збили, и паче всего, что тем разбитием отвратили его намерение прийти в царство Московское, к чему прозорливостью, примерным к отечеству усердием и благоразумными наставлениями великого в наши времена мужа графа Петра Ивановича Панина совсем его, вора, искоренили, за что, милостивый государь, приношу наивящую мою с презентом благодарность и покорно прошу принять в знак моего усердия, что дал мне жизнь и прочим московским мещанам от убиения собственных наших людей, которые, слышав его злодейские прелести, многие прихода его ожидали и жадно разорять, убивать и грабить домы господ своих желали. И за таковые ко всему обществу усердные и радетельные поступки должны обще - все вашему высокородию всегда благодарность приносить и бога молить. И остаюсь вашего милостивого государя моего усердным слугою". Письмо это с радужными ассигнациями, вложенными в пакет, в тот же день было доставлено Михельсону. Никита Акинфиевич Демидов с большим удовлетворением прочел объявление московского обер-полицмейстера Архарова, в котором население первопрестольной оповещалось о предстоящей казни пугачевцев: "10 февраля, в 11 часов утра, на Болоте главные преступники будут наказаны смертью, а прочие по мере преступления наказаны. На другой же день, то есть 11 числа сего месяца, в 10 часов пополуночи, на Ивановской площади, перед Красным крыльцом, будет объявлено всемилостивейшее ее императорского величества помилование тем преступникам, кои добровольно явились с повинною, а некоторые из них предали и самого злодея законному правосудию". Демидов от великой радости размашисто перекрестился: "Слава тебе господи! Пожар потушен, и можно вновь поднимать заводы!" Хотя работные на заводах и шахтах притихли, но за труд брались неохотно. Приписные крестьяне глухо волновались. По лесам и горам гуляли неспокойные башкирские ватажки, которые нередко нападали на уцелевшие заводишки и разоряли их. Многие укрывались в бегах по лесным трущобам, другие чего-то выжидали. Писали приказчики Демидову, что не верят заводские в гибель Пугачева. Одно из таких писем привез Никите уральский дедка Голубок, пешком добравшийся до Москвы. Мастерко стал седой как лунь, лицо его изрезали глубокие морщины. Демидов подивился ему: - Что погнало тебя, дед, с далекого Камня? - Нужда великая привела сюда! - с жаром отозвался старик, и на глазах его засверкали слезы. - Такое горе у людей! - Радоваться, дед, надобно! - весело перебил его Никита. - Слышал ли ты, отец, Пугач ныне пойман? - Как не слыхать, слыхивал, батюшка. Только то пустой слух! Не может того быть! - спокойно отозвался раскольник. Старик глядел упрямо. Демидов вспылил: - Как так? Пойман он! В железа закован и на Москву доставлен. - А ты, слышь-ко, не радуйся загодя, - уверенно сказал старик. - Ты послухай лучше. Ходил на Камне меж двор один благочестивый странник, - вполголоса, таинственно повел речь дед. - Баял он, что не Емельяна схватили, а схожего с ним. А Пугачев-батюшка спасся. Бежали его ватажки от царских войск, рассыпались по горам, по непроходимым чащобам. Тут бы им и конец от жажды и притомленности, да господь, слышь-ко, спас: набрели беглые на озеро в горах, укрытое лесом. В озере том неисчислимо рыбы, в лесу богатимо дичи. Пугачев-батюшка на горе стоял, возрадовался. Рядом с ним телохранитель его, башкир-лучник, как увидел светлые озерные воды, так и крикнул на весь лес: "Турго-як! Стоп, стоп нога, бачка!" Остался Емельянушка со всей ватажкой на том пресветлом озере... - Байка то! - перебил старика Демидов. Тот угрюмо посмотрел на заводчика. - А ты, слышь-ко, дале и прикинь что к чему! - строго сказал Голубок. Никита притих. - Каждое утро, на ранней зорьке, когда травы еще в росе, - продолжал дед, - Емельян-батюшка умывает коня в светлом озере. Набираются они вместях сил для ратоборства. Освежатся, пришпорит тогда атаман вороного и поскачет, слышь-ко, в леса дремучие, в горы высокие. Скачет конь, земля дрожит, из ноздрей огонь палит, из-под копыт искры летят... Мчал одно утречко Емельянушка, а навстречу ему странник. Идет скорбный, лик угрюм, в черной печали человек. Увидел Емельянушка странника и спрашивает его: "По виду ты, слышь-ко, молод, а по кручине - старец! Ай, ты скажи, молодец, пошто закручинился? Пошто буйну голову повесил?" Отвечает странник: "Как мне, милой, не горевать да буйной головы не вешать? Весь свет я объехал, счастья-доли искал, но не сыскал. Много людей я видел, да все живут в голытьбе, да в нужде, да в великих страданиях. В поте лица робят, а с голоду мрут. Мелькнуло-поманило счастьице. Поднял народишко наш Емельян Иванович... Да вот, сказывают, пленили его бояры-купцы, заковали в железа. Как теперь быть, скажи, батюшка, как голытьбе помочь?.." Глаза Голубка уставились пытливо на Демидова. Никита слушал, затаив дыхание. Старик досказал заветное: - Встрепенулся тут атаман, говорит молодцу: "Не журись, не кручинься, удалой, воспрянь духом и скачи в сельбище, мчись по дорогам, весть дай: жив Емельян Иванович, силен он и даст о себе еще знать! А на прощанье на вот тебе меч-кладенец, чтобы сечь бояр-ворогов. Гляди, не теряй его! Иди, поднимай народ!.." Мастерко огладил бородку, смолк. Демидову не по душе сказ пришелся. Он вспылил и сказал старому пушкарю: - Пришел смертный час Пугачеву, вот что, отец! И где ты только такого странника видел? - Уж я его видел, как сам-друг! - Глаза старика блеснули хитринкой. - Брел я с внучкой из-под Косотура и встретил. - Может, и Пугача в той поре видел? - нахмурился Демидов. - А кто ж его знает, может, и видал! - простовато отозвался дедка, но заводчик понял - лукавит он. "Ишь ты, смутьянщик! - недовольно подумал Никита. - Ну, да откуковала ныне кукушечка!.." Еще с ночи вся Москва всколыхнулась. Ночь выдалась ясная, звездная, от жестокого мороза захватывало в груди дыхание. Несмотря на стужу, со всех концов Белокаменной затемно на Болото устремился народ. С Земляного Вала, с Пресни и Самотеков, с Яузы торопились старые и малые посмотреть на казнь. Над Болотом еще вился сизый предутренний туман, в Замоскворечье перекликались ранние петухи, а вокруг эшафота уже волновалось людское море. Демидов выехал в крытых санях, когда над Москвой заалело. Из-за дальних кремлевских палат выглянуло солнце, разом вспыхнули и засияли кресты на многочисленных московских соборах и церквушках. Силен морозище! Уминая снег, прошли на Болото войска с барабанным боем. За ними плотным потоком по дороге двигались кареты, рыдваны, сани. У Каменного моста демидовская колымага въехала в густую толпу, и затертые народом кони остановились. Напрасно голосисто кричал форейтор: - Пади, пади! Расступись! Народ шумел. Дальше некуда было податься. Форейтор соскочил с коня и пробрался к рыдвану. Демидов опустил окошечко, людской гомон стал гулче, плескался рядом. Что-то неуловимо грозное слышалось в неспокойном человеческом прибое. Демидов вылез из рыдвана. Отяжелевший, в дорогой собольей шубе, он важно выступал среди раздавшегося народа. Какой-то мужик в лапоточках, с ершистой бороденкой, пробирался вперед. Несмотря на жгучий мороз, он шел с непокрытой головой. Никиту раздражал степенный вид тихого мужика, он сильным движением локтя отбросил его в сторону. Тот охнул, укоряюще посмотрел на заводчика. - Ну как, мужик, расказнят ныне Пугача? - Никита весело оскалил зубы. Старичок быстро вскинул голову, пронзительно посмотрел на Демидова: - Для тебя Пугач, а для нас царь-батюшка, Петр Федорович! - Ах ты, пес! - обозлился Никита и во всю глотку заорал: - Вяжи, держи смутьяна!.. Словно шалый ветер взбурлил море: зашумел народ, раздался в стороны и поглотил мужика с котомкой, будто волной его смыло... Форейтор и холопы насилу проложили Демидову дорогу к Болоту. Вдали виднелся высокий эшафот из свежего теса. Вокруг него виселицы с раскачивающимися петлями. На помосте было пусто, посредине его стоял столб с воздетым на него колесом, а на конце столба в утренних лучах солнца поблескивало железное острие. Войска окружали лобное место. Никто из простого народа не допускался за щетину штыков. - Везут! Везут!.. - закричали в народе. По улице среди двух волнующихся людских стен двигались дроги с высоким помостом. На скамье в старом тулупе сидел сутулый исхудалый человек с черной курчавой бородой. - Он!.. Он!.. - прошел по толпе тихий говор. Все устремили взоры на осужденного. В больших жилистых руках Пугачев держал две толстые восковые свечи. Ярый воск оплывал от ветра и залеплял ему пальцы. Емельян Иванович все время степенно кланялся на обе стороны народу. Против Пугачева сидел священник в ризе, с крестом в руках. Рядом с духовником пристроился чиновник из Тайной экспедиции. Чиновник дрожал от холода, взор его то пугливо блуждал по толпе, то мимоходом останавливался на осужденном. Никита Демидов не мог оторвать глаз от пленного Пугачева, который и закованный страшил его. Заводчик тревожно оглянулся вокруг; словно штормовой прибой, угрожающе гудел народ. - Эй, эй, сторонись! - кричали конные рейтары, раздвигая толпу. Позади дровней с обреченным двигались сани, в которых восседали чиновники, ехали конные драгуны. Демидов поторопился к лобному месту. Оберегаемый холопами, он пробрался за воинский фрунт, где толпилось много дворян. Подле эшафота верхом на коне застыл обер-полицмейстер Архаров с покрасневшим от стужи лицом. Дровни с осужденным приблизились к помосту. Коренастые палачи подхватили Пугачева под руки и быстро взвели на эшафот. За ними взошли военные, судьи и священник с крестом. У плах наготове ждали палачи, на дубовых колодах поблескивали на солнце отточенные топоры. Вперед, к краю помоста, вышел сенатский чиновник, стал читать сенатское определение. Площадь затихла. Громогласное чтение далеко разносилось в морозном воздухе. Будучи выше многих ростом, Никита Акинфиевич внимательно обозревал площадь. Притихший народ пугал его; он перевел взгляд на сутулого человека, одетого в нагольный овчинный тулуп. Пугачев держался с достоинством, вглядывался в народ, изредка кланялся. В его черных жгучих глазах виделась несломленная сила. "Пожалуй, отыскивает единомышленников, - с раздражением подумал Демидов, и мурашки побежали по спине от внезапно вспыхнувшей мысли, - да ведь чернядь, поди, вся за него! И как только нам смирить эту силу!" С невозмутимым серым лицом сенатский чиновник продолжал чтение приговора. Из его тонких уст вился парок в морозном воздухе, чуть приметно дрожали озябшие руки. В эту пору, когда шло чтение приговора, вокруг эшафота бесшумно готовили к казни сообщников Пугачева. Палачи надевали им на головы тюрики [холщовые мешки, которые надевались на приговоренных и смертной казни] и взводили приставленные к виселицам лесенки. Осужденные должны были умереть одновременно с Пугачевым. Сенатский чиновник окончил чтение. В могильной тишине раздался хриплый бас обер-полицмейстера. Поднявшись в стременах, Архаров окрикнул осужденного: - Ты ли донской казак Емелька Пугачев? - Так, сударь, - твердо отозвался тот и склонил голову. Священник осенил его крестом и, волнуясь, еле внятно обронил несколько напутственных слов. Совершив положенное, батюшка заторопился с эшафота. Пользуясь минутной паузой, Пугачев перекрестился на блиставшие вдали кресты кремлевских соборов и торопливо стал кланяться народу: - Прости, народ православный... Отпусти, в чем согрубил перед тобой... Экзекутор дал знак. Забили барабаны; в народе зашумели, где-то завыла и мгновенно смолкла баба. Бородатый палач подошел к Пугачеву и стянул с него белый бараний тулуп. Сильным рывком он разодрал рукав полукафтанья. Пугачев всплеснул руками, опрокинулся навзничь на плаху... Миг - и над помостом повисла окровавленная голова с вытаращенными глазами. - Ах ты, сукин сын, что ты сделал? - осипшим голосом зашипел на палача сенатский чиновник. - Руби руки и ноги... По толпе покатился гул. Словно одной грудью охнула вся площадь. Над эшафотом палач поднял обрубок руки. Капля крови росинкой упала на чистый снежок. Демидов еще раз взглянул на эшафот. Там на колесе уже лежал искромсанный труп, а наверху на острие торчала страшная голова Пугачева. Подле эшафота на глаголях раскачивались в последних судорогах его сообщники. Солнце поднималось к полудню; холодно глядело оно с невеселого