ния показались ему здесь, в Санкт-Петербурге, простым и грубым развлечением! Александра Евтихиевна была права, когда предостерегала мужа, что постоянная и искренняя любовь супругов почитается делом неприличным. Каждая великосветская дама не обходилась без "болванчика", а то и нескольких. Доброприличный дворянин имел метрессу, что было признаком хорошего тона. Волокитство, измена супружескому долгу не считались грехом. Женщины отличались легкомыслием и бесстыдством. В журнале "Трутень" Демидов прочел однажды: "Для наполнения порожних мест по положенному у одной престарелой кокетки о любовниках штату потребно поставить молодых, пригожих и достаточных дворян и мещан до двенадцати человек; кто пожелает к поставке оных подрядиться или и сами желающие заступить те убылые места, могут явиться у помянутой кокетки, где и кондиции им показаны будут". По приезде в Санкт-Петербург для Демидова вскоре же начались неприятности. Александра Евтихиевна все дни бродила по дому сумрачной. Никита успокаивал жену: - Скоро, скоро, Сашенька, поедем в Спа, излечим твои хворости! - Ах, не то, Никитушка! - с опечаленным видом отозвалась она. - Огорчает меня горячность твоей натуры. Некстати ты изгнал моего "болванчика". Что скажут про нас в свете? - Ну что ж! - невозмутимо отозвался Никита. - Пусть полощут языки, а нам от сего не убыток. Александра Евтихиевна опустила голову, ресницы ее заморгали. "Никак реветь собралась? Беда с бабами!" - опасаясь женских слез, насторожился Никита. Но жена сдержалась и тихо сказала: - Не о том я горюю, Никитушка, а что уронил ты дворянское достоинство! Ведь нельзя же нам против света идти... Вода по капельке камень долбит. Слабая, немощная Александра Евтихиевна в конце концов сломила мужа. Омраченный и злой, Никита Акинфиевич поехал к петиметру. Изрядно пригревало мартовское солнце, с крыш звонко падала капель. На свежем воздухе Демидов понемногу пришел в себя, успокоился. Вот и дом, в котором проживает неприятный знакомец. Выйдя из коляски, Никита Акинфиевич, величественный и горделивый, вошел в приемную, где в безделье пребывала многочисленная челядь. "Болванчик" Александры Евтихиевны еще почивал. Еле сдерживая гнев, Демидов выждал, когда петиметр пробудился. Узнав от камердинера о прибытии высокого гостя, хозяин засуетился, закричал: - Прошу, прошу... Мы мужчины, проходите сюда! Я так и знал, ваше благородство... ваша честь... Вертлявый, тощий человечишка в халатике трещал, как сорока, не давая вымолвить гостю и слова. Сопя, Никита Акинфиевич вошел в будуар петиметра. Тонкий, истощенный франтик изливался в извинениях. Остроносенький, изможденный до предела, он был противен крепкому и сильному Демидову. Вздохнув, Никита Акинфиевич грузно опустился в кресло. - Тронут вашим великодушием, и объяснения между нами ни к чему! - продолжал изъясняться петиметр. - Рад быть вашим другом. Но прошу извинения, я не готов в путь. Коли изволите обождать... Он суетился, прыгал, как канарейка в раззолоченной клетке. Комната, в которой находились гость и хозяин, очень походила на будуар кокотки. На хрупких столиках перед зеркалами стояли пудреницы, хрустальные графинчики с духами, баночки с притираниями. Воздух тошнотворно припахивал духами, пудрой. "Болванчик" меж тем уселся перед зеркалом и стал натирать лицо какой-то мазью, после чего завивался, пудрился, кропил себя духами... Завитой, насурмленный, с остреньким личиком, вертящийся перед зеркалом, он весьма напоминал комнатного песика-шпица, стоящего на задних лапках. Демидову стоило большого труда сдержать себя. Время от времени петиметр отрывался от своих занятий и предупредительно спрашивал Демидова: - Я, кажется, вас задерживаю? Ах, простите, сударь... - Обожду, - отзывался Демидов, а злоба, как горячий пар, копилась и клокотала в нем. "Эх, покрушить ребра этому паршивцу!" Он глубоко вздохнул. Приходилось терпеть. Чего только не сделаешь в угоду этикету! А франт к тому же поучал гостя. - Моя наука, - учтиво обращаясь к Никите Акинфиевичу, пояснял он, - состоит в том, чтобы уметь одеваться со вкусом, чесать волосы по моде, воздыхать кстати, хохотать громко, сидеть разбросанну, иметь приятный вид, пленяющую походку и быть совсем развязну... - То-то я и вижу, господин хороший, - хмуро отозвался Демидов. - Поверьте, сударь, оттого велик мой успех у женщин! - не унимался франт. - Хватит, милок! - поднялся с кресла гость. - Пора ехать. Глаза Демидова вспыхнули недобрым огнем. "Болванчик" спохватился и вспомнив, кто перед ним, заторопился окончить туалет... С этого дня между супругами водворились мир и покой. Франт допоздна сидел в гостиной, заезжал перед выездом Демидовых на бал, присылал Александре Евтихиевне цветы, - тем и кончались его хлопоты. Александра Евтихиевна вполне оценила терпение мужа, была ласкова, покорна с ним. И, оставаясь наедине, уговаривала: - Ты учись, Никитушка, учись, как надо себя держать в большом свете. Он ведь настоящий дворянин. Терпеть все же было тяжело. Каждый раз при виде хилого нарумяненного "болванчика", увивавшегося подле Александры Евтихиевны, Демидов наливался яростью. "Разорву дохлого кочета!" - грозился он в помыслах, но, встретив укоряющий взгляд жены, становился кротким. Иногда ему становилось не по себе. После Урала в тягость были шум, бальная суетня, приемы, визиты. Он отворачивался от гостей, и, стараясь быть незамеченным, отходил в темный угол, под сень лавров. В эту минуту в нем поднималось недовольство против пустого безделья. "Что бы сказал дед Никита Антуфьев, кабы увидел это?" - думал он. Ему казалось, что высокий чернобородый тульский кузнец дед Никита, слегка ссутулясь и поблескивая голым черепом, идет через анфиладу освещенных комнат и недовольно постукивает костылем... Перед отправлением в заморские земли Никита Акинфиевич с супругой были приняты государыней. Демидов с трепетом готовился к этому торжественному дню. Много хлопот причинили сборы, изучение придворного этикета. В день приема Никита вырядился в камзол алого бархата, в такие же панталоны, а сверх этого плечи покрыл тугой кафтан из золотистой французской парчи. На ноги хозяина слуги надели шелковые чулки, туфли с высокими красными каблуками и большими золотыми пряжками. Густо напудренный парик с косой, кружевные брюссельские манжеты, такое же жабо и лорнет на широкой ленте дополняли его великолепный наряд. Дворецкий и камердинер внимательно оглядели господина. Демидов выглядел величественно, поражал дородностью своей высокой, статной фигуры и строгим породистым лицом барина. Хозяин долго любовался собою в зеркало: то расшаркивался перед своим отражением и делал приятную улыбку, то замирал в горделивом и холодном спокойствии. Наконец, отвесив последний учтивый поклон своему отображению в зеркале, он протянул руки, и следивший за каждым его движением камердинер мгновенно подал ему табакерку, осыпанную бриллиантами, и длинную трость с золотым набалдашником. Никита поморщился - страсть не любил он табаконюхов. Ни дед, ни отец не жаловали пахучего зелья. Но что поделаешь, если сама государыня Екатерина Алексеевна подвержена сей слабости? По уверению придворных, она часто нюхает особый табак, культивируемый для нее в Царском Селе, но никогда не носит при себе табакерки: они расположены на виду по всем комнатам дворца. Дворецкий и камердинер распахнули двери и пропустили хозяина в парадный зал, где поджидала ослепительно наряженная Александра Евтихиевна. Вышколенный дворецкий засеменил впереди хозяев по длинной анфиладе высоких покоев. Выбежав на подъезд, слуга крикнул: - Карету! Малый прием по обычаю состоялся в Эрмитаже. В залах, куда ожидалась государыня, собралось немногочисленное придворное общество. Демидов понял: он удостоен особой чести провести вечер в интимном кругу императрицы. В залах носился непринужденный легкий говорок, иногда вспышкой огонька вырывался веселый смех. Хотя съехалось не более трех десятков избранных, но Демидова ослепили роскошь и блеск придворных нарядов, изобилие драгоценных камней. Поражали изысканностью французские костюмы; весьма оживленные и жеманные дамы были одеты в роброны с небольшими фижмами, с длинными висячими рукавами и короткими шлейфами. На головах придворных прелестниц возвышались, подобно парусникам, высокие прически, усыпанные алмазами и слегка припудренные. Все были нарумянены. Среди гостей встретились Никите Акинфиевичу знакомые персоны. Вот оживленно беседует с любимицей государыни Дашковой граф Строганов, представительный и блистательный вельможа, демидовский сосед по Уралу, владелец обширных соляных варниц. Завидя Демидова, Строганов любезно раскланялся с ним и подвел его к Дашковой. Подошел и второй демидовский сосед по заводам, граф Михаиле Александрович Шувалов. Он был весь в лентах и кавалериях и держался величественно. Ох, немало свар и пререканий выходило между демидовскими и шуваловскими заводами, но вельможа и словом не заикнулся об Урале! Он целиком ушел в светские разговоры. Никита держался напряженно. Глаза его разбегались; мимо прошли рослые блестящие гвардейские офицеры; неподалеку среди группы иностранцев о чем-то весьма оживленно беседовал французский посланник... Демидов облегченно вздохнул, когда разговор стал общим и он, пользуясь оживлением гостей, смог незаметно удалиться. Никита прошел в соседнюю комнату, за которой простирался освещенный зимний сад. Он был поражен цветущими клумбами, щебетанием птиц, особенно многоголосием порхающих тут канареек. Как ни приятно было среди этого благоухающего царства, Никита Акинфиевич, все еще не свыкшийся со свободой поведения в Эрмитаже, вернулся в покои. Навстречу ему бросился сияющий Нарышкин. - Слышу, грохочет! Что такое? А это горы Уральские идут! - пошутил он. Вдруг в толпе придворных прошло оживление. В ярко освещенный зал вступила государыня Екатерина Алексеевна. Ее сопровождали два камер-пажа; справа, немного позади, шествовал красавец в форме кавалергарда, князь Григорий Орлов. Все почтительно склонили головы. Государыня на секунду остановилась при входе, приветливо окинув общество своими молодыми блестящими глазами, милостиво перебросилась ободряющими словами с близстоящими и некоторым позволила приложиться к ручке. Демидов не спускал очарованных глаз с Екатерины. На ней было светло-зеленое шелковое платье с длинными рукавами, с коротким шлейфом, корсаж из золотой парчи; волосы высоко взбиты и слегка присыпаны пудрой, головной убор унизан крупными бриллиантами. - Ваше величество, - громко сказал обер-шталмейстер. - Дозвольте представить! Уральский заводчик Демидов, достойный внук своего деда, столь весьма любимого великим государем Петром Алексеевичем... При упоминании о царе Петре Екатерина приветливо посмотрела на Демидова и протянула ему руку. Никита Акинфиевич с упоением поцеловал ее. - Рада, весьма рада, что не забыл меня! - Тут лицо царицы внезапно нахмурилось, и она сказала: - Но почему вижу тебя без жалованных наград? Никита с минуту колебался, но, вдруг осмелев, поклонился государыне: - Ваше величество, их нет у меня... Видать, не дорос я до деда... Царица благосклонно улыбнулась. - Но уральские пушки и по сю пору отменно бьют врагов нашей отчизны и утверждают русскую славу. Не так ли, Александр Андреевич? - Истинно так, ваше величество! - всем широким лицом улыбаясь, отозвался Безбородко. - Слышишь, Демидов, что сказано здесь? Возвращаю тебе жалованную в давнее время анненскую ленту, а чтоб обиды на меня не таил за причиненное огорчение, жалую статским советником. - Матушка государыня! - кинулся на колени перед царицей Никита. - Встань! - милостиво сказала Екатерина. - Наслышана о твоих делах и потому отпускаю тебя в иноземные страны... Она величественно прошествовала дальше. В зале заиграли скрипки. Сияющий Никита не сводил глаз с государыни, которая села впереди, рядом с князем Орловым. Екатерина была равнодушна к музыке, ее ухо не улавливало переходов и самых возвышенных мест. Она искоса поглядывала на придворных и, заслышав их шумные одобрения, хлопала в ладоши... Концерт продолжался недолго. Вскоре все с шумом удалились в большой зал и, к удивлению Никиты, начались игры сразу в разных концах зала. Сама государыня пожелала играть в веревочку. Может, увеселения эти продолжались