ая прискакавшими казаками, дошла до Голицына. Князь сдержанно выслушал доклад, радуясь в душе своей догадке. Он сел на поданного коня и поехал вперед по степной дороге. Пехота быстрым маршем подходила к затерявшейся в снеговых просторах крепости. Лыжники и егеря заняли окрестные высоты и ждали только приказа. Орудия за буграми казались невидимыми для крепости. Довольный осмотром, князь думал о противнике. "Сказывали, воры и бродяги, как завидят коронное войско, так и бегут. Где мужику и холопу тягаться с дворянами! На деле не так прост донской казак Емелька, как о том писали. А может, то и не казак? Отколь столько воинских знаний у сего человека?" - спрашивал он себя, и тут воинский азарт его разгорелся пуще. Интересно было скрестить мечи с достойным противником, разумеющим толк в воинском деле. Опытным взглядом командира он еще раз окинул поле предстоящей битвы и остался доволен осмотром. Войска продвигались к намеченным исходным местам. В крепости по-прежнему царила тишина. На блестевших под зимним солнцем валах не темнело и пятнышка. Впереди перед князем лежала глубокая падь, в которую, словно весенний поток, пробираясь талым снегом, бесшумно стекало наступающее войско. Командующий пустился следом. Хорошо подкованный конь легко сбежал по крутому откосу и остановился на дне. "Вот почему не стреляют из крепости! - сообразил Голицын. - Все равно тут ядрами не достанешь". Он опять удивился воинскому искусству Пугачева. Взор его невольно стал шарить по прилегающим высотам. И тут он обратил внимание, что две из них, весьма выгодные к обороне, не заняты повстанцами. "На сей раз оплошал Емелька", - обрадовался Голицын и приказал немедленно поставить на них батареи. Между тем войска в овраге строились в боевой порядок. Пехота придвинулась к выходу из оврага, глубину его заняла кавалерия, ожидавшая часа атаки... В полдень по степи раскатилось эхо: батареи князя Голицына открыли учащенный огонь по крепости. В ответ им загремели тридцать крепостных орудий. Пушки били редко, но точно, поражая подходы к крепости. Князь с волнением наблюдал за пальбой. Ядра ложились на валы крепости, рвались над городком, но ожидаемого опустошения не производили. От ледяных валов, сверкая на солнце, сыпались брызги ледяных искр, в городке вспыхивали пожары, но быстро гасились. Было ясно, что канонадой нельзя было выбить противника из крепости. Обычных в таких случаях суеты, беготни, переполоха в крепости не наблюдалось. По-прежнему она казалась пустынной, только пушки с валов озлобленно огрызались. "Нет, этим их не возьмешь! - решил Голицын. - Штурм, только штурм..." Вправо уходила широкая степная дорога; по ней и решил генерал нанести удар по крепости. Батальоны генерал-майора Фреймана получили приказ атаковать противника по этой дороге в правый фланг. Но едва Фрейман появился на дороге, как ворота в крепости распахнулись, из них с барабанным боем выступили стройные колонны войска. В то же время на пригорок быстрым аллюром побежали кони, везя пушки. Пугачевские канониры быстро уставили их. Не успел генерал опомниться, как убийственный огонь встретил наступающие колонны. Сближаясь с правительственными войсками, повстанцы исступленно кричали солдатам: - Братцы, что вы делаете! Против кого идете? Знаете ли вы, что с нами в крепости сам государь Петр Федорович! Пехота медленно надвигалась вперед, а крики становились громче. Многие из солдат, приостанавливаясь, пытливо оглядывались на офицеров. - Вперед, вперед, ребята! - подзадоривали командиры. - Помните присягу государыне! Коли их!.. Но батальоны, словно змейка, вились по дороге, постепенно рассыпаясь на отдельные нестройные толпы отставших. Огонь их прямо установленных пушек и без того крушил ряды. Видя замешательство, князь вскочил на коня и, встав во главе подкрепления, сам кинулся в битву. Непрерывный гул стоял над степью. Все новые и новые толпы повстанцев шумным потоком вырывались из крепостных ворот и вступали в бой. На равнине перед крепостью началась ожесточенная резня. Кони топтали людей, грызлись. Ядра падали в гущу разъяренных толп, производя опустошения. Но пугачевские копейщики дрались отчаянно. Падая израненными, схватывались в последнем смертном объятии с врагом. Пугачев на своем красномастном дончаке вел в атаку конницу. Размахивая саблей, он взывал к повстанцам: - Смелее, детушки! Вперед, соколы!.. Князь Голицын с высоты наблюдал, как лихой конник в алом кафтане бесстрашно врубался в ряды наседавших солдат. Конь, вставая в ярости на дыбы, подминал и топтал людей. Командующий находился на холме, то вглядываясь в расстроенные боевые линии батальонов, то хватаясь за саблю. Он хорошо понимал: наступал последний решительный момент схватки, когда неожиданный удар решит исход всего сражения. С холма было видно, как конник в алом кафтане вырвался из гущи сражающихся и, отъехав к крепостным валам, стал наблюдать за битвой. "Неужели еще выбросят войска из крепости? Сколько же их там?" - с тревогой подумал князь. Внезапная мысль осенила его. Он крикнул: - Бибикова ко мне! - Я здесь, ваше сиятельство! - отозвался на зов полковник. - Пора мне вступить в дело! - Пора! - подтвердил Голицын. - Берите егерей и лыжников, бейте во фланг вору. Коня!.. Несмотря на тучность, он легко вскочил на коня и поскакал под гору, туда, где развевались знамена батальонов Фреймана. Завидя скачущего командующего, сухой высокий генерал-майор, выхватив из рук знаменосца древко, устремился вперед. - За матушку-государыню!.. - закричал он истошно. - За мной, братцы!.. Нагнав передовой батальон, князь соскочил с коня, бросив повод адъютанту. С обнаженной шпагой, по пояс в глубоком снегу, он пошел впереди батальона. - Неужто, братцы, посрамите меня? - кричал он солдатам, увлекая их вперед. Завидя командующего, солдаты приободрились. - В штыки их, братцы! - кричал князь. Лыжники и егеря стали огибать городок и крепость. От вала все это хорошо было видно Пугачеву. Он с тревогой оглянулся на свиту. Из толпы выдвинулся атаман Овчинников. - Видишь, батюшка, что князек затеял! - сказал он простуженным, хрипловатым голосом Пугачеву, показывая на поднимающих снежную пыль лыжников. - Обойдут, поди! Уезжай ты, батюшка, пока дорожка свободна, а то поздно будет. Ужотка мы как-нибудь отобьемся без тебя! Береженого и бог бережет. Пугачев насупил брови. Молчал. Ветер донес усиливающийся гул ревущей толпы. - Видать, помощь к ним подоспела. Скачи, батюшка, ишь, торопятся, окаянные! - опять заговорил Овчинников. Хотя его загорелое лицо, обрамленное бородкой, и казалось спокойным, но беспокойно бегающие глаза выдавали его страх. Пугачев встряхнулся, словно очнулся от сна. - Хорошо! - воскликнул он. - Будь по-твоему, я поеду. Но приказываю тебе и другим, коли можно будет стоять, так постойте до последнего, а коли горячо доведется и надежды сгаснут, так и вы бегите. Без вас не соберу я нового войска. Пугачев быстро повернул коня и незаметно скрылся среди серых низких хибар крепости. Спустя несколько минут атаман Овчинников увидел, как из южных ворот крепости выехал на дончаке знакомый всадник. За ним налегке скакали четыре конника. Заметя поскакавшего из крепости беглеца, десяток егерей помчались за ним. Но высокий дончак Пугачева, не меняя бега, быстро и легко стлался по степи. Словно легкая птица, плавно и красиво уносил он своего хозяина от беды. Спутники его не отставали и вместе с ним постепенно растаяли в молочной дали. Притомленные егеря уныло возвратились назад... "Навстречу им неслось раскатистое "ура". Серые толпы повстанцев беспорядочно бежали к крепости, а следом за ними с торжествующим криком торопились пехотинцы. Стоявшая доселе в бездействии кавалерия прорвалась через ворота в город. Истошные крики и вой огласили узкие кривые улочки крепости. Обозленные конники, не разбирая, рубили всех подвернувшихся под руку. Поле, городок и дороги устлались телами. На валах, заваленных порубленными, поколотыми артиллеристами, сиротливо темнели брошенные пушки. Наступал вечер. Солнце красным, раскаленным ядром закатилось за холмы. По насту побежали синие сумеречные тени. Откуда-то появившиеся стаи крикливых ворон неугомонно закружились над степью. Пользуясь тьмою, лесами и оврагами, без дорог спасалось рассеянное пугачевское ополчение... Беспощадно стегая коня, атаман Овчинников со своей ватагой прямо по степи убегал к Переволоцкой крепости. Над степным простором высыпали частые звезды, когда вдали замелькали долгожданные огоньки Берды. Почуяв отдых, кони ожили и вновь понеслись вперед. Пугачев скакал впереди; немного поотстав, мчалась свита. За всю дорогу он не обмолвился ни словом. Мрачный и решительный, он подозрительно вглядывался в лица своих приближенных. Тревожные мысли цепко овладели его душой. "Неужто все кончено, изменило счастье?" - с горечью спрашивал он себя. Позвякивали удила, огни в слободке становились ярче. Правее громоздились тени крепостных стен: в густом мраке лежал молчаливый осажденный Оренбург. Среди дороги внезапно выросли рогатки. - Стой, кто едет? - окрикнули караульные конную ватажку. Пугачев не отозвался. Молча, неторопливо проехал мимо стоявших на карауле сермяжников. Завидя его, они оторопело посмотрели вслед: - Сам царь-батюшка в этакую пору со степи прискакал. Уж не к лиху ли то?.. По заставленной возами слободской улице толкались и шумели толпы сермяжников. На площади у костра куражились двое пьяных. В приземистой хибарке гудели сопелки, шла хмельная гульба. Прислушиваясь к нестройному гулу голосов в лагере, Пугачев хмуро подумал: "Гулящие беспутники! Им и горя мало, что беда нагрянула. Поди, разбегутся, как узнают..." Пугачев в сопровождении Почиталина проехал к войсковой избе, устало слез с коня. Тяжело переставляя ноги, он поднялся на заснеженное крылечко. Однако Иван Почиталин опередил его и распахнул угодливо дверь. - Жалуй, батюшка! - тихо сказал он. В избе было темно. Пугачева приятно охватило теплом. - Огня! - хриплым голосом выкрикнул он. Кто-то в темноте соскочил с печи и босыми пятками протопал по горнице. В загнетке усиленно стали раздувать угли. Вскоре вспыхнуло румяное зарево и осветило заспанное лицо красивой молодки. Еще мгновение - родился синий язычок пламени и с легким треском побежал по лучине. Изба осветилась слабым, неверным светом. - Прости, государь-батюшка, не ждали к такому времени, - в полуиспуге сказала молодая женщина и стала проворно накрывать на стол. В трепетном свете лучины белыми пятнами мелькали ее круглые полные локти. Она бережно поставила перед Пугачевым простое глиняное блюдо с пахучей рыбной щербой и чесноком, жбан квасу и флягу водки. - Закуси, государь, с дороги, - сказала она ласково и пододвинула к нему пахучий каравай. Пугачев налил водки, жадно выпил. - Добро! - поеживаясь, сказал он. - Ин тепло по нутру пошло. Испей и ты! - пододвинул он чару Почиталину. Наклонясь над блюдом, Пугачев стал с аппетитом есть рыбную щербу; запах чеснока наполнил избу. Почиталин подсел поближе к столу, но к еде не притронулся: выжидал, когда насытится Пугачев. Лучина то меркла, то, сбросив нагарный уголек, вспыхивала, ярко освещая горницу. Скрестив руки под тяжелой грудью, молодка спиной прижалась к горячей печке и из полутьмы следила за Пугачевым. Лицо его было печально, он ссутулился, казался постаревшим. В бороде, схваченной проседью, запутались крошки; он не смахнул их, еду запил квасом и задумался. Все его молодечество как ветром сдуло. Женщине стало его жалко: утомленный, придавленный тяжелыми мыслями, он казался ей ближе, родней. Она выступила из полутьмы и по-бабьи жалостливо сказала: - Истомился, государь-батюшка, прилег бы, отдохнул... - Не до того, хозяйка. Почиталин! - вдруг обратился Пугачев к секретарю. - Вели в караулах мужиков сменить казаками! - Он пристально посмотрел ему в глаза, и тот понял. Когда захлопнулась дверь, молодка подошла поближе и поклонилась Пугачеву: - Отдохни, батюшка! Всех дел не переделаешь... Пугачев усмехнулся в бороду. - Будет, отоспался на пуховиках. В поход идем! - сказал он решительным голосом и поднялся из-за стола... По хозяйским дворам жидко перекликнулись уцелевшие петухи; их голоса далеко разносились в утренней тишине. Со степи подуло долгожданным теплым