ятной Сибири. В глубоких падях лежали притихшие заводы, не дымили домны, простиралось над ними чистое белесое небо, а вокруг - пушистые снега. По скатам гор виднелись заводские селения. Во вторую ночь пути в небе вспыхнуло и постепенно погасло зарево. Лишь облака, плывшие над каменным хаосом гор, нежно порозовели от еще тлевшего внизу пожарища. - Ну, теперь свои близко! - полной грудью вздохнул Грязнов. Задолго до подхода к Чесноковке ватага жигарей почувствовала близость пугачевского стана. По торным дорогам и тропам тянулись толпы заводчины, они, как первые вешние струйки с гор, вливались в работную ватажку. На пути стали встречаться конники. К полудню ватажка выбралась из чащоб, разом расступились горы, распахнулся лес, из туч брызнуло солнце, и яркое сверкание озарило укрытую снегами широкую понизь. Среди наметенных сугробов тонуло обширное селение. К сумрачному небу вились дымки. Ветер донес запах жилья, собачий лай. Жигари прибавили шагу. Сидя на коне, Ивашка издалека заметил неладное. Впереди расстилалось поле; в полуверсте от сельской поскотины двое пеших наскочили на проезжего конника и сволокли его в снег. - Никак тати? - показал вдаль бомбардир и стегнул конька. Два дюжих казака, не стесняясь набежавших конников, вытряхнули поверженного пленника из добротного полушубка. - Да что вы, братцы? - взмолился проезжий. - Да я ж тут свой!.. - Попина в свои лезет! Скидывай пимы! - озоровали казаки. - Да ведь тут разбой! Непорядок это! - не стерпел бомбардир и гаркнул на все поле: - Стой, окаянные! Что вы робите? - Отстань, пес, - огрызнулся станичник. - Не видишь, что ли, попа облегчаем... Скидывай, долгогривый, пимы! - накинулся он на поверженного, но и рук не успел протянуть, как Грязнов огрел его плетью. - Расходись, остуды! - злобясь, закричал Ивашка. - Это что же удумали? Под носом у атамана свой народ обижаете? Брысь, окаянные! Завидев бегущих на подмогу жигарей, казачишки подались прочь. Грязнов соскочил с коня и шагнул в сугроб. Из снега поднялся долговязый жилистый поп. Беглый вытаращил глаза: разом вспомнил тайгу, Кыштым... - Савва!.. Отец Савва! - Я самый и есть! - добродушно отозвался поп. - Но кто же ты? Что-то не упомню тебя. - Я беглый демидовский. Из лесных куреней. Может, и вспомнишь Ивашку Грязнова. - Не помню. Мало ли у Демидова работных, но чую, добрый ты человек! - искренним тоном отозвался Савва. Набежавшие жигари с удивлением разглядывали священника, одетого по-крестьянски. Он поднял и отряхнул от снега отбитый полушубок и облачился в него. Ивашка взобрался на коня и крикнул своим молодцам: - Братки, это бунташный поп! Нужный он человек!.. А я, батюшка, из Сибири к хозяину еду и народ привел. Хочется нам хоть одним глазком глянуть на него и перемолвиться словцом о деле. Священник подтянулся, окинул ватажка проницательным взглядом. - Его величество государь Петр Федорович далече пребывает от сих мест. А дела тут вершит его сиятельство граф Чернышев, - твердо ответил иерей. - Ой ли? Сказывали, тут атаман Зарубин проживает! - разочарованно отозвался Ивашка. - Молчи! - пригрозил поп. - Вороги его сиятельство кличут Чикой, а нам доподлинно ведомо, что он граф. Веди богатырей! Ко времени подоспели, молодцы! - Это мы и без тебя, батя, ведаем! - нахмурился солдат. - Дело у нас военное, и команду знаем. Веди! Ивашка в сопровождении священника повел углежогов в село. После лесной тишины жигарей поразило многолюдье. Они с удивлением разглядывали село. На улице суетился народ, скакали конные. В домах было шумно. Из окошек и ворот выглядывали любопытные бабы, малые ребята. Сбежавшиеся станичники, в свою очередь, глазели на черных от копоти, оборванных людей. - Что за черти? Откуда только и взялись! Но заводчина встретила своих радостно и приветствовала криками, размахивала ушанками. Грязнов, подбоченясь, выступал на коне впереди своей ватаги. Рядом с ним ехал бомбардир. Ему было лестно и любопытно. Кругом словно в котле кипело. Дворы и проулки были запружены санями, подле галдели люди. На площади перед церковью горели костры: заводчина готовила пищу. Селение походило на великое торжище. Кого только тут не было! Казалось, сюда сбежались со всего Урал-Камня, съехались со степного Яика, собрались даже с дальних лесных углов Башкирии. Больше всего было здесь уральской заводчины. Из многих горных заводов можно было встретить людей: из Белорецка, из Сатки, из Косотура, Миньяра... Их нетрудно было узнать по землистым лицам, по жилистым корявым рукам, опаленным у домен бородам, по сутулости, полученной в результате тяжелого непрерывного труда. Немало встречалось тут и приписных мужиков, беглых, крепостных; они узнавались по убогой крестьянской одежде - рваным зипунам, дерюжным сермягам и лаптям... Суетились у котлов ордынцы: косоглазые киргизы в верблюжьих бешметах и малахаях. Варили конину скуластые башкиры в остроконечных рысьих шапках. Бродили по улице лихие яицкие казаки - сильные и драчливые станичники, одетые в добрую казацкую справу. Собралась беглая голытьба, гулящие люди, сибирские варнаки и все через край хлебнувшие соленого горя, прошедшие огонь и воду, испытавшие барский гнет, плети, кабалу и тяжелую рекрутчину. Ныне все эти люди шумным потоком устремились в Чесноковку, где становились под знамена Пугачева, верстались казаками. Они прибывали каждый день, увеличивая пугачевское войско. Ивашка с любопытством разглядывал воинство, и в сердце его крепла уверенность в правоте затеянного дела. "Сермяжная Русь поднялась ноне! Как после этого устоять барам!" Отец Савва указал на высокий дом: - Туда веди жигарей. Там сам батюшка граф пребывает. - Погоди чуток, милый! - тихонько сказал солдат и глазами поманил Грязнова в сторонку. Они отъехали, и бомбардир просительно посмотрел на беглого: - Родной ты мой, связали мы жизнь нашу одной веревочкой. Ни тебе, ни мне назад ходу нет. Пойдем сейчас к этому самому графу, чую, свой он человек. Вот и скажи ты ему про меня, что я не приблудный сын, а бомбардир, русский солдат. Глаз у меня верный; фрунт держать учен и другим воинским премудростям обучен. Незадарма шпицрутенами секли не раз... Буду верой и правдой служить, но пусть оставят при тебе! - Добро! - охотно согласился Грязнов. - Быть тебе, Федор, моим военным советчиком и первым бомбардиром. - Уж не бойся, не подведу! - твердо пообещал солдат. - Верю, и потому будет так, как просишь! Они повернули коней к высокому дому. Проехали мостик, переброшенный через незамерзающий ручей, и очутились у строений. У забора топтались привязанные кони, гомонили толпившиеся казаки. Перед домом стояли две виселицы. Беглый в страхе отвел глаза, по сердцу побежал неприятный холодок. - Ништо, это только в первый раз страшенно зреть, а после обвыкнется, - угадывая его мысли, успокоил отец Савва. - По чиноположению своему я многих грешных тут напутствую в дальний и необратимый путь. Освобождаю мир от скорпионов. Айда за мною! - вскричал поп и взошел на крыльцо. В горнице шумно толпились казаки. Они бесцеремонно разглядывали пришедших. - А куда этот на деревяшке прет! - с насмешкой спросили они. - Ты не смейся. Без ноги, да с головой! - не смутился бомбардир, отряхнул снег у порога и шагнул следом за Грязновым в избу. За столом сидел кряжистый бородатый детина в казачьем чекмене. Отец Савва тихонько толкнул Грязнова и поклонился атаману: - Ваше сиятельство, еще ватага к нам прибыла! Серыми пронзительными глазами Чика уставился в беглого. - Кто такие? - строго спросил он. - Демидовские жигари, пришли под высокую руку государя, - с достоинством поклонился Ивашка. - Добро! Ко времени подоспели! Садись, молодцы, гостями будете, - радушно пригласил атаман. Казаки потеснились, дали прибывшим место. Бабы-стряпухи подали на стол миски, полные горячих жирных пельменей. Появились и штофы с вином, поднялся говорок. Атаман налил чары, одну, большую, пододвинул Грязнову. - Во здравие государя! - поднял чару Чика и поклонился гостям: - Начнем с богом! Казаки дружно осушили чары. Не отстал и беглый. - Эк, по всему видать, и ты добрый питух! - весело прищурил глаза атаман. - Это добро. Кто чару пьет, тот и в драке лих... Э, да ты еще не казак! - Он схватил Ивашку за волосы и засмеялся. Беглый смутился. Сидевший рядом с ним атаман дружески хлопнул его по плечу. - Ничо, не горюй, друг! Враз в казаки поверстаем! - Он пошарил в углу, достал ножницы. - Нагнись! Беглый покорно склонил голову. Атаман проворно подстриг его под кружок. - Ну вот, и казак ныне! - весело произнес Чика. - А теперь выпьем за поверстанного! - Ваше сиятельство! - вдруг возопил солдат. - А меня что же обошли! - Да куда тебя на деревянной ноге! - отмахнулся Чика. Солдат потемнел, просительно посмотрел на Грязнова. Беглый понял и весело сказал атаману: - То не простой человек. Он первый бомбардир. - Бомбардир! - изумленно вскричал Чика и уставился в солдата. - Да что ж ты промолчал. Пушкари да бомбардиры у батюшки царя Петра Федоровича ныне первые люди! Верстай и его в казаки! - предложил атаман, и солдату Волкову тоже подстригли волосы под кружок. В избе стало шумно, гомонили все. Потные от жары бабы-стряпухи проворно меняли миски с пельменями да подставляли штофы. Распахнув чекмень, Чика разглаживал бороду да подбадривал атаманов: - Послужим, братцы, верой и правдой батюшке государю! Побьем всех ворогов! На слом возьмем! - На слом! На слом! - подхватили атаманы. Грязнов и бомбардир неделю пробыли в Чесноковке, и каждый день атаман приглашал их к обеду. Пугачевский полковник кормил гостей изобильно. С раннего утра множество поселян из ближних и дальних слобод приходили на поклон к Чике, и каждый приносил ему дар: кто гуся, а кто поросенка. В амбаре стояли бочки с вином. Казаки потихоньку пили хмельное, но атамана побаивались. Народ любил его за справедливость и заботу о простых людях. Приказано было всем атаманам и старостам народ в обиду не давать, наборы среди жителей производить равномерно, а женкам и детям ратных людей, пребывающих в походе, отпускать провиант из казенных и мирских магазинов. В каждом селении и заводе был поставлен свой атаман или староста. Они рассылали разъезды, держали на дорогах заставы и зорко следили за каждым проезжающим. Всех своевольцев и грабителей атаман нещадно карал батогами. Шли к нему попы, он встречал их почтительно и склонял на свою сторону. Многие из них среди народа восхваляли "государя-батюшку". Из Осы приехал с поклоном воевода, привез пушку, бочку пороха и два воза медных денег. Чика принял дары, приказал воеводе по-казачьи остричь волосы: - Будь ты отныне казак, а не воевода! Полно тебе мирскую кровь-то сосать!.. Каждый день в Чесноковку подходили новые и новые толпы повстанцев, атаман верстал их в казаки. Меж тем из-под Красноуфимска прискакал гонец с радостным сообщением: Салават Юлаев со своими башкирами занял городок. Атаман задумался, дерзкие мысли пришли ему в голову: решил он захватить Кунгур да Челябу. Поручил он табынскому казаку Ивану Кузнецову принять начальство над башкирами и вести их в пермскую землю. Тут и Грязнову выпало счастье: вызвал его атаман, долго вглядывался в него пытливо, наконец сказал: - Вижу, верный ты человек! Сослужи государю-батюшке службу: веди свое воинство на Челябу, преклони ее к нашему делу! Грязнов не утерпел, подошел к атаману, обнялся с ним. Не мешкая, Ивашка с бомбардиром подняли свое воинство в поход. За околицей мела пурга, выл злобный сиверко. Но демидовские жигари, не страшась ни мороза, ни ветра, бодро тронулись по сибирской дороге на Челябу. 