перехватили беглого. Приказчик Селезень с заводскими стражниками пригнал Алеху в курень. Тут его раздели донага и прикрутили к лесине. Тучи комаров налетели на живое тело, жалили, наливались кровью. Стражники намочили в ржавой воде сыромятные ремни и немилосердно отстегали его. Ивашка Грязнов затаил жгучую ненависть к мастерку. По его вине погибал добрый мужик Алексей Колотилов. После отъезда стражников горбун схватил палку и стал добивать истерзанного. Коваными каблуками он изломал ему грудь. Теперь Алеха лежал у костра и сплевывал кровь. Жигари из жалости ходили за ним. Но всем было понятно: не встать больше Алехе на ноги - угасал мужик. Все нутро горело у Ивашки. Последние дни бродил он как в тумане. Скрипучий голос мастерка бередил его душу. Незримо крадучись, ходил работный следом за своим ненавистным врагом. Подолгу, затаясь, просиживал он в кустах, подстерегая Жабу. Не раз ночью кабанщик подбирался к его землянке, настораживаясь, прислушивался к шорохам; из логова горбуна доносился лишь звучный храп. "Спит, кровосос! Нешто войти и разом порешить мучителя?" - думал он и весь дрожал от темной мысли. С болота обдавало гнилой сыростью, туман неслышно тянул серые мокрые лапы. Кабанщику становилось страшно. Истомленный душевной борьбой, он медленно отступал от землянки куренного. Глухой полночью на лесосеке кричал зверь, ухал филин на болоте, а Грязнов не спал, лежал, разметавшись на земле, широко раскрыв глаза. "Так пошто я хожу следом, ежели не поднимается рука на гада?" - спрашивал он себя. Между тем урочное время подошло к исходу. Отощавшие, измотанные непосильной работой, сибирские приписные пережгли все заготовленные поленницы. Однако долгожданная радость не пришла в курень. Жигарей донельзя истомил голод, вся припасенная домашнина давно иссякла, мужикам приходилось подмешивать к мучице толченую кору, добавлять мягкую глину и этим подпеченным месивом набивать чрево. Не брезгали жигари и палыми конями. От тягот и голода в лесном курене возникли хворости, больные маялись животами. А впереди предстоял дальний путь. "Кто знает, придется ли дотянуть ноги до родного погоста?" - с тревогой думали приписные. А мастерко Жаба шмыгал по куреню, по-своему озабоченный. - Погоди, варнаки, радоваться, работенка ведь не сдадена! - каркал он. - Может, ни я, ни старшой еще не примем ее. Это как нам поглянется! Однажды, как всегда, после ужина горбун подошел к кострищу и подсел к старикам. Речи его внезапно изменились; на сей раз он не грозился, а шутками и прибаутками напрашивался на мзду. - Это верно, что туго вам в лесу доводилось, братцы! - елейным голосом затянул он. - Но то помните, что за битого двух небитых дают. Первая указка, слышь-ко, кулак, а не ласка... Лето клонилось к ущербу, призадумался лес. Птицы покинули гнездовья, летали стаями - приучались к дальнему пути. Тосковали мужики: "Ушли из дома на Еремея-запрягальника, как там обошлись с пахотой? Знать, осиротевшим лежит поле!" Эти думки как ножом полосовали сердце. Угрюмые и несловоохотливые, сидели они у огня. Поверху шебаршил гулевой ветер, слетал вниз и упругим крылом бил в костер. От огня сыпались искры, взметались жаркие языки пламени. Под кустом, освещенный огнем, лежал исхудалый Алексей Колотилов, руки его вытянулись, высохли. Задыхаясь, от кашля, он тянулся к теплу. Большие страдальческие глаза укоряюще смотрели на Жабу. - Через тебя гибну! - пожаловался он. Горбун не отозвался, залебезил перед стариками: - Эх, горюны вы мои, горюны, о чем призадумались? По дорожке, поди, стосковались, а то забыли, что не подмажешь колеса, не поедешь... Мастерко прижмурил наглые глаза, усмехнулся. - А где ее взять, подмазку? - отозвался старик-жигарь, задумчиво глядя в огонь. - Денежка - молитва, что острая бритва, все грехи сбривает! - гнул свое горбун. - Уйди! - крикнул Алеха, и на губах его показалась кровавая пена. - Уйди, дьявол, мало тебе наших мук! - Глаза истерзанного лесоруба зло уставились на ненавистного мастерка. - Ой ли! - не сдался, ехидно ухмыльнулся горбун. - Кто там еще голос подает? Грех в мех, а сам наверх! То разумей, халдей, захочешь добра, посей серебра... - Ты вот что! - поднялся из-за костра седобородый степенный жигарь. - Впрямь уйди от греха подале! У всех уже на сердце великая смута накипела... Он не докончил, глаза его зловеще вспыхнули. Чтобы скрыть свое волнение, он отвернулся и пошел прочь. Пораженный страстной ненавистью, горбун отшатнулся. - Ну и народ! Ироды! - покрутил он головой. - До чего жадные, по алтыну с рыла им жалко. Ишь как!.. - Он юркнул на тропку, укрытую молодыми елями, и засеменил к себе в землянку. На другой день приехал Селезень с дозорным. На нем была новая поддевка и шапка с малиновым верхом. Налетевший ветерок парусом раздувал его черную бороду. Шел приказчик чуть подавшись вперед животом, за ним топал низкорослый щербатый дозорщик. Словно из-под земли перед ними вырос мастерко и засеменил рядом. - Ну как, покончили жигари с работенкой? - весело спросил его Селезень. Приблизясь к приказчику, Жаба что-то зашептал ему. Мужики стояли тихие, молчаливые. Селезень окинул их пытливым взглядом. - Не тяни, показывай работу. Кто тут у вас за артельного? - спросил он. Вперед вышел степенный старик и поклонился приказчику. - Нет у нас артельного, побили его, батюшка, теперь исходит хворью. Один тут и есть за старшого. Он, батюшка! - Приписной показал на мастерка. - Добро! - обронил Селезень и бодро зашагал вдоль угольных куч. Кругом простиралась лесная вырубка да мелкие изломанные кусты. У ручья в молодой поросли паслись кони, стояли телеги. - В дорогу, стало быть, собрались, - усмехнулся приказчик. - А с мастерком разочлись? Кто за вас первый хлопотун тут? Мастерко! - по-хозяйски сказал Селезень. - Кто за вас передо мной в ответе? Мастерко! Лохматые, оборванные приписные с обнаженными головами тянулись за приказчиком. - Так, батюшка, мы свое отробили! Вот и уголек выложили, - засуетился старик. - Уголек выложили! - подделываясь под тон, сказал приказчик и схватил саженку. - Добро, ой добро, хлопотуны-работнички! Сейчас прикинем, сколь сробили... А это что? Пошто уголь сырой? - вгляделся он в кучи. - Так мы гасили. Просохнет ноне! - встревожились мужики. - Так и должно быть! - Сам знаю! - вдруг остервенился приказчик. - Кто вам дозволил? Как на завод ставить эту грязь? - Он ткнул ногой в кучу. - Сказывай, варнаки! Селезень выхватил из рук мастерка плеть, темной тучей надвинулся на жигарей. За спинами их притаился Грязнов. Кипел он, но сдерживал себя. Плечи парня за лето раздались вширь, лицо окаймляла золотистая бородка. В больших серых глазах погас озорной огонек. "Покричит, полютует кровосос да угомонится, а там и домой двинем!" - успокаивал себя кабанщик. Но не тут-то было: Селезень топнул ногой и закричал мастерку: - Работа не доделана, зря меня встревожили! Кучи не так выложены, притом маломерки. Уголь мокрый, не просушен! Сечь варнаков! Ложить брюхом на пень и сечь! До той поры сечь будем, пока брюхом пня до земли не загладят! Слыхали, варнаки? - Он свистнул плетью. Однако накинуться на мужиков не посмел, круто повернулся и заторопился к бегункам. Мастерко остался на порубке. Уезжая, приказчик крикнул: - В поучение пусть корчуют пни! Ныне оборуженных пришлю, порядок тут навести! - Он натянул вожжи и огрел плетью коня. По елани загремели колеса; Селезень умчался в Кыштым. Встревоженные, растерянные приписные вечером собрались у костра: "Как тут быть? И без корчеванья в могилу ложись и умирай!" Над лесом навалилась тьма, неуемно гудел ельник. Опустив головы, хмурые сидели жигари в глубоком раздумье. Костер то вспыхивал, то мерк. Раскаленные угли подергивались синевой. - Что же делать нам, братцы? - вымолвил, окинув всех взором, старик. Никто не отозвался. Молчал лес, потрескивал огонь. Среди наступившей тишины, оттуда, где всегда лежал Алеха, раздался голос: - Бежать, братцы, надо! Жигари оглянулись на говорившего. По желтому, истомленному лицу Алехи ползли слезы. - Богом заклинаю вас, братцы, не покидайте меня тут... Он поник головой и, замолчав, опустился на лесное ложе. - Пустое он мелет! Ну куда вам уходить? Аль удумали быть битыми? - раздался вдруг тихий вкрадчивый голос. Из кустов показалась косматая голова мастерка, злые глаза его пристально разглядывали мужиков. - Ну куда вы убежите? - нагло переспросил он. - Кругом дозоры. Я вам сказывал, что будет, а вы не послухали, ась? - Он ящеркой выбрался из кустов и отряхнулся. - Оборотень! - с презрением крикнул Алеха. - По кустам, кикимора, ползаешь, подслушиваешь! В эту минуту шумно раздвинулись кусты, из них вышел Ивашка и жилистыми руками сгреб Жабу. - Ты чего тут, зверюга? - Парень смертной хваткой прижал мастерка к себе. - Братики, ратуйте! - заверещал горбун. - Молчи, поганец! - Сильным махом кабанщик поднял его над головой и кинул в костер. - Гибни, тварь! С треском взметнулись золотоперые искры. Над лесом взвился дикий вой. К темному небу поднялся яркий пламень; охваченный огнем и гарью, из него выкатился воющий клубок и помчался к болоту. - Утонет, окаяныш! Что ты наделал, парень! - укоряюще посмотрели односельцы на Грязнова. - Туда ему и дорога! - переводя дыхание, отозвался Ивашка и заторопил народ: - Живо, братцы, собирайтесь в дорогу! Уходить надо!.. В непроглядную темень по глухой лесной дороге тронулся мужицкий обоз из демидовского куреня. Торопились приписные уйти от напасти. Еле тащились истомленные кони. Как ни скрытно уходили жигари, однако на реке Кыштымке у брода встретила их демидовская вооруженная ватага. Крестьяне двигались мрачные, решительные, держа наготове топоры и дреколье. Заводские дозорщики полегли за рекой и перегородили дорогу. То ли они устрашились грозной мужицкой силы, то ли от Демидова приказ был дан не дразнить первых сибирских приписных, но только они вступили с ними в затяжные переговоры. Сами же той порой послали гонца с вестью в Кыштым. - Куда побегли, родимые? - закричал из-за реки чубатый казак, старшой дозора. - Вертайтесь лучше, пока всех не постреляли! - А у нас топоры и дубье, только суньтесь! - откликнулся Грязнов. - Демидов сюда драгун пришлет, порубят вас! - грозил казак. - Лучше смерть, чем демидовская каторга, - огрызался Ивашка. - Сторонись, лапотники, дай дорогу! - Чалдоны! Пимокаты! - надрывался чубатый. - Чалдоны, да ядрены! - не унывая, кричал кабанщик. - А ты кто? Отец твой онуча, мать тряпица, а ты что за птица? Над лесом поднялось солнце, засверкали росистые травы. Над рекой растаял легкий туман. Демидовская стража поглядывала в сторону завода, ждала вестей. Приписные раскинулись табором у реки. Исхудалый, остроносый Алеха лежал на возу и задумчиво смотрел в синюю даль. Над головой раскинулся безоблачный простор; по земле пробежал теплый ветер, покружил над рекой, взрябил воду и пронесся дальше... "Кабы домой, на родную Исеть!" - с тоской подумал Алеха и поглядел на дорогу. Там в клубах пыли скакал всадник. - Братцы, из Кыштыма мчит! - крикнул Алеха. Мужики повскакивали на возы. У всех была одна думка: "Что-то теперь будет?" Затаив дыхание, они следили за быстрым конником. Вскочили и дозорщики, нетерпеливо поджидая своего. Спорым, широким махом несся башкирский конь. Проворный всадник с разгона молодецки осадил коня на крутом яру. Скинув с мокрого лба шапку, он закричал мужикам: - Братцы, жалует вас Никита Акинфиевич дорогой! Просит только в сбереженье покоя выслать старшого. А как вышлете, тогда идите с богом, мы не помеха! В крестьянском таборе шумной волной прокатилось оживление. Алеха умиленно поглядел на вестника, глубоко вздохнул: - Слава те господи, доберусь до родных мест! - Он обежал табор глазами, обронил: - Кого ж слать к Демидову, как не Ивашку, смел, упрям и умен он! Всем по душе пришлась эта мысль. Хоть и жалко было парня, но степенные бородатые сибиряки поклонились Грязнову: - Знаем, что просим тебя на горесть, не верим мы заводчику, но как быть, если беда за горло хватает? Пострадай за мир, парень! Тяжело было землякам расставаться с проворным и смелым парнем, но тянулось сердце к родному дому, к милому полю, к привычной голубой речонке. Понял Ивашка, что творится у приписных на душе, вздохнул и поклонился миру: - Быть по-вашему, отцы! Один-одинешенек живу я, как трава при дороге, никто по мне не заплачет. Не забудьте и вы меня в случае беды! Приписные сняли шапки и долго глядели, как он переходил вброд речонку, как отдался демидовским холопам. Те усадили его на коня и повезли в Кыштым. Демидов сдержал слово: за уходящими приписными не было погони. Позади лежала пустая темень, ненавистный завод, и оттуда все глуше и глуше доносился сторожевой собачий лай. Связанного кабанщика заводские приказчики приволокли к Демидову. Парень был высок, силен. Оглядывая его решительное лицо, золотистую бороду, Никита, нахмурив черные брови, спросил: - Это ты поднял народ? - Я! - бесстрашно ответил Ивашка. - Храбрый больно! - недобро усмехнулся хозяин. - До сей поры рогом землю роешь! - Пошто сверх положенного срока пахарей держишь? Свои нивы осиротели, поджидают трудяг! - Парень не опустил смелых глаз перед Демидовым. Никита взглядом подозвал Селезня. - Сего молодца убрать на шахту! - указал он на Ивашку. - В силе холоп, только руду ему и ломать! - Не смеешь! - рванулся к заводчику Грязное, но крепкие руки приказчиков удержали его. Хозяин уперся в бока. - Демидовы все смеют, - сказал он холодно. - Отвести его на рудник! На другой день побитый, притихший Ивашка попал в шахту. 