зимнего неба. Народ расходился, и среди простолюдинов, мещан и нищебродов мелькнул мастерко Голубок. Тут, на Болоте, он выглядел хилым, горбатеньким. К спине его плотно прильнула котомочка, в руках - посох. Заячий треух глубоко нахлобучен на голову старика. Никита заслонил деду дорогу. - Ну что, видал, как голову ему оттяпали? - окрикнул он Голубка. - Вот тебе и Турго-як! Ку-ку! Откуковался варнак! Каково? Мастерко нахмурился, потоптался на месте. - Ничегошеньки не видел, родимый мой, глаза мои плохо зрят от древности. Темная вода застилает их. - Он поднял сухощавое лицо и посмотрел на Демидова. - Дай дороженьку немощному человеку, - сказал он и затерялся в толпе нищебродов. "Упрямый народ: мертвого живым сробят. Да и то верно, голову-то отрубили, а его думки в народе остались. Чего доброго, и другие, подобные Пугачу, найдутся", - хмуро подумал заводчик и пошел к поджидавшей его колымаге. Разбитые толпы повстанцев разбрелись по лесам и степи, укрываясь от мести. Всюду рыскали карательные отряды, хватали правого и виноватого, секли лозой, а больше вешали. Многим резали уши и языки: на всю жизнь ходи изуродованным в устрашение другим! Израненный Ивашка Грязнов долго отлеживался в раскольничьих скитах. Выходили его старцы, уговаривали уйти из мира, но слишком неугомонен был пугачевский атаман, слишком любил жизнь, чтобы заживо похоронить себя в скитской келье. С приходом весны зажили раны, вернулась сила, и снова потянуло беглого на простор. Ушел он в степи, кругом ковыль да небо. Но летом 1775 года и в степи не было покоя; дотлевало великое народное пожарище. Вытесненные из родных гор, отдельные башкирские отряды бродили по яицким степям, и время от времени на широком пустынном просторе вспыхивали последние кровавые сечи; бились башкиры с настигающими карателями насмерть. И долго потом над местом битвы кружили с клекотом степные беркуты да в густом ковыле по ночам тоскливо выли волки. В ту пору из Башкирии через степь шли две боевые ватажки; держали они путь в далекие пустыни. Передовую ватажку вел салаватовский батырь Мухамет Кулуев. Следом шли всадники, которых вела крепкая плечистая наездница Анис-Кизым. Цвела степь из края в край, в горячем мареве перед путниками вставали миражи: далекие причудливые минареты, серебристые озера, рощи. На высоких круглых курганах маячили древние могильники. Нередко с обветренных погребальных камней срывался и взмывал кверху потревоженный орел и долго кружил над ватагами. По ночам две ватаги вместе становились табором на ночлег. Огней не жгли, сидели под звездами. И, как птица, плыла над степью песня. Пел ее Мухамет Кулуев, а башкиры, устремив глаза на звезды, слушали. Голос, полный горечи, будил просторы: Пусть ноздри мои вырвут, Пусть уши и язык отрежут, Пускай очи мои выколют стрелой, - Ветер твой сладок будет и рваным ноздрям, Юрузень! Искалеченные уши услышат плеск твоих вод, Юрузень! Язык мой не сможет славить тебя, Но и мертвые глаза запомнят красу твою, Юрузень! Из-за степного окоема серебряной ладьей выплыл ущербленный месяц, под ним заструился голубой ковыль. А ночь простерлась теплая, как ласковая мать над колыбелью сына. И когда смолкла песня, седой старик башкир с рваными ноздрями утер слезу и сказал: - Хорошо ты поешь, Мухамет Кулуев, глубока твоя любовь к родной земле, но что ты сделал, чтоб не стонала она от мук? Ты послушай, что завещал наш великий батырь Салават... Все притихли. Храбрая Анис-Кизым склонила голову на плечо достойного мужа. - Двенадцать лун прокатилось над горами Башкирии с той поры, как подбили царские охотники доброго воителя-уруса, поднявшего народ. - Голос старика звучал торжественно среди зелено-мглистой ночи. - Двенадцать раз наливалась огнем и гасла багряная луна с того часа, как в страшной битве сразили неустрашимого батыря Салавата. Истекая кровью, он уполз в горы и, чувствуя смерть, снял с себя саблю и железные сарыки. Батырь выкопал глубокую яму, поцеловал клинок и положил крепкую клятву: "Тот башкирин, ноги которого так крепки, что смогут носить мои тяжелые сарыки, и рука которого там сильна, чтобы поднять мою саблю, пусть выроет их из земли и встанет на защиту башкирского народа..." Носил великий батырь сарыки, выкованные из железа, выложенные мягким мехом внутри. Уложил Салават их в глубокую яму, а сверху саблю и зарыл землей. И ни ржа и ни время не возьмут их, потому что скованы они из доброй стали, омыты кровью... Уходим мы сейчас от врага в далекие пустыни, в чужие земли. И где тот батырь, который выроет из земли саблю великого Салавата? Или она тяжела для ваших рук, башкиры? - Глаза старика светились огнем. Он смолк, но пытливым и пронизывающим взором окинул каждого. Мухамету Кулуеву стало не по себе, он отодвинулся от Анис-Кизым, встал и сказал друзьям по оружию: - Многие дни за нами, как голодные шакалы, идут конники генерала. Им не угнаться за нами, и мы можем уйти. Но позор на наши головы и проклято будет наше имя в потомстве, если мы не постоим за Башкирию. Старый воин, слушай верное мое слово: я поднимаю саблю Салавата на врагов наших! Завтра я и Анис-Кизым поведем вас в бой!.. - Да будет так! - приложил руку к сердцу старый башкир. - Лучше умереть у родных гор, чем страдать на чужбине!.. Тишина стала глубже, шорохи стихли. Только серебряная ладья месяца начала погружаться в синие волны ковыля, а за курганом, осыпанным сверкающей росой, заржали стреноженные кобылицы... Утром, когда травы лежали еще влажными и на востоке заалела заря, в степи началась сеча. Тысячи воинов окружили ватажки башкир и рубились с ними весь день. Только двоих живыми взял в плен царский генерал: Мухамета Кулуева и Анис-Кизым. Повязал" им руки и ноги, бросили на коней и под рев медных труб увезли на казнь... К вечеру на место сечи прибрел бездомный бродяга. За курганом опускала синий полог степная ночь. Трусливый шакал, поджав хвост, выбежал из ковыля и потрусил в темный камыш. Только царственный беркут неподвижно сидел на камне могильника, на круглом кургане, сторожил покой мертвых. Словно уголек, раскалилась тоска в сердце беглого, Он молча обошел побоище. В дремучем седом ковыле, раскинув руки, почивали вечным безмятежным сном богатыри. "Свои! - с мукой подумал он. - Пали в горячем бою. Никто не придет на безвестную могилу, даже дожди в сухой пустыне не умоют их кости. Только горячая пыль да перекати-поле пронесутся над печальным долом и никому не расскажут о последней битве..." Весна еще не отошла, еще дышала теплом, ароматами горьких степных трав; пустынная река до краев была полна воды, горячие суховеи, жаркие пески и солнце не успели ее испить. Обросший волосами, обожженный ветрами и жаром пустыни человек молчаливо смотрел на воды. Они текли, текли, как время течет в бесконечность. Что-то подсказало душе бродяги идти следом. Может быть, ему до конца хотелось испить горечь чужого и своего горя. Утром он поднялся и пошел на восток: туда затейливым узором тянулись следы конских подков. В степи при слиянии двух рек, Увельки и Уя, стоит осыпанный песками, овеянный ветрами полупустынный Троицк-городок. Сюда царский генерал привел пленников, тут судил их скоро и жестоко. По улицам крепостцы ходили профосы и кричали народу: - На казнь!.. На казнь!.. На берегу Увельки-реки поставили два столба, сложили вокруг них два костра. Накрепко привязали палачи к столбам последних башкирских ратников Мухамета Кулуева и Анис-Кизым и подожгли костры. Из всех сел и казачьих станиц, из киргизских становищ съехались люди, но солдаты не допускали их близко. Среди народа притаился и степной бродяга - утром пришел сюда. Молва принесла весть: был у Мухамета и у Кизым сын, мальчуган семи лет - Мингарей. В час злой сечи старый башкирин кинул его на коня и крикнул: - Скачи в горы!.. Умчался Мингарей... И вот пылают костры, вьется черный дым, пахнет жженым телом, но Мухамет и Анис-Кизым не плачут, не стонут, слова не обронят. Когда пламя добралось до груди, раскаленным языком лизнуло лицо, Мухамет повернулся в степь, набрался сил и разом так засвистел, что травы степные склонились, у солдат ружья выпали из рук, а народ на колени повалился. И на крепкий свист, на отцовский зов из-за реки в степи показался вороной жеребец, а на нем Мухаметов малец - Мингарей. Увидал Мингарей отца и мать, остановил жеребца и горько заплакал. Царский генерал отдал приказ солдатам: - Стреляйте! А у служивых руки трясутся, не слушаются, и ружья не стреляют. Мать и отец крикнули сыну по-башкирски. Мухамет снова свистнул, гикнул на весь простор, и вороной жеребец ветром умчал Мингарея в степь. И только тогда у Мухамета показалась слеза. Опустил он на грудь голову, да так до смерти и не поднял. А жена его, Анис-Кизым, повернула голову к народу и вдруг заговорила по-русски: - Братики, нет ли среди вас кого из дальних уральских сел? Оторопел народ, испугались мужики. Степной бродяга вздрогнул, будто горючая слеза упала на сердце и прожгла всего. Узнал он голос, растолкал народ: - Аниска! Моя любая!.. Это я тут, Иванушка твой. Заговорила тогда жена Мухамета - огонь ей уже до сердца дошел: - Радость моя, милый ты мой!.. Вот где довелось видеться!.. Узнал-таки! Спасибо!.. Будешь жив - иди на Камень и скажи там народу, что отдала жизнь я, Аниска, за доброе дело. Прощай! - Тут она склонила голову и умерла. Опомнился генерал, осердился, затопал ногами, закричал и велел народ разогнать. С тем мужики и станичники по домам разбрелись. Только слышали они в пути от башкир, что давным-давно привез из набега девку Аниску к себе в улус молодой тогда Мухамет Кулуев, и с той поры она с ним жила... А малец Мингарей как в воду канул. Укрыли его непроходимые горы да леса Башкирии. Видать, пригрел родной народ горемыку-сиротину... 7 Еще по зиме, когда над Уралом и по волжским просторам гремели последние раскаты пугачевской грозы, Демидов стал собираться на Каменный Пояс. В 1775 году, с наступлением вешних дней, Никита Акинфиевич тронулся в далекий путь. Стояли теплые влажные дни, живительные грозы омыли гарь в опустошенных селениях Поволжья, до отказа напоили тучные черноземы. По истоптанным, незасеянным полям буйно зазеленели сорные травы - пыреи, чертополохи. Одичали сады в барских поместьях. Сильно обезлюдели городки и селения: повинные в восстании укрывались по лесам, глухим займищам, а многие вовсе сошли в дикие отдаленные места. "Из сего надобно извлечь себе прибыток, - хозяйственно прикидывал Демидов. - Непременно людишки ринутся в Сибирский край, в Орду, а мы их перехватим и на Каменном Поясе. Что?.. Отбиваться? Хо-хо!.. Умел беду робить, умей ныне и ответ держать! Не хочешь подобру-поздорову Демидову служить, так по нужде будешь! Взляпаем на ноги претолстые колодки - да в рудники металлы копать!.." Не радовали сердце заводчика опустошенные поля. "Хлеб вздорожился, чем работных людишек кормить будем? - рассуждал он. - Худо!.. Худо!.." Под Казанью Никита выбрался на сибирский тракт. Места пошли глуше. В городишки кое-где понемногу возвращались сбежавшие воеводы, коменданты и служилые люди. В полуразоренных церквах священники служили панихиды по убиенным и без вести пропавшим. Потихоньку, с опаской, возвращалось дворянство в сожженные родовые гнезда. Минуя одно барское поместье, Демидов вздрогнул, острый неприятный холодок побежал по спине. На придорожных воротах раскачивалось изрядно истлевшее тело барина. Никита перекрестился и двинул кулаком в спину ямщика. - Гони отсюда! - испуганно крикнул он, и в воображении его встала страшная картина расправы ожесточенных крестьян со своим владельцем. - Это, сударь, ништо! - словоохотливо отозвался ямщик. - Привыкать надо. Тут пойдут места пострашнее! - Он тряхнул головой и вдруг запел разудалую песню: Нас пугали Пугачом, А нам было нипочем... - Ты что ж это, орясина, завел? Замолчи! - заревел Никита и пригрозил ямщику. - В острог душа запросилась? - Эва, сударь, глядите! - прервал песню мужик и протянул кнутовище: - Сколь народищу покрушили! Ну и ну!.. - покрутил он головой, и глаза его помрачнели. Подле дороги тянулось унылое серое пепелище. На тропах и среди обгорелых бревен валялись обезображенные, полусгнившие трупы людей. Одичавшие, разжиревшие от мертвечины псы рылись в золе... Крикливая воронья стая снялась с