бы долго, но, видимо, государыня устала, и обер-шталмейстер объявил: - Прошу отменных игроков в карты проследовать за мной... Как ни старался и ни хитрил Никита, но ему не удалось засесть за карточный стол государыни. Там устроились только близкие партнеры царицы. "Эх, не те времена, кои были в дни батюшки! Не гонится царица за демидовскими рубликами!" Было уже поздно, когда государыня поднялась из-за стола. В соседних залах все еще шли шумные игры, все еще носился среди придворных и гостей шустрый и разговорчивый Лев Нарышкин, но одна за другой гасли люстры... Демидов с Александрой Евтихиевной отбыли домой. Город тонул в мраке, только на Невском горели редкие фонари. Их желтый тусклый свет озарял падающие хлопья снега... Когда среди мелькания снежинок на Мойке встал мрачный дедовский дворец, Никита вздохнул и тяжело вылез из кареты. Родное гнездо показалось ему пустынным и грубоватым. Никита Демидов основательно готовился в дальнюю дорогу. Закупались дорогие материи, шились платья модных французских покроев, легкие накидки, дорожные шубки для Александры Евтихиевны, атласные и бархатные камзолы для Никиты. В каретных рядах лучшие мастера ладили уместительные экипажи на дубовых колесных станах и упругих рессорах. Экипажи покрывались черным блестящим лаком, сверкали хрусталем и новенькими гербами дворян рода Демидовых. Владетельным князем намеревался Никита Акинфиевич въехать в заморские земли. Подобно знатной персоне, хотелось Демидову описать для потомства, какие земли он посетит и, главное, с какими блистательными особами встретится. Но где найти умного и толкового человека, который смог бы вести столь важный журнал путешествий? В надежде хозяин пристально приглядывался к своей дворне. Увы, грамотеев среди нее не находилось! Но тут Никите неожиданно выпала большая удача. В одно серенькое мартовское утро в кабинет неслышно вошел старый дворецкий и учтиво доложил: - Он дожидается, сударь. - Кто это он? - удивленно спросил Демидов. - Заграничный! Вчера прибыл и все пытается попасть на глаза вашей милости, - отозвался старик. - Немец, что ли? - спросил хозяин. - Что вы! Наш, русский! Андрейка Воробышкин. Аль забыли, посылали в заморские земли? Ноне вернулся. - Андрейка Воробышкин! Как кстати! Будет помощник в языках. Во французском смыслю, а в итальянском плох. Зови! - радостно вскрикнул Никита. - Он тут, сударь! - Дворецкий вышел и пропустил в кабинет высокого худого молодца. Прибывший сдержанно поклонился Демидову, смущенно остановись у порога. - Так! - крякнул Никита и величественно развалился в кресле. - А ну-ка, подойди поближе сюда. Какой ты стал? Хозяин бесцеремонно рассматривал Андрейку. Молодец был чрезмерно худ. Одежонка на нем была сильно поношена, незавидна. Узкие плисовые штаны, нитяные чулки, черный бархатный камзол - все было убого. Походил Андрейка на дворового небогатого барина. - Так! - опять вздохнул Никита. - Вид неважен, а привечаешь хозяина худо. Барину не хочешь поклониться, заграничный? Чему учился, молодец? Андрейка улыбнулся, переступил с ноги на ногу. - Пребывал во Флоренции, а обучался скрипичной музыке, - сказал он. Никита поморщился. - Ну к чему нам сия музыка! Ныне мне толковый писец надобен! В иноземных языках толк разумеешь? - строго спросил Демидов. - Разумею, сударь, - уверенно отозвался заграничный. - То нам кстати. Ныне переобряжайся и выедешь с нами в Неметчину, а там и далее. - Смилуйтесь, сударь! - пробормотал Воробышкин. - Дозвольте, ваша милость, хотя бы съездить матушку повидать. - Матушка твоя обождет, холоп, а ехать нам неотложно. Отправишься с нами! - Голос Демидова звучал сердито. Хозяин нахмурился, понял Андрейка - неумолим он. Длинные пальцы крепостного задрожали, он взглянул на них и робко предложил: - Может, сударь, послушаете мою скрипицу? - Эка невидаль! Я не девка красная, меня песней не тронешь. Ступай да делай, как наказал тебе! - Демидов глазами указал на дверь. Воробышкин втянул голову в плечи и тихо вышел из кабинета. За ним бесшумно закрылась тяжелая дубовая дверь. Из прихожей вынырнул дворецкий. - Ну как, чем похвастаешь? - недружелюбно спросил он Андрейку. - Писцом берет и ехать велит с ним, - хмуро отозвался крепостной; на серых глазах его блеснули слезы. Глядя на опечаленного парня, старик закричал: - Да ты что, одурел? Радоваться надо! Экая честь привалила, а он... Ух, ты! - укоризненно покрутил головой дворецкий. Андрейка торопливо пробежал большие холодные комнаты барского дома. Пустынно и неуютно показалось ему в них. Длинные анфилады высоких, обширных покоев, отделанных мрамором, лионским темным бархатом, заставленные старинной позолоченной мебелью, потемневшие портреты первых Демидовых, лепные потолки с нарисованными амурами и розовыми богинями - все было тяжеловесно, хмуро и не радовало души. В огромные окна смотрел серенький петербургский день. "Неужто придется ехать снова, не повидав матушки?" - с горестью думал Андрейка. Добредя до людской, он повалился на скамейку, закрыл глаза и предался горю. - Ты что же? Хотя бы поел, гляди, и без того еле душа в теле! - предложила сердобольная стряпуха. Андрейка не отозвался. Всю дорогу в Санкт-Петербург он думал о Каменном Поясе. Хоть и угрюм и дик край, а тянуло, сильно тянуло на родную землю. - Ты не печалься, не кручинься, парень. Глядишь, обойдется, обляжется все, - уговаривала его стряпуха. - Не могу, не могу, тетушка! - закричал Андрейка. - Отойди от меня, не береди мою душу... - Ишь ты, скажи, какой горячий да неугомонный! - вспылила стряпуха. - Гляди, парень, Демидовы - люди строгие, что хотят, то сробят. Вот оно как! Крепостной схватил плохонький дорожный плащ и бросился вон из людской... Он долго бродил по холодному, туманному городу. На одной из грязных узких улочек в полуподвале неприветливого кирпичного дома раздавались шум, визг женщин и чья-то игра на скрипке. Но как играли! Режущие, неприятные звуки коробили слух. Крепостной несмело шагнул к двери и открыл ее. В неприютном подвале было серо, шумно, крикливо, под тяжелыми сводами плавали густые синие клубы трубочного дыма. С темных каменных сводов капала вода. В сизом дыму вдали виднелась стойка, за которой стоял рыжий толстый целовальник, зорко оглядывая кабак. Среди пьяных крикливых питухов и гулящих баб стоял жалкий, оборванный нищий и что-то жалостливое, беспомощное пиликал на скрипице. Никто не слушал игру бедного старика. По лицу его катился обильный пот, глаза глубоко запали, резкие морщины избороздили лицо несчастного. Андрейка подошел к стойке и кивнул старику: - Отец, подойди сюда! Нищий подошел. - Выпьешь, отец? - предложил ему парень. - Вот спасибо, кормилец, вот спасибо! - Нищий жадно потянулся к чарке. Андрейка выпил с ним и попросил: - Дозволь сыграть на твоей скрипице! - Разумеешь толк в сем деле? - недоверчиво спросил старик. - Сам рассудишь! - просто отозвался Андрейка, взял из его рук скрипку и стал настраивать. Никто не обратил внимания на плохо одетого парня, не то обедневшего чиновника, не то дворового из барского дома. Никто не прислушивался к дрожанию струн. Андрейка вскинул к подбородку инструмент и заиграл. Вначале робкие и нежные звуки разлились, как весенний поток, и постепенно наполнили своим звучанием подвал. Об одном думал крепостной: о своем горе, о заневоленной жизни. Об этом горе и пела скрипка в его руках. Шумевший кабак понемногу стал стихать, и все повернулись к чудесному музыканту. А он - высокий, бледный, с разгоревшимся лицом, с блеснувшими слезинками на серых глазах - вдохновенно водил смычком. Хмельные несчастные питухи утирали слезы: об их горе играл музыкант. - Кто ты, парень? - шатаясь, подошел и спросил его горький пьяница. - Крепостной! Заграничный! - отозвался Андрейка и, отложив скрипку, со страстью и болью рассказал о своей судьбе. - Пей, брат! Оно хмельное, ой, как хмельное! От него все горе трын-трава! - потянулись к нему руки с вином. - Вино доброе! - похвалился толстомордый целовальник. - Вино царское! А царица у нас добрая, милостивая, скотов даже милует, пташек жалеет, - егозливо приговаривал целовальник, нацеживая кружки хмельного. Андрейка присел к столу, выпил. Широкоплечий пьяный детина облапил его. - Айда с нами, парень, на большую дорогу! - весело предложил он. - У барина не будет тебе радости. Замордует, загубит твой дар. В голосе его вдруг прозвучала необычная нежность, он прижал Андрейку к груди. Крепостной зарумянился и тихо промолвил: - Неужто правды не добьюсь? А ежели я царице брошусь в ноги? - Пустое, парень. Это Ермилка-кабатчик брешет. То верно, царица собак да пташек жалеет, из своих рук кормит, а нашего брата мужика кто гнетет? Пей, парень, да дело разумей! До полуночи колобродил Андрейка с питухами. Явился в демидовские хоромы сильно хмелен. У ворот, накрывшись полушубком, музыканта поджидала сердобольная стряпуха. - Ты где ж это шатался? - с сожалением спросила она. Воробышкин не ответил. Глаза его были мутны и грустны. Он догадался, что женщине стало жалко его. Схватив его за руку, она зашептала: - За ворота вышла встретить, а то барин прознает - несдобровать тебе! Она, крадучись, провела парня в людскую и уложила в постель. Андрейка схватил ее горячую руку, прижал к груди. - Ну что мне, родимая, делать? - тепло, по-сыновьи спросил он. Стряпуха присела на постель. - Ах, Андрейка! - жарко вздохнула она. - Жалко мне тебя, покалеченный ты человек. Глаза твои прозрели и видят дале нашего, а душа твоя на веревочке у барина... Она скинула со своих плеч полушубок и укрыла музыканта. - Спи, господь с тобой! - тихо сказала стряпуха и отошла в свой угол. 5 17 марта 1771 года в три часа пополудни Демидовы выехали из Санкт-Петербурга. В сопровождении свиты, в состав которой входил и Андрейка Воробышкин, пустились они в дальнюю дорогу. Ехал Никита Акинфиевич как владетельный князь, в блестящем экипаже, с форейторами и гайдуками. За хозяйским экипажем тянулся обоз с поварами, камердинерами. В попутных городках снимались лучшие гостиницы, где Демидовы отдыхали и устраивали пышные приемы. После шумной столицы Курляндия показалась Никите Акинфиевичу унылой и бедной. Встречались деревеньки латышей, и среди них нередко на холме вставал серый угрюмый замок. Как коршун, он стерег окрестные поля и долины, тщательно возделанные крестьянами. Чувствовалось приближение ранней весны. С запада дули теплые, влажные ветры, с пригорков сбегали первые ручейки талой воды; дороги потемнели. Минувшая зима была малоснежна, на обнаженных холмах, на взрытой пашне с важностью расхаживали грачи. Андрейка Воробышкин, сидя рядом с кучером на высоких козлах, обозревал туманные белесые дали. В маленьком ларчике, хранимом под сидением, лежал начатый "Журнал путешествия Никиты Акинфиевича Демидова". Записывал в него Андрейка не то, что ему хотелось. Демидов настрого приказал заносить в журнал о своих свиданиях с иноземными князьями, герцогами, вельможами; все остальное не трогало его. Через две недели пути перед взором путешественников предстала Митава. Тихий город небольшого достатка. Хозяин Никита Акинфиевич и супруга его Александра Евтихиевна были в восторге, что здесь поджидал их вестник от курляндской герцогини с просьбой пожаловать к обеду в загородный замок... Писец сопровождал хозяина до замка. Все было обычно, скудно. И замок - каменная мшистая махина - уже осыпался; тщетно скрываемое запустение чувствовалось на каждом шагу. Обед, данный герцогиней гостям, не походил на хлебосольное, шумное пиршество российских вельмож: блюда были скромны, безвкусны. Однако Никита Акинфиевич был в восторге и вечером сам продиктовал Андрейке запись в "Журнал путешествий". "И чему радуется? - раздумывал Воробышкин. - Подумаешь, велика честь, захудалая герцогиня приняла! Одни уральские заводы чего стоят, и сколько тысяч подданных робят на Демидова!.." Стояли теплые апрельские дни. И чем дальше продвигался на запад пышный поезд Демидова, тем быстрее отходила назад зима. Путешественники достигли Либавы, где серое море пахнуло в лицо свежим соленым ветром. Пенистые просторы его оживлялись криком чаек, круживших над гребнями волн. За Либавой промелькнули Паланген, Мемель. От него ехали гафом - длинной песчаной косой - на Кенигсберг, куда прибыли в середине