ржанта и саблями изрубили его в куски... Нижнетагильская дружина покорно сложила оружие и ждала решения Белобородова. Он подъехал на своем тонконогом коне, пристально посмотрел на заводчину и укоризненно покачал головой: - Эх вы, за кого пошли драться? За своих кровопийц! Бородатый углежог упал на колени: - Прости нас, батюшка, не по своей охоте пришли сюда. Только и ждали случая, как перейти к тебе. И воротцы наши открыли... - Ну, коли так, прощаю! - милостиво сказал Белобородов и махнул рукой. - Идите с богом, а кто верстаться хочет, милости прошу к нам, в казаки! Он улыбнулся приветливо и ласково, повернул и потихоньку на своем белогривом скакуне поехал к площади. - А где же наш вояка? - вдруг спохватился углежог и предложил: - Айда, братцы, наверное, у коней спрятался! Всей толпой они бросились на конюшню, но Селезня и след простыл. Тайной лесной тропинкой, пользуясь быстро наступившими сумерками, он скрылся в лесной уреме... 6 Разгромив демидовскую оборону на Уткинском заводе, забрав там пятнадцать орудий, Белобородов двинулся на Сылвинский, затем на Илимский заводы. Здесь работные охотно верстались в казачество. Атаман забрал заводскую казну, оставил гарнизоны и пошел на Сысертский завод. Однако здесь уже поджидали его. Заводчик Турчанинов загодя обнес завод рогатками и надолбами, насыпал снежный с хворостом вал и полил его водой. В наиболее опасных местах были поставлены батареи. Заводской попик привел мастеровых к присяге на верность, и заводчик, раздав им оружие, обучил первым воинским артикулам. Сам Турчанинов и вел оборону. Три дня полковник Белобородов со своим тысячным отрядом много раз пытался прорваться в завод, но был с уроном отбит и отступил. К довершению неудачи положение за эти дни в Екатеринбурге круто изменилось. На помощь городу подоспели правительственные войска и начали преследовать восставших. Бои шли с переменным успехом, но там, где войска брали верх, они жестоко расправлялись с работными, не щадя ни старых, ни малых. Так, отправленный по московской дороге с семьюстами солдатами секунд-майор Фишер ворвался в Шайтанский завод, разгромил повстанцев, отобрал у них пушки, многих казнил лютой смертью, а завод зажег в шести местах. При багровом зареве пожарища он возвратился в Екатеринбург. Обрадованный полковник Василий Бибиков - однофамилец командующего - на другой же день оповестил горожан своим объявлением: "Вот возмездие за нарушение покоя и измену. Но сие еще начало их ожесточения. Никак и никогда не могут возмутители себя ласкать благоденствием, продолжая зло..." Полковник смелел, тем более что им была получена радостная весть о том, что к Екатеринбургу двигается сильный отряд майора Гагрина. На самом деле, отряд этот форсированным маршем подходил к Уткинскому заводу, на котором хозяйничал пугачевский подполковник Паргачев. Белобородов очень удачно подобрал себе расторопного и умного помощника Паргачева, который по своем назначении немедленно организовал защиту завода. По скату холма шел высокий снежный вал, политый водой и хорошо оледеневший. Позади завод прикрывался обширным прудом с крутыми берегами. Далее за этими остроумными фортификациями шли рогатки, прикованные друг к другу толстым полосовым железом, а за ними были поставлены большие туры, набитые снегом. В снежный вал был вморожен частый ельник. При выходах из этой своеобразной крепости установили исправные пушки за рогатками. Все было готово для встречи майора Гагрина. Но он был так стремителен и быстр в решениях, что смешал все замыслы защитников завода. Прямо с марша, под покровом темной зимней ночи, Гагрин бросился на штурм. Не ожидавшие такого решительного натиска в столь неурочное время повстанцы растерялись и упустили решительный момент. Солдаты майора Гагрина ворвались в крепость и стали крушить защитников... Прискакавший из Утки конник привез полковнику Белобородову печальную весть. Атаман поспешил на помощь, но было поздно. Нисколько не смущаясь этим обстоятельством, Белобородов быстро продвинулся вперед и атаковал отряд майора. Много раз пугачевский атаман сам наводил пушки, бил противника без промаха, бросался во главе своих войск в атаку, но правительственные войска смяли наспех сколоченные воинские команды из работных и обратили их в бегство. С остатками войск Белобородов устремился в Касли... Над озером поспешно возводились снежные валы, водружались рогатки, рубились засеки - изо дня в день Каслинский завод опоясывался укреплениями. Из окрестных сел стекались крестьяне, и дружины Белобородова вновь возросли до тысячи человек. Ранним мартовским утром в морозной мгле перед Каслями появились стройные колонны правительственных войск. Майор Гагрин снова с марша бросился на штурм крепостных укреплений. Не считаясь с потерями, он гнал солдат на высокие оледенелые валы, на рогатки, навстречу огню орудий. Седые ветераны в темно-зеленых мундирах, в истертых треуголках под трескучий барабанный бой лезли бесстрашно вперед, усердно работали штыками, прикладами. Стервенели от крови. Но и работные не уступали, бились до конца, рубили топорами, душили врага в смертной схватке. К полудню над заводом поднялись черные клубы дыма. Отступавшие повстанцы подожгли заводские строения. Атаман Белобородов со своей дружиной, отбиваясь, отступил в горы... В этот самый день мастерко Голубок вышел на двор и заметил стаи крикливых ворон, темной тучей тянувших в сторону Каслей. "К худу! К большой беде!" - подумал дедка и побежал к Перстню. Но у заводской конторы уже грузился обоз, строились ратные дружины. Сам Перстень был у домен и торопил людей. Работные открыли колошники: больше не закидывались в пасть домен уголь и руда. Над жерлом уже не бушевало, как прежде, пламя. Потихоньку смолкало привычное гудение в домнице. Мастерко почуял неладное, бросился под навесы, и тут сердце его заныло. - Ах, сукины дети, что удумали! Загубят домнушки! Братцы, ребятки!.. - закричал он. - Да разве ж можно рушить родимое? Литейщики расступились, допустили дедку к домнице. Мрачные, лохматые, они угрюмо продолжали свое дело. - Что ж это, братцы? "Козла" удумали садить? - встревоженно прохрипел мастерко. - "Козла", - сурово отозвались мужики и потупили глаза. - Бросай! - кинулся к ним старик, и глаза его заслезились от обиды. - Не ведено! Перстень наказал! Да и Демидову чтоб досадить. Хватит, наробились на его чрево! - зло сплюнул кричный с запеченным на вечном жару хмурым лицом. Голубок с ужасом вглядывался в своих друзей, с которыми бок о бок работал многие годы. Вот они, зеленолицые, беспрерывно кашляющие доменщики, обугленные, с опаленными ресницами, тут и литейщики в кожаных фартуках-защитках. Они хмурились и опускали глаза перед укоряющим взором мастерка. Эти труженики всей душой ненавидели Демидова, и в то же время им было до боли жалко губить домну, с которой сжились и которую считали за близкое, живое существо. - Не томи ты нашу душу, уйди Христа ради! - с горечью гнали они старика. Жалкий и растерянный, мастерко отыскал Перстня. - Сынок, пошто губишь домну? - с душевным волнением спросил он. Перстень нахмурился и пошел прочь. По его решительному виду Голубок понял: не дошла до сердца просьба. Все еще на что-то надеясь, он нагнал Перстня и бросился ему в ноги: - Батюшка, родимый, да пощади, побереги домницы! Надобны они нам! Ой, как надобны! Да как же мы, работные, без них жить-то сможем! Батюшка, пощади!.. Митька обошел старика, стиснул зубы и ничего не сказал. Мастерко поглядел вслед, укоризненно покачал головой: - Эх ты, яловый!.. Забубенна голова... Из Кыштыма со скрипом потянулся груженый обоз. Увозили кули с зерном, пушки, ядра. Перед обозом шли и ехали работные. Вел их Перстень на Челябу. Ушли за обозом все сильные и молодые. Опустел завод. Мастерко Голубок долго уныло бродил у остывших домен. Тяжело было видеть разор и запустение. Погорели лари, вешняки и запоры у плотины, полноводный заводской пруд с шумом ушел в Кыштымку. Все еще дымились подожженные угольные клади. В мартовский голубой денек мастерко обладил посошок, подговорил шестнадцатилетнюю внучку, бойкую Дуняшку, и вдвоем с ней пустился в горы. Ярко светило солнце, темнели ельники в горах. Дедка оглянулся на заводы и пригрозил кому-то невидимому: - Погоди, обо всем поведаю царю Петру Федоровичу... Пахло мокрой талой хвоей. Вешний ветер упруго обдувал круглое румяное лицо Дуняши, покрывая его здоровым, крепким загаром. Шумели и трещали в кедровниках клесты. И все манило и привлекало к себе Дуняшку. Она потянулась и сказала мастерку жарко: - Жить-то как хочется, дедко! Верные люди донесли Селезню, что Кыштымский завод оставлен повстанцами. Он немедленно собрал для охраны двадцать конников и устремился в Кыштым. Всю дорогу он пребывал в большой тревоге, так как хотя Белобородов и ушел к югу, но весь Урал по-прежнему бурлил. По селениям и поселкам непрерывно проходили и проезжали толпы приписных крестьян и работных, которые тянулись в пугачевский стан, под Берду. Опасно было нарваться на озлобленную пугачевскую дружину - без крови тогда не уйти! В душе управителя таилось еще беспокойство за свои сбережения, упрятанные на заводе. В полдень Иван Селезень с конниками прибыл в Кыштым. В глубокое безмолвие был погружен завод. Улицы и площадь пустынны. Не вились дымки над домом и трубами, не слышалось привычных ритмичных звуков и шума падающей воды у плотины. Словно покойник, завод был холоден, молчалив. Везде виднелись следы пожарища. Горяча коня, управитель минул плотину и помчал к своему домику. Жилье уцелело, дверь была заколочена досками. Из-под крыльца выползла собака и с визгом бросилась к хозяину. Но Селезню было не до пса, он прошел в хлевок, где среди железного хлама быстро отыскал лом, и поторопился к дому. Ловко оторвал доски, распахнул дверь и остановился, пораженный, на пороге. Он просто не верил своим глазам: в его холостой квартире все сохранилось в том виде, в каком покинул ее хозяин. Управитель закрылся на крючок и, все еще не веря себе, бросился к окованному сундуку, отодвинул его в сторону и поднял половицу. В тайнике он нашел тугой кожаный мешочек. Горячая радость прилила к сердцу Селезня. "Батюшки, уцелели! Все уцелело!" - ликовал он от радости, разглядывая свой клад. Он развязал мешочек, положил его на колени и долго любовался блеском золота. Руки его дрожали - всего захватила жадность. Заслышав на улице голоса, Селезень проворно вскочил, упрятал клад в тайник и снова задвинул сундук на старое место. Отбросив дверной крюк, он стал разглядывать шкаф и сундуки. Все лежало нетронутым. "Вот диво, ничего не утащили!" - изумился он. Под шагами заскрипел мерзлый снег, и с веселым шумом в избу вошли заводские стражники. Управитель обрадованно закрестился: - Свят, свят, откуда набрели? Где укрывались от напасти? - А мы по лесам да заимкам прятались! - признался щербатый стражник. - Только убегли возмутители, и мы тут как тут нагрянули! Похватали кое-кого! - Добро! - похвалил управитель. - Ну, как с народом ноне? Беснуется? - Опасно, батюшка! Волками все смотрят, того и гляди, готовы растерзать! Поостерегаться надо, особливо от кнутобойства воздержись! Селезень в сопровождении прибывшей охраны отправился осматривать завод. В мрачных пустынных цехах гулко отдавались шаги. Все покрылось изморозью, пробирал холод; на всем лежала печать заброшенности и забвения. В остывших домнах серели ноздреватые глыбы холодной лавы. - "Козла" посадили! Ах, разбойники! Ах, аспиды! Погоди, я их заставлю зубами выгрызть! - со злостью выкрикнул Селезень. - Где люди? Собрать всех к конторе, говорить буду! Щербатый стражник поклонился управителю: - Уже посланы гонцы сзывать народ! Раздосадованный Селезень прошел к барским хоромам. Глубокий пушистый снег укрыл пепелище. На высокой трубе, торчавшей среди задымленных стен, сидела одинокая ворона и зловеще каркала. "Давно ли здесь были уют и радости! И вот все сметено!" - с грустью подумал управитель. На пути он зашел в контору. На приступочках крыльца его встретил ветхий сторож дедка Векшин. При виде управителя он засуетился, низко поклонился ему и распахнул дверь. Селезень вошел в контору. Шкафы открыты, в комнате пустынно. - Где люди? Куда подевались бумаги? - Эх, батюшка, кое-кто убег, страшась людского