7 Люди прокляли это место: кругом взгромоздились голые скалы, в каменистых трещинах нашли себе приют лишь плакучие березки да горькие осины. Под угрюмой скалой - нора, по ней каждый день, ссутулясь, пробирались рудокопы к своим забоям. Среди нависших красно-бурых глыб кажется Ивашке, что его навеки схоронили живьем глубоко в черную бездну и ему никогда-никогда не выбраться из нее. Трепетный свет лучины слабо освещает уголок каменной гробницы; неровные стены, изъеденные бугры, по которым неслышно сочится подземная вода. Кабальному стало страшно, в тоске сжалось сердце. - Гляди, как вода камень точит! - сказал он старику рудокопщику. - Отколь только она взялась тут? - Это мать сыра-земля по нас плачется. Томимся мы тут на работе непосильной, голодуем, холодуем, она, сердешная, и жалится. За нас ей скорбно. Слезы точит она, точит... Горщик смолк, пристраиваясь в забое. На мгновение наступила гнетущая тишина, в густой тьме, отмечая вечность, одна за другой со звоном монотонно падали капли в невидимую лужицу. Старик положил рядом кайлу и спросил Ивашку: - Ты, парень, видать, впервые под землей? Ничего, привыкай, ко всему привыкай: к горю, к кручине, к слезам земным! Бывает, что и людей заливает тут... Как звать-то? - Иваном. - Хорошее имечко. А меня кличут Данилкой. Чуешь, парень? - Чую, - отозвался Ивашка, согнулся и полез в забой. Весь день он ожесточенно бил кайлой в кремнистую породу, бил неотступно, упрямо, словно хотел пробить себе дорогу из могилы. Скинул намокшую от едкого пота рубаху. Но и жаркая работа и глухой стук кайлы не могли отвлечь его от мрачных дум. Слишком грозен и душен мрак. Крохотный глазок огня сиротливо томился среди каменных громад, предвещая беду. Железными острыми изломами поблескивала растущая груда руды. Кто-то черный, невидимый, с хриплым дыханием бросал ее в тачку и отвозил. Время тянулось медленно. "И когда наступит конец этому проклятому колдовству? И выберусь ли когда-нибудь на волю?" - думал Ивашка. Усталость как яд разливалась в натруженных членах, в крови. Оцепенение леденило тело. Изломанный, ослабевший забойщик к концу дня выбрался из шахты. Он бросил наземь кайлу и упал на траву. Грудь не вмещала хлынувшего могучего потока свежего воздуха: рудокопщик задышал часто-часто, закружилась голова, а глаза не могли оторваться и наглядеться на мир, на заходящее солнце, на широкую зеленую понизь, на которой стрижи с веселым писком чертили вечернее небо. - Ну, вставай, парень, пора! - раздался над ним знакомый голос старого горщика. Черные, угрюмые, рудокопы тронулись друг за дружкой к поселку. Ивашка пошел следом. Впереди и позади кабальных шли рудничные мастерки. В темнеющем небе зажглись первые звезды. Над казармой редкими витками тянулся дымок - готовили ужин. Где-то поблизости в чахлых кустах в сумеречной тишине прозвучало ботало, одинокая буренка неторопливо брела к человеческому жилью. - Эх, и жизнь горькая! - вырвалось у старика Данилки, и плечи его опустились еще ниже... День за днем потянулась маята подневольного рудокопщика Ивашки Грязнова. И каждый раз перед спуском под землю тоскливое чувство сжимало сердце горщика; из черного зева шахты всегда тянуло леденящим холодом. В эту темную сырую пропасть нехотя уходили люди. Ивашка огрубел, мускулы стали словно литыми; в лицо въелась порода, только бородка гуще закурчавилась да на лбу пролегли глубокие морщинки от дум. Ночами в тесной рабочей казарме в спертом воздухе рудокопы на короткое время забывались в тревожном сне. Многие бредили, и во сне не покидали их муки, тяжелый кашель колыхал грудь. Ивашка приглядывался к горщику Данилке. Благообразен, терпелив старик. Он, как пень, оброс мохом, могучими узловатыми руками вцепился в землю. - Откуда ты? - полюбопытствовал молодой рудокоп. - С Расеи беглый. Убийца, свою женку порешил и сюда на Камень хорониться прибег. Вот и ухоронился в демидовской могиле. Горюном стал! - охотно поделился с Ивашкой старик. Речь его была спокойна, незлобива, а глаза ясные, как небо в закат. - За что ж ты ее? - помолчав, спросил парень. - Бабу? За измену, не стерпело сердце, пролил кровь внапрасне! И то дивно было Ивашке, что, неся расплату за кровь женки, никогда Данилка не клял женщин, не ронял про них грязных слов. - Женщина велика сердцем, а мужик перед ней слабодушен. Каждого человека мать родила. Разве можно хаять родную мать? Неуместно, парень, дурное слово про родимую плесть... Бывает и так - добрая баба и телесной силой мужика превышает... Скажу тебе один сказ... Старик приподнялся на жестком ложе. - Уральскую бабу не возьмешь ни силой, ни страхом. Ее вода не берет и зверь обходит. На Камне баба прошла великое горе и стала крепкой, особых статей человек. Когда-либо слышал про камскую Фелисату? Нет? Эх, жалость! Великая атаманша была, слухом наполнила горы... Горщик примолк, нахмурился, приводя в порядок мысли, и продолжал свою быль. - Давным-давно на лесном Усолье жил один поп, было то назад лет сто, а может, и поболе. Женился этот поп на своей работнице, из Орла-городка пошла она к нему в услужение. Девка была кремень, красивая, глазастая, а силы такой, что раз переоделась парнем да на бой с солеварами вышла. Тогда в Усолье по праздникам кулачные бои бывали. Пристала она к партии, которая послабей, и всех покрушила. Увидел это поп и прилип, женился на ней. Человеку все мало, бес его на ссору толкает, часто поп забижал женку. Только терпела-терпела Фелисата, да размахнулась и ушибла попика, угомонила навек. Ну, похоронили попа с честью, хотели было Фелисату взять - не далась: кто с такой силищей справится? Тут стрельцов пригнали, сонную забрали, посадили... Что ты думаешь? Она, слышь-ко, в ту же ночь высадила ворота в остроге, сама ушла и всех колодников за собой увела. Вот тебе и баба!.. Данилка закопошился в своем тряпье, на стене качнулась его огромная лохматая тень. В оконный проруб заглянула робкая звездочка. Ивашка торопил: - А дале что? - Потерпи, дай помыслить. - И снова зажурчала неторопливая речь горщика: - В ту пору на Каме у самого Усолья стояла большая строгановская ладья. Села Фелисата с колодниками в ладью, отвезла их в Орел-городок и отпустила на все четыре стороны. "Идите, братцы, промышляйте гулящим делом. Кладу вам завет: воевод и купцов хоть в Каме топите, а мужика не трогать! А кто мужика тронет, того не помилую!.." Сказала и ушла. А в Орле-городке подманила она двух сестер своих, девки могутные, в красе орлицы, перерядились парнями, раздобыли доброго оружия и стали по всей Каме-реке плавать... А где, слышь-ко, узнает, что есть сильная баба или отважная девка, сейчас Фелисата к себе сманит. Так и собрала она большую да грозную шайку, баб с полсотни у ней было. Нашли они себе пещеры потайные, изукрасили персидскими коврами да дорогой утварью и положили промежду себя зарок, чтобы добычу делить поровну и в стан свой мужиков не пускать, жить без соблазну. Э, вон как!.. Что-то бок ломит, недужится мне, - вздохнул старик и заворочался в своем логове. Огонек в каганце то вспыхивал, то погасал. Робкая звездочка заметно отошла от оконного проруба. Ивашка сидел на жестких нарах, повесив голову. - Ну что загорюнился, бедун? Слушай дале! - ободряюще сказал горщик и продолжал свою бывальщину: - А в той поре, слышь-ко, из Сибири караван с царским золотом по Каме шел. Проведала о нем Фелисата и на легких стругах кинулась по следу. Под Оханском нагнала, перебила всех стрельцов, что с караваном шли. Из Оханска поспешила царским слугам помощь, Фелисата помощь отогнала, а оханского воеводу на берегу повесила. Забрала награбленное и ушла в свои потайные пещеры... Пять годков бушевала Фелисата, ни купцу, ни царскому приставу ходу на Каме не было. Ежели кого начальство либо хозяева обижали, сейчас к ней шли. Она уж разбирала спор по всей правде. Одного князя как-то за обиду крестьянскую высекла розгами, а кунгурского купца - так того вверх ногами повесила. В Сарапуле вершил всем воевода один, ладился поймать ее. Все своим служакам, приказной строке, похвалялся: "Настигну да запру ее в клетку железную!" Прослышала Фелисата похвальбишку воеводы и сама средь темной ночи наехала к нему: "Ну, запирай, говорит, посмотрю я, как ты с бабой один на один совладаешь". А у воеводы от страха язык отнялся. Только потому, слышь-ко, она его и помиловала. Раз узнала она, что на Чусовой появился лихой разбойник и себя за ее выдает. А разбойник-злодей этот больно простой народ обижал. Не стерпело ретивое, послала она к нему свою подручную: "Ой, уймись, лих человек, пока сердце мое злобой не зашлось". А подручная-то на беду была, слышь-ко, красавица писаная, пышная да синеокая. Разбойник не пожалел - обидел девку. Тут и поднялась сама Фелисата, повела за собой бабью вольницу и вызвала его на открытый бой. На Чусовой они и дрались. Два дня крепко бились, вода заалела от крови; на третий день одолела она злодея. Тогда собрала на берегу всех крестьянишек, кому разбойник обиду нанес, велела принести на широкий луг большой чугунный котел, связала поганца и живьем сварила его в том котле. И стали все ее бояться и уважать... И я там, слышь-ко, у ней был, мед пил, по усам текло и в рот перепало! - неожиданно оборвал свою байку старик и улыбнулся глазами. - Чур, меня ко сну клонит, старые кости гудят... - Стой, погоди! - схватил за руку горщика Ивашка. - Не увиливай, скажи, что стало с Фелисатой-девкой? - Что, хороша баба? - ухмыльнулся Данилка и огладил бороду. - Людская молва сказывает, под старость покаялась девка, в Беловодье ушла, там монастырь поставила и сама игуменьей стала. Другие гуторят, на Волгу ушла, Кама тесной ей показалась. А кто знает, что с ней? Может, и сейчас жива, такие могутные, слышь-ко, по многу веков живут... Ага! - кивнул старик. - Ишь ты, сверчок заиграл!.. Он улегся, укрылся тряпьем и быстро отошел ко сну, а Ивашка все сидел, думал, на сердце его кипела неуемная ненависть к Демидовым, искала выхода. Огонек мигнул и угас, в подполице заскреблась мышь, а думки, как тучки, бежали одна за другой, тревожили сердце. Полночь. На заводе ударили в чугунное било. Звук, как тяжелый камень, упал во тьму, и от края до края ее побежали круги... За оконным прорубом задернулся синий полог неба. Из темных углов казармы вылезли неясные тени. Горщик отвалился на спину и уснул... Горюн Данилко занемог, старость да каторжная работа сломили крепкую, неподатливую кость. Горщик слег, не вышел на работу. Приказчик Селезень доложил о том Никите Акинфиевичу. Демидов нахмурился, сам наехал в рабочий закуток. Горщиков выстроил в ряд. Хозяин пытливо оглядел их. - Притащить Данилку! Два досмотрщика приволокли старика. Горщик опустился перед хозяином на колени. - Почему на работу не вышел? - грозно спросил Никита. Старик покорно склонил голову, прошептал запекшимися от жара губами: - Хворь одолела, хозяин. Из сил выбился, видно, остатние отошли... Ох, смертушка... - Не притворяйся, старый оборотень! - прикрикнул заводчик. - Ката сюда! Данилка прошептал: - Бога побойся, хозяин! Хвор я и немощен... - Глаза старика были печальны, вид - скорбный. Демидов не отозвался. Заложив руки за спину, он не спеша прошелся перед фрунтом работных. - Построить улицей, да по вице каждому! - кивнул Никита Селезню. Ивашка стиснул зубы, однако вместе с горщиками построился в "улицу". Во двор въехала телега, нагруженная доверху лозняком. Рядом с ней шествовал заводский Кат - плечистый варнак с дикими глазами. В недавнюю пору привез его Демидов из отцовской вотчины - Тагила. "Пусть привыкают к демидовским обычаям, - рассудил Никита Акинфиевич. - Холоп да беглый только боя и страшатся!" Глядя на ката, молодой горщик весь затрепетал. Рудокоп, сосед по забою, незаметно сжал Ивашке руку, шепнул: - Ты, парень, не трепещи. Обвыкай! Против силы не супротивься. А будешь идти поперек - ребра поломают! - Он угрюмо поглядел на Ивашку, на его чумазом лице блеснули белки глаз. - Не буду я бить! - тихо, но решительно отозвался молодой горщик. - Пусть лучше убьют, а псом не буду! - Ну и убьют. А ты тише!.. - предупредил рудокопщик. Кат схватил Данилку за шиворот и одним махом сорвал ветхую, рваную рубаху; он легко вскинул старика себе на плечи и подошел к хозяину. Рудокопам дали по лозе. Селезень, вручая вицу, поучал: - Бей наотмашь от всей силы! Недобитое сам примешь на свою спину. - Начинай! - нетерпеливо крикнул Никита и захлопал в ладоши: - Раз-два... раз-два... Медленно ступая, кат пошел по живой улице. Угрюмо опустив глаза, горщики друг за дружкой наотмашь опускали вицы на костлявую спину старика. Она мгновенно очертилась белыми рубцами; они бухли, наливались кровью. Старый Данилка незлобиво крикнул товарищам: - Умираю, братки, не выдержу!.. Никто не отозвался. Безмолвствовал и Грязнов. Только сердце его гулко билось в тишине, словно рвалось на волю. Чем ближе размеренный шаг ката, тем сильнее стучит сердце. Рядом послышалось сопение, медленный шаг ката оборвался подле Ивашки. Кат злобно глянул горщику в лицо: - Ну, что не бьешь? Не задерживай! - Не буду! Пошто над стариком издеваетесь? - истошно закричал парень и бросил вицу под ноги кату. Полуобнаженный старик с поникшей головой вдруг ожил и простонал: - Бей, Иванушка! Мне все едино, а тебя жаль... На лбу у молодого горщика выступил пот. Не помня себя, он рванулся вперед, но тут дюжие приказчики схватили его за руки. - Пусти, пусти! - кричал Ивашка. - Все равно не дамся! Демидов подошел к нему и, не повышая голоса, сказал: - Не дашься, супостат? Петухом запоешь! Двести всыпать!.. Схваченный, зажатый в сильных руках, горщик задыхался от переполнявшей его злобы к хозяину. Он рвался из крепких рук; сильный горщик тянул за собой приказчиков... Между тем стоны старика становились все глуше и глуше. Когда кат вернулся тем же медленным, степенным шагом обратно по живой улице, Данилка лежал на его спине - неподвижный, молчаливый. Палач положил тело у ног заводчика. - Никак не выдюжил! - удивился тот. - Отошел, ишь ты! - покрутил головой Никита и перекрестился: - Прости, господи, его тяжкое ослушание... А парня проучить хлеще. Я из него вольный дух вышибу... Ивашку вскинули на спину ката и повязали руки-ноги. Дюжие приказчики придерживали его. Не от боли - от жгучей обиды зашлось сердце горщика: свои работные хлещут. Он вспомнил былые Данилкины наказы. "Тут, братик, слышь-ко, за каждую провинность бьют, - поучал старик. - Ежели доведется тебе, распусти тогда тело. Пусть дряблится, как кисель..." Провели раз по живой улице - Ивашка помнил все. Второй пошли - вокруг заволоклось туманом. В третий - парень обомлел. Бесчувственного, его бросили на истоптанную землю. - Водой отлить! - скомандовал Демидов. - Этот еще молод, оберечь надо, для шахты надобен... Приказчики отлили Ивашку, привели в чувство. Никита пригрозил рудокопщикам: - Вот куда болезнь влечет! У меня чтобы хвори не было! Горщик Грязнов после боя на третий день поднялся и по приказу Селезня спустился в шахту. К телесной боли прибавилась и душевная. Узнал рудокопщик: замученного Данилку кат сволок за ноги в перелесок и зарыл без домовины, без креста в землю. - Ровно пса! - сокрушался Ивашка. В темные ночи тайком он сладил восьмиконечный крест и водрузил его на могиле друга. Горщик поклонился праху Данилки и затаил еще пущую злобу на хозяина. Однажды к Ивашке в забои перевели рослого парня. - Робь, да сторожко! - предупредил его он. Парень молча бил породу. Ни слов, ни песен у обоих не находилось. Так прошла неделя, горщик стал привыкать к молчаливому парню... И тут стряслась напасть: тюкнул сосед в породу - под кайлой зашумело, оторвалась грузная глыба и осела рядом с горщиком, чуть не придавила его. Обозленный Ивашка поднялся, крепко зажал в руке кайлу, подполз к неосторожному рудокопу. - Ты что ж, удумал захоронить меня тут? - В его голосе кипело раздражение. Он подобрался к рудной осыпи. Из-за нее высунулась лохматая голова, на густо вымазанном землей лице блеснули большие глаза. - Ахти, грех какой! - тонко выкрикнул парень. - Эй, берегись, ожгу! - сердито закричал Ивашка и сгреб парня за грудь. Кровь ударила в лицо горщика. "Девка! - ахнул рудокоп и присел на глыбу. - Как же так?" Он во все глаза с изумлением глядел на молодку. Как только он не заметил раньше! Лицо у молодки круглое, волосы светлые, перемазанные рудой, плечи широкие. Крупна и красива девка. - Да как ты тут появилась? Уж не оборотень ли? - нахмурился горщик. - Ну что я теперь делать буду? Куда укроюсь? - загорюнилась девка, и по ее щекам покатились крупные слезы. Ивашка присел рядом с ней, заглянул в ее большие глаза, угадал тревогу. Сердце его отошло. Он положил ей на плечо руку и задушевно сказал: - Ты, девка, не бойся! Поведай, кто ты? Уж не Фелисата ли? Рудокоп впился взором в сероглазую и вдруг поверил в сказку: "Уж не про нее ли сказывал старый горщик Данилка?" - Нет, не Фелисата. Аниска я! - Так! - тяжко вздохнул горщик, но волнение не покидало его. - Что за горе-беда загнали тебя под землю, в темь кромешную? - Ох, не спрашивай про мое горюшко! - Девка притихла, утерла слезы. - Известно, бабья доля! Сирота я, а дядья житья не давали, понуждали замуж за старого. Порешила я лучше живой в могилу, чем со слюнявым век вековать! Как червоточинка, в сердце Ивашки просочилась внезапная ревность. - Аль дружка заимела? - волнуясь, спросил он. - Ой, что ты! Никого в целом свете! - с жаром отозвалась она и придвинулась ближе. - Христом молю тебя, не губи меня! Никто тут не догадывается, кто я! - Не бойсь! - уверенно сказал Ивашка. - В обиду не дам и про все смолчу. Огонек погас, и они долго сидели во мраке, вспоминая зеленый лес, поля и вольную жизнь. С этой поры у них началась тайная дружба, работали они в забое вдвоем спорко. Нередко после работы они вылезали на-гора и ложились на камни, любуясь лесами, понизью, среди которой прихотливо вилась Кыштымка. От дневного жара камень был еще теплый, и воздух ласкал лицо. За дальними озерами в тайгу погружалось солнце, небо пылало пожаром. Устремив взор в безбрежную даль, они жадно дышали и не могли надышаться живительным запахом полевых трав и цветов. Никто не мог бы и помыслить, как жарко бились их сердца. По-иному теперь смотрела в прорубь окна темно-синяя ночь. Знакомая яркая звездочка в обычный час проплывала мимо, струилась голубым светом, проникала до самого дна человеческой души. И лес стал иным, дышал ароматом в окно. Через каждые полчаса у заводских ворот караульщик отбивал время в чугунную доску, и теперь Ивашка ждал с нетерпением часа, чтобы побыть вместе с Аниской. Над землей пролетел знойный июль, среди хмурого леса на елани пышным ковром цвели мятлик, медунка, багульник, звери хлопотливо бродили с выводками. Над долинами струился золотистый свет. Все радовалось жизни; радость, скупая и робкая, проникала даже под землю. Аниска часто вздыхала и задумывалась. Кайла глубже врезалась в землю, а капели звучали чаще, обильнее. Тяжелые пласты сочились спорким дождем. Под ногами хлюпала стылая вода. Горщики копали отводы, но вода не спадала. Она накапливалась в глубоких выбоинах, журчала по стенам шахты, часто низвергалась потоком из невидимой щели. Аниска в тревоге говорила горщику: - А как да хлынет в шахту, сгибнем тогда? - Я тож чую, что идет беда! - согласился Ивашка и, припав плечом к девке, зашептал жарко: - Быть потопу, но нам это на пользу надо оборотить. Как хлынет, суматоха будет, тогда мы и уйдем в горы, слышь-ко, Аниска... - Милый ты мой! - жарко прошептала она, и, сами того не ожидая, оба крепко обнялись. Когда оторвался Ивашка от радостной ласки, улыбнулся: - Их, зелено! Даже в могилке, слышь-ко, любить можно крепко. Аниска укрыла лицо рукавом, только большие чистые глаза горели, как огоньки... В один из дней невидимые коварные воды промыли ход и с шумом устремились в шахту. Злобясь на тесноту и темь, воды яростно кидались на стены и развороченные пласты, швыряли на пути людей, губили их, заливая и перерезая дорогу к спасению. Страшные крики огласили земные недра: - Братцы, ратуйте! Погибаем!.. Теряя рассудок, рудокопщики мчались по темным норам, а буйная кипень настигала их. Схватившись за руки, Ивашка и Аниска устремились к выходу. Они первыми выбрались из проклятой топи. К шахтам бежали встревоженные люди, выли бабы. Горщик с подругой укрылись за камни, проползли в кусты и там просидели дотемна. Над заводом беспрерывно били в колокол, суетились люди. Из шахты выбрались отдельные горщики, многие тут же пали на землю. В ушах Аниски все еще стоял зловещий шум воды, полные предсмертной тоски крики людей. Она прижалась к любимому: - Ой, как страшно, Иванушка! Он бережно обнял ее: - Страшно, а думать о том некогда. Надо выбиться нам в горы, Аниска. Люди подумают - утопли, и сыска не будет... - С тобой хоть на край света! С гор шли вечерние тучи, угасал закат, и над землей сгустились серые тени. Близилась ночь. За плотиной, за черными рощами вспыхнул огонек в хоромах Демидова. Когда тьма окутала горы, завод, поселок, Ивашка встал, потянулся и сказал девке: - Ты поджидай, я скоро вернусь! Аниска осталась одна; каждый хруст ветки, внезапный шорох тревожили ее. От озер плыла прохлада. Лось - семизвездье - золотыми копытцами взбирался в синеву неба. Может, и часа не прошло, - в густой тьме в Кыштыме вспыхнуло и зацвело жаркими цветами пламя. "Пожар!" - испуганно подумала Аниска, и страх охватил ее. Во мраке зловеще поплыли тяжелые удары набата. По тому, в какой стороне прыгали и бесновались остренькие красные язычки пламени, Аниска догадалась - горят демидовские хоромы. "Что с ним? Не приключилось бы напасти!" - с тревогой подумала она об Иванушке. На каменистой тропе, бегущей от завода, послышался невнятный конский топот. Он нарастал с каждым мгновением. Всадник скакал в горы, близко зацокали подковы. "Гонец мчит с завода!" - догадалась Аниска и припала за куст. Стук копыт оборвался рядом, всадник свистнул, и по кустам прошелестел еле слышный зов: - Аниска!.. Она выбралась на тропу, горщик подхватил ее и усадил позади. Девка прижалась к широкой его спине, обняла его крепче и затихла. Заглушая топот, в лесу шумел ветер. Крепким смолистым духом дышала тайга. Вверху среди звезд по темно-синему небу катился золотой месяц. А внизу, на глухой тропке, в неизвестность уходили беглецы... Днем среди скал, где в тишине зеленых мхов бормотал падун-ручей, они сделали привал. Солнце кружило над лесом, звенела мошкара. Надо было угадать, куда держать путь. Они были голодны, но полны счастья. - Ушли от демидовской каторги. Утроба пусть немного потоскует, зато воля!.. - радовался Ивашка. Не знал, не гадал он, что за ними следят зоркие глаза. Где-то вдали несколько раз болезненно-скорбным криком прокричал кулик, над мхами с глухим шумом пронеслась утиная стайка... Среди леса внезапно раздался пронзительный свист, загикали десятки могучих глоток. От конского топота задрожала земля, проснулся тихий лес... На Ивашку кинулись скуластые молодцы и стали вязать руки. "Башкирцы!" - ожгла догадка беглого. Рядом, под развесистой сосной, остервенело, как волчица, отбивалась Аниска. Скуластый богатырь старался схватить ее. "Эх, разбойники!" - закипела у беглого кровь. Завидя подругу в беде, он рванулся и раскидал нападавших. - Мухамет! Мухамет! - закричали