апреля на закате. В этом обширном старинном городе, обнесенном земляным валом и бастионами, русские путешественники прожили неделю. Демидовы объехали десятки немецких городков. Люди в городках жили размеренно, без особых треволнений. Но во всем проглядывали скудость и скупость. Таким оказался и Берлин, куда путешественники прибыли первого мая в полдень. Прямо с дороги весь демидовский обоз был проведен для осмотра в пакгауз, где хозяева вынуждены были оставить свой блестящий экипаж и сундуки в ожидании чиновников. Был воскресный день, и потому в пакгаузе стояла мертвая тишина, никто не работал. Никита Акинфиевич с супругой проследовали в гостиницу "Город Париж", где и расположились на отдых. Андрейка тут увидел памятник хваленому прусскому королю. Против дворца на мосту высилась конная статуя Фридриха с прикованными по углам цоколя пленными невольниками. "Вот о чем мечтал сей пруссак! - с досадой подумал Воробышкин. - Какую судьбу он прочил русским!.." Берлин был скучен. Хотя Демидовы и чванились приглашениями знатных вельмож, но в душе тяготились чопорностью, господствовавшей на балах. "Словно аршин проглотили!" - морщился Никита Акинфиевич, глядя на равнодушные лица немцев. В позднюю пору, когда по русскому обычаю наступал веселый и шумный час изобильного ужина с возлияниями, тут в домах разносили хлеб с маслом, тонкие ломтики холодного мяса и поили лимонадом. Демидова воротило от такой пищи. Но немецкие полковницы и майорши как саранча набрасывались на даровое угощение. "Словно кумушки на поминках в посадской семье", - с негодованием подумал Никита. Невесело протекали и гулянья на берлинских проспектах и бульварах. В походке и в обращении сквозило чинопочитание. Все горожане гуляли с таким видом, будто возвращались с похорон или выполняли предписание лекаря. Вышагивали молча, будто перессорились или переговорили все. На воинском плацу часто шли парады. Демидовых удостоили приглашением. Александра Евтихиевна, сказавшись больной, уклонилась от чести. Поехал Никита Акинфиевич в сопровождении немецкого генерала. "Похвастать своим воинством удумали!" - сообразил Демидов. Под редкий барабанный бой перед королем проходили шеренги прусских солдат. Что-то старое, знакомое мелькнуло перед Никитой. Он вспомнил: такими оловянными солдатиками он игрывал в детстве. Все они походили один на другого, двигались как складные. Все были в старинных зеленых мундирах. Камзолы длинны, сукно толсто, ноги у шагавших тонки, закидывались не сгибаясь. А король - долговязый и жилистый - сидел на рыжем спокойном коне и взмахами трости отсчитывал шаги проходивших шеренг... Возвратясь в отель, Демидов заторопил слуг: - В дорогу! В дорогу! После посещения скучнейшего Берлина целое лето больная Александра Евтихиевна принимала целебные ванны в Спа. Здесь же проводили свой летний отдых немецкие принцессы. Демидова была в восторге от своих знакомств. Тщеславие этой женщины не имело границ. Андрейка Воробышкин заносил в журнал имена всех титулованных особ, с которыми Демидовым довелось увидеться. Многие из принцесс были нищие по сравнению с уральским заводчиком. Никита Акинфиевич и сам не уступал жене в тщеславии. В письмах, которые хозяин диктовал писцу и рассылал по знакомым в Россию, то и дело сообщалось: "Нынче имели счастие обедать у курфюрстины", "Вчера встречались на куртаге с его сиятельством князем..." Андрейка, склонившись над столом, тщательно перечислял все титулы и звания. Не раз приходилось ему убеждаться, сколь тупы и необразованны были все эти титулованные особы. После Спа Никита Акинфиевич посетил другие немецкие города и весной отбыл в Париж. На бульварах цвели каштаны. На Елисейских Полях цветочницы - черноглазые и вертлявые девы - продавали фиалки... Все вечера Демидовы проводили в гуляниях, чаще всего в Пале-Рояле. В этом прекрасном саду каждый вечер давались концерты, исполнявшиеся лучшими музыкантами. Театральные певцы, прогуливаясь по аллеям, для собственного своего удовольствия по ночам распевали арии и песни... Александра Евтихиевна меж тем сильно грузнела. И как старательно ни затягивала корсет, но округлость живота давала себя знать. Демидов, оставляя жену дома, в сопровождении Андрейки бродил по набережной реки Сены, где по закуткам, меж больших домов, теснились лавчонки букинистов. О них Воробышкин записал в журнал: "Здесь есть столь снисходительные книгопродавцы, что за две копейки продают астрономию в маленькой книжке, называемой календарь; сочинение сие весьма полезно. В их книгохранительницах имеются сочинения, сходствующие со вкусом покупщиков. Есть в них писанные о законе, а несравненно более разрушающие оный; одно сочинение поучает высочайшим добродетелям, а другое гнуснейшим порокам; сие вперяет в сердце благочестие, а то срамнейшую роскошь; первые читаются весьма мало, понеже народ развратился; другие ж продаются весьма дорогою ценою и с великой тайностью, ибо царствует еще во Франции такое благоустроение, которое, сказывают, может осудить на галеру книгопродавца, примеченного в такой торговле..." Вместе с Александрой Евтихиевной Никита Акинфиевич посетил Версаль, Лувр, Сен-Сирский монастырь, были на обеде у дофина. Меж тем близилась золотая осень. Александра Евтихиевна вдруг почувствовала боль. Немедленно пригласили врачей. Вскоре Андрейка Воробышкин записал о большом и долгожданном событии в семье Демидовых: "В середу, в пять часов и десять минут, разрешилась благополучно от бремени Александра Евтихиевна, и даровал бог к их утешению и всегдашнему желанию дочь, нареченную Екатериной, которую крестили в воскресенье 30-го числа в 5 часов за полдень в том же доме, где мы стояли, при смотрении многих французов, любопытствующих видеть обряд свершения сего таинства..." В Париж приехал пенсионер Санкт-Петербургской Академии художеств русский скульптор Федот Иванович Шубин. Много лет он пребывал в Италии, постигая мастерство великих художников древности. Незадолго перед этим Шубин лепил бюсты братьев Орловых, фаворитов императрицы Екатерины. Все отменные знатоки и ценители искусства поражались чудесному мастерству русского мастера - тонкости, изяществу линий и очертаний, передававших самое характерное в изображаемом лице. Узнав о приезде художника, Александра Евтихиевна воскликнула: - Ах, Никитушка, непременно и нам надо заказать свои бюсты, подобно Орловым! Сейчас же езжай и отыщи сего художника! Никита Акинфиевич невольно залюбовался женой. После родов она выглядела цветущей, счастливой матерью. Лицо ее округлилось, здоровый румянец играл на щеках. Александра Евтихиевна капризно повторила: - Торопись, Никитушка, пока не прозевали! Демидов охотно покорился жене. Он отыскал Федота Шубина в Монмартрском квартале, в кабачке художников. Подвал, куда спустился Никита, тонул в клубах синего табачного дыма; несмотря на солнечный день, здесь было полутемно, тускло горели огни. Кругом шумели. В углу за столом за скромным завтраком сидел широкоплечий крепыш с круглым русским лицом. - Это и есть мосье Шубин! - указал на него трактирщик. Демидов подошел к художнику. Тот, не суетясь, сохраняя достоинство, встал, поклонился заводчику. Никита Акинфиевич снял шляпу, уселся за стол. Быстрым внимательным взглядом он оценил положение Шубина. "Эге, батенька, видать, не сладко живется!" - подумал он и неторопливо изложил свою просьбу... С крутых плеч художника сползал изрядно поношенный плащ, жабо было помято, не первой свежести. Большими жилистыми руками он медленно разрезал мясо. Было что-то степенно-крестьянское в его тяжелых, угловатых движениях. Большие умные глаза Шубина пытливо смотрели на Демидова, который изложил ему свою просьбу... - Ну как? - спросил Никита Акинфиевич. - Хорошо, я согласен! - просто отозвался Шубин. - Когда можно будет начать? - Хоть завтра. Я пришлю экипаж за вами, - предложил Никита Акинфиевич. - Это лишнее. Я и так приду! - опять коротко, по-деловому отозвался художник. Он был несловоохотлив и мешковат. Посидев с минуту в молчании, Демидов откланялся. В тот же вечер между ним и супругой состоялся спор. - Он должен жить здесь, в отеле! - настаивала Александра Евтихиевна. Никита ходил из угла в угол, хмурился. - Но тогда мы должны сажать его за свой стол! - раздраженно промолвил он. - Так что же, Никитушка, посадим его за свой стол, - спокойно отозвалась она. - Но Шубин - не дворянин. Он мужицкой кости! - настаивал на своем Демидов. - Он же художник, академик Флорентийской академий, Никитушка! И раз граф Орлов не гнушался им, так и нам поступать должно! - воскликнула Александра Евтихиевна и, подойдя к мужу, капризно надула губы. - Ну, примирись и поцелуй свою женку... Никита Акинфиевич вздохнул, молча обнял жену. В большом светлом зале Федот Иванович Шубин стал трудиться над мрамором. Александра Евтихиевна сидела подле окна, вся освещенная. На улице с каштанов опадали темные листья, синело небо. Золотой луч прорвался сквозь редеющую листву, упал в окно и скользнул по завитку волос, воспламенил нежное розовое ушко натуры. Скульптор с упоением работал над мрамором. Послушный резцу, под его рукой он превращался в нежную округлость щек, завиток локона, в небрежно брошенную складку платья и ажурный рисунок кружев. Изредка пристально вглядываясь в Александру Евтихиевну, он рассказал ей о древностях Италии. Глаза художника загорались, его угрюмая неуклюжесть исчезала, перед Демидовой стоял милый, веселый собеседник. Избалованная, капризная женщина, слушая его рассказы, не замечала усталости, вызванной длительным позированием. Когда все укладывались спать, Андрейка спускался с мансарды, где ютился он, и тихо пробирался в большой зал. Потоки зеленоватого лунного света вливались через высокие зеркальные окна; стояла тишина. В призрачном сиянии с пьедестала таинственно улыбалось нежное лицо ласковой женщины. Протягивая руки, Андрейка касался мрамора; он был тепел, казалось, пульсировал. Тогда, отойдя к окну, притаившись в складках портьеры, Воробышкин долго смотрел на склоненное лицо женщины и вздыхал: - Дивно-то как! Крадучись, он возвращался в мансарду, зажигал свечу и осторожно извлекал скрипку. Играть ночью в отеле было запрещено. Нежно дотронувшись до струн, он извлекал еле уловимый грустный звук... 6 Демидов поставил на ребро новенький золотой луидор и, показывая на него веселыми глазами, сказал Шубину: - Се есть господь бог повсюду на земле, а тут особо! Надумал я, сударь, по вашему совету повидать землю, изобильную красотами. Прошу вас сопутствовать нам в Италию. Экипажи и слуги будут готовы к сроку! Все исполнилось по слову Демидова. Парижские мастера ко времени изготовили новые экипажи. Никита пригласил лекаря Берлила - старого и почтенного господина и его супругу - строгую даму в седых буклях, уговорил их переехать в его жилище и взять на попечение двухмесячную дочь. 4 декабря, после полудня, отправились Демидовы в Италию. Париж постепенно уходил в туман, сизой дымкой окутавший пригороды, окрестные поля и рощи. Понемногу туман рассеялся; в густом осеннем увядании, в лучах скудного солнца развернулись волнистые поля с крохотными бедными деревушками. Жалкие деревянные хижины имели удручающий вид. Поселяне были грязны, нищи. Латаный плащ, стоптанные башмаки и шляпа с истертыми полями - вот весь наряд крестьянина. На холмистых пастбищах все еще бродили стада, охраняемые угрюмыми пастухами, одетыми в лохмотья, и тощими злыми псами. В оголенной дубраве приютилась маленькая тихая деревенька Эссоне. Сидевшая рядом Александра Евтихиевна схватила мужа за руку. - Никитушка, вели остановиться! Какой приятный уголок! Завтра неподалеку от сих мест королевская охота, - умоляюще посмотрела она на Демидова. - То верно! - согласился Никита и велел кучеру свернуть в деревушку... В хижине, чтобы обогреть путников, в очаге горела последняя вязанка хвороста. Изо всех углов лезла бедность. На деревянной кровати лежала охапка сухой травы, служившая подстилкой. Невысокая преждевременно состарившаяся женщина прислуживала Демидовым. - А где твой муж? - допытывался по-французски Никита. Поселянка озабоченно отозвалась: - Охраняет виноградник от порчи. На охоту наехало много господ и будут с псиными сворами метаться по полям. Им, сударь, потеха, а бедному человеку убыток. - Неужто