3 В Челябу из слободы Кундравинской прискакал купецкий сын Ануфриев и насказал разных страхов. От него узнали, что пугачевские войска заняли крепости Чебаркульскую и Верхнеуральскую. Купецкий сын заготовлял овес для торговлишки, когда пугачевцы подошли к слободе Кундравинской. Население, разодевшись во все праздничное, толпой вышло им навстречу. Слободской поп приказал ударить в колокола и собрал причт, чтобы поднять иконы и хоругви для встречи атамана Грязнова. Из-за горы показались пугачевские войска. Впереди ехал сам Грязнов - кряжистый, русобородый. На нем расстегнутая крытая шуба, под ней бешмет, обут атаман в сапоги, на голове шапка-чепан, опушенная лисицей. За ним шли четыреста бойцов с семью чугунными пушками: Бомбардир Волков любовно оглядывал их, прислушивался и время от времени покрикивал команде: - Поглядывай за голубушками! Поравнявшись с толпой слобожан, пугачевский атаман крикнул: - Здорово, детушки! Толпа дрогнула и закричала "ура". По занятии Кундравинской повстанцы разбили царев кабак, атаман забрал в свою войсковую казну деньги из конторы и пожег все бумаги: кабальные и долговые записи. Вечером кундравинцы присягали "императору Петру Третьему". Ночью спрятавшийся от расправы под стог сена купецкий сынок Ануфриев вылез и, побросав заготовленные возы с кулями овса, сбежал в Челябу... На другой день в Челябу прибыла рота тобольского батальона и с нею полевая артиллерия под начальством подпоручика Федора Пушкарева. Челябинский бургомистр встретил войска хлебом-солью. Роту на постой разместили на посадье, а орудия полевой артиллерии установили на площади против воеводского дома. Алексей Петрович вызвал к себе Пушкарева, расспрашивал его о драгоценном здоровье Чичерина. Тем временем, пока шла официальная беседа, толпа казаков собралась возле расставленных орудий и с любопытством разглядывала их. Старый канонир стал отгонять их прочь. Высокий, с окладистой бородой казак Михаил Уржумцев толкнул плечом канонира и крикнул: - Сторонись, дай я покажу, как палят!.. Он проворно бросился к пушке и быстро повернул ее на город. Часовые накинулись на зачинщика, но бывший тут же хорунжий Наум Невзоров закричал: - Казаки, пора действовать! Казаки мигом окружили орудия и повязали часовых. Солдаты тобольской роты со страху разбежались кто куда. Восставшие повернули пушки на город, приставили к ним своих часовых с зажженными фитилями, грозя в щепы разнести Челябу. Толпа устремилась к воеводскому дому. Два воеводских холопа выскочили из сеней со старыми мушкетами и дали залп, но казаки стащили их за полы с крыльца и обезоружили. Воевода выглянул в окно и ахнул. От страха он упал на четвереньки и пополз под кровать. Ворвавшиеся в горницу казаки извлекли его оттуда за ноги и потащили в казачью войсковую избу. Он упирался, но казаки били его прикладами и орали: - Иди, черт, мы еще с тобой поговорим! Подпоручик Пушкарев, услышав шум и крики у воеводской канцелярии, быстро сообразил, в чем дело. Он бросился на посадье. Угрозами он собрал полсотни штыков и внезапно окружил оставленных у пушек часовых-повстанцев. Овладев орудиями, подпоручик быстро навел их на возмутителей и, выстроив в команду, со штыками наперевес пошел к войсковой избе. Восставшие заволновались и стали разбегаться. Казак Михаил Уржумцев, размахивая дрекольем, кричал: - Куда? Куда, остуды, да мы их!.. Но его из-за крика не услыхали. Только хорунжий Невзоров с горсткой вооруженных казаков отчаянно отбивался, но тут к Пушкареву подоспели артиллерийские офицеры и купеческие сынки, и хорунжий Невзоров с горсткой людей, отстреливаясь, отступил. Воеводу немедленно освободили. Господа офицеры, рекруты, купецкая дружина и даже канцелярские служители весь день ловили по городу и на посадье мятежников. Задержали шестьдесят три повстанца. Казак Михаил Уржумцев, отрезанный от своих, убегал через площадь к воеводскому дому. Он забежал во двор, размахнулся, метил прыгнуть через дубовый тын, но, пораненный и очень ослабевший, не смог. Тогда, не мешкая, он бросился в раскрытые ворота сеновала и стал зарываться в сено. Тут его и схватили. Вечером того же дня, по указу воеводы, избитого казака Михаила Уржумцева привели в воеводскую канцелярию и подвергли строгому допросу. Отхаркиваясь кровью, казак на вопросы огрызался. Держал он себя дерзко. Уржумцев показал, что он, как и все казаки, ненавидит воеводу и прочих душителей народа, что он ходил с челобитьем к батюшке императору Петру Третьему, от которого в Челябу с указом выслано четыре человека. Где эти люди, он, Уржумцев, не знает, а хоть бы и знал - все равно не сказал бы! Казака снова истязали, но, избитый до полусмерти, он не сдавался. - Все равно хорунжий Наумка Невзоров с казаками придет! Воеводу, дворян и купцов передушит и Челябой завладеет!.. Как ни мучили казака, он стоял на своем. После долгих, нестерпимых пыток через семнадцать часов храбрый казак Михаил Уржумцев умер. Бежавший после неудачного восстания хорунжий Наум Невзоров объехал пригородные селения и, поднимая казаков, собрал отряд в сто шестьдесят сабель. В ночь на 7 января Невзоров с отрядом подошел к Челябе. Отличаясь необыкновенной храбростью, он лично подъезжал к самым пикетам, расставленным Пушкаревым. Сажен за десять Невзоров перекликался с караульными: - Бросай ружья, пускай в город! Идет государева сила в сорок тысяч!.. Караульные отвечали: - Уходи, стрелять будем!.. Перекликаясь, хорунжий все ближе и ближе пододвигал свой отряд. Заметив это, Пушкарев выставил на валу два орудия и спешно подвел тобольскую роту. Хорунжий Невзоров повернул свой отряд и в ту же ночь отправился в Кундравинскую. Пугачевский атаман Грязнов принял старого приятеля Невзорова радушно и велел накормить отряд. Дав небольшой отдых людям, он со своими войсками и с отрядом Невзорова под утро двинулся к Челябе. Утром 8 января пикеты, охранявшие подходы к городу, обнаружили, что Челяба обложена пугачевцами. Штаб Грязнова поместился в двух верстах от Челябы, в деревне Маткиной. В тот же день в воеводскую канцелярию явился крестьянин Воскресенского завода Микеров и объявил, что прислан к товарищу исетского воеводы Василию Ивановичу Свербееву от самого Грязнова. Свербеев тотчас принял посланца. Микеров вручил ему воззвание атамана. Однако товарищ воеводы не удовлетворился этим, велел немедля в своем присутствии обыскать гонца. Мужика разоблачили, сняли с него пимы и в них нашли грамоту ко всем "жителям и всякого звания людям". Свербеев прочел обе бумаги, поморщился и велел мужика отправить в подвал. Под вечер Свербееву донесли, что хотя грязновского человека и упрятали, однако посадским людям и прочим известно то, что написано в грамоте пугачевского посланца. 9 января воевода проснулся от пальбы из пушек. Атаман Грязнов, не получив от Свербеева ответа на свое послание, открыл по Челябе огонь из пяти пушек. По пригоркам разъезжали повстанцы, цепочка пеших башкир спускалась в долину. Из Челябы загремело восемнадцать орудий, стремясь отогнать противника... Четвертый день лежал избитый воевода в постели. Ныли спина, ноги, под глазами темнели синяки. Воевода приказал регистратору заготовить пакет с копией манифеста государыни от 29 ноября 1773 года, а когда пакет с печатями был готов, вызвал к себе дворового Перфильку. - Ну, холоп, - строго, но вместе с тем и милостиво обратился к нему воевода, - пришла пора, сослужи царице-матушке службу... От пушечной пальбы дрожала воеводская изба. Перфилька при каждом залпе крестился. Воевода не спускал глаз с дворового человека: - Оседлают тебе доброго коня, отвезешь пакет тому злодею, что из пушек палит. - Государь ты мой, батюшко, - нежданно-негаданно бухнулся в ноги Перфилька. - Мне эстоль годков перемахнуло, и конь добрый, почитай, разнесет меня, и очи мои слабые - стеряю пакет... Батюшко мой, ежели послать кого помоложе... На лбу воеводы надулись жилы. Он спустил ноги с постели, строго прикрикнул: - Наказываю ехать тебе! Никому боле! Слышишь ты, сыч? Обрядили Перфильку в овчинный тулуп, напялили на ноги теплые пимы и усадили на матерую казачью кобылицу. Солдаты вывели всадника за крепостные ворота, капрал хлопнул кобылицу по крупу, и она понеслась. Кругом грохотали пушки. "Осподи, осподи, вот когда конец!.. Не чаял, не гадал", - испуганно думал старик. Только он спустился в овраг, как его окружили башкиры. Старик соскочил и стал обнимать их, лез целоваться: - Слава те осподи, не убили! Жив, целехонек! Веди к вашему енералу!.. Старика привели в деревню Маткину и доложили атаману, что из Челябы прибыл переговорщик. Атаман сидел в горнице за столом в красном углу, острижен по-казацки, бородка русая, глаза голубые, веселые, смеются. - Ну как, старче, добрался? Не растресся дорогой? Может, чарку выпьешь? Совсем растерялся старик, однако с дороги хватить бы неплохо. - Премного благодарен, - поклонился Перфилька атаману. Тот мигнул хозяйке, она проворно полезла в ставец, достала оттуда штоф зелья, налила чарку. Огонь побежал по стариковским жилам... "Вот так енерал, сразу видать доброго человека!" - подумал Перфилька и попросил ласково: - А нельзя ли, хозяюшка, вторую? Атаман между тем вскрыл пакет, приказал прочитать манифест царицы и густо покраснел: - Вот как!.. Дело шло к вечеру. Пушки замолчали, пугачевцы отступили на ночлег к деревне Маткиной. Атаман все еще сидел в той самой горнице и диктовал попу Савве ответ челябинскому воеводе. Он был зол, быстр на слова, и гусиное перо в руках писаря трещало от спешки. Атаман предлагал воеводе сдаться и для этого прислать из Челябы нарочных из знатных персон, обещая отпустить их обратно. Ответ был готов, вызвали Перфильку. Сытно поевший, захмелевший, он, притопывая, подошел к столу и, заглядывая атаману в глаза, умильно попросил: - Ваше енеральское степенство, нельзя ли мне, холопу, при ваших солдатах остаться? - Что, аль хозяйка по душе пришлась? - улыбнулся атаман. - Все: и баба и то, что холопьев людями тут почитают! Дозвольте... - Нет, старче, отвези раньше депешу воеводе... Усадили Перфильку опять на кобылу и погнали к Челябе. У крепостных ворот из-за оснеженного омета выскочили люди в бараньих шапках и стащили Перфильку с коня: - Хватит, филин, доехал, а нам конь в самый раз!.. - Злодеи, ворюги! - плевался Перфилька. - Ну и пес с вами, коли так, я все равно пешком к енералу вернусь... Не получив ответа от воеводы, атаман Грязнов с пятью тысячами повстанцев при восьми орудиях повел решительное наступление на Челябу. Пять часов длилась пальба из пушек. Наскоро сколоченные отряды не привыкли к маневрированию. Грязнов на мохнатой башкирской лошади появлялся в разных местах, подбадривая воинство криками, но полевая артиллерия из Челябы без умолку слала ядра, разгоняя нападающих. Однако за все время у повстанцев были убиты только две лошади, народ же оставался цел и невредим. Хорунжий Невзоров несколько раз добирался до стен Челябы. - Сдавайтесь! - кричал он. - А то поздно будет! Царь-батюшка шлет помощь! Его отгоняли ружейным огнем. Дважды раненный, неустрашимый хорунжий продолжал подъезжать под стены и сманивать солдат. Рекруты, засевшие у заплота, восхищались хорунжим: - Храбер, бес! - Видать, за правду на рожон лезет! - А то с чего бы! Подпоручик Пушкарев заметил, что рекруты палили свинцом не по хорунжему, а в небо. "Добрый солдат, эх, жаль, куда подался!.." - с досадой подумал он о хорунжем, но тут вспомнил присягу и закричал: - Бей изменника! Коллежский асессор Свербеев вертелся тут же у градских ворот. Он подошел к подпоручику Пушкареву и, потирая руки, предложил: - А что, ежели обманом замануть соколика? - Я человек военный, обманом не действую! - сухо ответил подпоручик, круто повернулся и пошел вдоль заплота. Свербеев развел руками и с укоризной покачал головой. - Подумаешь, какие нежности, а ежели вас, господин подпоручик, вздернут на пеньковой веревочке? Ась?.. Он подошел к капралу и уговорил его отворить крепостные ворота. Когда хорунжий Невзоров вновь: подъехал и стал убеждать часовых пропустить его, ворота вдруг заскрипели и распахнулись. - За мной! - крикнул хорунжий. - Айдате! И проскочил в крепость... Но в то же мгновение ворота за конником быстро захлопнулись. Часовые бросились к хорунжему, стащили его с коня и связали... К вечеру пальба опять смолкла. Пугачевцы отошли от Челябы. Хорунжего Невзорова доставили в острог, и Свербеев наказал учинить над ним строгий розыск. Под жестоким битьем плетьми хорунжий скрипел зубами, разум его помутнел, но он ни единым словом не обмолвился. Так и погиб в застенке. Ночью 11 января атаману Грязнову донесли, что на Челябу с юга, со степей, двигается отряд генерала Деколонга. К утру пугачевские войска отошли к деревне Шерстневой, где командиры устроили совещание. Осторожный атаман решил до выяснения сил генерала Деколонга отступить к Чебаркульской крепости. 