласково подумал он, переминаясь перед ней и не зная, что же делать. - Гони ее, гони! - не унимался Данилов. - Эй ты, пошла, пошла со двора! - толкнул он девушку в спину. Аленушка спокойно взглянула на управителя, глаза ее потемнели. - Не трожь! Не к тебе пришла и не с тобою разговор буду вести! Монашка неторопливо прошла в глубь двора и уселась на бревнышке. - Не для того явилась, чтобы уходить! - решительно сказала она, а глаза ее затуманились слезой. - Бессердечные, куда гоните! Орелка смущенно опустил голову. Данилов сердито запыхтел и сказал с укором холопу: - Ну чего болваном перед бабой стоишь! Гони прочь! Сам только что сказывал, баба - нечистая сила! Блудницы! Но Орелка, однако, не двинулся с места. Что-то привлекательное, чистое было в этой девушке. Холоп по-своему угадал причину появления Аленушки. "Господин обманул! Вот грех!" - подумал он, и ему сердечно стало жаль девушку. Боясь выдать свои чувства, он сурово сказал монашке: - Без спросу, милая, нельзя ломиться в чужой двор. Уж, право, не знаю, что и делать с тобой. Широко раскрытыми синими глазами Аленушка смотрела на Орелку: - Видать, не было у тебя в жизни горя! Так и знай: не сойду, пока не увижу Николая Никитича! - Батюшки! - огорченно вскрикнул Данилов. - Что ты делаешь со мною, монашеская душа! Только-только откупился от пристава за монастырский шум, а тут изволь, черная галка опять шасть в хоромы! Блудница! - поднял кулаки управитель. Орелка закрыл собою девушку: - Зря обижаешь духовное лицо, Павел Данилович! Она и сама подобру уйдет! Аленушка хотела что-то сказать, но вдруг всплеснула руками и рванулась вперед. - Николенька! - обрадованно закричала она. В распахнутые ворота на белом арабском скакуне тихим аллюром въехал Демидов. Аленушка подбежала к нему и крепко уцепилась за стремя. - Николенька, ой, Николенька! - тихо и жарко прошептала она, и мелкие слезинки брызнули из ее глаз. Адъютант смущенно слез с коня. Статный, в гвардейском мундире и в сверкающем кивере, он бережно взял ее за руку. - Уйдем отсюда, Аленушка. Тут народу много, неудобно! - краснея под взглядом Данилова, обронил он. Просиявшая, затихшая, она послушно пошла за ним. Демидов обернулся к Данилову и сказал властно: - Оставь нас! Управитель недовольно пожал плечами. - Помилуй, Николай Никитич! - взмолился он. - Сия чернорясница не к добру пришла. Известно, что у вас душа добрая, но только скажу вам, господин, что и рублики у нас не бросовые! - Пошел прочь! - багровея, оборвал его адъютант и провел Аленушку в хоромы. Массивная дубовая дверь захлопнулась перед самым носом Данилова. Николай Никитич усадил Аленушку в кресло и, удивленно разглядывая девушку, спросил: - Как ты узнала, где я живу? - Узнала! - загадочно сказала она и, вспыхнув, со всей страстью, запросила: - Николенька, возьми меня с собой! Не жить мне без тебя, не жить! Все ночи думала, очи выплакала! - Синие глаза ее просяще смотрели на Демидова. - А монастырь? А матушка? - взволнованно спросил он. - Люб ты мне! Ой, как люб! - жарко сказала Аленушка и прислонилась к его плечу. - Ушел ты, и словно солнышко закатилось. Что мне монастырь? Не жить мне без тебя... Истерзалась! - Но почему ты тогда гнала меня прочь? - допытывался он. Лицо Аленушки зарделось, она стыдливо опустила голову. - Да разве ж можно так? Испугалась баловства... - А теперь пойдешь за мной? Не будешь жалеть? Не будешь раскаиваться? - Теперь все равно! Хоть день, да с тобой, родненький ты мой! - Она теснее прижалась к его плечу. Демидов взглянул на зардевшиеся щеки монашки; стало тепло и хорошо на сердце. Он долго-долго смотрел на хорошенькое личико, гладил ее русые волосы и шептал ласковые слова, а она все ниже и ниже клонила голову, прислушиваясь к нежным словам... Через час Николай Никитич вышел из покоев и позвал Данилова. Когда управитель явился, он приказал строго: - Знаю, что скажешь! Не спорь! Решено нами: Аленушка едет с обозом. Переодень ее, а монашеское платье сожги, да не пытай ее своими расспросами. Посади ее в лучшую фуру, и пусть Орелка бережет... Данилов порывался что-то сказать Демидову, но тот не дал ему и слова вымолвить. - Помолчи, так лучше будет! - пригрозил он. Оставив раздраженного управителя, Николай