башкиры. Ивашка ударом кулака свалил косоглазого крепыша, проворно подобрал выпавшую из его рук кривую сабельку. Злые разгоряченные лица окружали его, градом сыпались удары, но, припав спиной к лесине, горщик крушил врагов. Оставив Аниску, удальцы кинулись на Ивашку. - Беги! На коня! - закричал он ей, но в этот миг меткий удар сабельки обрушился на его голову. - Эх!.. - успел только промолвить горщик, и земля закружилась под ним. В голове беглого зашумело, невыносимая боль сдавила темя и отозвалась во всем теле. Он сделал два шага к своему противнику, но почувствовал, что силы оставляют его. Теплая струя крови застлала глаза. Он упал. И не слышал Ивашка, как башкиры сволокли его под большой выворотень и бросили на сырую обнаженную землю. В разорванной рубахе, с медным староверческим крестом на орошенной кровью груди, лежал горщик, раскинув руки... Когда Ивашка очнулся и пришел в себя, он увидел, что лежит на куче хвороста. Страшная боль терзала тело. Вспомнив все, беглец застонал. Под ветром шумел лес, в просветы виднелось синее небо. Изнывая от боли, со стоном парень приполз к ручью и припал лицом к студеной воде. Кругом безмолвие. Только неизвестно откуда залетевший ворон-ведун сидел на сухом суку и зловеще каркал. "Сбегла или башкиры пленили?" - подумал горщик про Аниску и опять потерял сознание. На ранней заре беглый открыл глаза. Он лежал на пригорке; кругом неторопливо, заливая кусты и кочки, расползались холодные пряди тумана. Вершины сосен, озолоченные восходом, раскачивались над этими зыбкими белесыми волнами. И вдруг, словно из пучины, показалась страшная взлохмаченная голова. Седые растрепанные космы ее сливались с туманом, серое морщинистое лицо, запавший рот. Горщик задрожал. "Нечистое место!" - со страхом подумал он и мысленно стал ограждать себя молитвой. С дальних гор сорвался холодный ветер, взволновал туман и погнал прочь. Страшный призрак вновь окунулся с головой в белесую муть. Ивашка облегченно вздохнул: "Слава тебе господи, отогнал!" Но в эту самую минуту из уходящего тумана выбрела маленькая сгорбленная старушонка с подслеповатыми глазами. Она шла, опираясь на клюшку, бормоча что-то под нос. "Ведьма!" - решил Ивашка. Откуда только и сила взялась! Крестясь и отползая прочь, он закричал: - Уйди! Уйди!.. Старуха вздрогнула, огляделась и заметила беглого. Нисколько не страшась его, она подошла к пригорку. Подол ее платья был подоткнут, а в нем виднелись травы. Ноги старухи были босы. Она степенно оправила волосы, засунув их под платок. - Кто ты? - спросила старуха горщика и, нагнувшись, оглядела его. - Ай-ай, горюшко какое!.. На горщика глядели добрые старушечьи глаза. Он притих, прошептал чуть слышно: - Беглый я, демидовский. Отхожу тут... Аль по мою душу пришла? - опять охватило его сомнение. Старуха внимательно осмотрела раненую голову Ивашки. - Не бойся, милый! Не тужи!.. Оленка я, христианская душа. Кабы не пришла, сгиб бы ты, а теперь жить будешь... Непрестанно бормоча, она просеменила к ручью, принесла воды, омыла раны. - Ты не вертись, собирайся с силушкой! Тут балаганчик есть, косцы откосились, сена много. Доберешься? - Нет, не добраться мне, баушка, - поник головой Ивашка. - А ты потужись! Надо добраться, там и укроешься, а я тебя травками, травками всю хворь облегчу... Речь ее звучала усыпляюще-размеренно, как глухое бормотание падун-ручья. Она схватила его под мышки и поволокла. Беглый, облегчая ей усилия, цеплялся руками, двигал ногами и полз вперед... В шалаше среди сухой елани было тепло, приятно. Беглый зарылся в сено. Старуха подала ему горбушку хлеба. Он жадно съел и запил водой. - А теперь, сынок, спи, набирайся сил. Я приду! - говорила старуха. Олена сдержала свое слово: пришла и на другой и на третий день. Она принесла навар из лесных трав, омыла рану, перевязала чистой тряпицей и накормила беглого. - Терпи, милый, не сдавайся. Выбирайся из хвори! - бормотала она и творила молитву. Боли утихли, взор горщика стал ясен, разумен... Старехонька Олена, а лесными травами выходила беглого. В скором времени он поднялся. Бродил по лесу травленым зверем, неслышно, крадучись. Однажды набрел на глубокое озеро. У тихих вод встали изумрудные сосны с медными корнями, раскиданными по теплому песку. Сосны глядели в озеро, а там в глуби отражались другие, опрокинутые. И так сладостно-тихо было созерцать эту тишину. Долгие часы горщик сидел над озером, поджидая Аниску. Но девка не шла; как звезда, мелькнула в жизни и упала далеко. Ночью над заброшенным балаганом катился месяц, струясь зеленоватым светом, а на елань выбрался волк; сев на задние лапы, он поднял кверху острую морду и протяжно-тоскливо завыл на луну... "Уходить надо!" - решил Ивашка. На другой день горщик поклонился бабке Олене, обнял ее, как мать. У старой потекли слезы. Утирая их, она присоветовала: - Беги на восход, все по ручью, выйдешь на речку, иди по ней день-два, увидишь ты горы, дремучий лес. Тут и быть пустыньке, скитам. Там нашей древлей веры людишки и укроют тебя... Он взял от Олены узелок и ушел в тайгу. Темный ельник скрыл его, а старуха все стояла и глядела добрыми глазами в ту сторону, где исчез беглый... 8 Стоял жаркий летний день: по синему небу лениво плыли пухлые облака, от безветрия по земле стлался густой растопленный воздух, духота томила живую тварь. Псы у демидовских хором лежали, вывалив из пасти горячие языки, и часто дышали. Истомленный жарой пестрый петух безотрывно пил из колоды нагретую воду, куры копались в песке. Только одни счастливые утки, блаженствуя, крякали на прудовом просторе. Никита Никитич Демидов по обычаю отдыхал в кресле-возиле. Охломон отвез хозяина в полутемный прохладный кабинет и удалился в людскую. Глубокий покой безраздельно овладел людьми. В каменных хоромах стояла прохлада, и от нее сон был еще крепче и сладостнее. Только один Иван Перфильевич Мосолов, старший демидовский приказчик, мужественно воздерживался от послеобеденного сна. С той поры, когда Акинфий Никитич отошел в вечность, помрачнел старый туляк. Задумчивый ходил он в эти часы по заводу, амбарам и дворам, зорко доглядывая за всеми. "По хозяину тоскует, пес!" - с ненавистью втихомолку шушукались о нем рабочие. - Верный раб! - хвалил Мосолова Никита Никитич и ставил его в пример: - Так должен жить человек, оберегая покой и добро своего радетеля! Жалея доброго слугу, Демидов-дядя говорил приказчику: - Пошто слоняешься? Сосни часок. Годы твои, поди, гнетут тело. - Гнетут, - признался Мосолов. - Но хотя и стар стал, чрева мои огрузли, а от покоя и вовсе заплывут салом. А я не хочу умирать. Сухощавый долее живет. - Это верно! - подтверждал паралитик. - Я хотя и хворый, но долго протяну. Жилист! - Еще немало годков протянешь, хозяин, - льстил старику приказчик. - Демидовская кость крепкая. Жилист ты, Никита Никитич, верно. Вот оно что! Старику нравилась похвала приказчика, он становился доступнее и, вопреки принятому обычаю, не злился, если Мосолов после обеда на минутку-другую заходил в полутемный хозяйский кабинет. Никто не знал истинных дум, подлинной кручины старого приказчика. Не догадывался и паралитик, почему так тянуло к нему Мосолова в неурочное время. Но и сам демидовский подручный в бессонные тревожные ночи боялся признаться себе в своих помыслах, лукавил даже перед собой. С той поры, как он увидел сверкающие огоньки в бархатной тьме тайничка, Мосолов потерял покой и сон. "Жаден человек, ой, как жаден! - укорял он себя. - И куда оно, это проклятое богатство, если уже пошел восьмой десяток? И как буду ответ держать перед лицом господа, который в недолге позовет отсель в царствие небесное?" Однако напрасно лукавил перед собой Иван Перфильевич. Понимал он, что все это отговорки. Причина была в том, что недоступен тайник. Слишком чуток сон паралитика, спит он и настороженным ухом слышит малейший шорох, улавливает чужое дыхание. А ключи носит на цепочке вместе с нагрудным крестом. Крепко сторожит свое богатство кащей бессмертный, куда как крепко!.. Только занесет ногу приказчик через порог кабинета, а Никита Никитич мгновенно открывает совиные глаза и подозрительно смотрит на него. - Не спишь, Перфильевич? - полусонно спросит он. - Не спится, хозяин, - тихо откликнется Мосолов. "А если задушить его в сей час, кто дознается?" - шептал лукавый старому. "Подумай, старче, - убеждал он себя, - вот ты понапрасну пять годков прождал, а смерть не идет к нему; глядишь, тем временем тайничок опростают другие". У Мосолова дрожали руки. А лукавый все шептал: "Чей Невьянск? Прокофия Акинфиевича. Умрет дядя, только ему и доступ к тайничку. И никому боле! Этот обчистит..." Сегодня, когда все уснули сладким сном, Мосолов переступил порог хозяйского кабинета. Гнетущая тишина наполняла его; казалось, она сочится с тяжелых каменных сводов. Мосолов удивился молчанию, поднял голову. На него глядели широко раскрытые остекленевшие глаза хозяина. Никита Никитич сидел в кресле тихо, неподвижно. - Не спишь, хозяин? - еле сдерживая себя от радостной догадки, хрипло спросил Мосолов. Демидов не откликнулся. Приказчик опасливо оглянулся, собрался с духом и тихонько подошел к креслу-возилу. Паралитик не моргнул глазом. - Батюшка! - Мосолов схватил руку Демидова. Рука была ледяной, твердой. Опущенная, она со стуком упала на поручень кресла. - Отошел! - задрожал всем телом Иван Перфильевич и разом ожил: - Во имя отца, и сына, и святого духа! Отошел, отцы... Он толкнул хозяина в грудь, покойный качнул головой и вновь замер отупевшим болваном. - Вправду отошел! - Радость волной захлестнула Мосолова, он еще раз оглянулся на дверь и проворно запустил руку за ворот покойника. Ловким движением вытащил цепочку с ключиком. Чуть слышно звякнуло, но Мосолову показалось - зазвонили колокола. Он прикусил губы, застыл в ожидании. Но никто не вошел, никто не прошумел. Из коридора доносился далекий богатырский храп. "Слава тебе господи, сон-то у дворовых крепок!" - успокоился приказчик, подошел к двери и закрыл ее на засов. Быстро и проворно он отодвинул портрет Никиты Демидова-отца. Пронзительные цыганские глаза грозно глядели на приказчика. - Грозишь, скаред! - Мосолов отступил в сторону, стараясь уйти от взора владыки. Ему было страшновато: казалось, Демидов готовится выпрыгнуть из рамы; вот очнется он да и съездит Мосолова костылем по голове. И тогда по хоромам раскатится его зык: "Люди, сюда! Хватай вора!.." Приказчик кинулся к тайничку, отпер его. Словно волшебством он выпустил из ночной тьмы чудесную жар-птицу: искрометным огнем засверкали перед ним драгоценные камни. Кроваво пылали рубины, зеленым морем переливались изумруды, благородные самоцветы... - Мать моя! - задохнулся от жадности Мосолов и дрожащими руками стал торопливо сгребать богатство... Он тщательно, по-хозяйски, обшарил тайничок и, не найдя ничего больше, закрыл его и подвинул портрет на старое место. Покойник сидел с выпученными глазами. Он больше не пугал Мосолова. Ощущая богатство, свою ловкость и проворство, приказчик на этот раз смело подошел к паралитику, накинул ему на шею цепочку с ключиком и опустил ее за воротник. - Ну, теперь стереги! - осмелев, прошептал он и направился к двери... В эту минуту позади него прогудел хрипатый голос: - Стой, ворюга! Мосолов обмер, по спине побежал резкий холодок. Перед ним стоял потемневший Охломон. Мужик занес руки над приказчиком. - Или даешь толику, или сейчас скличу людей! - Он протянул цепкие корявые пальцы к шапке, наполненной самоцветами. Мосолов хотел отбить руку, но, взглянув в лицо Охломона, понял все и покорился. - Возьми, только оставь и мне долю... Охломон сгреб горсть драгоценных камней и, завернув тряпицей, упрятал в карман. Заметя в шапке крупный самоцвет, пылавший заревом, он цапнул его, и не успел Мосолов перехватить самоцвет, как Охломон раскрыл рот и проглотил камень. - Ништо, и это не уйдет! - скривив лицо, пошутковал он и отступил к порогу. - Ну, а теперь беги. Пора! - Он открыл дверь и вытолкал Мосолова в коридор. Когда стряпуха истошно закричала на все хоромы: "Ратуйте, смертушка!" - Охломон лежал на своем обычном месте и спал крепким сном. Его растолкали, так как боялись без мужика войти к остывшему барину. - Господи-спасе! - перекрестился Охломон. - Никак