13 января генерал Деколонг с двумя легкими полевыми командами [полевая команда в те времена состояла из пятисот человек пехоты, конницы и артиллерийских служителей] подошел к Челябе. Версты за три от крепости его встретили небольшие конные ватажки башкир. Они быстро передвигались с места на место и недружно отстреливались. Сибирский губернатор Чичерин уведомил генерала, что в Челябу прибудут орудия, предназначенные для оренбургской линии. Деколонг, не подозревая, что в Челябе осадное положение, проник в город с десятою и одиннадцатою легкими полевыми командами, с тем чтобы присоединить к себе орудия и учинить поиск над мятежниками. За воротами крепости генерала Деколонга встретил воевода Веревкин. Старики облобызались. - Сам господь бог послал Челябе спасение, - воскликнул воевода и прослезился. Чебаркульская крепость была занята пугачевскими отрядами 5 января 1774 года. Духовенство и население крепости встретили пугачевцев крестным ходом с поднесением хлеба и соли. 6 января в крепости, на реке Миассе, состоялось крещенское водосвятие. Провозглашали многолетие государю Петру Федоровичу. В крепости пугачевскими отрядами был забран порох и пять пушек. В то время когда генерал Деколонг строил проекты дальнейших поисков пугачевцев, атаман Грязнов произвел переформирование отрядов, усиленно обучал их пешему и конному строю, стрельбе из ружей и пушек. Конные башкиры то и дело привозили свежие новости из-под Челябы. Окрестные деревни ждут не дождутся повстанцев, а генерал Деколонг засел за челябинские стены и вылазок не делает. В конце января атаман Грязнов с армией в четыре тысячи человек выступил из Чебаркуля по челябинской дороге. 30 января утром высыпавшие на вал жители Челябы увидели на ближайших холмах скопление конных и пеших пугачевцев. По дорогам, ведущим в Челябу, рыскали небольшие партии и останавливали идущие в город подводы с грузом и провиантом. В город были пропущены только крестьянские подводы, да и те без груза. На другой день капрал из роты подпоручика Пушкарева поймал из высланного пугачевцами дозора крестьянина Калину Гряткина. Калину тотчас препроводили в воеводскую канцелярию. Допрос учиняли товарищ воеводы Свербеев и сам его превосходительство генерал Деколонг. Глядя волком из-под мохнатых нависших бровей, мужик долго запирался. Только под битьем плетьми он показал, что к Челябе подошел с воинством сам атаман Грязнов, жительство атаман имеет в деревне Першиной. Штаб атамана Грязнова действительно остановился в шести верстах от Челябы, в деревне Першиной. Каждый день в избу, в которой жил атаман, прибывали крестьянские депутации, просили принять их под его покровительство. Приходили депутаты из Карачельского форпоста, из села Воскресенского, слободы Куртамышской и прочих окрестных с Челябой селений. Атаман принимал их, сидя в красном углу в чистой горнице. На нем был нарядный суконный бешмет, яловичные сапоги. Русая борода расчесана. Был он доходчив и приятен в разговоре. Депутатов обласкал, допытывался об их жизни и просил выслать на помощь казаков. Вечером 31 января сотники собрались в избу к атаману для неотложных дел. За окнами на выгоне тлела колкая пурга. За стеной, под поветью, ржала кобылица, лошади мерно хрупали овес. На улице под ногами прохожих скрипел снег. В горнице на столе стоял каганец с салом, слабое пламя то вспыхивало, то меркло. Печь была раскалена, в избе стояла духота и спертый от человеческого дыхания и пота воздух. На полатях, опустив вниз головы, лежали полуголые ребятишки и разглядывали сотников и безногого бомбардира. Сотники оживленно и горячо спорили с атаманом. Высокий, осповатый, с серьгой в ухе сотник, покрывая голоса товарищей, кричал: - Не любо, не могу, как баба, сидеть тут на хуторах! Пусти, атаман, на Челябу! - Ты погодь, погодь! - перебил Грязнов. - Эва, какие горячие объявились! Перво-наперво округ отрезать надо, чтобы ни туда, ни сюда... Поприедят все, тогда... - Чего годить? - выкрикнул строптивый сотник, и глаза его засверкали. - А ежели его самого в поле вымануть, не лучше ль будет так? - оглядел атаман сотников. - Вернее верного! - поддержал бомбардир. - Чего зря силу класть. Надо по крепости сначала ядрышками, огоньком их выкурить да заплоты порушить! Приспеет пора, тогда и на слом! Горячиться тут нечего. Не силой дерутся, а умением, - сказал он строго. - Атаман справедливо говорит, и слушать его надо! Умей быть солдатом! Не правда ли, братцы? - И то верно! - раздались голоса. - Правильно, Федор, не гонкой волка бьют - уловкой! - А вот... Атаман не докончил: хлопнула дверь, и в сенях завозились. - Стой, пес, куда прешь? Стой! - закричали часовые. Шум за дверью усиливался. Атаман и сотники повернули головы. - Эй, кто там? - крикнул атаман. - Впусти! Он схватился за рукоять сабли. Дверь распахнулась: в морозном облаке в горницу ввалился человек в зипунишке, повязанный бабьим пуховым платком. Лицо красно от мороза, по краям платка бахрома инея. - Перфилька! - опознал атаман. - Никак с вестями от воеводы? Старик потопал пимами, стряхивая с них снег, подул на озябшие руки. - Чертушки твои не хотели пустить! Заморозили! - пожаловался он. Сотники разглядывали старика. Он неразборчиво что-то бормотал, поглядывая на атамана; по глазам Грязнов догадался, что Перфилька имеет сообщить важное. - Сказывай, что препоручил воевода? - настойчиво повторил атаман. Старик поднял голову, с минуту пристально смотрел на мигающий огонек в каганце, потом сказал деловитым тоном: - Завтра утром ждите сюда... - Кого? - в один голос спросили сотники. - Генерал на Першину попрет! Поняли? - Не врешь? - Атаман вплотную подошел к старику и впился взглядом в его глаза. - Истин бог, правда! - улыбнулся Перфилька беззубым ртом и добавил: - Я ему боле не слуга, он мне не хозяин. Не хочу быть холуем. Хочу вольной жизни... Утром 1 февраля ворота Челябинской крепости распахнулись; из нее с развернутыми знаменами, с барабанным боем выступила армия Деколонга. В бой шли полевые команды и артиллерия. На полдороге к Першиной с холма спускалась башкирская конница. Солдаты встретили ее недружным залпом, однако башкиры повернули и ускакали за холм. Деколонг установил артиллерию, развернул колонны и повел в гору. - Погоди, супостаты, я сейчас вас малость попужаю! - вглядываясь вдаль, посулил бомбардир Волков. Он схватился за прицельные стерженьки на лафете и стал наводить орудие. Набранные из заводских работных пушкари с серьезными лицами внимательно следили за действиями своего командира. Кто-кто, а они хорошо понимали, что пушки не последней силой являются в бою. - Гляди, братцы! - выкрикнул Волков, проворно приложил тлеющий фитиль к затравке и быстро отскочил. Пушка горласто рявкнула. Облако дыма окутало бомбардира. Когда рассеялся дым, все увидели, как забегали-засуетились в одной из наступающих колонн. - Ага, угостила матушка! - радостно выкрикнул солдат и скомандовал: - А ну, по местам. Слушать мою команду! Минуту спустя дали огласились ревом орудий: то там, то здесь падали с грохотом ядра и рвались среди колонн, внося смятение. Деколонг изумился: - Мужики, а огнем донимают, будто заправские артиллеристы! Однако генералу вскоре пришлось еще более изумиться. Навстречу его войскам спускалась крестьянская пехота. Шла она нестройно, но уверенно. Было что-то новое и грозное в тяжелом шаге этой новоявленной пехоты. Генерал не ожидал такой встречи. С ближайшего холма он наблюдал, как солдаты, приостанавливаясь на ходу, с колена неуверенно и нестройно обстреливали противника. Ряды сомкнулись, и нельзя было теперь разобрать, где свои и где чужие. Кто-то кричал "ура", но кто - неизвестно. У Деколонга упало настроение. Он с тревогой поглядывал то на Челябу, то на сани с медвежьей полостью, которые поджидали его за холмом... Подпоручик Пушкарев со своей ротой обошел левый фланг пугачевцев и бросился к орудиям. - Ребятушки, не сдавай! - закричал бомбардир и с банником в руке бросился к офицеру. Подпоручик еле увернулся от страшного удара. Началась рукопашная. Бились прикладами, кулаками. Размахивая банником, бомбардир орал: "Бей супостатов! Не щади!" Он молотил направо и налево, и под его сильными ударами ложились головы. В эти минуты быстрая конница пробивалась вперед. Башкиры, сверкая саблями, поднятыми над головами, с ножами в зубах мчали на солдат. - Ал-ла! Ал-ла! - разносилось по снежному полю. С холма Деколонгу было видно, как расстроились солдатские ряды и многие стали убегать к городу. - Стой! Стой, сукины дети! - закричал генерал, но его голос затерялся среди общего шума битвы. Подпоручик Пушкарев много раз бросался в атаку, стремясь захватить пугачевскую артиллерию. В пылу рукопашной он взял у одного солдата ружье и устремился к свалке. Остервенелый, не помня себя, он добрался до бомбардира и прикладом саданул его по голове. Старик охнул и тяжко опустился в снег. - Бей! - кричал подпоручик. Увидя падение бомбардира, пушкари не струсили, а озлобились сильнее. И прошло немного времени, как они опрокинули роту Пушкарева и погнали ее прочь. Проворный канонир подскочил к орудию и послал вслед убегающим изрядный заряд картечи... Бомбардир Волков открыл глаза, и постепенно сознание вернулось к нему. Придя в себя, он огляделся. - Братцы, целы ли мортирки? - окрикнул бомбардир пушкарей. - Целы! - Ну, пошли им бог удачи! Коли целы - все в порядке! - Он, шатаясь, встал и прошел к орудию. Ласково оглядывая его, он прошептал: - Милая моя, разве ж мы отдадим тебя супостату!.. Пугачевцы дрались свирепо. И хотя к вечеру полевые команды заняли высоту и захватили сотни две пленных крестьян, генерал уныло опустил голову. Ему подали сани, он молча уселся в них, плотно укрывшись медвежьей полостью, и, сопровождаемый конниками, поехал к занятой высоте. Поднявшись на нее с подпоручиком Пушкаревым, он осмотрелся вокруг. До деревни Першиной оставалось рукой подать. Но на холме у Першиной снова загремели пушки и зашевелилась пехота. Слева по льду неслась башкирская конница. Подпоручик посмотрел на генерала: - Прикажите, ваше превосходительство... Генерал встревожился. Он пристально посмотрел в сторону Першиной: - На сегодня хватит... Да, да... Поверните к Челябе... Он, кряхтя, сел в сани и поехал в крепость. Команды с песнями возвращались в город, гоня впереди себя пленных мужиков. Стан атамана Грязнова как был, так и остался в деревне Першиной. Сидя на лохматой башкирской лошадке, Грязнов наблюдал за отбитой высотой. Он видел, как генерал вылез из саней и подошел к орудиям. Его сопровождали офицеры. Рядом в новом дубленом полушубке топтался Перфилька. - Вон наш вояка! Вон он! - кричал старик, указывая Грязнову на далекие фигурки на холме. Когда генерал сошел с холма, сел в сани и помчался к Челябе, Перфилька засмеялся презрительно: - Что, струсил?.. Кто теперича подштанники генералу отмывать будет? Чать, все холопы разбежались... Атаман улыбнулся, повернул коня и поехал вдоль фронта. Генерал не спал всю ночь. Только сейчас он понял, что Челяба почти окружена. Два последних дня в город не доставляли провианта. Утром генерал вызвал к себе бургомистра Боровинского и Свербеева. Лицо у генерала от бессонницы посерело, глаза потухли. Он держал в руках письмо. - Вот! - генерал перевел взгляд на пакет. - Вот что мною получено от полковника господина Бибикова. Тамошняя окрестность и сам Екатеринбург от злодейских покушений весьма опасен... Бургомистр переглянулся со Свербеевым. - Позвольте, ваше превосходительство, - деликатно напомнил Свербеев. - Екатеринбург, надо полагать, обеспечен воинской силой. Меж тем Челяба... - Ах, - перебил Свербеева генерал и поморщился, - знаю, что Челяба... но военная коллегия и главнокомандующий войсками озабочены защитой главнейших екатеринбургских заводов. Да-с, господа... Бургомистр и товарищ воеводы поникли головами: поняли, что Челяба будет оставлена... 7 февраля отряды Деколонга и полевые команды покинули Челябу. По зимнему сибирскому тракту на многие версты растянулись обозы. Ехали со своим скарбом купцы и прочие жители города. Под охраной выезжали возки исетской воеводской канцелярии. Впереди всех в колымаге, зарывшись в подушки и шубы, ехал воевода. Поодаль, в колымаге же, ехали воеводские дамы. Тобольская рота подпоручика Пушкарева держалась вблизи воеводских возков. За ротой шло более тысячи "временного казачества", шли рекруты, шли отставные офицеры. Стояла суровая зима, дороги перемело сугробами, под полозьями скрипел морозный снег. С полуночной стороны дул леденящий ветер. Над обозами кружилось воронье. Генерал Деколонг ехал, окруженный конниками, впереди своего войска. Возле форпоста Карачельского, деревень Сухоборской и Зайковой на отступающих напали пугачевские отряды. Еле отбились. Деколонг, пройдя полдня по тракту, свернул на торные дороги и пошел обходным путем, избегая врага. 