ржку заводского хлеба. Гонца накормили, напоили, хозяин ушел в горницы и вскрыл пакет. Берг-коллегия наставляла Демидова быть послушным законным требованиям Татищева, писать ему доношения, а кроме всего прочего, особых указов себе, Демидову, от коллегии не ожидать. Кровь бросилась в лицо Акинфию, он хватился за кресло, балясины кресла под злой и могучей рукой хозяина хрустнули и рассыпались. Демидов ожесточенно изорвал указ и тяжелым шагом в глубоком раздумье заходил по горнице. Через два дня в Невьянске понадобился горновой камень. Татищев указал заводчикам, что Точильная гора - государственная и отпуск из нее горного камня производится только по его разрешению. Как ни вертелся Акинфий, а пришлось ему написать капитану о своей потребности в камне. Ответ последовал на третий день. Татищев сообщил Демидову: "Отписку вашу, сударь, не признаю. Белено заводчикам писать донесениями, без такового решить вопроса не могу". Еще пуще разъярился Акинфий и со злой иронией написал капитану: "Просим Вашего Величества о рассмотрении моей обиды и о позволении ломать камень". Татищев и в этот раз не уступил. "Такая честь принадлежит только великим государям, - хладнокровно ответил он и напомнил Демидову: - Оное я уступаю, полагая незнание ваше, но упоминаю, дабы впредь того не дерзили". Каждый день капитан Татищев давал о себе знать рассвирепевшему заводчику. То он настойчиво требовал "пожилые деньги" за беглых крепостных и настаивал возвратить этих крепостных помещикам, то напоминал о том, что с выплавляемого железа пора платить государеву "десятину" - пошлину по копейке с пуда. До Невьянска донеслись слухи, что капитан задумал заново обмерить земли и рудные места, захваченные Демидовыми. Но горше всего было неуклонное требование вносить пошлины за хлеб, а до тех пор дороги держались под строгим караулом. Забеспокоился Акинфий, сильно забеспокоился. "Что теперь делать? - спрашивал он себя. - Кругом заставы, а народ от бесхлебья мрет! Наделал я своей поспешностью корявых дел. Эх!" В горнице под каменными сводами гулко разносились шаги. Постепенно к Акинфию возвратилось спокойствие. В полночь хозяина разбудил Щука: в умете на большом перепутье демидовские ватажники подкараулили и перехватили татищевского гонца с жалобой на Демидова. Акинфий Никитич с помятым лицом поднялся с постели, накинул на плечи шубу и босой вышел в горницу. У порога, понурив всклокоченную голову, стоял бородатый мужик и мял в руках заячью ушанку. Завидя Демидова, мужик брякнулся на колени. - Кто послал тебя? - грозно спросил Демидов. - Невиновен я. По указу капитана... - Разоблачить! Щука с двумя дюжими холопами сорвал с мужика дырявую свитку, пимы, портки из крашенины. Гонец покорно лег на скамью, попросил жалобно: - Родимые, бейте хушь не до смерти. Повинен, мой грех; семья оголодала; за пуд ржанины понес письмецо... Акинфий сел в кресло; на холодном полу стыли ноги. Щука засучил рукава и сыромятным ремнем полосовал поверженного мужика. Тот закусил руку и молча переносил свирепое битье. На обожженном ветрами и морозами лице мужика недобрым огнем сверкали угрюмые глаза. В сенях на нашести пропел поздний кочет. Избитого гонца схватили под руки и поволокли в терновку. Прошло немало дней; январь стоял на исходе; о гонце не было ни слуху ни духу. Капитан после этого послал с доношениями еще двух гонцов, но и те словно в воду канули: как выехали из Уктуса, так и не вернулись... В конце февраля по талому снегу на Каменный Пояс приехал исхудалый Никита Демидов. Когда возок остановился перед хоромами, Никита торопливо откинул полсть, вылез и, как был, в волчьей шубе, пошел прямо к заводу. У каменных амбаров под снежной порошей лежал ворох рогож. - Для чего напасли? - ткнул костылем в рогожи Демидов. За Никитой по пятам следовал вездесущий Щука; он угрюмо пробурчал: - Бесхлебье донимает, господин. Народишко мрет, так мы в кули - и на погост. Сил наших нет... Никита погладил поседевшую бороду, посмотрел вдаль: - Так! Довоевались, сукины дети! Испороть бы тебя да Акинфия - за гордыню... Старик вошел в литейную. В полутемном корпусе народ бродил тревожными тенями. Люди исхудали, обессилели, работа валилась из рук. Завидя хозяина, рабочие повеселели, поясно кланялись Никите. Хозяин покрикивал: - Здорово, работнички! Что, натужно на бесхлебье-то? - Натужно, - согласились литейщики, - до весны не дотянем, хозяин. Перемрем! - Это еще как! Бог не выдаст - свинья не съест... Демидов из литейной прошел в хоромы. В любимой стариком мрачной горенке поджидал отца Акинфий. Никита перешагнул порог, крикнул: - Ну, натворил делов, горячая головушка? Акинфий покорно потупил глаза: - Натворил, батюшка, по своей гордыне. - То-то, - удовлетворенно перевел дух Никита. - На сей раз спущаю, а вдругорядь берегись! Со вдовства, знать, кровь горячишь. Женить надо! Эх, женить! - Батька, постукивая костылем, прошел к креслу и, не скидывая дорожной шубы, сел. - Так. - Старик горестно отжал с бороды влагу. - Так! Сын отошел к окну и ожидал, что будет. Демидов опустил на грудь голову, думал. Время шло томительно, за окном падал густой мокрый снег; в ближних конюшнях звонко ржали кони. Старик решительно встал и крикнул - по хоромам прокатился его зычный голос: - Гей, холопы, впрягай свежих коней! - Да что ты, батюшка! Утомился, да и годы не те. Куда понесет тебя? - изумленно уставился в отца Акинфий. Отец пожевал сухими губами, стукнул костылем: - Еду к капитану Татищеву! Он торопливо пошел из горницы, запахивая на ходу шубу. По каменному переходу шмыгали стряпухи, ахали: - Знать, залютовал старик. Не перекусив, опять мчит. Не быть бы беде. О-ох! - С погремухами да с бубенчиками! - покрикивал с крыльца Никита. Он стоял, опершись на костыль, и властно поглядывал на ямщиков. - Да коней впрячь лихих. Чтобы знали: едет сам хозяин - Демидов! На крыльцо вышел Акинфий: поблескивая серыми глазами, он подступил к отцу: - Батюшка, от нас до конторы капитанишки всех будет восемьдесят, а то поболе верст. Останься... - Еду! - решительно сказал старик. - Еду, не перечь. Люди мрут, час не терпит. Эй, чертоломы, убрать из-под амбаров рогожи. Жить будем, робить будем! - Демидов весело подмигнул черными глазами. Щука торопил конюхов, а сам, поглядывая на хозяина, думал: "Ну и бесище; ни дорога, ни сон, ни хворь - ничто не берет его!" К расписным дугам подвязали говорливые погремки да бубенцы. Коней впрягли сильных, проворных. Никита покрепче запахнул шубу и завалился в сани. - Шибчей гони, ямщики! - крикнул он голосисто, весело. Тройка вихрем вынесла сани из Невьянска; полетели мимо леса да увалы, из-под копыт сыпался снег, да в ушах свистел ветер. В Уктусе над заводом от пылающих домен - зарево. Звездная ночь тиха, над замерзшим прудом разносился стук обжимного молота. В рабочем поселке лежала тьма; перебрехивались псы; только в заводской конторе светились огоньки. Начальник горных заводов, несмотря на позднее время, все еще работал. Много раз просыпалась кривоглазая стряпуха, сползала с полатей, заглядывала в скважину. Капитан сидел, наклонившись над столом, и писал. В полуночной тишине поскрипывало перо; сальные свечи светили тускло. Повздыхав, стряпуха отходила от двери и снова забиралась на полати; донимал зимний сон... Сквозь дрему бабе послышались заливчатые бубенчики. Женщина открыла глаза, прислушалась: "Никак, начальство едет, а может, беси кружат, чать будет около полуночи, петуны пока не пели". В эту пору на поселке закричали полуночные петухи, а звон бубенцов да погремух не проходил, нарастал и катился все ближе и ближе... "Уж не к нам ли едут?" - встревожилась стряпуха, откинула шубу и проворно слезла с полатей. Капитан распахнул дверь и со свечой в руке стоял на пороге. Прислушиваясь, он спросил служанку: - Кто может быть в такую позднюю пору? Не лихие ли люди? - Что ты, батюшка, - торопливо перекрестилась стряпуха. - Пронеси и обереги нас, господи! У дома захрапели кони, осадили, фыркнули; разом смолкли бубенцы. - К нам, стряпуха. - Капитан вышел на середину горницы. - Иди, открывай! Наехали незваные гости... - Леший принес их в такую пору. - Стряпуха пугливо поглядела на дверь. - Добрый человек день найдет! Дверь с грохотом открылась; с клубами морозного воздуха в горницу ввалился незнакомый человек в заиндевелой волчьей шубе. У приезжего глаза - раскаленные угли. Он сгреб горстью ледяшки, намерзшие на бороде, и с хрустом бросил их под порог; крякнул: - Так, приехали! Здравствуй, господин капитан. Не чаял, не гадал такого гостя, Василий Никитич, но что поделаешь: любо не любо, а принимай. - Кто вы? - уставился Татищев на гостя. - Аль не догадываетесь? - улыбнулся приезжий; сверкнули крепкие зубы. Стряпуха пугливо разглядывала его. Гость сбросил треух, обнажилась гладкая круглая лысина; он без Приглашения сбросил шубу, располагался словно дома. - Так! - опять крякнул гость и пошел на хозяина. - Давай, Василий Никитич, облобызаемся. - Он облапил капитана и крепко поцеловал его. - Да кто же вы такой? Из Санкт-Питербурха? - не мог прийти в себя хозяин. Гость сощурил глаза: - Далеконько хватили, господин. Я сосед ваш: Демидов Никита - вот кто! Капитан недовольно подумал: "Ну и разбойник!" В сенях кто-то протопал промерзшими валенками, дверь опять распахнулась; вошел кривоногий демидовский холоп Щука. В руках он держал расписной ларец. - Неси в горенку! - распорядился Никита. - Я по делу к тебе, Василий Никитич; сынок Акинфка по молодости да по глупости бед без меня натворил тут! Высоко подняв свечу, Татищев провел Демидова в кабинет. Следом за ними вошел холоп и поставил ларец на стол. Стряпуха недовольно покачала головой: обтаявшие пимы Щуки оставляли на полу мокрый след. - Извините, у меня тесно. - Хозяин поставил свечу на стол и пригласил сухо: - Прошу садиться. Демидов оглядел хозяйскую горенку. - Да, незавидно живете... Ты, Щука, скройся! - приказал