шумом с черных, опаленных огнем берез и понеслась над пустынным полем. С тревожным сердцем Никита взирал на запустение и разорение. "Неужели и на Каменном Поясе то же самое? - подумал он, и на его широком лбу выступил холодный пот. - Добро сделал, что в свое время убрался подальше от сих мест!" - похвалил он свою предусмотрительность. На пятые сутки после волжской переправы перед Демидовым засинели знакомые гребни Уральских гор. Немного полегчало на сердце. Великая тишина лежала тут по лесам и увалам. Обугленными остатками чернели разоренные заводы и деревни русских посельников. "Трудное дело, трудное будет дело, дабы воскресить все порушенное..." - озабоченно подумал Демидов и тронулся дальше. И чем больше он углублялся в горы, тем тяжелее становилось на сердце. В умете, где удалось Никите Акинфиевичу пристроиться на ночлег, встретились ему заводские приказчики, ехавшие к хозяевам с донесениями о разорениях. Правитель Архангельского завода, владельца Твердышева, скорбно пожаловался Демидову: - Людишки заводские скопом передались пугачевскому полковнику, а я еле свою душу уберег, скитаючись в горах. Добро, раскольничьи старцы сокрыли в молельне. В петров день в прошлом годе на заводишко налетели башкиришки и пожгли все: и крестьянские строения и плотину, остались печи, и те покалечены разором... - Знаю ваш заводишко, - откликнулся Никита и ободряюще оглядел приказчика. - Строен он немного ранее моего Кыштымского. Бывал я на речке Аксынке, добрый заводишко! Твердышевский приказчик в долгополом азяме весьма походил на раскольничьего начетчика. "Видать, силен духом мужик. Строг!" - определил Никита и спросил: - Куда путь держишь? - Сперва к хозяину, а потом в леса подамся, ловить беглых надо да приставлять к делу. Будет, отгуляли свое! - Добро удумал! - похвалил приказчика Никита. - Только, гляди, под злую руку моих шатунов не загреби! Сам доберусь до них! - Ни-ни, сударь, - степенно поклонился мужик. - Мы в чужое добро нос не суем. - Всяко бывает! - усмехнулся Никита и возвысил голос: - Помни, радетель, и другим приказчикам поведай, указ есть! Утайщикам беглых заводских крестьян объявлено, что с ними будет поступлено как с держателями людишек, пребывающих в нетях. Приказчик зевнул, истово перекрестился. - Помилуй бог нас переступить закон! - смиренно отозвался он и стал прилаживаться на отдых. За окном темнело, в заводи на реке погасли последние блики заката. Отходя ко сну, Никита Акинфиевич спросил твердышевского приказчика: - А на Кагинском что?.. - И не узнать, где какое строение находилось. Все предали пламени! - сонно отозвался приказчик. - Ишь ты, заворуи! - вздохнул Никита. - А на Вознесенском как? - Башкиры пожгли! - сомкнул глаза приказчик и смолк. - Что наделали! Что наделали! - заохал Демидов. В избе сгустилась тьма, раздавался могучий храп, а Никита Акинфиевич все ворочался на своем жестком ложе, не мог уснуть. Нетерпение его гнало дальше, к себе домой, в Кыштым... На зорьке он покинул умет и продолжал путь. Над рекой колебался редкий туман, где-то в заводи перекликались лебеди. Из-за синего ельника брызнули первые лучи солнца, и на травах, на листве придорожного кустарника робкими манящими огоньками заиграли голубоватые капли росы. В полдень в туманном мареве жаркого дня встал двуглавый Таганай, а через несколько часов пути перед глазами Никиты поднялся ощетинившийся хвойными лесами Косотур. "Там, на реке Ае, годов более двадцати тому назад Мосолов ставил заводишко! - вспомнил Демидов. - Ныне отошел он заводчику Лариону Лугинину. Жаль, упустил я тогда прибрать его!" Все казалось близким, рукой подать, но ехать пришлось долго. Путь горный, каменистый, и обманчиво близки горы. Только к вечеру добрался Никита Акинфиевич до Златоустовского завода. Тонкой змейкой извивались воды обмелевшего Ая. Впереди лежала черная падь, зажатая каменистыми горами, илистый опустевший пруд. Демидов ахнул: - Варнаки, разбойники! Лари да стояки плотинные пожгли, пруд изошел водою!.. Златоустовский завод лежал в грудах развалин. Все строения истребил всесокрушающий огонь. Плотина покрылась пеплом. Старые доменные печи развалились. Никита ходил по заводу в сопровождении уставщика, одетого в поношенный жалованный кафтан. Подслеповатыми глазами он пристально вглядывался в Демидова и печалился: - Хозяин далеко, приказчика удушили заводские людишки, один тут я! Два года уже, как стал завод. Как его поднять?.. Над Косотуром клубился сизый туман. Не шелохнувшись, стояли на склонах гор сосны, окрашенные в грустный брусничный цвет. А под ними в долине поблескивала струйка Ая. Никита в раздумье разглядывал развороченные камни, успевшие порасти диким малинником. Над ними кружились большие мохнатые медуницы, собирая дань. Крупная перезрелая малина падала в каменистую россыпь при легком дуновении ветерка. Все возвращалось к своему исходу, все надо было начинать сначала. Словно угадывая мысль Демидова, уставщик покручинился: - По лесам да по взлобкам гор подоспели грибы, ягоды, а собирать некому... При виде опустошения Никите стало невыносимо тоскливо, он повернулся и быстро пошел к своей тележке. - Да куда ж вы, сударь? - засуетился уставщик. - Вы бы переночевали, а там и в дорогу. - Неколи, дело не терпит! - угрюмо отозвался Демидов и минуту спустя выехал из одичавшего завода. Отъехав версты три, он приказал остановить коней и в лесу, под маячными соснами, готовить ночлег. Ямщик разложил костер и пристроил на жердочке котелок с водой. Из-за Уреньгинских гор величественно выплывала луна, мертвенно-бледные блики легли на землю и леса. - Отчего, сударь, не изволили в Косотуре заночевать? - удивленно допытывался у хозяина ямщик. Никита задумчиво посмотрел на синее пламя костра и отозвался тихо: - Запустение томит, вот и сбежал! На огонек в глухую пору с гор спустились огневщики [так называли охранителей лесов от пожаров; огневщиков обычно селили на вершинах высоких гор]. Бородатые нелюдимые мужики, несмотря на летнюю пору одетые в лохматые овчины, без приглашения уселись к огню и с любопытством разглядывали Демидова. С ними прибрели отощавшие псы-волкодавы и легли поодаль, зорко следя своими желтыми огнистыми зрачками за людьми. Никита многозначительно переглянулся с ямщиком. Вихрастый, почерневший от сажи и грязи мужик усмехнулся в бороду. - Ты, хозяин, не трусь! Мы не разбойники! - успокоил он Никиту. - Мы огневщики! Демидов осмелел, спокойным голосом отозвался: - Я и то вижу. Какого беса вы лес бережете от огневой напасти, когда тут пожарище людей корежило? - А мы и не сходим отсюда! - мирно отозвался мужик. - Емельяновы войска стороной прошли, меж гор. Не пришлось смануться, а теперь уж поздно, - признался он. - Угадали, тем и спаслись! - утробно засмеялся заводчик. - Пугачу головушку оттяпали топором да на острый кол насадили. Вот тебе и царствие! И тех, кто против законных владетелей шел, того под кнут положат да ноздри урвут. Огневщики сидели не шелохнувшись. В костре плясал веселый пламень, румянил их угрюмые обросшие лица. Демидов самодовольно подбоченился и, наклонясь к вихрастому мужику, сказал весело: - Кончено, навек кончено с великой порухой! Не выйти ныне речке из берегов, не смыть плотину, возведенную мудрым хозяином... - Эх-хе-хе! - тяжко вздохнул чумазый огневщик и перебил Никиту: - Не так все гладко бывает, как думают, сударь. Трудно держать воду в плотине. Разные поры приходят. Вешняя вода камень рвет, сударь. Хочешь, ваша милость, одну притчу тебе поведаю? Ась? Демидов совсем ожил, ободрился. Пригляделся к лохматым полунощникам - не так страшны стали, сказал им подобревшим голосом: - Страсть люблю побаски! Сказывай, человече! Мужик перемигнулся с товарищами, скинул с лохматой головы баранью шапку, почесался и, глядя в синеватый огонь, начал свою притчу: - В некотором царстве, в некотором государстве жил-был человечина один. С виду невзрачный, ростом незавидный, умом нетороватый, а просто так: пузо с картузом... - Ловко! - поддакнул Никита и хитро прищурил глаза. - А в том царстве-государстве текла река, - торжественно, размеренной речью продолжал огневщик. - Издали текла она, за тридевять земель, из тридесятого царства. Разлилась вода в речке, спокойная, тихая. Медленно и мирно течет она, поля да луга питает. Посмотрел тот человечина на речку и думает: "И чего это она течет? И куда она течет? Зачем она течет? Сем-ка, запружу я ее да заставлю на себя робить!.." "У-ха-ха!" - заухал в лесной чащобе филин. Псы вскочили, насторожились. Мужики не шелохнулись. Прошла минута-другая напряженной тишины, рассказчик досадливо махнул рукой. - Пустое! Полунощник беса тешит. Слухай, сударь, дале! - обратился он к Демидову и снова, как тонкую пряжу, потянул рассказ: - Сказано - сделано! Навалил тот человечина камней в реку, хворостом реку-быстрину переплел, землей-глиной обмазал. Запрудил реку. Такую он хитрую плотину возвел, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Стоит человечина на плотине, глядит, как вода возмущается, да и говорит: "Ничего, обойдешься!.." И гуляет по плотине пузо с картузом, брюхо свое нагуленное поглаживает, картуз на маковку заложил... - А ты скажи, путевый, кто сей человек-пузо? - не утерпел и спросил сказочника кучер. Глаза его плутовски забегали по лицу хозяина. - Ты не перебивай, супостат-заноза! - насупил густые брови мужик. - Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Медленно течет вода в речке, а еще того медленней прибывает она у плотины. Одначе прибывает. Набухает русло водой, собирается у плотины воды больше да выше. Стала вода напор на плотину давать. А плотина стоит, хоть бы что... - Знать, крепко сроблена, - вставил слово Демидов. Огневщик ухом не повел. - А той порой набежало воды в речке богато. И в добрый час ее собралось столь, что невмоготу ей стало мыкаться у плотины. Задыхается она в запруде. Бьется о плотину. Как живая стонет. Прошли денечки-часочки, видит вода: нету ей жизни. Стала она тогда выхода искать. Стала всей своей силой на плотину нажимать, то туда, то сюда. И вот нашла в плотине слабое место и прососала ее. Видит человечина, что делу туго! - Тут рассказчик завращал белками глаз, заторопил свой сказ. - Живей давай латать плотину. То камней подбросит, то хворосту наворочает, то земли поднавалит. Эх-ма, ничего не помогает! В одном месте заделает, а вода в другом прососала. Бегает человечина по плотине, кричит, суетится. А вода в речке поднимается. Всей своей силушкой давит на плотину... Ветер с верховьев налетел, буря разгулялась, забурлила вода, волны захлестали. Э-эх!.. Скоро-скоро прорвет вода плотину. Сметет она с лица земли и человечину-пузо и всю его хитрую выдумку... А ты смекай, хозяин, что тут и к чему! Лохматый мужик, словно леший, ощеря белые как кипень зубы, захохотал. Демидов опустил плечи. - Не пойму, что к чему сказано, невдомек мне, - схитрил Никита. - А ты, слышь-ко, хозяин, покормил бы добрых людей! Небось в дорожной укладке есть чем утробу насытить, - настойчиво попросил огневщик. - Мы не варнаки, не тати, не грабим, не режем дорожных, милостыню просим. Хмурые мужики оживились, в ожидании разглядывали заводчика. Никита поежился, однако пересохшим голосом бросил кучеру: - Выворачивай, что припасено. Накорми их! - Демидов встал от костра и круто пошел к тележке. Пока кучер выкладывал перед полунощниками припасы, хозяин завернулся в дорожный кафтан и закрыл глаза... Месяц высоко поднялся над Уреньгинскими горами, плыл к Таганаю, вздымавшему к темному звездному небу свою высокую главу. Ветер шебаршил в чащобе, псы подползли к огневщикам и просяще глядели в их глаза, угодливо виляя хвостами. Изголодавшиеся в лесу мужики алчно пожирали демидовские припасы. Под утро месяц укрылся за окоемом. Как туман, растаяла колдовская лунная муть. И вместе с ней, словно и не были, исчезли лесные мужики. Разбудив хозяина, кучер загадочно посмотрел ему в глаза и перекрестился: - Ну, хозяин, славь господа! Великая беда нас миновала. - Как так? - удивился Демидов. - А так, сударь, не признали варнаки тебя, а кабы знали да ведали... Ямщик осекся под грозным взглядом Никиты. - Поехали дале! - сухо сказал он и велел запрягать коня. Снова пошла-завиляла среди леса и гор дальняя дорога. Миновали Миасс-озеро, оставили влево Ильменские гребни. Нигде не дымили заводы. Глубокое молчание простиралось кругом. Нарушали его изредка конные воинские команды, спешившие в городки. Под самым Кыштымом Никита нагнал толпу горемычных кандальников. Брели они устало, но в ногу, в тяжкий шаг, под звон железа уныло тянули песню. Демидов насторожил ухо, велел придержать коней и, следуя поодаль, прислушался к грубым голосам. Кандальники пели: У Демидова в заводе Работушка тяжела, Ах, работушка тяжела... Более всего не по нутру было заводчику то, что старый капрал с пыльной косичкой и гарнизонные инвалиды - казенная стража - с усердием подпевали кандальникам: ...