4 Старший приказчик Кыштымского завода Иван Селезень, пробираясь на лесные курени, наткнулся на ватажку вооруженных башкир и еле унес ноги. Выручил его добрый конь, оставивший ватажку далеко позади. Башкиры осыпали демидовского приказчика стрелами. Без передышки, единым махом домчал Селезень до Кыштыма и тотчас приказал крепить заплоты, усилил караулы. Ночью на далеком лесном окоеме занялось багровое зарево. По всем приметам, горели демидовские курени. Оно так и вышло. На ранней заре в завод прибежали углежоги и принесли недобрую весть: башкиры великим скопищем напали на курени, развалили поленницы, пожгли их и разогнали жигарей, а куренного повесили на крепком сосновом суку. Башкирский удалец, тот самый, который привел ватажку, распахнул свой бешмет, выдернул из штанов очкур, подъехал на коне к дереву и сделал петлю. Испробовал ее; крепка ли? Потом проворно соскочил с коня и наказал куренному лезть в седло. Куренной охотно вспрыгнул в седло, думал убежать. Да не тут-то было! Башкиры крепко ухватили коня за повод, а старшой проворно накинул петлю демидовскому уставщику и крикнул: - Ай-яй, давай!.. Конь захрапел, взметнулся прочь, и повисший куренной забился в последней смертной судороге. - У, нехристи, что творят! Погоди, скличем из Челябы ратных людей, враз угомоним разбойников! - пригрозил Селезень. Но в полдень примчался новый демидовский приказчик из дальней деревни и со страхом рассказал: - Поднялась вся Башкир-орда, вместе с пугачами идет на заводы, будут рушить их, а русских гнать из лесов и с земель. А кто не убежит - баб в полон, а мужикам - смерть! И ведет башкир батырь Салават Юлай, безмерной храбрости человек. От этой вести помрачнел приказчик, погнал гонца в Челябу. Тем временем нежданно-негаданно в завод прибыли два всадника. Впереди ехал казак на черном коне. Лихо подбоченившись, он важно восседал в седле. Одет был конник в добрый синий чекмень, в косматой шапке с алым верхом. Позади казака на соловой кобыле трусил не то мужик, не то баба в нагольном тулупе. "Это еще кого бог послал в такую годину?" - недовольно подумал приказчик и с любопытством вгляделся в приезжих. - Батюшки-светы! - взвыл Селезень: признал он в удалом казаке беглого Митьку Перстня, а в его сотоварище попа Савву. - Эй, расстрига-поп, зачем пожаловал? А ты, варнак, по кандалам заскучал? Митька Перстень и ухом не повел, держа путь прямо к домнам, где хлопотали работные. Чуя беду, приказчик бросился ему наперерез, хватил вороного за повод. Что было силы он закричал стражникам, стоявшим у заплота: - Что зенки лупите? Залетели вороги в западню! Вяжи их! Демидовские стражники бросились к вершникам. - Прочь с дороги! - закричал на них Перстень. - Не видишь, что ли? Мы посланцы царя Петра Федоровича, везем сюда государев манифест. - Вишь ты, что за посланцы такие от покойного царя! Воры это, вяжи их! - заорал приказчик и, схватив Перстня за полу, потащил его с коня. Сытые мордастые стражники накинулись на конников, с боем стащили их, мигом обезоружили. - Ну-ка, в подтюремок сих посланцев! - насмехаясь, подбодрил стражников Селезень. - Пусть там очухаются да признают, кто они! Стражники силком увлекли Перстня и отца Савву к подтюремку и втолкнули их в узилище. Загремел запор. - Вот и все. Отгулялись! - вздохнул поп. - Неужто погибать нам от руки сего супостата? - Рано запечаловался, поп! Повремени! - отозвался Перстень. - Ложись на земельку, кулак под голову да подреми. Оба прилегли рядышком, обогревая друг друга дыханием, и, утомленные дальней дорогой, забылись в тяжкой полудреме. Над горами засинел вечер. С низкого пухлого неба припорашивал мягкий снежок. Мокрая ворона перелетела через тын, важно шагая, наследила на пороше тонкий узор и, взмахнув крылом, улетела прочь. Ничем не нарушимая тишина простерлась кругом. Только в полутемных каменных цехах, утонувших в сугробах, редко и глухо ударял молот. И откуда только прознал мастерко Голубок про незваных гостей? Он тихонько пробрался к набатному колоколу и стал изо всей силы звонить. Мгновенно проснулись снежные просторы, отозвались лиловые дали, в литейных всполошились работные. Из конторы выскочил взбешенный Селезень и накинулся на Голубка: - Ты что, сдурел, старый филин? Пошто булгачишь народ? Прочь отсюда! Мастерко, не выпуская веревки, закричал приказчику: - Беги, ирод, пока можно! Это ты сдурел, демидовский пес, а я ведаю, что роблю! Лихо сдвинув треух на затылок, дедка сердито пригрозил: - Пошто царских посланцев похватал и в подтюремок заточил? Аль жизнь надоела? Он громче ударил в колокол. В ответ на всполох встревоженно загудело эхо в горах, зашумели леса, призывно, по-волчьи, завыли злые тазы - сторожевые псы. Со всех концов посада бежали работные, их женки, малые любопытные ребята. Кто с ломом, кто с кувалдой, кто с топором и просто с дрекольем - все неслись к площади... Взглянув на бегущую толпу, приказчик ужаснулся, почуял беду. "Бегут от башкирцев обороняться, а прознают истину, возьмутся и за мою душу", - с трепетом подумал он, опасливо огляделся и побежал прочь от мастерка. Сыпался, кружил зыбкой пеленой густой снег. В его мути, как в колдовском тумане, исчез, словно растаял, демидовский приказчик. А мастерко все звонил, звонил, сзывая народ. Когда на площади затемнело от сермяг, полушубков, азямов, дедка скинул треух, поклонился миру: - Детушки, прибыли ныне к нам на заводишко царские посланцы и привезли золотую грамоту о великих вольностях, а злыдень Селезень похватал их и заточил. За мной, ребятушки! Размахивая руками, мастерко увлек толпу к демидовскому тюремку. - Сбивай замки, детушки! Тут-ко, слышь, царские посланцы! Под ударами лома гулко загремели сокрушаемые запоры... Ни тьма, ни метелица не остановили народного гнева. Ненависть, которая годами копилась и назревала в людях, теперь с буйной силой вырвалась, загудела пожаром. Всю ночь в Кыштыме бушевали работные и приписные жигари. Посреди двора пылала смоляная бочка, озаряя багровым отсветом лохматые бороды, возбужденные, перемазанные сажей лица горновых, литейщиков, углежогов. Взобравшись на бревнышко, отец Савва при неверном свете пламени неторопливо читал пугачевский манифест. Мужики обнажили головы, в глубоком молчании слушали его. - Браты, люб ли вам царский манифест? Готовы ли вы служить его величеству государю Петру Федоровичу? - громко спросил Митька Перстень. Вся площадь дружно отозвалась: - Любо нам! Рады служить царю-батюшке! Веди нас на Демидова! Над прудом громадой темнели хозяйские хоромы. Густой мрак окутал их, не светились в этот день огоньки в узких стрельчатых окнах. - Огня, братцы! На Демида! - одной могучей грудью заревела толпа и, колыхаясь, двинулась к белокаменным палатам. Впереди всех торопился черномазый жигарь с ломом в руке. Добежав до двери, он хрястнул по ней, открыл дорогу. - За мной, браты!.. Зазвенели стекла - колом крушили оконницы; с топотом толпа вбежала на широкое каменное крыльцо, под напором ее с грохотом рухнули двери. И разом в палатах засветились огни, стало шумно, буйно. Лохматый коваль, вбежавший первым в хоромы, изумленно вытаращил глаза. - Эх, и жизнь тут! Ух, и красота! - замахнулся он и с разбегу саданул молотом по сиявшему зеркалу. Сверкнули брызги. А коваль, охмелевший от буйства, перебегал с места на место, крушил столы, крытые алым шелком кресла, посудники - все, что подвертывалось под руку. Он бил наотмашь: - Ой, любо, браты! Ой, гоже!.. - Пошто рушишь, варнак? - налетел на расходившегося коваля мастерко Голубок. - То больших трудов стоит! Уберечь надо: глядишь, теперь сгодится... Кругом кричала и буйствовала еще не так давно терпеливая и многострадальная заводчина, захмелевшая теперь от сладости мести. - Уйди! - угрожая Голубку, закричал коваль. - Уйди, пока сердце не зашлось! Дай отвести душу. Пусть тут хошь алмазно все, распотрошу вконец! Все тут нашей кровью и муками добыто... Дедко поймал взгляд работного, махнул рукой и поторопился поскорее убраться прочь. Ненасытная ярость горела в глазах коваля - видать, круто доводилось ему от Демидова. А кругом него неистовствовали те, кто выплавлял чугун, отливал ядра, пушки, рубил лес, жег уголь, копал руду, плотничал, - вся заводчина носилась тут и крушила что попадалось под руку. Рвали ковры, вдребезги били хрустальные люстры, дробили рамы, пороли перины, подушки - из распахнутых окон пускали лебяжий пух. Били, крушили, топтали, приговаривали: - Ни нам, ни Демидову!.. Ой, жги! Яркий пламень осветил хоромы, потянуло густым едким дымом и разом занялось. Словно кто могучий одним широким махом развернул в небе алый полог: огненные вихри, осыпая людей искрами, рванулись в кромешную тьму. Кругом посветлело. Веселое пламя заплясало по кровле. Из мрака выступили заплоты, сторожевая башня над заводскими воротами, прикыштымские леса и горные громады. А по задворью, по сараям, по тайным закуткам шарили неугомонные люди, разбитные заводские женки: искали злыдня-приказчика, но Селезня и след простыл. Хмурые плотинные мужики углядели в укромной светелке золотоголовую Юльку, схватили ее и выволокли на площадь. Сотни рук потянулись к девке, рвали платье. Яростно закричали женки: - На тын гулящую! На слезах наших раздобрела, демидовская кобылица! - Катеринку загубила! - Мы пот проливали, ребятенки без молока мерли, груди у нас от голодухи отощали, а она в пуховиках отсыпалась! Юлька вскрикнула, закрыла лицо руками: - Иезус-Мария... Куда она ни устремляла взор, всюду ее встречали колючие, злые глаза, гневные лица. Живое человеческое кольцо все теснее сжималось вокруг. Простоволосая, оборванная, она, шатаясь, шла, куда ее вели. - На ворота ее! - голосили женки. В багровом отсвете пожара четко темнели заводские ворота. Кто-то расторопный уже ладил петлю. Толстая веревка, как змея, кольцом извивалась под ветром. - Иди, иди!.. - все сильнее толкали Юльку. - Иди, краля! Вот и ворота. Бледная, истерзанная, молодка упала на колени, залилась слезами. - Давай, что ли! - закричал невидимый человек с вышки, и тут снова десятки рук потянулись к Юльке... Но в ту минуту, когда она в ожидании конца закрыла глаза, толпа покорно раздалась в стороны: под воротами вырос коренастый Перстень. - Стой! Не трожь, братцы, то моя добыча! - заслонил он грудью подружку Демидова. - Молись, блудница! - резко крикнул кто-то в толпе. - Не сметь! Не сметь! - закричала она и вцепилась в бороду Перстню. - Одумайтесь, что вы делаете? Наедет пан и с вас живых кожу сдерет! - Ну, на это руки коротки! - перебил ее дерзкий голос. - Ишь вцепилась, как оса, в волосы! - Хамы! Хамы! - закричала Юлька, рванулась, но твердая рука Перстня удержала ее. - Ты загубила мою жизнь, искалечила мою невесту. Ты как дурная трава среди поля. Пора! - Он схватил полячку за руку, поднял с колен и потащил за собой. Работные расступились, дали им дорогу к яру. Кому, как не ему, Перстню, казнить поганую девку за поруганную любовь? Стоя на крылечке храма, отец Савва приводил работных к присяге. В длинных руках он держал образок и говорил каждому подходившему: - Клянись именем господа бога верно и по гроб жизни служить государю нашему, всероссийскому императору Петру Федоровичу! Подходивший вторил скороговоркой словам попа, трижды крестился и прикладывался к темному лику Спаса. Никто сгоряча не заметил: в суматохе поп не разглядел и держал Спаса вниз головой. Только мастерко Голубок, положив истово крестное знамение, ахнул: - Владычица святая, да как же так? Придвинувшись к отцу Савве, мастерко дернул его за подрясник. - Батюшка, гляди, никак господь бог перекувырнулся! - прошептал он попику. Савва, не смущаясь, перевернул образ. - При такой кутерьме и у господа голова закружится, - пробасил поп и позвал: - Подходи к присяге! Принявшие присягу шли к Перстню. Годных и сильных мужиков он верстал в казачье войско. Каждому поверстанному