не возместят потери? - с притворным удивлением спросил Никита поселянку. Крестьянка тяжело вздохнула и покорно скрестила синеватые жилистые руки на животе. Во всей скорбной позе проглядывала удрученность. Андрейка, раскладывавший пледы хозяевам, взглянул на Демидова и подумал: "А сам что делаешь со своими приписными!" Огонек в очаге приветливо потрескивал, за окном свистел осенний ветер. Ранние пепельные сумерки заползали в хижину. Хорошо было сейчас сидеть у камелька и слушать незлобливые жалобы старухи... Утром путешественники поехали в королевский охотничий парк. Темные влажные деревья раскачивали оголенными ветвями, обдавая путников холодными каплями росы. Из-за высоких холмов встало солнце. На лесных тропах и по холмам то и дело проносились стада быстроногих оленей. Золотой сетью пролегли в парке дорожки, усыпанные свежим песком. Всюду встречались экипажи, линейки, всадники. Парижане торопились на королевскую охоту. На обширной лужайке было оживленно, как на парижской площади. Здесь щебетали, стараясь обратить на себя внимание, разодетые дамы. На поляне толпилось придворное общество. Король с принцами мчался по парку, гнал оленя - могучего и красивого зверя. Все видели, как по горным тропам мелькал его конь огнистой масти. Король трубил в охотничий рог, несясь следом за своими псами, которые взлетали по крутизнам холмов, перепрыгивали через гремучие ручьи и ныряли в лес. Там разносился треск сухого валежника под копытами оленя, терзаемого на бегу псами... Все трепетало вокруг в ожидании: звуки охоты нарастали и приближались к западне, где были натянуты крепкие густые сети. Экипаж Демидова остановился в стороне под темным развесистым буком. Никита с нетерпением прислушивался к звуку охотничьего рога и лаю псов. Александра Евтихиевна с завистью разглядывала наряды придворных дам. Солнце брызнуло на вершину бука и заиграло миллионами разноцветных огоньков в нависших капельках росы, и в эту минуту, как вихрь пламени, на поляну вынесся прекрасный тонконогий олень. Огромным прыжком он устремился вперед и угодил в расставленные сети. Он мотнул чудесными ветвистыми рогами и окончательно запутался в силках. Почти в ту же пору из чащи выскочили лохматые злые псы и бросились терзать пленника. Жалобный стон пронесся над поляной. Большие влажные глаза зверя умоляюще смотрели на людей. Человечьи слезы вдруг блеснули на этих страдальческих глазах. Шубин схватил Демидова за руку: - Уедемте отсюда, Никита Акинфиевич! - Нет, нет! - отвернулся от него Демидов. Ноздри его раздулись, он с нескрываемым удовольствием смотрел на страдания зверя, терзаемого псами. Он не мог оторвать глаз от зрелища. Даже всегда меланхоличная Александра Евтихиевна вдруг оживилась, вспыхнула румянцем. - Смотрите! Смотрите! - крикнула она художнику. Тотчас из лесу показался всадник и на быстром скаку со страшной силой одним ударом ножа свалил оленя. Орошая яркой кровью сухие листья, зверь затрепетал в последних смертных судорогах. Король спрыгнул на землю и, подбежав к добыче, стал рассекать лезвием еще трепещущее тело. Яростные псы грызлись из-за дымящейся крови... - Какое отвратительное зрелище! - с сокрушением сказал художник и, морщась, отвернулся. Его никто не слышал. Все шумно аплодировали королю, а он, как победитель, поддерживаемый егерями, снова взобрался в седло и, не глядя на добычу, проследовал по дороге к Фонтенебло. За ним тронулись экипажи придворных и блестящая кавалькада всадников. Солнце поднялось над вершинами буков, прорвалось на землю, разукрасило золотом осенний палый лист и зажгло дрожавшие на травинках рубиновые капельки крови. Демидов сказал Шубину: - Ничего вы не смыслите в охоте, сударь! - Но это была не охота, Никита Акинфиевич, - тихо отозвался художник. - Так мясники терзают зверя. Никита нахмурился и замолчал. Так, безмолвные, они проехали через Фонтенебло и тронулись по дороге к Турину. Навстречу из лесу вышли два королевских стражника в зеленых куртках. С мушкетами наперевес они гнали перед собой грязного, оборванного крестьянина с завязанными за спиной руками. - Поймали разбойника! - закричал Демидов, показывая на пленника. - Эй, много погубил душ? - окликнул он стражников. Один из них почтительно отозвался: - Он сотворил худшее, мсье: он сбил с пути королевского оленя. Крестьянин поднял глаза на Демидова и спросил: - Разве нельзя гнать скотину со своего поля? Олень потоптал мне весь виноградник. - Видите, сударь, этот наглец не понимает, что натворил! - улыбаясь, сказал стражник и заторопил пленника: - Ну, пошел, пошел!.. Вдали замелькали огоньки селения; пора было подумать о покое. Покинув в середине декабря Лион, Демидовы прибыли в городок Пон-де-Бонвуазен, лежащий на границе Франции. За мостом простиралось Савойское герцогство. С каждым шагом страна становилась суровее и живописнее. Вдали все выше и круче поднимались Альпы, играющие на солнце ледяными вершинами. Днем в синем небе громоздились скалы, серебряные нити потоков низвергались с гор, над которыми скользили белые клочья облаков. Ночью при мерцании ярких звезд темные громады казались великанами, навсегда преградившими дорогу. И в самом деле - неподалеку от Эшели скалы перерезали дорогу. Высокие отвесные кручи спускались в пропасть, и чудилось, что здесь конец пути. Но в темном камне был выдолблен тоннель, в сыром мраке которого путники ехали в напряженном молчании. Казалось, экипажи двигаются в громадном склепе, и как радостно было вновь появление холодного зимнего солнца... Дорога углублялась все дальше и дальше в горы. Путешественники ехали графством Мориен. Андрейка сидел рядом с кучером на высоких козлах, пытливо вглядываясь во все окружающее. Шкатулка с "Журналом путешествий" была упрятана в ящик под сиденьем. Многое не успел занести туда демидовский летописец: дни были полны дорожных хлопот, а вечером быстро надвигались сумерки, и от усталости неодолимо клонило ко сну. В дороге надо было все запечатлеть, все запомнить, о чем говорили Демидовы. Сегодня особенно утомительной казалась дорога. С гор дул неприятный холодный ветер, и мокрые ветви придорожных деревьев, раскачиваясь, обдавали Андрейку и кучера влагой; платье и без того было сыро от влажного воздуха. За спиной в карете полудремали господа, а на сердце Андрейки лежала тоска. Кругом простирались невеселые зимние поля, горы, и на склонах их лепились такие же унылые деревеньки, как и в родном приуральском крае. Бедность и здесь была уделом селянина... Начался подъем в скалы. Высокие кремнистые утесы сжимали дорогу, и над головой синела только узенькая полоска неба. Но вот тропа незаметно выползла на карниз, повисший над пропастью. У Андрейки захватило дух. За его спиной раздался встревоженный вскрик Александры Евтихиевны: - Никитушка, мы погибнем!.. Никитушка... Кручи стремительно падали в бездонные пропасти, а с другой стороны убегали в недосягаемую высь. Внизу, в страшной глуби, виднелись ели; точно мелкий тростник, они колебались под горным ветром. Медленное движение экипажа, который содрогался на каждом камне, вид постоянно черневшей под ногами пропасти были нестерпимы. Все с облегчением вздохнули, когда миновали пропасти и впереди возникли отроги горы Монсинис, у подножия которой расположился крохотный городок Ланебург. - Ну, слава богу, заночуем тут! - обрадовался Никита Акинфиевич. В маленькой гостинице, в которой остановились русские путешественники, было чисто и опрятно. В камине, сложенном из камня-дикаря, ярко пылал огонь. Подвижной, учтивый хозяин-француз угощал гостей. Шубин, знавший местные края, возился с носильщиками. Он отобрал дюжину суровых и сильных навалисцев; им предстояло перенести Александру Евтихиевну на носилках через гору Монсинис. Возчики и носильщики разбирали экипаж, чтобы ранним утром отправить его на лошаках в горы. Долго не унимались крики и возня на крохотном мощеном дворике гостиницы... Трактирщик ввел в комнату высокого красивого старика. - Вот, сударь, и проводник вам! Это Луиджи, он лучше всех знает перевалы и горные тропы. Синьора может быть спокойна, доверившись Луиджи, - учтиво поклонился он Александре Евтихиевне. Рослый загорелый старик с благородным лицом, в свою очередь, склонил голову. Его черные блестящие глаза озарились приветливым огоньком. Седая пушистая борода патриарха спускалась до пояса. Шубин впился в проводника. - Смотрите, господа, сколь он схож с богом Саваофом! - восторженно воскликнул он. Александра Евтихиевна не могла оторвать глаз от красавца старика. - Откуда ты? - спросила она. - Вот с этих гор, синьора. Здесь я родился, любил и умру! Утром при перевале через гору Монсинис бушевала метель, холодный свирепый ветер кидал в лицо тучи колючего снега. Лошади, нагруженные тяжелой кладью, цепко двигались по кручам. Рядом простиралась бездна. Один неверный шаг животного грозил смертельной опасностью. Воздух становился холоднее. Дорога, зигзагами огибая горы, вилась все выше и выше. С крутой скалы низвергался в пропасть гремучий водопад. Вдали сквозь белую дымку метели сверкал на солнце, точно вороненая сталь, исполинский ледник. Навалисцы бережно несли Александру Евтихиевну на носилках. Чтобы не видеть страшных бездн и укрыться от студеного ветра, она укуталась теплым пледом и была недвижима. При каждом толчке ее сердце замирало. Впереди каравана шел красавец Луиджи. Движения его были смелы, уверенны. За ним двигались, покачиваясь на ходу, носилки с Александрой Евтихиевной, дальше выступали послушные лошадки с кладью, а за ними верхом ехали путешественники. Когда достигли плоскогорья, Никита сошел с лошади, перевел дух. Он с удивлением рассматривал проводника и, не утерпев, через Шубина спросил его: - Почему на склоне лет ты не возьмешься за более спокойный труд, чем проклятое ремесло проводника? - Эх, господин мой, - ответил Луиджи, - это единственное, чем я могу заниматься. У меня имеется земли ровно столько, чтобы сложить в нее свои кости, когда я умру. Вот эти скалы, которые вы видите, они кормят навалисца. Что поделаешь, если судьба нас заставляет каждый день играть с жизнью и смертью? После короткого привала караван тронулся в путь. Из-за туч выглянуло солнце. Тропа круто сбежала вниз. Путники приблизились к селению. В Навалисе было тихо, уныло. Кругом высились кручи. На крохотной площадке темнела часовня, выстроенная из дикого камня. Над долиной звучал печальный звон колокола. Под горным солнцем на кручах блестели снега. В маленькой часовне отпевали бедняка, лежавшего в грубом деревянном гробу. На крохотной голой паперти, усыпанной гравием, было пустынно, молчаливо. Только чей-то одинокий пес, припав на последнюю ступень каменного крылечка, уныло глядел в землю. Демидов и Шубин вошли под мрачные каменные своды. За ними неслышно последовал Андрейка. Худощавый пастор в белоснежном облачении, протягивая вверх руки, говорил последнее напутствие. Никита Акинфиевич поторопился на воздух. Тут же появился проводник Луиджи. Он отогнал от храма собаку и ожидал господ. - Кого это хоронят? - спросил художник. - Замерзшего бедняка. Эх, сударь, не каждый имеет теплую одежду и кусок хлеба, - с печалью отозвался навалисец. - Бедняк поднимается в горы, надеясь на хорошую погоду, но все обманчиво, часто его настигают стужа и метель. Вот, сударь, каково счастье бедняка. Между тем носильщики вновь собрали экипаж. Демидов расплатился с Луиджи. Старик низко поклонился Александре Евтихиевне и пожелал всем доброго пути. Упругим шагом он пошел по тропке и вскоре скрылся за скалами. - Чудесный старик! - не утерпев, бросил ему вслед Шубин. Коляска была готова в путь. Путники уселись, Андрейка взгромоздился на свое место, и кони тронулись... Миновав Тюрень, выбрались к Пьемонту. Отсюда начиналась Ломбардская долина. После холодных скалистых Альп с их зимними грозными метелями путешественники сразу оказались под ярким синим небом, среди зелени и цветов. Экипажи двигались по сказочной цветущей долине, которая казалась нарочно убранной природою ради великого праздника. Вся Ломбардия походила на прекрасный сад в майскую цветущую пору. Кругом зеленели неоглядные поля маиса, чередуясь с виноградниками и тутовыми рощами. Теплый ветерок пробегал по яркой сочной зелени, колебал пестрые чашечки цветов, наполняя воздух