Никитич снова ушел. - Это ты все, сатана! - прикрикнул Данилов на Орелку. - Говорил, что баба - бес! А теперь на-ка, вступился! Как это понимать? Вот и береги свою птаху! Орелка не осердился на брань управителя. Он спокойно выслушал его и смущенно попросил: - Прости ты меня, Павел Данилович, руки не поднялись на синеокую. Видать, душевная девка! Может, и не на радость пришла сюда, да что ж поделаешь, Павел Данилович, против хозяйской воли не пойдешь! Орелка и сам поразился своим речам; откуда явилась эта приблудная монашка, и что за сила в ее глазах! Взглянула на Орелку, и он смирился! "Эх, девка, девка, на огонек потянулась! Гляди, сгибнешь. А жалко!" - подумал он об Аленушке. Потемкин выехал из Санкт-Петербурга 5 мая 1789 года. Толпы народу сбежались посмотреть на пышные проводы светлейшего. Ехал он в золоченой карете, сопровождаемый блестящей свитой. Впереди бежали скороходы, одетые в алые кафтаны с золотыми позументами. Размахивая булавами, они на ходу зычно кричали толпам зевак: - Пади! Пади! Сторонись! На запятках княжеской кареты громоздились два громадных арапа в лиловых плащах. Они сверкали изумительно белыми зубами, сохраняя при этом совершенно невозмутимое выражение лица. За каретой скакали уланы, драгуны, казаки. Сбоку экипажа на вороном коне следовал адъютант Демидов в походной лейб-гвардейской форме. Николай Никитич восхищенно поглядывал в окно кареты, ловя каждое движение светлейшего. Потемкин держался величественно: полное лицо его дышало покоем. Демидову было приятно показать себя толпе. В белых лосинах, затянутый в мундир, румяный и свежий, он выглядел красавцем. Сам понимая это, он горячил своего коня, чтобы покрасоваться. Игривый конь гарцевал под ним, кося на толпу влажные фиолетовые глаза. Он бережно нес всадника, играл каждым мускулом и, высоко задрав длинную тонкую голову, время от времени оглашал дали звонким ржанием... Вот и застава! Толпы поредели и наконец совсем отстали от поезда. Перед Демидовым распахнулась поросшая вереском равнина. Скороходы теперь тащились за каретой. Потемкин опустил голову и ехал задумчивый. Кто знает, о чем он думал? Демидов с завистью смотрел на выхоленное лицо князя, на его умение держаться величественно и надменно. "Он ведет себя как триумфатор!" - восторгался светлейшим его адъютант. И в самом деле, не успел Потемкин отъехать десяти верст, следом за ним погнались курьеры. Они везли князю то записочки государыни, то подарки, то благословение на подвиги. Под станцией Бологое княжеский поезд нагнал императорский курьер и испросил у Потемкина личный прием. Светлейший приказал остановить карету и вышел на шоссе. Курьер почтительно вручил князю шкатулку, присланную императрицей. На виду всей свиты Потемкин благоговейно поцеловал шкатулку и раскрыл ее. В ней лежали медали с его портретом и письмо. Светлейший вынул письмо из шкатулки, горячо облобызал его и прочел про себя. Затем князь неторопливо вернулся в карету, и поезд тронулся дальше. На всем пути Потемкин сохранял величие и спокойствие. Демидов скакал рядом, его сменял Энгельгардт. Весь день так и не удалось Николаю Никитичу вырваться к обозу, в котором ехала Аленушка. Да ему и не очень хотелось: на душе кипела буря. Блеск и величие, окружавшие поезд светлейшего, заставляли Демидова пожалеть о совершенном. Ему очень нравилась Аленушка, ее нетронутость и покорность, приятный ласковый голос с мягким тембром и непорочные синие глаза. Но то, что так сильно захватывало сердце час назад, теперь охлаждало своей простотой. В почтительном расстоянии от поезда светлейшего медленно катилась вереница блестящих экипажей, в которых князя сопровождали столичные друзья, знакомые и таинственные искатели приключений. Среди этого шумного, беспокойного общества кавалеров и дам ехала и очаровательная гречанка де Витт. Еле успевал Демидов смениться, как его уже тянуло к экипажу коварной прелестницы. Она ехала в зеркальной карете, принадлежавшей Потемкину. Рядом с красавицей восседал желтый и мрачный муж. Он злобно взглядывал на подъезжавшего адъютанта, когда тот появлялся у кареты, но все же снисходительно перекидывался с Демидовым ничего не значащими фразами, а дама держалась очень заносчиво. На одном из