давал кому ружье, кому самопал, кому пику. В заводской конторе вскрыли сундуки, выгребли рублевики и сдали на общую пользу. Долговые книги свалили на площади и сожгли при всем народе. - Отныне расквитались с Демидом. Был груз тяжкий, немало через него пролито крови под плетью, ныне только угольки и пепел! - сказал Перстень. В горах и на дорогах легли глубокие снега, завыли метели, но край, как никогда, ожил. По ночам в небе вставали зарева пожарищ, горели заводы и русские селения. По дорогам рыскали башкирские конники; настигая возмутителей, проходили екатерининские солдаты, давая битвы полковникам Пугачева. Кыштым лежал среди гор, с минуты на минуту готовился к бою. В эту пору в Кыштым прискакал гонец от самого царя Петра Федоровича. Под ним гарцевал добрый белый конь. На всаднике надет красный казацкий чекмень и высокая казацкая же шапка. Но что за диво, лицо прибывшего завешено сеткой из конского волоса. За плечами конника ружье, за поясом пистолеты, в руках плеть. Осанка у всадника горделивая. Митька тревожно разглядывал гонца. - Кто же ты в самом деле? - пытливо спросил он. - Николи ранее тебя на заводе у нас не видели. И лицо свое укрыл. Чем докажешь, что ты и есть посланец от государя Петра Федоровича? Гонец не обиделся. - Эх, Митрий, Митрий, трудно меня ныне узнать! - послышался из-под сетки знакомый голос. - Состарился я, да к этому царицыны слуги-дворяне да тюремщики вот Что со мной сробили! - Он легким движением поднял сетку. У человека оказались рваные ноздри, но глаза и лицо знакомые. "Вроде как бы с каторги сбег! - подумал Перстень и силился вспомнить: - Где же я его видел?" Так и не мог узнать он конника. - Был я малость после шуваловского завода на послуге у Демидова, да сбег после того, как Прокофий с дядькой-паралитиком травили людей... - Хлопуша! - вдруг радостно вскрикнул Перстень. - Он самый! А что послан сюда из Берды, есть грамотка... Он соскочил с коня и обнялся с Митькой. - Ну, милый человек, государю пушки надобны. Кто у тебя может их отлить? И сколько можно наготовить припасов к ним - ядер? - Будут и пушки и ядра! Спасибо, что примчал, научишь нас уму-разуму! - Веди на завод, показывай! - попросил Хлопуша и, сопровождаемый толпой работных, пошел к литейным... Тут и вспомнили о старом умельце-пушкаре. Призвали Голубка в контору и предложили лить пушки. - Дождался-таки времечка! Во всей силе, братцы, покажу вам мастерство. Порадую царя-батюшку! - обрадовался старик. Мастерку дали подсобных, и он с усердием принялся за работу... Хлопуша между тем не дремал, он обучал поверстанных в казаки строю, стрельбе и рукопашному бою. Проворен был и не знал усталости этот широкоплечий человек с проседью в темной бороде. Только поздно ночью, расставив охрану на дорогах, ведущих к заводу, успокаивался неугомонный Хлопуша. В один из хмурых дней из белесой мглы появилась башкирская конница. Она на рысях подошла к заводу, старший постучал в ворота. Навстречу им из ворот на белом коне выехал Хлопуша. - Кто посмел тревожить государев завод? - сурово спросил он. Башкиры закричали по-своему. Хлопуша спокойно выслушал, улыбнулся и сказал в ответ по-башкирски: - Вы, ребятушки, не пугайте сабельками своих! Ныне не Демидовы хозяева на заводе! Завод льет пушки и ядра царю Петру Федоровичу да его младшему брату Салавату! Гляди, не трогать заводчины и крестьян, не то государь шибко осерчает! Башкиры присмирели. Старший из них вдруг улыбнулся: - Ой, хорошо делаешь! Шибко хорошо! Пушечка надо, скоро надо! - Ну вот видишь! - согласился Хлопуша. - Милости просим на отдых. Конники въехали на обширный заводской двор, передохнули и без шума поскакали по своим делам... Незаметно подоспела пора, и мастерко Голубок отлил две пушки. Их отшлифовали, обладили и установили на дубовые лафеты. Хотели сразу отправить, но дедка воспротивился: - Нет, милые, надо ране опробовать, а то вдруг да порвет ядром, что тогда? - Старик говорит верно! - согласился Хлопуша и предложил Перстню: - Айда поглядим на пушкарское умельство! Пушки вытащили на пригорок, а в лощине за версту установили щит из бревен. Мастерко сам пристроил пушки к стрельбе, зарядил их. Кругом на пригорке, на заводской башенке и у ворот толпились заводские, криками подбодряли старика: - Пали-громи, пушкарь! Голубок зажег фитиль. В этот миг Хлопуша махнул шапкой... Грянул выстрел. По горам покатился гул. Описав кривую, ядро с грохотом ударило в щит и разнесло его в щепы. По горам, по долам раздалось раскатистое "ура". Перстень подбежал к мастерку, обнял его и расцеловал. - Ну и ведун! Ну и умелец! - похвалил он Голубка. - Да, брат, руки у тебя золотые! - не сдержался, сказал Хлопуша. Он порылся в кисете, добыл серебряный рубль и протянул старику: - Бери за службу верную! Голубок подбросил рублевик на ладошке. - Целковый - деньги не малые! Но не дорога копейка, дорога честь! - весело отозвался он. - Скажи царю-батюшке Петру Федоровичу, что мы, работные люди, с охоткой робим для того, чтобы скорее покрушить дворян да заводчиков! За нами дело не станет! Старик обрадованно суетился у пушек и все еще не мог угомониться. - Вот когда подошел счастливый час. Ах, пушечки, мои милушечки! - ласково гладил холодный металл дула мастерко. - И-их, голубушки, свое показали-таки! Пушки погрузили на сани и под охраной отправили на юг, к далекой Берде. Собрался в дорогу и Хлопуша. Допоздна они сидели с Перстнем в светелке, и пугачевский полковник учил заводского: - Ты зри в оба! Кругом кипит кипнем. Надо до последнего держать завод в своих руках. Лей пушки, ядра! Без них не побить врага. Слушай Голубка, добрый пушкарь! Вижу, не подведет! Управится тут с делами, присылай его на Авзянский завод. Утром на зорьке Перстень провожал к лесной дороге Хлопушу и все изумлялся: - Да как же ты один не боишься! Кругом враги! - Волков бояться - в лес не ходить! Леса да глухие углы я получше их знаю! Не поймать воробью сокола! Они обнялись и расстались. Долго-долго стоял на перепутье Перстень, глядя в ту сторону, где постепенно исчезала фигура конника... 5 Легко одетый приказчик Кыштымского завода Иван Селезень пешим ходом добрался до глухой лесной деревушки и только тут перевел дух. Он, озираясь, вошел в первую избу, со страхом огляделся и устало опустился на скамью. Хозяйка, испитая, больная женщина, с изумлением и тревогой разглядывала незваного гостя. - Где твой хозяин? - хрипло выдавил Селезень. - Ой, милый, без хозяина третий год маюсь! - унылым голосом отозвалась она. - Сгиб мой мужик на демидовских куренях, засек злодей-приказчик! Оставил мне четырех сирот! Эва, гляди, мои бесприютные пташки! - Скорбными глазами вдова показала на печку. Беглец вздрогнул и растерянно сказал: - Экое горе! Все бывало, но, может, и напраслину на Демидова возвели? - То не напраслина, а горькая правда! - упорствовала на своем женщина и пытливо взглянула на гостя: - А ты кто такой будешь? - Ведомо кто, заводской служитель. Ехал, да разбойники в лесу на перепутье напали. Коня отняли, хотели и душу вытряхнуть, да видят - беден человек, отпустили! Еле доплелся. Что только перед хозяевами говорить буду, не знаю. Тоже, поди, засекут! - пожаловался он. - Кто знает, разбойники ли от тебя коня отобрали? - усомнилась вдова. - Ныне мужики господ безжалостно потрошат за старые обиды! По сердцу Селезня пошел холодок. Отнекиваясь, он сказал крестьянке: - Да нешто я господин какой? Я сам в господской неволе хожу. Что прикажут, то и роблю. Не исполнишь - башка долой! Хозяйка осмелела и с ненавистью вымолвила: - Но и то попомни: не только господин беды творит, а псы его приказчики похлеще мужицкое тело терзают. Эх, и злыдни они! Селезень втянул голову в плечи, разговор принимал неприятный оборот. "Чего доброго, побежит на село и мужиков наведет! Опознают, и быть тогда беде!" - со страхом подумал он. Приказчик притих, тяжело опустил голову. После большой проминки хотелось поесть и отдохнуть. - Тетушка, покорми меня, - умильно попросил он женщину. - Рада бы, милый, да нечем. Коровенки нет, животинки во дворе никакой. Ребятишки - и те на постных щах маются! - пожаловалась вдова. - Ну хоть кусок хлебушка дай! - не отставал Селезень, жалобно поглядывая на вдову. Женщина с минуту поколебалась, сдалась на просьбу и полезла в сундук. Она извлекла из рядна коврижку черствого хлеба и отрезала скудный ломоть. Нацедила квасу и поставила перед гостем. - Ты уж прости, хлебец у нас напополам с толченой корой, - пожаловалась она. - Пухнут от него мои ребятишки. - Да, хлеб, вижу, тяжкий. Худо живешь! - нахмурился Селезень. - Ой, как худо, милый! Так худо, что и умереть легче. Как только и держимся мы, один бог знает. Хоть бы до лучшего дотянуть. Может, теперь сиротинам да вдовам полегчает... - А отчего же? - поднял голову приказчик. Вдова огляделась и таинственно прошептала: - Сказывают, будто сам батюшка-государь идет на Камень расправу с заводчиками чинить. Селезень еле сдержался. Он молча, с потемневшими глазами, как голодный волк, уминал хлеб, запивая квасом. Тревожные мысли обуревали его. "Как быть? Поди, и на самом деле по дорогам бродяг пугачевские ватаги. Попади им на глаза - конец!" - со страхом подумал он. Демидовский управитель решил до ночи отсидеться в избе. - Ты, баба, не бойся! - обратился он к хозяйке подобревшим голосом. - Я человек безобидный. Хоть и не богат, но при случае отслужу тебе за твое добро! Пусти меня на печку малость отлежаться! - Мне не жалко, забирайся! - согласилась вдова. Он поклонился ей: - За хлеб-соль благодарствую! Бабонька, будь столь милостива, никому не говори, что у тебя постоялец. Боюсь разбойников! - Да ты не бойся. Христос с тобой! Они, поди, и сами-то рады добыче. Взяли свое, и давай бог ноги! Селезень залез на печь и улегся под рваный тулуп. Однако от волнения он не мог уснуть. Ворочался, думал. А думки были, как добраться до Нижнего Тагила. - Хозяюшка! - ласково позвал он. - Аюшки? - отозвалась вдова. Приказчик пронзительно посмотрел на женщину и зашептал ей: - Помоги, родная. Надо мне коньков в дорогу. Шибко хорошо уплачу за них. Где бы такого мужика сговорить? Женщина задумалась, отошла к столу, села на скамью. - Уж не знаю, как и быть! - после раздумья обронила она. - Мужики наши не дадут коней, да и разбрелись кто куда: одни под Катеринбурх, а кто под Челябу... - А нет ли на селе мужичка покрепче, не шатучего? - спросил Селезень. - А то как же, на каждом болоте есть свой зверь! Живет тут один, редкий жаднюга. Все в богатей выбивается, Сидорка Копеечкин! За большие деньги он не только коня, но и родную бабу продаст. Жадюга, ох, и жадюга!.. Беглец повеселел. - А как бы того Сидорку Копеечкина привести ко мне! Да неприметно для других! - искательно попросил Селезень и прикинулся овечкой: - Бабонька добрая моя, выручай. Век не забуду! Как только дела проверну в городе и повертаюсь, так добром тебе отслужу! - Все вы добры, пока в беде! - недоверчиво сказала женщина и снова задумалась. - Уж не знаю, как и быть. Кто ты такой, не ведаю. А вдруг ворог наш? - Что ты, матушка! Как тебе не совестно такое на меня клепать! - Он сполз с печки и вытащил из-за ворота рубашки крест. - Гляди, сердечная, христианин я и богом клянусь, что не супостат я крестьянский... Он подошел к вдове и тихо сказал: - Так и быть, по чистоте тебе одной признаюсь, кто я такой. Только никому ни словечка! Послан я государем Петром Федоровичем на один заводишко пушки добыть... - Ох! - радостно схватилась рукой за сердце простодушная женщина. - Я так и чуяла, не прост ты человек! Для такого и порадеть не грех. А скажи-ка по совести, присоветуй. Наши бабы намыслили пойти на демидовские амбары за зерном. Тут на меленке мешки залежались, боятся вывозку делать. Да и приказчики разбежались. Ежели мы из тех амбаров для сирот позаимствуем, осерчает ли царь-батюшка? - Что ты, баба! - принужденно весело отозвался Селезень. - Да берите, сколько душеньке угодно, на то и хлеб, чтобы его есть... - Ну и обрадовал ты меня! - заулыбалась вдова. - Думала, уж совсем умирать мы будем с голодухи. Погляди, какие у меня живчики! Холодные, голодные, и хошь бы один на погост поспешил! Нет, не мрут. Вот она, моя доля какая, прибрал бы господь, легче было бы сердцу! Вдова засуетилась, накинула ветхую одежонку и вышла из