гнева, кое-кого порешили за прошлые пакости, а книги все предали пламени! - глуховато заговорил старик. - Как! - вспыхнул Селезень. - Выходит, долги пожгли! - Угу, все кабальные в пепел обратили! - с плохо скрытой радостью вымолвил сторож. - Ты что ж, сатана, радуешься хозяйской беде? - вдруг вспылил управитель и схватил деда за сивую бороду. Сильным движением старик вырвался от него и замахнулся посохом. - Не трожь! Ныне не то времечко! - пригрозил он. Вид у деда был грозен, решителен. Селезня так и подмывало изо всей силы дать старику затрещину, но щербатый стражник ухватил его за рукав. - Будет, будет свару разводить! - сердито сказал он. - Дед ведь не жег книг, и что он мог сробить с бунташными людьми? Стражник выразительно посмотрел на управителя, тот понял намек и притих. У конторы собрался народ. Однако не слышалось обычного оживленного гомона, люди стояли тихо, угрюмо опустив головы. Селезень выглянул в окошко. Где же настоящая рабочая косточка, на которой и стояло заводское дело? Под окном конторы толпились только старики, женщины, малолетки да инвалиды. - Куда подевались работяги наши? - обеспокоенно спросил управитель. - Известен их путь-дорожка! - сдержанно ответил дед Векшин. - Которые из дальних приписных, те по домам разъехались, а коренная заводчина подалась в другие места! - Он не досказал куда, боясь назвать имя Пугачева, но все хорошо его поняли. - Есть посаженные в заключение? - спросил Селезень у щербатого стражника. - Трое. Два углежога да вдова. - Отпустить и пусть поторопятся сюда! - строго приказал управитель. Он вышел на крыльцо, скинул с головы лисий треух и весело крикнул толпе: - Здорово, хлопотуны! Что приуныли? В грехах повинны и притихли. Ну, да бог вам судья, а я именем господина нашего Никиты Акинфиевича Демидова прощаю содеянное, если с добрым умыслом возьметесь за работу. Эвон, гляди, что с заводом нашим сотворили злодеи! - показал он на заснеженные домны. - Да сможем ли мы поднять такую махину? - с нескрываемым сомнением сказал один из стариков работных. - Сильные да могутные работники ушли, а мы что? Отработались да износились давно. С нас и спрос мал! - Ну, не гневи бога, отец! Сил у тебя хватит. А где силы не станет, там умением свое возьмешь! - И то верно, батюшка! - согласился работный. - Видел я ноне попорченные вододействующие колеса, а без них не робить заводу. В них главная сила! Есть ли среди вас плотинный или умелец сих дел? - пытливо оглядывая толпу, спросил Селезень. - Плотинный ушел и семью свел, - отозвались в толпе. - Хорошие руки да умная башка везде потребны. - Не может того быть! - гневаясь, запротестовал управитель. - Подумайте да отыщите умельца, а то сами рассудите: не сработаешь, и хлеба не дам! Толпа угрюмо молчала. Кто-то выкрикнул: - Говори за всех, дед! Дело такое! Старик уныло покачал головой. - И так и этак выходит худо! На бар робить не выходит в такую пору, а без дела наши руки маются. От веку привычны они к работе! - Он сурово взглянул на управителя и сказал: - Тут мальчонка один есть. Осмьнадцатый годик ему, а толк в механизмах знает. Одарил его господь талантом, да и плотинный при себе держал и уму-разуму учил. - Прислать ко мне! В эту пору из толпы пробилась пожилая женка в старом латаном зипунишке. Увидев Селезня, она заголосила: - Милый ты мой, аль не узнал? Вдова я... Помнишь, Копеечкина с конями для тебя подыскала. Помог нам тогда, кормилец! Меленку бабы порушили, а меня вот за это грозили извести! - Ты тишь-ко! - строго сказал ей управитель. - Как не помнить тебя, помню! Потому и освободил за содеянное мне добро. О меленке сейчас не к месту! Кто старое помянет, тому глаз вон! Приставлю тебя, баба, к работе, и сыта будешь! - Повернувшись к толпе. Селезень по-хозяйски крикнул: - А ну, добрые люди, расходись да принимайся за дело! Нарядчики укажут, кто к чему гож!.. В угрюмом молчании работные расходились. - И ты с ними отправляйся, баба! - прикрикнул Селезень на вдову из лесной деревушки. - Иди, иди, не будешь в обиде! Он повернулся и медленным шагом, обрев важность, возвратился в контору. Оставшись наедине со щербатым стражником, он сказал ему: - Ты эту бабу, что грабила хозяйскую меленку, приметь! Как только она изробится и поутихнет гроза, отпусти ей триста плетей. Пусть помнит, окаянница, как трогать чужое. От века и до скончания света была, есть и будет непоколебимая собственность, и трогать ее великий грех! А сейчас пришли ко мне умельца механика... Вскоре в контору явился беловолосый синеглазки паренек, Селезень с недоверием посмотрел на него и подумал: "Ну что разумеет этот несмышленыш?" Однако он ласково спросил юнца: - Видал, что с вододействующими колесами вышло? - Видал. Механизмы повреждены, - тихо ответил парень. - Можешь их исправить да пустить в ход? - спросил Селезень, пытливо рассматривая его. - Как мир скажет. Благословит народ - все облажу! - уверенно ответил юноша. - Не мир, а я хозяин тут! - не сдерживаясь, гневно выкрикнул управитель. - Ты вот был, да сбег! И опять может такое выйти, а я в ответе перед людьми, - сдержанно ответил юноша. - Замолчи! За такие речи язык вырву да руки обломаю! - пригрозил Селезень. Умелец грустно посмотрел на управителя и ответил: - Что ж, сробишь злодейство, и некому будет наладить вододействующие колеса. - Вот черт! - выругался Селезень и, стараясь сдержать гнев, предложил: - Ну иди, приступай к делу. Нужны люди - отбери подходящих и укажи им, что робить! Парень накинул шапку на льняные волосы и легкой походкой пошел к плотине. С первого дня на заводе началась работа. Правда, глядя на нее, Селезень кисло морщился. Все подвигалось очень медленно, то одного, то другого не хватало, да и люди остались неумелые, слабые. Только синеглазый паренек веселил Селезня. Он спокойно и толково ладил механизмы. В руках у него работа спорилась. Вел себя юноша сдержанно, был разумен. - Отколь у тебя такое? - удивился Селезень. - От батюшки и матушки награжден, - с улыбкой отозвался умелец. - Да ведь твои батька и матка холопы, крепостные! Где им, черни, знать такую великую премудрость! - с насмешкой сказал управитель. Юноша горделиво посмотрел на Селезня, его синие глаза потемнели. Он спокойно, но твердо ответил: - Премудрость в народе хранится, хозяин! У него целые кладовые сих сокровищ, но только угнетены отцы наши и не могут во всей силе показать свое умельство! - Ты, парень, лишнее болтаешь! - гневно прервал его управитель. - А ты не обижайся, хозяин! Спросил, я и ответил! - Ответил, да не так, как надо! - Плохо знаешь нас, хозяин! - сказал парень и улыбнулся синими очами. - У простого человека думка свободна от стяжательства! Селезень промолчал, а паренек продолжал: - Простой русский человек живет душою. Много у него сердечности. А кто со светлым сердцем живет, тому и песня дается и мастерство! Тот, у кого душа торгашеская, изворотливая только на обман да пакости, лишь и способен на одну корысть. Никогда ему не дано будет радости умельства! Разве только к чужому присосется и за свое выдаст! Управителю ох как хотелось разойтись да лозой поучить смельчака, но светлый разум и настойчивость юноши удержали его от произвола. Завод медленно оживал. Потянулись жидкие дымки над трубами. В домнах с грохотом разбивали спекшиеся глыбы лавы, а в лесу под топорами лесорубов затрещали вековые лесины. "Только бы грозу пронесло стороной! - со страхом думал управитель. - Тогда все будет хорошо!" Он прислушивался к вестям. Невеселые слухи упорно донимали его: пугачевские войска продвигались к Уралу и грозили расправиться с заводчиками и их слугами - управляющими и приказчиками. 7 Ранним утром отряды атамана Грязнова вступили в Челябу. Под низким небом все еще кружила и бесновалась метель, заметая дороги и улицы городка сугробами. Крепчал январский мороз. Городок словно вымер: куда ни взгляни - везде ворота на крепких запорах, везде плотно прикрытые ставни. Лавки и магазеи - под надежными тяжелыми замками. Купцы и служилые люди попрятались и притаились в домах, не смея высунуть носа на улицу. Только посадские людишки и холопы сбежались к градским воротам, в которые вступало пугачевское войско. Впереди всех на вороном гривастом коне ехал сам Грязнов, одетый в зеленую бархатную шубу и лисью шапку. Народ залюбовался конем и всадником. Атласный скакун, гарцуя, заносил боком, косил огнистые глаза, из пасти этого черного демона горячим облаком валил пар. Величаво упершись в бока, атаман приветливо раскланивался с народом, в его заиндевелой бороде скользила улыбка. Время от времени он выкрикивал: - Здорово, детушки! Посадские мужики и бабы размахивали шапками, платками, криками радости встречали пугачевского атамана. За атаманом на конях выступали ближние его есаулы и сотники, осененные воинскими знаменами и хоругвями. Снежная дымка щедро серебрила широкие полотнища, волнами трепетавшие на упругом ветру. На незначительном расстоянии от начальников шли рожечники и дудошники во главе со старым солдатом-барабанщиком. Этот служивый увязался за войском в Кундравинской. Есаулы не хотели брать седого инвалида, но он дошел до атамана и упросил его. - Я всю Неметчину да Туретчину со своим барабаном прошел. За старостью вышел в тутошний гарнизон. Дозвольте с вами Расею обшагать. - Шагай, служивый! - сказал атаман, и солдат пошел за войском. - Веселей, орлы! Любо-лихо, чтоб поджилки тряслись! - подзадоривал теперь старый барабанщик дудошников. - Айда, братцы, вперед! Глухо гудел барабан, будя притихшие улицы, пронзительно визжали рожки и дудели дудки. За дудошниками грозными рядами шло войско. И страшило оно не оружием, а своей угрюмой решительностью, которая читалась на лицах шагавших в рядах. Кого тут только не было! Шли в войске мужики из приписных к заводам, убого одетые в серые сермяги, в нагольные полушубки, и многие из них топали по скрипучему снегу в лыковых лаптях. Молчаливо двигались угрюмые углежоги, которые узнавались по чумазым лицам, изъеденным угольной пылью. Все эти воины были вооружены дубинками, рогатинами, топорами, пиками, и редко у кого виднелся самопал или сабелька. Только заводские тащили за собой на санях пушки и мортиры; они казались грозной силой. Позади пушек на маленьких бойких конях двигалась башкирская сотня, за нею нестройной толпой шли пешие толпы башкир, одетых в теплые малахаи. За плечами у них мотались холщовые колчаны, набитые красноперыми стрелами, в руках - тугие луки, готовые в любую минуту к бою. Гортанные выкрики башкир мешались с русской бойкой речью, вплетались в завыванья рожков и дудок, и все это вместе взятое наполнило городок необычным оживлением и тревогой. Атаман Грязнов с любопытством разглядывал городок. Здесь все ему было знакомо, еще не так давно он прошагал через город одиноким шатучим бобылем, а сейчас вступал в крепостцу хозяином. Он беспокойно шарил по толпе; всюду встречались хотя радостные, но незнакомые лица. "Где же Наумка Невзоров, почему нет казака Уржумцева?" - озабоченно думал он. Нахмурившись, Грязное смотрел на прочно замкнутые купецкие дома. "Попрятались шишиги! Испугались расплаты за содеянное", - с ненавистью подумал он и закричал ближним есаулам: - Пошто в колокола не звонят? Куда девались попы? Посадский мужичонка, сорвав с головы треух, отозвался из толпы: - Сбегли попы, батюшка! Вместях с воеводой сбегли. - Савва! - крикнул атаман. - Ударь в колокол и вознеси молитву за наше воинство. - Будет, батюшка! - откликнулся из свиты поп в нагольном тулупе. Спрыгнув с коня и передав повод пешему ратнику, Савва заторопился в храм. - На звонницу, братцы! - оповестил он и полез на колокольню. Минуту спустя над Челябой, утонувшей в сугробах, зазвучал благовест. В толпе поскидали шапки и закрестились. - В добрый час шествуй, батюшка! - кричали в народе пугачевскому посланцу. Между тем отряды и толпы пугачевцев разбрелись по городу и ломились на постой в купецкие хоромы. Загремели запоры, затрещали заплоты, оберегавшие торговое добро, остервенело залаяли псы, бросаясь на незваных гостей. Вооруженные вилами и топорами мужики не щадили купецкого добра. Ворвавшись во дворы, кололи откормленных свиней, хватали кур и, не обращая внимания на вой и причитания хозяек, стряпали сытное варево. Ни пост, ни запугивания грехами - ничто не страшило