он холопу. В комнате остались двое: хозяин да гость. Татищев выжидательно смотрел на гостя. Демидов молча смотрел в землю: собирал мысли. После длительного раздумья прервал молчание: - Так! Беда, Василий Никитич, приключилась. Положим, сынок по горячности натворил, но что кругом делается, поглядите! Неожиданность потеряла остроту. Татищев плотней уселся в скрипучем кресле, построжал: - Почему насмехаетесь над государственными указами да грабите казенные заводы? Демидов вскинул жгучие глаза: - Что вы, Василий Никитич, помилуй бог. Да разве ж можно такое? Тут ошибка вышла... Я вот что вам скажу: виновен сын мой. Так! Но посудите сами, кто заставы учинил да хлебушко не пущает на мои заводы? - По моему указу учинено это, - решительно сказал капитан, поднялся и заходил по горнице. - Так! Об этом нам ведомо, - по привычке погладил бороду Никита. - Но что из того выходит, господин капитан? Вот что: народ отощал, мрет. Помните, Василий Никитич: всякому терпению приходит конец. Что будет, ежели изголодавшиеся холопы и приписные мужики поберут колья да прибьют Демидовых, а после того на казенные заводы тронутся да почнут крушить их? Бунт ведь? Так! А царь-государь об этом узнает да спросит: "А кто причина того возмущения? Кто возмутители?" Вот тут, господин капитан, и подумайте. Так! Демидов сгорбился, смолк. Татищев хотел спорить, но внезапно мысль обожгла его. "А ведь и впрямь, прав Демидов: с голода человек все может сделать, что тогда будет?" Овладев собой, капитан сказал строго: - Ничего не будет. А кто беззаконие чинит, о том разберут. Демидов забарабанил по столу крепкими ногтями: - Так... В шандалах оплыли свечи, было далеко за полночь, когда Демидов поднялся; пламя свечей заколебалось; гость поклонился. - Договорились и не договорились. - Голос Демидова звучал устало и глухо. - Пора и в обратный путь. Капитан не стал удерживать; взял шандал с оплывшей свечой и вышел провожать гостя... "Вот человек! Сколько силы и ума, - с удивлением подумал Василий Никитич о Демидове, - трудненько будет с таким тягаться!" Вдруг он вздрогнул: заметил на столе забытый гостем зеленый ларец. Любопытствующий хозяин приподнял крышку. Ларец доверху был наполнен серебряными рублями. "Это что же? Подкуп!" - вскипел Татищев и проворно выбежал в переднюю. - Вернуть! Вернуть! - закричал он стряпухе, и та, накинув платок, выбежала на мороз. Через минуту вошел сияющий Никита. - Аль передумали по-хорошему, Василий Никитич? - весело начал он и осекся. Строгие глаза капитана сердито смотрели на заводчика. - Как вам не стыдно! - горько вымолвил он, вручил Демидову его ларец, круто повернулся и удалился в комнату. Никита смущенно опустил хмурые глаза, засопел, потоптался и медленно пошел к выходу. - Гордец, великий гордец твой хозяин! - укоряюще сказал он стряпухе. - Ну да ладно, видали и таких! Садясь в сани, Демидов люто подумал: "Похрабрись у меня! Не я буду, коли этого гордеца не выживу с Камня!" Ярко светили звезды, поземка улеглась, глухо шумел близкий бор. Стряпуха закрылась на запоры и взобралась на полати. Сквозь сон убаюкивающе прозвучали бубенчики и постепенно затихли вдали. "Унесло иродов!" - довольно подумала стряпуха, плотнее завернулась в шушун и захрапела на печи. Время шло, а Татищев не снимал дорожных застав. Правда, темными ночами демидовские обозы добирались все же по тайным заимкам до заводских амбаров и сгружали зерно, но терпеть больше не было мочи. На семейном совете решили отправить царю Петру Алексеевичу челобитную на Татищева. В той жалобе Демидов писал, что капитан ничего не смыслит в рудных делах и мешает ему, верному царскому слуге, развернуться на Каменном Поясе. "Погоди, я тебе прищемлю хвост!" - грозил Демидов и с нетерпением ждал гонца с ответом от царя. Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, старик с раннего утра обходил домны, мастерские, амбары, во все вникал сам. Но и в жарких хлопотах никак не мог забыть он своего врага Татищева. В эту нудную пору, словно чтобы обрадовать старого заводчика, явился к нему неожиданно приписной мужик Софрон Согра и принес невиданный минерал Бродил он по речке Тагилке и напал на чудную горку. В срезе ее Согра заметил странный блеск. Приписной заинтересовался неведомой горной породой и выломал кусок. По виду он напоминал вываренное мясо, у которого отделялись тонкими нитями волокна. Никому не сказав о своем открытии, замкнувшись в избе, он долго с женкой возился над таинственным минералом и еще большему диву дался: из найденных волокон можно было ткать, плести. Обрадованный Согра поспешил к Демидову. - Ходил я, батюшка, по речке Тагилке, и погляди, что отыскал! - протянул он заводчику завернутый в тряпицу поблескивающий, ослепительной белизны камень. Демидов недоверчиво взял в руку минерал. - Что за находка? - удивился он и стал внимательно разглядывать ее. Глаза его постепенно разгорелись, морщины разгладились. Большим корявым ногтем Никита стал ковырять поданный камень, и тот рассыпался на мягкие охлопья. - А ты, батюшка, его молотком постучи и погляди, что только будет! - предложил Согра. Никита взял молоток и стал колотить по куску. Минерал под ударами распушился на тончайшие шелковые нити. - Ты гляди, что творится! - удивленно рассматривая волокна, сказал Демидов. - Будто и впрямь куделька, мягка да шелковиста! - И я так мыслю, хозяин! Как лен, эта куделька горная на пряжу годна! - пояснил приписной. - А ты откуда знаешь, что сей минерал на пряжу гож? - спросил его Никита. - Женка полотенца соткала. Гляди, хозяин! - Согра вытащил из-за пазухи кусок холстины. - Вот оно сроблено из такой кудельки! - ответил приписной. Вместе с Согрой заводчик отправился на место находки и был весьма поражен, когда неподалеку от Невьянска увидел целую гору из чудесного минерала. Никита жадно хватался за камни, разбивал их молотком, пушил на волокна. - Моя эта горка! Моя - с жадным огоньком в глазах выкрикивал он и торопил погрузить каменную кудельку в возок. На другой день Никита настрого наказал Софрону прислать свою старуху. Он внимательно допросил ее и приказал отвести амбар для тайной работы. Крестьянка оказалась толковая, сметливая. Она старательно отколотила камень, промыла и оставшиеся тонкие волокна пустила в дело. Чтобы лучше ткалось, старуха добавила в горную пряжу льна и слегка смочила маслом. В неделю старуха Согры соткала и поднесла Демидову скатерть. - Хоть скатерть эта, батюшка, и не" самобранка, но заветная она: в огне не горит и всегда новенькая! Гляди, кормилец! Старуха проворно взмахнула скатертью, и не успел хозяин ахнуть, как мастерица бросила ее в огонь. Демидов снова диву дался. Полотно из горной кудели не горело, оно накалялось и от накала белизной своей стало чище выпавшего снега. Выгорели в нем только лен да масло и грязь! - Дивная скатерка! Ой, до чего дивная! - никак не мог успокоиться Никита. То, что горная куделька не горит в огне, приводило его в неописуемый восторг. Давно уже так не радовался Демидов. "Вот и подарочек царю!" - подумал он и стал собираться в дорогу. - Ты бы, батя, на заводе побыл, а я поехал бы в Санкт-Питербурх, - просил отца Акинфий. Никита и слушать не хотел, только руками замахал: - Да ты что! С Татищевым тягаться не шутка. Умен! Хитер! Нет уж, сынок, сам доберусь! Видно, не скоро ответ на челобитную придет. В дорогу заводчику отобрали лучшие сибирские меха, серебро, уложили в сундуки и на сундуки навесили крепкие замки. Особо осторожно упрятали в укладку скатерти, рукавицы и кружева, сработанные из горной кудели. По приезде в столицу Никита вырядился в лучшее платье и поехал к Меншикову. Князь переехал к этому времени в просторный дворец на Васильевский остров. У ворот дворца толпились приставы, стража, во дворе у коновязи ржали кони. Когда княжеский холоп ввел Демидова в покои, у того глаза разбежались. Покой был крыт китайским штофом, мебель замысловатая с бронзою, кругом в простенках сверкали большущие зеркала. Никита тревожно подумал: "Да-а, зажил нынче Данилыч! Не зазнался бы!" Однако сам князь вышел навстречу гостю. Меншиков изрядно потолстел, появился второй подбородок, у глаз легли морщинки. Одет был Александр Данилович в блестящий мундир, на котором сияли орденские кресты и звезды, в руках он держал трость с бриллиантовым набалдашником. Князь остановился, с минуту молча разглядывал гостя, всплеснул руками: - Никита! Каким ветром занесло? - Да с Каменного Пояса, - потянулся целоваться Демидов. - Ах, желанный гость! - Меншиков весело прищурился, хлопнул Никиту по спине. - А соболей много приволок? Я ведь ноне женатый. Жену обряжать надо! "Ишь хапун какой, - подумал Демидов. - Богатств, поди, и без того не оберись, а все мало". - Как же, приволок, Данилыч. Ух, какую я рухлядь-то добыл! Никогда такой не видели в Санкт-Питербурхе! - ответил Демидов. - Вот удружишь! Данилыч взял Никиту под руку. - Ну, чать, не байки рассказывать прискакал издалека, а за делом? Знаю твою повадку! Демидов поклонился слегка, хозяин не дал раскрыть рот: - Дела потом, а ноне - ты гость. Идем к хозяйке! Меншиков провел Демидова через вереницу горниц, и все-то они были крыты или штофом, или бархатом, одна была отделана вызолоченной кожей. Всюду сверкал хрусталь, везде бронза, невиданная мебель. В горнице, в которую привел Меншиков гостя, было просторно и светло. Рассевшись в креслах, на солнце нежились разодетые дамы. - Даша! - крикнул Александр Данилович жене. - Заводчика приволок. Вот он, бородач! Полюбуйся, богат и знатен купец! Три дамы, одетые по-чужеземному, разом поднялись и сделали книксен. Круглолицая румяная Дарья Михайловна, хозяйка, пленила Никиту смешливостью. Вся ее дутая чопорность сразу пропадала, когда она смеялась. У Меншикова при взгляде на белокурую жену глаза светились ласково; по всему угадывалось, что светлейший любил свою подругу. Не было в Александре Даниловиче прежней