привалов, воспользовавшись общей суетой, она, сверкнув глазами, шепнула Демидову: - Прошу, не преследуйте меня. Слышите? - Но мы еще не сквитались! - озорно сказал адъютант и нагло посмотрел в ее темные глаза. - На большее не рассчитывайте! - резко сказала она и отошла к экипажу, где ее поджидал хмурый муж. С этого времени Демидов вздыхал, терзался, он избегал встречаться с гречанкой... Далеко позади остались дремучие брянские леса, русские избы, приветливые волнистые холмы. Впереди раскинулась степь, могучая, необъятная и однообразная. Деревни прятались в балках. Белые мазанки укрывались в садочках. Глубокая тишина охватила степь: ничто не нарушало ее однообразия и безмолвия. Изредка навстречу попадались огромные овечьи отары. Древние пастухи в вывернутых мехом наружу шубах, с длинными посохами стерегли стада. Они подолгу недвижимо стояли среди живого руна, пристально всматриваясь в даль, где небо сходилось с землей. Поджарые злые псы, завидев поезд Потемкина, с хриплым лаем бросались вслед, но казаки разгоняли их плетьми. С наступлением сумерек на степь надвигалась синеватая мгла, и все быстро уходило в ночь. Лишь изредка в стороне, в отдалении, вспыхивал костер странника. На ночлегах обычно ждали в степи разбитые палатки, и потемкинский поезд шумно устраивался на отдых. Усталый и обозленный, Демидов уезжал в табор, забирался в палатку, устроенную Орелкой, и валился на походную кровать. Напрасно Аленушка просяще смотрела на него. Могучий сон обуревал адъютанта, слипались глаза, и как ни боролся Николай Никитич с дремотой, Орелка еле успевал разоблачить гвардейца, и тот сразу засыпал. Аленушка не уходила из палатки. Усевшись в изголовье, она долго любовалась своим возлюбленным, осторожно приглаживала его темные волнистые волосы. В глубокой ночной тишине, как еле уловимый ветерок, шелестел шепот девушки: - Николенька... Николенька... Она на все лады повторяла это приятное для нее имя. Все свои душевные переживания и настроения она вкладывала в это волшебное для нее слово, произнося его с различными оттенками в ночном безмолвии. В нем звучали и любовь, и радость, и восхищение, и горечь, и тихая печаль. Далеко за полночь, затаив дыхание, она все сидела и ждала ласки. Вот он проснется, протянет руку и привлечет к себе... Но ласки возлюбленного оскудели. Аленушке становилось страшно за будущее. Что будет, если Николенька разлюбит? Она гнала прочь тревожные мысли, старалась не думать о плохом... Утром звучали рожки. Небо яснело, уходила ночная мгла. Первые лучи солнца распахивали перед взором широкий простор. Вдали на солнце блестели золотые кресты сельской церквушки. С просветленным лицом Аленушка радостно приветствовала пробуждение мира. Она склонялась над возлюбленным и будила его: - Николенька, проснись! Наступали блаженные минутки его пробуждения. Здоровый, сильный, он протягивал руки и привлекал ее к себе. Она ждала этого мгновения и не сопротивлялась его бурной ласке. Орелка проворно обряжал господина, и освеженный адъютант, улыбнувшись Аленушке, спешил к шатру светлейшего. Снова весь день она одна ехала в кибитке, от безделья разглядывая встречных. Тянулись обозы. Ленивые волы, еле передвигая ноги, медленно влачили пыльные арбы, бежали крестьянские лошаденки по темной степной дороге, в стороне важно расхаживали стаи ворон. Раз ей навстречу попался худой носатый монах. Был он весь пыльный, на груди бряцала железная кружка. Он внезапно возник перед кибиткой. Черные глаза монаха насквозь прожгли Аленушку. - Подайте на построение божьего храма! - сиплым голосом попросил он. Она стала рыться в узлах и вспомнила, что у нее нет ни копеечки. С тех пор как девушка пришла к Демидову, она боялась взять в руки деньги, чтоб не осквернить свое безмятежное счастье. У нее много лет хранился перстенек, подобранный на дороге в ее блужданиях по храмам. Чей он был - кто знает? Однако она берегла его... Монах все еще не опускал протянутой загорелой руки. Аленушка испугалась его черных пронизывающих глаз, силилась отвернуться - и не смогла. Чтобы избавиться от него, она сняла с пальца золотой перстенек и опустила в кружку. Монах истово перекрестился. Страшная улыбка прошла по его коричневому лицу. - С барином