мужиков. Они с жадностью поедали все, что попадалось под руку. - Хватит, наголодовались, на вас работаючи! - отгоняли они прочь крикливых купецких женок. На перекрестках улиц и на площадях задымились костры. В больших черных котлах башкиры варили конину. Густой белесоватый пар поднимался к сизому небу и таял. Город сразу ожил, по улицам засуетились люди, скакали конные, заскрипели возки, груженные дорогой кладью. То и дело гнали схваченных дворян и купчишек. На площади перед воеводской избой уже стучали топоры: плотники ставили из свежего теса глаголи. Со страхом взирали на это бредущие под караулом на допрос пленники. Атаман Грязнов со своими ближними соратниками проследовал к воеводской избе. Там на крыльцо вынесли кресло, крытое зеленым штофом, и бросили под ноги пушистый бухарский ковер. Пугачевец уселся, возле него разместились есаулы. На площади сдержанно загудела толпа. Начался допрос. Первыми подвели к пугачевцу дородных купцов-кержаков. Они степенно подошли, чинно стали рядком. Из толпы крикнули купцам: - Шапки долой! Не вишь, перед кем стоите? Купчины неторопливо сняли лисьи треухи и поясно поклонились Грязнову. Тот пытливо вглядывался в их сытые бородатые лица. Волосы у всех были острижены в кружок, по-кержацки, взоры угрюмы. - Вы что ж магазеи закрыли и хлеб упрятали от людишек? - строго спросил атаман. - Исторговались совсем, - отозвался грузный, с густой проседью в бороде купец. - Сколько недель подвозу не было. Откуда хлеба напасешься! По его бегающим, плутоватым глазам атаман понял: хитрит купец. - Врешь! - закричал Грязнов. - Врешь, хапуга! Хлеб упрятали, дабы людишки голодовали. Видать, на глаголь захотели. Седой дородный купец переглянулся с собратьями и, тряхнув головой, с легкой насмешкой сказал пугачевцу: - Пошто грозишь нам глаголью? Известно нам, в большом сбереженье у царя-батюшки Петра Федоровича люди древлей веры. Жалованы мы государем брадами, двуперстием и осьмиконечным крестом, а ты, батюшка, грозишь нам. Грязнов насупился, поднял голову и оглядел гудевший на площади народ. Там были посадские женки и ребята, жавшиеся к матерям. Глядя на них, атаман крикнул: - Женки честные, так ли они говорят? Сыты ли вы и довольны ли хлебом? Словно ветер пробежал по людской волне, вспенил ее. Раздались крики: - Упрятали хлеб из магазеев. И дети наши голодуют. Не верь им... - Чуете? - оборотясь к раскольникам, кивнул в сторону толпы Грязнов. - Чуете, что говорят? С минуту атаман помолчал, исподлобья поглядывая на купцов. - Это верно! - снова заговорил торжественным голосом Грязнов. - Его императорское величество государь Петр Федорович столь милостив к людям древлей православной веры и даровал вам брады, и двуперстие, и осьмиконечный крест... Староверы разом оживились и пододвинулись вперед. Но атаман движением руки остановил их. - Стойте тут! Поведайте мне, где государем указано, что купцу допущено заворуйство? Говорю вам: носите с честью свои брады и креститесь двуперстием открыто, но наказую вам ныне открыть магазеи к отпустить хлеб бедным людишкам по сходной цене. Вот ты, борода, стань сюда! - указал он перстом в сторону своих есаулов и сказал им: - Возьмите его для залога! Будет ныне исполнено мое слово - даровать ему жизнь, а нет - завтра поутру на реле поднять его! В толпе заревели купецкие женки, но плач их заглушили крики: - Правильно судишь, батюшка! Правильно! Дородный купец стоял ни жив ни мертв. Потупясь, стояли его сотоварищи, ожидая дальнейших указов пугачевца. Но Грязнов махнул рукой: - Убрать их! Вести дворянишек! Толпа расступилась, и казаки вытолкали к воеводскому крыльцу худощавых и дрожавших от холода чиновников и рыхлую простоволосую барыню со злющими, колючими глазами. Чиновники были в потертых, прохудившихся на локтях мундирчиках, без шапок; они ежились и потирали посиневшие руки. - Кто такие? - строго спросил их атаман. - Стряпчие воеводской провинциальной избы, - трусливо отозвались оба. - Так! - Грязнов огладил бороду и убежденно сказал: - Взяточники! Стряпчие пали на колени. - Был грех, сударь! - признались они. Атаман с презрением оглядел их, поморщился. - Каждому полета розог! - громко сказал он и обернулся к барыне в бархатном салопе. - А ты кто такая? - Столбовая дворянка Прокофьева! - горделиво и зло отозвалась барыня. - Заводчица? - переспросил Грязной. - Была ранее и заводчицей, а ныне вдова и живу от сбережений, - осмелев, сказала салопница. - Вин за собою не чую и перед хамом не в отчете! - Кровопийца! На рели негодницу! - закричали в толпе. - Чем согрешила она перед честным людом? - возвысил голос атаман. - Душегубица она! Мучительница!.. Немало холопов перевела да покалечила! - снова закричали в толпе. - Тишь-ко, не все разом! Кто свидетельствует против нее? - спросил пугачевец. Из толпы на костылях вышла в рваном шушуне девка. - Дозволь, батюшка, - поклонилась она Грязнову. Атаман кивнул головой: - Говори! - Холопка я той душегубки, - начала жалобу девка. - Тиранство чинила она над нами, морила непомерной работой и голодом. Не управишься с уроком - била чем попало, поджигала волосы на голове, хватала за уши раскаленными щипцами, а то, озлобясь, хлестала кипятком в лицо. - Врешь, сука! - не утерпела ответчица. Ее крупное лицо побурело от гнева, глаза сузились, как у разъяренной рыси. - Погоди, доберусь, хамка!.. - пригрозила она. Грязнов усмехнулся. - Попалась волчица в капкан, да грозится. Молчи, пока в глотку тряпицу не сунули. Аль невтерпеж, правда глаза колет? - сказал он. В народе прокатился гул. Атаман поднял руку: - Тише, люди! Досказывай, девка. Не таи ничего. Калека переступила на костылях, сморщилась: - Ноженьки мои искалечила барыня. Бельишко не управилась в срок перемыть, рассерчала и босой поставила меня на раскаленные уголья, потешилась моими муками. Калека ноне я, меж двор скитаюсь... - Люди, правду ли сказывает девка? - крикнул толпе Грязнов. - Сущую правду! - закричали в народе. - Та подлюга Прокофьева головы била, от побоев у ее холопов червием спины гнили. Стряпухе ребра поленом порушила, и та сгибла. На рели ее! На рели!.. - Не сметь трогать! Я госпожа! - с ненавистью крикнула заводчица. - И кто ты, вор, что судишь меня, столбовую дворянку? Я до царицы доберусь! Я... Она задыхалась от гнева и ярости. Подбежав к пугачевцу, плюнула ему в ноги. - Вор! Вор ты! Не смеешь дворян судить! - исступленно закричала она. - Видать сову по полету! - сдерживая подступавший гнев, сказал Грязнов и укоризненно покачал головой. - Эх, и разошлась, матушка, поди от злобы упрела. А ну, детушки, подвесь ее для остуды на рели!.. Десятки рук протянулись к салопнице и, схватив, поволокли к виселице. - Батюшка! - вдруг взвыла заводчица. - За что же честную вдову наказуешь? Неужели за холопку, за рабу ленивую?.. Остервеневшая баба, как волчица, огрызалась, кусала руки людям, лягалась, выла и брызгала слюной, но ее подтащили под рели и накинули петлю... По приказу атамана Грязнова казаки перекопали "назьмы" за валом, отыскали изувеченное замерзшее тело хорунжего Наума Невзорова, обмыли его и с почестью доставили в войсковую избу. Отыскали тело и казака Михаила Уржумцева. Уложив в гроб тела замученных товарищей, пугачевцы торжественно отнесли их на кладбище и погребли. Сам Грязнов провожал своих ратных друзей до могилы. С городского вала ударили из пушек. И под пальбу из орудий, при глубоком людском молчании, опустили гробы в последнее убежище. - Спите, братцы! - скорбно склонился Грязнов и утер набежавшую на глаза слезу... В середине февраля в Челябу подошла помощь из Кыштыма. По глубоким снегам, пробираясь глухими лесами, перевалив горы, Митька Перстень привел в городок триста кыштымских и каслинских работных. Полсотни из них были конны и хорошо вооружены. У каждого сабля и пика, у многих за плечами ружьишки. За конницей шла пехота, ощетинясь пиками. Люди двигались ладно, стройно; это больше всего обрадовало атамана Грязнова, поджидавшего отряд на крыльце воеводского дома. За пехотой на дровнях везли пушки и лари с чугунными ядрами. Дальше тянулся обоз. Стоявший на крыльце бомбардир Волков заликовал, сорвал с головы шапку и закричал: - Ура, братцы, орудия идут! Матушки-голубушки мои!.. Впереди отряда на добром коне ехал Перстень, одетый в крытую сукном соболью шубу. На распахнутой груди тускло поблескивала кольчуга, на боку висел длинный меч, а за цветным поясом - два пистолета отменной работы. Обрадованный подоспевшей помощью, Грязнов сбежал с крыльца. Митька, в свою очередь, несмотря на тяжелую шубу, проворно соскочил с коня и пошел навстречу атаману. Оба на виду у всех крепко обнялись и расцеловались. - Отколь такой убор раздобыл? - полюбопытствовал Грязнов, дотрагиваясь рукой до посеребренной кольчуги. - Кольчуга-то демидовская! При первом Демиде попала на завод. Отобрал ее заводчик у пленного башкирского батыря Султана. И шуба демидовская, и пистолеты его! - похвалился Перстень. Обнявшись, они прошли до воеводского дома. На крыльце Грязнов опустился в кресло, а Перстень вновь чинно поклонился. - Довожу до атамана, что прибыл на помощь и на ратные дела. Воинство как довелось, так и обрядили к бою. Грязнов внимательно оглядел ряды и похвалил: - Вижу, толково вооружил войско. Кони хороших статей, люди тоже в полной силе. Жалую тебя за воинскую расторопность, Дмитрий Иванович, царевым есаулом! Перстень скинул шапку, склонил голову. Был он еще крепок, кряжист, курчавая борода, словно изморозью, тронута ранней сединой. Атаман взял Митьку за плечи и, пытливо глядя ему в глаза, спросил: - Чаю, по-хорошему все обладил на заводе? - Все как есть! - тряхнул головой Перстень. - Лари плотинные пожег, домницы погасли - "козлов" посадили. Грязнов вдруг потемнел, опустил руки. Охрипшим голосом он выкрикнул: - Что ж ты наробил? Кто дозволил? Перстень, пропустив зловещие нотки в голосе атамана, беззаботно похвалился: - Что надо, то и наробил и дозволенья не спрашивал. Демидовский пес приказчик сбег, а мы душу и на том отвели. Хватит, намытарились у домнушек! - Разбойник! - не стерпев, вскочил Грязнов. Лицо его побагровело. - Как ты смел столь злодейское дело допустить? Да знаешь ли ты, что царю-батюшке литье потребно, в пушках нужда великая! Перстень побледнел, растерянно развел руками. - Да нешто я ведал... - смущенно сказал он. - Ты что ж думал: ворога голыми руками возьмешь? Эх, наробил! Сечь тебя плетями за такое дело, да милую за доброе войско. Воин ты удалой, а хозяин плохой, не рачительный! Митька надел шапку, топтался на крыльце, не зная, как улестить атамана... Перфилька так и не ушел из Челябы. Он упрятался на сеновале и, пока воевода не выбрался из города, пребывал в тайнике. После отбытия барина холоп поселился в крохотной светелке в воеводском доме. Из узкого стрельчатого окошечка видны были заплоты и городской вал, укрытый глубоким снегом, влево в широкой лощине расстилалась скованная льдом река Миасс, на которой с утра до ночи возились ватажки посадских ребятишек. Из-за серых воинских бревенчатых магазеев выглядывала золоченая маковка церкви. Прямо на площади высились глаголи. На них раскачивались окоченевшие трупы людей. Из своего окошечка он видел, как со скрипом распахивались дубовые ворота и на воеводский двор въезжали сани с колодниками. Были среди них офицеришки в заиндевелых паричках, посиневшие от холода дородные купцы. Атаман выходил на крыльцо и судил народных супостатов. По одному только мановению его руки сермяжники подхватывали жертву и вели к виселице. Ни слезы, ни мольбы не могли разжалобить этого бородатого пугачевца. Но отчего тянулись к нему сердца простых людей? В долгую вьюжную ночь, когда в трубе стонал лихой ветер и за окном поскрипывали страшные рели, старику не спалось, и он подолгу раздумывал о Грязнове. Где-то в душе росло и крепло оправдание его суровым делам. "А разве дворяне и заводчики жалели народ? - спрашивал он себя. - Не они ли породили эту жестокость? Кто льет кровь, сам должен поплатиться. Так по воле божией отлились волку овечьи слезы!.." Простой и суровый человек неожиданно вошел в жизнь старика и покорил своей жестокой правдой его сердце. Совсем неожиданно Перфилька попал Грязнову на глаза. - Ты что же не ушел со своим боярином? - удивленно спросил атаман. - Мне с ним не по дороге! - решительно