статности, но был он все еще проворен. Женщины окружили Демидова, и каждая тараторила свое и ждала только к себе внимания. "Руду копать да чугун плавить куда легче, чем с вельможными бабами знаться!" - подумал Никита. Ни на минуту дамы не отпускали от себя заводчика, заставляли играть с ними в фанты. Будь оно проклято, до чего все это неловко было и неприятно! Чего только они не заставляли Никиту выделывать! Помня о деле, Демидов молча покорялся причудам светских капризниц. На фантах его проштрафили и повели танцевать. "Боже, твоя воля! - с огорчением подумал Никита. - Николи с женкой такой утехе не предавался, а тут - на, выходи и пляши!" Крепился-крепился старик, под конец скинул бархатный камзол, тряхнул головой и топнул башмаком: - Коли на то пошло, давай нашу родную, русскую! Александр Данилович отвалился в кресле, за живот схватился: - Ну, давно бы так! Проштрафился и пляши! Дамы пустились вокруг Демидова в пляс. Данилыч задергал ногами, пошевеливал плечом: не стерпел сам - вскочил и пошел петушком по кругу... Ой, то и пляс был, по всем хоромам гул шел! Меншиков покрикивал: - Поддай жару!.. Эй, женка!.. Дамы плыли уточками, слегка сгибаясь корпусом то вправо, то влево, помахивая белыми платочками. Однако женщин, затянутых в корсеты, танец утомил. У дверей в горницу неприметно, один по одному, собрались княжеские холопы. Старик дворецкий, обряженный под иноземный лад, бритый, но с баками, стукал крышечкой табакерки, понюхивал табачок, головой крутил: - Лих еще наш Данилыч! Михайловна ж пава... Никита рукавом утирал с лица пот. Выйдя, притопывая, на середину горницы, в кругу женщин он ударял в такт ладошками и приговаривал: - Приуда-р-рю! Раз-зойдусь! Ухх!.. По дальним горницам загремели торопливые шаги, в дверь шумно вбежал исполин в высоченных сапогах, раздвинул холопов. Никита оглянулся и обмер: "Батюшки, царь Петр Ляксеич! Ой! Вот, старый дурак, опозорился!.." Государь загрохотал добродушным смехом, шагнул длинными шагами к креслам, - брякнули шпоры, - бросил на ходу треуголку. - С чего взбесились? - садясь в кресло, спросил он. Смущенные дамы присели перед царем в поклоне. Алексашка, утирая платком лицо, отдувался: - Ой, мин герр... Заметив благодушие на царском лице, Данилыч засмеялся. Дамы сконфузились. Демидов не знал, что делать. - Ну, с чего в пляс пошли? Меншиков махнул рукой на Демидова: - Да вот сибирский гость наехал, проштрафился, а бабы обрадовались случаю. Гляди, мин герр, бородища какая, а плясун - не дай бог!.. Никита стоял смущенный. В другом месте он непременно глубоко разобиделся бы, но, видя, что государь смеется, хозяева смеются, расхохотался и сам. Царь притих на минуту, искоса поглядывая на Демидова: - Ну, Демидыч, докладывай, сколь пушек да ядер приволок? Никита опустил голову, развел руками. - Беда, государь! - огорченно сказал он. Царь встал, лицо его помрачнело, прошла легкая судорога. - Что за беда, Демидыч, приключилась? - спросил Петр. - В разор заводы наши пущают, хлеб не дозволяют ставить, народишко мрет... Государь пожал плечами, омрачился больше: - Ничего не пойму. Кто зорит заводы и почему хлеб не дозволяют ставить? Люди работают в полную меру, кормить надо и того лучше. От сего одна выгода государству. Кто перечит моим указам? Никита осмелел, посмотрел в глаза царю и ответил: - Капитан Татищев сему делу зачинщик, царь-государь. Мы его и так, мы его и этак. А он - никак, понаставил дозоры и не пропускает обозы с хлебом, мрет народ... - Вот как! - удивленно произнес государь, засунул за обшлаг мундира руку, достал трубку и стал набивать табаком. - Данилыч, наказую: завтра разберись в этом деле, да, может, того капитана Татищева отозвать в Санкт-Питербурх, - царь недовольно двинул плечом. - Ишь, что удумал, работных отучить от хлеба!.. За окном синел вечер, слуги бросились зажигать свечи. Государь успокоился, подошел к жене Меншикова, взял ее за подбородок: - Ну, Дарьюшка, повеселилась? - Повеселилась, мин герр, - откликнулась Меншикова. В покое засверкали желтые огоньки свечей, свет их дробился о хрустальные привески. Слуги опускали на окнах шелковые занавесы. - Данилыч! - закричал государь. - Изголодался я, ездил в гавань. Зов" к столу! Быстро забегали слуги, на минутку следом за ними вышел Демидов и что-то прошептал дворецкому. Когда он вернулся, царь, взяв под руку жену Меншикова, повел ее к столу. Все отправились следом. На скатерти необыкновенно нежно-серебристого цвета были расставлены блюда, вина и среди них любимая царем анисовка. Царь шумно уселся за стол, за ним последовали остальные. Расставив широко локти, государь стал жадно есть. Никита внимательно следил за ним да поглядывал на скатерть. Ой, как хотелось ему показать новую диковинку из горной кудели! От анисовки государь оживился, повеселел, посмеивался над Меншиковым и Демидовым. Разыгрывая неловкость, Никита неожиданно опрокинул блюдо с жирной подливкой. Хотел исправить беду, да рукавом зацепил меншиковский бокал с густым вином, и все полилось на скатерть. Царь поморщился. - Экий ты, братец, неловкий! - усмехнулся Петр Алексеевич. - Быть тебе битому хозяйкой! Демидов ухмыльнулся в бороду. - Не печалься, государь! - улыбаясь, сказал он. - Ничего сей скатерти не станет. Эта скатерть особая. Полюбуйся, Петр Ляксеич! - Заводчик глянул на слуг, те мигом убрали посуду, и Демидов сдернул со стола скатерть. - Разреши, государь, выстирать ее огнем! - Да ты сдурел, Демидыч! - воскликнул царь. Никита, не смущаясь, бросил скатерть в пылающий камин. Быстро выгорели жировые и винные пятна, и Демидов выхватил из огня скатерть, встряхнул ее и снова покрыл стол. Петр Алексеевич открыл в изумлении рот. - Да ты колдовством, что ли, занялся, старый! - удивленно закричал государь. - Это не колдовство, Петр Ляксеич! - степенно ответил Демидов. - Найден нами в русской земле, на Каменном Поясе, минерал особый - горная кудель, или асбест, именуется. Ни в огне не горит, не портится и гож для тканья! Никита захлопал в ладони, и слуга принес укладку, а из нее Демидов извлек белоснежные холсты, кошельки, кружева. Раскладывая их на столе, заводчик весело предлагал: - Спытайте сами, кидайте в огонь, и все уцелеет! Государь засмеялся, похлопал Никиту по плечу: - Вот за это спасибо! Сей минерал на пользу нам будет! Дамы бросились разбирать кружева, и все ахали, разглядывая волшебные подарки. А государь уже успокоился и задумался вдруг. Он поглядел на Демидова и Сказал ему: - Ну, Демидыч, торопись с пушками да ядрами! Выручай! Никита поклонился царю. - Как всегда, готов, Петр Ляксеич! Только не пойму, к чему торопиться: войну покончили, шведов побили и замирились! - с напускным хладнокровием вымолвил заводчик. Царь улыбнулся таинственно и ничего на это не ответил. Прощаясь с Демидовым, он обнял его и расцеловал: - Не забывай уговор! Может, не скоро свидимся! Хотел Никита спросить, куда и зачем так торопится государь, но тот быстрыми шагами вышел из горницы. Как внезапно он появился, так же вдруг и покинул дворец Меншикова. Демидов стоял посреди горницы ошарашенный. Меншиков взял его за руку и, отведя в уголок, прошептал заводчику: - Да не кручинься, Демидов! Дел тебе не убавится. Задумал государь идти на Каспий, воевать берега морские!.. Вернулся Никита в Невьянск спустя несколько месяцев, а следом за ним на Каменный Пояс в горную контору заводов пришел указ Берг-коллегии, которая предложила капитану Татищеву немедленно прекратить стройку нового города и выбыть для допроса в канцелярию государя. Никита Демидов одиноко бродил по каменным хоромам своего невьянского замка. Как сыч в дупле, нелюдимый старик хохотал. - Буде, отстроились... ты не шути с Демидами - они, брат, такие! - грозил он невидимому врагу. 8 Напрасно и преждевременно радовался Никита Демидов. Капитан Татищев уехал в Санкт-Питербурх, но на его место с большими царскими полномочиями на Каменный Пояс прибыл основатель многих олонецких заводов Виллим Иванович де Геннин. Полномочия его были огромны: он мог по собственному почину строить и перестраивать казенные заводы, не спрашивая о том дозволения Берг-коллегии. В горном деле, да и в литье металлов Виллим Иванович был большой знаток. Осмотрев казенные заводы и найдя, что рачительный капитан Татищев немало потрудился для государственной пользы, он одобрил его благие начинания и сам деятельно втянулся в эту немалую и докучливую работу На деле он убедился, насколько прав был Татищев. На Каменном Поясе царила "всюду злая пакость, государственные заводы в худом состоянии, крестьяне разорены, судьи берут взятки, воеводы живут приносами". Казенные чиновники думали только о себе, а Демидовы творили что хотели. Ничего не утаивая перед царем, Геннин честно написал обо всем государю. "Демидов - мужик упрямый, - писал он, - не любит, чтобы в его карты заглядывали. Татищев же показался ему горд и неподкупен, старик не любил с таким соседом жить. Демидову не очень мило, что вашего величества заводы станут здесь цвесть. А Татищев по приезде своем начал стараться, чтоб вновь строить вашего величества заводы и старые поднимать". Геннин очень подробно описал все порядки, заведенные капитаном Татищевым, которые ограничивали произвол Демидовых. Не таясь, он похвалил капитана, которого счел в деле рассудительным, прилежным, человеком государственного ума. "Как отцу своему объявляю, - убеждал в докладе Виллим Иванович царя, - к тому лучше не смекать, как капитана Татищева, и надеюсь я, ваше величество, изволите мне в том поверить, что я оного Татищева представляю без пристрастия, я и сам его рожи калмыцкой не люблю, но видя его в деле весьма правым..." Однако государь Петр Алексеевич рассудил по-своему: начальником казенных заводов и главою горного дела на Урале он назначил Геннина, а Татищева оставил в Санкт-Питербурхе. Геннин понял, сколь крепко сидит на Камне тульский кузнец, а потому решил не ссориться