едешь? Прости, господи, блудницу! - Он тряхнул кружкой и медленно пошел прочь. Испуганная Аленушка замерла и долго смотрела ему вслед, пока он не исчез в сиреневой мари. Весь день она находилась под впечатлением встречи со странным монахом с пронзительными глазами... Вечером на привале к палатке на белом коне прискакала нарядная дама. Она осадила скакуна перед Аленушкой и, снисходительно улыбаясь ей, крикнула: - Холопка, Демидова сюда! Напудренная, в ярком шелковом платье, украшенном лентами, она казалась пестрой птицей, залетевшей издалека. У Аленушки замерло сердце. Она потемнела от обиды и ревности. С ненавистью посмотрела на щеголиху. - Его нет! - коротко отрезала она и уперлась в бока, готовая сцепиться с приезжей. - Где же он? - настойчиво допытывалась всадница. - Не знаю! - Аленушка недовольно повела плечом и подошла ближе к сопернице: ох, как хотелось вцепиться в ее надушенный парик! Конь гарцевал под незнакомкой, но она ловко протянула руку и ухватила Аленушку за подбородок. Глядя в ясные глаза девушки, щеголиха насмешливо сказала: - Не злись, милая простушка! Мне твой Демидов вовсе не нужен! - Что же тогда вам тут понадобилось? - строго спросила Аленушка. - Полюбопытствовала, с кем блистательный адъютант изволит сейчас водиться! - засмеялась она, стегнула скакуна хлыстом и умчалась к шатру светлейшего. - Паскуда! - сплюнула ей вслед Аленушка. - Это вам баловство - любовь, вы... Ей стало горько, слезы подкатились к горлу. Как она смела светлое, глубокое чувство к Николеньке назвать таким словом! - Будь ты проклята! - заплакала Аленушка и, ссутулившись от большого горя, скрылась в палатке... Чем дальше на юг, тем прозрачнее и синее становилось небо. Вот и запорожские хутора миновали, и на дорогах теперь белеют долгополые свитки и широкие войлочные капелюхи молдаван. На бойких местах - еврейские корчмы и лавчонки. Нередко дымят костры, а подле них шумный и грязный цыганский табор. Все оживленнее становился шлях: то навстречу пронесутся казацкие разъезды, то обгонят в походном марше идущую роту пехотинцев или надоедливо проскрипят арбы, запряженные верблюдами. Последний привал, и в полдень показались Бендеры. Внизу блеснули воды Днестра. Демидов поразился виду городка. Он ожидал встретить тихие, безлюдные улицы, поросшие травой, и чем больше вглядывался в окружающее, тем все больше удивлялся. Под городом поезд светлейшего встретила делегация. Тут было самое разнообразное, пестрое общество. Заиграла музыка, и при появлении у заставы кареты Потемкина грянули пушки. Маленький захолустный городок вдруг предстал перед очами Демидова неким подобием столицы. По широкой немощеной улице катились золоченые кареты, скакали в блестящих мундирах гвардейцы, то и дело слышались пронзительные выкрики форейторов: "Пади!" Напудренные щеголи, петиметры в цветастых одеждах и в пышных париках сновали мимо окон, из которых выглядывали томные красавицы под стать столичным. И что было всего поразительнее - на улицах разгуливало много иноземцев: французов, греков, итальянцев, молдаванских бояр в живописных нарядах. Большой двухэтажный дом, роскошно обставленный, являлся ставкой Потемкина. Уже по одному кипучему оживлению у подъезда можно было догадаться об этом. Черкесы, татары, армяне, турки, молдаване, венгры осаждали штаб командующего, стремясь попасть на прием. И как только поезд князя остановился у подъезда, самая пестрая и разноязычная толпа окружила князя. Заиграл роговой оркестр, и плеяда блестящих кавалеров и дам поспешила навстречу Потемкину... Потемкин нисколько не изменил своих привычек с тех пор, как покинул Петербург: по-прежнему он был расточителен и жаден к увеселениям. Пышность и роскошь, которыми он окружил себя в Бендерах, изумляли всех. Главная ставка князя скорее походила на великолепный двор восточного деспота, чем на военный штаб главнокомандующего. Полковник для поручений Бауэр насадил вокруг потемкинских покоев сад в английском вкусе. Капельмейстер Сарти с двумя хорами роговой музыки забавлял гостей князя. С утра до глубокой ночи в большой приемной Потемкина толпились разные искатели приключений, просители и пройдохи. Князь не занимался делами. В кабинете на дубовых столах валялись запыленные