и впрямь хозяин отошел?.. Комната наполнилась холопами, хожалками, стряпухами. Паралитик сидел холодный, тихий. Кругом все было нерушимо, тихо, и старый владетель хором Никита Антуфьевич по-прежнему поглядывал из рамы и буравил людей колючими глазами. - Куда же я теперь без моего господина? - упал перед креслом Охломон и предался неутешному отчаянию. Из-за плеч дворовых выглядывало круглое потное лицо Мосолова. Старый приказчик на этот раз не совался вперед. Разглядывая Охломона, он хмурился. "Неповоротлив, лешак, а каких дел наделал! Ну и хитер, домовой..." Ему вдруг стало ясно, почему нежданно-негаданно отошел Никита Никитич Демидов. Мосолов склонил голову и с опаской подумал: "Ну и народец мы тут наплодили, не приведи бог!" После смерти Никиты Никитича в Невьянске ничего не изменилось. Племянники скромно похоронили дядю на заводском кладбище, на могиле его воздвигнули громоздкий каменный монумент, - на том и кончилось. Владелец Невьянска Прокофий примчался на Каменный Пояс, уже когда дядя мирно почивал на погосте. Хозяин обошел завод, свои обширные покои, вздохнул: - Ну, кто теперь будет пребывать в этих светлицах? Уж не ты ли, дедушка? - Он повернулся к портрету Никиты-деда и, к удивлению сопровождавших его, вдруг сунул вперед кукиш: - Накось, выкуси!.. Вихляясь, он прошел в стряпную, там шлепнул вальяжную бабу-повариху Феклу и закричал на все хоромы: - Попов сюда! Окропить мой дом от всякой скверны! - Что ты, батюшка? - зарумянилась баба и степенно поклонилась. - Нешто так можно обходиться с мужней бабой! - Молчи, кобылица! - пригрозил Прокофий. - В упряжку хочешь? - Ахти, господи! - обомлела стряпуха. Не давая женщине опомниться, он схватил ее за жирный подбородок и рявкнул: - Разевай пасть! Стряпуха покорно ощерилась. - Добра еще кобылица - остры зубы! - похвалил Демидов. - А где твой мужик? - Тут, батюшка Прокофий Акинфиевич, - откликнулся из угла худобородый мужичонка в зипунишке. - Экая слякоть и такую бабу себе спроворил! - ухмыльнулся Прокофий. - Ну, рядись с бабой в сбрую! Желаю в такой упряжке на погост ехать! - Батюшка! - ахнула стряпуха и обронила на таганок ковш с водой. - Рядись конями! Жалую за то каждому по ста рублев! - Велики деньги! - вскричала женка. - Но и за богатство позориться не стану! - Как, ты, мужицкая жила, барина своего не хочешь потешить? - побагровел Демидов и заорал: - Засеку! - Батюшка ты наш, да за что сечь надумал! Пощади! - бросилась в ноги стряпуха. - Не трону! Впрягайся в кибитку. Ну, живей, живей, саврасы! - заторопил их хозяин. Худобородый мужичонка вспыхнул, стал ершистым. - Я тебе, барин, не жеребец, а моя женка не кобылица! - гневно выкрикнул он, и глаза его потемнели. - О, о! - захрипел в изумлении Демидов. Выпученными глазами он удивленно разглядывал крепостного. - Ты что сказал, леший! - приходя в себя, зашипел Прокофий и темной тучей надвинулся на мужичонку. Мастерко не испугался, не отвел гневных глаз. - Не трожь нашей чести, хозяин! - закричал он. - Мы хоть бедные и подневольные, а русские люди, и не след тебе нас позорить! - с гордостью закончил он. - Ты что мелешь, сатана? - взбесился Демидов. - О какой чести речь идет? Да разве есть честь у холопа? - Есть! - твердо ответил мастерко. - Ее и за деньги не купишь! Не трожь, отойди, а не то не ручаюсь за себя! - пригрозил он, и глаза его забегали в поисках дубинки. "Чего доброго, очумелый схватит топор да по башке!" - струсил Прокофий. Стоя на пороге, он пригрозил: - Погоди, я тебе честь выпишу на мягком месте! Эй, кто там? Слуги! Толпой набежали дворовые. Указывая им на мужичонку, Демидов закричал: - На конюшню поганого да закатить ему двести плетей по чести! Глаза его злобно сверкнули. Стряпуха в этот миг вцепилась в своего мужа. - Не дам бить! Не дам истязать! Он у меня золотой человек! - заголосила она. - Ты брось, баба! - прикрикнул на нее Прокофий. - А то и тебя отстегаю за милую душу! Прочь ее! Холопы, вывернув мастерку руки назад, повели его на конюшню, а следом за ними устремился и Демидов. Только растянули ершистого мужичонку на колоде и замахнулись плетями, как в распахнутые ворота нежданно торопливо вошел священник - высокий костистый детина в долгополой мятой рясе. - Стой, что вы делаете, господин! - бросился он к заводчику. - Да это самый лучший колесник на Камне! - Бей в чертово колесо! - не слушая попа, закричал Демидов. Но священник не отступил. Он загородил собою мужичонку и сказал с жаром: - На тысячи верст кругом на его колесах и руду и уголь возят! Золотые руки, поберечь надо! Вдруг глаза Прокофия стали шалыми. Вихляясь, он приблизился к попику и с ядовитой улыбкой предложил: - Заступа? А коли так, сам ложись за него! Плюясь и ругаясь, хозяин трижды обошел вокруг обескураженного священнослужителя и снова предложил: - Ну, что раздумываешь? Скидывай портки и ложись! - Ваша милость, вы предлагаете несуразное! - поклонился хозяину священник. - Увольте труженика от наказания. Сами потом не пожалеете! - А, не можешь за него плети принять? - вскрикнул Прокофий. - А сто рублей хочешь в кису? - Ваша милость, поберегите достояние ваше для неимущих! - Триста хочешь? - перебил Демидов. - Напрасно испытуете, сударь, - снова поклонился священник. - А сего отменного умельца отпустите! Умен, золотые руки, не скот он! - Пятьсот, батя! Крайняя цена. Ложись за него! Э-гей!.. Священник вспыхнул, невольно сжал кулаки. Мужики понимали, кипит попик. Но и пятьсот рублей - неслыханные деньги! Холопы закричали иерею: - Батюшка, за пятьсот можно стерпеть! Выдюжаете! Оскорбленный иерей овладел собой, тряхнул головой. - Что за словеса непотребные! - воскликнул он. - На меня сан возложен, честью человека не торгую, хоть сир и убог я. - Он решительно подошел к Прокофию: - И вас, сударь, покорно прошу не смущать малых сих. - Он протянул сильную, но дрожащую от волнения руку и хотел отвести заводчика в сторону. Такая неожиданная настойчивость попика привела хозяина в ярость. Он проворно выхватил у конюха плеть и стал хлестать священника. - Не учи меня, кутейник! Не суйся, попович! - приговаривал Демидов. Холопы застыли в страхе. Боязнь перед хозяином парализовала их. Прокофий, забыв о мастерке, отхлестал попа плетью и довольный вернулся в хоромы. Утолив голод и отдохнув после обеда, он долго бродил по кабинету. Сумерки крались в окна. Прокофий вздохнул. "До чего настойчив он!" - с огорчением вспомнил о священнике и велел позвать его. За окном потухала заря, ее красные отблески меркли на каменных стенах мрачного кабинета. Прокофий одиноко сидел в глубоком кресле, когда приглашенный переступил порог и смущенно остановился у двери. - Проходи, батюшка, - ласково пригласил его Демидов. - Благодарствую, - мягким голосом отозвался священник и поклонился хозяину. Заводчик заставил гостя сесть в кресло. Своим пристальным взглядом он привел его в большое смущение. Наконец Демидов прервал молчание и спросил иерея: - Это вас, батюшка, мой покойный дядя Никита Никитич заставил повенчать мертвяка с девкой? Священник печально склонил голову, глухо отозвался: - Что вы, благодетель наш! Николи того не было... Одни поклепы на моего предшественника. Стар и убог он был, вот и обижали его... Демидов снова замолчал; тихо барабанил длинными пальцами о поручни кресла. Иерей терпеливо выжидал. Лицо его было скорбно. Священник незаметно, но тщательно подобрал под рясу истоптанные, рваные сапоги. Во всей одежде молодого сельского попика проглядывала нескрываемая бедность. Прокофий удивленно разглядывал иерея, думал: "Экий человек, сам нищ, а горд!" Он поднял голову и в упор спросил гостя: - Плохо живете, батюшка? Сколько ребяток имеете? - Ничего живу, - сдержанно ответил священник. - Бывает и того хуже. Вдовый я, детьми господь не благословил. - Отчего ж бедно живешь? - не отступал Демидов. - За требы с народишка ведь получаешь? - Народишко нищ, что с него взять? Грех один! - все тем же сдержанным тоном ответил иерей. Прокофий встал, прошелся по горнице. Став против священника, он снова заговорил мягко и тихо: - Перед вами я согрешил, батюшка: обидел ныне вас. - Бог простит, а я уж о том забыл. "Экий покорный! - морщась, подумал Демидов. - Не к добру сие покорство". Повысив голос, заводчик сказал иерею: - А все же я виновен перед вами, батюшка, в своем необузданстве, а посему плачусь обещанным. Вот возьмите! Тут все полтысячи. Демидов протянул священнику пачку ассигнаций. - Это за что же? Сохрани господь взять сие! - испуганно отстранил руку с деньгами попик. - Дозвольте, ваша милость, узнать, за какие прегрешения изволите так поступать со мною? Прокофий беспричинно рассердился: - Уходи, поп! Не могу видеть тебя. Не могу! Бери сколь хошь, но покинь мой завод. Иерей пожал плечами: - Куда же я пойду? - Куда хочешь, только покинь нас! Видя, что разговор с Демидовым покончен, попик поклонился и ушел... В полдень, когда палил зной, Прокофий видел, как из церковного домишки вышел молодой иерей и зашагал вдоль проезжей дороги. На нем была надета та же старенькая холщовая ряса, шел он босой, перекинув через плечо палку с подвешенными на ней худыми сапожонками. Священник несколько раз оглядывался на церковь и каждый раз осенял себя крестным знамением. У ворот заводских домишек стояли работные женки и молча утирали слезы. Демидов велел холопу нагнать попа и повелеть ему забрать с собой все имущество, для чего предложил коня и телегу. Однако вспотевший от быстрого бега посланец вскоре вернулся и поведал хозяину: - Сказывает отец Савва, все имущество при нем. Из живности был один кот, так и того пожаловал вдове. А куда он ушел, так и не дознался. Сказал поп: "Иду куда очи глядят". Демидов отвернулся от холопа и побрел в хоромы. На душе стало спокойно. Утихомиренный хозяин подумал: "Может, то моя совесть была! Свидимся ли вновь с тобой, неспокойный поп?" Иван Перфильевич Мосолов, главный приказчик на Невьянском заводе, предстал с просьбой перед Прокофием Акинфиевичем: - Отпусти ты меня, батюшка, на покой. Одряхлел ноне. Стар стал, и не доходят мои руки до больших дел. Своим тихим, вкрадчивым голосом и подобострастием старик внушал подозрение. Демидов недоверчиво оглядел кряжистую, еще крепкую фигуру приказчика, его седую, но густую бороду. Круглое загорелое лицо Мосолова выглядело молодо. "Дуб на юру!" - мысленно определил заводчик и усмехнулся. - Это ты стар? Да ты еще молодых в пот вгонишь! - Что ты, хозяин, хворости меня совсем одолели! Пора и о душе подумать. - Приказчик напустил на себя скорбь. - Ты вот что, чахоточный, - испытующе уставился в него Прокофий, - ты передо мной не лукавь, скажи по чистоте, где задумал строить свой заводишко? - Отец родной, да разве ж я смею об этом думать? Да где мои капиталы? - юлил Мосолов, прикидываясь простачком. Хозяин насмешливо смотрел ему в лицо; в глазах Демидова играли шальные огоньки. - Ты брось из себя мощи строить. Знаю такого бобра! - засмеялся заводчик. Приказчик замолчал, переминался с ноги на ногу, желчь разливалась в нем, так и подмывало схватиться с Прокофием. "Мал волчок, а зубы точит. Я ли себе не хозяин?" - с досадой думал он. Демидов не унимался. - Хорошо, я отпущу тебя с миром, только ответствуй мне по совести, - глаза хозяина пытливо прищурились, - сколько нахапал у батюшки? Мильен будет? - Господи Иисусе! - взвыл Мосолов и перекрестился. - Честен я, всю жизнь был таков. И когда ты, батюшка, бросишь худые шутки шутковать? - Я не шучу! - серьезно отозвался заводчик. - Я твою хватку знаю. Все мы одним миром мазаны. Что глаза разбежались? Ходить подле воды да не замочиться! Старый приказчик сейчас напоминал матерого волка: хитрил, но прикидывался овцой. Но и Демидов не спускал с него глаз, насквозь видел все; длинные пальцы Прокофия Акинфиевича сплетались и расплетались. Мосолов схватился за воротник рубахи, рванул его, - ему стало душно; на рыхлом лице выступил пот. - Ну хозяин, довел-таки! - прохрипел он. - Ты думаешь, твоя душа потемки? А я ее, как торбу с овсом, наизнанку выверну! - ухмылялся Демидов. - Скажи, где место облюбовал для заводишка? - Удалюсь в скит, в пустыньку! - на своем стоял Мосолов. Он собрался с духом, крепче замкнулся в себе, решил измором взять Демидова. Как ни прощупывал его хозяин, приказчик на все находил ответ. Так