ветром. Одна за другой погасли тихие звезды. Кое-где заскрипели журавли у колодцев, над слободскими хибарами засинели дымки, вдоль улицы потянуло острым запахом горелого кизяка. На площади догорал костер, синь его еле приметной струйкой плыла и колебалась по ветру. Между тем во дворах и на улицах происходило заметное движение. Приподнявшись в стременах, Пугачев внимательно разглядывал свое воинство. Не ожидая, пока соберется все ополчение, он выехал вперед. За ним поскакали яицкие казаки. Более двух тысяч их потянулось из Берды по степной дороге. Рассвело. Из-за мглистого окоема поднялось солнце. Что-то неуловимое, зловещее повисло над слободой. Улицы стали пустынны, тихи. Ворота пугачевского дома стояли распахнутыми настежь. Первыми почуяли эту внезапную тревожную перемену станичные женки. - Ох, лихонько, беда! Царь-батюшка покинул нас!.. - истошно заголосили женщины. В эти минуты тысячи горожан высыпали на крепостной вал. Над крепостью и городом, над степью вскоре загудел благовест: по указу губернатора звонили во все колокола в городском соборе на радости, что окончилась осада... По талой дороге в крепость из Берды тянулся обоз; везли хлеб, сало, мясо. Гнали гурт скота, отары овец. За обозом шли станичницы с малыми ребятами, брели с повинной казаки, отставшие от своего войска... А Пугачев в это время с отборными сотнями мчался по степи. Но куда ни кидался он, везде встречал засады, занявшие все дороги и станицы. Казалось, вся степь наводнилась войсками, все пути-переправы были перехвачены. Однако в глухую мартовскую ночь опытный вожак со своими сотнями прорвался сквозь вражье окружение и устремился к Сакмарскому городку. Но и тут его поджидали. Гусары князя Голицына, столь стремительно преследовавшие всю дорогу пугачевское воинство, на его плечах ворвались в городок. Схватка была жестокая и решительная, повстанцы не выдержали и устремились в степь... 2 Никто не знал, что сталось с Пугачевым после побоища под Сакмарским городком. Носились слухи, что он погиб в бою, а если и сбежал, то непременно затерялся в горах, где среди непроходимых трущоб имелось много тайных пристанищ. По одним вестям царь-батюшка со своими верными конниками ушел за Урал-Камень в привольную сибирскую сторону, по другим - престарелый генерал-поручик Деколонг оповещал Челябу, что возмутитель кружит по степи подле Усть-Уйска. Между тем коменданты степных крепостей считали восстание подавленным, оттого осмелели и стали проявлять жестокость к степнякам. В марте близ Карагайской в степи задержали мирного башкира и доставили к коменданту Фоку. Он круто расправился с безобидным пленником: башкиру отрезали нос, уши и все пальцы на правой руке. В обезображенном виде башкира отпустили в степь для устрашения. Так же поступил со своим пленником башкиром и комендант Верхнеяицкой крепости полковник Ступишин. В своем воззвании к башкирам он похвалялся: "Сего числа около Верхнеяицкого пойман башкирец Зеутфундинка Мусин с воровскими татарскими письмами от злодеев, и ко мне оный башкирец приведен, и хотя он немой, однако ж теми имеющимися у него воровскими письмами довольно приличается, и того ради я велел оные письма при народном собрании сжечь, и они сожжены от профоса, а тому вору башкиру велел я отрезать нос и уши и к вам, ворам, с сим письмом посылаю..." Полковник угрожал башкирам и давал им срок для раскаяния: "Думайте! Срок башкирцам, живущим близ крепости, - три, а прочим - семь дней, иначе я буду с вами по-своему распоряжаться, как долг мой велит мне..." Хотя после этих угроз в Верхнеяицк и явились с повинной триста башкирских семей, кочевавших поблизости, но самоуправство комендантов вновь воспламенило потухавший было пожар. С быстротой ветра по башкирским улусам разнеслась весть о бессмысленных жестокостях, и снова проснулась исконная ненависть к царским чиновникам. В горах опять зашевелились конные башкирские ватажки Салавата Юлаева. Угасавшее пламя восстания вспыхнуло с большей силой. Истомленные тяжким гнетом люди выжидали только теплых дней. Наконец в марте пришла долгожданная пора. По степным балкам зашумели талые воды, весна быстро и шумно двигалась на север, в уральские горные теснины. День и ночь над седым Камнем кричали стаи перелетных птиц: на дикий скалистый север летели журавли, наполняя горы веселыми трубными кликами, белоснежными облачками над кремнистыми вершинами проплывали легкие лебяжьи стайки. Утиные косяки зашумели на тихих лесных озерах. В эту пору в глухой башкирский улус на добрых конях примчались лихие конники. Башкиры узнали среди них вождя восстания. Верили ли они, что прибывший гость является действительно царем Петром Федоровичем, или нет, трудно было угадать по их замкнутым лицам. Много позже один из башкирских историков писал: "Он (Пугачев) говорит, что башкирам даст свободу: пусть они сами управляют своей страной, где они по своему желанию могут летать подобно птице и плавать подобно рыбе... Является ли Пугачев царем или нет, - это нас не интересует. Пугачев против русских чиновников, генералов и бояр, - для нас этого достаточно..." Так было и на самом деле. Башкиры радовались появлению в их краях Пугачева и готовно кричали: - Бачка, бачка, веди нас! Слишком большое озлобление накипело у них на сердце против притеснителей. Они поэтому охотно верстались в пугачевскую конницу. И снова под знаменами Пугачева появились новые сотни приверженцев. В половине апреля Емельян Иванович с большим отрядом появился на Вознесенском заводе. Заводчина примкнула к повстанцам. Выбрал из них Пугачев весьма способного заводского человека Григория Туманова, умевшего говорить и писать по-башкирски, и сделал его своим повытчиком. Бойкого казака Ивана Шундеева назначил своим секретарем. Оба они написали от имени царя Петра Федоровича указы к башкирскому населению и к уральским работным. Указы, предназначенные для башкир, Григорий Туманов перевел на их родной язык. Полетели из новой ставки гонцы по уральским селениям. Требовал "государь", чтобы готовили фураж и печеный хлеб для "персонального шествия его величества с армией". Население охотно стало готовиться к встрече Пугачева. Пробыв на Вознесенском заводе двое суток, повстанцы стали собираться в поход. Над падью сумерничало, над косматым лесом зажглись первые звезды. Толпа башкир и заводчины попросила Пугачева выйти на площадь, и тут подвели ему белоснежного коня в доброй сбруе. Пугачев глазам не верил, словно во сне творилось чудо дивное. Конь отливал серебристой шерстью; словно лебедь, спустился он на зеленую елань со звездного неба. На поляне толпились плотные, крепкие мужики. И они чинно поклонились Емельяну. - Отец наш, веди на дворян да на заводчиков! На слом их! Пугачев поднял голову, величаво оглядел и крикнул своему воинству: - Завтра, детушки, в поход трогаемся! Накормить моего лебедя, отточить пики острее! Ночь простерлась над заводом; среди чащобы шла невидимая, неслышная суетня: пугачевцы готовились к выступлению. Над крутыми высями Иремеля плыли синие тучи, гремели первые грозы; шумные водопады низвергались с кремнистых скал в зеленые долины. Еще не отшумели ранние воды, с гор бежали с ревом потоки, бились о камни и, пенясь, в ярости кидались на скалистые берега. В эту пору в солнечный апрельский день через буреломы и дремучие чащобы, преодолевая половодье, на Малиновую гору вышло неведомое войско. Демидовский Авзянский завод лежал в пади, согретый благостным солнцем, умытый вешними водами. Серебром сверкало зеркало заводского пруда, золотом горела маковка церквушки. На просохшей паперти толпились работные. Легкий ветерок колыхал пламя свечей в руках богомольцев. Из пади на Малиновую гору доносилось стройное песнопение. И когда на горе заколыхался стяг, в толпе молящихся ахнули: - Отцы родные, никак батюшка-царь пожаловал! Сразу все оживилось, хромоножка-пономарь мигом взбежал на колоколенку и ударил в набат. Над степью понеслись призывные звуки колокола. Народ взволнованно следил за Пугачевым. Плечистый бородатый всадник сдерживал горячего коня. - Ой, то сам батюшка-царь! - пронеслось в толпе. - Кличь попа! Выходи, честные, навстречу! Солнце щедро озаряло землю. Старые, согбенные трудами и невзгодами литейщики и молодая заводчина зашумели, колыхнулись навстречу Пугачеву. Между тем Пугачев сошел с коня и спокойным шагом стал спускаться с горы. За ним степенно выступали казаки. Большая крестная хоругвь развевалась над Пугачевым, высоко нес ее дюжий детина. Емельян Иванович был одет в красный бархатный кафтан, который при блеске солнца переливался жаром. Навстречу Пугачеву медленно поплыли золотые огоньки восковых свечей: богомольцы торжественно шли на поклон к царю. Мужиковатый поп в холщовой рясе с крестом в руках выступал впереди. Не доходя десяток шагов, Пугачев остановился и крикнул: - Здорово, детушки! Словно искра побежала по толпе - сразу заговорили сотни людей: - Шествуй, наша надежда, царь-батюшка! Заждались мы тебя! Народ окружил Пугачева; кидали вверх шапки. Раскатистое "ура" загремело над падью. Священник трясущимися руками благословил Емельяна Ивановича. Пугачев степенно огладил бороду, глаза его засияли доброжелательством. Он торжественно прошел через толпу к паперти. Сюда ему вынесли кресло, он осанисто уселся. Казаки в цветных чекменях тесной стеной стали позади. Пугачев склонился вперед, зорко оглядывая-толпу. Все притихли. - Кто тут ныне на заводе старшой? - деловито осведомился Пугачев. - Здесь он, батюшка-царь! - загомонили в толпе. - Эвон человече наш!.. Из толпы выпихнули тщедушного старика. Он упал перед Пугачевым на колени. - Управитель? - строго спросил Емельян Иванович. Голубок бесстрашно посмотрел на Пугачева и ответил: - Ныне стал управителем на здешнем заводишке, когда демидовский пес-приказчик сбег в леса от народной кары! - Царь-батюшка, это знатный пушкарь из Кыштыма прибег тебе послужить, - раздалось в толпе. Лицо Емельяна Ивановича прояснилось, глаза стали приветливыми. - Встань! - сказал он. - Пушки лить будешь своему государю! Голубок поднялся с колен и добродушно ответил Пугачеву: - Прислан я по приказу Хлопуши. Уже изготовили три единорога секретных! От сердца поведаю, государь, что николи так радостно не работалось, как сейчас. Только и ждали тебя! - Отколь знал, что я могу сюда пожаловать? - удивился Пугачев. - Дело подсказало, что не минуешь наш завод! - поклонился мастерко. - Молодец, жалую тебя кафтаном! - весело промолвил Пугачев. - Только три пушки маловато. Дедушка, и вы, добрые люди, пособите мне в трудный час и спроворьте орудиев побольше! А кто желает в войско, того жалую казачеством и жалованием! Мастерко, склонившись, подошел к кресту, облобызал полу пугачевского кафтана. Столпившиеся работные пообещали охотно: - Отольем, государь, скорострельные пушки. Отольем, еще какие!.. На Малиновой горе забелели палатки. Взглянув туда, Пугачев сказал: - Люди наши изголодались в дальнем пути. Хлебом ссудите, кто чем богат! - Все будет, батюшка! Жалуй, государь, под кровлю, не побрезгуй хлебом-солью! - наперебой предлагали авзянцы. Набежавший с гор ветер один за другим потушил огоньки свечей, смолк колокольный звон. Хромоногий звонарь давно спустился с колоколенки и затерялся в толпе. Сопровождаемый ближними своими и авзянцами, Пугачев проследовал в заводской дом, где суетливые бабы быстро накрывали на стол. - Теперь благовещенье, и по божьему завету даже птаха гнезда не вьет, но дело такое приспело, что и бог простит, - обратился Пугачев к мастерку. - Пушки ныне же приступи отливать! Старик поклонился и вышел из избы. В ней остались только приближенные да бабы-стряпухи. Пугачев улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы. - А вы, бабоньки, - сказал он им, - добро покормите меня да моих генералов! Стряпухи стали разливать варево в большие миски. Теплый пар клубами поплыл по избе. Чинно переговариваясь, казаки стали рассаживаться за столом. - Ну, господа генералы, - обратился к ним Пугачев, - утолим чрево - и за дело. Мешкать нам нельзя! Вода потихоньку убывает в реках да и в ильменях: конному и пешему наступает добрая дорога. Народ верстать в казаки да поспешно лить пушки и ядра. Темные глаза Пугачева обежали соратников. Ближний его - Чумаков - встрепенулся и сказал: - По всему видать, государь, народ поджидает наше воинство. Всколыхнулись опять по всей степи и в горах... Казаки за столом оживились и загомонили разом. Осмелевший Чумаков, заглядывая в глаза Пугачеву, попросил его: - Ваше величество, разрешите нам осушить малу чару? Пугачев покосился на стряпух и спросил: - А что, бабоньки, нет ли чего хмельного? Остроглазая девица с тонким станом отозвалась певучим голосом: - Отчего ж, царь-батюшка, нет? Для тебя враз все разыщут! - Ишь ты! - подмигнул ей Пугачев. - Постарайся, милая. Только теперь среди суетливых старых баб заметил он эту пригожую девку. До чего ж она была хороша и сдобна! Брови густые, глаза веселые, озорные, а сама статна. - Сколько годков тебе, хозяюшка, как звать? - спросил повеселевший Пугачев. - Семнадцать, царь-батюшка. А звать Дуней, - смело отозвалась она и взглянула на Пугачева. - Мужняя аль девица? Дуняша закраснелась и потупилась. - Женихи заглядывали, да дедко не уговорчив, - тихо промолвила она, подошла к столу и осторожно поставила дымящуюся миску с варевом. - Кушайте на здоровье, - сказала Дуня приятным певучим голосом и поклонилась. Стряпухи спроворили на стол хмельное. Казаки принялись пить. После утомительного перехода по горам все жадно ели. Пугачев поднял чару и словно ненароком взглянул на Дуню, которая возилась у печи. Наклонившись к челу печки, она ухватом извлекала оттуда грузный закопченный котел. Стан ее, как былинка, изогнулся. Раскрасневшись от натуги, девушка опять украдкой быстро взглянула на Пугачева. Взволнованный ласковым взглядом Дуняши, он встал и шагнул к девке. - Ой, не трожь меня! - вскрикнула Дуня, и лицо ее зарделось стыдливым румянцем. Пугачеву почему-то вдруг стало жалко ее. Усмехнувшись, он сказал стряпухе: - Чего удумала? Да я тебе в отцы гожусь. Ну, не бойсь! Она робко вернулась к печи, и минуту спустя лицо ее вновь озарилось улыбкой. Эта чистая улыбка еще глубже задела Пугачева за сердце. Пощипывая свою бороду с проседью, он горько подумал: "Эх, отлетела младость! Не для меня создана эта краса!.." Он опустил на грудь голову. Глаза его стали скорбны, в углах рта легли горькие складки. Больше он не притронулся к чаре. Казаки, сдержанно пошумев, выпив до дна хмельное, разбрелись по хоромам. Пугачев встал из-за стола последним. Опечаленный, он покинул горницу. - К ночи вернусь! - сказал он на ходу стряпухам. У ворот ему подали коня. Легко и молодо вспрыгнув, он потрепал скакуна по холке и поскакал к Малиновой горе. Поздно вечером, когда сумерки скрыли белые шатры на горе, Пугачев вернулся в завод. Он подъехал к низенькому закопченному строению литейной и, сойдя с коня, прошел в мастерские. Там, обливаясь потом, суетились работные. Снопы брызжущих искр освещали помещение. Старый мастерко проворно распоряжался литьем. Завидя Пугачева, он и глазом не моргнул, не бросил дело, верной рукой направляя жидкий чугун в формовочную канавку. - Бог в помощь, детушки! - сказал Пугачев литейщикам и, оборотись к старику, похвалил его: - Добро! Гляди, дедко, пушку отлей отменную! - Сробим, государь! - поклонился Пугачеву Голубок. Раскаленная чугунная жижа сверкала бесчисленными золотыми звездами. Они искрились, трепетали, вздрагивали, и каждая из них чаровала глаза невиданной красотой. Пугачев засмотрелся на игру ослепительного сияния. Старик опасливо заслонил трепещущие искры собою и предупредил его: - Нельзя, государь, зреть подолгу: взор померкнет. Освещенное багровым отсветом лицо Пугачева дышало довольством. - Вижу, детушки, стараетесь, - сказал он и, постояв малое время, вышел из литейной. - Хозяин! Хошь царь, а прост больно! - посмотрев ему вслед, промолвил заводской. Не торопясь, задумчиво Пугачев пошел к заводскому дому. Ночной степной ветер приятно обвевал разгоряченное лицо. Покорный конь брел за хозяином, толкая его мордой в плечо. В избе было темно. Пугачев распахнул дверь и вошел в избу. Полусонная растрепанная баба вздула огонек и засветила лучину. - Может, поесть, батюшка, хочешь? Наш-то дедко на заводишке робит, не до сна ему! - участливо сказала она. Пугачев отказался, попросил проводить до постели. Хозяйка уложила его в мягкие перины. Глубокий здоровый сон мгновенно охватил Емельяна Ивановича. Неделю пробыл Пугачев в Авзяне. Работные отлили пушки и сотню ядер. Каждый день из лесов в завод возвращались беглые и верстались в войско. Сорок авзянских работных вызвались быть при пушках. "Пора в поход!" - решил Пугачев и на заре в теплое утро выступил из Авзяна. Пугачевские войска двинулись по гребню горы Веселый Машак. В лесу не просохла земля, колеса телег, груженных тяжелой кладью, вязли по ступицу. Кони надрывались; зацепившись копытом за корневище, споткнулся коренник и не поднялся больше, пал. Авзянцы сгрузили пушки, пристроили жерди и на себе потащили их. С камня на камень, с шихана на шихан, обливаясь потом, они тащили пушки. На шеях мужиков от напряжения вздулись жилы, но они с усердием волокли тяжелый груз. Пугачев сошел с коня и криком подбадривал людей: - Не робей, детушки! Дружней возьмем!.. А ну, пошли! Еле приметная тропа вилась по самому гребню Камня. По обе стороны внизу шумели свежей зеленью леса, кричали птицы, на востоке в синей дали простиралась степь. Высоко в небе над равниной кружили орлы. Где-то внизу в глубокой пади гремела и плескалась неистовая горная река Белая. Через буреломы, дремучие чащобы, набирая воды от многочисленных безыменных ручьев, она рвалась в глубокую долину, в которой среди гор притаился Белорецк. Внизу у гор расстилалось синее марево. Указывая на него, Пугачев обещал: - Погуляем там, детушки, на воле! На другой день на лесную дорогу выехали дровни, влекомые волами. Погонщики упали перед Пугачевым на колени. - Посланцы мы подсобить тебе, царь-батюшка. Прослышали, что с пушчонками идешь, да в лесах тяжко доводится, - сказали они. - Ох, добро, ко времени подоспели! - обрадовался Пугачев и приказал перегрузить пушки. Медлительные волы без натуги поволокли тяжелый груз. Погонщики засмеялись: - Вот она, бычья дорожка! Прошло еще два дня. Кругом все вздымались горы, рядом шумела и бесновалась Белая. Лесные чащобы сильнее сжимали тропу. На третий день скалы расступились, и в широкой долине показались курчавые дымки завода. - Вот и Белорецк! - показал на дымки Пугачев и погнал коня в понизь. 3 Позади остались ордынские степи. Воронко, пофыркивая, бежал по лесной дороге-тропе. В чащобе струилась утренняя прохлада. Мачтовые сосны стояли неподвижно, распластав над тропой широкие пышные лапы ветвей, отбрасывая на елань бледно-синие тени. В торжественном лесном безмолвии слышался только мерный топот коня да треск сухого валежника. Изредка из-под самых ног Воронка с шумом срывался глухарь; он столбом взвивался над деревьями и исчезал в глухом ельнике. Грязнов прислушивался, но густая тишина таилась в горных дебрях. Тропка круто взбегала на перевал, впереди сияло голубое небо. Постепенно редели сосны, конь прибавил шагу и наконец вынес всадника на просторную елань. Грязнов поднялся в стременах и глянул вперед. Внизу в глубокой пади вилась река, курчавились дымки завода. И только огляделся, как из лесу на елань один за другим выбежали угрюмые мужики с рогатинами и дубинами и окружили его. - Стой, куда едешь? Кто таков? - резко закричал один из них. - Государев атаман, а еду я к батюшке в Белорецк! - оглядев лесную ватагу, спокойно ответил Грязнов. Мужики уважительно посторонились: - Коли так, езжай с миром! И мы к нему торопимся. Чем ближе атаман подъезжал к заводу, тем чаще обгонял толпы, бредущие по дороге. Из гор, из лесов выходили все новые и новые крестьянские ватаги, заводские мужики, на низкорослых коньках выезжали башкиры. Все устремлялись в Белорецк... Там на заводской площади стоял высокий полотняный шатер, и пребывал в нем сам государь-батюшка. Сердце Грязнова сильнее забилось при виде шатра. "Вот коли придется свидеться с могутным человеком!" - радостно подумал он. Однако не так-то легко было добраться до шатра. Широкоплечий, кряжистый станичник Чумаков - ближний Пугачева - крепко оберегал его. После долгой беседы с Грязновым и пытливого осмотра он сдался и пообещал доложить государю. В окрестных домах было шумно, теснились конники, пешие дружинники. Звенело железо в походных кузницах: черномазые кузнецы калили железо для копий, ковали казачьих коней, ладили башкирам железные наконечники для стрел. Ничто не ускользало от сметливого взора Грязнова. И чем внимательнее он вглядывался в окружающую суетню, тем явственней проступал во всех делах порядок и воинский дух. "В добрых руках войско!" - похвалил он про себя Пугачева. Перед шатром толпились атаманы, сотники, прибывшие башкирские старшины. Все поджидали царского выхода. С гор продувал теплый вешний ветер, колыхал знамена и полотно шатра. Чумаков вынес низкую скамейку, поставил на пестром ковре. Тут распахнулись полы шатра, и на яркое солнышко выступил добрый статный казак с веселыми карими глазами; был он слегка скуласт, смугл, борода густа, курчава, с легкой проседью. На казаке - парчовая бекеша, красные сафьяновые сапоги, шапка с алым бархатным верхом. - Здравствуйте, детушки! - вскричал Пугачев. Все сразу опустились на колени, дружно отозвались: - Здравия желаем, ваше царское величество! - Спасибо, детушки! Встаньте! - сказал он ласково и уселся на скамеечку, крытую зеленым шелком. Подбоченился, устремил свои пронзительные глаза на башкир. - Ведомо мне, что по чистосердечности вы пришли сюда! - раздельно, властным голосом сказал он башкирским старшинам. - Ваша службишка мне, государю российскому, будет оплачена вам вольностью. Освобожу я вас от всяких утеснений и поборов. А брату моему младшему, Салавату Юлаю, передайте поклон и дар. Пугачев повел карим глазом на Чумакова; тот быстро нырнул в шатер и вновь вышел, держа в руке кривую сабельку в драгоценной оправе. На горячем солнышке цветами радуги засияли кровавые лалы, золотистые яхонты, зеленые, как молодая травка, смарагды. Чумаков поднес саблю Пугачеву. Тот внимательно оглядел ее и протянул седобородому старшине. Башкир тотчас упал на колени. - Бачка, бачка, государь! - залепетал он, и глаза его впились в саблю. Он бережно принял ее, поцеловал протянутую Пугачевым руку. Не утерпел старый кривоногий конник и, отойдя на шаг, выхватил из ножен клинок. Все ахнули. Грязнов прижал руку к сердцу, не мог оторвать своих очарованных глаз от клинка. Синеватая ручьистая сталь струилась огоньками, будто из глуби металла всплывали и гасли золотые искорки. Изумленный башкир защелкал языком. - Хорош! Ой, хорош клинок! - похвалил он. Пугачев довольно огладил темную бороду, сказал: - А еще поведай моему брату, Салавату Юлаю, что вороги у нас одни. Пусть сим клинком беспощадно рубит вражьи головы! Но то разумейте: заводишек наших не рушить, оберегайте их от огня, от злой руки и порухи. Потребны нам будут сии заводишки, когда тронемся на Москву... Грязнов залюбовался Пугачевым. Сила, молодечество, умная речь пленили его. Атаман сразу уверовал в него. "Умен! Шибко умен! И видать, человек рассудительный, воин добрый. Голова! Ему и вести нас. Много годков поджидали такого!" - думал он. От этих мыслей его оторвал окрик: - А ты кто? Откуда, молодец? Грязнов упал на колени, подполз и поцеловал руку Пугачева. - Государь-батюшка, верный слуга твой атаман Грязнов, повоевавший генерала Деколонга. Из Челябы прибег. - Знаю! Наслышан о тебе, казак! - Пугачев внимательно оглядел Грязнова, оживился. - За воинские доблести жалую полковником. Чумаков! - снова покосился он на проворного казака. Тот опять нырнул за полог шатра и вынес суконный кафтан, золотые полковничьи знаки. - Подойди ближе! - Пугачев поднял пытливые глаза на Грязнова. - Узакониваю тебя полковником яицкого полка, и ныне быть тебе ближним моим охранителем. Служи честно, а я, государь, тебя не забуду... К Пугачеву подходили другие; для всякого он находил умное и твердое слово. Отпустив всех, он поднялся и, построжав, крикнул окружавшим его сподвижникам и башкирским старшинам: - В поход, детушки! В поход!.. Чумаков откинул полы шатра, и Пугачев, слегка качнув головой атаманам, скрылся за белым пологом. На душе у Грязнова стало бодро, легко, словно