ответил старик. - Куда весь народ, туда и я! Атаман кивнул головой и удалился в свою горницу. Перфилька вернулся в светелку, но не находил себе места. "Видать, не верит мне!" - подумал он и решил поговорить с Грязновым по душам. Глухой ночью, когда в доме угомонились люди, а в клети прокричали на нашести петухи-полуночники, он тихо пробрался в горницу, в которой почивал атаман. Громадный бородатый часовой, раскинув ноги, безмятежно храпел у порога. Старик бесшумной тенью промелькнул мимо него. Грязнов лежал на скамье, подложив под голову свернутый кафтан. Закинув руки за голову, спокойно и ровно дышал. Перфилька невольно залюбовался детиной. Он был крепок, мускулист, с широкой грудью. На его лбу выступили мелкие капельки пота, на загорелом смуглом лице от колеблющегося светильника мелькали тени. Курчавая борода делала лицо строгим и мужественным... Атаман вдруг вздрогнул и открыл глаза. Завидя постороннего человека, он быстро вскочил и сел. - Ты что тут делаешь? - закричал он, все еще обуреваемый сном. - Пришел про думки свои рассказать! - душевно сказал старик. - Про думки ли? Может быть, тебя подослали зарезать меня? - Вот то-то и есть. Знал, что это скажешь! - с обидой вымолвил Перфилька. - Думаешь, холоп я, так и сердце у меня подлое! Нет, брат, шалишь! Я, может, много годов ожидал, чтобы отомстить за свои обиды! Гляди, что бары со мной делали! - с обидой в голосе сказал он и сбросил полушубок. Став к атаману спиной, старик завернул рубаху. На теле синели толстые рубцы, следы плетей. - Вот видишь, как с нашим братом! - вздохнул Перфилька. - А за что? За то, что вступился за родимую сестру. Растлил ее барин... Старик снова обрядился в полушубок, склонил голову. - Верь мне, батюшка! Не соглядатаем я тут остался, а по велению своей совести! - с жаром сказал он, и голос его взволнованно дрогнул. - Верю, отец! Иди и успокойся! Люб ты мне своей прямотой! Перфилька поклонился Грязнову: - Спасибо, родной, на добром слове! Старик вышел на двор; падал мягкий снежок. Он шумно вздохнул и стал жадно глотать свежий воздух. На сердце стало покойнее... Покинув Челябу, генерал Деколонг со своим войском и обозами исетской провинциальной канцелярии двинулся по Сибирской равнине на Шадринск и Далматов монастырь, намереваясь таким обходным и безопасным путем достигнуть Екатеринбурга. Никто из местных должностных лиц в дистриктах не знал об оставлении Челябы и движении генерала в глубь провинции. Он уже достиг Окуневской слободы, когда об этом стало известно шадринскому коменданту, секунд-майору Кениху. Тот не на шутку встревожился и, чтобы предупредить отступающих о грозящей опасности, послал нарочного с донесением. 17 февраля курьер достиг Окуневской слободы и вручил генералу Деколонгу письмо, в котором секунд-майор сообщал неприятную новость: "Уведомился я, что ваше превосходительство изволите близ здешних мест обретаться, - писал Кених, - того ради не премину донести о здешних обстоятельствах, которые уже злодейским ядом наполнены: весь Далматов монастырь окружен, да и около здешнего города деревни, не далее верст десять, все неприятельской стороне предались, и так теперь проезду никакого нет..." На другой день генерал получил депешу от главнокомандующего Александра Ильича Бибикова, который писал: "Прошу вас сделать своими войсками движение к Оренбургу, показывая вид, что идете к Башкирии, дабы тем сделать диверсию злодею и в то же время транспортировать провиант и фураж для Оренбурга, употребив к тому всю возможность и старание. Сие содействие со стороны вашей крайне необходимо нужно, дабы отовсюду стеснять главную злодейскую толпу и чтобы наискорее освободить Оренбург и весь этот край очистить..." Хорошо было об этом писать, сидя в Екатеринбурге, но каково было Деколонгу, попавшему по своей вине в ловушку! Оставление им Челябы дало возможность повстанческому движению перехлестнуть через Урал и быстро проникнуть в Сибирскую губернию. На всем пути отступающие встречались с населением, которое с минуты на минуту ждало только подхода пугачевских отрядов. Чтобы хоть немного разгрузиться, Деколонг решил исетскую провинциальную канцелярию со всеми обозами и приставшими челябинскими обывателями направить в город Исетск, а сам двинулся в Шадринск. Волнение между тем принимало угрожающие размеры. Сибирский тракт между Екатеринбургом и Тюменью был пересечен заводскими крестьянами, которые заняли многие придорожные села и угрожали даже самой Тюмени. Каждый день в Шадринск приходили ужасающие для Деколонга вести. Управитель Ялуторовского дистрикта Бабановский доносил ему, что восстали крестьяне слобод Иковской, Белозерской и Марайской. В Ивановской же слободе капитан Смольянинов с командою резервных и отставных солдат долго защищался против повстанцев, но после потерь должен был сдаться. Везде народ с радостью встречал пугачевцев, стоило только им появиться. В село Теченское, что неподалеку от Шадринска, прибыл пугачевский капрал Матвей Евсеев всего с шестью повстанцами и занял село. Священники вышли встречать его с иконами, ударили в колокола. Деколонг отсиживался в Шадринске, не зная, на что решиться. Рядом находился в осаде Далматов-Успенский монастырь. Пугачевский полковник Прохор Нестеров с многочисленными толпами вооруженных крестьян занял все прилегающие к обители деревни, стремясь захватить самый монастырь. Каждый день под стенами происходили жаркие схватки, но обитель стойко отражала штурмы. Обнесенная толстой кирпичной стеной со шпицами и амбразурами в два ряда и бойницами для боя из мелкого оружья, она надолго задержала подле себя восставших крестьян. Неподалеку от монастырских бастионов шумным табором расположился лагерь пугачевцев. Ночью, ярко освещая багровым заревом небо, горели сотни костров. Стоявшие на крепостных стенах монахи со страхом взирали на табор, освещенный потоками огня, чутко прислушивались к конскому ржанью, к людскому говору, к лязгу оружия. Среди костров по табору расхаживал присланный атаманом Грязновым отец Савва, подбадривая восставших: - На штурм, братие! И что мы среди зимы стоим в студеном поле? В пики, братие, монасей! Однако и полковник Прохор Нестеров и сами монастырские мужики хоть и были злы на монахов, но отмалчивались. Знали они, что в Шадринск вступил с войсками генерал Деколонг. Боялся Нестеров, что при неудаче его ватажки разбегутся кто куда. То и дело повстанцы с тревогой вглядывались в дорогу, идущую на Шадринск, опасаясь нападения. Между тем Деколонг распустил слух, что он с огромным войском действительно выступает в поход к Далматову монастырю. В лагере повстанцев с ночи началась паника. Рассветало. Легкий туман волнистым пологом закрывал долину реки Исеть с многочисленными гаснущими кострами. Слышен был нарастающий шум, словно катился морской прибой. В одиннадцатом часу пополудни, когда ветер понемногу развеял серую пелену тумана, стоявшие на стенах монастыря увидели, что вниз по Исети стелется густой дым - горели соломенные шалаши пугачевцев. По шадринской до роге к селу Никольскому бежали толпы возбужденного народа. Над оснеженными полями гудел благовест. - Воры бегут! Господь шлет нам спасение! - кричали со стен монахи. С пяти монастырских бастионов по толпе бегущих пугачевцев загремела пушечная и ружейная пальба. Монахи не жалели пороху и ядер. Руководивший обороной монастыря секунд-майор Заворотков воодушевил монашескую братию на вылазку. Поседлав коней, сорок монахов во главе с майором пустились в погоню. Настигнув лавину убегающих мужиков, они били их дубинами, секли мечами, арканили живьем. Однако в становище поп Савва поднял народ к отпору. Окруженные возами и рогатками, повстанцы озлобленно отбивались. В их толпе всюду возникал высокий жилистый Савва, одетый в сермягу. Выворотив из саней крепкую оглоблю, он яростно крутил ею над головой и наседал на монахов. - Круши супостатов! За мной, ребята! - взывал поп к мужикам, и, войдя в азарт, он размашисто бил монахов оглоблей по головам. Монахи выли, хмелели от ярости, но поселяне со своим предводителем стойко держались. - Эк, молодчина! Силен поп! - похвалил секунд-майор богатыря и закричал монастырской братии: - Живьем, живьем брать сего окаянца! В пылу схватки не заметил отец Савва, как жилистый сильный монах, проворно взобравшись на воз, ловким движением кинул вперед аркан. Змеей взвилось крепкое пеньковое вервие над удалым попом. Не успел он уклониться, как петля обвилась вокруг шеи. Савва взмахнул руками и распластался на земле. - Наша взяла! - заревели монахи. - Низвергли поганого Голиафа! Круши, братия!.. Над местом схватки стоял непрерывный рев осатанелой от удачи монастырской братии. Перепрыгивая рогатки, перебираясь через возы, они, как табун одичавших коней, мчались напролом. Видя пленение своего вожака, повстанцы потихоньку в одиночку стали выбираться из лагеря и уходить по теченской дороге. Но разгневанные монахи гнались за ними, настигали и на ходу рубили. Между тем монах, опрокинувший бунташного попа Савву на землю, навалился на него всем своим грузным телом. - Опять попался-таки, смутьян! Подлая душа!.. - ругался он, награждая его тумаками. - Как же ты, греховодник, против бога и монастыря руку поднял? Побитые, рассеянные по всему полю, пугачевцы уходили по челябинской дороге... Наступал вечер. Над разметанным табором кружилось воронье. Избитых пленных мужиков монахи погнали в обитель. Впереди всех шел измордованный, изрядно помятый Савва. Шел он спокойно, ровным привычным шагом, как пахарь по вспаханной ниве. Подойдя к воротам обители, над которыми теплилась лампада перед потемневшей от непогод иконкой, Савва смахнул треух и набожно перекрестился. Тяжелые дубовые ворота, скрипя на ржавых петлях, медленно распахнулись перед толпой пленников. Словно чудовище, они поглотили их и снова грузно замкнулись. Савва тяжело вздохнул. - Ну, теперь, кажись, отгулял свое! - сказал он и, оглядывая крепкие мшистые стены, подумал: "От сих конопатых да брюхатых блудодеев ни одна живая душа не вырвется, всех в подземелье сволокут! Пока в пекло угодишь, монаси потешатся..." Спустя неделю генерал Деколонг со своим немногочисленным войском сделал вылазку из Шадринска и совершенно неожиданно для себя нанес повстанцам решительное поражение под Уксянской слободой. Взятые в плен повстанцы и те, которые были захвачены монахами Далматова монастыря, были преданы суду. Решение шадринской управительской канцелярии было конфирмовано генералом Деколонгом 18 марта 1774 года и немедленно приведено в исполнение. В Шадринске, на базарной площади, при стечении народа двадцать шесть осужденных были повешены, сорок четыре повстанца публично жестоко наказаны кнутом. Не пощадили и священнослужителей. По указу святейшего синода пятнадцать священников и дьяконов Тобольской епархии, в их числе и священник Савва Васильев, извержены были из сана, отлучены от церкви, преданы проклятию и гражданскому суду... Скованный бунташный поп был отвезен в Екатеринбург, где в ожидании своей участи томился в сыром склепе при горной тюрьме. 