военные карты, книги и важные донесения. На низком турецком столике, украшенном инкрустациями из золота и перламутра, лежали груды пакетов, нераспечатанных писем и депеш. Всей перепиской Потемкина ведал начальник канцелярии Попов. Низенький, тучный, с нездоровым цветом лица, он никогда не снимал с себя изрядно помятого мундира. Круглые сутки он стоически дежурил, всегда исполнительный и готовый к услугам своего господина. В первые же дни пребывания в Бендерах адъютант Демидов был ошеломлен. После многих дней пути - пыли, грязи, дождей, ломоты в костях, грубых окриков гайдуков, унылых, спаленных степей, переполненных и душных станций, истерзанных, загнанных коней - вдруг, словно по волшебству, он очутился во дворце, в сиянии яркого света, хрустальных люстр, прекрасной музыки, благоухания цветов, среди волнующегося моря перьев, кружев и воздушных тканей над очаровательными женскими головками и мраморными плечами красавиц. Впервые ему пришлось попасть в такое большое пестрое общество, какое наполняло "княжеский двор". Это был элегантный двор вассала, не знающего границ в своих причудах. Двести прекрасных дам почти ежедневно собирались на празднества, устраиваемые светлейшим. Потемкина всегда окружали самые изысканные прелестницы: графиня Самойлова, княгиня Долгорукова, графиня Головина, княгиня Гагарина и другие великосветские красавицы. Не менее блестящее общество кавалеров теснилось вокруг князя: граф де Дама, дворянин из Пьемонта - Жерманиан, знатные португальцы де Фрейер и де Пампелионе и многие другие, не говоря уже о русской знати. В передней князя можно было встретить и низложенного султана, и турецкого пашу, и казацкого есаула, и македонского инженера, и персидского посла. Среди всего этого шумного общества Демидова больше всего волновала черноглазая де Витт, при встречах мельком взглядывавшая на Демидова и ленивым движением чуть-чуть кивавшая ему кудрявой головой. Она все время старалась завоевать внимание Потемкина, неотступно следовала за ним. Игривая и бесцеремонная, она целиком завладела князем. Непонятное чувство испытывал Демидов: он ненавидел гречанку и тянулся к ней. Большие жаркие глаза прелестницы влекли его к ней, но она, как хитрый хищный зверек, скалила зубы. Де Витт была значительно старше Демидова, опытна в любовной игре и доводила его своим равнодушием до бешенства. В большом зале, где под музыку Сарти кружились пары, адъютант осмелился пригласить ее на танец. Светлейший сидел за карточным столом и был весьма занят мужем прелестницы. В ответ на учтивый поклон Демидова де Витт полунасмешливо, полупрезрительно улыбнулась, но все же прошла с ним в круг танцующих. Они шли в плавном полонезе. Не сводя с нее влюбленных глаз, офицер прошептал: - Вы обещали мне... Я вас люблю... Она горделиво вскинула голову, стала недоступной. - Я ничего не обещала вам. Вы наивный мальчик и не понимаете всего! Демидов вспыхнул. На шее де Витт горели драгоценности его матери. Вся кровь прилила к его лицу, ему хотелось схватить, смять эту хищницу и отобрать ожерелье. Прелестница поняла, что в душе офицера творится неладное, испугалась: - Что с вами? Он промолчал и, волнуясь от возбуждения, отвел ее к креслам. Разгоряченный, он выбежал в сад. Ветер раскачивал деревья, шумел в кустах. Заходило солнце, и золотистая небесная ширь становилась все ярче и красочнее. Как все окружающее не походило на родной Урал! Там человеческие отношения отличались простотой. Демидов на Урале был хозяином и распоряжался людьми, а здесь с ним играют... Он долго смотрел на закат, не переставая думать о прелестнице. Вдруг тяжелая рука опустилась ему на плечо. Николай Никитич оглянулся. Перед ним стоял Энгельгардт. - Демидов, мне жалко тебя! - с большой искренностью сказал он. - Я все вижу и боюсь за тебя. Ты знаешь, кто ее покровитель? - Я никого не боюсь! - вспыльчиво ответил адъютант. Энгельгардт спокойным взглядом остановил его. - Не говори так, Демидов! Ведь мы друзья. Ты несчастлив в любви, дорогой. Но если бы пришла удача, помни - наш ревнивец не пощадит тебя! Майор Щегловский за польскую панну угодил в Сибирь! Энгельгардт не произнес имени виновника несчастий, но Демидов догадался, кто он... Адъютант сердечно пожал руку