хмельная кровь переливалась по жилам, ободряющее слово Пугачева, будто живой росой, освежило его. Он взглянул на горы, на сияющие под солнцем леса, на синее небо и потянулся до хруста в костях: "Эх, скорей бы переведаться с супостатами!.." И мнились ему старые дороги через степь, через камни-шиханы, через чащобы на знакомую Челябу, на Кыштымский завод. "Погоди, еще погуляем по знакомым местам!" - бодрясь, подумал он. В горячем зыбком мареве колеблется бескрайная степь. В чистом небе чертят плавные круги остроглазые орлы, высматривая добычу. Но пустынно, безмолвно кругом. Напрасен орлиный дозор: ни овечьих отар в степи, ни конских косяков - откочевали ордынцы в глубь ковыльных просторов, следом за стадами ушли волки. В сизом мареве по степи с полудня на полуночь редкими городищами сереют деревянные крохотные крепости Верхнеяицкой дистанции: Магнитная, Карагайская, Кизильская, Петропавловская, Степная. Во всех этих крепостцах еле-еле набиралось до тысячи ратных людей да десятка три орудий. Только над старым Яиком-рекой, при устье Урляды, стоит хоть деревянная, но крепкая своими валами, заплотами и сильным гарнизоном Верхнеяицкая крепость. Пугачев решил умно: "Первая неудача обернется бедой, а маленький успех окрылит людей". Решил он миновать Верхнеяицкую крепость и ударить на Магнитную. Двигаясь по станицам и селениям, забирая годных коней, скот, запасы хлеба, пятитысячное войско Пугачева прошло мимо Верхнеяицка. Комендант крепости этой станицы полковник Ступишин, столь храбрый с одинокими башкирами, при виде пугачевского войска изрядно струсил и пустился на воинские хитрости. По его наказу за валами наставили обряженные чучела, за тыном выставили обожженные шесты, издалека схожие с пиками. Звонили в колокола в крепостном соборе, где хоть и теплились перед образами лампады, но было пусто. Весь народ, и стар и мал, производил в городе шумы, изображая большой воинский лагерь... Пугачев на тонконогом белом коне остановился на Извоз-горе. Внизу у ног, за синей лентой Яика, лежала крепость. Емельян Иванович долго всматривался в серые деревянные заплоты, в улочки города; насмешливая улыбка блуждала по его лицу. Грязнов не стерпел, на Воронке быстрым махом пустился к реке. Редкие пульки провизжали мимо, но полковник даже ухом не повел; подъехав поближе, выглядел немудрые хитрости коменданта. Смех подмывал его. "Плохи дела, коли головешки для устрашения выставил", - подумал он и во всю прыть помчал в гору. Еле сдерживая радость, указывая на заплоты, Грязнов крикнул Пугачеву: - Батюшка-государь, схитрил старый плут Ступишин! За тыном головешек натыкал. - Тишь-ко! - сверкнул злыми глазами Пугачев. - Сам вижу. Лицо его стало сурово, замкнуто. Он властной рукой тронул повод, конь послушно повернулся и пошел под гору. За ним затрусил Воронко. За горой быстро скрылся крепостной городок. Набежавший ветерок шевельнул конские гривы. Пугачев оглянулся на атамана и сказал в глубоком раздумье: - После рассудим, кто кого обхитрил... Воинство, обтекая гору и Каменные сопки, что синели на юге от Верхнеяицка, обошла крепость и на другой день, словно выхлестнутое сизым маревом, встало шумным кольцом под Магнитной. Люди горячились, рвались в битву. Пугачев на полном скаку подъезжал к крепостным воротам. - Детушки, детушки! - закричал он. - Против кого идете? Аль не признали меня, государя вашего? Из-за крепостного вала выглянул седоусый капитан. - Я тебе, сукину сыну, покажу сейчас! - погрозил он кулаком и скомандовал притаившимся стрелкам: - По вору - огонь! В степной тишине прозвенели редкие выстрелы. Грязнов кинулся вперед, ухватил пугачевского коня за повод: - Остерегись, государь! - Уйди прочь! - закричал Пугачев. - Знай свое дело! Он оглянулся на бегущие толпы и закричал им: - За мной, детушки!.. Но из крепости дружно отстреливались. Не добежав до заплотов полусотни шагов, порастеряв раненых, толпы повернули назад. Они увлекли Пугачева. Белый конь широким махом вынес его вперед. На полном скаку он остановил коня, крепко взнуздав, повернул обратно, вздыбил его и врезался в людскую гущу. Давя людей, широко размахивая плетью, Пугачев стал хлестать их. - Куда ж вы? Чего спугались, лукавые? Назад, назад! - кричал он и гнал толпы на крепость. Из-за тына раздавались частые дружные залпы... Грязнов выскочил вперед, прикрыл собою Пугачева. - Прочь! - озлился Емельян Иванович. - Доколь глаза будешь мозолить? - Смуглое лицо его в злобе перекосилось. Ощерив крепкие зубы, Пугачев схватился за клинок. В эту минуту вражья пуля ударила Воронка. Конь заржал и опрокинулся, загребая копытами землю. Грязнов вскочил. Пугачев, сжав скулы, обхватил правой рукой левую и отъехал прочь. На парчовой бекеше его заалела кровь... "Пропал конь!.. Государя изувечили!" - с горестью подумал Грязнов и следом за Пугачевым побрел прочь от крепости... Рука Пугачева вспухла, посинела. Сильный жар одолевал тело. Он валялся на войлоке в палатке и горько жаловался: - Николи того не было! На царей пули еще не отливались. Эта, видать, наговорная! Колдун офицеришка!.. Ночь темным пологом накрыла степь. Нарушая тишину, за дальним ильменем провыл одинокий волк. Пугачев вышел из палатки, взглянул на звездное небо, тихо обронил: - К полуночи месяц взойдет... Коня! - властно сказал он Чумакову. Емельяну Ивановичу подвели белого скакуна. Поддерживаемый близкими, он, морщась от боли, взобрался в седло. В эту пору по овражкам, рытвинам к заплотам крепости, как черные неслышные тени, крались охотники. Загремела пальба, за валами тревожно забил барабан, но было поздно, - под ударами топоров трещали ветхие, иссохшие от степных ветров бревна, рушились тыны. И тогда Пугачев на своем скакуне выехал вперед; с толпами разъяренных дневной неудачей людей он устремился в пролом. С развевающейся гривой его конь носился по крепостной улочке и давил потрясенных ужасом защитников... Из-за холмов выплыл багряный месяц, осветил степь. У темных крепостных ворот кричали обозленные пугачевцы: - На перекладину их!.. Мужики вешали усатого коменданта крепости и его жену. За гарнизонной избой занималось пламя. Багровые отсветы озарили темное степное небо. Прилетевший ветер пахнул в лицо гарью. Над широким Яиком тянулись горькие дымы; дотлевали бревенчатые домишки Магнитной. Кругом пепел и запустение. На пожарище копошились бездомные одинокие псы. По ковылю, по дорогам ветер-гулена славу разнес. Днем и ночью в пугачевский стан прибывали конные башкиры, ордынцы, заводчина. Животворной водой оросилась степь, ожила, зашумела. Под звездами на глухих дорогах заскрипели телеги, ржали кони; горы и степь изобильно рождали недовольных, и спешили они теперь под Магнитную. Росло пугачевское воинство и, как вешний поток, выходило из берегов. В стане над Яиком белел большой шатер, а в нем на войлоках метался батюшка; все тело его горело и томилось от боли. Ивашка Грязнов склонился над ним: - Дозволь, государь, привести лекарку. Знаю тут одну в степи. Пугачев покривился от боли. - Зови, дай облегченье... - обронил он, устало опустив голову. Ивашка вскочил на коня и поскакал к ильменю, к знакомой балочке. Вот и воды блеснули, и низинка распахнулась! Как и в прошлый раз, подле родника вился дымок, у костра сидела старуха. Приложив дрожащую ладонь к глазам, она пристально вглядывалась в подъезжавшего конника. - Заждалась тебя, родимый! - низко поклонилась она казаку. - Ой, что ты? - Грязнов суеверно покосился на старуху. - Отколь тебе, бабка Олена, было ведомо, что наеду сюда?.. - Сердце вещее подсказало, что не миновать тебе и в третий раз меня, старую... Она смолкла, помешала в чугунке. - Ты что ж, полудневать собралась? - спросил казак и заглянул в котелок. В нем кипела-пузырилась чистая водица. - Отполудничала и отужинала, сынок! - скорбно отозвалась ведунья. - Поприела все. Годы мои вышли, и собралась я, крестничек, в дальнюю дорожку. Вот и лапоточки надела... И впрямь, на ногах старухи белели липовые лапоточки. В чистом сарафане празднично и торжественно выглядела бабка. - Никак на Кыштым собралась? - воззрился на старуху Ивашка. - Нет, сыночек, не добрести мне до родной земельки. Услышала я вчерась гром дальний и подумала - идет государь-батюшка! Несет он расплату нашим притеснителям. Ох, хоть бы в очи его поглядеть! Казак подсел к огоньку и молча выслушал старуху. Из глаз ее выкатилась жаркая слезинка. - Хоть одним глазком взглянуть на ясного сокола, да силушки уж нет. Уходилась... - Садись, баушка, на моего коня, да поедем мы к нему! Поранили его наши супостаты. Добудь травку такую, чтобы боль ту унять. - Есть такая травинка. Ой, есть! Приложишь к ранке, отойдет боль, а на десятый день возвратится здоровьице... Старуха заползла в свою лачугу, добыла ладанку, подала ее казаку. Вручив травку, она присела у костра и огорченно сказала: - И то старая подумала, да можно ли соваться ему на глаза? До меня ли ему! Нет, нет! - Она грустно покачала головой. - Езжай один! И так мне радостно, что хоть капельку доброго могу для него сробить. Ну, сынок, торопись! Ивашка согласился со старухой. Быстро вскочил на коня и понесся в степь, а на пригорке долго темнел силуэт маленькой старушки. Степное марево постепенно укрыло его... В ночь полегчало Пугачеву от Олениной травы, опухоль стала спадать. Наказал он сбираться в поход. Утром заиграли трубы, загремели бубны: конники выступили вперед. Клонился долу ковыль, разбегались неведомые тропы, поднялись птицы над степью. Станичники запели песню: Ах ты степь ли, степь наша родная, Ты неси коней глаже скатерти... Мы задумали дело правое, Дело правое, думу честную... Ветер развевал конские гривы, звенели удила. Осененный знаменами, в голове ехал Пугачев. Впереди неслись птицы, позади кралось зверье... Неподалеку от Верхнеяицка из-за горы выплыло пыльное облако - показалась рать. "Быть драке!" - решил Пугачев и стал выглядывать места. Но в эту минуту его острый глаз заметил вестника. На сером коне широким махом скакал казак. Навстречу ему Пугачев выслал Грязнова. Рати остановились, разделенные холмами, и стали выжидать. Улеглась пыль, смолкли голоса, только кузнечики в ковыле неутомимо завели свое надоедливое цырканье. Подбоченясь, сидел Пугачев на белом коне. Вот Грязнов оторвался от вестника и поскакал прочь. Пугачев облегченно вздохнул. На скаку Грязнов махал шапкой и кричал: - Свои!.. Свои!.. Подъехав к Пугачеву, он вытянулся в седле и молвил радостно: - Ваше величество, полковник Белобородое помощь ведет! Емельян Иванович махнул рукой. Снова заиграли рожки, забили в бубны, взвилась песня: Коль придется покориться нам, Сложим головы непокорные. Под катов топор, под страшный удар Сложим буйные, эх, да головушки... С кургана в падь навстречу Пугачеву на добром коне спускался высокий плечистый всадник. Не доезжая, он соскочил с коня и пошел неспешным, чинным шагом. Было в его движениях что-то уверенное, хозяйское. Держался он прямо, строго. Пугачев сам сошел с белогривого и двинулся навстречу. Они сошлись на степном перепутье, обнялись и трижды поцеловались. Конь о конь повели они войско мимо Верхнеяицкой крепости. Через ордынцев дознался Пугачев: сидит за валами и тынами крепости прибывший с дружинами генерал Деколонг. Сжигая мосты, разрушая паромы, пугачевское войско свернуло на Карагайскую. В крепости за полусгнившим заплотом притаились в обороне старые да дряхлые инвалиды. Завидев на курганах повстанцев, смотритель, прапорщик Вавилов, закрыл ворота. Тишина легла на степь. Жарко пригревало солнце, блестели под ним солончаки да струилось марево. "Господи боже, да будет воля твоя!" - взмолился старый прапорщик, снял треуголку и перекрестился. В эту минуту из-под парика выглянуло простое мужицкое лицо, загорелое, с рябинами. На башкирском коне к заплоту подъехал Белобородов. Солдаты не стреляли в него: - Эй! - закричал атаман. - Отзовись, добрая душа! Отворяй ворота!.. - Слышь-ко! - отозвался из-за тына прапорщик. - Чего орешь? Тут не кабак, а крепость! Фортеции с бою берут! - Не перечь, служивый! - выкрикнул полковник. - У нас пушечки, ядрышки и конников тьма! Идет сюда сам государь Петр Федорович!.. - Слышь-ко! - опять откликнулся смотритель. - Дайко помыслить!.. За тыном пререкались солдаты. Заплот был