они долго терзали друг друга. Прокофий не смог сломить старого туляка. - Черт с тобой, уходи, раз надумал покинуть нас! - сдался наконец Демидов. - Иди, неблагодарный! Разве тебе худо тут было? - Так у меня детки есть, сударь. Надо мне и о них подумать, - более искренним тоном признался Мосолов. - Кого же после тебя оставить тут за старшого? - покоряясь, спросил совета Прокофий. - Серебрякова вместо меня ставь, - твердо сказал Мосолов. - Да в уме ли ты! Ведь это стоялый конь, и мозгов у него ни-ни. - Серебрякова! - решительно повторил приказчик. - Под стать он тут! Ума у него палата. С виду простоват, а хитрости неимоверной мужик. Цепок! Ставь его, батюшка! Иван Перфильевич вновь обрел силу и, глядя в глаза хозяину, уверенно сказал: - За все благодеяния, которые я видел от деда твоего и батюшки, совет даю - Серебрякова. - Ин ладно, быть по-твоему! - согласился Демидов. - А теперь жалуй со мной чару испить. Знаю, что затеял ты, старый ворон. Ну да ладно, будем жить по-соседски! - Истинно так! - согласился Мосолов и совсем повеселел. В феврале 1754 года по санному пути наехал Иван Перфильевич Мосолов в Сыгранскую волость Башкирии. Поразился он приволью, богатому месту, своей удаче. Перед ним простирался гористый край с неисчерпаемыми залежами руд. Текли тут многоводные пустынные реки, в кондовых лесах как океан гудели смолистые сосны, озера изобиловали рыбой. Кочевали среди Уреньгинских гор редкие кибитки башкир-вотчинников. Иван Мосолов, который изрядно понаторел в демидовских плутнях, по примеру своих хозяев обладил дело приступом: одарил тархана бусами, гребнями, топорами, подпоил башкирцев и заключил с ними купчую на плодородные земли. По этой купчей отмерили туляку огромные пространства с лесными угодьями, с покосами, с реками и рудными местами. Отхватил Иван Перфильевич в один присест великий кус - двести тысяч десятин, а уплатил за них башкирцам-вотчинникам всего-навсего двадцать рублей. После выгодной сделки Мосолов пустился по старой, проторенной дороге в далекий Санкт-Петербург. Знал он тропки, натоптанные большим уральским хозяином Никитою Демидовым. Где правдою, а где подачками дошел до сената и добыл приписную грамоту, по которой к новому заводу прикреплялись тысячи крестьянских рук. Возвращался из столицы на ставший родным Каменный Пояс старик Мосолов веселым и бодрым от счастья. Мерещился ему в мыслях среди необозримых глухих лесов и гор свой обширный завод. "Хозяин! Сам хозяин! - восхищался собой бывший приказчик. - Вот тебе и новое гнездо облажу..." Минуя Москву, Мосолов заторопился на восток. Среди величавых и суровых Уреньгинских гор он облюбовал глубокую долину полноводной реки Ай. Над долиной вздыбился могучий Косотур, словно кабан, одетый густой щетиной леса. Рядом ущелье пересекал кремнистый шихан. "И если в том месте поставить плотину, - рассуждал Мосолов, - быть тут обильным водам! Здесь и место заводу!" - решил он. Летом согнал он на купленные земли приписных и кабальных людей, и они принялись за тяжелый труд. С великими усилиями среди гор, в пади реки Ай, они срубили бревенчатый острог. Реку перегородили плотиной, а подле соорудили завод для литья мортир и ядер. Завод на горе назвали Косотурским. Мосолов был жесток и управителя себе подобрал под стать. Степан Моисеев - Мосейка, заводской приказчик - отличался жестокосердием и невиданной скупостью. За каторжную работу кормил работных гнилым толокном и тухлым мясом, зато щедро наказывал батогами и плетьми. Изо всех сил тянулся Иван Перфильевич добывать железо и ставить его дешевле Демидовых. "Дед да батька разумели толк в рудах и в плавке, а сынок Прокофка - пустоцвет. Ему ли равняться со мной? - раскидывал умом Мосолов. - Вот еще немного поднажму и достигну своего!" Охотясь по горам со своими егерями, наехал на Косотур Никита Акинфиевич. С высокой горы он оглядел завод и крепко обругал бывшего приказчика: - Эх, и сукин сын, какое место из-под носа урвал!.. - Слава богу, поднаторел сей лиходей у вашего батюшки, - с завистью оглядывая мосоловское богатство, отозвался Селезень. Никита Акинфиевич не пожелал спуститься с гор и посетить Мосолова. "Не к лицу водить соседство со своим холопом", - подумал он и с многочисленной свитой повернул прочь от Косотура. Между тем в глубокой долине Ая от темна до темна кипела напряженная жизнь. Еще звезды не гасли и на земле лежала темень, а "будинка" бегал под окнами и стучал: - На работу! На работу! Нарядчики не давали спуску ни старому, ни малому. Замешкавшихся били. Опоздала хозяйка покормить ребят, несет молоко для горемычных, - "будинка" хвать ее палкой по рукам за нерадивость. Горшок - вдребезги, молоко выхлестнулось, женские руки в синяках. Так и оставались детки на весь день голодными. Женки работали наравне с мужиками: в шахтах и на домнице. Ребят брали с собой на работу. Немало детишек попало в беду. Вертится подле домны, любуется малышка синими огоньками - от жара рубашонка и вспыхнет, разом займется. Крик, слезы, голосит мать. Поздно, не помочь беде: как мотылек, дитя погибло на огне. Молодые бабы в лесных куренях усердно жгли уголь. Мосейка спуску не давал: недоглядит молодка, сгорит уголь в "кабане" - немедленно следовала кара. Провинившейся женке надевали на шею хомут и водили по улицам... Неумолимо подбиралась к Мосолову старость. Тело его подсохло, сивая, когда-то густая борода поредела и отливала желтизной. Серыми ненасытными глазами сыча вглядывался он в окружающих. Понимал Иван Перфильевич, что доживает последние годы, и оттого жадно хватал от жизни сомнительные радости. С гор к хозяину наезжал дряблый башкир, привозил Мосолову тайные настойки из лесных трав. Молодил ими кровь старика. Под старость Иваном Перфильевичем овладели страсти, быстро в последнем пламени отгорала его потухающая кровь. Казалось, он стремился наверстать упущенное. Когда хозяин ходил по заводскому поселку, работные женки разбегались и прятались. - Остерегитесь, кащей идет!.. Мосолов шел по улице степенным шагом, заложив жилистые руки за спину. Бесстыжие глаза его шарили по окнам. Следом за ним, чуть поодаль, следовал Мосейка. Заводчик выслеживал невест. Всех девушек на выданье записывали в книги и подыскивали им женихов. Иван Перфильевич сам входил в это дело. Самой хорошей девке давал самого плохого парня, а хорошему, бравому парню - плохую девку. Жених с невестой до последнего часа не видели друг друга. Только в церкви под венцом и встречались. Мосолова обуревала зависть к чужому счастью. С каким-то непонятным наслаждением он гасил человеческую радость у своих работных, отнимая у них самое дорогое. Худой и жилистый, как озлобленный зверь, он бродил среди людей и терзал их своими причудами. Завидя девушку, он весь дрожал от ревнивой мысли. - А, красуешься! Молодца поджидаешь? - вкрадчиво допытывался он. - Погоди, я сам тебе женишка подыщу! И он действительно находил своей кабальной жениха - самого плохого, никудышного мужика. Обезумевший старик не щадил ни одной семьи. Он ходил по домам и сам намечал невест среди заводских девушек. Лучших забирал к себе в покои. Видя непомерную любовь хозяина к женскому полу, Мосейка предостерегал: - Поберегись, Иван Перфильевич, сердце-то твое с продухом! Неровен час - остановится. - Кхе! - издавал хрипящий звук Мосолов. - Ништо, сдюжаю!.. Старик не унимался. Этим летом из Калуги пригнали "непослушников". Мосолов ходил среди них, отбирал покрепче в шахты. - Калуцкое тесто жидко больно! - морщился он, ощупывая людей и даже заглядывая в рот. - Помилуй, хозяин, мы ведь не кони! - обижались мужики. - То-то не кони: конь и болящий тащит воз, а ты отлеживаться вздумаешь! - сердито огрызался Мосолов. Среди ватаги сдороженных "непослушников" приметил хозяин смуглую девку с карими глазами. Ресницы ее были густы и тенисты, и оттого взор, как уголек, то вспыхивал, то гас зарницей. Подле девки вертелся белокурый парень-калужанин. - Отойди! - оттолкнул Мосолов парня от девки. - Что ластишься к красуле? Не для тебя господом сотворена! Как звать-то? - уставился он на пригожую. - Оксана, - отозвалась ока, потупив глаза. Босые крепкие ноги ее блестели смуглым здоровым загаром. Стан девки привлекал взор силой и гибкостью. - Знатна! - похвалил ее Мосолов и подморгнул Мосейке. Хозяин подошел к парню, оглядел его, словно лошадь. Ощупал мускулы. - Силен, крепок! Что робил досель? - спросил он. - Плоты на реках гонял. За кормчего состоял! - с гордостью ответил калужанин. - То к часу подоспело! Коломенки на днях поплывут, будешь ты на них за потесного! - по-хозяйски определил Мосолов и опять вернулся к девке: - В стряпухи беру тебя. На закате в хибару к калужанину пришел приказчик. Оглядевшись, заметил в углу парня и Оксану. "Опять вместе сошлись, шишиги! Небось снюхались!" - недовольно подумал он и сказал мужику: - Ряди девку в хоромы! - А ей и тут добро! - отозвался калужанин. - А там еще добрей буде! - перебил мужика Мосейка. - Запомни, сказ у нас короток, а дело и того короче! - Гляди, как бы не раскаяться после! - вытянулся во весь рост парень и головой коснулся матицы. - Не ходи, Оксана! Как ни противился калужанин, забрали девку к Мосолову. Ошалел старый хрыч, закрылся в своем доме, как в крепости... Калужанин в той поре по Чусовой на струге плыл. Торопил мосоловский приказчик караван по вешней воде доставить до Твери. Под тяжкой железной кладью коломенки грузно осели в воду. Тяжко на душе парня. Глядя на резвую струю, он то лихие песни пел, то угрюмо отмалчивался. Никто не знал, что у него на душе. Лихо пронеслись мимо первого камня-бойца. Коломенки, словно ножом по кромке, махнули по краю бездны и миновали страшное место. Глядя на беснование струн у скал, парень подумал: "Ну, погоди, хозяин, отблагодарю тебя за обиду!" И только подумал, как шум и кипень снова с большой силой понеслись навстречу. Вдали в дымке серебристых брызг показался камень "Разбойник". "Вот когда приспела пора!" - решил калужанин и незаметно для глаза шевельнул потесью. И разом зашумело, как на великой мельнице, затрещали лесины, загрохотало железо. Коломенка грудью ударилась о скалу и, захлебнувшись, стала погружаться в кипучий бурун... Неделю спустя о несчастье на Чусовой доложили Мосолову. Ссутулился, потемнел он и все спрашивал: - А калужанин выплыл? - Неведомо, хозяин! - Ах, стервец, набедокурил, разорил и от плетей ушел. Да как он смел! И добра очень жаль Мосолову, но горше всего то, что калужанин ушел от расправы. Утоп ли парень или сбежал в синие леса, ему было безразлично. Главное, безнаказанно погибло хозяйское добро. "И Демидовы порадуются, это к выгоде им! Мое сгибло, а их железо вверх в цене потянет! Эх!" - хмуро подумал Иван Перфильевич. Мрачный и расстроенный, заводчик ходил по Косотуру. Верный холоп Мосейка - и тот боялся подступиться к Мосолову. Вскоре и совсем слег от неудачи хозяин. Недолго он пролежал в постели. В одно утро в доме вдруг необычно захлопали двери, засуетились и запричитали бабы. Мосейка вошел в спаленку хозяина и попятился. Высоко задрав бороду, Мосолов лежал с выпученными глазами. В углу жались стряпухи и плакали. - Нишкни! - очухался и сердито топнул Мосейка. - Что тут приключилось? - Умер хозяин! Легко ступая на цыпочках, приказчик подошел к хозяину и заглянул в остекленевшие глаза. - Выходит, не сдюжало сердце от обиды! - прошептал он и покачал головой. - Эх, Иван Перфильевич, разве мало коломенок на Чусовой гибнет в полную воду! Пожалковал одного струга!.. Три дня спустя похоронили Мосолова на новом погосте под Косотуром. Могильщик, утаптывая могилу, угрюмо обронил: - Злой хватки жил человек и сгиб от злости, что не довелось расправу над крепостным учинить. Хват и смел парень, жизни своей не пощадил, а отблагодарил хозяина за крестьянские муки. Э-эх!.. 9 Время было военное: в эти годы Россия вела победоносную войну с Пруссией. День и ночь уральские заводы отливали пушки, мортиры, ядра, ковали для отечественной конницы булатные клинки. Отлитые умельцами-мастерками на Каменном Поясе пушки громили врага в Пруссии. Русские войска, предводительствуемые фельдмаршалом Петром Семеновичем Салтыковым, 1 августа 1759 года в решительной битве под Кунерсдорфом разгромили пруссаков. Король Фридрих II едва спасся бегством. Сорок гусаров - телохранителей короля были почти все изрублены казаками; король ускакал: в трусливом беге он потерял свою шляпу с султаном. Казаки подобрали ее и доставили русскому генералу. В ночном убежище, в разгромленной казаками деревушке Этшер, в хибарке без окон и дверей, при свете огарка король писал своему брату в Берлин: "Наши потери очень значительны: от армии в 48000 человек у меня вряд ли осталось 3000. Все бежит, и у меня нет больше власти над войском. В Берлине хорошо сделают, если подумают о своей безопасности. Жестокое несчастье, я его не переживу! Последствия битвы будут хуже, чем сама битва; у меня больше нет никаких средств, и скажу без утайки, я считаю все потерянным. Я не переживу погибели моего отечества. Прощай навсегда". В сентябре 1760 года русские взяли Берлин. Все говорило об окончательном и непоправимом поражении Пруссии. Весь мир с удивлением приглядывался к России: "Что за страна?!." Между тем в Санкт-Петербурге назревали события, которые должны были изменить многое. Царствующая императрица Елизавета Петровна давно уже чувствовала себя усталой и больной. Придворные интриги, чрезмерные излишества, неумеренность в еде и напитках преждевременно состарили эту еще не так давно красивую, цветущую женщину. Лейб-медик Фукс приходил в отчаяние от нескрываемого пристрастия Елизаветы Петровны к тяжелой и обильной пище. Царица любила щи, буженину, кулебяку, гречневую кашу, от чего стан императрицы грузнел, расплывался; давала о себе знать изрядная одышка. Бессонные ночи, пристрастие к сладким винам ускорили развитие болезни. В конце 1761 года страдания Елизаветы усилились: на ногах открылись незаживающие раны, они кровоточили, с каждым днем учащались истерические припадки. Но до последних дней императрица веселилась на придворных балах и продолжала невоздержанную жизнь. В сумрачный осенний день октября ее настигла внезапная слабость. Теперь поневоле она целые дни проводила в опочивальне. Здесь в редкие часы душевного оживления больная императрица принимала министров, выслушивала их доклады, отдавала распоряжения. В спальню Елизаветы допускались только редкие избранники. Но и тут она не отказалась от старых привычек: окружила себя болтливыми по-сорочьи шутихами. Нередко перед царицей выступал со своими ариями знаменитый итальянский тенор Компаньи или потешал ее своими легкомысленными остротами комик из императорской труппы. Будучи больной, императрица не могла все же оставить своих привычек. В продолжение многих часов, лежа в постели, она рассматривала разные ткани, любовалась их цветом, узором. В эти минуты в ней с прежней силой вспыхивало былое кокетство, и тогда из обширных гардеробных, где висели тысячи разнообразных нарядов, ей приносили пышные платья, драгоценности, и она с упоением разглядывала их. Горестный вздох вырывался из груди при одном воспоминании о былых днях... В последние месяцы прикованная к постели царица жила под вечным страхом пожаров. Ей беспрестанно казалось, что огонь охватывает деревянное здание дворца и она сгорает живой в бушующем пламени. Теперь, в эти дни мнимого выздоровления, Елизавета торопила Растрелли с окончанием постройки Зимнего дворца. Но архитектор требовал денег, а казна была пуста. Императрица выразила желание, чтобы хоть большая церковь во дворце была готова к весне, а также чтобы приготовили для нее пять-шесть покоев: сделали в них паркеты, позолотили лепные потолки, украсили стены. Растрелли принялся за работу... Увы! Все оказалось напрасным. 12 декабря императрице вновь стало весьма плохо, открылось сильное кровохарканье. Придворные врачи, собравшись на консилиум, были подавлены тяжелым положением больной и пустили ей кровь. Это принесло царице облегчение. На радостях Елизавета повелела освободить из тюрем большое число арестантов. В надеждах на улучшение здоровья прошло десять дней, и вдруг снова у императрицы началось сильное кровотечение горлом. Час от часу становилось все хуже. Было очевидно: царица доживает последние минуты. Вскоре началась долгая, мучительная агония, и только на исходе другого дня Елизавета Петровна скончалась... На российский престол вступил наследник Петр Федорович. Новый император немедленно послал курьера к прусскому королю Фридриху, извещая его о своем дружественном расположении. Вслед за тем по указу царя русские прекратили военные действия и спешно оставили Пруссию. Летом 1762 года два мужика из села Покровского, приписанного еще при царе Петре Алексеевиче к Нижнетагильскому заводу, по торговым делам пришли в Невьянск и тут, толкаясь на базаре, наткнулись на бродягу подьячего. Хитроглазый козлобородый ярыжка, насквозь провонявший чесноком и водкой, заманил крестьянишек в кабак и там за штоф хмельного одарил их копией указа государя Петра Федоровича. Указом этим, помеченным 29 марта 1762 года, повелевалось: "Всем фабрикантам и заводчикам... отныне к их фабрикам и заводам деревень с землями и без земель покупать не дозволять, а довольствоваться им вольными наемными по паспортам за договорную плату людьми..." С драгоценной грамотой вестники поторопились в родное село. Вечером, когда с полей вернулись мужики и женки, ударил набат. Встревоженные поселяне сбежались на площадь. Прибрел священник церкви Покрова, его заставили огласить грамоту. После жарких споров и криков сход признал, что, по смыслу царского указа, им можно "отбыть от заводских работ". "Но как тут быть? Как узаконить сие?" - раздумывали крестьяне, и порешили они отправить выборных к верхотурскому воеводе и просить его записать их за Богоявленским монастырем. В подкрепление своей просьбы они снарядили обоз с приношениями. Со всего сельца собрали мед, сало, холсты и золотишко и поехали по стародавней глухой дороге в Верхотурье. Заглох рубленый древний русский городишко, отшумела в нем былая бойкая торговая жизнь, закрылась таможня, окрестные подвластные воеводе крестьянишки отошли под заводскую руку. Заводчики обрели невиданную силу: они закабалили мужиков, заставили их работать на себя, нерадивых сами судили и наказывали, весь торг шел через заводчиков, их приказчики выжимали из крестьян последнюю силу и достатки, сами наголо стригли приписных, оставляя им пост и молитву да загробную жизнь. Воевода же и носа не смел сунуть в приписные села. Заводчики, как коршуны, зорко стерегли свою добычу. Захирел, оскудел воевода, в забвение отошло былое привольное и сытное кормление. Не до соболей и не до медов было воеводе, только-только свести концы с концами. Толстая воеводиха стала ныне костиста, желчна и все дни с раннего утра корила супруга, что заел ее жизнь. Но и сам воевода не цвел: изрядно отощал, кафтаны пообносились, лари с добром опустели, отошли в прошлое пирования и величания. Никто не чтил по доброй старинке воеводу. Вот и живи тут! И вдруг в счастливый день наехали челобитчики из Покровского села и прибыли не впусте, а навезли дары воеводе. Воспрянул он духом, приосанился. Дары принял, над крестьянишками для прилику поломался - без того нельзя: почитание забудется. Сверил воевода копию указа с подлинным - бродяжка-подьячий оказался дотошным: все было списано буква в буквочку. Знал воевода, что царский указ дан был императором Петром Третьим, чтобы успокоить начавшиеся волнения среди приписных крестьян, но вскоре потерял силу. Однако об этом он промолчал. Не повестил челобитчиков он и о другом: умер к той поре от "геморроидальной колики" несколько месяцев процарствовавший государь Петр Федорович, и на престол вступила его супруга императрица Екатерина Алексеевна. Знал понаторевший в делах воевода: чем больше мути, тем богаче пожива. И сильно - ой, как сильно - хотелось досадить ему Демидовым, не ломавшим перед ним шапки, обходившим его во всем! Но и то ведал воевода, что хитры и мстительны Демидовы, и потому он решил вести дело осторожно, тихо. Так, глядишь, и дело затянется, и заводчики притихнут, и он обойден не будет! Воевода принял от крестьян челобитную и посулил дать ей законный ход. Но, осторожности ради, дабы приписные не прельстились на возмутительство, присоветовал им до разбора жалобы ехать на завод и приступить к работе... Ходоки вернулись на село с радостной вестью: указ царский оказался верен, и обещал воевода заступу перед заводчиками. "Выходит, не вправе Демидовы понуждать к отработке", - рассудили приписные, и указ о запрещении заводчикам покупать к их заводам деревни обмыслили как дарование воли. А обмыслив так, покровские крестьяне наотрез отказались перед приказчиками Нижнетагильского завода робить на хозяина, побросали лесные курени, шахты, домницы и вернулись по домам. Новая беда настигала Никиту Акинфиевича Демидова. Только-только улеглось возмутительство приписных приисетских селений. После немалой смуты Маслянский острожек, ставший оплотом восставших, был взят, и приписные крутыми мерами были приведены к покорству. Ныне же вновь поднималось грозное движение. В сентябре примчался нарочный с Ревдинского завода с недобрыми вестями: и там бежали с работы приписные крестьяне Аятской слободы, отданные заводу Никиты Демидова еще царем Петром Алексеевичем. Наконец прекратили работу слободы, приписанные к Верх-Исетским заводам. Волнение постепенно разрасталось и в разное время охватило многие заводы, села и слободы. Началось восстание среди приписных Вознесенского и Камского заводов, лежавших в глубине Башкирии. Крестьяне, приписанные к Вознесенскому заводу, побросали работу и, приделав к шестам ножи и копья, бежали. Брожение среди приписных достигло Соликамских и Чердынских волостей. Измученные непосильной трудовой тяготой, соликамцы и чердынцы кричали заводским нарядчикам: - Подати мы платить будем, а в заводские работы не идем!.. Всюду, даже в Казанской провинции, широкой волной поднималось могучее народное движение. Среди заводских мастерков - ковалей, литейщиков, доменщиков, рудокопщиков, жигарей - было много потомков пришлых и беглых людей, осевших на Каменном Поясе. Деды и отцы пребывали на работе в демидовских заводах, но внуки их не считали себя кабальными, крепостными. И в дни, когда кругом пошла шаткость, они потребовали у заводчиков уравнять их с приписными. Хотели эти люди хорошей доли: отработав подушный оклад, за труд они ждали справедливой оплаты. Демидовские приказчики доводили о них хозяину: "Мастеровые и работные люди не чувствуют того, что они вечно узаконенные и что об них высочайшими указами повелено в работу употреблять равно как крепостных купленных". Горные правители и заводчики теряли голову. Строгие указы следовали один за другим; по дорогам продвигались воинские команды, они занимали заводы и чинили расправы... Только что вступившая на престол императрица Екатерина Алексеевна поручила усмирение приписных крестьян генерал-квартирмейстеру князю Вяземскому. Перед тем он только что вернулся из-под Вязьмы, где, не щадя ни старого, ни малого, подавил восстание крепостных князя Долгорукова. Жестоко и решительно он расправился с плохо вооруженными крестьянами. Своими стремительными действиями и крутым нравом князь Вяземский пришелся весьма кстати молодой императрице, искавшей среди дворянства преданных людей. Генерал-квартирмейстер был жестокий крепостник и черствый сердцем человек. Благоденствия дворянства он ставил превыше всего. Худощавый, с продолговатым лицом и большими серыми глазами, он походил на стареющего, злого и жадного хищника. 