Уж вы, горы, да горы высокие, Уж леса на горах, да дремучие, Вы укройте работничков бедныих, Ах, людей, да от Демидовых... - Ах, разбойники! Ах, каторжные, сколь великий позор на меня разносят по земле! - в огорчении вскричал Никита. - Гони!.. Заклубилась пыль под колесами, кони с храпом рванулись вперед и живо нагнали ватагу. Демидов поднялся в телеге и крикнул капралу: - Почему орешь, пес, воровские песни? Кто ты? Царский солдат? Кого оборонять должен? Рачителей государства: дворян, заводчиков. А ты?.. - Батюшка! - вытянулся старенький капрал, но Никита перебил его. - Молчать! - заревел он. - Ныне же генералу будет доведено о твоем заворуйстве! Пыльные старики инвалиды утирали пот, лица их обгорели на солнце, казались медными. Грязные мокрые парички у многих съехали набок, треуголки изношены. Демидов спросил строго: - Куда гонишь беглых? - В Кыштым, батюшка! В Кыштым, к Демиду... Никита кашлянул, махнул рукой: - Коли так, гони с богом! Хозяин, чай, рад будет! - Известное дело, батюшка, каждой живой твари ноне обрадуешься... Заводчик не дослушал капрала, погнал коней. Стихло на дороге, повеяло прохладой. Почуяв ее, кони резвей понесли, обогнули сумрачную гору и вынесли на простор. Впереди блеснуло раздольное озеро. - Кыштым! - возрадовался Никита. - Вот он, долгожданный Кыштым! Завод безмолвствовал. Черное пожарище простиралось там, где недавно клокотала жизнь. Работный поселок сгорел весь до основания. От заводских зданий остались задымленные, грязные стены с провалами изуродованных окон и дверей. Заплоты растасканы, сожжены. Мост через Кыштымку как ветром сдуло. Река обмелела, хозяин переехал ее вброд. Тут и встретил его с радостным восклицанием старший приказчик Иван Селезень. - Батюшка, приехали! А мы-то давно поджидали! - всплеснул он руками и бросился к хозяйскому возку, стал ссаживать Никиту. Демидов обнял приказчика и по старинке трижды облобызался с ним. Он внимательно вгляделся в его сухое лицо. Постарел, сильно постарел Селезень. Густые пряди седых волос серебрились в его поблекшей черной бороде лицо вытянулось, его избороздили морщины. И все тело когда-то бравого цыганского мужика подсохло, походил он теперь на поджарого голодного зимогора-волка. - Что, укатали сивку крутые горки? - соболезнующе спросил Никита, разглядывая холопа. - Укатали, - покорно согласился Селезень. - Насилу сбег, все искали на расправу. В Нижнем Тагиле пребывал, Уткинский завод ваш оберегал... Хозяин угрюмо посмотрел на приказчика. - Плохо уберег, коли огню предали строения на Утке. - Что ж поделаешь, Никита Акинфиевич, на то божья воля, - развел руками Селезень. - Отслужу еще я вам, батюшка. Раньше силой брал, теперь, вижу, нам доведется жить хитростью и лукавством. Больно злы заводские... "Проныра-льстец!" - похвалил про себя Демидов холопа и спросил: - Ну, как завод? Как людишки? Чую, наладил дело? - Худо, - протяжно вздохнул Селезень. - Ой, худо, хозяин! Сами видели: камень да стены, вода и та утекла. Людишек помалу сыскиваю, к работе ставлю. С народом ныне приходится осторожно... - Н-да! - закручинясь, процедил сквозь зубы Никита и кивнул: - Веди да сказывай!.. От брода они прошли на плотинный вал. Все деревянное было восстановлено. Демидов удивленно посмотрел на приказчика. - Да отколе ты отыскал мастерка, чтобы вододействующие колеса пустить? - изумленно спросил он. Селезень стоял перед господином без шапки, склонив голову. Знал он, что обрадовал хозяина. - Нашелся паренек один, талант-простолюдин, и все обладил! - потеплевшим голосом вымолвил он. - Ох, и добро! Покажи мне этого молодца, - похвалил Никита. У ног хозяина серебристой лентой медленно лилась струйка. За валом, в косогоре, словно барсучьи норы, темнели землянки. - Работное жилье! - кивнул в их сторону приказчик. Мрачный, молчаливый Никита в сопровождении Селезня обошел завод. Развалины, укрытые густой полынью, успевшей уже овладеть пожарищем, кругом железный лом, битый кирпич, горы пепла, остатки угольных запасов. С гор сорвался шалый ветер и поднял тучи золы. Демидову стало не по себе: зола лезла в глаза, в уши, хрустела на зубах. Он тихо побрел к домнам. И тут ждало горькое разочарование. Хоть с виду и уцелели доменные печи, но они надолго выбыли из строя. Все видел, все прикидывал в своем уме рачительный Никита. Ставить новый завод легче, чем поднимать из пепла старый. Новое дело веселит своим будущим, а старые раны вызывают боль. Пораженный разорением, заводчик присел на камень, сгорбился в глубоком раздумье. Приказчик, разглядывая сутулую спину хозяина, его большой сухой нос, с грустью подумал: "Да и ты, Никита Акинфиевич, изрядно-таки подсох да постарел! Отлетался орел-хват!.." Демидов поднял голову и спросил: - А на куренях как? - Жигари все побросали и разбрелись кто куда. А перед разбродом пожгли уголь. Заводчик еще ниже склонил голову. Мыслил-прикидывал Никита: "Для пуска завода потребны руда, флюсы, уголь. А где они? Уголь сгиб при пожаре вместе с заводом. А добыть топливо - надо рубить лес, выжигать уголек, возить его на завод. А для того нужны люди, кони, время. Эх!.." - вздохнул хозяин и вдруг ожил, стукнул кулаком себя по коленке: - Что ж, робить так робить. Оживим завод, Селезень? - Оживим! Раз вы тут, оживим! - уверенно отозвался приказчик. Расставив людей на заводе, на руднике и на куренях, Демидов дал наказ приказчику сделать опись убытков, а сам уехал на Тагильский завод. К северу от Кыштыма дороги пошли веселее, кое-где к небу тянулись дымки: работали уцелевшие заводишки. Башкирские ватажки доходили сюда редко и ненадолго, а войска Белобородова оберегали заводы от большой порухи. Повстанческие отряды не дошли до Нижнетагильского завода на шестьдесят - семьдесят верст, и он уцелел. Завод всего на два месяца приостановил работу, люди были брошены на возведение валов, заплотов, рубили и ставили крепкие ворота. Тагил изо всех сил готовился к обороне. К счастью для Демидовых, гроза прошла мимо, не тронув ни людишек, ни домен... На заводе по-прежнему хозяйствовал управитель Яков Широков; шел ему седьмой десяток, но он не сдавался стан был прям, зубы крепки, серебро седины слегка тронуло чернь бороды. Дела на заводе шли добро, веселили. И встреча хозяина была радостная. Демидов умилился рачительству Широкова: назубок знал он все царские указы и предписания Горной канцелярии. Пермское горное начальство предписывало сотникам, старостам и десятским повсюду разыскивать заводских людей и высылать их с семьями на работу. Широков перехватывал на пути своих и чужих беглых и кабалил. - Ежели тут не укроем, - успокаивал он Никиту, - то на кыштымские курени загоним, там и леший их не отыщет! Не успел Никита Акинфиевич помыться в баньке с дороги, отоспаться, как управитель преподнес ему опись убытков. Демидов ахнул: он и сам не ожидал такой наглой бесцеремонности от управителя. Яков Широков составил рапорт в Екатеринбургскую горную канцелярию: "За отлучением мастеровых и работных людей, - писал он, - и от остановки фабрик и за неприготовлением угля железо недодано и впредь от недостатка угля и остановок недоделается, и оттого недополучится 63447 рублей 1/4 копейки... С заводов, кроме сего, во время сражения со злодеями убито людей 10 человек, по 250 рублей каждый, - на 2500 рублей..." - Господи помилуй! - удивился Демидов. - Какое тут сражение, когда ни один злодей и духом не бывал на заводе? - Э, батюшка, все сие известно вам да мне! - уверенно заговорил старик. - Сначала как будто и все ясно, как божий день, а пойдет эта бумага гулять по канцеляриям да департаментам, да как почнут чернильные души да ясные пуговицы, чиновные крючкотворы, писать отписки, - все мигом мохом обрастет, и начнутся такие дебри, что поди разберись, где тут чистая правда, а где выдумка! А после того мы и сами поверим, что все то было, как писано. А нам это и надо: пожалуйте, сударь, пособие от казны за убытки! Вот оно как! Никита сидел с раскрытым ртом, не шелохнувшись, глядя на Широкова. Приказчик вздохнул: - Что же поделаешь, батюшка, ежели ныне правда держится на гусином пере да на посуле? "Дотошлив, ой, как дотошлив! - похвалил в душе хозяин. - Из ничего выгоду получит!" Две недели отдыхал Демидов в Нижнем Тагиле; гулял-куролесил хозяин, только гул катился по тагильским хоромам. Управитель из сил выбивался, угождая хозяину. В конце концов Никита Акинфиевич одумался. - Пора в Кыштым! Закладывай карету! - приказал он. Хозяина с великой почестью усадили в коляску и при колокольном звоне проводили из Тагила. Отъезжая от крыльца, Никита пригрозил управителю: - Гляди, не воруй, не растаскивай хозяйское добро! Теперь я чаще на заводишко наезжать буду! Не пощажу! В Кыштыме Демидова поджидал приказчик Селезень. Он привел в порядок хозяйские хоромы. Было странно видеть среди обгоревшего здания обновленное крыльцо, несколько восстановленных комнат. "Ничего, к осени и весь дом облажу", - успокоил себя Никита. Приказчик положил перед ним приготовленную роспись потерь. - Гоже! - засиял Демидов. - Любо! Все от казны стребуем. Она повинна в наших убытках. Хозяин углубился в чтение росписи: "Истреблено долговых листов на 54671 рубль..." "Ловко! - улыбнулся хозяин. - Поди сунься, проверь!.." Дальше шел перечень сожженного добра и хозяйственных предметов. Среди прочего значилось: "Изничтожено 20 пар дверных крючков и петель - 20 рублев. Погибли две клюки (кочерги) - 1 рубль. Утеряна вьюшка одна чугунная, 6 сковород, а всего за них 1 рубль 60 копеек..." Приказчик стоял рядом, переминался с ноги на ногу. Никита поднял глаза на него: - Все, поди, записал, не упустил? Селезень поклонился, спокойно ответил: - А то как же! Известно, все!.. - А нет тут того, что небо с изъяном ныне стало, прокопчено пожаром! Не вписать ли и то в убыток? - ухмыляясь, спросил хозяин. - Помилуй, Никита Акинфиевич, небо никак не выходит трогать, там сам господь бог наводит порядки и счет ведет, - совершенно серьезно ответил приказчик. Никита повеселел; знал он: казна оплатит все. В стране только что отгремела изнурительная, долгая война с Турцией. Заводы на Каменном Поясе были потрясены войсками Пугачева, разорены башкирами. А кто давал пушки, ядра, клинки, как не уральские заводы! Оставить их в запустении было опасно для государства, окруженного сильными врагами. "Станут воскрешать наши заводы и домны! Глядишь, и мы не в обиде будем!" - правильно рассуждал Демидов. Помощь уральским заводчикам со стороны государства не замедлила: Никита Акинфиевич получил большие ссуды на восстановление Кыштыма. Снова задымил демидовский завод. Никита Акинфиевич был доволен. Он ходил по Кыштыму, осматривал пущенные в действие домны. Шел он неторопливо, гордо закинув голову, властно поглядывал на работных. - Что, отгулялись, заворуи? - спросил он кузнецов. Лохматый черномазый коваль поднял голову, с ненавистью посмотрел на хозяина. Дыхание работного стало шумным, глаза налились кровью. Вот-вот вспыхнет яростью и сорвется с места плечистый коваль, занеся над головой тяжелую кувалду. Демидов вздрогнул и замолчал. Сохраняя прежний недоступный вид, вышел он из кузницы. Перед его глазами все еще маячило злобное лицо работного. На заводском дворе, под ярким солнцем, хозяин снял шляпу, отер на лбу обильный пот. - Распустили народец-то! Надо будет покрепче поприжать, дабы чувствовали хозяйскую руку! - Никита с сокрушением вздохнул и, показывая глазами на кузницу, пригрозил приказчику: - Ты гляди в оба! Ежели нерадивость аль заворуйство уследишь, бить плетьми в проводку! Доправлять варнаков до разумства так, что и праху их не помянется. Селезень испуганно