ветхий, прогнил, ворота пошатнулись, под дырявым скатом их поблескивал медный крест. Тут послышался тихий голос прапорщика: - Слушай, кто ты? Коли старшой, то знай: рассудили мы выйти в поле, сдать фортеции под уговор: не рушить нашу воинскую честь, отпустить с барабаном! - Слово даю! - посулил атаман и поманил своих. Прапорщик распахнул ворота и вывел десяток старых солдат. Развернулось знамя, ударил барабан. - К сдаче готовы! - закричал прапорщик казакам. Крепость заняли, годные пушки забрали, порох положили на телеги, а тын и домишки предали огню. К небу взвился дымок, затрещало сухое обветшалое дерево. На дороге поставили барабан, и на него уселся Пугачев. К нему подвели прапорщика. Старик в изношенном мундирчике, в помятой треуголке отсалютовал сабелькой и вытянулся в струнку. - Желаешь нам, государю, служить? - спросил Пугачев. - Рад стараться, ваше величество! - четко, раздельно отозвался прапорщик. - Коли так, верстаю казаком! - сказал Пугачев и махнул рукой: - Эй, обрядить по-нашенски! Прапорщика подвели к колоде. - Ну, клади голову на плаху! Клади сейчас же, некогда вожжаться с тобой! - закричал бородатый кержак и ухватился за топор. Прапорщик задрожал. - Батюшка, да за что же? - взмолился старик. - Фортеции ведь я по доброй воле сдал... - Молчи! - прикрикнул мужик и схватил его за косичку. Старик придвинулся к колоде и рухнул перед ней на колени. - Ну, будь здрав! - усмехнулся кержак и, уложив косичку на колодину, жихнул по ней топором. - Вот и ты отныне казак, Тит Иванович!.. - Ух! - шумно выдохнул старик. - А я-то думал... Догорели заплоты, ветер развеял дымок. Была и не стало степной крепостцы. Взвились знамена, поднялась пыль. Быстрым маршем войско тронулось на Петропавловскую. Запылали пожары, задымилась гарь; горели крепости Петропавловская и Степная, пылали редуты Подгорный и Синарский. На ранней заре перед шумным воинством блеснули воды Увельки. В глубокой пади, у слияния двух рек, заблестели крестами церковки; тонкими белоснежными минаретами встали далекие мечети, - открывался богатый городок и крепость Троицкая... 19 мая Пугачев овладел Троицком. Победители жестоко расправились с непокорными: коменданта Фейервара и четырех гарнизонных офицеров повесили. Не пожелавших принять присягу солдат и жителей перебили и перекололи. Дотемна длилось побоище. К этому часу Пугачев в сопровождении Грязнова объехал окрестные холмы и выбрал место для стана. Высланные дозоры сообщили: стремится его нагнать генерал Деколонг и дать бой. Все шло ладно: по курганам расставили пушки, к дорогам стянули пеших, конницу упрятали по лощинкам. На высоком каменистом яру Уя отыскалась пещерка; тут накидали кошмы, пестрый ковер и подушки. Пугачев улегся отдыхать над рекой. Вновь открылась рана, жар растекался по крови, ломило кости. Емельян Иванович распахнул ворот рубахи, подставил горячее лицо ветру. Атаман Грязное сидел на камне, перед ним расстилалась глубокая падь. Город, белый каменный собор и минареты уходили во мрак. Только воды Уя отсвечивали последним гаснущим бликом заката. На окрестных холмах рогатыми чудищами стояли ветряные мельницы, а вокруг дымились костры огромного стана. В больших черных котлах кочевники варили конину, казаки - жирный кулеш. Ревели под ножом бараны, ржали кони, голоса сливались в неясный гул... Синие облака на закате подернулись пеплом. Опускалась темная степная ночь... Между тем генерал Деколонг в самом деле торопился к Троицку. Минуя разоренные крепости, оставив в стороне сожженные мосты, он повернул на Уйскую и через Синарский редут напрямик двинулся на Пугачева. Не жалея ни коней, ни людей, генерал 21 мая ранним утром настиг Пугачева и ударил по его воинству. На холмах заговорили пушки. Белобородов, отменный отставной артиллерист, сам был за наводчика. Ядра, посланные им, врывались в густые колонны, производя страшное опустошение. Но солдаты смыкались вновь и шли напролом. Сидя на крутом яру, Пугачев зорко следил за движениями толп. Его злили конные башкиры. Они, как волчья стая, с пронзительными криками неслись на солдат, но, отброшенные стойкими ветеранами, разбегались и рассеивались по степи. Необученные, необстрелянные толпы крестьян и ордынцев бились кучно, неумело. Пугачев вскочил, глаза его пылали гневом. - Лапотники! На шалости горазды, а в драке вялы! - злобясь, кричал он. Взглянув на Грязнова, он повелел: - Коня! Тут же подвели белогривого любимца, но Пугачев не смог сам забраться в седло. Прикусив губы от боли, он прижал искалеченную руку к груди и, опираясь на казака, сел в седло. - Ваше величество, куда вы? - встревоженно спросил Грязнов. - Глядите, бегут! И впрямь, в подъем по пыльной дороге на ошалелых конях мчались ордынцы. - Куда вас черт несет? - кинулся им наперерез Пугачев и взмахнул саблей. Разбитые ордынцы лавой пронеслись мимо. Из оврагов, из ковыля поднимались пешие толпы и торопились прочь... Пугачев пришпорил коня и понесся навстречу. Ивашка едва настиг белогривого, схватил удила. - Поздно, государь! - закричал он. - Слышь-ко, тишина какая?.. У пушек шла свалка. А бегущие толпы, как взбаламученный поток, заливали дороги. Пугачев поник головой. Он свернул в сторону и поехал к реке. На ковыле еще блестела роса, степь дымилась прохладой, но все было кончено. Грязнов снова настиг Пугачева, схватил за удила коня и увлек прочь. Впереди шумели березовые рощи, вздымала песчаную главу Золотая сопка, за ней крылся овражек. - За мной, государь! - крикнул Ивашка и поманил Пугачева. - Места тут мне знакомые. Айдате от беды!.. Почуяв дорогу, кони встрепенулись и широким махом понеслись по степи... По дорогам валялись посеченные тела, черные конские туши, поломанные телеги с добром. Полдневный зной раскалил землю, из-под белого облака на ратное поле с клекотом спускались орлы. Нигде генерал не мог отыскать Пугачева, так и не настигли его лихие драгуны. Прыткий белогривый скакун унес Емельяна Ивановича от беды, а степные балки укрыли его, ветры замели след. Старый генерал призадумался; знал он: порубаны части, но спаслась пугачевская голова, не сегодня-завтра как из-под земли вырастут новые пугачевские сотни... Предчувствие не обмануло Деколонга: рассеянные под Троицком, пугачевцы опять собрались и по челябинской дороге двинулись на Нижнеусольскую. Не задерживаясь, Пугачев проскакал через Кичигинскую крепостцу, в которой к нему присоединилась полусотня казаков... От стана к стану, от перепутья к перепутью росло воинство. Снова воспрянул духом Емельян Иванович. Рядом скакал Грязнов, подбадривая его: - На заводы, государь, путь держи! Там верная опора будет! Засинели горы, зашумели леса, пошли большие дороги на заводы, на Каму-реку, на Казань. Пугачев скинул шапку с малиновым верхом, поклонился далеким горам и сказал весело: - Здравствуй, Урал-батюшка!.. Плыли над Камнем хмурые тучи, над кедровником летали стаи птиц, дороги врезались в чащобы; в горах гремела кайла рудокопа, будила тайгу; копоть стояла над заводами. Выходили навстречу Пугачеву жигари, литейщики, рудокопы, кузнецы - горемычной доли люди. - Здравствуй, Урал-векун! - светлой улыбкой встретил Ивашка знакомые, родные края и, наклонясь к Пугачеву, уверенно сказал: - Отсель, государь, недалече и до Москвы... 4 По горам, по кочевьям Башкирии рыскал отряд подполковника Михельсона, приводил возмутившихся башкир в покорность. Отменный вояка, черствый, сухой, всегда чистый и опрятный, он неутомимо гонялся по лесам за прославленными конниками Салавата. Но башкиры дрались с великим бешенством, предпочитая смерть уходу из родных гор. Вся Башкирия озарилась пламенем, каждый камень тут взывал о мести. Ужасаясь упорству башкир, подполковник Михельсон жаловался начальству: "Живых злодеев я едва мог получить два человека, из забежавших в озеро. Каждый из сих варваров кричал, что лучше хочет умереть, нежели сдаться. Я не могу понять причины жестокосердия сих народов. Злодей Пугачев оных хотя и уверил, что будут все переведены [истреблены], однако, чтоб им доказать противное, я не токмо каждого, который мне попадался, оставлял без всякого наказания, но давал им несколько денег и отпущал оных с манифестами и увещеваниями в их жилища". Не знал подполковник, что врученные им листы башкиры рвали, а деньги кидали в болото. Уходя, пленники от стыда плакали. Каждая из последних жен соседа будет тыкать пальцем и кричать детям: - Глядите, вот идет продажный! Плюйте в его след!.. Пройдя горами со своим отрядом, Михельсон добрался до Кундравинской слободы и, прошагав двадцать верст глухой дорогой, стал выходить из леса. Михельсон не верил своим глазам. На широкой поляне подле деревни Лягушиной дымились сотни костров, пестрел большой воинский стан. "Кто же это? - изумился подполковник. - Не может быть Пугачев! Пропал след Емельки! Стало быть, тут Деколонг!" - Он подозвал вестового и наказал выслать разъезды - узнать, что за табор впереди. Осторожный и предусмотрительный Михельсон, не теряя ни минуты, выбрав удобное место, построил войско к бою... Но и Пугачев не дремал. Станичники бросились на вражьи разъезды и порубили их. Грязнов с конниками понесся на отряд, огибая его левое крыло. Еле успел Михельсон перестроить свои колонны и принял весь удар на себя. Несмотря на частый огонь, пугачевцы сблизились с войском и ударили в копья... Михельсон во главе изюмских гусар кинулся в атаку. Разъяренные кони врывались в толпу, мяли, топтали убегавших людей. С бешеного хода безжалостно, с плеча, рубили им головы озлобленные гусары. Белогривый конь едва вынес своего хозяина из кровавой резни. Густая пыль и дымы растоптанных костров стлались над ратным полем и заволакивали побоище... Тем временем Пугачев быстро уходил от погони. За ним на свежих конях убегали Чумаков и Белобородов. Серой пеленой тянулась пыль по волнистой дороге, часто стучали копыта коней. Навстречу беглецам летели стаи крикливых ворон; стороной, голодно озираясь, мелькнул одичалый пес. На миг Пугачев оглянулся; тревожно сжалось его сердце. Позади, на пыльном перепутье, четверо гусар рубились с Грязновым. Его серый конь вздымался вихрем, кружил в толпе. Раза два ослепительно сверкнули на солнце клинки... - Эх! - сжал рукоять плети Пугачев и огорченно огрел белогривого. Конь встряхнул гривой и, храпя, понесся стрелой. Справа тянулись крутые горы, слева распростерлась холмистая степь. Вот и лесные чащобы. Скоро, скоро они укроют беглецов. На перелесье Пугачев не утерпел, еще раз оглянулся. Позади скакали гусары. На перепутье, где только что рубились они, было пусто. Только одинокий серый конь уныло кружил без всадника. "Эх, срубили головушку Ивашке!.. Добрый казак был!" - с болью подумал Пугачев. Он еще раз огрел плетью коня и нырнул в молчаливую гущу леса. За его плечами, не отставая, храпели атаманские кони. "Ну, теперь еще поживем!" - повеселел Пугачев и свернул коня на крутую тропку. Неумолчным морским прибоем шумел хмурый горный лес. Густой ельник хлестал всадников по лицу. Без конца-краю потянулись леса, горы... Разом оборвалась и без того еле уловимая тропка. Ехали целиной, едва продираясь меж деревьев и выворотней. Словно в каменном безмолвном храме, стояла торжественная тишина. Кони ступали осторожно. Из-под самых копыт вдруг срывался тетерев и, хлопая крыльями, скрывался в чащобу. Круче и круче вздымались горы. Вдруг распахнулась широкая елань, а над ней отвесно уходили в небо шиханы. Рядом начиналась каменистая россыпь. Пугачев взглянул вверх. - Вот и ночлег нам! Орлино Гнездышко! - устало сказал он и сошел с коня. На вечернем солнце величаво пылали кремнистые вершины недоступного Таганая... Томительные часы провел Пугачев в Таганайских сопках. Подобно пустыннику, он целый день сидел в подоблачном Орлином Гнезде. Перед ним, как застывшее бурное море, развертывались скалистые гребни Каменного Пояса. Уходили они на юг в лиловую даль. На востоке распахнулась беспредельная степь с тысячами озер, сиявших на солнцу. Внизу под Таганаем темнели угрюмые ущелья, курились туманы в теснинах. Леса пересекались светлыми реками; вот быстрый Келиим и рядом Тесьма несут пенистые воды. Над недоступными кручами парят орлы да проносятся легкие пухлые облака. Атаманы разъехались за вестями. Верный Чумаков ушел в Златоуст. "Как он