избы. На пороге она обернулась и тихо обронила гостю: - Ты не бойся, не выдам! На самом деле, она привела кряжистого мужика с густой длинной бородищей. Лукавые глаза пройдохи блеснули, завидев Селезня. Он кивнул вдове: - Ты на чуток выйди, нам потолковать по-хозяйски надо. Хозяйка покорно вышла. Мужик заискивающе улыбнулся Селезню: - Ты меня не упомнил, Иван Андреевич, а я тебя хорошо знаю! Не раз в Кыштыме бывал. Хозяин ты смелый, хотя и утеснительный! - Молчи, черт! - озлобился вдруг Селезень. - Предать меня хочешь? - Что ты, батюшка! - ухмыльнулся в бороду мужик. - Ворон ворону глаз не клюет! Сидор Копеечкин не такой человек, чтобы зазря сгубить человека. Верю я, батюшка, что богатеев не так легко стряхнуть... Чем могу послужить тебе, Иван Андреевич? - Кони есть? - Не то чтобы добрые, но прыткие! - ответил мужик. - Продай их мне! - предложил приказчик. - Что ж, можно и продать, только цена ныне высокая на коней! - почуяв добычу, ответил Копеечкин. - Сколько хочешь? - За пару тысячу рублев! - без зазрения совести отрезал мужик. У Селезня глаза на лоб полезли: никак не ожидал он такой открытой наглости, редкого вымогательства. - Ты с ума сошел! - сердито сорвалось у него с языка. Копеечкин не обиделся и деловито объяснил: - Суди сам, не в конях сейчас дело. Все в жизни человеческой! Что кому дороже? Одному деньги, а другому жизнь! Он угодил в больное место. Селезень покорно опустил голову и глухо выдавил: - Согласен. Но только коней приму, а уплачу за них в Нижнем Тагиле! - Обманешь! - жадно блеснул глазами мужик. - Слово мое верное! - твердо посулил Селезень. - Никогда не врал и врать не собираюсь. Твое дело: хочешь верь, хочешь нет! И без тебя обойдусь! - Пехом попрешь? - Уж как доведется, свет не без добрых людей. Может, и довезут! - загадочно ответил приказчик. Копеечкин в досаде почесал затылок: - Эх, как и быть, не знаю... - Ты хозяин коням, ты и решай! - сдержанно-равнодушно ответил беглец и отвернулся к окну. У ворот, под ветром, в стареньком шушуне стояла вдова, глаза ее слезились. Жалко выглядела ее истомленная, сутулая фигура. "Горе да бедность не красят человека! - подумал Селезень и вдруг обозлился на крестьянку. - Сама - одна убогость, а на господское добро зарится! Ух, черт!" Он сжал кулаки, шумно вздохнул: - Никак темнеет. Ну что ж, Сидорка, выходит, не сладили! - Будь по-твоему! - решил неожиданно мужик. - Только перед образом поклянись! - Изволь! - охотно согласился Селезень, стал перед линючей иконой и трижды перекрестился, поклялся: - Лопни мои глаза, если не по справедливости разберусь! - Путь дальний! - вымолвил мужик. - Но и деньги не малые! - Это верно, - согласился Копеечкин. - Едем! Сейчас совсем стемнеет, и коней подгоню! - Он вышел из избы. С посиневшим от холода лицом вернулась вдова. Она зябко дула в ладошки: - Ох, и студено ныне! - Ветер сиверко идет, вот и студено. Хмурится наш Камень! - степенно ответил Селезень. - Ну, выбываю. Благодарю, милая. Век не забуду. Вскоре разочтемся. - Спасибо, родимый. Мы теперь и так не сгибнем. Бабьей артелью на демидовскую меленку пойдем! - Айдате! Бери зерно, все ваше! - весело сказал Селезень, и у женщины радостно заблестели глаза... Спустилась ночь, скрипя полозьями, подкатили сани. Селезень поспешно вышел из хатенки. - Я и тулуп захватил, - обрадовал его мужик. - Ехать нам и ехать! Над полем и лесом простиралась тьма. Хмуро шумел лес. Демидовский прислужник тщательно завернулся в тулуп и завалился в солому. - Пошли, веселые! - свистнул кнутом ямщик, и кони побежали. Селезень то дремал, то просыпался. На дороге было тихо, и он тревожно думал: "Только бы до Екатеринбурга проскочить, там спокойнее будет! Там крепость и солдаты есть!" Глухими дорогами, лесами Копеечкин увозил Селезня от беды. Из-за крутого шихана выкатился круглый месяц и все кругом позеленил своим мутным светом... Между тем и в окрестностях Екатеринбурга уже бушевало пламя крестьянского восстания. К северу от города действовали отряды наиболее энергичного пугачевского полковника Белобородова. Окрестное заводское население и приписные крестьяне с охотой бежали к нему. В селениях оставались лишь престарелые и дети. Положение Екатеринбурга, оказавшегося вдруг в центре восстания горнозаводских крестьян, было плачевное. Полковник Василий Бибиков, главный распорядитель обороны города, жаловался генералу Чичерину: "Здесь в городе денежной казны имеется такая сумма, что с великим только сожалением сказать о том можно. Город вовсе не укреплен, и воинской команды в нем не более ста человек, рекрутов же хотя считается до семисот, но многие распущены по домам, да хотя бы и все были налицо, токмо пальбе нисколько не учены..." Но и сам Бибиков только и думал о том, как бы поприличнее улизнуть в более безопасные места. Белобородов же действовал умело. Во всех его распоряжениях чувствовалась твердая рука и воинский дух. Он постепенно занимал завод за заводом, усиливался людьми и вооружением. Население везде радостно встречало его отряды, охотно снабжало продовольствием. Там, где проходили войска Белобородова, они вылавливали ненавистных заводских правителей, приказчиков и других господских угодников и вешали их. - Вишь, что робится! - загадочно смотрел на Селезня ямщик. - В большой риск я пустился. Выходит, обмишурился! Мне две взять с тебя, а я по доброте сердца моего согласился на тысячу рублей! - сказал он, и глаза его воровски забегали. Это вселяло тревогу. "Продаст при случае, иуда!" - с ужасом думал Селезень, холодея при мысли о предательстве. Но тут же он успокаивал себя: "Нет, невыгодно ему меня выдавать. Пугачевский полковник ничего не даст, да еще коней отберет!" Скрывая свою внутреннюю тревогу, он строго сказал Копеечкину: - Ну что ж, заверни к сатаниным детям и продай христианскую душу! Я так мыслю, обоих на релю [виселицу] вознесут! Скажу, что и ты демидовский служка. Ась? - прищурив глаза, нахально спросил Селезень. - Тьфу, черт, оборотист! - покачал головой Копеечкин... Темной ночью ельниками, минуя заставы повстанцев, им удалось все же проскочить в город и устроиться на постоялом дворе. Совсем неузнаваем стал Екатеринбург. Приказчик долго ходил по улицам, присматривался и удивлялся невиданным доселе порядкам. В городе царила паника, гарнизонная команда была до того распущена, что только для видимости несла свои воинские обязанности. Солдаты или спали, или бражничали. Рассказывали, что однажды ночью дежурный офицер, проверяя посты, забрал все ружья у солдат, несших караул при доме главного горного начальника. Караульщики преспокойно спали, и можно было все вывезти. Горные власти потихоньку сбежали из Екатеринбурга, и пугачевские войска постепенно окружали город. Авангарды Белобородова разместились по селам и деревням, расположенным неподалеку от Екатеринбурга. Вскоре должно было прекратиться всякое сообщение с городом. Так как повстанцы не допускали туда обозов с продовольствием, цены на хлеб быстро возросли. Прицениваясь на базарах к зерну, Селезень ахал: бравшие ранее по восьми копеек за пуд купцы теперь требовали по семнадцать копеек и более... "Ох, плохо, весьма плохо! - тревожился приказчик. - Как я только проскочу в Нижний Тагил!" Обеспокоенный увиденным и услышанным, угрюмый Селезень поздно вечером вернулся на постоялый двор. За окном синели ранние сумерки, кричало воронье, примащиваясь в соседней роще на ночлег. В большой темной избе за тесовым столом сидели ночлежники, потные бородатые мужики, и играли в зернь [игра в кости или в зерна]. Слабое пламя лучины едва освещало возбужденные лица игроков, среди которых сидел брюхатый с толстым багровым носом шатучий монах. Широкоплечий, здоровенный, он весь был покрыт буйными волосами. Жесткие пучки их лезли из ноздрей, из ушей, покрывали толстые проворные пальцы, рыжим пламенем бушевали в огромной курчавой бороде. Из-под нависших косматых бровей инока лукаво глядели шустрые глаза. Подле него на столе стояла жестяная кружка для сбора пожертвований. Монах опускал в нее выигранные медяки и серебрухи. Потряхивая скарбницей, он басом провозглашал: - Чада мои милые, кто еще? Везло шатучему! Рядышком пристроился Сидорка Копеечкин и алчно смотрел на проворные руки монаха. Он восхищался проворством инока: - А ну-ка, отец, кинь еще косточку! Селезень неслышно подошел к столу и подсел к игрокам. Мужики хмуро выкладывали на стол медяки. По лицу Копеечкина растекался пот, борода была взъерошена. Монах загремел костяшками, ухмыльнулся в бороду и снова провозгласил: - Во имя отца и сына и духа святого! Начнем, милостивцы, новый кон! Он невидимо, ловко перебрасывал кости. Мужики-ротозеи очарованно смотрели на мелькавшие волосатые руки и не замечали шулерства. Копеечкин то проигрывал, то внезапно и ему перепадал медяк. Пламя в светце потрескивало. На крепостной каланче пробили полночь, в избе стало душно, парно. Мужики, злые, с опустошенными карманами, один за другим покидали застолицу. - Куда, милые? - с улыбочкой спросил инок. - Давай еще! - Все подчистую! - признался проигравший и тут же в доказательство выворотил карман... Селезень забрался на полати и вскоре заснул под завывание метели за окном. Утром хозяин постоялого двора, схватившись за голову, заголосил на всю избу: - Ой, загубили! Ой, зарезали! Монах и мужики бросились к сараям. Ни гнедого, ни серого в хлеву не оказалось. - Укатил черномазый дьявол! - выругался инок, и вдруг лицо его обмякло. Он с завистью подумал о Селезне: "Вот провора мужик!" Иван Селезень в полночь примчал к Нижнетагильскому заводу. Падал густой мокрый снег, и все кругом потонуло в глубоком мраке. Где-то из-за снежного сугроба мелькнул и погас одинокий огонек. Кони испуганно всхрапнули и разом остановились перед невидимой преградой. Из тьмы внезапно вышли два здоровенных мужика в собачьих дохах, с рогатинами в руках. - Стой, куда прешь, сатана! - раздались сильные и злые голоса. - В Тагил тороплюсь! Дорогу! - рассерженно прикрикнул на них продрогший приказчик. - Кто такой? Зачем? - грубо спросили мужики. Селезень вдруг испугался. "А кто они сами? Ишь как неприветливы", - подумал он и сразу попытался схитрить: - По всему догадываюсь, кому вы привержены... Мужики угрюмо молчали. Селезень беспокойно завертелся в санях и многозначительно продолжал: - Посланец царев, вот кто! Еду принимать завод! - Эх, вона что! Сам на рожон припер, сатана! - удивленно выругались охранники, и не успел приказчик опомниться, как его живо извлекли из саней и повалили в сугроб. - Братцы, братцы! - завопил Селезень. - Да я пошутковал малость! - Знаем таких! - озлобленно закричал бородатый страж. - Ну-ка, Гришка, вытряхивай его! Они привычными руками быстро стащили с него тулуп, поддевку и заголили спину. - Эй, ребята, сюда! Вора пымали! Из тьмы вынырнули еще три егеря с плетями и начали полосовать Селезня. - Ой, милые, да вы сдурели! Своего бьете! - заголосил приказчик. - Да я с Кыштымского завода! Селезень я! - Будет врать! Бей его, Гришка, и за селезня и за уточку! - подзадоривал егерей бородатый хват. - Братцы, братцы, да из вас душу за меня вытряхнут! Остановись, ироды! Но это только подлило масла в огонь. Молодцы изо всей силы полосовали Селезня, он не сдержался и от жгучей боли завопил: - Ратуй-те-е!.. Круто досталось бы кыштымскому приказчику, да спасло его неожиданное появление управителя Нижнетагильского завода Якова Широкова. Он совершал объезд караулов, выставленных вокруг завода, и услышал крики. "Ну, слава тебе господи, одного вора, видать, зацапали!" - обрадованно подумал он и с фонарем в руке потрусил на кобыленке на отчаянный крик. Вот и рогатки. На ледяной наст повержен полуобнаженный пленник, и мужики истово полосуют его плетями. - Постой, ребята! - глухо приказал Яков и, приблизившись к истязуемому, осветил лицо его фонарем. - С нами крестная сила! - вылупив в изумлении глаза, выкрикнул он. - Иван Селезень! Да как ты попал сюда? Приказчик вырвался из рук истязателей и бросился к Широкову. - Гляди, что твои головорезы робят! Своих бьют! - пожаловался он. - Да, то не к месту! Зря поторопились! - смущенно потупил глаза управитель. - И какое лихо понесло тебя в темень! А ну, живо облачить гостя! Недовольные, хмурые егеря неторопливо облачили Селезня. - Эх ты, напасть