8 Отряд майора Гагрина осадил Челябу и не допускал подвоза продовольствия в крепость. Каждый день в город залетали ядра, крушили заплоты и калечили людей. Стиснув зубы, Грязнов прислушивался к орудийному грохоту. Хоть в крепости имелись добрые пушки, но отвечать не приходилось: все сильнее и сильнее давала себя знать недостача в огнестрельных припасах. - Поберегите для трудного часа! - наказывал Грязнов. Заводские пушкари неохотно подчинились приказу. Они сумрачно глядели на атамана, их изможденные лица были серы от недоедания и бессонных ночей. - Никак не сдержать своего сердца! - жаловались они. - Да и что тут отсиживаться, схватиться бы в последний раз! - Погодите, братцы, наступит час, покажем тогда супостату, только вот батюшка-государь подойдет на помощь! - посулил атаман. У пушкарей теплели лица; они, как малые дети, верили, что подойдет Пугачев. Не ведали они, что в середине марта в крепость тайно пробрался башкирец и принес атаману страшную весть о поражении царя-батюшки под Сакмарским городком. Сохраняя спокойный вид, Грязнов утешал пушкарей, а сердце было в большой тревоге. И все-таки, несмотря на тяготы осады, в его душе тлела большая надежда на помощь. "Не может того быть, чтобы сгиб царь-батюшка! - рассуждал он. - На войне счастье переменчиво. Сегодня они нас побили, а завтра мы их поколотим. Не таков Петр Федорович, чтобы от правды своей отступиться. Умчал, знать, в степи новое войско набирать". Утром Грязнов обошел заплоты и валы, проверил их исправность. Тут его ждала неприятность: ночью с крепостного вала убежало полсотни крестьян, побросав пищали и рогатины. Только заводчина день и ночь крепко сторожила крепость. Хмурый Перстень пристал к атаману: - Ты мужичков выпусти: ненадежны больно, только хлеб задарма жрут, а его и так недохватка. - Негожие речи ведешь, - недовольно перебил Грязнов. - Суди сам, что будет: разойдутся крестьяне по домам, и пойдет молва, что сгибло наше дело. Кто ж тогда поднимется после этого? - Пожалуй, справедливо рассудил! - согласился Перстень. - Только за ними надо зорче теперь поглядывать! - И это справедливо! - одобрил Грязнов. Оба они, коренастые, ладные, нога в ногу обошли заплоты. На вид словно родные братья, но разной складки люди. Перстень подбадривал Грязнова на вылазку: - Послухай ты меня, Никифорович, что скажу тебе. Не тем враг побит бывает, что он слаб. В драке бьют того, кто выжидает, а кто посмелее да понахальнее, тот морду и кровянит! Ударим-ка мы ночью на воинство Гагрина да вырвемся на простор! Не ждать нам тут царя-батюшку в опостылевших заплотах, а самим надо идти в горы. - Молчи! - насупился атаман. - Куда пойдешь, когда вот-вот водополье нагрянет: ни пешему, ни конному пути не будет! - Это им страшно, а нам привычно налегке! - не сдавался Перстень. Он пытливо глядел в лицо Грязнова, ожидая решения. Наклонившись к нему, он вдруг прошептал: - Не по душе мне, Никифорович, тут один писец - гусиное перо. Юлит что-то... Писец Колесников и впрямь стал ненадежным. Он наглел с каждым днем. Усердно скрипя пером, канцелярист будто невзначай спросил пугачевца: - А что, атаман, худо доводится нам? Сказывают, что царь-батюшка убег из-под Сакмарского городка, побросав войско. Расказнит нас теперь Гагрин. Грязнов побледнел. - Откуда ты прознал о том, гусиное перо? - сердито спросил он. Трусливо опустив глаза, писец слукавил: - Слыхано про беду от людей на Торжке. - Уж не ты ли сам разносишь эту молву? - пытливо посмотрел на него пугачевец. Писец втянул утиную голову в узкие плечи, съежился в ожидании удара. - Что ты, батюшка, как это можно! Да меня же первого повесит Гагрин. Смилуйся, отец родной! Грязнов сгреб его за шиворот, со злостью отбросил в угол, брезгливо поморщился. - Погоди, доберусь до тебя, тогда берегись! - пригрозил он. В душе писца росла тревога, хотя внешне держался он тихо, покорно. Вел он себя осторожно, воровски. В темную ночь, когда в доме все уснули глубоким сном. Колесников неслышно выбрался во двор и скрылся в загуменье. Как тать, крался он вдоль бревенчатого заплота. Не знал он, что зоркие глаза Перфильки напряженно следят за ним. Старик неслышно прошел в загуменье и притаился в темном углу. Писец достал из-под стрехи тугой татарский лук и, навертев бумажку, пустил за тын стрелу. "Ишь, гадина, что робит! Предает, пес!" - догадался старик. От негодования его колотил мелкий озноб. Сделав свое дело, писец невидимой тенью убрался в дом. За ним неслышно юркнул Перфилька. "Атаману все надо рассказать!" - решил он. Все утро он поджидал Грязнова у дверей воеводской канцелярии. - Допусти на пару слов. Дело есть тайное! - строго сказал он атаману. Грязнов усмехнулся, повел плечом: - С какой поры у тебя тайные дела завелись, дед? - А ты не шути! - нахмурился Перфилька. - Тут что-то важное есть! Однако не пришлось старику поговорить с атаманом. Наехали сотники и увлекли Грязнова на валы. Так до ночи и не вернулся он в свою избу. Догадывался Перфилька, что воеводский писец затевает неладное, а что, никак не узнать. Со скучающим видом, точно от безделья, не привлекая внимания, старик обошел двор и прилегающие огороды. В зарослях быльника он отыскал знакомую открытую калиточку - отсюда тропка бежала прямо в степь... Осада Челябы продолжалась. Все люди из воеводского дома уходили на валы, к тыну и там проводили все время. Так и не удалось Перфильке поговорить наедине с Грязновым. В один из дней атаман прислал старику каравай. - Гляди, что творится! - обрадовался Перфилька. - Вспомнил о старике. Пожалел! - У него задрожали на ресницах слезы благодарности. Он решил во что бы ни стало добраться до Грязнова и рассказать ему о своих подозрениях. Ночью городок задрожал от грохота пушек. Ядра падали неподалеку на площади перед воеводским домом. Одно из них угодило в амбарушку и вырвало угол. "Почалось!" - подумал Перфилька и прислушался. По канцелярии раздавались тяжелые шаги атамана. "В раздумье бродит!" - решил старик. В коридоре шумно дышал часовой. Мертвая тишина снова застыла в обширном доме. Где-то за обветшалым сундуком в подполице скреблись крысы. "Все у заплотов, а его покинули одного!" - встревоженно подумал Перфилька, и внезапный страх охватил его: "А что, если писец..." Вправо за площадью в глухом переулке в крепостной стене были восточные ворота. Никто не охранял их, они выходили в глубокий, заросший тальником овраг. "А что, если он впустит их сюда?" - Жгучая догадка обожгла старика. Он хотел кинуться в горницу, в которой расхаживал Грязнов, предупредить его, но в эту минуту за окнами затопало множество ног, раздались крики. Перфилька распахнул дверь в коридор. Часовой, трусливо взглянув на него, прохрипел: - Никак чужаки в город ворвались! Пятясь задом, он нырнул во двор, исчез в потемках. Крики становились громче, тревожнее. Из гомона вырвался знакомый голос писца: - Сюда!.. Сюда! - кричал он. - Бунтовщик тут!.. Вслед за этим раздались глухие удары в дверь. Перфилька ворвался в горницу и схватил атамана за руку. - Измена! Беги! - бледный, трясущийся, закричал он. - Да ты что, сдурел? Но старик снова схватил его за рукав и настойчиво прошептал: - Обошли кругом. Отрезаны! Иди за мной! Иди!.. Грязнов зло выругался, но покорно пошел за ним. В конюшне он быстро взнуздал скакуна и проворно вывел его на загуменье. Перфилька открыл заветную калитку. Кругом все тонуло во мраке. Со степи дул свежий ветер. Старик потянулся, обнял и поцеловал атамана. - Скачи, дорогой, еще не все пропало! Только тут и спасенье! Выберешься и помощь приведешь! - Спасибо, отец! - крикнул Грязнов и юркнул на коне в калитку... Когда Перфилька вернулся в свою каморку, писец с солдатами носился по дому, обыскивая все закоулки. - Где возмутитель, собачья душа? - истошно кричал Колесников. Нарвавшись на Перфильку, он набросился на него: - Не видел? - А хоть бы и видел, не скажу, иуда! - отрезал старик. Всю ночь пушки били по Челябе. По дорогам сомкнутым строем двигались колонны. На заре ядро с превеликим грохотом ударило в крепостные ворота, поднялись столбы дыма, затрещало дерево. В образовавшуюся брешь, как вода в половодье, ворвался шумящий солдатский поток во главе с майором Гагриным. - За мной, братцы! За мной!.. Коли супостатов! - закричал он солдатам, бежавшим мимо с ружьями наперевес. Глухой гул человеческих голосов нарастал и плескался, как ревущая горная река. На валу у тына началась паника. Напрасно кричали и грозили пугачевские сотники и есаулы, приписные мужики, оборонявшие заплоты, побросали дубины, рогатины, пики и в страхе разбегались по городу в поисках убежища. Иные хоронились в подполицах обывательских домов, другие, обезумев от страха, бросались в разлившийся Миасс и стремились вплавь добраться до Заречной слободки, упиравшейся в густой березовый лес, третьи сдавались на милость победителя. Но майор Гагрин не щадил повинную голову. Еще кипела схватка, а на площади перед воеводской избой на глаголях, где еще час тому назад висели окоченевшие трупы захваченных повстанцами дворян, уже корчились в предсмертных судорогах пленники правительственного войска. Брезжил синий холодный рассвет. В тающем сумраке его ожесточенно дрались последние защитники крепостцы. В углу крепости, на валу стояла пугачевская батарея, и старый инвалид-бомбардир Волков не хотел сдаваться. Он бил вдоль улиц города, нанося врагу большой урон. - Порадейте, братцы! - уговаривал он пушкарей. - На последнее, хотя душу дай отвести! Все равно не пощадят царицыны собаки! Заводские пушкари и сами понимали, что наступил решительный час. Лучше умереть в бою, чем сдаться на муки победителям! Пороховой дым обволакивал вал, и казалось, что все кругом горело. Майор Гагрин долго всматривался в сторону пугачевской батареи и приказал перебить последних защитников. Прокрадываясь между домами и сугробами, стрелки вели частый ружейный огонь по батарейцам. То один, то другой падал, сраженный пулей. Однако никто не дрогнул. Кипучий, взволнованный бомбардир всюду успевал и для всех находил ласковое слово. - Пока наши матушки-орудия рявкают, не видать им нас! Они наши защитники! - ласково поглядывал он на орудия. - Гляди, ловко-то как! - похвалил он наводчика, когда пушчонка ударила в самое скопление наседавшего врага. - Ай да матушка!.. Но тут старый солдат схватился за правую руку. - Эх, черти, куда попали! - сердито выругался он, увидев кровь. Рука повисла плетью. Однако он пересилил боль и мужественно пошел к орудию. - А ну-ка, огоньком! - прикрикнул он и левой рукой схватил за прицельные планки. Не успел старик навести орудие, как вторая пуля пронзила левое плечо. Он растерянно оглянулся вокруг, поморщился. - Вишь ты, какое дело! К нему подбежала посадская женка и холстиной стала перевязывать раны. Она бережно перевела старика в затишье и сказала ему: - Ты уж, батюшка, посиди тут! - Э, нет, шалишь! - снова вскочил бомбардир и опять, ковыляя, пошел к своей пушке. - Да ты куда? - набросилась на него баба. - Известно куда! К орудию! - Зачем? - Добрая ты, а глупая, доченька! - сказал он ласково. - Да оно затоскует без меня. Кто его наводить станет? Оно ко мне привыкло, других не послухает! Он по гребню вала пошел к батарее. Не успел старик добраться до своей пушки, его ранили в голову. Но в эту минуту пушка загрохотала и ударила ядром в самую густую толпу наступавших. Лицо старика просияло. - Гляди! Чувствует, что я тут... Спасибо, родная! - Он нашел силы дойти до пушки и головой припал к дулу. - Батюшка, уйди! - не отставала от него баба, взглядывая на пушкарей, которые, забыв все на свете, слали ядро за ядром по врагу. Бомбардир так и не отошел от орудия, пока четвертая пуля не попала ему в грудь. Глаза его заволоклись туманом. Собирая последние силы, старик приподнял голову и глазами подозвал к себе молодого канонира: - Береги ее до последнего... Он не договорил и навсегда угомонился. Заводской парень строго посмотрел на женку и прикрикнул: - Айда отсюда! Сейчас выпустим последние припасы и взрываться будем!.. А в это время на другом конце Челябы шла тоже последняя схватка. Митька Перстень с полусотней конников врубился в неистово оравшую солдатскую лавину и прокладывал себе дорогу в поле. В толпе, в человеческом месиве слышались только стоны поверженных, храпели кони, вырывалось озлобленное слово да звенели удила и сабли. Напрасно майор Гагрин бросался в самую кипень боя; его злой дончак, дыбясь среди груды тел, топтал и своих и чужих, однако проворный и лихой рубака Перстень отбивал все удары врагов. Его маленький гнедой башкирский конек юлой вертелся среди свалки и выносил хозяина изо всех бед. От скрещивавшихся сабель сыпались искры, неистово ржали разъяренные кровью кони; много пало вояк в страшной резне и давке, но ватажка Перстня прорвалась-таки за городской тын и понеслась в дикое поле. Гагрин погнался было за пугачевцами, но вовремя одумался. В степи полусотня отчаянных рубак не устрашилась бы и сотни противников. Обескураженный майор вернулся в крепость. Здесь на валу он осадил коня и оглядел город. Всходило солнце, первые отблески восхода заиграли на крестах церквей, озолотили свежий тес обновленных заплотов и, добравшись до реки, озарили сиянием вешние воды. У валов и подле заплота валялись груды бездыханных тел, а вдали за валом в диком поле, припав к луке, словно стлались по земле темные всадники, - быстро уходили от беды конники Перстня... Все утро майор Гагрин с нетерпением ожидал, когда приведут пленного атамана Грязнова. Но посланные