ароматом. Андрейка повеселел. Перед ним распахнулся знакомый край. Сколько лет он прожил в этой стране и сроднился с ее простым народом! Хотя голодно было, но дышалось легче вдали от хозяев. По дорогам встречались толпы смуглых, загорелых работников, проходивших с песней, которая под этим приветливым небом сама рвалась из души. Демидов не утерпел, хлопнул Шубина по колену: - Что скажешь? Ну и край! На его крупном лице выступили мелкие капельки пота. Солнце пригревало. Над Александрой Евтихиевной, ехавшей позади, раскрыли зонт. На придорожной скамье уселись две молодые итальянки. Они несли огромную корзину, наполненную зеленью, и решили отдохнуть. Здоровые смуглые красавицы, одетые в старые пестрые платья, в широких соломенных шляпах, раскачиваясь в такт, распевали дуэт. Их жгучие глаза насмешливо взглянули на Демидова. - Ох, добры! Ох, добры!.. - прошептал он и плутовато оглянулся назад. В стороне от дороги в густой зелени мелькали белоснежные виллы, и часто среди холмов в живописных уголках вставали монастыри. Едва позванивая маленькими колокольчиками, бродили овцы. Порой они сливались в узкую белоснежную полосу и, теснясь, устремлялись в ущелье; издалека казалось - там, в каменистых берегах, колеблется и плещет водопад серебристого руна. Солнце поднялось к полудню. Нагретый воздух заструился над долиной, и вся она, затопленная светом, казалась волшебным маревом. Ветерок принес запах фиалок. Над полями кружились пестрые бабочки, похожие на порхающие цветы. Никита Акинфиевич велел остановить экипаж и, указывая Андрейке на крестьянский домик, приказал: - Должно быть, там есть молоко. Сбегай-ка, малый, да притащи жбан! Писец соскочил с козел и побежал к хижине. На пороге стоял бородатый черноглазый крестьянин и удивленно смотрел на Андрейку. - Это молоко? - спросил писец и потянулся к жбану. - Молоко, - ответил сухо поселянин. - Продайте мне его, мой хозяин очень хочет пить, - попросил Андрейка. - Я заплачу вам, сколько хотите. - Не могу. Если б твой господин умирал, я и то не мог бы уступить ему ни глотка! Андрейка смущенно вернулся к экипажу. - Как! - вскричал Демидов. - Он не знает, кто у него просит! Клич сюда упрямца! Когда босой морщинистый поселянин предстал перед ним, Никита Акинфиевич спросил: - Пошто не продаешь, дурень, молоко? Я золотой отдам за кувшин! Шубин перевел речь заводчика и выжидательно смотрел на крестьянина. - Синьор, - почтительно склонился он перед художником, - даже за золотой я не могу продать ему кувшина молока. - Почему? - удивился художник. - Потому, что все молоко изо всех селений принадлежит синьору Висконти. Он каждое утро отбирает его у нас. Если он узнает, что я продал каплю молока проезжим, то потянет меня в суд. К экипажу подбежали слабые, худые малыши и пугливо рассматривали проезжих. Указывая на них, старый крестьянин сказал: - Вот мои дети, синьоры. Они тоже редко видят молоко, даже в самые большие праздники. - Лежебоки! - закричал Демидов. - Гляди, сколь кругом богачества, а они голодают. Да тут даже ленивый мужик сыт будет! Кони тронулись, снова побежали изумрудные поля и платановые рощи, а на душе Андрейки было тоскливо. "Как все сие схоже с жизнью нашего мужика, - с тоской подумал он и оглянулся. - Кругом благость, а труженик голоден!.." 7 В Милане и во Флоренции Демидовы посещали соборы, картинные галереи, библиотеки, театры. Каждый день Андрейка со всей тщательностью заносил в дневник, что видели его хозяева, с какими князьями и герцогами они встретились и что приобрели из предметов искусства. Никита изо всех сил старался показать себя меценатом, большим знатоком искусства, но в душе не ощущал ни волнения, ни трепета, с каким обычно люди, понимающие замыслы великих художников, рассматривают их творения. Ни совершенство форм, ни самое мастерство не интересовали Демидова. Привлекали его редкости, и он стремился обладать ими. Все это отлично видел и чувствовал Шубин, вместе с Демидовым посещавший галереи... Перед путешественниками раскрывалась Италия: старые деревни с живописными домами, дубовые и лавровые рощи, виноградники - все, казалось, сулило богатство, но поселянин, шагавший по тучным полям, был нищ и голоден. По дорогам встречались толпы упитанных монахов, которые стремились в Рим на праздник. Они были наглы и развязны с поселянами и сладкоречивы с теми, от которых ожидали подачки. Поздним январским вечером дилижанс, грохоча колесами по каменной мостовой, въехал в Рим. Андрейка с волнением приглядывался к вечному городу. Синеватые сумерки скрадывали очертания города. Дома и колоннады тонули во мраке, и только над головой простиралось густое синее небо с первыми мерцающими звездами. На площадях неумолкаемо журчали фонтаны. Огни были редки; подобно светлячкам, они мелькали в глубине ночи. И вдруг впереди из призрачной тьмы выплыл тяжелый черный купол собора. Показался золотой серпик молодого месяца, и в его трепетном сиянии купол стал темнее и, как мрачный корабль, поплыл вправо по зеленой дымке безбрежного неба. Казалось, что дилижанс стоит на месте; Андрейка не мог оторвать восхищенных глаз от сказочного зрелища. Демидовы устроились в лучшем отеле. Писцу была отведена тесная комнатка под крышей. Расположившись в ней, он распахнул окно. Сверкающая ночь стояла над Римом. Андрейка задумался. На далеком родном севере - суровая зима, трещали морозы, а здесь ночь была тепла, ласкова и на синем бархате неба сверкали крупные звезды. Крепостной вздохнул. - Россия, Россия, матушка наша! - сказал он вслух. - Что, соскучился? - внезапно раздался за спиной голос Шубина. Андрейка обернулся, лицо его было смущенное; юноша опустил глаза. Художник устало опустился на стул. - Это верно! - сказал он со вздохом. - Нет в мире краше нашего Архангельского края, Андрейка! Выезжали мы с батькой на рыбный промысел в Студеное море. Льды, морозы и кипучая пучина - суровость и величие кругом! И вдруг среди непроглядной тьмы разыграются сполохи - полночное сияние. Слыхал о нем? Андрейка с любопытством слушал художника. В тиши ночи они долго беседовали о родине. - А у нас на Урале, - говорил Андрейка, - горы высоченные, богатств непочатый край. И кругом горе! Человек скован неволей. Барин тебе судья и хозяин! Перед его взором предстал родной край, мать, работные. Вечная кабала! - Что бы вышло, Федот Иванович, если бы наш народ не на барина работал, не из-под плети, а на себя! - Россия возвеличилась бы над всеми народами! Не насилием, гнусностью и грабежом, а своим свободолюбием, мудростью и братской любовью к другим!.. Но пока это будет... Ох, милый, пока солнце взойдет, роса очи выест! - опечаленно закончил Шубин... На востоке порозовела заря, и они нехотя разошлись... Утром снова сверкало густое синее небо; жаркий воздух наполнял комнату, когда Андрейка проснулся. За окном, внизу на площади, шумели фонтаны. В церквах звонили колокола, мелодичный звон наполнял город. На улице отчаянно кричали погонщики мулов, звонко спорили молодые итальянки. Андрейка сбежал с мансарды вниз, где экипаж давно поджидал Демидовых. Он проворно взобрался на козлы и уселся рядом с кучером. Демидовы и Шубин вышли из отеля и уселись в экипаж. Кучер щелкнул бичом, кони тронулись. При дневном свете Рим был грязен. Толпы народа шумели на улицах. Город раскинулся на холмах, и линии домов резко выделялись на эмалевом фоне неба. Кривые улочки были наполнены жалкими лавчонками, полуразвалившимися домишками, где толкались оборванные бедняки, а в кучах мусора рылись бездомные собаки. Наконец экипаж выбрался из темных вонючих переулков и покатился среди холмов и руин. Казалось, что все рухнуло и вековая пыль погребла под собою древний вечный город. За века древний римский Форум покрылся плотным слоем мусора и земли, точно старое деревенское пастбище, утоптанное быками; зеленые кусты цепкими корневищами охватили камень. А вдали по холмам бродили стада овец. Одинокий загорелый пастух в жалкой хламиде стоял, опершись на длинный посох, и лениво следил за отарой. Шубин показал раскопки. И то, что было поднято из тьмы забвения, поражало неповторимой красотой. Извлеченные из толщи мусора разноцветные мраморы, колонны, жертвенники, изваяния богов, бронза, базилики - все приводило в трепет. Молчаливый, упоенный величием прошлого, художник ходил среди колонн, капителей, обломков. Никита Акинфиевич хозяйственно шагал по руинам и ощупывал каждый камень. Если бы облачить его в тогу, то казалось бы - по каменистому хаосу расхаживает пришелец из далеких веков, римлянин времен Калигулы. Осанистый, со строгим профилем, Никита, как Цезарь, проходил по древнему Форуму. Андрейка с суеверным страхом взирал на хозяина. "Этот поумнее Нерона будет, - думал писец. - Тот только жег да разрушал, а этот своего добра не упустит. Купец!" В Колизее, чудовищном по своим гигантским размерам, Шубин привел их на место, с которого раскрывалась вся величественная панорама арены древнего цирка. Затаив дыхание, Андрейка стоял за спиной Демидова и смотрел на арену, заваленную обрушившимися арками и камнем. И перед глазами его в заходящем солнце встала страшная картина. Ему послышался гул, огромной человеческой толпы, рев зверей, вопли жертв, стоны истерзанных и гром рукоплесканий. Через века пронесся запах крови; чудилось и сейчас еще, что арена пропитана ручьями жаркой крови... Отсюда свозили на скрипучих колесницах истерзанные трупы, для того чтобы сбросить их в огромные мрачные катакомбы, которые и сейчас простираются на окраинах вечного города. Из-под ног Александры Евтихиевны выпорхнул дикий голубь; она вскрикнула и побледнела. - Никитушка! Звук ее голоса в гигантской пустоте цирка показался жалким. Две горлинки, расхаживая по каменному карнизу, мирно ворковали. Демидов, расставив ноги, стоял над уходящей вниз овальной воронкой и рассуждал: - Эк, каменья сколько ушло тут: не один заводище сгрохать можно! - Никитушка, и не надоест тебе! - капризно перебила его жена. - Хоть бы одним глазком поглядеть, как тут зверье расправлялось, - внезапно перевел он разговор. - Ну что, как гусак, тянешь шею? - закричал он на Андрейку. - Отгуляло зверье, а то непременно сверзил бы тебя вниз, поглядел, как ты управился бы! - засмеялся он, довольный своей выдумкой. Художник снял шляпу, легкий ветер шевельнул его кудрявые волосы. Он отер пот и сказал Демидову: - Страшные вещи вы говорите, Никита Акинфиевич! - Кому страшно, а мне по душе сия потеха! Они стали спускаться с каменной стены. Из-за угла вынырнул и пересек тропку рыжий толстый капуцин. Никита усмехнулся: - Господи, и тут поп, нигде от них не укроешься! Не люблю этих попрошаек. Снова коляска катилась среди загородных рощ. Водопады, лавры, оливковые рощи - все сливалось в непрерывный поток, которым римская щедрая земля удивляла иноземца. - Экий благостный край! - вздыхал Демидов. - И солнце, и тепло, и плодов земных не счесть, а смерть и тут не покидает человека... Руины наводили Никиту Акинфиевича на мрачные размышления; он с горечью сказал художнику: - Неужто и после нас так будет: останутся лишь прах да обломки? - Это будет еще хорошо! Боюсь, что после нас, Никита Акинфиевич, ни праха, ни обломков не останется! - улыбаясь, отозвался Шубин. Подошла масленица. 