с Демидовыми и сам первый пожаловал в Невьянск к грозному заводчику. В ту пору Геннину завернуло за полсотню лет. Лицом он был сух, чисто брит, носил скромный паричок, в речах немногословен. Никите эта скромность по душе пришлась, и все пошло так, как будто они и век дружили. Оба крепко обнялись, расцеловались; сразу в одну борозду попали. Никита Демидов показал де Геннину свой завод, тот похвалил за многое, но тут же поучил заводчика, как улучшить и ускорить литье металлов. Геннин любил ячменное пиво и русские блины; демидовские стряпухи радушно угощали его. После заводских объездов де Геннин заезжал для отдыха в Невьянск; его вели в баню, добро парили, после чего он подолгу сидел за кружкой ячменного пива и рассказывал Никите о металлах. Но вскоре он показал себя. Однажды он явился к Демидову торжественный, величавый, в парадном мундире и, холодно ответив на поклон Акинфия Никитича, оповестил его: - Господин Демидов, ноне я пожаловал к вам по официальному делу. Государю Петру Алексеевичу угодно знать, справедливы ли ваши жалобы на Василия Никитича Татищева? - С ним тягаться мы и не думаем! - попытался уклониться от разговора Акинфий. - То не ответ! - строго перебил Геннин и рукой коснулся портрета царя, который висел у него на груди в золотой оправе, осыпанной бриллиантами. Демидову стало не по себе. - Как и писать о том батюшке-царю, не знаю! - смущенно сказал он и, прикидываясь овечкой, закончил: - Я не ябедник! - Нет, господин, вы дадите ответ государю! И я не уйду до тех пор отсюда, пока вы не напишете о ваших обидах! - настаивал на своем Геннин. Демидову пришлось подчиниться. Он в тот же день изготовил челобитную; но в перечне обид указал только две: одну о том, что устроенные по распоряжению Татищева заставы весьма затрудняли привоз хлеба на демидовские заводы, и вторую - что Татищев несправедливо отнял часть пристани Курьинской, построенной им, Демидовым, на реке Чусовой. Получив челобитную, Виллим Иванович снова превратился в добродушного, веселого гостя и, по обычаю, выпил жбан доброго демидовского пива. Уезжая, он похлопал Акинфия по плечу: - Так разумею, что все кончится к выгоде обеих сторон! Очень быстро на отношение Демидова последовала отписка Василия Никитича Татищева, который сообщал, что заставы им были устроены по требованию сибирского губернатора потому, что через демидовские владения тайно проходили купеческие обозы, не платя пошлин, а пристань Курьинская построена самовольно и на казенных землях. Так и не достиг своей цели извет Демидовых на Татищева. Прошло немного времени, и Виллим Иванович показал себя деятельным горным правителем. В конце марта, когда посинели ельники и на пригорках появились тали, в долину реки Исеть, к месту стройки плотины, начатой Татищевым, пришел Тобольский полк. Солдаты выбились из сил; шли горами да чащобами по глубокому снегу. Шли под барабанный бой. Полк вели офицеры, одетые в коричневые мундиры и в треухи; из-под них болтались белые косички. Звери, напуганные барабанным боем, разбегались по чащобам. По селениям навстречу солдатам выходил народ. Солдаты пели невеселые песни. За полком по дороге тянулся обоз с шанцевым инструментом и с солдатским скарбом. В полдень полк пришел к месту, на лесную поляну, загроможденную камнями, бревнами, вывороченными корневищами. Место казалось унылым и диким. По снежной лощине тащились подводы: мужики подвозили провиант. На взгорье над рекой нарыты были землянки, кой-где стояли неприхотливые избы, крытые дерном. Над рекой был перекинут мост на жидких сваях; неподалеку от него - кузня; в ней перезванивали наковальни: шла работа. С неба валил мокрый снег; и без того истомленные, солдаты маялись от сырости; они разбили палатки, разложили костры и стали на отдых. Из землянок вылезли бородатые мужики-приписные; глядя на солдат, повеселели: - Может, нас сменят! Из-за гор дул злой ветер, холодил солдатские спины; у костров не слышалось обычных песен; солдат охватило уныние. Ночью выставили дозоры, и под вой ветра, не глядя на мокрый обильный снег, тут же, у костров, легли спать. На другой день из Уктуса прибыл де Геннин, сделал смотр воинству. Народ был крепкий, выносливый, и де Геннин остался доволен смотром; от радости он потирал ладони, покрикивал: - Ну, орлы-молодцы, будем город строить, завод возводить, царю-государю службу служить! Солдаты угрюмо молчали. По приказу де Геннина их развели по стройке и велели рубить избы и заплоты. Землю отогревали кострами, каждый вершок брали с бою. У главной избы стогом лежали нарубленные лозы. После работы нерадивых и сплошавших выводили на плац, ставили перед строем; каждый солдат в строю имел по лозине. Офицер громким голосом читал указ, провинного раздевали до пояса, привязывали к ружейным прикладам и вели вдоль фрунта, и каждый солдат бил лозиной по спине. Бить заставляли наотмашь, крепко и безжалостно. После прогулки по "зеленой улице" у наказанных долго гноились язвы. Подошла весна; с гор да с косогоров побежали стремительные ручьи; на месте стройки разлилась непролазная грязь; она подступала к избам и землянкам, - лихо приходилось солдатам. Сотни людей копошились в развороченной земле, среди бревен и у плотины; за работой зорко доглядывали офицеры и приказчики. Частенько из Уктуса наезжал де Геннин, торопил людей. Обещал Виллим Иванович царю отстроить город-завод до зимних морозов. В донесении в Санкт-Питербурх убеждал он, что этой "Исети реки лучше нельзя быть. Лес без переводу, который водой до завода можно плавить. Руды и воды много. И от Чусовой пристани недалеко". За хлопотами некогда было де Геннину съездить в Невьянск испить кружку ячменного пива. Демидов же, хоть и своих хлопот было немало, не уставал следить за делами на Исети-реке. Со всех казенных заводов Каменного Пояса - с Уктусского, Каменского, Алапаевского, из далекой Олонщины да из Петрозаводска - отовсюду стягивал де Геннин мастеровых и ремесленных людей. Из сибирских волостей пригнали приписных крестьян; с котомками, изможденные, оборванные, пришли в дебри за сотни верст на работу плотники, каменщики, кузнецы, плотинщики... Весной открылись топи; народился неисчислимый гнус; вода текла ржавая, гнилая. От тяжелой работы и плохой пищи на людей напала хворь. Десятки солдат и мастеровых каждый день ложились костьми. Обессиленные, голодные люди стали роптать... "Вот и пора приспела, - тешил себя мыслями Никита Демидов. - Теперь побегут. Ух, и шибко побегут!" Угадал Демидов: в одно утро полк снялся и пошел в поход, прочь от стройки... Де Геннин и офицеры забили тревогу, бросились за солдатами... Солдаты шли толпой, напролом через чащобы, через болота: спешили уйти от гнилой могилы среди угрюмых и суровых мест... До Тобольска - восемьсот верст. Что там ждало взбунтовавшихся солдат? Об этом не думали, отгоняли мысль. Что будет, то будет... Де Геннин сел на башкирского иноходца, нагнал полк в лесу, въехал в толпу, кричал, грозил карами. Солдаты сомкнулись, молчали. По злобным глазам понял Геннин: быть беде. Он огрел коня плетью, вырвался из толпы и ускакал. - Добро сделал! - кричали солдаты. - А то кровь была бы... Недалеко отошли беглецы: за быстрой рекой их встретили драгуны да пушкари. Навстречу выехал офицер с обнаженной саблей и крикнул: - Ворочай назад! Знайте, обещано вам лучшее содержание, харч и одежда. Кто супротив сего - стрелять будем! Истомленные беглецы долго топтались, перекликались с драгунами, переругивались с офицерами; но против чернели дула пушек, готовые каждую минуту осыпать картечью. К вечеру, потеряв всякую надежду пробиться в Тобольск, солдаты вновь построились и покорно поплелись назад, к Исеть-реке, к топям, болотам, к медленной, гнилой смерти... Глубокой осенью, когда начался ледостав, де Геннин торжественно объявил об открытии города, названного - в честь супруги царя Петра Алексеевича - Екатеринбурхом. В город Екатеринбурх из Уктуса переехала горная контора, появились горные чиновники. Над Исетью задымил новый казенный завод. "Осилил-таки, дьявол! - недовольно подумал Демидов о де Геннине. - Что-то теперь дальше будет?" 9 Петр Алексеевич ушел с войсками воевать в далекую кавказскую землю. Снова государю понадобились пушки и снаряжение. Царь крепко помнил о старом тульском кузнеце и послал ему из прикаспийского городка Кизляра свой портрет и письмо. "Демидыч! - писал государь Никите, - я заехал зело в горячую страну: велит ли бог свидеться? Для чего посылаю тебе мою персону. Лей больше пушек и снарядов и отыскивай, по обещанию, серебряную руду". Словно чуял государь: так и не свиделся он больше со своим старым другом Никитой Демидовым... Подошел тысяча семьсот двадцать пятый год. Демидов ехал по горным делам из Москвы в Санкт-Питербурх, строя дальнейшие "решпекты" о заводском деле. 27 января 1725 года на ямской станции Бологое Никиту поразил слух, передаваемый со страхом и шепотом встречными курьерами: государь Петр Алексеевич находился при смерти. Только теперь Демидов заметил, что петербургский тракт был необычно оживлен: то и дело встречались конные фельдъегери, спешившие в Москву. По дороге из Москвы Никита обогнал много экипажей со знатными дворянскими гербами: торопились в столицу дворяне в чаянии радости или печали. Никита знал, что государь страдает тяжелой болезнью, но, веря в железный организм царя, он успокаивал себя: "Ничего, даст бог, Петра Ляксеич поборет и эту хворь!" Однако на душе Демидова было тревожно, словно в потемки погрузились думы. На каждой встречной ямской станции слухи о болезни царя становились упорнее и бередили душу Никиты. Он на дороге останавливал курьеров и допытывался, как царское здоровье. По сумрачным лицам угадывал Демидов: хуже царю. "Неужели не встанет наш сокол?" По осени царь посетил Старую Ладогу, Новгород и Старую Руссу, где тщательно обозревал солеварни. Не дав себе отдохнуть, Петр полюбопытствовал осмотреть Сестрорецкий оружейный завод. Стоял на исходе октябрь, пора холодная и мрачная, сильная моряна вздымала и кидала в глаза мокрые листья; кончался листопад. На заливе гуляла непогодь, рвала паруса; царь торопился в Сестрорецк на малой и ветхой шлюпке. От пронзительной моряны он сильно продрог, велел пристать к берегу у деревеньки Лахты. Развели костер; царь обогрелся; ветер, однако, не стихал, и волны белогривым табуном налезали на низкий и топкий берег. Из гнилого угла, как лохматые быки, медленно шли тучи и волочили тяжелые серые космы по гребням волн. Наступали сумерки. И тут царь увидел: шальные волны выбросили на мель грузный бот с матросами и солдатами. Прибой ярился, сбивал людей с ног, тащил в пучину, - грозила неминуемая гибель. Царь спешно послал на помощь свою шлюпку, но неповоротливость команды - так казалось царю - вывела его из терпения. Он вскочил в маленькую лодочку и сам прибыл на место крушения. По пояс в студеной воде он таскал утопавших, обессиленных солдат. После этого ночью у царя сделался озноб; он пролежал несколько дней в Лахте. Старая финка вскипятила царю навар, он испил, за ночь хорошо пропотел; немного полегчало. Утром государь попросил любимую голландскую трубку и закурил. В тот же день Петр Алексеевич возвратился в столицу. Казалось, царь старался наверстать упущенные дни. Он объехал новые стройки, побывал в остерии, где встретился с голландскими купцами, участвовал во многих церемониях. 