на розыски люди не возвращались. "Должно быть, утонул на переправе через Миасс", - с досадой подумал майор, расхаживая по опустевшей воеводской избе. В разбитое окно дул свежий апрельский ветер, пол был весь засорен рваными бумагами. "Мерзость запустения!" - с брезгливостью рассматривал Гагрин следы опустошения. Майор решил пройти в жилые комнаты воеводского дома. Крепко сжав рукоять сабельки, он решительно распахнул дверь в покои и на пороге носом к носу столкнулся с долговязым чиновником. Испуганный неожиданностью, Гагрин отступил. - Кто ты? - насупив брови, строго спросил он чиновника. Человек в затертом мундирчике упал на колени. - Ваше высокоблагородие, не губите! - возопил он. - Извольте выслушать!.. - Кто ты? Откуда взялся? - успокоившись, но сохраняя строгость на лице, снова спросил майор. - Канцелярист Колесников. Пленен ворами. Ваше высокоблагородие, будьте милостивы! - слезливо умолял чиновник и протянул руки. По испитым щекам его текли слезы. - Изменщик, предался вору! - сердито закричал Гагрин. - На глаголь захотел? Канцелярист прополз на коленях вперед и ухватился за ноги майора. Прижав свое мокрое остроносое лицо к грязным сапогам офицера, взмолился: - Пощадите! Это я наказал открыть вам восточные ворота. Это я... - Молчать, чернильная душа! - не на шутку вдруг рассвирепел майор. - Где же вор? Куда сбежал? - Он схватил канцеляриста за шиворот и потряс. - Сказывай, где вор? - Сбежал! - поник головой чиновник. - Сбежал в степь. Ваше высокоблагородие, тут есть один старикашка-слуга, так он переметнулся на сторону врага. Он и спас его! - Притащить злодея! - выкрикнул офицер. - Эй, кто там? Вошли два солдата, чиновник залебезил перед ними: - За мной, братцы, за мной! Я покажу, где обретается злодей! Перфильку притащили из светелки. Он не упирался, шел смело и перед столом допросчика держался с достоинством. - Ты и есть тот самый злодей? - сердито спросил Гагрин. - Я есть Перфилий Иванович Шерстобитов! - с гордостью ответил старик. - Вору и самозванцу служил! На глаголь вздерну! - прикрикнул офицер. - Врешь! - перебил его Перфилька, и глаза его блеснули. - Врешь, супостат! Не вору и самозванцу я служил, а царю Петру Федоровичу и простому народу! - Вот как ты заговорил, собака! - гневно выкрикнул майор. - Убрать! Повесить супостата! - Что, не по душе правда? - насмешливо сказал Перфилька и укоризненно покачал головой. - Эх, барин, барин, не кричи и не пугай! Не будет по-вашему. Меня изничтожишь, другого, а всю Расею не перебьешь! - Повесить! - зло приказал майор, и рядом со стариком встали конвойные. Они схватили старика за руки: - Пошли, дед! Перфилька вырвался, прикрикнул: - Не трожь, я сам до своей могилы дойду! Я не из трусливых! - Он вскинул голову, озорно блеснул глазами и вдруг на ходу запел: Ты взойди-ка, взойди, Солнце красное... - Цыц! - прикрикнул, наливаясь яростью, Гагрин. Старик еще бойче запел: Над дубравушкой, дубравушкой зеленой, Обогрей, обсуши людей бедных... Старика подвели к виселице. Он огляделся на просторы, перекрестился: - Ну, шкуры, вешайте! Вам только со стариками и воевать! Он стоял прямой, решительный. Из озорства палач выкрикнул: - Повинись, старый! Гляди, помилуют! - Все равно ту же песню спою! Не угомонится русский народ, пока всех своих захребетников не перебьет! Айда, делай, собака, свое дело!.. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Воронко уносил Грязнова в южноуральскую пустыню. Далеко позади осталась Челяба, в туманной дали на горизонте синели горы, дыбились уральские камни-шиханы. Впереди, как океан, распахнулась безлюдная степь. Седогривый ковыль под вешним ветром бежал волнами к далекому горизонту. На редких курганах высились черные каменные идолы, грозные и молчаливые стражи пустыни. Над курганами в синем небе парили орлы. На перепутьях в пыли тлели кости, белели оскаленные конские черепа. Вдали на барханах, среди степного марева, пронеслось легконогое стадо сайгаков, а за ними по следу, крадучись, бежал серый волк. Почуяв человека, зверь трусливо поджал хвост и юркнул в полынь. Великое множество сусликов, выбравшись из нор, оглашали пустыню свистом. На встречных озерах шумели стаи перелетных птиц. Шумной тучей при виде всадника с водной глади поднимались варнавы [гнездящиеся по песчаным береговым норам красные утки на Урале именуются варнавами]. Степь! Степь! Три дня и три ночи атаман блуждал среди колышущихся седых волн ковыля. Ранним утром из-за степных озер вставало солнце и зажигало самоцветы росы, унизавшей травы, и паутинки, раскинутые среди хрупких былинок. Поздним вечером раскаленное светило скрывалось за курганами, смолкали тогда свист сусликов, клекот орлов, над пустыней загорались звезды, прилетал холодный ночной ветер. Апрель в степи чудесен; и небо, и озера-ильмени, окаймленные камышами, и реки, набравшие силу от талых вод, отливают приятной для глаза голубизной. С наступлением сумерек на степь ложатся густые тени и наступает ничем не нарушаемая благостная тишина. На четвертую ночь вспыхнули золотые огоньки. От края до края золотая корона охватила ночную землю - пылала степь. Воронко взбежал на курган и тоскливо заржал. Грязнов поднялся в седле. Очарованный огоньками, он всматривался в ночную даль. Над курганом во тьме с криком летели лебеди, прошумели утки. А небо было тихо, мигали звезды. Только один Воронко пугливо дрожал. "В ильмени! Там спасенье!" - подумал атаман и, повернув коня, помчал к обширному мелководью. Сюда неслись стада сайгаков, не боясь человека и зверя. Под звездным небом в тихой заводи застыли стада. Лишь вдали от берегов раздавался тихий плеск: встревоженно хлопали крыльями гуси... Огоньки во тьме росли, торопились к небу. Словно кровью окрашивалась темь. Воронко притих; вздрагивая ноздрями, нюхал воду; застыл изваянием. Утомленный долгим путем, всадник склонил голову, и сладкая полудрема охватила его. В сонных глазах мелькали золотые рои искр, они плыли к темному небу и гасли среди звезд. На смену им из мрака поднимались новые огоньки; они росли, окутывались синим дымком, а на водах ильменя от них заструилась багряная дорожка. И месяц, выглянувший из-за барханов, помутнел, стал угрюмо-багровым. Была это явь или сон, беглый не помнил. Может, степная гарь, приносимая ветром, пламенеющее ночное небо и впрямь были морокой. На предутренней прохладе, когда атаман пришел в себя, перед ним распростерлись прозрачные воды ильменя. Ни сайгаков, ни лебединых стай не было. За ильменями лежала черная, обугленная земля. Грязнов выехал из тихой заводи, добрался до оврага и здесь подле родника увидел зеленеющий мысок, над которым сизой струйкой вился дымок. В песчаном обрыве оврага он заметил лачужку. Подле очага сидела растрепанная старуха. Она не встрепенулась, не поднялась, когда Грязнов спрыгнул с коня и подошел к ней. Белесые глаза старухи уставились на атамана. "Колдунья! - с суеверным страхом подумал он. - Ишь как наворожила: и огонь кругом обежал, и зверье не тронуло!.." Он подсел к огоньку и строго спросил: - Ты откуда, баушка? - Божий человек я, сынок! - безучастно отозвалась старуха. - Казачка, стало быть, баушка? - Кто - не знаю, не ведаю, сынок. Былиночка в поле. Занесло ветром, ровно перекати-поле, издалека. Ох, издалека, - ровным голосом ответила она и озабоченно заглянула в котелок. - Ох, горе-горюшко какое, нечем угостить тебя. Не будешь ведь есть мои корешки степные? Атаман с любопытством разглядывал старуху. Была она древняя-предревняя. Руки ее, похожие на курьи лапки, покрытые желтоватой чешуей, дрожали. Что-то знакомое, давным-давно забытое мелькнуло в лице бабки. - Недавно сюда прибрела, миленький, из станицы. Шла я в прошлом году из Троицкого, да ноженьки отказались служить, вот и приютили казачьи женки: которую травами попользую, с которой душевно потолкую, докуку отведу, от них и сыта была. А как солнышко пригрело, потянуло на волюшку, выбралась я, миленький, на степь. Гляди, какой пал горячий прошел, да уберег меня господь! - Она кивнула на простиравшуюся черную степь. - А кто же ты, родненький? Не разбойничек ли? Так у меня ничегошеньки не припасено... - Что ты, баушка, какой же я разбойник! Заблудился тут в степи! Старуха пытливо осмотрела его и, устремив взор в огонь, задумчиво сказала: - Кто тебя знает! Много ныне тут по степи кружит людей, стерегут молодца... Опять что-то знакомое мелькнуло в лице старухи. Грязнов вспомнил и вскочил от изумления. - Бабка Олена! - признал он наконец старуху. - Да как ты сюда попала? Старуха покачала головой: - Ошибся, касатик, не Олена я... - Да ты вглядись в меня, старая! - Ивашка приблизил к ней лицо. - Аль не узнаешь меня? Да я ж демидовский беглый Грязнов! - Нет, касатик. Имечко свое я стеряла, давно стеряла! - Да ты вспомни, баушка! - упрямо продолжал атаман. - Под Кыштымом в лесу, на еланке, ты выходила меня. Давно это было, давненько! И как ты, старая, свои косточки сберегла и каким ветром тебя сюда в степь закинуло? Он ласково глядел в глаза старухи, и голос его дрожал. Старуха не утерпела и вдруг залилась слезами. - Ласковый ты мой, сынок! - неожиданно прошептала она. - Неужто из родимых мест примчал? Ах, ты... ах, ты!.. Из черного котелка пахнуло вкусным паром, и беглый проглотил слюну. Зорким оком старуха приметила голодный блеск в его глазах и предложила: - Подсаживайся тут, на вот ложку. Хлебай, голубь!.. Уж прости, без хлебушка живу... - Хлеб есть, баушка. Спасибо за ласку! - сказал казак, скинул шапку и уселся к котелку. От дразнящего пара затрепетали ноздри. Он вынул из переметной сумы кусок черствого хлеба и принялся жадно хлебать степное варево. Старуха хлопотливо вертелась подле него. - Давненько ушла я из Кыштыма, сынок! - пожаловалась она. - С той поры, как злой Демид срыл мою избенку... Вот и убрела я в Челябу, побиралась меж простого народа, а потом до Троицкого пришла. И там добрые люди не дали с голоду умереть. А в прошлогодье услыхала я, что идет степью гроза великая, сам царь-батюшка поднялся против богатеев, вот и пошла я старыми ноженьками правду искать, задумала предстать пред светлые очи его и пожаловаться на Демидов! Да не довелось, видно, тут и помру. А сердце тоскует, ой, как тоскует по родной сторонушке... Помолчав, старуха вдруг придвинулась к беглому и пытливо спросила его: - А тебя, милый, тож каким ветром сюда занесло? Ай сайгаков бьешь? Грязнов утер бороду, прищурился на огонек. Серый пепел подернул пленкой жаркие угли. Было сытно, хорошо. Над ильменями всходило солнце, только земля лежала черной, молчаливой да вдали на кургане высился безглавый каменный идол. - Я, баушка, след ищу! - многозначительно сказал атаман и выжидающе посмотрел на старуху. Она не смутилась и сама спросила: - Ты скажи, сынок, с доброй мыслей бродишь тут аль на послухе у кого? Грязнов признался: - Царя-батюшку ищу. А где сыскать, не знаю. Степь широка, дорог много, а где он - и не знаю. - На что он тебе сдался? - спросила старуха. - Ох, баушка, - вздохнул атаман, - сказывали люди, напал на него Голицын-собака. Кого побил, а кого и пленил. Болит мое сердце: что с ним? Старуха задумчиво посмотрела на огонек. - Не знаю, что и сказать тебе, миленький. Была я в станице, в степной балочке притулилась она, набежал туда казак один из его воинства и оповестил, что сняли осаду, и войско батюшки из Берды разошлось, и пушек-де нет. Ивашка внимательно посмотрел на старуху и подумал: "Ветхая, слабая, а многое, поди, знает!" Он вздохнул и вымолвил вслух: - Вещует мне сердце, что жив он... - Жив! - уверенно сказала Олена, и глаза ее оживились. Своей курьей лапкой схватила она за руку беглого. - Жив он, царь-батюшка, наше прибежище! - со страстью выговорила старуха. - Чую, земля дышит им! Коли служить ему идешь, - торопись!.. - А где же путь-дорога? - спросил атаман. - А ты слушай, что поведаю! - сказала старуха. Придвинувшись к огню и подобрав под себя ноги, она тихо продолжала: - Подле Узяна есть завод, а там речка течет... Речка бурная, многоводная, каменья бьет, швыркает, такая силища! И был там, слышь-ко, царь-батюшка, пушчонки лил, в поход целил. А за ним по следу псы-стервятники, стравить, заарканить удумали красно солнышко. Но он то прознал, пушчонки - на колеса, заводишко предал огню и снялся с места, пошел... Олена