20 февраля, в ту пору, когда в России еще не кончились морозы, здесь, в Риме, на Корсо, шумели густой листвой платаны. С многочисленных балконов спускались богатые ковры. До полудня на улицах было пустынно. В полдень в Капитолии прозвучал колокол. Как вешний бурный поток, тысячные толпы народа устремились под открытое небо. - Ты ныне не надобен будешь! Обойдемся без твоей помощи, - сказал Андрейке Демидов. - Брысь, окаянный! Писец выбежал на шумящую улицу. Его сразу увлек людской поток. Женщины в нарядных платьях с масками на лицах, тонкие, стройные девушки и юноши, одетые в карнавальные наряды, заполняли площади и бульвары. Паяцы, пейзане и пастушки, капуцины, домино водили хороводы, плясали и пели, а среди этого шумного потока выбивали частый такт барабанщики на маленьких трескони. Под платанами потешались люди над выходками Пульчинеля, выскочившего из-за пестрого занавеса кукольного театра. С балконов и из распахнутых окон в толпу бросали конфеты из муки, орехи... Андрейка вместе с толпой устремился на уличное ристалище коней без всадников. Высокий детина в пестром балахоне, в маске прошел среди человеческого потока, оглушая барабаном. Тут же неподалеку за натянутой толстой веревкой стояли отменные кони. Андрейка с восхищением любовался скакунами. Но тут заиграли трубы, разом упала веревка, и лошади галопом ринулись вдоль людского коридора, сами расчищая себе дорогу. Тут только заметил Андрейка, что к спинам коней были привязаны шарики, утыканные медными иголками. От бега они кололи и терзали тело, кони от этого пуще ярились. Среди шумной, возбужденной толпы они пронеслись, как вихрь, на далекую площадь, где их задержали крепкие барьеры... Следом за конями хлынула толпа, и все завертелось в пестром говорливом водовороте. Андрейка давно уже заметил среди толпы стройную Коломбину в маске. Ее лицо пылало от восторга. Юноша следил за каждым ее движением. Какая-то необъяснимая сила тянула его к ней. Когда шумный карнавальный поток устремился вдоль улицы, он, ловко лавируя, пробрался к девушке, схватил ее за руку и потянулся к маске. Коломбина увернулась и погрозила пальцем; из-под черного шелка насмешливо сверкнули глаза. Андрейка сгорал от нетерпения, его потянуло на дерзость. Словно предчувствуя это, Коломбина звонко рассмеялась и проворно скрылась в шумной и пестрой толпе. И тогда началась погоня. Разодетые карнавальщики весело уступали Коломбине дорогу, стараясь удержать преследователя на расстоянии. Каждый неловкий жест юноши сопровождался дружным незлобивым смехом. Это еще больше разжигало Андрейку. "Чего она бежит, чего испугалась, ведь я ничего плохого не сделаю ей! - с досадой думал он. - Или у ней есть кавалер и потому она недотрога?" - вспыхнула в нем неожиданная ревность. Но нет, глаза Коломбины горели неподдельным испугом, когда он нагонял ее, и наполнялись торжеством, когда на пути Андрейки в веселом смехе возникали и кружились хороводы. В веселой беззаботной толпе, как светлые огоньки, мелькали жгучие подбадривающие взгляды: юные девушки сочувствовали Андрейке и сулили успех. Но в эту минуту коляска, разубранная цветами, окруженная ликующей толпой, разъединила его и Коломбину. И не слышал Андрейка, как в коляске раздались знакомые голоса. Приподнявшись на сиденье, Демидов закричал: - Глядите, никак наш холоп за девкой увивается! Сидевший рядом с Александрой Евтихиевной Шубин сдвинул брови. - Прошу, оставьте его на сей день, Никита Акинфиевич. Ведь ноне карнавал, и здесь это в большом обычае! - с жаром вступился он за юношу. - Но ведь он русский, а она итальянка! - не унимался Демидов. - Никитушка, какой ты! - с досадой и смехом успокоила его жена. - Ведь пора тебе знать: любовь над всеми властна. Коляска все так же медленно двигалась среди праздничной, ликующей толпы. Тут вертелись и кружились домино, шуты в пестрой одежде, черти, арапы, молодые стройные женщины, окутанные газом. Развевались короткие и длинные цветные юбки, усеянные блестками. Привлекали взор юные пажи в бархатных камзольчиках, отороченных белым мехом. Из-под полумаски блестели лукавые зовущие глаза. - Эх, хороши итальянки! - восторженно отозвался Демидов. Грузный, с Оплывшим лицом, он с завистью вглядывался в молодое пенящееся веселье. "Эх, махнуть бы из кареты и броситься в потеху! - взволнованно подумал он и с тоской поглядел на располневшую жену. - Никак опять в положении?" - догадался заводчик и принял величественный, неприступный вид скучающего вельможи. Андрейка между тем неугомонно вертелся в народе; толпа больше не подзадоривала его, шумный людской водоворот кружил в другом месте. Он поднял глаза поверх толпы. Перед ним колыхалось море голов, и в эту секунду, на одно только мгновение, он уловил лукавый взгляд - Коломбина исчезла в кривой улочке. Андрейка знал эти хитро переплетенные коридоры: здесь обитала римская беднота. Не раздумывая, юноша кинулся в улочку. Завернув с разбегу за угол низенького домика, он отшатнулся и словно в ослеплении зажмурил глаза. Грудь с грудью Андрейка столкнулся с ней. Глазастая, стройная девушка без маски стояла перед ним и смущенно улыбалась. Смуглое лицо ее сияло нескрываемым счастьем. Прижав к груди руку, переводя торопливое дыхание, она радостно вскрикнула: - Андрейка! Смотря прямо в девичьи глаза, Андрейка узнал ее: - Кончетта, вот где встретились опять! Юноша робко взял ее за руку. Девушка не противилась. - Коломбина! - наклоняясь к смуглому плечу ее, шепнул он. - Нет, теперь я не Коломбина! - серьезно отозвалась она. - Коломбина я была только на этот день. Помнишь, как было раньше? Но почему ты вернулся к нам? - вдруг спохватившись, спросила она. Юноша в смущении опустил голову: - Хозяин-барин вернул. Я ведь писец у одного знатного иностранца! - признался он смело, и сразу стало легко на душе. - О, это хорошо! - всплеснула руками девушка. - Значит, ты по-прежнему думаешь обо мне? - Еще бы! - загорелся счастьем Андрейка и потянулся к ней. Она погрозила пальцем: - Нет, нет, не теперь. - Идем к тебе, Кончетта! - Что ж, идем! - Она непринужденно схватила его за руку и повлекла за собой. Они миновали ряд длинных узких переулков. Все глуше становились места, но зато все чаще встречались огромные пустыри, поросшие травой и молодыми деревьями. В глубине одной из улочек девушка остановилась. Перед лачугой, скрывая ее, стоял тенистый широкий платан. Кончетта постучала в дверь. Андрейка тревожно взглянул на итальянку. - Ты не бойся ее! - шепнула девушка. - Это моя тетка. Она злая, но будет рада, она ищет женихов мне, хочет, чтобы я скорее покинула дом... Дверь приоткрылась, выглянула растрепанная голова седовласой женщины. Глаза ее на сером мясистом лице сверкнули злостью. Кончетта мышкой юркнула в приоткрытую дверь. Завидя юношу, старуха уперлась в бока, но лицо ее расплылось в предупредительную улыбку. - Синьор! Синьор!.. - затараторила она и, заслышав за своей спиной стук легких шагов Кончетты, быстро оглянулась. На лице ее мгновенно вспыхнула ярость. - Ах, синьор, Кончетта такая шалунья, - снова улыбнулась женщина и сделала реверанс. - Я прошу синьора войти! Андрейка учтиво поклонился старухе и, пройдя вслед за ней в крохотный дворик, увидел на скамейке Кончетту. - Я прачка, простая прачка, но я желаю добра ей! - вдруг всхлипнула старуха. - Вы сами видите, синьор, как я ее держу... Опять ты, негодница, бегала на карнавал!.. - В этом нет ничего худого, - вступился Андрейка за свою подругу. - Конечно, конечно! Сама была молода и очень красива. Красивее ее... Но, синьор, она заставила меня страдать... Андрейка учтиво стоял перед женщиной, мял в руках шляпу. Эта сдержанность и внимание пришлись по душе старухе. Она растаяла и зашептала: - Она взяла чужое платье. Я тут стираю... Ах, боже мой, какая может быть неприятность, если синьора Патуцци узнает! Девушка раскраснелась, она глазами умоляла пощадить, но старуха не унималась. Она плакала, утирая грязным передником слезы. - Я тоже была молода, горяча!.. - со вздохом повторяла она после каждой фразы. Кончетта вскочила со скамьи и ласково выпроводила ее. Беспрестанно целуя старуху в щеки, она в тон ей повторяла: - О, тетя была красива, очень красива... Бедность проглядывала из всех щелей этого домика, но двор был очарователен. Солнце золотыми вечерними бликами трепетало на зеленой листве. Широкий прощальный луч его упал к ногам девушки. Она загляделась на это золотое пятно. Птицы возились в чаще. Андрейка осторожно взял руку девушки. Она не отняла. Вглядываясь в нежное девичье лицо, в черный, чуть приметный пушок на ее верхней губе, он вздохнул. Она вскинула на него свои большие лучистые глаза: - Тебе скучно со мной? - Нет, нет! - Андрейка покачал головой и приблизился к ней. Ему хотелось многое рассказать о себе, признаться во всем. Но, встретив встревоженный взгляд девушки, раздумал, взял ее руку, прижал к своему сердцу. - Ты слышишь, с сегодняшнего дня оно бьется только для тебя! - сказал он просто. - О!.. - восторженно воскликнула Кончетта: радость сверкнула в ее глазах. Больше они не находили слов для своей внезапно вспыхнувшей любви. Золотые блики на листве платана тускнели и гасли; птицы угомонились. Потухла и золотистая пыльца, которая кружилась в солнечном луче. Андрейка сказал: - Я так и знал, большое приходит сразу. Завтра я снова вернусь к тебе и сыграю на скрипке. Условившись о встрече, Андрейка ушел и долго блуждал по запутанным, кривым переулкам. Над городом простерлась ночь. В лачугах кой-где светились огоньки. А когда он вышел на Корсо, в тени застывших платанов бродили одинокие фигуры. В окнах особняков горели люстры: там продолжалось карнавальное веселье... Демидовых не было дома. Андрейка тихо прошел в свою мансарду и, не зажигая света, распахнул окно. Волна свежего живительного воздуха обдала его. Он достал из потертого футляра свою старенькую скрипку и заиграл... Из-за высоких крыш выкатился месяц, зеленоватый свет заструился над крышами. Притихший огромный вечный город спал внизу. Скрипка пела и ликовала в безмолвной тишине... Глубокой ночью к нему в каморку поднялся Шубин. Писец сидел у стола, закрыв лицо руками, сладко улыбаясь. - Что с тобой, дорогой мой? - Я влюблен, Федот Иванович! - восторженно сказал Андрейка. - А-а! - кивнул Шубин. - Старая, вечная история... Сегодня, брат, в Риме не один ты влюблен... Горькие складки легли возле его губ. Взор помрачнел. Он замолчал, долго смотрел в распахнутое окно на бегущие прозрачные облака, осеребренные по краям луной. Потом встряхнулся и задушевно, как бы в раздумье, сказал: - Не тому удивляюсь я, Андрейка, что ты влюбился. Это человеку потребно. Но при твоей жизни - это грозит мукой, брат... - Пусть! Но я люблю ее! - с горячностью вырвалось у юноши. - Кто же она, твоя чародейка? - улыбаясь, спросил художник. - Уж не та ли, за которой ты ныне по площади гонялся? Андрейка в изумлении открыл рот: - Вы подглядели? - Не я, - перебил его Шубин. - Никита Акинфиевич увидел. Гляди, будет беда... Ах, Андрейка, Андрейка, пропащий ты человек! Но ничего, это пройдет, все пройдет! - вздохнул он. - Ночь-то какая, а?.. А у нас в России тоже, поди, весна в дверь стучит... Ну, Андрейка, спи и мечтай о своем ангеле... Он ласково потрепал юношу по плечу и, бормоча себе под нос, ушел... Утром Никита Акинфиевич, просматривая журнал, к своему неудовольствию нашел строки: "Молодые девицы римские отличаются отменной красотой и добродетельностью..." - Ну, это ты, брат, того, перехватил! Что касается красоты, то верно подмечено, а о добродетелях помолчим для прилику... Ты, я вижу, каждое кумеканье заносишь, а журнал сей не для потехи. Надлежит наиподробнейше вносить в летопись, с кем из высоких людей мы имели встречу, с кем свою трапезу разделили. Разумеешь, раб? - Топая башмаками, Демидов грузно прошелся по комнате и пригрозил: - Эка жалость, не на Москве мы, а то отослал бы я тебя на съезжую, там бы отпороли за нерадивость! У Андрейки от обиды задергались губы, но он склонил голову и промолчал. Демидовы представлялись его святейшеству папе римскому. Столь важное событие надлежало отметить в летописи путешествия, однако Никита Акинфиевич не пожелал, чтобы Андрейка сопутствовал им на аудиенцию. Писцу вменялось описать встречу со слов хозяина. - Не можно того позволить, чтобы холоп лицезрел высокую особу! - поморщившись, сказал он. - Сие будет для папы весьма оскорбительно. Андрейке было досадно, но то, что он на целый день был свободен, его обрадовало. Не теряя драгоценного времени, он отправился к девушке. Его приняли радушно. Кончетта с песней носилась по дворику, развешивая мокрое белье. Рукава голубенького платьица были засучены, маленькие загорелые руки проворно двигались. Ни минуты не знала она покоя: прыгала, распевала, глаза ее светились счастьем. Андрейка подошел к старой итальянке, нежно обнял и по-сыновьи поцеловал. Прачка прослезилась: - Идите, идите, погуляйте! В этот день они отправились по древней Аппиевой дороге. Вокруг было много солнца, теплый воздух ласкал их лица. Какая-то птичка, вспорхнув с темно-зеленого кипариса, взвилась и со щебетаньем растворилась в голубизне неба. Андрейка вздохнул полной грудью. Кончетта, склонив голову, шла рядом, опираясь на его руку. По обеим сторонам Аппиевой дороги виднелись древние языческие