оглянулся. - Опасливо, батюшка! - понизив голос, пожаловался он. - Хошь Пугачу и скрутили голову, а народ-то до сей поры не угомонился. - Угомоню! - уверенно отозвался хозяин. - Пожар притушили и пепел разметем! Демидов шел по двору, заложив руки за спину. Был он еще в цветущей поре и силе человек. Одетый в бархатный кафтан вишневого цвета, в кружевах, в шелковых чулках на толстых икрах, он держался вельможей. За ним плелся приказчик в темной суконной поддевке. Склонившись к хозяину, он вкрадчиво шептал: - Все так, хозяин... Но как бы масла в огонь не подлить! Тут по лесам да по горам заворуи еще шастают, Митька Перстень с буянами по дорогам бродит... - Пустое! - с досадой прервал приказчика хозяин. - Отгулял добрый молодец. Изловим! Никита Акинфиевич круто повернулся и пошел к хоромам. После обеда хозяин отдохнул в прохладной спаленке, а когда свалил полдневный зной, велел запрячь тройку рысистых коней и собрался на соседний рудник. - Сколько человек в охрану прикажете? - тревожно спросил Селезень. - Никого не надо. Я да кучер едем, вот и все тут! - упрямо сказал Демидов. Держался он смело, спокойно. По-хозяйски оглядел тройку, похлопал кучера по широкой спине и, довольный, уселся в коляску. - Пошли! - крикнул он кучеру. Кони встряхнули гривами, легко и весело понесли коляску. Приказчик пожал плечами, помялся среди двора и, махнув рукой, пошел к заводу. "Храбер больно, как бы не напоролся на беду!" - тревожно подумал Селезень. Демидов мчался лесом. Темные густые ельники стеной тянулись мимо, сосновые боры обдавали смолистым духом, в чащобах стояла тишина, только изредка кричала вспугнутая зверем птица, храпели кони да кучер, любуясь конями, от избытка сил самодовольно покрикивал: - Гей, гей, серые!.. Солнце раскаленным ядром закатилось за темные горы, и, как парок над бадьей, над понизями засинел легкий теплый туман. Смолкли птицы. Никита ощущал на душе покой, уверенность. Полузакрыв глаза, он неодобрительно подумал про Селезня: "Запугать вздумал, бездельник!" Вдруг кони испуганно шарахнулись в сторону и, пробежав ложбину, остановились. На уздечке повис крепкий бородатый мужик. - Стой, ирод! - заорал он ямщику. - Кого везешь? Демидов вскочил с сиденья, схватился за плечи кучера. - Прочь с дороги! - закричал он на мужика. - Прочь, каторжный! Но в эту минуту из придорожных кустов, шумя, выбежали молодцы с дубьем. - Хватай барина! - заорал бородатый дядька и крепче вцепился в удила. Но и Никита не дремал: он вырвал из рук ямщика вожжи, локтем с маху скинул его с облучка и, дернув изо всей силы ремни, заорал на весь лес: - Гр-ра-абят!.. Кони разом взвились на дыбы. Мужик повис на удилах. Демидов со свистом ожег серых кнутовьем, они вздрогнули, рванулись и понесли. Коренник, могучий конь, взмахнув гривой, как котенка стряхнул уцепившегося мужика. - Эге-гей! - ликующе заорал Демидов и снова хлестнул по коням. Словно звери, мчались они по лесной дороге. Как морской прибой, навстречу им несся шум елей; синь вечера охватила просторы над понизью... Посреди дороги из пыли поднялся помятый мужик и погрозил тяжелым кулаком вслед тройке: - Погодь, ирод, все равно поймаем!.. Затемно приехал Никита Демидов в свой лесной курень и никому не сказал ни слова о дорожной беде. Все поразились одному: хозяин прибыл без ямщика. "Неужто по злу уложил ямщика в дороге?" - в страшной догадке взволновались они. Однако утром прибрел в курень и ямщик. Потный, грязный, с подбитыми глазами, он молча подошел к тройке и стал ее холить. Хозяин и словом не обмолвился с холопом, а жигари подумали: "Поозоровал Демид, сбросил ямщика с облучка и умчал один!" Только отдохнув и успокоившись, хозяин вышел к рысакам. - Ну, что там за чертушки были? - с легкой насмешкой в голосе спросил он кучера. - То Митька Перстень повстречал нас! - холодно отозвался ямщик. - Добры кони, а то погибать бы тебе, хозяин... - Ишь ты как! - не унимался Никита. - Ну, ништо, мы еще с ним встретимся! Демидов истребовал из Екатеринбурга воинскую команду и обложил кыштымские леса и горы дозорами и разъездами. Солдаты скитались по лесным дорогам, глухим тропам и теснили ватагу Перстня. Шумно и весело гулял Митька, да недолго. Много перевешал он на придорожных березах судейских повытчиков, немало пообчистил купцов, но тут ему конец пришел. В сумрачный осенний день солдаты выследили буйную ватагу в горах, загнали в скалы и покололи. Остался Перстень с пятнадцатью молодцами, долго он бился не на жизнь, а на смерть. Однако одолели удальца, схватили его живьем. Сбылось желание Демидова: встретился он с Митькой, закованным в кандалы. Посадили молодца на короткую цепь, а на шею надели тяжелую рогатку. Рубаха и порты были на пленнике рваные, в прорехи виднелось крепкое жилистое тело. Перстень и не взглянул на своего врага, когда тот спустился в подвал. Демидов уселся против узника на скамью, помолчал. - Хочешь жить? - вдруг коварно спросил заводчик. - Еще как! - с неожиданным жаром отозвался Перстень. - А для чего жить? - вкрадчиво снова спросил Демидов. - Не отгулял свое! - смело ответил Митька. - Не всем кровопийцам покрушил башки! Ты ведь первый все еще палачествуешь. - Сатана! - скрипнул зубами Никита. - Видать, до сих пор не угомонился! Перстень промолчал. Демидов огляделся, вздохнул: - Хорош!.. Дерзок!.. Хочешь, я с тебя кандалье сниму? - Не снимешь! Издеваешься все надо мной! - недовольно повел плечами Перстень, лязгнули цепи. - А вот сниму, ей-богу, сниму! Только уговор один, Сказывают, богатств много ты схоронил в лесах. Скажи, где упрятал, тут тебе и воля!.. Узник вдруг ожил, загремел кандалами: - Уйди, дьявол! Зубами загрызу!.. - Ты что? Шальной стал? - отшатнулся заводчик. - Загрызу! - сверкнул глазами Перстень. - Никаких кладов не имею. Все раздал народу. - Врешь! - крикнул Демидов, озлобясь. - Врешь, заворуй! - Я не заворуй, не разбойник. Я каратель твоего племени! - отрезал Перстень и замолчал. - Погоди, я тебе башку сейчас оттяпаю! - пригрозил хозяин. Но Митька, опустив голову, стерпел. Так Никита и не добился от него ответа. Неделю спустя Митьку Перстня отвезли в Екатеринбург, там его судили. Пугачевца заклеймили каленым железом, вырвали ноздри и сослали в Сибирь на каторгу... С той поры в народе пошел слух: оставил Перстень после себя несметные сокровища, бочки золота и серебра. Ходила молва: когда солдаты окружили ватажку Перстня и не было ей спасенья, тогда собрал атаман всех своих дружков в круг и сказал им по душе, искренне: - Плохие, видно, братцы, наши дела! Отгуляли, удалые! Что теперь делать будем, куда подадимся? Ответили товарищи: - Тебе, атаман, виднее. Умирать нам не страшно. Погуляли! - Не смерть страшна! - согласился атаман. - В бою и смерть красна. Жаль казны, братцы! Кому она достанется? В землю зарывать часу-времени не хватит. А зароешь, царские шпыни, как псы, вынюхают, добудут. Вот и гадайте, ребятушки, да живее, как быть? Кругом простирались леса, синели горы, а рядом лежало привольное светлое озеро. И сказал тут один из молодцов своему атаману: - Через золото опять много слез будет. А чтобы не досталось оно никому, схороним его глубоко, на дно озерное... Так и сделали. Втянули бочки на Лысую гору, а оттуда стали катать их. Тяжелые бочки с золотом в разгон пустили под угорье да в озеро. Вспенилось, взбушевалось оно. Захлестнулось от ярости, словно золоту недовольно. Тогда пустили бочки с серебром; укатились они и нырнули вглубь. Вода понемногу улеглась и засеребрилась. Успокоилось озеро... С тех пор стали называть его Серебряным. Сказывали старые люди, что после увоза Перстня на каторгу по наказу Демидова в Серебряное озеро крепкий невод закидывали. Пытался хозяин добыть пугачевский клад, бочки с золотом, да разве добудешь его. Светлое озеро крепко хранит золотой клад от нечистых рук... 8 Прокофий Демидов возвращался с медвежьей охоты из-под Мурома. В ожидании смены лошадей обогревался на почтовой станции. В надымленной горенке станционного смотрителя волнами колебался сизый дым; под низким окошечком сидел неведомый мелкопоместный дворянчик и, брезгливо поджимая губы, курил из длинного черешневого чубука. На скамье валялась скинутая с плеч дорожная шуба, порядком облезлая и потертая. Да и кафтанишко на дворянчике был изрядно засален. Хоть на безымянном пальце проезжего и сверкал бирюзовый перстень, но руки не отличались чистотой. При входе Демидова дворянчик поднял голову и, увидев на нем дорожную волчью шубу, спросил: - Купец пожаловал? Прокофию стало не по себе, но он сдержался и, поклонясь, отозвался: - Нет, не купец, а заводчик я... Дворянчик нахмурился, пустил клуб табачного дыма и больше не обмолвился с Демидовым ни единым словом. Так просидели они молча довольно долго. Тишина наполняла горенку, только за печкой шуршали пригретые тараканы да у темного от копоти чела неслышно возилась опрятная старушонка. Издалека возникли, стали расти и, наконец, на дороге за окном зазвенели громкие колокольцы. Все насторожились; по всему слышно было - из Москвы скакал важный курьер. Еще в сенях раздался его простуженный бас: - Немедля коней! Распахнув дверь, вместе с клубами морозного воздуха в горницу вошел рослый, осыпанный снегом фельдъегерь. Не глядя на проезжих, он закричал на всю избу: - Водки мне! Молчаливый дворянчик мгновенно ожил и, льстиво заглядывая в глаза курьера, спросил: - Что за вести из Белокаменной? - Добры вести, сударь! - загрохотал басом курьер. - Башку злодею оттяпали! - Милый ты мой! - ахнул дворянчик и бросился обнимать курьера. - Ты что ж, старая? - накинулся он на бабку. - Что не кланяешься господину за добрую весть? Старушонка обернулась, на глазах ее блестели слезы. - Грех сказать, на него не жалуемся! Проходил он тут с войсками, а нам зла не сделал. Помяни, господи, его душу!.. Она набожно перекрестилась. Дворянчик, замахнувшись чубуком, прикрикнул: - За кого молитву творишь? За разбойника! - И, батюшка, господь сам за разбойника отцу своему всевышнему молился! - невозмутимо сказала старушка. - Ты кто? - заорал дворянчик. - Холопка?.. Крепостная?.. - Крепостная, батюшка, - смиренно поклонилась бабка. - На конюшню! Кнутом за такие слова! - вышел из себя дворянчик, брызгая слюной. Курьер подсел к столу. Он потешался зрелищем. Но тут Демидов вскочил и заслонил собою бабу: - Не трожь! - Как ты смеешь? - истошно взвизгнул проезжий. - Да знаешь, кто я? Столбовой дворянин! - Эка, удивил! - улыбнулся Демидов. - Я сам столбовой дворянин. - Позвольте!.. - не унимался проезжий... - Я весь гербовник знаю. Кто вы, сударь? Прокофий налился румянцем, его задело за живое. Не сдерживаясь больше, он крикнул: - Я - Демидов! Может, слышали обо мне? Захудалый дворянишка вдруг разразился желчным смехом. - Ха-ха!.. Тож дворянин выискался! С кувшинным рылом да в дворянский ряд лезет. Поравнялся! Дворянство-то твое жалованное, а мы потомственные. Мы... Дворянчик не окончил. Демидов схватил большую кожаную рукавицу и стал бить его по лицу, приговаривая: - Так!.. Этак!.. Отколотив дворянчика, он отбросил рукавицу и удовлетворенно сказал: - Рук не хочу марать об это убожество! Разгоряченный злобой, он вышел из горницы, сердито хлопнув дверью. Вскоре перепрягли коней, и проезжие отбыли по своим путям-дорогам. В муромских лесах лежал глубокий снег, Заснеженные сосны гнулись под его тяжестью. В тишине время от времени раздавался треск: взметнув серебристую пыль, ломались и падали сухие ветки... Белизна снега, затаенное молчание векового бора, поскрипывание санных полозьев убаюкивали, навевали покой. Но Демидов не мог целиком отдаться покою. Злые думы одолевали его. "Кто же мы такие, Демидовы? Сермяжники или дворяне? - думал он о себе. - Кажись, богаты, знатны, а все чтут нас за черную кость! Каждый борзятник себя выше мнит... Погоди, я еще вам покажу, не раз взмолитесь перед мужицкой костью!" - пригрозил он невидимому врагу, покрепче запахнулся в волчью шубу и поглубже уселся в теплый уголок кибитки. Скрипели полозья, ранний вечер синим пологом укутал уснувший лес. На елани из-под копыт резвой тройки выскочил вспугнутый зайчишка и, ковыляя в рыхлом снегу, заторопился под елочку. Меж величавых сосен в темных прозорах зажглись первые звезды. А дорожная дрема все не приходила к Демидову, встревоженная неприязнь к борзятникам