24 ноября Петр Алексеевич присутствовал на обручении дочери, цесаревны Анны Петровны, с герцогом Голштинским. Екатерина Алексеевна уговаривала мужа: - Не жалеешь ты себя, государь, все мечешься, отлежался бы от хвори... Трудно было уложить в постель кипучего, неугомонного царя. Но все же запущенный недуг дал себя почувствовать. Обессиленный, Петр Алексеевич 16 января слег в постель и не смог больше подняться... За делами в Туле да на Каменном Поясе Никита Демидов давно не видел Петра Алексеевича и сильно тосковал по нем. В последнюю встречу в Санкт-Питербурхской гавани, когда Никита отгружал железо на голландские корабли, царь любовно схватил его за плечи, сжал крепко, глаза округлились - в них немало было блеску. - Вот видишь, Демидыч, дожили мы с тобой, когда русское железо в иноземщину идет! Демидов глянул на царя; лицо его было вялое, с желтизной. Никита вздохнул и сказал: - Поберег бы себя, государь Петр Ляксеич. Царь весело оскалил зубы; глядя на водный простор, откликнулся: - Некогда беречься, Демидыч; надо российскую землю на простор вывести; вот тогда-то и отдохнем. Ох-х... Да, прошло все! Сейчас Демидов повесил голову, ехал молча; на сердце - горечь и тоска. В Любани, в ямской избе, толпилось много людей разных чинов и званий. Никита, кряхтя, вылез из колымаги, оперся о костыль; у самого дрожали ноги. Понял старый тульский кузнец, что свершилось непоправимое горе. В это серое утро, в начале шестого часа, царь Петр Алексеевич умер на руках жены. Никита Демидов бессильно опустился на лавку и окаменел. Безволие и тоска овладели стариком: "Как понять всю потерю? Куда торопиться? Что там, в Санкт-Питербурхе? Чать, не до горных дел?" Подавленный горем, он выехал из Любани. Прямо с дороги Никита поторопился к телу государя. В малом дворцовом зале, затянутом золотою тканью, на катафалке стоял большой дубовый гроб, крытый золотым глазетом. Высокие двери зала открыты настежь: желающие могли свободно прощаться со своим государем. Ноги Демидова отяжелели; он шел медленно, тяжко к последнему пристанищу императора. Поглядывая на высокого, сухого старика, люди расступались. Лицо Никиты было желто, как у аскета; старик крепко сжал тонкие губы; черные, глубоко запавшие глаза тянулись взором к погребальному ложу царя. Лысый череп Демидова поблескивал. Никита подошел к гробу. На шелковой подушке лежало знакомое застывшее лицо императора. Перенесенные страдания запечатлелись на нем. На царе надеты шитый серебром кафтан, сапоги; при нем - шпага, и на груди - андреевская звезда. При гробе дежурили молчаливые и строгие офицеры в парадной форме; поодаль стояли двенадцать драбантов в черных епанчах и в широкополых шляпах с крепом. Демидов приложился к холодной руке царя; слезы облегчили его горечь. Он долго, пристально глядел на дорогое сердцу лицо государя и, плача, пожаловался: - Эх, поторопился ты, Петра Ляксеич, дел-то сколь осталось недоделанных... Постукивая костылем, старчески шаркая ногами, он пошел к выходу. Спускаясь со ступеней дворца, Никита вспомнил, что ему идет семидесятый год; впервые от ощутил свои не мощи. Страна присягнула императрице Екатерине Алексеевне - жене Петра. Никита Демидов замкнулся в своем каменном доме, что ставлен близ Мойки-реки; приказчики подолгу ожидали его распоряжений. С Каменного Пояса торопил делами Акинфка, а дел не хотелось принимать. В середине марта впервые над Санкт-Питербурхом выглянуло на короткий час весеннее солнце, по голубело небо. Демидов отслужил в домашней церквушке сорокоуст по усопшем царе, подстриг бороду, надел шитый галунами кафтан с манжетами из брюссельских кружев и велел подать карету. Резвые серые кони в яблоках мчали старого Демидова на Васильевский остров. Впереди скакал форейтор. Народ расступался и, глядя на двух рослых гайдуков, стоявших на запятках, пугливо косился... Ехал Демидов к правителю Александру Даниловичу Меншикову. Много воды утекло с той поры, когда Александр Данилович и тульский кузнец впервые в Москве свиделись. Порядком-таки обрюзг Александр Данилович, однако не сдавался. Ходил бодро, прямо. Меншиков встретил Демидова приветливо. Думал увидеть Никита уныние на челе царского сподвижника, но Александр Данилович был весел, блестел драгоценными перстнями. На нем надет был шелковый малиновый кафтан, весь в кружевах, в руках - табакерка, осыпанная бриллиантами. Демидов укоризненно поглядел на царедворца и понял: радуется тайно "Алексашка" смерти государя. Беда смертная висела на вороту Меншикова: заворовался вельможа и царь незадолго до смерти отстранил его с места президента Военной коллегии да учинил следствие. Не сносить бы Меншикову из-за своей алчности головы. Петр Алексеевич на заступу Екатерины сказал ей: "Не хлопочи за него. На сей раз не спущу. Помни, Меншиков в беззаконии зачат, во грехах его родила мать и в плутовстве скончает живот свой, и если не исправится, то быть ему без головы". Но сейчас все это миновало. Место президента Военной коллегии было ему возвращено. Добивался Меншиков прикрытия следствия да упрашивал царицу подарить ему украинский город Батурин... Вельможа водил Никиту по покоям, хвастался своей властью. Никита был угрюм и деловит... - Ты, Демидыч, всегда кстати явишься, - сощурил глаза Данилыч, - ровно нюх у тебя волчий. Обрадую я тебя. Угадай! - Неужто тяжба какая в сенате к добру закончилась? - допытывался Никита. - Получше того, - тряхнул париком Меншиков. - Да будет тебе известно, Демидыч, государыня наша императрица мыслит тебе и твоим сынкам пожаловать диплом на дворянство. Запомни, Демидыч, до чего простерлась милость царицы. Ведомо тебе, что дворяне воинскую службу нести обязаны, но, зная любовь твою к рудокопному делу, велела государыня, чтобы тебя и детей твоих и потомков, против других дворян, ни в какие службы не выбирать и не употреблять... Никита сидел, не шелохнувшись, не радовался дворянству. Сгорбился старик и недовольно пробубнил: - Того боюсь я, Ляксандра Данилыч, не в свои сани сядем мы с сынками. Какие мы дворяне? Отродясь мужики сиволапые... Стремясь сменить беседу, он спросил сокрушенно: - Как здоровье нашей матушки Катерины Лексеевны? Извелась, поди, милостивица? Меншиков легко, не задумываясь, ответил: - Хлопочет обо всех. Время, Демидыч, трудное приспело. - Да, да, приспело, - провел рукой по лысой голове Никита и задумался. На его лице не было радости от пожалования дворянством. Провожая до приемной, князь разочарованно глядел в сухую спину Демидова и думал: "Эх, видать, стар стал! Ишь, и дворянству не обрадовался..." Мимо окон кареты мелькали оснеженные дома; мостовая была мокра; подтаивало. Над адмиралтейскими прудами на деревьях горланили прилетевшие грачи. Никита подумал: "Пора на Тулицу вертаться, - там, поди, весна шествует. На озерах прилетные гуси гогочут". Опустив голову, уперся подбородком в костыль: "И когда только выберешься? Дел столько и в сенате и с иноземцами. Акинфка торопит со сбытом железа, от него амбары на пристани ломятся. Вот и езжай тут!" В июне Никита Демидов свиделся с государыней. В Летнем саду прохаживалась она по песчаным дорожкам. В высоких липах шумел ветер; на Неве ходили гребешки; июнь стоял холодный, ветреный. Екатерина Алексеевна куталась в теплую душегрейку. Лицо ее светилось тихой грустью; было оно по-женски просто и сиротливо. Не почуял в ней Никита заносчивости. Ему до боли стало жалко царицу. Кругом интриги, родовитая знать спорит, идут подкопы. На садовых лужайках пестрели газоны. Никита молча взял руку царицы - она была холодна, - поцеловал. У самого на глазах заблестели слезы. В горле пересохло, тихим голосом он сказал: - Благодарствую, царица-матушка, за все... Позади, в приличествующем отдалении, шла свита. Царица остановилась, угадала женским сердцем искренность Никиты, взглянула на него добрыми глазами: - Проси, Демидыч, что тебе хочется... Никита опустил лысую голову: - Ничего, матушка-царица, не надо... На обширной площадке пустынно валялись камни: навезли, мыслили строить фонтан, да не заготовили труб. Демидов заметил это. В тот же день по возвращении домой на Мойку он погнал в Тулу нарочного срочно отлить фонтанные трубы. Спустя немного и сам он выехал на тульские заводы. Все лето торопил Никита с трубами: хотел государыне сделать приятное. Как всегда, он вставал рано, умывался студеной водой, садился в тележку и ехал на заводы. Старик был сух, легок; сердце его осталось глухим