памятники. Влюбленные дышали теплом, солнце пригревало землю, и чем ближе подходили они к городу, тем возбужденнее горячилась кровь. На тропе было пустынно, Андрейка украдкой оглянулся, сильным движением обнял и крепко прижал к сердцу Кончетту: - Ох, и мила ты мне! Она вскрикнула и обвила его шею смуглыми руками. - Андрейка, мой хороший Андрейка! - лепетала она, и в эту минуту он забыл обо всем на свете... Усталые и счастливые, они вернулись в лачугу под платаном. Старуха поджидала их на пороге. Склонив седую голову, она дремала. Вечернее солнце посылало последние лучи на землю. Наступило время "Ave Maria", когда с минуты на минуту раздастся вечерний звон колоколов церквей старого Рима. Все точно замерло. Воздух, напоенный теплом, застыл в неподвижности. Они подходили к гостеприимной двери, когда тишина дрогнула и над городом понеслись торжественные и грустные зовы ангелюса - звон сотни колоколов. Старая прачка вздрогнула, очнулась от сна и, склонившись на одно колено, стала повторять слова молитвы. - Ave Maria... - шептали ее сухие, бескровные губы. Жилистые большие руки скрестились на груди. Женщина взглянула на девушку, и та послушно рядом с ней опустилась на колени. Андрейка снял шляпу и молчаливо, благоговейно созерцал тускнеющее небо... Хозяйка зажгла восковую свечу и прилепила на подоконнике. Андрейка подошел к старухе и, садясь рядом с ней на пороге, смущаясь, сказал: - Матушка, мне надо с вами серьезно поговорить. Я люблю Кончетту... Я думаю просить ее стать моей женой... Старуха всплеснула руками, обняла его. Утирая обильные слезы, она шептала: - Я так и знала! Я знала, что вы порядочный человек, синьор! Она не спросила его ни о звании, ни о ремесле. "Не все ли равно для бедного человека, кто он? Было бы доброе сердце и крепкие руки! А счастье придет вместе с любовью!" - думала она и утирала передником слезы. Вечером бедный малый во всем признался Федоту Ивановичу Шубину. - Ты с ума сошел, Андрейка! - вскричал художник. - Рассуди сам, что принесешь ты своей избраннице? Одно горе и унижение. Ты холоп, а она вольная. Так неужели ты хочешь ввергнуть в рабство предмет своей любви? Слова Федота Ивановича были жестоки. Андрейка сказал: - Слезно молю вас, сударь, упросите Никиту Акинфиевича отпустить меня на волю!.. - И того не легче! Да разве Никита Акинфиевич поступится своей выгодой? Полно, рехнулся ты, парень! Один братский совет тебе: беги из Рима, отпросись у хозяина наперед выехать. - Нет, Федот Иванович, - грустно покачал головой Андрейка. - Что будет, а не оставлю Кончетту. Всю ночь не мог уснуть Андрейка от душевных страданий. Что будет с его возлюбленной в крепостном рабстве? Ему становилось страшно и больно. Утром, исхудалый и бледный, при вызове к хозяину кинулся ему в ноги: - Разрешите, Никита Акинфиевич! Жениться задумал я... - Жениться? Ишь ты! Сколь годов тебе? - Двадцать пять. - В самой поре жених. Что ж, найдем девку! Вот доберемся до России и схлопочем бабу. - Да я не о том, хозяин. Наглядел я тут... одну... - Иноземку, что ли? Черномазую? Ах, коршун тебя задери, что удумал! Только ведай: возьмешь ту девку - навек обратишь ее в мою холопку. Жениться даю свое соизволение, но помни, что я сказал. Помолчав, Демидов продолжал: - И еще одна указка моя. Девка непременно должна перейти в нашу веру. Голос хозяина звучал властно, он бесцеремонно разглядывал Андрейку и, не утерпев, сказал: - Гляжу я на тебя, разумен ты, а хил. И чем ты припал на сердце той девке? Бабы ведь любят крепких да тороватых. Ну, ну, ладно, не серчай! Слово хозяйское к добру... Спустя неделю Кончетту окрестили в русской церкви. Восприемники от купели были Александра Евтихиевна и Федот Иванович Шубин. Молодая итальянка, нареченная при таинстве крещения Анной, переселилась в дом Демидовых. Через три дня их обвенчали. Старая прачка поклонилась Никите Акинфиевичу и, схватив его руку, раболепно поцеловала ее: - Синьор, синьор, осчастливьте мою девочку! - Ну, чего расквакалась! - грубо оборвал ее Никита. - У меня в труде праведном заживет. Хуже не будет! Тут, глядишь, побродяжкой скиталась... Седая работница не знала чужого языка, вздохнула и благодарно взглянула на Демидова. 8 В мае 1773 года Демидовы вместе с Шубиным вернулись в Париж. Вновь окунулись они в бесконечные увеселения: посещали театры, гулянья, народные зрелища. Александра Евтихиевна получала настойчивые приглашения из Англии. Демидовы решили посетить Великобританию. Никита Акинфиевич пригласил доктора Пуасонье, которому и поручил оберегать в морском пути вновь отяжелевшую супругу. Снова оставив маленькое дитя на руках лекаря Берлила и его почтенной сожительницы, поутру 18 мая Демидовы двинулись в Англию. Туманный Лондон произвел на них гнетущее впечатление. Чопорность, необщительность англичан раздражали Демидовых. Никто ими особенно не занимался, никого их богатство не удивляло здесь. Никиту Акинфиевича это сильно уязвило. Среди всех этих беспокойств с Александрой Евтихиевной приключился болезненный припадок. Доктор, осмотрев больную и находя необходимым покой беременной, уложил ее в постель. Целый месяц томился Демидов, пока возможно стало отправиться в обратный путь. Через Дувр и Кале, после семидневного странствия, вернулись в Париж... Демидовы собирались возвращаться в Россию. Они целые дни разъезжали по городу, отдавая прощальные визиты и принимая у себя гостей. Из парижских магазинов то и дело присылали закупленные вещи. Чего только тут не было! Огромные фолианты в кожаных переплетах, картины в дорогих богатых рамах, изящные статуэтки, часы, мебель, математические инструменты, шелка, бархат, атлас. Хозяин озабоченно ходил среди груд раскиданного по комнатам добра, отбирая, что взять с собою, а что отправить в Россию морем. То и дело приходили парижские торговцы, вкрадчиво заводя беседы о расчетах. Никита Акинфиевич торговался за каждую копеечку. Андрейка долгие часы записывал расходы Демидова, вел реестр приобретенного и с тревогой думал о предстоящем возвращении домой. Федот Иванович появлялся редко: хозяевам было не до него. Шубин молча разглядывал вещи, покачивал головой. - Сколь человеческих душ стоит сей паникадил? - с мрачным волнением спрашивал он. В его словах сквозила нескрываемая горечь. Подолгу стоял он перед статуями и вздыхал. "И все заграбастал хозяин!" - с грустью думал он о своей работе. Стараясь не смотреть на Андрейку, Шубин говорил ему: - Беден, все продал Демидову. У нас издавна говорится: нужда скачет, нужда плачет, нужда песенки поет. Ах, Андрейка, для чего все это, кому нужны наши таланты? - Художник закрыл глаза рукою и уселся на ящик. - Ничего, ничего, пройдет это! - немного погодя сказал он Андрейке. - У меня это бывает, когда вспомню о родных краях... С еще большей печалью Федот Иванович смотрел в глаза Аннушки. "Как-то она, голубушка, приживется у нас в России?" - тревожно думал Шубин. Угадывая его мысли, она, прижималась к мужу, храбрилась: - Я не боюсь мороза, - и обращала глаза на Андрейку: - Куда он - туда и я! Россия представлялась ей заваленной снегами, жестокие морозы там леденили людей, а по улицам городов, занесенных сугробами, бродили медведи. "Эх, голубка! - думал, глядя на нее, художник. - Правда, Россия не Италия, и морозы там бывают жестокие, но не они страшны. Есть кое-что пострашнее!" Демидовых не было дома. Федот Иванович поднялся в мансарду к Андрейке. Там, усевшись в старенькое потертое кресло, он сказал друзьям: - И все ж таки небось рады. В Россию!.. В его голосе прозвучали ласка и печаль. Он говорил о России тепло, как о родной матери. - У нас в Холмогорах зима стала. Эх, прокатиться бы, братец, на санях! Ну, ничего, и я скоро домой!.. Он глянул на демидовского писца, и сердце его встрепенулось. Чутьем догадался Федот Иванович, о чем затосковал Андрейка. В глазах его притаилась большая скорбь. Чтобы хоть на минуту погасить тревогу, он попросил: - Сыграй, брат, в последний раз под чужим небом! Андрей послушно взял скрипку и заиграл. Над Парижем бежали темные, грузные тучи, дождь стучал в окно. Большие капли скользили по стеклу. В каморке было сыро и неуютно. Аннушка сидела, поджав под себя ноги. Она, не спуская глаз, любовалась Андрейкой. Лицо его сияло вдохновением. Забыв обо всем в мире, скрипач играл одну за другою то веселые, то грустные пьесы. А когда скрипка зазвучала веселым итальянским мотивом, молодая женщина не утерпела. Она вспыхнула, оживилась, словно ее пригрело родное солнце. Аннушка запела. Дождь барабанил в стекла, августовские сумерки неслышно заползали в маленькое окно. Закрыв глаза, Федот Иванович видел солнечную Италию, шумный карнавал. Он вспомнил, как веселая черноглазая девушка убегала от Андрейки, ныряя, как в волнах, в пестрой толпе масок. - Экий талант ты, братец! За душу хватает!.. Неожиданно в комнате стало тихо. Капли дождя монотонно стучали в окно. Скрипка затихла, и среди внезапно наступившей тишины вдруг раздалось чье-то легкое горестное всхлипыванье. Изумленный Шубин открыл глаза. Склонив головку на грудь, Аннушка горько плакала. Слезы безудержно катились по ее смуглому лицу. Вся ее маленькая и тонкая фигурка скорбно поникла. Федот Иванович встал и тихо подошел к ней. Он ничего не сказал в утешение... Протянув руку, Шубин по-отцовски гладил ее головку. Андрейка, опустив руки, стоял посреди комнатки. Последний торжествующий звук угас в нежном тельце скрипки, и она, умолкнув, еще дрожала в длинных и тонких Андрейкиных руках... 30 августа Демидовы выехали из Парижа. Положение Александры Евтихиевны заставляло торопиться. Стан ее заметно округлился, и было очевидно, что она дохаживает последние дни. Никита Акинфиевич с тревогой поглядывал на жену. Впереди тронулась коляска с дочкой Катеринкой, кормилицей и няньками. Тут же была и притихшая Аннушка. За первым экипажем двигалась коляска хозяев, за ними ехали слуги. На заставе Демидовы учтиво, но холодно простились с Шубиным. Выбравшись на шоссе, кони резво побежали среди зеленой равнины. Аннушка оглянулась. На бугорке, словно в тумане, виднелся силуэт художника, размахивавшего шляпой. В смертельной тоске сжалось сердце. По щекам Аннушки потекли слезы, она выхватила из-за корсажа платок и помахала им. Меж тем Париж стал тускнеть, отходить в туман. Поскрипывая, тянулись бесконечные возы с сочной огородной зеленью, встречались кареты. Постепенно все закрывалось холмами и рощами. Стоял золотистый августовский день, в полях легко дышалось. Овладевшая сердцем Аннушки грусть понемногу отходила, рассеивалась. Андрейка только на привалах и ночлегах встречался с женой. Каждый раз он тревожно вглядывался в ее лицо. Но она по-дорожному была оживлена. С увлечением рассказывала мужу о виденном за день. По холмам Франции все еще тянулись виноградники, все так же синело небо, каким оно бывает осенью в родной Италии. Над полями носились стайки скворцов. Своей хлопотливостью они веселили Аннушку. Беря Андрейку за руку, она успокаивала его: - Ты видишь, я не скучаю... Андрейка молчал. И эту молчаливость она принимала за наступившее охлаждение. - Ты уже не любишь свою женку? - тормошила она его, пытливо заглядывая в глаза. - Ах, не то! - вздыхал он. - Я думаю о другом... - О чем же? Ты все еще боишься за меня? Губы Андрейки кривились в горькой усмешке. Ему хотелось рассказать ей всю правду, которой она еще не знает. Демидов пока сдержан, он даже бывает ласков с женой своего раба. "Но что запоет он в России? Там он полный хозяин над нашей жизнью и смертью", - со страхом думал крепостной, и, видя на лице жены счастье, он решил: "Нет, не стоит омрачать его!" За всю дорогу он ни разу не притронулся к своей скрипке. Он оберегал ее в пути от непогод, подолгу разглядывал на ночлегах, оставшись один. Но играть не играл, боясь хозяина. Демидов, довольный путешествием, выказывал нескрываемую радость. Она выражалась по-разному и заставляла Андрейку трепетать. Никита Акинфиевич подолгу засматривался на сияющую молодостью итальянку и, не таясь, говорил своему писцу: - Ну, что с такой бабой связался? Прельстительна больно! Не понять тебе в таком деле вкуса! В глазах Демидова в эту минуту вспыхивали недобрые огоньки. Андрейка сдерживался, но темнел. Хозяин, не замечая гнева своего крепостного, продолжал спокойным, ровным