горячила мысли... Дворянство повсеместно радовалось поимке и казни Пугачева. Государыня Екатерина Алексеевна решила посетить первопрестольную. Прослышав об этом, со всех российских губерний съезжались в Москву дворяне, чтобы представиться царице. Вся Москва убралась, приукрасилась к приему высокой гостьи. Правда, Кремль к этому времени сильно обветшал, пришлось выбрать три больших дома, принадлежавших Голицыным и Долгоруким, и, соединив их деревянными галереями, устроить подобие дворца, в котором и разместилась государыня с придворными. Каждый день давались балы, концерты, маскарады. Придворные умели повеселиться, а в эти дни, пережив страшную пугачевщину, особенно хотелось забыться в бездумном веселье. Прокофий Акинфиевич не отставал от знати. Среди придворного блеска и шума Демидов нисколько не терялся, держа себя с достоинством, не допускал в присутствии императрицы никаких чудачеств. Придворных льстецов и петербургскую знать поражали роскошь и богатство Демидовых. Многие заискивали перед Прокофием Акинфиевичем, но сквозь льстивые улыбки и раболепство улавливал он неприязнь и отчужденность. Неуловимое презрение чувствовалось в речи и в жестах обращавшихся к нему екатерининских вельмож из старинных княжеских родов. Он все дни думал об одном: как бы досадить титулованному дворянству. Эта злая мысль не оставляла его ни на минуту. Как маньяк, он много часов не сводил глаз с той или иной персоны, поджидая случая, чтобы сделать каверзу. Между тем случай сам подвернулся. При государыне Екатерине Алексеевне кавалерственно держалась пожилая, но весьма жеманная графиня Румянцева. В свое время она состояла первой статс-дамой при императрице Елизавете Петровне. Сейчас, пребывая на торжествах в Москве, графиня изрядно поистратилась. Чтобы выйти из затруднительного положения, ей нужны были пять тысяч рублей. Несколько дней подряд она объезжала родных и знакомых, пытаясь занять деньги. Увы! Помещики, приехавшие из поволжских губерний, были разорены крестьянским восстанием. Оставалось одно: обратиться с просьбой к Демидовым. "Но к которому из них?" - раздумывала графиня. Приехавший с Урала Никита Акинфиевич был щедр на посулы, но скуп на деле. Волей-неволей оставалось просить Прокофия Акинфиевича. Она приехала в демидовский дворец. Прокофий принял ее учтиво, но чрезвычайно сухо. Терпеливо выслушав кавалерственную даму, он встал и поклонился ей. - Простите, ваша светлость, я не могу исполнить вашей просьбы! - строго сказал он. - Но почему же? Вы так сказочно богаты! - изумленно воскликнула графиня. Демидов нахмурился. Глядя в глаза просительницы, отрезал: - Ваше сиятельство, у меня нет денег для женщин вашего звания, потому что где я найду на вас управу, если вы не заплатите долга к сроку? Демидов снова сел за стол и загляделся на статс-даму. Когда-то она, несомненно, была красива, об этом говорили ее глубокие и выразительные глаза, еще до сих пор не потерявшие блеска, нежный овал исхудавшего лица, тонкие плечики - все напоминало собою тихое увядание в золотую осень. Он вздохнул, и графиня, весьма чуткая до душевных переживаний, уловила его минутную слабость и повторила свою просьбу. - Нет, ваше сиятельство, не могу! Выбросить на ветер пять тысяч рублей не шутка. Лицо и шея графини мгновенно вспыхнули, она закусила губы. Еле сдерживая слезы горькой обиды, она встала с кресла, но Прокофий удержал ее. - Обождите, ваше сиятельство, - смягчился он, - я дам вам денег, но с одним условием. Вы дадите мне расписочку, какую я захочу. - Я согласна, - не чувствуя коварства, склонила голову гостья. - А коли так, извольте! - сказал Демидов. Он подошел к бюро, достал бумагу, гусиное перо и быстро настрочил расписку. - Вот извольте! Подпишите! - протянул он листик. Графиня уселась к столу, чтобы расписаться. Но то, что она прочла, заставило ее вскочить в негодовании. В расписке значилось: "Я, нижеподписавшаяся графиня Румянцева, обязуюсь заплатить Прокофию Акинфиевичу Демидову через месяц 5000 рублей, полученные мною от него. Если же этого не исполню, то позволю ему объявить всем, кому он заблагорассудит, что я распутная женщина". - Я знала, что вы чудак, - возмущенно сказала графиня, - но никогда не думала, что вы допустите подобное в отношении женщины! Она с негодованием бросила расписку. - Как хотите, - равнодушно сказал Демидов. - Иначе я не могу ссудить вам денег. Гостья боязливо рассматривала хозяина. Желтолицый, лысоватенький, с блуждающими черными глазами, он напоминал сумасшедшего. Страшно было находиться с ним наедине. "А между тем мне нужны деньги! - с тоской думала Румянцева. - Что же делать? Но если я уплачу ему долг в срок, расписка не будет оглашена!.. Ну что ж, пусть почудит", - раздумывала она и потянулась за пером. Демидов отсчитал ей деньги и учтиво проводил до двери. - Не забудьте о нашем условии. Я ведь неуступчив бываю в честном слове, - сказал он, целуя ее нежную надушенную ручку. Празднества шли своим чередом. Стареющая статс-дама забыла о данном обещании, а между тем деньги уплыли и сроки истекли. Демидов предвкушал удовольствие. Как нельзя кстати, подоспел бал в дворянском собрании. Съехалась вся сановитая Москва. Двусветные залы блистали позолотой; дробясь в хрустальных подвесках, из люстр струился мягкий согревающий свет. Он теплым потоком низвергался на пышные округленные дамские плечи, сверкающие молочной белизной, играл цветами радуги в самоцветах, украшавших придворных прелестниц, зажигал своим сверканием позолоту пышных мундиров и струился на регалиях и орденах. То и дело к подъезду подкатывали кареты с фамильными гербами, и ливрейные лакеи бросались открывать дверцы. Все новые и новые потоки генералов, сановников, неуклюжих провинциальных дворян с их многочисленными семьями вливались в обширные покои собрания. На хорах за широкими белыми колоннами оркестр торжественно заиграл марш "Славься сим, Екатерина...". Одетая в малиновый шелковый роброн, императрица вошла в зал. Прокофий Акинфиевич не сводил восхищенных глаз с царицы. Она гордо взирала на склоненные головы своих подданных. Два пажа в бархатных алых кафтанчиках и завитых паричках, похожие на пастушков из пасторали, бережно несли тяжелый шлейф платья государыни. Позади двигалась свита. Среди них Демидов заметил знакомую графиню; его сердце вспыхнуло. Веселый бес заиграл в его крови. Он покорно склонил голову под взглядом шествующей государыни, а мысли были об одном... После торжественного приема все разбрелись по залам. Молодые петиметры, а за ними приезжие из дальних губерний дворянские байбаки потянулись за Демидовым. Собрав их в круглом зальце, он вынул записку графини Румянцевой и, гримасничая, громко прочитал ее молодежи. Раздался дружный хохот... Екатерина Алексеевна изумленно взглянула на камергера: - Узнайте, кто умеет так счастливо веселиться? Учтивый царедворец, растерянно поглядывая на статс-даму, сообщил о демидовской проделке. Царица нахмурилась и строго приказала камергеру: - Скажите, чтобы он немедленно удалился из собрания! Прокофий Акинфиевич молча вышел из дворца и уехал домой. На другой день московский обер-полицмейстер уплатил Демидову пять тысяч рублей и отобрал у него расписку графини. Неслыханная дерзость не могла пройти безнаказанно. На этот раз государыня Екатерина Алексеевна повелела Прокофию Акинфиевичу оставить Москву. Братец Никитушка не замедлил прислать эстафету со скороходом: "Чаю, милый и дорогой мой, не скоро теперь встретимся. Весьма огорчен великой опалой..." Дальше Прокофий Акинфиевич не мог читать. Он, как безумец, носился по горницам. Его черные беспокойные глаза были дики, пронзительны. Без счета отпускал он пощечины и пинки подвернувшимся дворовым. А мысль о том, что братец Никитушка злорадствует, наполняла его желчью. "Что же делать? - горячечно думал он. - Как сбыть беду?" Взлохмаченный, в неряшливом кафтане, он подбежал к зеркалу и от изумления широко раскрыл глаза. Чужое, незнакомое лицо с глазами безумца глядело на него. Он высунул язык своему отражению и спросил зло: - Что, переиграл, старый дурак? Вихляясь и пришлепывая стоптанными мягкими туфлями, он с припляской пошел по комнатам, повторяя обидное для себя слово: - Дурак!.. Дурак!.. Верный слуга Охломон, украдкой наблюдавший за своим господином в приоткрытую дверь, ужаснулся и торопливо стал креститься: - Господи Исусе, никак окончательно свихнулся!.. Счастливая мысль пришла к Демидову ночью. Он проснулся среди мертвой тишины. Все спали. Где-то потрескивало сухое дерево: рассыхался старый шкаф. А может, это сверлил древнюю рухлядь неугомонный, всесокрушающий червь? Впервые представилось Демидову, как много годов им уже прожито и как мало осталось до могилы. Он ужаснулся, стало невыносимо жаль покидать Москву. "Надо пойти и пасть к ногам государыни, повиниться во всех своих озорствах!" С первыми петухами Демидов был уже на ногах, и Охломон тщательно обрядил его во французский шелковый кафтан. Дворовый парикмахер водрузил на его маленькую лысеющую голову пышный парик, осыпанный серебристой пудрой. На ногах сияли бриллиантовыми пряжками отменные башмаки. Разряженный и сразу посерьезневший, Прокофий Акинфиевич подошел к зеркалу. На этот раз перед ним стоял вельможа в пышных, блистающих одеждах. Но из волнистых густых локонов парика на него глядело жалкое остроносое лицо. И, бог мой, как пусты и холодны были глаза, устремленные на Демидова! Он сел в карету, запряженную шестеркой, и отправился во дворец. Императрица долго протомила его в приемной, но все же сжалилась и допустила к себе. Прокофий упал на колени. - Царица-матушка! - взмолился Демидов. - Прости меня, беспутного! А я тебе такое дело сделаю, что всем царствам-государствам в удивление будет... Государыня смягчилась. Сидела она в большой комнате под окном, мягкий свет падал на ее полное румяное лицо. Одетая в простое платье, она в это утро походила на обыкновенную помещицу. Положив маленькую руку на плечо склоненного Прокофия, царица тихо промолвила: - Встань, Демидов, и расскажи, какое ты задумал дело? - Надумал я, матушка-государыня, соорудить воспитательный дом, где бы тысячи покинутых и осиротевших детей нашли тепло и ласку. - Дорого же это обойдется и тебе, Демидов, не под силу будет, - ласково возразила Екатерина Алексеевна. - Матушка-государыня! - со слезой в голосе сказал Прокофий. - Во что бы ни обошлось, а разреши мне доброе дело. И прости меня... - Ну, коли так, делать нечего. Прощаю тебя, Демидов! Прокофий Акинфиевич в тот же год приступил к выполнению задуманного: на берегу реки Москвы, там, где от древних Китайгородских стен сбегает пологий спуск к тихим водам, он заложил невиданное по размерам здание. С того времени, когда Прокофий Акинфиевич похоронил супругу Матрену Антиповну, он долгие годы ощущал в доме пустоту, не перед кем было привередничать. Он часто просыпался среди ночи и, как призрак, бродил по комнате. Дичка Настенька одиноко росла среди нянюшек, была своенравна и упряма. В последнем она не уступала отцу. В томительные ночные часы особенно чувствовалось горькое одиночество. Втайне надумал Демидов обрести себе подругу жизни. "Но где найти молодую, достойную, а главное, покорную супругу?" - раскидывал он мыслями. В праздничные дни он приказывал закладывать экипаж и отправлялся на прогулку по Москве. Неторопливой рысцой кони везли его по Петровке, по Кузнецкому мосту. В модных французских магазинах толкались дородные московские барыни с румяными дочками - девицами на выданье. Нередко, пыхтя как самовар, мимо проплывала мясистая купчиха. Иногда Демидов заезжал к ранней обедне в крохотные древние церковки, мирно и уютно притаившиеся в зелени в тихих тупичках. Желтенькие огоньки восковых свечей еле трепетали в дневном свете, в полумраке храма молчаливые богомольцы сливались с тьмой. Все здесь было просто, сурово. Стареющий Прокофий Акинфиевич умилялся благостной тишине и уходил из церкви, обретя на время душевный покой. Однажды в церковке Николы на Курьих ножках он заметил высокую стройную девушку. Неторопливо отмолившись, она легкой поступью, словно лебедушка, выплыла на паперть. В этот день ярко светило солнце, золотистый свет струился с ее русых кос. Она мимоходом взглянула на Демидова. Глаза ее были сини, как небо в