и суровым: на работе за нерадивость Никита бил кабальных костылем. В троицын день в лесных дачах по его указу запороли двух углежогов за то, что не управились к сроку с пожогом угля. Чтобы замести следы, их повесили в чаще на березах, наводя мысль на самоубийство. Скупость росла, как ржа, с каждым днем. Всякую заваль подбирал Никита на дорогах и сносил в горницу. Ночью старик спал тревожно: все боялся воров. В полночь вставал, обходил заплот, дразнил псов: "Злее будут". Особенно много душевного расстройства приносил ему государственный оружейный завод. Красильников умер в 1714 году, но стройка была завершена другим русским самородком. В эти годы для несения караульной службы в Тулу прибыл Оренбургский пехотный батальон, а с ним солдат Яков Батищев. Однажды служивому удалось попасть на недостроенный завод. Яков с юности был мастер на всякие выдумки, и сейчас, бродя по мастерским, он с большим вниманием рассматривал устройство разных механизмов. С этого дня солдат стал часто посещать завод и присматриваться к работе оружейников. Вскоре он сделался желанным гостем в Кузнецкой слободе, где долгие часы проводил в умной беседе с мастерами. Полгода спустя после своего прибытия в Тулу солдат Яков Батищев удивил всех оружейников; он придумал машину для отделки стволов и механический ковальный молот. Об его удаче дознался царь Петр Алексеевич и поручил ему построить такую машину, которая могла бы ускорить выделку оружия. Солдат оправдал доверие царя: он изобрел такие механизмы, которые в восемь раз убыстряли выделку оружия против старой, ручной работы. Петр Алексеевич не остался в долгу перед умельцем и-назначил его начальником завода. С той поры из года в год завод стал расти и обстраиваться. Мало-помалу деревянные постройки заменялись каменными, росло число работных людей. Никита Демидов сам попытался попасть к Батищеву и посмотреть на его машины. К тому времени, в 1718 году, строитель завода был пожалован званием сержанта от артиллерии и был в большой силе. Принял он Никиту радушно, показал свои машины, но от объяснений воздержался. Лет пять тому назад Якова Батищева перевели в Санкт-Питербурх, где поручили постройку пороховых заводов. Строитель отбыл, а завод, совсем рядом с демидовским, работал на полный ход, и это пуще всего беспокоило старика. - Вытеснит, погубит наше дело сей завод! - жаловался Никита. Он знал, что на Урале много простора для демидовского рода, но старику хотелось и в Туле быть первым по выделке оружия. От тревожных мыслей он еще больше изводился, тело становилось суше, немощнее; кожа пожелтела, как пергамент. Только глаза в темных провалах глазниц горели волчьим блеском. Никита жадно держался за жизнь. К августу отлили фонтанные трубы; обошлись они дорого и большие хлопоты причинили. Отправили их в Санкт-Питербурх водным путем. Глубокой осенью баржа с трубами вошла в Ладожское озеро и поплыла на запад. На второй день на старой Ладоге забурлила непогодь, сильным ураганом понесло баржу с трубами на камни и разбило. Фонтанные трубы потонули. Приказчик, сопровождавший баржу, утонул, а то разделался бы с ним Демидов по-своему. Узнав про потерю, Никита загорелся, хотел ехать сам к Ладоге, да ушла сила. Нет-нет, да залеживался Никита по утрам в постели: одолевала слабость. - В землю тянет, - жаловался он жене. - Похожено, поезжено, чать и отдохнуть пора... Сам зорко высматривал, что скажет лицо жены; но она искренне скорбела, хоть и тяжелый нрав был у мужа. Послал Никита нарочного в Санкт-Питербурх, наказал приказчику отыскать поскорей человека, который смог бы вызволить с каменистого дна Ладоги фонтанные трубы. После долгих поисков приказчик отыскал бравого солдата Герасима Тюрина, который брался повытаскать трубы, только бы добыть от начальства дозволение отлучиться из полка... Разбитной демидовский приказчик добился приема у санкт-питербурхского генерал-полицмейстера Дивьера и просил его отпустить солдата на Ладогу. Господин Дивьер не мог сам решить этот вопрос, но из уважения к Демидову тотчас написал письмо князю Александру Даниловичу Меншикову. Светлейший князь Меншиков по весне 1727 года дозволил тому солдату Герасиму Тюрину отлучиться на Ладогу. Солдат все лето отыскивал фонтанные трубы, обошел все берега, много раз нырял на дно, но груза так и не отыскал. Был дран плетьми и водворен в гарнизонную часть, а фонтанные трубы так и остались лежать на дне сварливой Ладоги... Но Никита Демидов об этом уже не узнал... С осенними дождями на Никиту напала хворь. Он упрямо ей не поддавался, брал костыль и брел на двор. На просторе гудел холодный ветер, река Тулица несла вдаль свои мутные воды. У пруда поднимались демидовские домницы. Никита подолгу стоял на крыльце и смотрел на знакомые серые дымки. Кругом двора раскиданы каменные и деревянные строения: застроился за долгие годы Демидов... В конце октября выпал снег, ударили морозы, воздух посинел; Демидову полегчало. Вечером в горницах Никита подолгу засиживался в кресле, часами глядя пронзительно в окно, наблюдал, как густели сумерки. В теле не было боли; но по жилам сочилось непонятное томление. В зимний ноябрьский день Никита тихо заснул в кресле и не проснулся больше... Похоронили Никиту Демидова в родной Туле, под папертью церкви Рождества Христова. И церковь та оттого наименована Демидовской. Тульские литейщики отлили своему хозяину тяжелую чугунную доску и прикрыли ею гробницу... ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 От горячего солнца помрачилась белизна полей, засинели ельники, зашумело водополье. Весна хлынула дружная, буйная, широко разлились реки. Только что отошли вешние тали, из дальних горных скитов к Акинфию Демидову пришли два раскольничьих старца. Оба постнолицые, седые бороды шильцем; были они на ходу легки и подвижны. Акинфий знал старцев: оберегаясь от царских преследований, бежали они с Олонца. По государеву указу надлежало шатучих раскольников заковать в железо и представить воеводе, но еще Никита Демидов в ту пору рассудительно порешил не трогать старцев. Акинфий Никитич скитников принял хлебосольно, накормил; с дороги их испарил в баньке. Ели старцы скудно: сухари да квас, - ко всему зорко приглядывались. Акинфий терпеливо выжидал; знал, не попусту пришли скитники. Гостей поместили в малой горенке и незаметно следили, что будут делать и какие вести речи. Кержаки хозяйские образа в горенке завесили тряпьем: бог на них писан еретический, никонианский. Странники вынули из дорожных сум по иконке древнегреческого письма, поставили на подоконник и до полуночных кочетов отбивали перед ними земные поклоны. После молитв старцы не легли на постель, а, скинув ветхие сермяжки и разостлав их на полу, молча отошли ко сну. На третий день скитник постарше сказал заводчику: - Скит наш дальний и немалый. Во спасение древнего благочестия дороги к нему трудны. Но одолели нас разные дозорщики; заступись за нас перед властями мира сего, а мы тебе отслужим! Старцы повалились Демидову в ноги. Хозяин бережно поднял скитников: - Рад послужить вашему делу, но чем отблагодарите? Есть у вас руды, медь? Кержаки переглянулись, старший тихо открылся: - Дай нам рудоведца, сведем мы его к потайному месту, и рудной меди там не ископать во веки веков. За тем и пришли... Акинфий призвал Щуку. Старцы пытливо оглядели его: ростом мал, тщедушен, а голова большая, не по росту, и ноги кривые. - Выдюжит ли человек? Путь наш дальний, на многоводную реку Иртыш... Ходил Щука по лесам и чащобам, по горам и падям, отыскивал руды. Глаз у бродяги наметан; душа у него к металлам ласковая. Щука тряхнул головой, усмехнулся: - Сказал бы словечко, да волк недалечко. Сибирский варнак я; тать не тать, а на ту же стать, а в деле сами увидите... Акинфий блеснул серыми глазами: - Верно, рудоведец добрый он. Ведите! Откроете рудное место - помогу вам... Скитники поджали губы, чинно поклонились. Путь предстоял долгий, а сборы короткие. Взяли по торбе сухарей; Щука - тульское оружье и рог для куренья. Старцы недоброжелательно покосились. "Погано зелье. Знать, антихристов пасынок". Щуке дали лохматого и бойкого башкирского коня; скитники от коней отказались. В росистое утро отправились рудоискатели в дальнюю дорогу. Странники держали путь прямо на восток. Впереди легко и бодро шли старцы, за ними на башкирском коньке трусил Щука. Много дней ушло, далеко позади исчез в голубом мареве Каменный Пояс. Непочатые дремучие леса подавляли своим величием. Неприступные, глухие трущобы и буреломы сменялись болотами; на зеленых островках в болотах разгуливали волчьи выводки. Старцы шли уверенно, часто перебирая высокими посохами. Над людьми вились комары и гнус. Все трое - люди привычные, не беспокоились. На привалах старцы жевали сухари, деревянным корцом [берестяным ковшом] приносили из родника воду, пили, а Щуке пить из своего корца не давали. - Пошто не даете? - злился Щука. - В ярость приду - придушу да в зыбун брошу! Скитники не пугались: - Оттого не даем, что табашник. Антихристов пасынок! - Смотри, на царя хулу возносите, - грозил Щука. - А ежели я кликну сейчас слово и дело государево? Вот что! Старший старец осердился: - Кричи до пупковой грыжи; услышат тя, соромника, сорока-белобока да волчица-лиходейка. Откушав, старцы брались за руки и пели гнусаво псалмы. Вверху гудел вершинами лес; Щука шел к роднику и черпал воду ладошкой. - Годи ж, черти; и впрямь укокошил бы дуроломов, да тут и сам из чащоб не выйдешь. Леса становились гуще: не продраться, не пробиться. Где ветровал, где вырванное дерево с корнем повалилось на моховую перину. С корней дерева густой бородой свисал мох. И раз на такой перине они увидели лесного боярина, Михаилу Топтыгина. Лежал он сонный и ленивый, покрыв глаза лапищами; не пошевелился, не пожелал взглянуть на путников. Хоть струсил Щука, а зло обронил: - Не шевелится, идол; должно, скитская говядина не