там? Приветят ли заводские люди?.." Тихо в горах, внизу в лесных зарослях посвистит вспорхнувший рябчик, постучит в дупло дятел, да огоньком мелькнет с ветки на ветку рыженькая белка. Вон полукруглая ложбина между гребнями гор - Перекликной лог, черен как пасть чудовища. Если крикнуть, то в горах раздастся великий и страшный гром и многажды раз прогрохочет эхо. И кажется, то не горное эхо, а ревет чудище, обитающее в подобных каменных высях. Солнце клонилось долу, в низинах побежали синие тени. Близился вечер. Прошумел ветер, принес голоса. Из лесу на елань выехали всадники, а за ними толпа пеших. "Пришли!" - обрадовался Пугачев и крикнул с камня: - Здорово, детушки! Десяток выборных-златоустовцев Чумаков допустил в Орлиное Гнездо. Он подводил каждого по очереди к "государевой руке". Пугачев скупился на слова, держался замкнуто. Над горами забрезжили первые звезды. Оживали лесные чащобы: заухал филин, завыли волки, под тяжелым шагом зверя затрещал валежник. Над скалами взвился дымок. Пугачев повеселел, приятный запах варева ободрил его... На заре пришли радостные вести: дал о себе знать атаман Белобородов. За рекой Ай он собрал снова две тысячи ратников и повел их на Сатку. Там и надеялся он встретить государя. Пылал костер, кипели котлы, ходила круговая чара. Пугачев хмелел от сытости, от зелена вина. - Лихие у меня полковники! - похвалился он. - Не царицыным чета! Пройдут там, где и волк не проскочит. Из камня войска понаделают, да и бьют сверху, что орлы мелкую пташку! - У кого ж и быть орлам-полковникам, как не у тебя, государь! - весело отозвались златоустовцы. Прошла ночь. Занимался жаркий день, но в горных теснинах сочилась прохлада. Пугачев с небольшой толпой спустился с Таганайских сопок. Внизу зеленели елани, сияли реки, расступились леса, показались дороги. Из башкирских улусов выходили толпы и приставали к Пугачеву: - К Аю!.. К Аю-реке!.. Все сбылось так, как донесли выборные. На берегу реки поджидал Белобородов. Были у него пушки и порох, пешие и конные воины... Пугачев выслал разъезд на Сатку и повел войско окольными дорогами. Кружил, хитрил. Перейдя Чулкову гору, он пошел вверх по реке Уструть, малому притоку Ая. К полудню он круто повернул на восток широким логом к хребту Сулея. Перевалив этот высокий лесистый гребень, Пугачев остановился на Валесовой горе, на берегу Большой Сатки. Отсюда рукой подать до завода. До вечера простояли тут среди тихих лесов. С заречья вернулись дозоры и донесли: пуст завод! Михельсон покинул Сатку и пустился в погоню за башкирами Салавата. - Ну, детушки, в дорожку! - весело крикнул Пугачев атаманам, сел на коня и пустился к речному броду. Жарко грело солнце. На елани над цветеньем летали мохнатые бабочки, жужжали пчелы. Пахло смолами, лесным настоем. Дорога сразу выбежала из чащи и покатилась к синей реке. А на ней Саткинский завод. Опять повернулось счастье к Емельяну Ивановичу: позади его шумело конное воинство, под тысячами копыт дрожала каменистая земля. Впереди булатным клинком блестела речная излучина, плыл веселый звон. У заводской околицы работные поджидали с хлебом-солью. - Здравствуй, детушки! Здорово, хлопотуны! - крикнул заводчине Пугачев. - Жалуй, царь-батюшка! - приветствовали в ответ сотни крепких голосов. В новом парчовом кафтане, туго перетянутый поясом, лихо подбоченившись, Пугачев выступал на своем белогривом коне. Все теснились к нему, с нескрываемым любопытством разглядывали веселое смуглое лицо. Благообразный седой старик поднес ему на деревянном блюде хлеб-соль. Пугачев скинул шапку, бережно принял дар и, наклонясь, с благоговением поцеловал пахучий каравай. Добрая улыбка озарила его лицо: - Спасибо, дедушка! Старик стоял без шапки, ветер перебирал седину. Дед изумленно разглядывал Пугачева. - Впервое, батюшка, государя зрю! - умиленно молвил он, слезы сверкнули на его глазах. Возле церкви сколотили виселицы. Из поповского дома вынесли кресло, поставили на ковре. Пугачев сошел с коня и уселся в кресло. Вокруг стояли ближние: Белобородов, Чумаков, атаманы. Начался суд. Работные влекли на площадь приказчиков, заводских лиходеев: катов, стражников, нарядчиков... - А это что за люди? - Пугачев ткнул пальцем в сторону заводских служащих. Они покорно опустились на колени. Пугачев наклонился вперед, ветерок шевельнул его темную курчавую бороду. Он весело крикнул: - Бог с вами, детушки, прощаю вас! Служите мне, государю вашему, честно и радиво! Кругом рыскали башкирские ватажники Салавата Юлаева. Где-то рядом тревожил он войска карателя Михельсона. Никто не знал истинных замыслов Пугачева. Оставив в Сатках Белобородова, он на другой день с конниками помчал по дороге на Златоуст. Дойдя до берега Ая и горы Дележной, подле деревеньки Медведевой он раскинул стан. На изумрудном лужке, над прозрачными речными водами поставили государев шатер. Кудрявая береза склонилась над ним... В это же время подполковник Михельсон по дороге в Сатку подошел к быстрому Аю. На реке догорали паромы, по воде стлался дымок. Напротив, на яру, шумели башкиры. Салават Юлаев на горячем коне носился над рекой, разглядывал солдат. По мановению его руки из-за камней сыпались сотни оперенных стрел. Подполковник подозвал солдата. - На мушку его! - сказал он, указывая солдату на батыря. Над шиханами догорал закат. На высоком камне, темнея на золотом фоне вечерней зари, маячил всадник. Стрелок метил верно, надежно, но пуля миновала храбреца. - Наговорный! - сплюнул солдат. - С ними, чертями, разве управишься? Вороной конь повернулся на камне и тихо ушел прочь. Сизые сумерки укрыли его. Было и пропало видение... На рассвете Михельсон сел на конька и поехал вдоль реки, отыскал брод. В этом месте солдаты срыли берег, выставили пушки. И только солнце выглянуло из-за окоема, подполковник на коне бросился в реку: за ним устремились солдаты. Под стрелами, осыпаемые камнями, пехотинцы перешли Ай и стали окапываться. За ними вплавь добралась конница, свернула в лес и сгинула. Высоки горы, несокрушим камень, храбры башкиры. Но лезли солдаты на горы, одолевали камень, бросались врукопашную. Схватившись в смертной схватке, враги кидались в реку. И под водой душили друг друга, по реке рябь шла, пузырилась глубь, бились, резались насмерть. Позади башкир застучали частые копыта коней. Понял Салават Юлаев: идет беда; крикнул он, схватил удила, поднялся черный конь, взметнул гривой и с маху кинулся со страшной кручи в темный речной омут. За ним с визгом бросились башкиры... И когда подполковник Михельсон выбрался на камень, увидел только: выбираются на берег прыткие башкирские кони, отряхиваются и уходят в лес... Потерялся след Салавата Юлаева. Укрыли его леса, горы. Над рекой, над шиханами кружили орлы, поджидали, когда с ратного поля уйдет человек... И тут на перепутье нежданно-негаданно встретились Пугачев и Салават Юлаев. Мчались башкиры на прытких конях по хмурому лесу. На широкую елань из темного кедровника вдруг выехал на белом скакуне широкоплечий, могучий удалец. Глянул Салават на смуглое лицо, на черную бороду и узнал Пугачева. Мигом он соскочил с коня и, склонив голову, пошел навстречу, прижимая руку к сердцу: - Бачка-осударь! Бачка! Пугачев слез с коня, обнял молодого низкорослого джигита. - Будь здрав, брат Салаватушка! - радостно сказал он. - Ко времени встретились. Они сели на коней, поехали рядком. Позади потянулось войско. - Спасибо, якши-ма, батырь! - снова промолвил Пугачев и испытующе поглядел на Салавата. - Не ждал я башкирцев так скоро под свою высокую руку. Сколь привел? Глаза Салавата заблестели. Он смущенно смотрел на Пугачева. Пьянела молодая голова от ласки. Русский царь батырем назвал. Шел батырю девятнадцатый год, тело его было гибко, кости крепки и звонок голос. Как зарница, зажглась его юность. Спел бы он царю песню, да нельзя! Не к лицу. Стрельнул бы из лука - не выходит! Хвастуном обзовет. - Что ж молчишь? - опять спросил Пугачев. - Вся Башкир будет! - уверенно отозвался тот. - А сейчас, видишь, встретились с Михельсон, неудача была... - Как? Куда ушел сей супостат? - удивился Пугачев. - Ой, ко времени подоспел ты! Вот коли переведаемся с ним... - На Кига пошел! - сказал Салават и, взглянув в темные глаза Пугачева, улыбнулся. - Куда ты, туда моя!.. Гудел лес, бежали добрые кони. Замолчали станичники, притихли башкиры: "Пусть думу думает государь-батюшка, куда повести..." Под Кигами изнуренный горными походами отряд Михельсона внезапно окружили пугачевские конники. На ранней зорьке, когда над понизью клубился седой туман, из векового бора на опушку выплеснулось неожиданное воинство. Казалось, то не туман колеблется над лугами, а набегают и плещутся беззвучные волны. Из них, будто из таинственной озерной глуби, рождались человечьи головы, и плечи плывущих людей, и туловища диковинных коней с сидящими на них всадниками. Страх сковал старого барабанщика. Еле сбросив оцепенение, он забил тревогу. Тысяча башкирских удальцов, приведенных Салаватом, с воем и визгом налетела на воинский стан. Никак не ждал подполковник лихой напасти. Однако его бывалые солдаты не дрогнули: полуодетые, похватав ружья, они не стали ждать противника, а кинулись навстречу. Шли крепким сомкнутым строем, под ногами гудела земля. Сотни стрел осыпали их, кони с храпом мчали, грозя раздавить копытами. В сыром тумане схватились враги. Ржали израненные, остервенелые кони, звенели клинки. Молча, зло отбивались оборванные, исхудавшие в походах солдаты. С яростью они били прикладами, с исступленным ревом крушили все на пути. Устрашившись их железной стойкости, башкиры смешались, бросились врассыпную. Михельсон, покинув часть отряда, с конниками пустился в погоню. И когда за холмами улеглась пыль от скачущей конницы, угасли крики, тогда на воинский стан, укрепленный возами, оберегаемый пушками, из лесу лавиной ринулись пешие ватаги Пугачева. И на этот раз не сдало солдатское мужество, храбро бились седые ветераны, не допуская пугачевцев до пушек. Пугачев на коне следил за схваткой. Глаза его были сумрачны. "Эх, медведищи вы мои, медведищи!.." - с горькой усмешкой думал он, разглядывая свое неповоротливое, плохо обученное войско. Хлестнув по коню, он вырвался вперед: - Вперед, детушки, вперед!.. Но воинство разбегалось по лесу. Понурив голову, Пугачев шажком поехал к саткинской дороге. На распутье его настиг Чумаков. Он укоризненно глядел в глаза Емельяну Ивановичу. Пугачев встрепенулся. - Ништо, атаман! - спокойно сказал он. - Не он и не мы; значит, скоро одолеем! На перепутье в пыли валялись тела зарубленных башкирами солдат. Один из них, громадный, загорелый, раскинув руки, лежал на спине, устремив неподвижный взор в небо. - Эх, и добр вояка! - вздохнул Пугачев. - Мне бы тыщу таких, ох, запел бы я тогда песенку!.. Он величаво поднял голову и жестко сказал Чумакову: - Собери по лесу беглецов да веди в Сатку. Свистнул, стегнул коня и поскакал по дороге... Вечером Михельсон поднял остатки своего вконец изнуренного, оборванного и голодного воинства, по лесной дороге бесшумно отступил на Уфу... На рассвете в избе зашумели атаманы, Пугачев поднялся из-за стола и решительно повелел: - На Златоуст, детушки! На коней!.. По дороге, колыхаясь и пыля, двинулись вереницы пугачевского воинства. Красная пора пришла в Урал-горы. Реки вошли в свои берега, в чащобах и перелесках распевали птицы, на еланях пышно зацвели травы. На вечерней заре в речной пади реки Ай засияла золотая маковка церкви Иоанна Златоуста, вдали блеснул раздольный пруд. Навстречу Пугачеву босоногий белоголовый мальчонка-поводырь вел старца, белого как лунь. Одетый в чистые порты и рубаху, дедка неторопливо передвигал ноги. В руках он держал деревянную чашку, а в ней побрякивали медные грошики. Старец протяжно пел: Голубая степь, реки чистые, Леса темные, горы крепкие... - Стой, дедушка, куда бредешь? - остановил перед ним коня Пугачев. Старец стих, поднял свои незрячие глаза. - Со святой Руси бреду, правду ищу! - тихо молвил он. - Подайте, нищелюбцы, бедному, немощному... - Дедушка, а где добыть правду? - снова и настойчиво спросил Пугачев. Старик прислушался к стуку копыт, конскому ржанью, насторожился. - И сам не знаю, не ведаю! Много годов бреду, немало дорог прошел, а правды не