перевела дух, закашлялась в долгом удушье. - Куда пошел, поведай! - с нетерпением вопрошал беглый. - Где тот след? - А ты не перебивай, слухай, - тихо сказала ведунья. - Пошел царь-батюшка, а за ним псы - царицыны слуги. И тогда осерчали горы, и воды, и леса на ворогов наших, слышь-ко! В ту пору, как тронулся царь-батюшка в поход, дрогнула вся земелька, поднялась речка и ушла под землю, чтобы не могли из нее напиться людишки, настигающие батюшку. Сплелися леса, загородили им путь, и встали крупные горы... Иди ты на Кухтур-реку, дитятко! Как увидишь каменья сухие на речном безводье, тут и путь начинается. Иди следом, с камня на камень! Дойдешь до того места, где земля опять расступилась и исторгнула из себя воды. И тогда по струйке иди-бреди. И придешь на заводишко... А там царь-батюшка... - То байка, старая! - обиделся Грязнов. - Да и откуда тебе знать все: тут по оврагу только зайчишки бегают да серый волк прокрадется. - Ой, дитятко, торопись в Белорецк! Седай на коня и гони! Быть грому и молонье на степи. Быть!.. Старуха вскочила, лицо ее преобразилось, глаза горели молодым жарким огнем. - И не только волки серые бывают тут, но и ветер-ведун весточки приносит. Пробираются тут степью и беглые и казачишки, а за ними слух идет. Люб ты моему сердцу, ставлю тебя на верную дорожку. Скачи, миленький. Сама бы пошла, да отходилась, видать, насовсем! Голос бабки звучал искренне. Атаман поднялся, поклонился старухе: - Спасибо на том, баушка! Он вскочил в седло и выехал из оврага. Все исчезло за яром: и земляная берлога, и огонек, и ведунья. Только синий дымок чуть приметной струйкой поднимался над черной землей. И нельзя было разобрать: то ли тлеет догорающее степное пожарище, то ли струится нагретый солнцем воздух. Впереди лежала черная пустыня. Сторожили ее на курганах каменные идолы. Атаман свернул от ильменей и поехал прямо на запад, где на далеком окоеме темной громадой вставали Камень-горы. За минувшие осень и зиму в Оренбургских степях произошли большие события. С тех пор, когда 17 сентября 1773 года Пугачев во главе отряда, состоявшего из семидесяти вооруженных казаков и калмыков, с распущенными по ветру знаменами выступил из Толкачевых хуторов, минуло много кровавых сеч и побед. Достаточно оказалось только одной искры, чтобы пламя восстания разгорелось и охватило огромную часть Российской империи. Доведенные нищетой и угнетением до крайнего отчаяния, крестьяне, казаки, заводские люди и башкиры давно представляли готовый горючий материал для крестьянской войны. На другой день после своего выступления, 18 сентября пополудни, Емельян Пугачев остановился в пяти верстах от Яицка. Только за сутки отряд его возрос в три раза. Навстречу Пугачеву из городка была выслана казачья конница и пехота с пушками. Однако и те и другие, сблизившись, не решались вступать в бой. Догадываясь о колебании казаков, Пугачев послал к ним манифест. Командир яицкого отряда Наумов и старшина Окутин отказались зачитать этот манифест казакам. Все просьбы казаков оказались бесполезными, и тогда полусотня конников, подговоренная своими вожаками, отделилась от команды и ускакала в степь к Пугачеву. Это сразу ободрило его, и он решил идти прямо в городок. Тем временем число перебежчиков прибывало с каждым часом. Они и сообщили, что на Чаганском мосту выставлены пушки и защитники городка готовят встречу. Пугачев с воинством повернул влево и решил перейти реку Чаган вброд. Но и Наумов не дремал, он выслал для защиты брода сотню казаков под командой старшины Витошникова. Последний этого только и ждал: вместе с казачьей сотней он перешел на сторону Пугачева. Никем не задерживаемые повстанческие войска подошли к Яицку и остановились на виду городка. Наумов сжег мост и убрался в Яицк. Всю ночь из городка, как вода, сочились перебежчики, усиливая отряд Пугачева, и к утру у него уже насчитывалось четыреста бойцов. Однако у Пугачева не было пушек, и это заставило его задуматься. Яицкий гарнизон состоял из девятисот регулярных солдат, располагавших артиллерией. Не желая терять людей, Пугачев утром обошел городок и направился вверх по Яику. Пройдя двадцать верст по степи, отряд остановился на озере Чистые берега, и здесь Пугачев предложил своему войску принять присягу. Все примкнувшие к нему единодушно закричали: - Готовы тебе, надежа-государь, служить верою и правдою! Отсюда и пошел все больше и больше разгораться огонь восстания. Широкое народное сочувствие и поддержка Пугачева рядовым яицким казачеством сразу сделали его могучим и уверенным. С озера Чистые берега Пугачев прошел на форпосты Генварцевский, Кирсановский и Иртецкий. Форпостные казаки присоединились к повстанцам и захватили с собой пушки. У Пугачева появилась артиллерия. На вечерней заре 20 сентября Пугачев со своим отрядом появился в семи верстах от Илецкого городка. Ночью верный казак доставил в городок манифест "царя Петра Федоровича". Этого было вполне достаточно, чтобы поднять казачество. На другой день утром Пугачев под колокольный звон вступил в Илецкий городок, где на его сторону перешли триста илецких казаков. Пугачевский отряд вырос в грозную силу. Захватив в Илецком городке пушки, порох, ядра и казну, Пугачев устремился к крепостям Нижнеяицкой дистанции. Одна за другой сдавались крепости, не выдержав стремительных ударов повстанцев. 24 сентября Пугачев взял крепость Рассыпную, 26-го - Нижнеозерную, 27-го - после упорного сопротивления разгромил Татищеву крепость, которая являлась опорной базой всей укрепленной линии и имела богатые интендантские склады. В Татищевой крепости на сторону Пугачева перешли шестьсот казаков; кроме того, он захватил здесь исправную артиллерию и много добра: военной амуниции, провианта, соли, вина и снарядов для пушек. Вместе с пушками к Пугачеву перешли и служители, умевшие знатно стрелять из орудий. Выросла грозная сила, которая сметала все на пути. В конце сентября повстанцы взяли крепость Чернореченскую, от которой до Оренбурга оставалось всего двадцать восемь верст. Если бы Пугачев проявил и дальше такую дерзость и пошел бы прямо на Оренбург, он овладел бы им. Административный центр огромного края был не подготовлен к обороне. Городские валы находились в таком состоянии, что во многих местах на них можно было въезжать без затруднения верхом на лошади. Но Пугачев предпочел продолжить поход на Каргалу, где его встретили очень торжественно. И только 2 октября из Каргалы повстанческие войска повернули на Оренбург... Вечером 5 октября 1773 года началась продолжительная оренбургская осада, которая отняла много сил у Пугачева, и здесь он понапрасну потерял драгоценное время. В деревне Берда, названной Пугачевым Новой Москвой, обосновалась огромная армия, которая увеличивалась с каждым днем, и уже к середине ноября у Пугачева насчитывалось пятнадцать тысяч повстанцев, которые расположились пестрым табором около Маячной горы и вокруг самой Берды. Кого только здесь не было! Тут в походных кибитках разместились башкиры и калмыки, в наскоро устроенных шалашах жили беглые помещичьи крестьяне и заводские работные, прибежавшие с Каменного Пояса. Между тем, несмотря на зимнюю стужу и бураны, в степи разыгрались решительные схватки, имевшие огромное влияние на судьбу повстанческого движения. 28 февраля 1774 года из Бугуруслана прямой дорогой на степные яицкие городки и крепости двинулся многочисленный хорошо вооруженный корпус князя Голицына. Кругом расстилалась безмолвная белая равнина, сверкавшая плотным серебристым настом. Дул холодный, пронзительный ветер. Жестокий мороз пробирал до костей. По степи задувала пурга. В белесой мути солнце казалось тусклым, как бы обледеневшим. Ветры и метели замедляли движение солдат. Ночью в снежной пустыне выли волки. Мрак, словно деготь, наполнял степь. Не мелькали в ней заманчивые огоньки, какие встречаешь в зимнюю пору на Руси среди полей, в затерянной деревушке. Ночами войско останавливалось табором под прикрытием кибиток среди бушующей степи. Во тьме еще заунывнее и озлобленнее плясала метель. По балкам и овражине таились занесенные снегом уметы и деревушки, занятые повстанцами. Ватажки их рыскали по зимним дорогам, таились в березовых околках. Но чуялось приближение главных сил противника. Невзирая на опасности, отряд майора Елагина быстрым маршем и беспрепятственно минул деревни Гаевицкую и Яшкину и спокойно расположился на ночлег в Пронкиной. Никто не знал, где кружит сейчас Пугачев. В избушку, где приютился на ночлег майор, прибрел странник. - Никак ночью со степи? - удивленно спросил офицер, оглядывая странного гостя. Крепкий обветренный старик, одетый в полушубок, спокойно отозвался: - Со степи. Это нам в привычку. Густой иней охватил бороду странника, его ресницы, косматую шерсть полушубка. Старик с кряхтеньем стал сволакивать с себя одежду. - Тихо в степи? - не выдавая своего волнения, спросил офицер. - В такую-то погодку не всякий в дорогу тронется. Домой меня сильно потянуло. Кто сейчас будет разгуливать по степи? - поеживаясь, ответил старик. - Известно кто! - многозначительно сказал офицер. - Добрая душа на печи сидит, а перекати-поле и днем и ночью не знает покоя. - То верно, батюшка! - согласился старик. - Только в такую ночку и былинка под снегом спит. Может, кто и бродит, да далеко-далеченько, и благовеста о том не слышно. Добродушно бормоча себе под нос, старик полез на печку. - Ты куда? - строго окрикнул его майор. - Как куда? Прыгает петух на свою насесть, а тут я свойский, - спокойно отозвался дед и накрылся с головой полушубком. Офицер нахмурил брови, сильно клонило ко сну. За дверью псом скулила метель, царапалась в окно. На столе тоскливо потрескивала сальная свеча. Невозмутимая тишина стояла на селе, солдатский говор угас. "Разместились на ночлег, - сквозь дремоту соображал майор. - А как заставы?.." Он недодумал, сон поборол его. Погружаясь в приятное забытье, он раскинул локти и склонил на них голову в грязном паричке... Словно вихрем распахнуло дверь избушки, серым клубком в горницу вкатился морозный воздух. В мути плыли темные тени, о чем-то кричали. Всполошно бил набат. "То сон!.." - подумал в дреме офицер, поджимая ноги. Но сполох не умолкал. В запечье зашуршало, косматый старик выкатился из мути, окрысился. - Леший!.. Леший!.. - закричал в дреме майор и съежился от холода... - Очнитесь, ваше благородие! Беда! - раздался над ухом отрезвляющий голос. Елагин открыл глаза, в изумлении огляделся. Перед ним, вытянувшись в струнку, стоял сержант. - Беда! - дрожащим голосом повторил он. - Воры тут!.. - Как воры? Не может того быть! - прикрикнул майор, и сон мгновенно отлетел. Офицер бросился к печке: странник исчез, словно ветром его сдуло. - Куда ж этот пес девался? - недоуменно спросил майор. Сержант изумленно уставился на командира, не понимая, о ком речь. - Пикеты, ваше благородие, сшибли! К орудиям пробиваются. Как встревоженные птицы, в окно бились призывы набата. Офицер торопливо накинул на плечи плащ, надел треуголку и бросился на улицу. В клубах метели суетились черные тени. Совсем неподалеку, на площади, шла штыковая схватка, с вала, где стояла батарея, ветер приносил неясный гул. "Ах, проклятый старик! - почему-то вдруг вспомнил майор. - Как же так? Откуда взялись воры?" Он никак не мог себе представить, что собравшиеся под покровом ночи и бурана пугачевцы, пребывавшие в селении Сорочинском, быстро проделали форсированный переход в тридцать семь верст и внезапно атаковали отряд. Майор взбежал на вал и остановился пораженный. Подле завьюженных орудий молоденький поручик с горстью людей геройски отбивался сабельками от наседавшей толпы. Странно было видеть, как из мрака рождались все новые и новые бородатые лица с разинутыми ртами... Только теперь понял майор, что нападающие и обороняющиеся орут в воинском исступлении, но вой бурана глушит эти крики. "К резерву!" - было первой мыслью Елагина. Ветер рвал и развевал полы плаща, острый, колкий снег хлестал лицо. Но офицер упрямо и быстро двигался в белесой мути к избе, где, по его догадкам, разместилась рота. Солдаты уже были под ружьем, когда он прибежал к избе. - Вперед, братцы! - крикнул Елагин и повел их за собою на выручку. Впереди кружилась и выла белогривая метель. Из нее, как из пенистого