по нраву. - Молчи, греховодник! - пригрозили Щуке посохами старцы. В другом месте в чащобе напоролись на медведицу; ласунья опустила язык в муравьиную кучу и наслаждалась щекотаньем. Время между тем шло. Подходили петровки; лето стояло жаркое, сухое; за все дни не упало ни одной капли дождя, болота и кочки пересохли. Где-то от молнии загорелся сухостой, и теперь пылали леса; в тусклом свете солнце казалось багровым, и путники задыхались от дымного смрада. Дорога тянулась нудная; сухари убывали быстро. Леса стали редеть, тропы пересекали быстрые реки и ручьи; переходили вброд. На берегах кой-где белели свежим срубом починки и займища: крестьяне с огнем выходили на лес, выжигали поле... В июне, пройдя болотистую Барабу и Кулу иди некие степи, пришли на Алтай, к реке Локтевке. Кругом шли боровые гривы, в низинах зеленели поросли, мелкие кустишки. Старцы сживались, зорче поглядывали на холмы: - Ну и дошли! Теперь знай ищи... Демидовский рудознатец обыскал места и быстро напал на чудские копи - кое-как углубленные ямины до пяти сажен. По охренным мягким рудам догадался Щука, что быть тут золоту, серебру и меди. В окрестных местах часто попадались груды окалин и промывального сора. Старцы опустили рудоведца в яму неведомых рудокопщиков. Он зажег лучину, обшарил темные углы и завалы и в них нашел медные долото и клин; к дереву сыромятным ремнем подвязан тяжелый камень. - Вот чем руду добывали. - Рудоведец с любопытством разглядывал остатки чудских орудий добычи. За эти дни Щука словно помолодел, проворно, легко бегал с холма на холм и радовался. Край привольный, подлинно рудный. В полдень вышли на Локтевку-реку. В летнюю пору она неглубока, но быстра, в своем ретивом беге подмывала песчаные берега. В теплой воде играла рыба. Совсем весело стало; Щука шлепал старцев по спине, сулил: - Непременно Демидов поможет вам. Попомните мое слово, скитские шкуры! - Не трожь мерзкой лапой, - сторонились старцы. В тот же день в буграх на устье Шульбы нашли пять заброшенных древними рудокопщиками плавильных печей и горки припасенных руд. - Ой, гоже! - возрадовался Щука. - Хоть сейчас, отцы праведные, разводи кадило!.. Старцы смиренно смотрели на заречный закат и творили молитвы. Щука отобрал лучшие куски руды и сложил в подорожную суму. Старцы повели рудоведца Щуку дальше и под вечер в субботний день дошли, усталые и потные, до Колыван-озера. Кругом грудились причудливые скалы; озеро было глубокое, зеркальное. На гладкой воде гасли отблески заката. С гор шла тихая прохлада. Старцы, отмолившись, лежали спиной друг к другу, отдыхали. В далекой чащобе завыли волки. От волчьего воя Щуке не спалось, сидел он у костра и прислушивался. Волчий вой смолк и скоро раздался ближе... Рядом послышался треск; ломая чащобу, раскидывая молодой ельник, на костер мчался зверь. Щука встряхнулся, схватил ружье, и в ту же минуту на полянку к костру выскочил загнанный лось. Измученный зверь дымил испариной; из Лесной чащобы сверкали волчьи глаза. Лось, не колебаясь, повернул к костру, стал мордой к Щуке. Кожа на огромном теле зверя вздрагивала мелкой рябью. Лось низко склонил рога и застыл в покорной позе. Рудоведец встал и подбросил в костер сухого валежника; вспыхнули веселые языки огня. Волки отскочили и злобно смотрели на человека и лося. Лось стоял неподвижно. Щука подошел к нему: "Ишь ты какой красавец! Встретил бы в пути - застрелил бы". Сучья сгорели, пламя угасло, в чаще замелькали огоньки волчьих глаз. Варнак не утерпел, быстро вскинул к плечу ружье и выстрелил. Лось одним махом перескочил костер и людей и скрылся в чаще. В ельнике затрещали сучья: волчья стая кинулась от костра... Ночной мрак погустел, звезды горели ярче, старцы не пробудились: привыкли к ночным шумам и треску огня. На росистой траве валялся берестяной корец. Щука не утерпел, сходил к озеру, зачерпнул корцом воды, напился. "Ну вот и опоганил староверску посудину", - ликовал он. Ночь прошла тихо. Утром озеро горело серебром, дальние берега таяли в дымке. По случаю воскресного дня старцы молились дольше, а Щука пошел по следу лося. И тут, в обрыве над рекой Локтевкой, в кустах, набрел он на древнюю копь, а в ней отыскал медную руду. Вокруг лежали крутые горы с утесами и безлесными вершинами. Щука и старцы четыре недели отжили на Колыван-озере. Варнак бил птицу и зверя в горах; старцы ловили в озере рыбу; тем и жили. Рудознатец исходил и облазил горы: дознался, что в них имеются превосходные порфиры, яшмы, агаты, медные руды и, что радовало, намечалось в горах золото и серебро. Обо всем Щука помалкивал; старцам - ни слова. Приключилось тут наткнуться Щуке на чудский копань. На дне глубокого копаня сидел человеческий костяк, а подле лежали кожаный мешок, медные и каменные молотки. Рудознатец поспешно распорол кожаный мешок и оторопел: в мешке поблескивали куски серебряной руды. Дальше ждать было нечего; конь Щуки одичал, отъелся; старцы рыбу ловили и все молились. Надоело Щуке это бесконечное моленье, с охотой прогнал бы старцев, да без них дорогу потеряешь. - Ну, отцы-скитники, отмолились. Хватит! Не пора ли в путь-дороженьку? - объявил старцам рудознатец. Старцы смиренно поклонились варнаку. - И то пора! Хлебушко весь давно поприели, а без хлебушка тошно. Идем! - согласились они. Утром Щука с немалой хитростью поймал одичавшего коня, старцы набили торбы сушеной рыбой и тронулись в обратный путь. Продвигались медленно: варнак заставил старцев рубить на деревьях метки. Старцы хоть и роптали, но работали так, как понуждал их каторжный. После больших мытарств добрались рудоискатели до Невьянского завода. Прознав об их прибытии, Акинфий Демидов немедленно позвал Щуку к себе. Сидел хозяин в сумрачной горнице с каменным сводом; любил Акинфий Никитич покои умершего батюшки; все тут было прочно, тяжеловесно. Как король, восседал Демидов на резном дубовом кресле. Брови нахмурены; глаза серы, проницательны; весь подался навстречу рудознатцу, как только Щука переступил порог. - Ну! - Голос хозяина под сводами звучал твердо. - Нашел? Варнак скинул шапку, помедлил. За стрельчатым окном синело небо, чиркали крыльями хлопотливые стрижи. Щука степенно поклонился Акинфию Никитичу. - Набрели, хозяин, на добрую медь, и руды той немало... - Добро! - Демидов сощурил глаза, разгладил ладонью усы, выжидал. Щука поглядел на широкие плечи хозяина, подумал: "Сказать аль утаить?" Демидов с грозным видом подошел к рудознатцу: - Почему о серебре молчишь? На цепь захотел? Каторжный перепугался, сознался: - Медь та особая, много в ней серебра. Вот! - Добро! - крикнул Акинфий. - Накажи Мосолову, пусть скитников не забудет: слово Демидова - камень. Сечь бы тебя плетью, пошто перед хозяином лукавишь, да на сей раз прощаю. Гнев на милость кладу: накажи конторе пять рублев выдать. Иди... Демидов опустился в кресло, задумался... Прошло несколько дней. Акинфий Никитич сам съездил в Екатеринбурх, в Сибирский обер-бергамт; был отменно принят Генниным и закрепил за собой сибирские земли, где отысканы были медные руды... Серебро - металл благородный, по новым царским законам частным лицам запрещалось его добывать. Это весьма тревожило Акинфия Демидова. Частенько он вспоминал покойного царя Петра Алексеевича и сердечно сокрушался о нем. Царь был человек огромного ума и великого размаха, непременно помог бы Демидовым разворошить сибирские серебряные руды. Акинфий вздыхал горько: - После царя Петра Алексеевича не цари пошли, а проедалы... Эх! Запрет на благородные металлы лежал тяжкий; пахло каторгой за поруху запрета. Но оттого у Акинфия Демидова пуще любопытство разжигалось. Решил он тайно испытать колыванскую медь. Место для этого выбрал глухое, пустынное - лесистый остров на Черноисточенском озере. Оно было глубоко, прозрачно, на дне видны окаменелые коряги. В зиму на остров забегали голодные волчьи стаи, грызлись, выли; летом на острове хлопотали крикливые гуси да крякали утки. Акинфий Демидов на душегубке приплыл на остров, исходил и осмотрел его вдоль и поперек. Место глухое, разбойничье; по ночам густые туманы. Под маячной сосной вросла в землю мшистая охотничья избушка. По наказу Акинфия Никитича привезли на остров тульского доменщика; сложил он из камня при избушке малую домницу. Работенка была потешная: у Демидовых домны гудели, тысячи пудов чугуна плавили, а тут забава-печурка. Чудил хозяин, но доменщик, однако, помалкивал. Не любил Демидов смешки и пустые слова. Домницу быстро сладили, а доменщика отвезли обратно. Когда печурка просохла, на остров тайно доставили медь да старика-литейщика, знающего толк в благородных металлах. Привезли литейщика вечером; на острове волочился седой туман. Акинфий на берегу жег костер; он пристально оглядел всклокоченного старика, насупился. - Серебро плавить можешь? - Покажи медь! - глядя на Демидова волком, сказал мастер. Литейщика свели в избушку, показали голубоватую медь. Он долго ворочал ее, глядел; засиял весь: - Будет, хозяин, серебро... С делом не мешкали; лохматый старик хлопотал у домницы. Акинфий и Щука помогали ему. Старик, как кот, неслышно ходил у домницы, зорко поглядывал на пламя. Говорил мало. У домницы плыла жарынь, на лбу Демидова выступил крупный пот. Старик торопил: - Эй, што рот раззявил, подкидывай уголь! Демидов покорно в коробе подтаскивал к домнице уголь. Мастер по привычке чесал ногу об ногу, глаза по-кошачьи глядели на огонь в домнице, а сам шептал сухими губами, седая борода колыхалась: - Серебришко-золотишко... Туман на озере растаял; в темной воде сверкали гаснущие звезды. Мастер не знал ни сна, ни покоя: поглотила работа. Серебро наконец выплавили. Старик отлил слиток, положил перед Демидовым: - Все труды наши праведные... Эх, серебришко-золотишко... Слиток был тяжел, слабо поблескивал; Акинфий не мог оторвать глаз, думал: "Добро серебро, да куда девать?" Мастер угрюмо уставился в землю: - Серебро - металл царский; отливать из него рублевики - ой, как гоже! Серебришко-золотишко... У Демидова замерло сердце; поднял глаза, встретился с воровским взглядом Щуки. Каторжный шевельнул плечами, сказал горько: - За то клеймен был... Не смущай, хозяин! Лохматый литейщик не унялся: - С того серебра рублевики чище царских будут... Демидов засопел, отвернулся... На другой день в тихий час, когда погасал закат, Демидов отплыл с острова. - Мне-то что робить? Поджидать еще медь аль уходить? - угрюмо спросил отъезжавшего хозяина литейщик. Щуки поблизости не было; Демидов подозвал старика; порылся в кармане, вынул добрый петровский рубль. - Видишь? - Акинфий подбросил рубль на ладони. - Вижу! - откликнулся старик, подтянул портки. - Дай-кось огляжу! Демидов передал серебряный рубль, литейщик оглядел деньгу пытливо, куснул зубом, - у старика зубы еще крепкие и острые, - обрадовался: - Заправский рупь. Демидов взял старика за руку, задышал жарко: - Можешь такой сробить? Глаза литейщика забегали, он, не спрося у хозяина, заложил рубль за щеку. Нехотя, угрюмо буркнул: - Буде серебро - буде и рупь. Получше этого сработаю. Акинфий Демидов отплыл, а сам думал и спрашивал себя: "Неужто пропадать серебру?" На берегу озера Акинфия Никитича поджидал оседланный конь; Демидов взобрался на него и в темень чащобой тронулся в путь к Невьянску. Всю дорогу его тревожили думы о серебре. 