какая! - почесал затылок бородач. - Что бы толком оповестить, а то режет - посланец государя! Вся спина Селезня ныла от боли. - Погоди, ироды, я еще напомню вам эту обиду! - пригрозил приказчик и сказал с едкой насмешкой Широкову: - Ничего у тебя встречают добрых людей! Управитель обиженно промолчал. Сердито посапывая, Селезень завалился в пошевни и крикнул Широкову: - Ну, Яков, веди к теплу да к огоньку. Изголодался и намаялся я изрядно! Сидя в большой светлой комнате, приказчик морщился от боли, но от стыда молчал. Между тем хозяин распоряжался по дому: - Эй, стряпухи, давай на стол жирные щи, да порося, да штоф! Да все чтобы погорячей! Тяжелой походкой он вошел в горницу. - Выпьешь чару? - обратился он к Селезню. - С дороги в самый раз! - обрадовался приказчик. Они сели за обильный стол, закусили. Наливая Селезню чару, Широков вымолвил: - Эстафета ныне от хозяина дошла к нам. Принес ее один мужик хитрющий, добрался-таки, подлец, через вражьи заставы. - Ох, боюсь, худо мне от господина будет! - со вздохом сказал Селезень. - Известно, не похвалит Никита Акинфиевич, - согласился управитель. - Но и то надо по совести рассудить, разве мы виноваты в этом великом несчастии? Да ты послушай грамоту от господина! Широков полез в ящик, добыл измятый пакет и водрузил очки на длинный нос. Никита Акинфиевич писал: "Выжидаем от нижнетагильской конторы по случаю несчастливых приключений доказать особливо свою добрую услугу. Ждем, что заведенное нами будет в точности исполняться. Заводской конторе надлежит доставить к пристани железо и подготовить караван к сплаву, также обеспечить людей продовольствием, дабы они оставались при возможных своих спокойствиях". - Вот что наказывает Демидов! - Управитель поверх очков посмотрел на Селезня. - А того не ведает он, у кого пристань. На Утку с боем идет Белобородов, злодей наш! И как ее оборонять, один бог ведает! - На Утку? - перехватило дыхание у приказчика. - Вон куда хватили! Во что бы ни стало оборонять надо, а то погибнет все! - горячо заговорил Селезень. - Читай дальше! Широков огорченно вздохнул. - Не знает господин всего, что тут делается! Опоздал с советами. И вот что еще приказывает Никита Акинфиевич. Слушай. - Управитель медленным голосом снова стал читать письмо Демидова. "Предписую вам, - писал хозяин, - увещевать рабочих от участия в восстании и составить из них отряды для отпора повстанцам. Но главную же надежду возлагаем на военную силу. Кроме сего, надлежит, собрав всех заводских жителей, объявить и почасту делать справедливые увещевания, толкуя всем отнюдь не верить бунтовщицким обещаниям. Необходимо все к вооружению способности направить, как-то: вооружить людей для отпора, сделать новое оружие, устроить палисады и рогатки, расставить часовых и производить всевозможную недремлющую осторожность..." - То сделано нами! - с горделивостью вымолвил Широков. - Мы упредили хозяина и на свой риск сробили это! - Ты молодчага, расторопен! - похвалил Селезень нижнетагильского управителя. Тому стало лестно, и он, улыбаясь, сказал: - Допекло-таки хозяина, видать, и он малость смалодушествовал и наказует приказчикам не своевольничать, и, что бы ты думал, господин ныне разрешил присылать к нему мирское справедливое изъяснение за общими подписями с жалобами работных на отягощения... Вот забота! - Широков лукаво улыбнулся в бороду и вдруг спросил Селезня: - Ну, что сейчас робить думаешь? - Не бойся, нахлебником у тебя не буду! - решительно сказал приказчик. - Не все так пойдет, чуть полегчает - вернусь оборонять хозяйское добро! А пока тут найдешь дело! Пошли на Утку! - Да там пахнет порохом! - пристально глядя в глаза Селезня, сказал управитель. - Не боишься? - Волков бояться - в лес не ходить. Радение потребно показать господину, зачтется потом при награде! - То верно, - согласился Широков, свернул грамоту Демидова и снова упрятал в ящик. Селезень еще выпил чару, закусил. Слипались глаза. В курятнике на нашести прокричал петух. - Ну, и отдыхать пора. Идем в горенку, отоспишься, - предложил гостю управитель и провел его к широкой постели. Селезень быстро разделся, кряхтя и морщась от боли, улегся в мягкую перину. Хозяин загасил свет, и вскоре послышалось ровное дыхание уснувшего приказчика... Утром Селезень обошел Нижнетагильский завод. Его порадовала распорядительность Широкова. Вокруг завода подновили тын, накатали снежные валы, полили их на морозе водой, и они обледенели, а впереди валов наставили рогатки. На башенках сторожили часовые. За пригорком, неподалеку от барского дома, темнели пушки. Бравый капрал распоряжался подле них, обучая заводских людей обращению с орудиями. У конторы строились в колонну вооруженные работные. Селезень поспешил к ним. - Куда, братцы? - спросил он. - В Галашки, а там и на Утку! - нехотя ответили они. Угрюмыми глазами они провожали приказчика, который поднялся на крыльцо и прошагал в контору. Там за столом сидел Широков и о чем-то толковал с высоким жилистым сержантом. Не раздумывая долго, Селезень попросил управителя: - Яков, дай мне шустрого конька! - Куда собрался? - уставился на него Широков. - Пойду со всеми в Галашки! - Ну и с богом! - согласился Широков. - А вот сержант Курлов, оборонитель демидовской Утки. Держись за него. Не выдаст! Сержант поднял на Селезня строгие серые глаза и сказал: - Что ж, видать, расторопный человек. Нашего полку прибыло! - Он скупо улыбнулся приказчику, но эта сдержанность и немногословность Курлова Селезню понравились... Иван Селезень с отрядом нижнетагильцев прибыл в деревню Галашки. Здесь отряд расположился по крестьянским избам. Крестьяне и работные отказались идти дальше, требуя выяснения обстановки. Сколько ни ругался и ни грозил сержант Курлов, сколько ни уговаривал приказчик, заводские не хотели двигаться на Утку. За всех дружинников ответил черномазый угрюмый углежог: - Припоздали мы в Утку, поди опередил нас полковник Белобородов. Быстр вояка! Опасно на рожон лезть! По правде говоря, и сам Селезень струсил не на шутку. Он не ожидал, что пожар восстания так быстро распространится. Прорвалась долго сдерживаемая ненависть народа против бар, заводчиков и приказчиков. Встречая среди крестьян и заводчиков большое сочувствие. Белобородое с быстро увеличивающимся отрядом прошел заводы, расположенные по реке Белой и под Кунгуром, и везде по-своему расправлялся с угнетателями. Куда только ни приходил он, немедленно сжигались конторские книги. Народ ловил заводских приказчиков и беспощадно вешал их, а зачастую предавал мукам. Пылали хоромы заводчиков, управителей, не щадили иногда и заводские строения. Приписные крестьяне жгли заготовленный в лесах уголь, рушили плотины, спуская воду в прудах, и разбегались кто куда. Возмущение охватило огромный край. Никакие уговоры не действовали на работных и крестьян. Сейчас, даже находясь далеко от Урала, в Санкт-Петербурге, князь Вяземский мог убедиться в том, насколько призрачно было произведенное им "умиротворение" края. Руководитель обороны горнозаводского центра Екатеринбурга Василий Бибиков в большой тревоге писал ему: "Вот, ваше сиятельство, наши дела. Я было испытал счастье и посылал отсель партии поражать злодеев, человек по пятисот, но что же? Вместо боя от нерегулярных вооруженных крестьян выходит с бунтовщиками дружеский разговор, и только зовут один другого передаться на свою сторону. Многие же с нашей стороны при первом выстреле из пушек не только расстраиваются, но и бегают назад и к злодеям, а удержать таковой беспорядок и зло нет возможности, потому что при такой команде состояние позволяет военных послать не больше как двух офицеров и человек тридцать солдат, которым должно или своих удерживать в порядке, или оберегать начальника и артиллерию. Не последнее зло угнетает нас и то, что крестьяне хлеба и сена сюда не везут, о чем, однако ж, старание еще от меня продолжается, и не знаю, успею ли что. К восстановлению же покоя и пресечению зла не оставил я испытать всех средств, то есть ласку, денежные вознаграждения, обнародование с увещанием вестей о поражении где-либо чудовищ, привел всех, не только мастеровых вновь, но и сельских крестьян к присяге, по особо учиненной на сей случай форме, а наконец и самую строгость и страх, но очень мало вижу от того желаемого успеха..." В эти самые дни Белобородое захватил Шайтанский завод и, усилив свой отряд, двинулся на Уткинские заводы. Окольными путями об этом стало известно нижнетагильскому отряду. Сержанту Курлову ничего иного не оставалось, как поспешить в Утку. За короткий срок солдаты и жители заводов приготовились к обороне. Завод окружили "городом" - обнесли тыном, обледенелым валом, рогатками, завалами и установили пушки. Сержант рассылал по дорогам разведку, зорко следя за движением отряда Белобородова. Он даже пробовал наступать на отряды повстанцев, но был оттеснен ими за укрепления. Каждый день через Галашки торопились беглецы в ту и другую сторону, и нижнетагильцы жадно выслушивали их рассказы. От этих слухов еще тревожнее становилось на душе Селезня. Наконец от Курлова прискакал гонец и потребовал от приказчика, чтобы он со всем отрядом шел к нему на помощь. - Что ж, братец, такое случалось, что и про нас вспомнили? - сдержанно спросил гонца Селезень. Гонец, бритоусый конник, сердито посмотрел на приказчика и сумрачно ответил: - Выходит, так надобно! Идет большое сражение, и злодеев огромное число подошло и настала крайняя опасность! У приказчика засосало под ложечкой. Дружинники не вселяли к себе доверия. Чувствовал Селезень, что при первой тревоге они схватят его и перебегут к повстанцам. - Сержант Курлов - человек военный, храбрый и драться хорошо умеет! - ответил Селезень гонцу. - Что ему делать с нашими мужиками, не обученными ратному делу? Боюсь одного, что не дойдут мои вояки до Утки и разбегутся все. Что тогда делать? Бритоусый конник усмехнулся: - Известно что, драться надо! - Вот я и решил драться, - угрюмо ответил Селезень. - Погляди сам вокруг, настоял я перед дружинниками на построении батарей и завалов. Место надежное. Вот только фузей недостает да пороха. Прошу сержанта доставить мне фузеи, кремни к ним да тридцать рогатин! - Да ты с ума сошел! - рассердился гонец. - Идти надо сейчас же в Утку! Селезень промолчал, подумал и ответил строго: - Готов помочь, но на поход в Утку надо соизволение нижнетагильской конторы. Без приказа от нее не тронусь из Галашек! Так ни с чем и возвратился гонец в Утку. Между тем повстанцы подошли к самому заводу и пробовали взять его с ходу. Курлов отразил первый натиск Белобородова. Сержант не упивался мимолетным успехом и поэтому еще раз попытал счастья и послал гонца в Нижний Тагил просить помощи. Управитель Широков оказался сговорчивее Селезня. По его распоряжению немедленно погрузили порох и оружие для отряда, расположенного в Галашках, и в двенадцать часов ночи отправили гонца к Селезню с приказом, чтобы он взял половину отряда и направился на помощь Уткинскому заводу. Но отряд демидовских крестьян отказался выполнить и это приказание! Селезень разделил дружину на две части и объявил им о походе. Из рядов вышел знакомый углежог и объявил приказчику: - Готовы идти все, но нас мало и будем погублены! Долго уговаривал их Селезень идти в поход, а они упирались. Приказчик и сам разделял их думы. Хотя он и делал вид, что сердится, и грозился, но в душе радовался, что, может быть, удастся отсидеть грозу в Галашках. Перед ними выступил гонец, свой, заводской, и с сердцем обмолвился: - Ну ладно, оставайтесь, коли так! Но уж если до ваших семейств доберутся, то и мы не постоим за вас! Это задело нижнетагильцев. Работные закричали: - Идем на Утку! Веди нас! Волей-неволей приказчику пришлось сесть на коня и вести отряд на завод. Дорогу перевеяло буранами, ноги увязали в глубоком сыпучем снегу. Дул пронзительный ветер, своим холодным дыханием резал лица. Дружинники шли молча, со смутной тревогой на душе. В полдень на миг выглянуло солнышко, скупо озарило лесистые горы и снова укрылось за снеговые тучи. Даже этот скудный золотой луч оживил людей, они зашагали бодрее. Глядя на свое воинство. Селезень с укором думал: "Гляди, чего доброго, до Утки доберемся, а там и начнется! Им-то ничего, в случае неудачи перебегут, а