морского прибоя, рождались черные ревущие тени. Густой непоборимой стеной вставали пугачевские отряды с пиками и копьями наперевес. Справа и слева шумел тот же прибой. Очутившийся рядом седоусый сержант схватил майора за полу плаща и закричал в ухо: - Поберегитесь, ваше благородие! Дозвольте нам... Но кругом вместе с метелью бушевали разъяренные люди. - В штыки, братцы! - стараясь перекричать вой бури, взывал голос Елагина. В эту минуту перед глазами взвился столбом белый бурун метели. Из снежной свистопляски вынырнуло знакомое бородатое лицо деда; оно ехидно улыбнулось. - Сюда, братцы, тут он! - закричал охваченный инеем старик. Из ночного мрака, ощетинясь пиками, лезли грузные озверевшие люди. - Не трожь! - закричал сержант, выбежал вперед и заслонил грудью офицера. Налетевший порыв ветра сорвал с его головы треуголку, сержант упал. Орущая толпа набросилась на майора. Отступая, он молчаливо отбивался. Впереди среди копий снова мелькнуло знакомое до ужаса лицо старика. - Это он, братцы! Бей его! - бесновался старик. Десятки копий пронзили тело Елагина и подняли над ревущей толпой... Набат смолк, но крики стали громче и ожесточенней. Оставшийся старшим в отряде секунд-майор Пушкин собрал разбежавшихся солдат и бросил их в контратаку, а сам спокойно уселся на барабане у разложенного костра и стал выжидать событий. Он чутко прислушивался к вою ветра и гулу голосов. - К орудиям! - командовал майор. - Отбить пушки! Пламя костра все ярче и ярче освещало дорогу, по которой метались люди. Когда гул голосов стал стихать, он улыбнулся. "Побежала сволочь! Испугалась штыка!" - удовлетворенно подумал секунд-майор, вынул из кармана кисет и набил трубку. Подхватил из костра жаркий уголек, ласково щурясь, долго перебрасывал его на ладони, потом прикурил и гаснущий уголек отбросил прочь. Сладко затянулся дымком. - Коня мне! - приказал секунд-майор. Ему подвели поджарого гнедого. - Ну, братцы, теперь рубить воров! - сказал он, вскочил в седло и поскакал к эскадрону. Пурга зализывала багряные пятна на снегу, запорашивала выбоины. Ночь все еще была темна, но конники гнали убегающих мужиков по степи и поражали их на скаку палашами, рубя с плеча... Когда взошло солнце и улеглась метель, по белоснежному степному насту всюду чернели порубленные тела. На валу у пушек лежал исколотый молодой батареец-поручик и тяжко стонал. - Не трогайте, братцы, дайте спокойно умереть, - просил он. Кругом, склонив головы, в молчании стояли солдаты. Секунд-майор не вошел в избу, уселся среди улицы на барабане и, потирая руки, поеживался у костра. К нему привели схваченного деда в заиндевелой шубе. - Это ты привел сюда воров? - строго спросил майор. - А хошь бы и я! - спокойно отозвался старик. - Повесить! - сказал офицер и отвернулся от заиндевелого деда. Солдаты, подталкивая в спину, погнали старика вдоль сельской улицы. Под их крепкими шагами поскрипывал морозный снег, а вслед тонким сизым язычком тянулся дымок от костра. Секунд-майор привычным движением нашарил в кармане кисет с табаком и стал прилаживаться закурить. Уведомленный о неудачном сближении войск с неприятелем, князь Голицын начал решительное наступление. Быстрым маршем он достиг деревни Пронкиной, в которой погиб майор Елагин. Угрожающими действиями он заставил повстанцев очистить селение Сорочинское и Тоцкую крепость. Отступая перед сильным корпусом Голицына, избегая расправы, повстанцы жгли селения, уничтожали скот и хлебные запасы. Казаки и поселяне укладывали на возы свой жалкий скарб и, боясь мести, уходили вместе с повстанцами в глубь степи. 17 марта 1774 года корпус Голицына, усиленный отрядом генерал-майора Мансурова, занял Новосергиевскую крепость. Отсюда он доносил главнокомандующему Бибикову: "За чрезвычайною бурею и снегом принужден остановиться, отчего часть большая подвижного магазина еще не пришла. Злодеи не успели также сжечь здешнюю крепость, от наступления корпуса обывателей часть большую с собой гнали к Илецкой крепости. По всем известиям, что я получил, видно, будто имеют намерение зад корпуса тревожить от Илецкой крепости, а из Берды берут свое злодейское войско к Татищевой..." Командующий корпусом князь Голицын не ошибался. Пугачев стягивал свои войска к крепости Татищевой, намереваясь дать решающее сражение. Он прекрасно понимал важное стратегическое значение этой степной крепости, являвшейся ключом для вторжения в глубь казачьей степи. Стоя на крутом берегу реки Камыш-Самары, при впадении ее в Яик, крепость своими бастионами прикрывала узел дорог, уходивших отсюда на Оренбург, на Илецк и Яицкий городок. Пугачев решил удержать крепость за собой. Сколько умения и понимания обстановки проявил он! Откуда что и взялось! Решительным маршем он перебросил все свободные силы из Берды. Своему ближайшему атаману Шигаеву Пугачев строго наказал продолжать осаду Оренбурга, атаману Овчинникову приказал спешить к Илецкой крепости, чтобы тем самым сковать часть сил Голицына, заставив его нервничать и оглядываться на свои тылы. Сам Пугачев в сопровождении полусотни верховых казаков ранним утром прибыл в Татищеву. Не отдохнув, он обследовал крепостные валы и стены. От недавних схваток крепость изрядно пострадала: осели старые бревенчатые стены, местами они зияли проломами. Отсюда, с валов, далеко виднелась плоская степь с редкими буграми. В тот же день все население и гарнизон крепости приступили к укреплению полуразрушенных стен. К высокому бревенчатому тыну дружно и споро присыпали снеговые валы, бабы с коромыслами на плечах бесконечной вереницей весь день к ночь таскали воду, поливая умятый снег. За одну морозную ночь валы обледенели и стали недоступными для противника. С большим знанием дела Емельян Иванович обошел и выбрал места для батарей. Сам же он отобрал из пленных канониров и солдат добрых артиллеристов. Вместе с ними обошел окрестную степь, отметил кольями хорошо поражаемые из орудий места. К вечеру все пушки угрюмо смотрели жерлами на запад, откуда поджидались войска князя Голицына. Весь день хлопотал Пугачев; его можно было встретить у бастионов, в городке, на речке, откуда бабы брали воду. До всего он доходил сам, ничего не упуская своим зорким глазом. За ним бегали толпы народа, стараясь заглянуть ему в лицо. Сидя на высоком поджаром дончаке, Пугачев запросто раскланивался с народом. Его слегка косоватые глаза сияли. Поглаживая черную, с сильной проседью бороду, он кричал толпе: - Порадейте, детушки! Послужите мне, государю, своей храбростью, а я не забуду вас вольностями и жалованием. Народ радостно размахивал шапками: - От души порадеем, государь! Все за тебя выступим! Веди нас!.. На душе Пугачева было спокойно. Понимал он: силен его противник. Но неутомимый народ, всюду радостно встречавший его криками, вселял уверенность в свои силы. Объехав в последний раз валы и крепость, он вызвал Ивана Почиталина, своего секретаря, и продиктовал ему приказ: "В тот день, когда наш ворог пойдет на Татищевую, - блюсти совершенную тишину и чтобы люди всячески скрылись, дабы не видно было никого, и до тех пор к пушкам и каждому к своей должности не приступать, покуда князя Голицына корпус не подойдет на пушечный выстрел ядром". Приказ этот прочитали во всех сотнях и населению. В крепости водворилась тишина. Люди держались по-особенному, торжественно, понимая, что близится решительный час. Трудно было обмануть князя Голицына этой маленькой хитростью, но все же он долго не мог узнать о силах повстанцев. Заняв Переволоцкую крепость, Голицын на следующий день - 21 марта - сам отправился на поиски к Татищевой. Стояла еще утренняя темь. Рассыпавшиеся по оснеженной степи разъезды близко подобрались к крепости. Чуть-чуть засинело на востоке, кругом простиралось пустынное молчаливое поле, тишина стояла и в темнеющем городке. В сизом зимнем рассвете слышны были только петушиные переклички, даже ранние дымки не курились над хижинами. Походило на то, что крепость и впрямь была оставлена повстанцами без боя. Однако князь Голицын не довольствовался поисками своих разведчиков. С рассветом он незаметно проехал на отдаленный холм и весь день терпеливо наблюдал за крепостью. И как ни притих городок, все же в конце концов улавливалось в нем скрытое движение. На ярком солнце отчетливо сияли возведенные снежные валы. Голицын пришел в изумление. "Сколь много воинского умения! Понимающий человек!.." - похвалил он Пугачева. Для Голицына стало ясно: в крепости таятся повстанцы, но сколько их - оставалось загадкой. "Хитер, хитер, лиса!" - покачал он головой и про себя решил на другой день атаковать противника. На рассвете 22 марта из Переволоцкой крепости выступил авангард под командой полковника Юрия Бибикова. Кругом простиралось безмолвие, нарушаемое только ржанием коней да позвякиванием удил. Спустя два часа в синем рассвете в речной излучине встали неясные очертания крепостных валов. Приблизившись на близкое расстояние, полковник выслал к Татищевой казачий разъезд. Держась настороже, конники быстро доскакали до самой крепости. Из-за дальних оснеженных бугров в морозном тумане поднималось солнце, освещая тихий, словно вымерший городок. - А что, братцы, и впрямь крепость брошена злодеями! - сказал старшой, чубатый, с серьгой в ухе казак. Разведчики переглянулись. Тишина казалась им коварной. Словно чуяло их сердце, что в эту самую минуту, когда они на рысях подъезжали к городскому валу, за ними внимательно следили десятки глаз притаившихся за тыном людей. Сам Пугачев, прислонясь к щели в заплоте, зорко разглядывал казаков. Между тем осмелевшие разведчики решили подскакать к самым крепостным воротам. Только что они тронулись вперед, как в это мгновение ворота чуть-чуть приоткрылись. Из крепости навстречу казакам вышла статная румяная казачка в теплом шушуне. В руках, на расшитом полотенце, она держала хлеб с солью. Молодка степенно поклонилась казакам. - Милости просим, дорогие гостюшки! - сказала она певучим голосом, и лукавые глаза ее пытливо забегали по казачьим лицам. "Хороша баба!" - единодушно похвалили казаки молодку. - Скажи, милая, сколько злодеев в крепости? - спросил старшой. - Что ты, милый! Были вечор, да сбегли, как прослышали про князя Голицына. Ждем пресветлого князя к себе. Вступайте, казачки, в крепость без всякого опасения! Осмелевший старшой принял от бабы хлеб-соль, махнул своим рукой: - Айда, ребятушки, заглянем, что за воротами творится! Молодка пугливо оглянулась и отбежала с дороги. Казаки смело подскакали к воротам. - Ох, братцы! - крикнул старшой и разом осадил коня. В крепости за валами колыхались пики, теснились ряды готовых в битву. - Обманула, подлая! - заорал чубатый казак и, взмахнув плетью, бросился за бабой. Ворота с шумом распахнулись, и пять пугачевцев на добрых степных конях бросились на разведчиков. Двое из казаков, быстро повернув коней, ускакали. Третий - старшой - неожиданно оказался перед самим Пугачевым. Разгоряченный дончак ударился грудью о грудь казачьей лошади и рассвирепел. Конское злобное ржанье огласило снежную равнину. Казак схватился за клинок, но Пугачев опередил его, пронзив пикой. Конник, охнув, схватился рукой за гриву коня и стал медленно сползать на землю. Его гнедой остановился словно вкопанный и, склонив голову, стал обнюхивать сбитого хозяина. Прибежавшие из крепости мужики подхватили казака и уволокли его в городок. Там вернувшийся из погони Пугачев пытался допросить его, но казак изнемогал от раны. Ослабевшим голосом он прошептал, угрожая: - Берегись, вор!.. - Сколько войска привел князь? - в упор разглядывая казака, спросил Пугачев. - Ты кто такой? - глухо спросил умирающий. - Я государь Петр Федорович. Как ты смел поднять руку на меня? Собрав последние силы, казак приподнялся и жадно впился в лицо Пугачева. - Прост больно, - в раздумье сказал он, ни к кому не обращаясь. - Видать, все же добрый вояка, с маху ссадил меня!.. Эх... Две мутные слезы выкатились из-за полузакрытых ресниц. Казак прошептал: - Так и быть, тебе скажу... Пришли сюда тыщ пять пехоты да пушек семьдесят. Чуешь? Голос его упал до шепота, он хотел что-то сказать, но поник головой, и мелкая дрожь побежала по его телу. - Отходит! - спокойно сказал Пугачев и истово перекрестился. - Отпеть по-христиански... Тем временем весть, принесенн