зрел! - отозвался он. Голос его прозвучал тихо. Он горестно склонил голову, прислушался к бряцанию удил, звякнул медяками, запросил: - Подай, христолюбец! Видать, воин... Пугачев достал ладанку, высыпал золотые в чашку. Заслышав чистый звон, старец удивленно поднял бельмы. - О, щедрая рука! - просиял он. - Знать, то сам царь-батюшка! - промолвил он радостно и опустился на колени в дорожную пыль. - Угадал, дедка! - повеселел Пугачев и спросил: - Будет удача? - Пошли тебе, господи, удачу и добрую долю! Заждались мы твоего прихода, государь-батюшка! Только не иди на Косотур. Ой, не ходи туда!.. Сказывали, идут туда твои супостаты, царицыно войско. Пугачев помрачнел, на крутом лбу собрались морщинки. Однако он не растерялся и бодро кинул старцу: - Спасибо, дедка, за добрый совет... Пугачев круто свернул на юг, на лесную дорогу. Пугачевское войско вышло на берег Большой Сатки. Отвесные скалы преграждали путь вперед. Пугачев сошел с коня, окликнул народ: - Пробить дорогу, детушки! Тысячи рук взялись за работу и над высоким обрывистым берегом проложили тропу. Простояв станом дневку на светлом озере Зюрак-Куль, в темную ночь Пугачев перевалил каменистую лесистую Уреньгу и пошел на север. Над лесным миром поднялась черная туча, погасила звезды; пахнуло вихрем. Загремел гром, блеснули молнии. В горах и чащобах началась гроза. От громкого гула содрогались скалы, буря крушила леса, зеленым заревом озарялись бездны. Чудилось, не буря гремит, не горные падуны ревут в теснинах, - рокочет, плещется и содрогает седой Урал-Камень великий народный гнев. 5 Пугачеву снова довелось встретиться с Михельсоном. С каждым часом росли повстанческие отряды. Собрав силы, Пугачев устремился к Кунгуру. Прознав об этом, Михельсон выступил из Уфы и пошел ему наперерез. Отважно перевалив горы, перебравшись вплавь через реки, Михельсон торопился встретиться с противником. Он шел с пушками, и, чтобы не строить мостов, подполковник приказал перетаскивать орудия на канатах по дну быстрых горных рек. Жадно перехватывая каждый слух о Пугачеве, Михельсон в одно утро увидел за лесом стройное многочисленное войско. Он поразился, недоумевая, откуда могли появиться правительственные войска. Пугачев тоже заметил врага и не терял понапрасну времени. Он решил предупредить противника. Емельян Иванович приказал конникам спешиться и сам повел их на Михельсона. На легком серебристо-белом коне Пугачев первым бросился в атаку. - За мной, детушки, за мной! - взывал он. Неустрашимость вождя увлекла повстанцев, и они бросились врукопашную. Противников охватило озлобление. На бешеном скаку Пугачев врубился в солдатские ряды, опрокинул защитников и захватил пушки. Левый фланг противника был смят и расстроен. Но и Михельсон не растерялся, он быстро перестроил колонны и бесстрашно повел их в контратаку. Снова пушки были отбиты, и пугачевское воинство, расстроенное и не умеющее маневрировать, стало разбегаться под ударами. Через два часа все было покончено. С немногими уцелевшими атаманами Пугачев пустился по лесной дороге. - Ох, и вояки! Гляди-ка, вчистую меня разбили! - не унывая, сказал он Чумакову. - Погоди, придет времечко, и мы свое войско обучим! Огромную и неукротимую силу Пугачев черпал в народе. Прошло всего несколько дней, и опять вокруг него, как молодой дубняк, шумели конница и дружины. С ними и устремился он на Осу. Три раза в дороге он снова схватывался с Михельсоном, изнурил его. Три раза Михельсон рассеивал противника, и снова, точно из земли, у Пугачева вырастали новые силы. Не было у него пушек, но за этим дело не стало. Подойдя к Осе, он упрятал отряды в засаде, а башкир послал тревожить город. Из Осы выслали команду с пушками в погоню за башкирами. Кочевники заманили их в глубь лесов, и Пугачев внезапно напал на незадачливое воинство, отобрал орудия и теперь с артиллерией подошел к городу. Не мешкая, он послал коменданту крепости Скрипицыну предложение сдаться на милость победителя. Комендант отказался, и тогда Оса была взята и выжжена. Дело оставалось за крепостью. Скрипицын колебался. Стоя на стене, он вглядывался в окрестности, поджидая появления Михельсона. Однако тот медлил с помощью. А между тем Пугачев, не теряя дорогого времени, приказал подкатить к крепости полсотни возов с сеном и поджечь деревянные крепостные стены. Заметя угрозу, из крепости закричали: - Сдадимся, батюшка, только до утра потерпи! Пугачев согласился ждать до утра. На рассвете из крепости выслали древнего сержанта, который должен был удостовериться, действительно ли под стенами крепости появился государь Петр Федорович. Пугачев по глазам догадался, что тот не верит в него. Однако умный солдат слукавил и уклончиво сказал: - Как будто вы, батюшка-государь, и будто не вы! Много воды утекло с той поры, когда мне довелось бывать в Питере! Ох, много, много годочков минуло! Сержант вернулся в крепость, и на другой день крепостные ворота распахнулись перед Пугачевым. Комендант Скрипицын встретил победителя на коленях с хлебом-солью. Духовенство вышло с иконами и хоругвями, в церкви торжественно заблаговестили колокола. Пугачев милостиво простил коменданта, оставил при нем шпагу, а крепость все же приказал сжечь. Когда Михельсон подошел к Осе, над рекой тянулись сизые дымки. Городок лежал в грудах пепла. Никто не знал о думках Пугачева. Ему предстояло решиться на смелый шаг - пора было идти на Москву, но он медлил, колебался. Емельян Иванович понимал, что невозможно будет осилить хорошо оснащенную правительственную армию. Однако никто не ожидал, что пламя восстания в ближайшие дни разольется по многим и многим российским губерниям. Стоило только Пугачеву перебраться на правый берег Волги, как крестьянская война разразилась с небывалой до этого силой и остротой. Татары, чуваши, марийцы, мордва, крепостные крестьяне, прознав о подходе Пугачева, осмелели и огромными толпами шли ему навстречу, усиливая его войска. Город за городом сдавались Пугачеву. День и ночь пугачевские повытчики строчили указы и манифесты, деятельно рассылая их по городам и селам, тем самым все больше и больше разжигая пламя крестьянской войны. Крепостные хватали своих вековечных притеснителей дворян-помещиков, вешали их и сжигали поместья. Вскоре пала Казань, за ней Алатырь, Саранск, Пенза и, наконец, Саратов. Пугачев быстро двигался к Царицыну. Победитель стремился на Дон, мечтал он поднять донское казачество, среди которого было много недовольных царским правительством. После этого Пугачев думал повернуть на Москву. Видя, что предводитель ведет войска на юг, минуя древнюю русскую столицу, представители восставшего крестьянства уговаривали Пугачева: - Ваше величество, помилуйте, долго ли нам странствовать по волостям и уездам? Время вам идти в Москву и принять престол! Пугачев решительно ответил: - Нет, детушки, сейчас нельзя! Потерпите! Не пришло еще мое время! Когда оно будет, так я и сам без вашего зова пойду. А теперь я намерен идти на Дон - меня там примут с радостью! Между тем в Москве час от часу нарастала тревога. Взятие и сожжение Пугачевым Казани заставило правительство поторопиться закончить войну с Турцией... Семья Никиты Демидова в эти дни пребывала в Санкт-Петербурге, а сам он в ожидании перелома событий находился в Москве, чтобы при удобном случае отправиться на Урал. Угрюмый и молчаливый заводчик ходил по огромным московским хоромам, прислушиваясь к беседам холопов. У него не выходило из головы найденное письмо Андрейки Воробышкина, призывавшее крепостных восстать против своих господ. В доме царила гнетущая тишина, и это еще больше усиливало недоверие Демидова к старым слугам. По глазам и скрытному поведению их он чувствовал, что крепостная дворня и все простые люди втайне ожидали восстания. Москва с часу на час ждала появления Пугачева. Московский главнокомандующий князь Волконский слал царице реляцию за реляцией, уверяя ее в том, что "здесь все обстоит благополучно": "Здесь, всемилостивейшая государыня, все тихо...", "Здесь, слава богу, все благополучно..." Демидов знал об этих официальных сообщениях князя и про себя горько иронизировал: они нисколько не отражали истинного положения вещей. Настроение простого народа в Москве было таково, что и сам умный и сдержанный главнокомандующий потерял голову. Он распустил по Москве слух, что Пугачев якобы разбит. А между тем курьеры и бежавшие из приволжских губерний дворяне-помещики сообщали страшные вести. После этого никто больше не верил Волконскому. Каждый день на базарах, в кабаках, на торжках и перевозах полицейщики схватывали все новых дерзких возмутителей. Все московские тюрьмы переполнились арестованными, но возмущение народа не прекращалось. Не помогали и меры, предпринятые главнокомандующим. На площади перед своим домом он установил орудия, усилил разъезды по городу, а полиции наказал зорко следить за всеми сборищами и немедленно разгонять их. Для обороны столицы от возможного восстания князь Волконский разбил Москву на части, во главе каждой из них поставил сенатора и придал им вооруженных дворян для поддержания тишины и порядка. Тщетно! Подметные манифесты и письма Пугачева доходили в Москву. Слухи об успехах "третьего императора" заметно волновали простолюдинов. Все это сильно беспокоило Демидова, но его мрачное настроение усилилось после того, когда на время прервалась всякая связь с Уралом. Так как реки и речные перевозы внушали большие опасения, то многие паромы через Москву и Оку упразднили, а по уездным границам установили кордоны из крепостных крестьян, вооруженных топорами, рогатинами и просто дубинками. Всякого, кто пытался проникнуть в Москву из простого народа, задерживали и допрашивали. В один из дней с оказией из Тулы прибыл в Москву демидовский приказчик и оповестил хозяина, что и там настали тревожные времена. Широкоплечий бородатый туляк сидел в кабинете Никиты и рассказывал ему крепким басовитым голосом: - Наладили купечество и оружейники разъезды и караулы, но то удивительно, что никакие заставы не сдерживают слухов и возмутителей, проникающих от самого... - Он поперхнулся, побоялся назвать имя Пугачева. Демидов промолчал, выжидательно уставясь в приказчика. - Совсем недавно, на первого спаса, утречком у питейного дома, что при Тульском оружейном заводе, появился неведомый человек. Народищу возле него собралось - тьма! Известное дело, всем не терпится узнать правду. И проходимец тот похвалялся перед народом, что он привез от самого Петра Федоровича два указа: один к генералу Жукову, а другой в провинциальную канцелярию. Но что не сегодня-завтра придет-де государь освобождать мастеровых от тягот. - И заведомому пугачевскому злодею дали говорить непотребное! - возмутился Никита. - Что ты, батюшка! - успокоил Демидова приказчик. - Только почал он несуразицу плести, как его схватили и доставили к допросу. И там он назвался крепостным Шапочниковым, а когда крепко посекли его, то признался, что он беглый капрал из московского батальона Данила Медведчиков. Вот каково, господин мой! - Да, невесело! - согласился Демидов и, злобясь, выкрикнул: - Мало секли, такого истерзать надо! - Просили о том, чтобы Медведчикова не отсылать на Москву, а на Туле к примеру наказать. - То разумно! И учинить ему наказание по всем слободам и улицам Тулы, чтобы подлый народ, а тем паче пьяницы и озорники не последовали впредь подобному беспокойству! - со страстью вымолвил Никита. Он долго и внимательно расспрашивал приказчика о делах на заводе и только тогда успокоился, когда узнал, что оружейники ведут себя сдержанно. - На Тулу прислан большой заказ, многие тысячи ружей изготовить потребно, и наша государыня надеется на казаков! - спокойно сказал туляк. - Ну, слава тебе господи, хоть с этой стороны не дует сиверкой! - перекрестился Демидов. - Ты пойди, отдохни с пути, а после снова поговорим о делах. Однако на другой день не пришлось Никите Акинфиевичу заняться тульским приказчиком. Из приволжской Фокинской вотчины пришел измученный дальним переходом и прочими передрягами мужичонка и вручил Демидову весть от управителя. Фокинские крепостные стали весьма ненадежны, осаждают контору и требуют возвращения с заводов отосланных туда для работы крестьян. К тому же местные власти потребовали