нам, приказчикам, ох, и худо будет!" Словно в ответ на его мрачные думки из-за пелены снега выскочил конник. В нем приказчик узнал служителя Невьянского завода. Да куда вы на погибель идете! Утка сегодня окружена злодеями: ни проезду туда, ни проходу! - закричал он Селезню. - Да ты-то сам в Утке был? - для очищения совести спросил приказчик. - В том-то и дело, что не добрался до заводишка! - растерянно отозвался служитель. - Такая пальба кругом, не приведи господь! Еле ноги унес! Приказчик стал совещаться с дружинниками. - Братцы, идтить надо! - заговорил он тихим, вкрадчивым голосом. - Но и то иметь надо в виду, что вооружены мы плохо. - За пушкой надо слать, тогда и дальше тронемся! - согласились дружинники, надеясь на проволочку. - Быть по-вашему! - сказал приказчик. - А пока, братцы, разжигай костры, обогревайся, да подкрепиться время!.. Под падающей пеленой густого снега жарким пламенем запылали костры. Посиневшие вояки отогревались, жевали черствый хлеб... Прошел час-другой. На огонек набежал на бойком коньке верховой татарин. - Ты куда, бритая башка, прешь? - сердито окрикнул его Селезень. - Мой в Тагил скачет! Дело есть! - обнажая ряд красивых белых зубов, улыбаясь, ответил татарин. - Небось из Утки убег! Что там, пугачевские взяли завод? - допытывался приказчик. - Аллах! Кто сказал тебе это? - изумился татарин. - Белобородов мал-мало в сторону ушел, и в Утка дорога совсем свободна. Езжай прямо, ходи прямо, никто не тронет! - Да что ты врешь! - рассердился Селезень. - Тут только человек сказывал другое. Эй, зови невьянца! Где он? Кинулись искать первого вестника, а его и след простыл. Отогрелся, поел и втихомолку убрался восвояси. - Вот леший! Вот старый пакостник! - разбушевался приказчик. - Наговорил страхов, а сам в бега! - Теперь он примиренно посмотрел на татарина. - Скажи, милый, ты не врешь? - Зачем врать! Мой честны человек! Аллах! - Ну, коли так, братцы, надо идти! Ни там, ни тут, а в голом поле страшнее! Наскочат и порубят всех! Селезень и в самом деле решил торопиться в Утку, чтобы отсидеться там за крепкими заплотами. Поздно вечером, когда густо засинели сумерки, нижнетагильцы вошли в Утку, и Селезень поторопился к сержанту Курлову. Сержант встретил приказчика сдержанно. Холодным, суровым взглядом он пронзил Селезня и покачал головой: - Что же это вы, демидовский подначальный - и так плохо радеете о заводе своего господина? Приказчик молча сглотнул обиду и ничего не ответил Курлову. - Ну, да что теперь, не до попреков! - строго сказал сержант. - Подходит супостат, и завтра, по всему видать, придется драться! - Как драться? - побледнел Селезень. - Известно, как драться, не на живот, а на смерть! - спокойно ответил Курлов. - Нас немного, поэтому, может, и придется лечь костьми. Такова наша солдатская доля! От волнения во рту у Селезня пересохло: никак не ожидал он такой скорой развязки... Глухой ночью в Утку возвратилась посланная Курловым разведка и донесла, что дорога с Шайтанского завода на Уткинский полностью занята отрядами и пикетами Белобородова. И, что больше всего удивило разведчиков, у повстанцев оказалась артиллерия. - Ну что ж, будем отбиваться, - спокойно ответил сержант и приказал разведчикам: - Теперь, братцы, идите по местам. Пришло времечко, когда каждый человек дорог! Он обрядился в полушубок, прицепил на ремень шпагу и поторопился к заплотам. Длинный, худой, с посеревшим от бессонницы лицом, он, как журавль, вышагивал вдоль вала и подбодрял солдат. Перед рассветом он долго пробыл у пушек, сам внимательно проверил их, тихо наставляя бомбардиров. Стояла глубокая предутренняя тишина, и Селезню так сладко спалось. Вдруг, нарушая безмолвие, в ближнем перелеске рявкнуло орудие, и просвистевшее над заплотами ядро упало на заводском дворе. От грохота приказчик проснулся, со страхом сорвался с постели и подбежал к оконцу. Что-то ослепительно яркое снова разорвало тьму, озарило синеватую пелену снега, и опять где-то неподалеку ударило. Минуту спустя весь воздух заколебался от гула орудийной пальбы. "Вот когда началось!" - трусливо подумал Селезень, прислушиваясь к гомону и крикам за окном, быстро оделся и побежал на конюшню. Он нырнул в полураспахнутые ворота; в лицо ударил парной едкий запах стойла. Несмотря на канонаду, его мохнатый башкирский конек мерно хрупал сено и время от времени перебирал копытами. Он кротко поглядел на хозяина. Селезень ласково огладил своего бегунка, с минуту постоял подле него в раздумье и полез в ясли. Из-под вороха слежалого сена приказчик вытащил рваный зипун и старую шапку и стал примерять их. - Ты что же это, или сбежать вздумал? - раздался вдруг рядом насмешливый голос. Селезень вздрогнул, поднял глаза - перед ним стоял строгий, с потемневшими глазами сержант Курлов. - Да нет! - поспешил отказаться приказчик. - Ну, с чего это ты взял? Примеряю справу. Хорошее жалко, в драке изорвешь! - А, вот оно что! - протяжно сказал сержант, и в голосе послышалась нотка недоверия. Он положил руку на плечо Селезня и сурово сказал: - Диковинный ты человек! Идет битва, как бы голове уцелеть, а ты о тряпье думаешь. Ну, брат, иди, торопись, веди своих к заплоту. Отбиваться надо! - Он круто повернулся и пошел из конюшни. "Вот леший, как неслышно подобрался!" - выругался Селезень и нехотя пошел поднимать дружинников. Приказчик и не догадывался, что сержант приходил в конюшню вовсе не затем, чтобы уличить его в преступных замыслах. Курлов выбрал быстрого иноходца и послал на нем верного гонца с письмом в Нижний Тагил. "Мы теперь в огне, - писал начальник правительственного отряда, упрекая нижнетагильскую контору в бездействии. - Что вы, батюшка, делаете, я не знаю, пожалуйте народом подкрепите. Худо наше дело..." Весь день продолжались ожесточенные схватки с противником. Селезень как залег со своими дружинниками у заплотов, так и нос боялся высунуть. Совсем неподалеку вражье ядро с грохотом ударило в заплот, разнесло в щепы добрые толстые кряжи и как ветром сдуло трех мужиков. Вытаращив от испуга черные глаза, Селезень присел на карачки и закрестился: - Свят, свят, с нами крестная сила! Ему казалось, что все кругом объято огнем и с грохотом рушится, а на самом деле, когда он поднял голову, то увидел в проломе широкое снежное поле. По нему быстро двигались солдатские ряды, впереди которых со шпагой в руке напористо шел сержант Курлов. Из солдатских глоток с рокотом неслось раскатистое "ура". Плохо вооруженные повстанцы попятились перед дерзким напором горстки храбрецов и стали отступать к лесу. Селезень осмелел, вскочил и весело закричал своим: - Братцы, братцы, никак гонят злодеев! Айда за мной! - И он, ободренный удачей, поторопился следом за солдатскими рядами. В течение дня Белобородов несколько раз водил свои отряды на приступ, но каждый раз отступал с уроном под огнем заводской картечи. Сержант Курлов успевал бывать всюду: то его видели впереди солдат, то он оказывался подле пушек. Только в сумерки прекратились схватки. Потемневший, усталый Селезень добрался к сержанту и упросил его: - Хочу дать весточку в Тагил. Худо будет, если нам не помогут! - Пороха мало, в людях большая нехватка, фузей недостаточно. Пиши, проси! Гонца пошлю! - согласился сержант. - Да как он проскочит? - озабоченно задумался Селезень. - Есть в лесу тропинка, одна, пока лиходеи не добрались до нее. В одиночку всегда можно проскочить! - Счастье наше! - вздохнул приказчик и принялся писать письмо. "Перед светом неприятели со стороны от Курьи на Уткинский завод сделали нападение, - писал он, - и весь тот день даже до самых сумерек пребывал с нашими заводскими под командою сержанта в сражении. А пред самым вечером неприятели, видя в себе неустроенность и урон, отступили в первое место в Курье... Дайте руку помощи! Пришлите как скоро можно еще до пуда пороха. Злодеи учинили... свой под заводом лагерь. А теперь наши пошли в наступление. Батюшки, помилуйте... теперь ума у меня больше нет!" - взывал Селезень и сам горько усмехнулся: "Начал о здравии, а кончил за упокой!" Знал он, не скоро дойдет это письмо, а если и дойдет, то Яков Широков долго будет раздумывать над тем, посылать людей из Нижнего Тагила или нет. Между тем утром на другой день сражение за Утку возобновилось с новой силой. Повстанцы на этот раз пустились на хитрость. Оберегая людей, они вели перед собою вал из мелкой чащи и снега, постепенно приближаясь к заводу. Белобородов выделил лучших стрелков, и они начали оружейный огонь по заводским пушкарям, выбивая их из строя. Однако пушкари, подбадриваемые Курловым, не бросали орудий и все время били по врагу. Они картечью встретили пугачевскую конницу, которая, развернувшись лавой, пробовала пробиться в завод. Стоя на ближайшем пригорке. Белобородой наблюдал за сражением. Ему донесли, что обороной руководит опытный сержант. Пугачевский полковник похвалил сержанта Курлова: - Сам вижу, добрый он солдат. Только зря головы кладет. Такого бы мне! К вечеру усталые стороны снова прекратили бой и отошли за валы. Утром на пруд, несмотря на обстрел, выехал конный татарин и водрузил шест, а на нем трепетал на ветру лист. Татарин покричал, помахал малахаем и ускакал прочь. Тогда из завода подъехал солдат и схватил лист. Сержант не дал читать его. Он увел Селезня в избу и сказал ему: - Это манифест самозванца! Читать его ни к чему. Вот перебели лист-манифест государыни и пошли на пруд! Приказчик терпеливо переписал манифест Екатерины Алексеевны и выставил на пруду. Только отъехали от шеста заводские люди, как снова прискакал татарин и забрал лист. Через час он снова вернулся и оставил вторичный лист. Сержант и этот лист не огласил, а велел собрать народ и публично сжег его на заводской площади. - Злодейские прелести нам читать не к лицу! - заявил он. Старому опытному вояке сержанту Курлову думалось, что Белобородов оттягивает этими переговорами время, а сам, наверное, думает о том, как удобнее ударить по осажденной крепости. Курлов был умный и способный человек и рассуждал так: "Куда бросит свои войска враг? Первое, он непременно устремится с конницей на пруд и постарается вырваться к конторе. Второе, Белобородов не обойдет своим вниманием батареи и постарается ворваться на Вятскую улицу, чтобы перебить канониров. Третье, вероятно, ударит по городской башне. И четвертое, пойдет всей тяжестью на крепостные тыны". Расчет оказался верным. Ранним утром Белобородов начал наступать так, как это предугадывалось Курловым, но везде встретил сопротивление. На пруду его конницу обратили в бег, а сержант Курлов так ударил по врагу, что тот не только заводской батареи не достиг, но и свои пушки оставил... Солдаты молча, со злостью отбивались. Селезень со страхом взирал на схватку, и боязнь, как ржа, разъедала его душу. Он услышал, как бородатый углежог словно про себя обмолвился: - Сегодня мы отбились, а завтра, гляди, поляжем! Их все больше и больше, а нас все меньше и меньше! В пылу боя приказчик несколько раз бегал на конюшню. Он тайно вывел своего конька в овражек и поставил его среди сугробов, привязав к березке, одетой инеем. Взволнованный, он вернулся к заплоту; кто-то закричал ему: - Гляди-ко, что робится! Ай-яй-я! В то время когда сержант Курлов храбро отбивал приступы врага, кто-то позади завода распахнул калитку, и через нее проникли повстанцы. Они, как вешняя вода, стали просачиваться всюду, и не прошло получаса, как толпа их с диким визгом и криками устремилась к батарее, которой командовал Курлов. "Все кончено!" - с ужасом подумал Селезень и тайком подался к полуразрушенной избе. За ней начинался кустарник, он стал уходить в него... А в это время сержант с десятком батарейцев не сдавался, дрался до последнего. Двое рослых повстанцев выбили у него из рук шпагу, тогда Курлов схватил банник и стал молотить направо-налево. Подъехавший на белом коне Белобородов залюбовался богатырским поединком сержанта. - Детушки! - закричал пугачевский полковник. - Живьем взять сукина сына! Ах, храбер! Ах, и вояка! Уймись, дурень! - прикрикнул он на Курлова через толпу. - Службу дам! Офицером сделаю! - Я тебе, злодею, покажу службу! Я воюю по присяге! - Он разъяренно размахивал банником, и не одна размозженная голова улеглась у его ног. Рассвирепевшие повстанцы набросились на се