летний безоблачный полдень. Девушка улыбнулась неизвестно чему: может быть, теплому солнышку, а может, своей молодости. Прокофий поймал этот лучистый взгляд и весь замер. "Она! Быть ей женой Демидова!" - решил он. Долго и пристально смотрел он девушке вслед. Выбрался на паперть и спросил церковного сторожа: - Поведай, голубь, чьих родителей вон та юница? - И, батюшка! - захлопал руками о полы кафтана старенький сторож. - Так это Грушенька, отецкая дочь из нашего прихода. Вот тут рядышком живут... Прокофий Акинфиевич помчался на Кузнецкий мост и там у знакомого ювелира отобрал чудесный подарок. Не мешкая, из магазина он поспешил по адресу. Он не видел родителей, не обмолвился ни словечком с избранной, но твердо решил про себя, что будет так, как жаждет его сердце. "Разве кто устоит перед могуществом золота?" - подумал он. Он был уверен, что красавица с радостью примет его предложение. Со счастливыми мыслями Демидов подъехал к низенькому деревянному домику, утонувшему в зелени. В кустах шумно кричали невидимые воробьи. В оконца, полузакрытые белыми занавесочками, выглядывала герань. От калитки бежала усыпанная песком дорожка. Все здесь говорило об опрятной, тщательно скрываемой бедности. Демидов взялся за кольцо, постучал в дверь. Навстречу ему вышел благообразный старик с бородой библейского пророка. На широком лбу сверкали очки в медной оправе. Суровые, но умные глаза хозяина удивленно разглядывали необычного гостя. Ни о чем не спрашивая, он провел Демидова в прохладную горницу. И здесь все также говорило о заботливой и бережливой руке. - Уж извините, батюшка, за простоту нашу, - скромно потупился старик. - Вдов я, а дочурке моей со всем одной не управиться. На столе лежала раскрытая толстая книга, Прокофий догадался: он оторвал хозяина от чтения. - Вот, - сказал Демидов и положил перед собой футляр, - я привез подарок твоей дочке. Он раскрыл коробку, из нее брызнуло сияние. - Помилуйте! Это что же? - взволновался старик. - Когда же она успела познакомиться с вами, сударь? - Руки его задрожали, в глазах мелькнула обида обманутого отца. - Нет, я с ней не знаком и видел ее всего только раз, час тому назад, - сказал Прокофий. - Тогда я не понимаю вас, сударь, - сразу оживился старик. Он вдруг спохватился, насупился: - Может быть, вы ошиблись? Моя дочурка не из таких... - Ах, напротив! - вскричал Демидов. - Знаю, все знаю о ее благонравном характере. Я приехал с достойным предложением. Прошу ее руки... Старик широко раскрытыми глазами рассматривал странного гостя. - Но позвольте, - смущенно пробормотал он, - как же так, сударь? Притом взгляните на себя: вы уже старик, а она дите... Демидов вскочил как ужаленный. - Как смеешь так говорить мне! - закричал он. - Я - Демидов! Слыхал, сударь? Старик поднялся, проницательно посмотрел гостю в глаза. Потом в раздумье молвил ему: - Слухом о вас, сударь, вся Москва полнится. Но не в знатности и богатстве счастье, ваша милость. Каждый родитель хочет доброй жизни своему чаду. Спросим у Грушеньки, как она?.. Старик вышел в соседнюю горницу, и настороженный Демидов услышал ровный, спокойный говорок: - Ну, выйди, выйди, ягодка, к этому чудаку. Что тебе от этого станется?.. Она вышла к нему с непокрытой головой, с золотыми косами, закинутыми на еле приметную девичью грудь. В затрапезном голубеньком платьице она казалась еще милей. - Грушенька! - позвал Демидов и, не отрывая жадных глаз, пододвинул к ней футляр с подарком. Она стояла, прижавшись худеньким плечом к косяку. - Грушенька!.. - повторил Демидов. - Тебе сказывал батюшка мою просьбу? Лицо девушки залилось румянцем, глаза ее озорно засмеялись. - Что ж, сказывал! - отозвалась она. - Но что из того? У меня уже есть свой батюшка, а другого мне не Надо. Во рту Демидова пересохло. - Как?.. - вспыхнул он гневом. - А так, - спокойно сказала девушка. - У меня уже есть и жених, сударь. - Бедняк, наверно! - вскричал Прокофий. - Известно! Какова голубка, таков и голубь, - певучим голосом промолвила она. - Ты что?.. Коли не пойдешь за меня, разорю вас! - пригрозил Демидов, и его змеиные глаза впились в красавицу. Она нисколько не испугалась угрозы, отозвалась весело: - А ведомо вам, сударь, с милым и в шалаше рай! Батюшка, батюшка!.. - позвала она. - Подите, провожайте гостя, он торопится к дому. Она, как птичка, чуть слышно запела и упорхнула из горницы... 9 Прокофий Акинфиевич все дни ходил хмурым и злым: одолевали старческие немощи, ничто больше не тешило, не рвалась душа на озорство, как в былые годы. Он закрывался в своем московском доме, как в крепости. Никого больше не принимал. С утра неумытый, бродил по дому в грязном халате и бумажном колпаке да в шлепанцах на босу ногу. Эта неряшливость старика отталкивала от него даже родных. Брюзжание и жалобы Демидова еще больше усилились с того времени, когда царица Екатерина Алексеевна пожелала заступиться за детей заводчика, служивших в гвардии. Молодые офицеры просили у отца приличного содержания, подобающего их рангу. Прокофий Акинфиевич взвыл, обиде его не было предела. Однако под давлением государыни и после долгих колебаний и размышлений он отписал в доход всем троим сынкам - Акакию, Льву, Аммосу - подмосковную деревеньку с тридцатью душами крепостных. Однако эта деревенька была разорена и убога, половина душ пребывала в нетях. От приписанного имения демидовским отпрыскам перепадали крохи. Обиженные сынки, подстрекаемые женами, пожаловались на отца государыне. Царица вошла в положение жалобщиков и настрого повелела Прокофию Акинфиевичу выделить детям часть имущества, достаточную для содержания сыновей дворянского рода. Демидов терпеливо снес и эту обиду. Он купил сыновьям по тысяче душ, но вместе с тем запретил им показываться на глаза. - Погоди, супостаты! - пригрозил он наследникам. - Умру вскоре, так после своей смерти постараюсь вам оставить одни стены... Прокофий сдержал свое слово. Решив наказать сыновей, он надумал продать заводы и рудники на Каменном Поясе винному откупщику Савве Собакину. Не лежала душа Прокофия Акинфиевича к горным делам, не манили его суровые лесистые горы. Да к тому же устрашался он новых смут на Урале. Хотя пугачевское движение было погашено, но все еще тлели искорки недовольства. В недавней поре получил Демидов из Невьянска письмо. Писал приказчик Серебряков "всемилостивейшему благодетелю": "Оные башкирцы ежедень лес и степу пожигают, пускают по ветру нетушимые огни. От которых огней не только какую оборону или защиту дроводелам, также на куренях готовому углю иметь, но и самих построенных заводов и фабрик с обывательскими домами едва можно остерегать и отстаивать. Отчего и все заводские мастеровые и работные люди от всех беспрестанных пожаров, от всегдашних набегов и караулов пришли в изнемождение. Потому, что оные злодеи башкирцы теми учиненными пожарами вымышленно на заводы, и рудники, и дроводелы наводят волшебные дымы, от коих беспрестанно стоит самый смертельный воздух. Чего ради весьма при оных заводах почесть до единого человека находятся в хворости, из коих немалое число людей померло. Да и ныне весьма множество смертельно хворают, а именно болезнь главоболие, и оттого дневныя пищи лишаются и умирают. А некоторые, обнесением от того воздуха голов, вне ума падают и долго без всякого чувства лежат. Которые неблагополучные наемные работные люди, видя здесь в народе ежедневный смертельный упадок, причитая за язву, бежали с заводов и рудников с 400 человек... А как приказано нам еженедельно по куреням и дроводелам объезжать: народ так недоволен, непокоен, и волшебные башкирские дымы быть нам там не дозволяют..." Это и решило судьбу заводов. Никита Акинфиевич, сломив гордыню, приехал отговаривать брата от затеи. Никак не мог он примириться с потерею Невьянска, с которого и началось могущество Демидовых. Упорство брата Никиты, его просьбы еще больше раззадорили Прокофия: он дешево продал все заводы с прилегающими обширными лесами, землями, рудниками. Новый владелец их Савва Собакин не замедлил перебраться в невьянские хоромы Демидовых. Узнав об этом, Никита Акинфиевич сказался больным и написал укоряющее письмо брату. Оно возымело обратное действие. Прокофий хвалился всем: - На этот раз, кажись, изрядно досадил братцу! Ох, как мечталось ему воссесть в дедовском гнезде, в Невьянске! Никита Акинфиевич решил увезти из Невьянска портрет деда. С этим намерением он и прибыл на старый демидовский завод, Савва Собакин, дородный купец с окладистой курчавой бородой, встретил Демидова весьма гостеприимно. Он охотно повел гостя по заводу и хоромам. У Никиты Акинфиевича болезненно сжалось сердце при виде родных мест и знакомых вещей. Купчина с веселым, самодовольным видом хвалился перед внуком Демидова: - Одна слава, что заводишко! Ноне мы тут кадило по-настоящему раздуем, покажем, как надо ставить промысел. Он повел гостя в знакомый полутемный кабинет, где все выглядело по-старому. Массивная дубовая мебель пережила своих первых хозяев. Старинные кресла с высокими спинками тянулись вдоль стен, перед узкими стрельчатыми окнами стоял все тот же стол. На вошедшего внука из темной рамы угрюмо и, казалось, укоряюще смотрел Никита Демидов. Никита Акинфиевич с достоинством поклонился хозяину и открыл ему причину своего приезда. - За недосугом ни я, ни брат мой до сей поры не собрались побывать здесь. Хочу ныне забрать портрет покойного деда, - сказал он и шагнул к портрету. Однако заводчик остановил его строгим голосом: - То есть как это изволите толковать? Персона сия нами куплена с хоромами, рухлядью и прочим имуществом. Притом она тут к месту. Нет уж, сударь, не трудитесь! Была она тут, здесь ей и оставаться. Никита Акинфиевич вспыхнул. Уязвленный купцом, он предложил: - Извольте, я уплачу вам. - Нет нужды в том, сударь. Пусть висит: лестно нам иметь портрет умного человека! - спокойно отозвался купец и пригласил Демидова к столу. В старинном дедовском доме суетились старые Демидовские слуги, которые почтительно разглядывали былого хозяина. Никите Акинфиевичу стало не по себе, он отказался от обеда и с щемящей тоской уехал из своего родового гнезда, чтобы никогда больше не возвращаться в него. Все постепенно отошли от Прокофия Демидова; остался он доживать дни бирюком в молчаливом московском доме. При отце скучала хилая Настенька, давно заневестившаяся. Прокофий терпеть не мог обедневших дворянчиков, засылавших свах с льстивыми предложениями. "Не за дочку дворянин сватается, а о моем капитале помышляет", - рассуждал он, выпроваживая свах. Настенька увядала, лила слезы. - Ну чего вы, батюшка, выжидаете, сами видите; кому я вскоре нужна буду? - жаловалась она отцу. - Жениха статейного подыскиваю! - признался он. - Нам с руки купчина, человек крепкий, в дородстве. Такой не позарится на твое добро. - Папенька, увольте! - бросилась в ноги отцу Настенька и залилась слезами. - Будет по-моему! - холодно отрезал Прокофий и, шлепая туфлями, удалился в свои покои. Подавленная, обессилевшая Настенька забилась в свои светелки и не выходила к столу. - Пусть постничает тогда! - решил отец и запретил слугам относить блюда в девичьи светелки. Но на второй день в девушке со всей силой заговорил крутой демидовский нрав. В обеденный час, когда Прокофий Акинфиевич сидел за столом и с умилением предавался чревоугодию, в столовую ворвалась рассерженная Настенька. - Ты что взбеленилась? Аль опять о женихах? - удивленно уставился в нее отец. - Купца пока не отыскал. Погоди чуток!.. Дочь, не сдерживаясь, затопала на отца. - Не пойду за купца-хама! Не пойду! - закричала она исступленно, а у самой из глаз горохом покатились крупные слезы. - Лучше пусть будет первый встречный дворянин, нежели бородатый хам! - не унималась Настенька. Прокофий утер губы, умильно разглядывал дочку. - Эк, расходилась! Сразу видать демидовское семя! - Он улыбнулся и встал из-за стола. - Ну, коли так, будет по-твоему! Пусть первый встречный дворянишка и будет моим зятем. - Батюшка! - кинулась к отцу девушка, но он отстранил ее и твердо пообещал: - Завтра будет тебе женишок! На другой день по приказу Прокофия Акинфиевича на воротах московского дома слуги вывесили приглашение: "В сем доме проживает дворянка Анастасия Прокофьевна Демидова. Не желает ли кто из дворян