дать людей и вооружить их для отпора повстанцам. Это бы еще полгоря, но то, что сообщил вестник от себя, более всего встревожило Никиту. Осповатый мужичонка юлил глазами, избегая встретиться взглядом с барином. Говорил глухо, с неприязнью. Демидов вплотную подошел к нему и пригрозил: - Ты не верти очами! Гляди прямо и говори по совести, что там вокруг моих вотчин робится. Вестник присмирел, вздохнул тяжко и вымолвил неторопливо: - По совести, у вотчин ваших, господин, появился государев полковник Аристов... - Как ты смеешь! - вскричал с негодованием Демидов. - Известно ли тебе, что у нас на престоле пребывает государыня, а не государь! Именующий себя Петром Федоровичем есть вор, каторжник, беглый казак Емелька Пугачев! - Все большое рыхлое тело Никиты всколыхнулось от злобы. Он перевел дух, немного успокоился и прикрикнул: - Сказывай дальше! - А дальше, господин, известное, - спокойно продолжал мужичонка. - Аристов тот пришел в сельцо Воротынец графа Головина, занял полотняный завод; мужики его встретили хлебом-солью, а управителя на воротине повесили! - Ух ты! - поморщился от вести Демидов. - Воротынец-то совсем рядом с нашей вотчиной! Час от часу не легче! Иди-ка в людскую да жди, понесешь обратно ответ мой и наставления. Мужичонка поклонился и убрался в людскую. Демидов долго взволнованно ходил по кабинету. Затем присел к столу и написал предписание в фокинскую контору; в нем он сообщал управителю: "Небезызвестно мне, что злодейские изверги Пугачева партии показываются близ нижегородских моих вотчин и ложными своими увещеваниями многих крестьян склоняют на свою сторону. Наказываю тех подговорщиков ловить и передавать их воинским командам..." На другой день письмо было вручено вестнику, и он отправился в обратную дорогу. Встревоженный Демидов метался по хоромам, хватал себя за голову и стонал: - Эх, кабы мир заключили с Турцией! Мир - вот что потребно дворянству и заводчикам сейчас, да войско перебросить на смутьянщика и потрясателя основ царства! Подошел сентябрь, и вести стали веселее. Никита воспрянул духом. Гроза прогремела, минуя Москву. Из Фокинской вотчины донесли хозяину, что повстанческий полковник Аристов схвачен и сдан воинской команде. - Ну, теперь поганцу оттяпать голову, и делу конец! - обрадовался Никита и поспешил оповестить фокинского управителя: "Главного поимщика того злодея Аристова отпустить на полную волю, а остальных избавляю на три года от несения оброка. О сей моей милости священникам и приказчикам оповестить на всех крестьянских сходах с разъяснением самозванства Пугачева и указать, что он с его дьявольскими помощниками не иное что, как отчаянная слепота, а не самомалейшая вероятность..." Вслед за этим Демидов направил свое указание уральским заводам о пересмотре оплаты поденным работным людям. Отныне дровосеки должны были получать по семь копеек в день, а подростки по шесть копеек. Женщины в оплате приравнивались к подросткам. Демидовский приказ о новой оплате труда никаких восторгов среди уральских работных не вызвал. Наступил солнечный сентябрь. Никита Акинфиевич понемногу успокоился, приободрился. Однажды за окнами появилось много экипажей, куда-то торопившихся. Демидов полюбопытствовал: - Что случилось, холоп? Одевавший его слуга вдруг сморщился, на глазах блеснули слезы. - Да как вам сказать, господин, - тихо вымолвил он. - Сказывают, его разбили под Царицыном-городом. - Экая радостная весть, а ты плачешь, разбойник! - закричал Никита и оттолкнул слугу. - Не знаю, отчего плачу, господин. Видать, от великой радости, - боясь кары, слукавил слуга. - Врешь, шишига! - прикрикнул на него Демидов. - По глазам вижу, что врешь! Иди, поторопи кучера!.. Никита Акинфиевич поехал к дому Волконского. Там уже суетилось много дворян, которые спешили узнать новости... Вести подтвердились. Повстанческая армия Пугачева на самом деле потерпела непоправимое поражение под Царицыном. Стало известно, что Пугачев бежал за Волгу и там с несколькими сотнями казаков скитается по займищам между Яиком и Волгою. Видя неудачу своего вожака, казацкие старшины решили предать его и тем спасти свои головы. В Узенях, в глухом селении, они внезапно напали на своего предводителя и после короткой и неравной борьбы связали его и повезли в Яицк. После предварительных допросов Пугачева посадили в крепкую клетку, водрузили ее на двуколку и, скованного по рукам и ногам, повезли в далекий Симбирск. Впереди и позади телеги двигались конники, гремели три пушчонки, конвойный офицер ехал на саврасой лошадке. Он то кружил полем, то подъезжал к двуколке и трусил рядом. "Подумать только, какую птицу везем! Мужик, а ум военный!" - взволнованно думал он и поглядывал на узника. Как степной беркут, Пугачев сидел, устало закрыв глаза, и дремал... Ночью впереди поезда двигались конники с пылающими факелами, багровым светом озаряя глухую дорогу. В попутных селах и деревнях на дорогу выбегали угрюмые мужики и сострадательные женки и ребятишки. Народ скорбными взглядами провожал узника, многие тайком утирали слезы... Зарево пожарищ все еще обагряло ночное небо в правобережных уездах Поволжья, крепостные все еще жгли, разоряли имения и губили ненавистных помещиков, однако с поимкою Пугачева восстание догорало и быстро шло на убыль. Разосланные по селам и дорогам восточных губерний правительственные отряды вступали в бой с плохо организованными ватагами повстанцев, громили их, предавали лютой казни, а зачинщиков брали в плен и доставляли в Тайную экспедицию. По грязным осенним дорогам частенько журавлиной стайкой тянулись плененные пугачевцы, конвоируемые двумя-тремя гарнизонными солдатами... Скованного Пугачева на простой телеге наконец доставили в Симбирск. По приказанию главнокомандующего графа Панина его вывели на городскую площадь и показывали толпе. Народ, однако, не изъявлял радости. Простое любопытство и жалость читались на лицах людей, разглядывавших кандальника. Когда граф Панин, подойдя к узнику, нанес ему несколько пощечин, в толпе пронесся ропот. Пугачева увезли в каземат, где его цепью приковали к стене. Ключ от цепного замка хранился в ладанке на груди у капитана караульной роты. Над заключенным установили строжайший контроль, исключавший всякую попытку к бегству. Было настрого наказано кормить узника пищей, "подлым человеком употребляемою". Его обрядили в рваную сермягу, порты и рубаху. В Симбирске Пугачева пожелал увидеть Михельсон. Он неожиданно в блестящей парадной форме явился в темницу к узнику. - Емельян, узнаешь ли ты меня? - спросил он. Пугачев, неподвижно сидя у стены, неохотно поднял глаза, прищурился. - А кто ваша милость? Что-то не упомню, много тут у меня всяких генералов перебывало! - Я Михельсон! - гордо поднял голову пришедший. Пугачев побледнел, опустил голову. Минуту спустя он вздохнул и словно про себя пожаловался: - Ах, проклятый Чумаков, погубил ты меня!.. Конвойный кортеж медленно двигался к Москве. Осмелевшее дворянство постаралось хоть чем-нибудь выместить свою ненависть к Пугачеву. Глумления и издевательства, а также истязания, которым он подвергался во время длительных допросов, подорвали физические силы Пугачева. Всю дорогу он находился в мрачном состоянии духа, а под Арзамасом в груди вдруг появились сильные колики. Конвойные офицеры испугались за состояние здоровья пленника и напоили его тремя чашками пунша, сделанного из крепкого горячего чая и французской водки. Пугачев с охотой выпил, хорошо пропотел и вскоре уснул крепким сном. К утру колики утихли, пленник ободрился и стал веселее. Третьего сентября клетка с Пугачевым остановилась на последний ночлег в селе Ивановском, в десяти верстах от Москвы. Князь Волконский выслал навстречу тридцать шесть гусар. Утром печальный кортеж двинулся дальше. В Москве уже давно с нетерпением поджидали Пугачева. Никита Акинфиевич ранним утром поспешил к Охотному ряду. Там, в Монетном дворе, превращенном в тюрьму, предполагали заключить пленника. Серый, сумеречный день медленно занялся над Белокаменной, когда среди толпы пошел говор: - Гляди! Гляди! Сквозь пелену медленно падавшего снега приближалась клетка с человеком, сидящим в ней. Демидов вспыхнул от радости: "Наконец-то!" - А, что, зверюга, попался! - закричал он заключенному. - В клетку посадили серого волка! - Сам ты волк и зверюга! - выкрикнул кто-то в толпе Демидову. Никита оглянулся: кругом него столпились неприязненные, хмурые простолюдины. Поди отыщи в толпе, кто дерзил! Между тем двуколка медленно приблизилась к Монетному двору и тут перед острожными воротами остановилась. Дежурный офицер подошел к клетке и открыл замки. Пугачев медленно вылез, отряхнулся от снега. Искоса поглядывая на бар, смотревших на него, он, звеня кандалами, пошел среди конвоя в распахнутые настежь ворота острожного двора. - Эх, батюшка, на муку привезли! - тяжело вздохнул стоявший в толпе старичок. В стареньком тулупе, в заячьем треухе, с котомкой за плечами, он долго смотрел вслед узнику, утирая невольные слезы. Ворота острога захлопнулись, а толпа все не расходилась. Ожидали люди, Пугачев подойдет к окошку темницы и пошлет прощальный взгляд. Однако, прикованный толстой короткой цепью к стене камеры, он не смог этого сделать. Все гуще и гуще падал снег; расстроенные увиденным, люди медленно расходились. Уселся в сани и Демидов. Запахнувшись в теплую доху, он удовлетворенно подумал: "Вот когда кончилась тревога! Теперь не избежит кары. Кнутобоец Шешковский, поди, натешится вволю! Никогда ему не доводилось вести такого большого розыска!" В то самое время, когда Пугачев томился по казематам, на Каменном Поясе по горам и лесам еще бродили башкирские ватажники Салавата. Они нападали на заводы, жгли их и били приказчиков. Заводчики упросили графа Панина поторопиться восстановить на рудниках, шахтах и домнах тишину и порядок. Башкирские баи повинились перед царским генералом, изъявили полную покорность. Обнадеженный этим, генерал отобрал заложника из наиболее видных башкирских старшин и отослал его для изъявления раскаяния в Санкт-Петербург, к самой государыне Екатерине Алексеевне. Несмотря на умиротворение башкирских старшин, Салават Юлаев не сдался на увещевания и с конным отрядом удальцов все еще продолжал неравную борьбу. Среди лесов дотлевали пожарища разоренных заводов. Остановились домны, опустели шахты, но, прослышав о пленении Пугачева, заводские приказчики осмелели. Столковавшись с баями, они завели по улусам лазутчиков, и те зорко следили за путями Салавата. Глубокой осенью храброго башкира настигли в горах конники и после жаркой схватки пленили его. Скованного Салавата возили по уральским заводам и для устрашения непокорных шельмовали при большом стечении народа. Во всех местах, где поднимал он людей к восстанию, били Салавата плетями. После совершения экзекуций на заводах пленнику вырезали ноздри, выжгли раскаленным клеймом позорный знак "вор и убийца" и отправили на каторжную работу в Рогервик... 6 Невьянский завод Демидова уцелел. Прокофий ликовал. В пароконной упряжке он объезжал московские храмы и требовал, чтобы звонили во все колокола. - Пусть первопрестольная знает: сей смерд и злодей пальцем не осмелился коснуться моего достояния! 8 января 1775 года Прокофий Акинфиевич написал письмо Михельсону: "Покорнейшую мою благодарность приношу столь справедливо прославившемуся храбростью и неутомимостью своею господину Михельсону... А за то благодарю, что с малым, но храбрым корпусом непобедимым ее императорского величества оружием не устрашился нападать на множественную толпу разбойничьего государственного бунтовщика Пугачева, и не препятствовали тебе недостатки в пище и лошадях, и не удерживала медленность от вспоможения живущих. Вы, государь мой, следовали по пятам его более 5000 верст по местам пустым и почти непроходимым и многие ему, вору, с большим уроном делали нападения. Всего того удивительнее: уже Пугачев, пришедши в город Казань, грабил и разорял и огню предавал, но помощию божией вы, государь мой, радением и усердием своим с тем же небольшим храбрым корпусом конец его ускорили, и Казанское царство от совершенного разорения сохранили, и многих пленных благородных от мучительной смерти избавили, и тут со всею его поганою толпой ра