голосом: - Вот приедем в Россию, тебя конюхом сделаю, а ее в дворню возьмем... - Никита Акинфиевич, что хотите делайте со мной, а жену мою пожалейте! - униженно просил он. - Ишь ты! Холоп, а женку по-настоящему любит! - улыбался Демидов. - Ну, там увидим!.. На остановках хозяин подходил к карете, где нянюшки покоили дочь. Он брал на руки ребенка, поднимал его. Растревоженная Катеринка кричала. Отец счастливо гаркал, чтобы слышали окружающие: - Горласта девица! Крепкий, видать, корень демидовский! Он поднимал дочь лицом к солнцу и был вне себя от радости, когда замечал, что она довольно щурится от света. Стояла благодатная осень. По проселкам встречались толпы загорелых жниц. Скрипели возы. На закатах над дорогой часто вилась легкая золотистая пыль - брело сытое стадо. В вечернем воздухе далеко разносился легкий свист бича: темноглазый проворный пастух забавлялся своим мастерством. Все было так, как бывает на родине, в России, в теплые летние дни. Демидов неожиданно кричал Андрейке: - Знатно быть пастухом! Ты подумай, холоп... Дум и без того было много. Когда ехали долгими, бесконечными полями Франции, Андрейка часто утешал себя мыслью: "А что, если убечь?.." Но чем дальше уходила дорога на восток, тем мрачнее и безнадежнее становилось на душе крепостного. Понимал он: не сбежать ему, никуда не укрыться от Демидова. Да и что он будет делать с Аннушкой? Человек дешев и здесь, за рубежом. По деревням он немало встречал людей, которые жадно смотрели на проезжих, ожидая подачки. По глазам их догадывался Андрейка - голодные люди. В деревушке на постоялом дворе пожилой седоватый крестьянин со вздохом пил сидр. - О чем вздыхаешь? - спросил Демидов поселянина. - Радоваться надо! Урожай какой послал господь. Поселянин с печалью посмотрел на проезжего вельможу. Большие жилистые руки его лежали на столе, отдыхали от тяжелого труда. Глядя на загорелые, перепачканные землей руки, Никита Акинфиевич недовольно подумал: "На этом столе не будем кушать..." Крестьянин медленно, спокойно допил сидр, прожевал кусок черного хлеба и только тогда отозвался на слова Демидова: - Это верно, когда хорошо вскопаешь землю, она не скупится на урожай. Но что крестьянину от него достается? Ах, сударь, земли здесь арендуют! После аренды нам остается мало, очень мало! - покачал он головой и снова взялся за сидр. Серое в морщинках лицо его дышало безразличием. Он даже не встал, разговаривая с Демидовым. Хозяин трактира учтиво поклонился гостю: - Прошу извинить. У нас народ груб и невежлив. С той поры как в Париже появились недовольные королевскими порядками, народ не чтит господ... Он провел приезжих в чистую горницу и, склонившись в раболепном поклоне, выжидал приказа... Нянюшки - бойкие парижанки - презрительно оглядывали мешковатую, грубую фигуру крестьянина. Он был бос, и черные загорелые ноги пыльны. Еле скрывая отвращение, одна из нянюшек, упершись в бока, сказала: - Расселся тут! Не мешал бы чистым людям отдохнуть... - Что ж, милая, я могу и уйти. Я сделал свое дело, немного подкрепился, а теперь пора и за работу. Меня и впрямь ждет пашня! Прощайте... Проходили дни. В конце сентября путешественники достигли Дрездена. Мать владетельного курфюрста, с которою Демидовы познакомились во время пребывания в Аахене, узнав о прибытии гостей, прислала за ними заложенную цугом карету и со всей свитой встретила Демидовых в большом светлом зале своего старинного замка. Никита Акинфиевич расхаживал по обширным покоям, восторгался прочностью и незыблемостью вещей. - Полюбуйся, на века строено! - хвалил он. Не нравилось ему, что хозяева держались слишком чопорно, иной раз весьма некстати хвалились своими предками, древними князьями. Демидов обеспокоенно думал: "Не дознались бы, что дед наш был черномазый кузнец". Сейчас он до горечи завидовал родовитой знати. В один из дней Никита Акинфиевич, дознавшись о Фрейбергских серебряных рудниках, надумал посетить их. Андрейка сопровождал хозяина на рудники. Мать курфюрста долго отговаривала Демидова от этой затеи, но он не уступил. Хотелось ему познакомиться с немецким горным делом. Хозяйка отпустила с ним офицера, строго наказав оберегать Демидова. В жаркий полдень прибыли на рудники. Все было обычное: горы отработанной породы высились на обширном пространстве. У холма грохотала промывальная и точильная фабрика. Офицер привел Демидова в домик, весьма загрязненный; отсюда начинался спуск в подземелье. Андрейка и офицер обрядили Никиту Акинфиевича в одежду рудокопа. Тут же находился и горный надзиратель - сухой тонкогубый немец. Он толково и неторопливо объяснил Демидову, как держать себя при спуске в шахту. Никите Акинфиевичу и Андрейке дали по небольшому фонарю с зажженными свечами. Фонари повесили на грудь, чтобы руки были свободны. - Прошу, - сказал немецкий офицер, подведя гостей к шахте, из темной пасти которой торчала лестница. Первым в преисподнюю полез Андрейка. За ним, сопя и кряхтя, держась за канат, стал спускаться Демидов. Под ногами было скользко, свет от фонариков плохо разгонял тьму. По стенам текла вода. Прислушиваясь к шумному дыханию хозяина, Андрейка с боязнью думал: "Как бы не оборвался, боров! Увлечет вниз, и света белого не взвидишь!" Лестницы шли одна за другой, а конца не было. Казалось, пасть бездонна и в безмолвии коварно поджидает свою жертву. Демидов вздохнул и сказал громко: - Пропади оно пропадом! Дальше не полезу!.. Они остановились на площадочке. Тут сбоку шел ход, в котором гремели кирки. Согнувшись, Демидов подался вперед и увидел, как человек, извиваясь червем, монотонно бил кайлой в породу. Другой - черномазый истомленный горщик - сгребал обломки твердой руды и отвозил их к бадье. Сырость и дым от свечей, как туман в угарной бане, душили. Заводчик, раскрыв рот, дышал жадно, с хрипом. - Уйдем отсюда! - недовольно сказал Демидов. - В преисподней сатаны и то получше будет! - Что ты, хозяин, и у нас так же! - смело подхватил Андрейка. - Молчи, черт! Гляди - посеку! - прикрикнул Никита Акинфиевич. Опять выбрались к лестнице и полезли вверх. Под тяжестью скрипели лестничные поперечины. Демидов молча сплевывал в тьму, зеленые зрачки его светились по-кошачьи. Андрейка был рад, когда выбрались на дневной свет. Поспешно скинув горняцкое платье, они вместе с хозяином возвращались во Фрейберг... На другой день, откланявшись семье курфюрста, Демидовы проследовали в Дрезден. - Домой! Домой! - торопила Александра Евтихиевна мужа. Глядя на округлый стан ее, Демидов и сам понимал - надо спешить в Санкт-Петербург... 9 Стояла глубокая осень; волоча серые отсыревшие космы, над полями бесконечной вереницей плыли тяжелые тучи. Моросило. Под колесами экипажей хлюпала грязь, брызги ее при каждом толчке на рытвине обдавали пассажиров, коней и экипажи. Задувал холодный ветер. Стаи ворон, кружившиеся над мокрым ржанищем, своим карканьем еще сильнее подчеркивали и без того унылую пору. Кончились усыпанные битыми камешками дорожки, пошли неприглядные грязные проселки с топями и проломанными мостами. То и дело колеса застревали в глубоких засасывающих трясинах. Ямщики и прибегавшие на зов крестьяне из окрестных деревень с криками и руганью вытягивали экипажи из грязи. Нередко от засасывающего дорожного месива ломались ступицы, оглобли и даже железные оси. Александра Евтихиевна лежала, обложенная подушками, укрытая пледами. Усталая, с землистым цветом лица, она всю дорогу дремала. Аннушка сидела в экипаже напротив. С любопытством она разглядывала незнакомые мокрые поля, оголенные перелески и ветхие придорожные деревушки. На лесных дорогах было теплее. В чащах под колесами шуршал палый лист. Лесные дали были подернуты синей дымкой испарений; на голых сучьях, протянувшихся через дорогу, блестели ожерелья крупной росы. Однажды из дымчато-серых кустов на дорогу выбежал зайчишка, присев, навострив уши, слушал приближающийся шум экипажей. - Смотрите! Смотрите! - закричала Аннушка, и лицо ее осветилось восторгом. - Русак! Ату его! - загораясь охотничьим задором, заорал в соседнем экипаже Никита Акинфиевич. - Живей ружье мне! Но крики и шум, произведенные путниками, вспугнули зайчишку, он прыгнул с дороги и скрылся в чаще. Только на росистой бурой траве остался его темный след. Александра Евтихиевна открыла глаза и, оглядевшись, капризно упрекнула мужа: - Ах, Никитушка, ты кричишь, как егерь! Долго Демидов не мог угомониться. Переехав границу, завидя русские поля и перелески, охваченные осенним багрянцем, он почувствовал себя дома. Его так и подмывало выпрыгнуть из экипажа, вскочить на коня и с борзыми броситься по чернотропу. На жалобу жены он весело отозвался: - Эх, милая, борзых нет... А ты дремли, почивай, скоро Нарва... Сидя на козлах рядом с кучером, Андрейка беспокойно оглядывался на жену. "Как она? Поди, затоскует. Вот она, началась наша осень!" - с тревогой думал он. Но Аннушка не унывала. Среди этих серых, унылых полей, мокрых перелесков, придавленных черными громадами осенних туч, она не чувствовала себя одинокой. Рядом был Андрейка. Однако ей не нравились угрюмые суровые лица встречных поселян, понуро бредущих по дорогам. Казалось, они ссутулились под тяжестью горя... - Вот и Нарва, милые! - снова закричал Демидов и завозился в экипаже. Посвежело. Из-за дюн сильнее задул ветер. Показывая кнутовищем вдаль, кучер сказал: - Там море... Он не докончил своей речи: экипаж, в котором находилась Александра Евтихиевна, вдруг вздрогнул и остановился. Напрасно кучер нахлестывал бичом, изо всех сил рвались и тянули дымившиеся от испарины кони, - экипаж увязал все глубже и глубже. Кучер спрыгнул прямо в лужу и, повозившись, сокрушенно объявил: - Колесо сломалось, господа хорошие. Демидов не утерпел, соскочил в грязь. Топая крепкими башмаками по жирной хляби, он загудел: - Приехали! Эх, черти, провели дорожку где! Зови народ!.. Со взморья вместе с ветром и изморозью быстро надвигались сумерки. Где-то в пади затрепетал заманчивый огонек. Андрейка и второй кучер соскочили с козел. Только женщины оставались в экипажах среди грязи и наплывшего тумана. Демидов сердито закричал ямщику: - Поторопись, вишь, настигает ночь! В потемневших полях стало тихо, тоскливо. Аннушка присмирела, пугливо озиралась. Александра Евтихиевна нисколько не отзывалась на окружающую суетню. Укрывшись теплым одеялом, она не шевелилась и думала о предстоящих родах. Медленно тянулось время. Аннушке казалось, что прошла целая вечность. Из низин, как призраки, наползали серые космы тумана и, клубясь, заволакивали все. Манящий огонек, только что мерцавший в низине, беспомощно растаял. Туман подступил к экипажам и охватил их холодными влажными крыльями. Где-то рядом на пригорке топал по грязи Никита Акинфиевич и вслух ругал ямщиков. Неожиданно в стороне возник и расплылся в тумане, как желток, мутный свет. Загомонили голоса, под чьими-то ногами зачавкала грязь. - Наконец-то! Живей, люди! - окрикнул прибывших Никита. Вместе с ямщиками пришли кряжистые бородатые крестьяне, одетые в сермяги. Закопченные лица мужиков выглядели дико и сурово. - Ковали пришли" ваша светлость, - сказал Демидову ямщик. - Тут недалече кузница и домишки. Советуют перенести их милость в избу, пока обладят колеса... Кузнецы подошли к Александре Евтихиевне и, поклонившись горе подушек, сдержанно сказали: - Дозвольте, сударыня, на ручках донесем. Она открыла глаза и, испуганно озираясь на мужа, жалобно простонала: - Ах, Никитушка, утопят они меня в грязи! А как наша девочка?.. - Не бойтесь, сударыня. Мы сильнущие! Донесем и дите ваше обережем. Никита изумленно спросил их: - Кто же вы и отколь хорошо знаете по-русски? - Да мы ж свои, псковские! - весело отозвались кузнецы. - Наши прадеды отвоевали эту отцовщину. Тут мы от века сидим, в этих краях... Они бережно подняли на руки укутанную Александру Евтихиевну и потихоньку понесли ее вслед за колеблющимся фонарем. Бородатый кузнец, притаив дыхание, взял ребенка. Проснувшаяся от тревоги девочка голосисто заревела. Рядом в тумане колыхнулась огромная тень Демидова. - Кричи, кричи, демидовская силушка! - добродушно бросил Никита. Три дня путешественникам пришлось прожить в деревушке, ставленной псковичами на берегу Наровы. Тут все дышало родным, русским. Бревенчатые избенки, скрипучи