сочетаться с ней законным браком". Москва только что пробуждалась от сна: поднимая густую пыль, дворники подметали пустынные кривые улицы, грохоча сапогами, по деревянным мосткам брели редкие торговки и мужики. В восьмом часу на улице показался молодой чиновник. Одетый в поношенный мундирчик, он прижимал под мышкой изрядно потертый портфель, набитый бумагами. Это был, очевидно, департаментский писец. Хотя молодой человек спешил к месту службы, глаза его оживленно бегали по окнам - не мелькнет ли там, часом, лукавое лицо девушки. Поравнявшись с домом Демидова, чиновник внезапно замедлил шаг. Его внимание привлекло извещение, вывешенное на воротах. Сколько раз проходил он мимо хором знатного и чудаковатого заводчика в надежде увидеть его дочь, порой тоскливо глазевшую из окна. На этот раз счастье само лезло ему в руки. Он взволнованно прочитал удивительное обращение. Москва издавна полнилась слухами о чудачествах Прокофия Акинфиевича, но это очень озадачило чиновника. "Нет ли в сем деле очередного демидовского озорства? - со страхом подумал он. - Пригласит гостем к столу, а сам посмеется, скличет холопов и отдерет как Сидорову козу. От сумасбродного миллионщика все станет". Но тут в сердце молодца закрылась тревога, и он невольно вопросил себя: "А что, если опередили?" Разжигаемый заманчивой приманкой, он быстро вынул носовый платок, смахнул им пыль с башмаков и робко постучал в ворота. Перед ним тотчас распахнулась калитка. Стоявший у ворот Охломон низко поклонился гостю. - Пожалуйте, сударь, ежели дворянин! - Приветливо пригласил он чиновника следовать за собой. - Дворянин! - ответил гость, вскинул голову и с независимым видом прошел следом за слугой в хоромы... Демидов встретил неожиданного жениха в кабинете. - Стой тут! - крикнул хозяин переступившему порог чиновнику и указал место посреди горницы. Небрежно одетый, шлепая туфлями, Прокофий неторопливо обошел вокруг молодого человека. Глаза Демидова словно околдовали чиновника, его пронял жуткий холодок. Осмотр был длительный, молчаливый. Наконец хозяин прервал молчание. - Дворянин? - спросил Он. - Имею честь им состоять! - с учтивым поклоном ответил ранний гость. - Холост? - не спуская пронзительных глаз, Демидов пытал чиновника. - Точно так! - подтвердил тот. - На смотрины пришел? - опять спросил Демидов, и по его тонким губам мелькнула усмешка. - Имел счастье прочитать ваше извещение, - с трепетом признался жених. - А коли так, кланяйся, чернильная душа, да в ноги! Проси!.. - сразу вспылил Прокофий и, схватив со стола костыль, огрел им по спине гостя. - Усердней проси! - кричал он. - Ну?.. - Век буду благодарен. Помилосердствуйте!.. - ежась от ударов, лепетал насмерть перепуганный чиновник. - Осчастливьте рукой вашей дочери. Прокофий еще раз огрел костылем молодца по хребту. - Каков! Костист, бестия!.. - скривил в лукавстве губы Демидов. - Терпелив!.. Он приблизил свое морщинистое скопческое лицо к глазам гостя и ехидно спросил: - Ты, сударь, может, образумишься? Каково будет, если испытанное только что обхождение от богоданного батюшки частенько повторится? Не вставая с колен, молодец бухнулся в ноги Прокофию: - Ваша светлость, век готов претерпевать от вас муки, только сделайте человеком! Покорность и выносливость жениха обезоружили Демидова. Он наклонился к поверженному и схватил его за рукав. - Ну, хватит! Вставай, что ли! Идем к невесте! - Хозяин довольно захихикал, захлопал в ладоши. Из сеней прибежал Охломон и вытянулся в струнку у притолоки. - Светильник сему дурню, пожелавшему обрядиться в семейный хомут! - указал он перстом на молодца. Слуга принес взятую от икон лампаду и вручил ее гостю. Бледное пламя затрепетало в голубом сосуде и матовым светом озарило лицо молодого человека. - Се жених грядет во полунощи! - засмеялся Демидов и поманил молодца пальцем. - Следуй за мной, чернильная душа! Настенька еще почивала в постели, когда веселый крик сумасбродного отца разбудил ее. - Вставай, живей вставай, ленивица! - истошно закричал отец. - Глянь, какого женишка обрел тебе! По горло укрывшись атласным одеялом, невеста испуганно зашептала: - Папенька! Батюшка, побойтесь вы бога! Стыд какой... Благовоспитанный молодой писец стоял у порога, скромно потупив глаза. Девушка быстрым взглядом окинула его и заметила высокий чистый лоб и широкие плечи. Свежее румяное лицо молодого человека, его скромность тронули слабое сердце Настеньки. Она метнула на него ободряющий взгляд. Демидов захихикал. - Ну как, добра невеста? - спросил он игриво, и его сумасшедшие глаза загорелись шальным веселым огнем. Жених склонил голову. - Ну, коли так - быть свадьбе! - приплясывая, выкрикнул Прокофий. - Ой люли-люлешеньки!.. Глядя на кривлянье бесноватого хозяина, гость мысленно ограждал себя крестным знамением. "Да воскреснет бог и расточатся врази его!.." - про себя шептал жених, ограждаясь от чертовщины. Но тут заводчик стал строг, нахмурился. - Только помни, чернильная твоя душа, - пригрозил он пальцем жениху: - Приданое за сей девой ох как невелико!.. - Папенька, постыдитесь! - закричала из-под одеяла невеста. - Молчи, поперечница! Демидовы - прямой народ и все сразу выкладывают начистоту! - пригрозил отец и вытолкал жениха за дверь. - Иди, иди, хватит смущать благородную девицу!.. Так и повенчал свадебкой-скороспелкой Прокофий Акинфиевич свою дочку со случайным женихом. Однако молодой департаментский писец из обедневших дворян Сергей Кириллович Станиславский держался в отношении своего тестя человеком почтительным, скромным. Брак, вопреки ожиданиям, оказался счастливым. Настенька была довольна своим мужем. Но Демидов никак не мог угомониться. С выдачей замуж последней дочери в его хоромах меркла жизнь. Не находилось у хозяина больше сил на озорство. Все же он решил допечь тихого и покорного зятя. Он составил на детей завещание, по которому дочери Настеньке назначал приданого денег лишь 99 рублей 99 8/9 копейки. Сергей Кириллович и тут не отступился от влюбленной в него Настеньки. Он терпеливо ждал от "богом данного" батюшки других подарков. Но вместо них отец прислал дочери наставление, в котором поучал ее благонравию и скромности. "Настасья Прокофьевна, - обращался Прокофий к дочери. - Прошу тебя, живи весело, не кручинься. Благодари господа за все. Не проси его ни о чем. Он устроил и устроит все полезное. А только всечасно проси, дабы не лишил милости своей. От кручины умножаются разные болезни, помешательства разума, прекращение жизни и всякое неустройство. Не будь спесива, самолюбива и жадна. От спеси люди от тебя отстанут, от самолюбия потакать тебе будут, что тебе приятно будет, и введут тебя во всякое дурачество и неистовство. Не сердись, кто о неисправностях твоих встречно говорить будет. От жадности все потеряешь. Не перенимай нынешних роскошей. Живи умеренно, не скупо, да и не чванливо. Роскошь столько льстива, как бы в зеркало поглядеться, а после будет печально. Помни, как я живу. Вместо роскоши помогай недостаточным, а других ласково довольствуй. Не гнушайся, не пересмехивай и не переговаривай. Бедных или щеголей, которые потеряли свой хлеб, рассказов их потакай с сожалением, дабы не расклевить кого, а от них не перенимай. Кто бы тебе о щегольствах представлял, поблагодари, да что лишнее не исполняй, а ежели вдругорядь осудит, скажи: батюшка не велел. Кто тебе полезное и благопристойное к жизни учить будет, таковых люби, благодари и почитай их со всякой искренностью, и тако привыкнешь и добра будешь. Помни, что господь сотворитель всего глобуса и движения есть. Не перенимай, будто господа нет и будто все натура да летучий разум хранит, да не исполняет наши дураческие и спесивые неблагодарности. Желаю благополучия и с мужем, от меня ему поклонись. Отец твой приписует божию милость и благословение, ежели сего наставления не погнушаешься. Прокофий Демидов". Но и тут Сергей Кириллович - тихий и покорный зять Прокофия - смирился. Друзья и сослуживцы его посмеялись над ним: - Надул-таки тестек! Сбыл товарец - да в сторону! - Терпение и труд преуспевают всегда! - не сдавался муж Настеньки. Глубоко затаив обиду на Прокофия Акинфиевича, зять решил все же излить горечь, для чего и пригласил тестя на семейный завтрак. Он не пожалел своих сбережений, чтобы на славу угостить Демидова. В огромной пустынной кухне внезапно пробудилась жизнь. Повара, поваренки и слуги, нанятые всего на один день, сбились с ног. На плитах кипели большие чугуны, тяжелые медные кастрюли, начищенные и пылающие жаром. На дворе носились тучи нежного белого пуха: бабы ощипывали свежую дичь. Ничего не пожалел Сергей Кириллович, чтобы с честью угостить Прокофия Акинфиевича. Все уже было готово к приему дорогого тестюшки, гости расселись за столами, но никто не притрагивался к расставленным закускам в ожидании Демидова. Однако знатный гость поленился обряжаться и вместо себя послал на пир поросенка. Гости, приглашенные к столу, захихикали, стали перешептываться. Настенька, сморщив носик, посмеялась подарку: - Припоздал папенька с поросенком. Немного ранее подослал бы, глядишь, угодил бы на блюдо! Молодой хозяин хоть и был оскорблен, но и виду в том не подал. Подсказывало ему сердце, что неспроста подослал Демидов ему поросенка. Хорошо знал зятек причудливый характер Прокофия Акинфиевича. Не успели гости и глазом моргнуть, как Сергей Кириллович выбежал на крылечко и стал почтительно кланяться визгливому поросенку. - Сюда, сюда, батюшка! - учтиво гнулся он перед скотиной и звал в застолицу. Гости недоуменно переглянулись, но смолчали. Не смущаясь этим, хозяин усадил боровка на почетное место и, пододвинув блюдо, попросил: - Отведайте на здоровье, батюшка! Пораженный необычайной обстановкой, поросенок пугливо хрюкал. Однако, почуяв аппетитное, он ринулся к блюду и с громким чавканьем принялся уминать поднесенное. Сергей Кириллович учтиво стоял перед жрущим животным и сам менял блюда. Наевшись до отвала, поросенок сомкнул глаза и тут же зачесался. Хозяин облегчил труд: почесал скотине за ухом, брюшко, бочка. Он чесал и приветливо приговаривал: - Не беспокою, батюшка?.. Хорошо ли, сударь?.. Гости, уткнув носы в блюда, брезгливо морщились и недоумевали. Только страх перед Демидовым понуждал их перенести неприятное соседство. У дверей стояли в почтительной позе два здоровенных демидовских гайдука, зорко доглядывавших за поросенком. Натешив его вволю, зятек предупредительно погладил его по щетинке и приказал подать наемную карету. Визгунка с почетом усадили в экипаж, и он в сопровождении двух гайдуков отбыл к Прокофию Акинфиевичу. Хозяин же долго стоял на крыльце и кланялся удаляющемуся экипажу: - Добрый путь, батюшка!.. Прием, оказанный поросенку, возымел действие на Демидова. Весьма довольный поведением зятя, он приказал зарезать поросенка. Высушенную и сшитую поросячью шкуру он самолично набил золотыми лобанчиками и драгоценными камнями и отправил в подарок зятю... Терпение Сергея Кирилловича в конце концов победило. Прошло несколько лет. На покров в 1788 году Прокофий Акинфиевич жестоко простудился. Старику шел семьдесят девятый годок, он сильно одряхлел, и все надежды на его выздоровление были тщетны. Почуяв приближение смерти родителя, дети приехали к отцу и со слезами на глазах увещевали старика отойти сердцем и переделать духовное завещание, столь обидное для них. Демидов остался непреклонен: - Не будет сего! Не добившись уступки, дочь Настенька вызвала лекаря и умоляла его облегчить страдания отца. Лекарь выписал лекарства и уехал. Оставшись наедине, Прокофий Акинфиевич с озлоблением разбил склянки с лекарствами. "Чего доброго, скорее отправят меня на тот свет!" - с опаской подумал он. Но дни его были сочтены. После сильного удушья в сумерки четвертого ноября Прокофий Акинфиевич почил непробудным сном. Московская снежная зима стояла во всей красе, когда хоронили престарелого чудака. Последнее свое пристанище Демидов нашел за алтарем Сретенской церкви Донского монастыря... После смерти его сыновья получили огромное наследство, более трех миллионов рублей. Они вышли в отставку и стали заполнять жизнь светскими удовольствиями... Когда на Каменный Пояс дошла весть о смерти Прокофия Демидова, никто не пожалел его, все безразлично отнеслись к покойному. Ст