6 декабря 1762 года императрица приняла князя Вяземского, милостиво обошлась с ним и вручила ему особую инструкцию о расследовании волнений на Урале. Прежде всего вменялось генералу заставить всех приписных немедленно приступить к работе. Если крестьяне тотчас не примутся за работу и будут противиться, то "огнем, мечом и всем тем, что только от вооруженной руки произойти может", привести их к послушанию. При приведении приписных к покорности поручалось князю деликатно, потихоньку разведать, не было ли среди сельского духовенства таких священнослужителей, которые подстрекали народ к возмущению; не было ли также среди народа ходящих по рукам тайно письменных подложных указов, кто их сочинитель и распространитель. Виновных в сем вменялось генералу наказывать безотлагательно, без всякой пощады и по своему усмотрению ссылать в вечную каторжную работу. Беседа длилась долго. Князь Вяземский обнадежен был милостивыми обещаниями. Даже донесения царица разрешила присылать непосредственно ей... Императрица держалась осторожно и советовала князю отличать тех крестьян, которые были введены в заблуждение самими заводчиками или их приказчиками. Получив наказ царицы, князь Вяземский немедленно отправился в дальний путь - в Казань, где, собрав нужные сведения, должен был начать объезд заводов Каменного Пояса. Стояли жестокие декабрьские морозы. Закутавшись в теплую дорожную шубу, князь в сопровождении одного секретаря, в кибитке, запряженной тройкой, скакал на восток. Мелькали утонувшие в глубоких снегах деревушки. Встречные мужики в рваных зипунах и лаптях при виде лихой тройки испуганно уступали дорогу; во всем чувствовалось уныние, приниженность, проглядывала безысходная нужда. Даже во встречных уездных городишках видна была та же убогость. Ни бедных деревушек с жалкими курными избами, ни убожества российских городов - ничего этого не хотел видеть торопившийся на восток генерал-квартирмейстер. В начале февраля княжеская тройка примчалась на прикамский Ижевский завод графа Шувалова. Всех отказавшихся от работы генерал наказал сурово, устрашающе. Всю зиму ловили беглых, не щадили ни старых, ни малых. Князь Вяземский побывал на заводах Гороблагодатских казенных, Гурьева и Турчанинова. В теплой собольей шубе, на сытых сменных конях, он неутомимо двигался на север и в конце марта, словно погоняемый ветром, примчался в Соликамск. Маленький бревенчатый городок с древними старорусскими церквушками встал перед ним, как Китежград. Князь умилился нетронутой старине, диковинным церквушкам, древнего письма иконам и хлебосольству заводчиков. Казалось, сюда - в лесистый, засыпанный снегами, отрезанный в летнюю пору болотами край - забилась в поисках спасения древняя, кондовая Русь. Приписные чердынских и соликамских волостей по осени успокоились и работали на заводах. Но и тут генерал выслал воинские команды для наказания провинных и приведения всех в безусловную покорность. Нерадивым и сердобольным начальникам команд не давал спуску. Всю зиму свирепствовал князь, перепорол тысячи людей, сотни сослал на каторгу. Меж тем надвигалась весна. Подули теплые ветры, зашумели вешние воды. На север потянулись перелетные птицы. Вяземский переждал половодье и с первой дорогой пустился в новый объезд заводов. В начале июля он двинулся на Кыштым. Никита Акинфиевич давно поджидал знатного гостя. Для князя обладили новые хоромы. Широкие окна глядели на пруд. За ним простирались синие горы, зеленые леса. Подле, как чистые босоногие юницы, шумели белоствольные березки, разодетые нежной свежей листвой. В хоромах было уютно, чисто, стены обиты штофом, горницы обставлены диковинной витой мебелью. Мягкие бухарские ковры заглушали шаги. На кухне отменные повара готовились усладить князя своей стряпней. Для постельничьих услуг отобрали красивых девок, и сам Никита Акинфиевич учил их деликатному обхождению и услужливости. Приказчикам были выданы жалованные кафтаны, длинные до пят, обшитые серебряным позументом. Иван Селезень обрядился в синюю тонкого аглицкого сукна поддевку и гамбургские сапоги со скрипом. Черная цыганская борода была расчесана и развевалась парусом, когда он носился по заводу. Похватанных в Маслянском острожке и сибирских слободах возмутителей держали в колодках, в подземном заточении, а пощаженные приписные отбывали маяту по лесам да рудникам. Из самого Екатеринбурга впереди князя мчали демидовские дозорные. Знал Никита Акинфиевич, когда нагрянет санкт-петербургский генерал. В жаркий полдень на сибирской дороге показалась тройка. Величавый, дородный Демидов, с лентой через плечо, на крыльце поджидал князя. Со ступенек через весь заводский двор бежала устланная коврами дорожка. Когда тройка остановилась у подъезда, Демидов сошел вниз и предупредительно встретил гостя. Оба учтиво и церемонно раскланялись. Хозяин повел генерал-квартирмейстера в столовую палату, где поджидал накрытый стол. Князь был удивлен роскошью, окружавшей его. Золото и хрусталь искрились на столе. В зале зеленели широколиственные пальмы, редкие китайские вазы тешили взор. Но более всего поразил санкт-петербургского вельможу роскошный демидовский обед. Вышколенные холопы бесшумно прислуживали за столом, подавая самые изысканные блюда и вина. "Вот-те и мужик во дворянстве! - с любопытством разглядывал Демидова князь. - Отцы щи лаптями хлебали, а внук в светском этикете толк разумеет". Взор князя привлекла анненская лента. Он и сам не имел столь высокой награды и потому среди любезностей, любопытствуя, спросил: - Позвольте узнать, сударь, когда и кем ваши заслуги отмечены высоким кавалерственным званием? - По устам Вяземского блуждала лукавая улыбка. Демидов расправил плечи, сияя перстнями, бережно огладил ленту. - Сия награда возложена на меня покойным его величеством императором Петром Федоровичем! - со сдержанным достоинством сказал он. Князь смущенно опустил глаза, с минуту тянул пламенеющее в хрустальном бокале вино, потом отставил его и с хитринкой спросил хозяина: - А ведомы ли вам, сударь, указы ее величества государыни императрицы относительно наград покойного государя? Никита Акинфиевич слегка побледнел и, чтобы скрыть волнение, провозгласил: - Выпьем во здравие нашей пресветлой матушки-царицы! Высокий, широкоплечий, он встал, торжественно поднял бокал над головой: - Виват! - Виват! - вскричал, поднимаясь, князь. В душе Никита Акинфиевич был возмущен: "Кто смеет Демидовым в их вотчинах делать попреки и посрамления, да еще при холопах? Добро, что князь - гость, а другому несдобровать бы!" Однако Демидов замкнулся в себе и на все щекотливые вопросы отвечал уклончиво. За окнами простиралось голубое небо. Листва на деревьях была бурая, сухая, опаленная копотью. Завод дышал ровно, ритмично. Прислушиваясь к шуму водяных машин, хозяин предложил гостю: - Позвольте потешить вас роговым оркестром. - Как! В сих отдаленных местах роговая музыка? - поразился князь. Демидов сделал знак холопу, тот подошел к двери и распахнул ее. Генерал-квартирмейстер не верил глазам: вошли музыканты, разодетые в полукафтаны зеленого цвета, отделанные золотым позументом, в треугольных шляпах с плюмажем из белых перьев. - Батюшки! - поразился князь и насторожил ухо, когда раздались нежные, приятные звуки. Музыканты не сводили напряженных глаз с развернутых нот, которые держали мальчонки, одетые под казачков. Гость упивался музыкой и отхлебывал малыми глотками пахучий аликант. - Не хуже оркестра графа Нарышкина! - Может, песенников позвать, ваше сиятельство? - спросил польщенный вниманием Демидов. - Девок красивых! - лукаво смеясь, попросил князь. - Будет! - отозвался Никита Акинфиевич и захлопал в ладоши. Шумно вбежали в цветных сарафанах песенницы. Они стали в полукруг и чистыми, ласковыми голосами начали величание... Князь охмелел. Он разглядывал девок и от удовольствия крутил головой: - Хороши певуньи!.. Породистое, крупное лицо Демидова сияло от удовольствия. Поглядывая на захмелевшего генерал-квартирмейстера, он удовлетворенно думал: "Ништо, и этого зверя приручим!" Спустился благостный июльский вечер. Синий полог неба потемнел. А из барских хором все еще лилась роговая музыка да слышались задушевные песни демидовских холопок... На другой день князь пожелал осмотреть литейную. В темном закопченном цехе, как тени, бесшумно двигались горновые. Чумазые, обросшие, они напряженно смотрели на домну - поблескивали только белки. Впереди, с ломом в руке, стоял хмурый, с опаленными бровями и бородой старик горновой. Князь с тайной тревогой взирал на молчаливых работных; их угрюмые лица не предвещали ничего хорошего. Вяземский уловил тяжелый взгляд одного из рабочих, и ему стало не по себе. "Такого и плетью и каторгой не сломишь!" - подумал он и вспомнил всех работных, с которыми ему довелось встречаться. Эти люди были особой статьи. Замученные на непосильной работе, всегда голодные, они не сдавались даже под плетью. Только лютая злоба росла и кипела в их груди. Они были по-своему горды, презрительно отворачивались от барских подачек. Как только в "доменном дворе" появился князь Вяземский в старом мундирчике и без парика - предостерег Демидов, как бы от искры не вспыхнули локоны, - все притаилось. Хозяин зорко оглядел литейную, поманил к себе мастера Голубка - старейшего литейщика. - Как, готово к пуску? - спросил его Никита Акинфиевич. - Готово, батюшка, вас только и поджидаем, - поклонился старик. В земляном полу шли канавки, тут же темнели вдавленные в землю формы для ядер. От домны струился нестерпимый зной. Слышно было, как там, за кирпичной кладкой, все клокотало, бурлило, словно в чреве чудовищного животного, готового испепелить своим жаром все окружающее. Свежим пятном на домне выделялась летка, замазанная огнеупорной глиной. Мастерко голосисто закричал: - Э-гей! Начинай! Хмурый горновой широко размахнулся ломом и со всей силой ударил в летку. На месте удара глина мгновенно засияла светло-оранжевыми бликами. Горновой, торопясь, наращивая силу, раз за разом ударял в летку. Глина порозовела и вдруг вспыхнула алым пожаром. Старик ударил в последний раз и, бросив лом, отбежал прочь. Демидов, ухватив князя за рукав, крикнул: - Поостерегитесь! Из пролома вырвался сноп сокрушительного слепящего огня, вслед за ним хлынула струя тяжелого пламени. Гневно урча, разбрасывая мириады ярких звезд, раскаленный чугун поплыл из летки и устремился в канавку. Мастерко Голубок, ловко направляя струю, наполнял формы. Стреляя огненными брызгами, взрываясь там, куда попала влага, лава покорялась маленькому, тщедушному старичку, который, как волшебник среди адского зноя, снопа искр, невозмутимо делал свое мудреное дело. Прошло немного времени, и расплавленный металл разлился по формам, слепящий отсвет перешел в багровый, и чугун, все еще поблескивая звездами, стал подергиваться сизой пленкой. Чад густым облаком плавал над формами. Князь Вяземский, ошеломленный виденным, ослепленный багровым заревом, закрыв лицо руками, с досадой процедил: - Поганое ремесло! Идем отсель, задыхаюсь от газов... Демидов повел его на свежий воздух. На дворе сияло июльское солнце. У плотины в тростнике крякали утки. С гор понизью проструился свежий ветерок, обдал лица. Генерал вздохнул полной грудью и сказал Демидову: - Вот так пекло! Из-под навеса выбежал мастерко: он добрался до бадейки с водой, склонился и стал жадно пить. По его истощенному лицу струился грязный пот, и мокрая желтая бороденка походила на изжеванную мочалку. Князь подошел к нему и, стараясь быть добродушным, крикнул: - Дедушко, давно ты тут? Старик оторвался от бадейки, утер бороденку, прищурился на генерала. - Годков сорок проворю у домны. Поробил на своем веку! - весело отозвался он. Поражаясь его неунывающему виду, князь осторожно спросил: - А заработок-то велик? - Все тут! - показал мастерко на прожженную рубаху и порты, покрытые старым кожаным фартуком. - Пятак на день! Демидов взял князя под руку и, показывая в синее небо, сказал: - Глядите, ваше сиятельство, утята летят. Охоты у нас ноне знатные! Вяземский не отозвался, угрюмо о чем-то задумался... Однако на этом он не угомонился. На третий день пожелал побывать в шахте. Как ни отговаривал его Никита Акинфиевич, он настоял на своем. Князь и Демидов обрядились в рабочую одежду; приказчик Селезень провел их к лазу. Хозяин полез первым: под его тяжелыми сапогами заскрипели тонкие перекладины лестницы. Внизу темнела молчаливая бездна; по стенкам предательски сочилась вода. Вверху шевелилось черное грузное тело приказчика. Вяземский спросил: - Глубоко тут? Снизу раздался насмешливый голос Никиты: - Верная могила! Коли сорвешься - пропал. Может, вернетесь, ваше сиятельство? Вместо ответа князь заворчал на Селезня: - Побережливей! Не толкни меня... Приказчик затаил дыхание, выждал, когда генерал опустится ниже. А бездне не было конца. Слабый огонек в лампе глядел тусклым глазком и не отгонял тьмы. По сторонам звучала капель, ноги скользили по слизи. "Нет, глупо решил. И к чему самому лезть в пасть демону?" - укорял себя князь. Но любопытство и желание написать обо всем государыне заставляли его терпели