2 Акинфий Демидов загорелся новым делом: стал своим коштом ставить Колыванский завод. Из Невьянска к далеким сибирским рудам потянулись скрипучие обозы: ехали в неизведанный край переводимые невьянские мастеровые и рабочие. Завод строили и копали руду одновременно: рабочих рук не хватало. Акинфий Демидов объехал сибирское земское начальство, задарил, и оно отдало ему всех "нерадивых" в крае людей для отработки подати да снабдило его городовыми казаками. Сибирь - край обширный, диковинный: руд в нем - горы, дело оттого разрасталось быстро. Пришлось Акинфию Никитичу ехать в Санкт-Питербурх и просить указ о приписке новых подданных. Сплыл Акинфий Демидов по Каме-реке к устью, там пересел на ходкий струг, что бежал на Казань: мыслил заботливый хозяин учинить попутную поверку своим приказчикам на казанских складах. Над Волгой грело июльское солнце; на берегах горбилась желтая пшеница, ждала серпа. По левобережью необозримой скатертью простирались поемные луга; сверкали косы; пестрели сарафаны да скрипели воза, груженные сеном. По берегу загорелые бурлаки тянули бечеву. Из-за луки влево мелькнули минареты, звонницы, кущи садов; ярко синело небо, и распевали в просторе жаворонки. На горизонте вырастали зубчатые стены казанского кремля. Против Казани на крутояре разлеглось село Услон; там на берегу еще Никита Демидов понастроил амбары для чугуна. Струг замедлил бег, Акинфий сошел на косную, и волгари ударили в весла. В Услоне Демидов отоспался, поел и пошел бродить по селу: отыскивал мельников. Улица села была широка и пыльна; в дорожной пыли купались крикливые воробьи. Акинфий щурился на солнце и думал о Санкт-Питербурхе. Мысли были сытые, ленивые. Приберег он добрых соболей да камень-самоцвет невиданной красы отобрал у кабального. "Поди, порадуется князь Александр Данилыч, - тешился Демидов, - такого соболя и в иноземщине не видали..." Солнце жгло; у ворот лежал пес, из раскрытой его пасти вывалился язык. Акинфию было немножко грустно: до него дошла весть, что царица Екатерина Алексеевна ненадолго пережила своего супруга, преставилась, а на престол возвели внука Петра I - великого князя Петра Алексеевича. Проворный да башковитый Александр Данилович Меншиков, вершивший дела при Екатерине, и тут оказался при могуществе. Малолетний император всецело подпал под влияние вельможи; чтобы это дело закрепить, Меншиков, решив, что хозяйский глаз верней всякого другого, перевез царя в дом свой, что на Васильевском острове, а мая двадцать пятого обручил его со своей дочкой Марьей Александровной. Попы с тех пор поминали ее великой княжной и нареченной невестой царя. Любуясь высоким летом голубей, Акинфий не заметил, как вышел за околицу села; на косогор круто поднималась песчаная дорога. Там под тенью берез стояла бричка, отпряженные кони хрупали брошенную траву. Демидов поднялся на холм: пахнуло медовым цветом, жужжали пчелы, всюду серели могильные кресты. У куста на камне сидели две тонкие большеглазые девушки и, обнявшись, горько плакали. Среди крестов, под тенистой березой, высокий, костистый человек рыл заступом могилу. Наклоняя седую голову, человек с хрипом выворачивал земляную штыбу. Только сейчас Акинфий заметил: на земле, рядом с бричкой, лежала покойница; у изголовья гроба дрожало бледное пламя скорбной свечи. - Стой, кто такой? - раздался окрик; в ту же пору из-за куста вышли два солдата; оба в линючих пыльных кафтанах, лица небриты, щетинисты; в руках - фузеи. Караульные были злы, подошли к Демидову. - Что надоть? На человеке, что рыл могилу, надет был синий поношенный кафтан. При солдатском окрике человек вздрогнул, обернулся. Акинфий ахнул: - Господи, да не может того быть; Александр Данилыч, князь Меншиков? Человек воткнул заступ в землю; одутловатое щетинистое лицо его осунулось; жилистый тощий подбородок висел желтой складкой. Нос, однако, был мясист, глаза суровы. - Никак, Демидов? - прищурившись, узнал Меншиков. Оба крепко обнялись. Солдат взял Акинфия за плечо. Демидов поежился. - Оставь на минуту! За это изволь! - Заводчик сунул в заскорузлую руку служивого рубль. Караульный почесал затылок: - Недолго только, а то офицеришка сметит. Вон, в Услон попер. - Солдаты отошли к возку. Ветер колебал желтое пламя свечи. Девушки подняли удивленные глаза; в них свежей росой блестели слезы. Меншиков присел на земляной холм и закрыл лицо руками: - Вот все и кончилось, Демидов! Был князь, а теперь по царской воле - ссыльный. В Сибирь гонят! У Акинфия дрогнуло сердце; он молча опустил голову. Было страшно, и не хватало слов для утешения. Голос Меншикова хрипел, седая грива была спутана, меж пальцев текли бессильные слезы: - Ныне повергнут в прах... От горя-обиды не стерпела моя голубушка, Дарья Михайловна, упокоилась тут... Широкие костлявые плечи подергивались. Демидов сдвинул брови, молча разглядывал княжон, пытаясь угадать, которая из них была нареченною юного императора. Девушки, обнявшись, молча скрылись за терновником. Князь, тяжко дыша, поднялся, взял заступ: - Последнюю пристань довелось ладить... По желтым обрюзглым щекам текли беспрерывные слезы. "Старик и немощен, - подумал Акинфий про князя. - Вот как на большом плавании выходит. То покой, то буря!.." - А вслух Демидов сказал: - Прости, Александр Данилыч, тороплюсь. Не чаял, не гадал и помочь чем - не знаю... Акинфий подошел к покойнице, поднял покров. Бледное застывшее лицо обострилось, было спокойно; на лбу синели тонкие жилки. Он быстро опустил покров; от дуновения угасло трепетное пламя свечи. Из-за возка вышел солдат, кремнем высек огонь, зажег свечу и сказал грубовато: - Торопись, купец! Медленно, тяжкой походкой Демидов пошел к селу. По пыльной дороге навстречу шел офицер, Акинфий по межнику свернул в сторону. По его кафтану били тяжелые колосья пшеницы. Он все шел, пока не вышел на волжский яр. По реке плыли струги, над холмистыми полями носился серебристый тенетник. За Волгой блестели золоченые главы казанских церквей; в теплом дрожащем воздухе гудели шмели. На кладбище печально прогудел колокол. Акинфий обнажил голову: - Погребают сердешную... В Услоне прочный, домовитый старик с узловатыми, жилистыми руками сидел на завалинке, лицо покрыто золотым загаром. - Князь, а начальство строго к нему, - рассказывал Демидову крестьянин. - Служивые у княжьего мальчонки из кармашка вынули зеркальце - малому была утеха; у княжон сорвали последние ленты и кружева и кинули в пыль на дорогу... Вот оно что! Вечером по дороге к парому подкатила телега, на ворохе соломы сидел, сгорбившись, Меншиков; угловатая голова его покачивалась. Рядом сидели большеглазые девушки и белокурый мальчишка. Позади в бричке ехали два солдата и офицер. Бородатый возница в посконной рубахе и портках, босой, понукал коня; шел он рядом с телегой размашистым шагом и старался не глядеть на опального... Акинфий Демидов всю ночь не мог уснуть, думал о превратностях жизни: "Был князь, и нет..." Вспомнились ему Москва, кузня, копоть, багровый полусвет, молодец в Преображенском кафтане. Демидов скрипнул зубами: - Ух, лешие, какой дуб под корень свалили! В Санкт-Питербурх Акинфий Демидов прибыл в сентябре; дули непрестанные морские ветры, стояла мокрядь; было неуютно, сыро. По многим местам серели длинные плетни да заборы; город затих в стройке. В матросской слободке слонялись моряки. В гавани отстаивались иноземные корабли. В царских кружалах и по непристойным местам, где проживали гулящие женки, толкались норвежцы, немцы, датчане, англичане, турки, французы. Пьяные матросы и рыбаки ходили в обнимку и орали песни. Акинфий Никитич хотел было просить старинного покровителя барона Шафирова замолвить словечко перед царем, но дознался, что и этот находился в опале. По слухам, вельможа сам беспокоился за свою судьбу, боясь, как бы не последовать вдогонку за сиятельным Меншиковым. Царь был молод, почитай дитя, был ему на исходе тринадцатый год, жил он привольно и весело, опекаемый князем Долгоруким. Сын того князя, юнец Иван Алексеевич, по душе пришелся царю. Хоть и весьма молод был князь Иван, но все запретное и срамное для его лет знал до тонкости; имел необычную слабость к женскому полу и к вину, в меру сил своих и возможностей просвещал и императора. Юный Петр Алексеевич сердечно привязался к Долгорукому и произвел его в камергеры. Оба они все ночи проводили в забавах и зачастую в непристойном для их возраста веселии. Воспитателем императора считался вельможа Остерман - умный и просвещенный немец, привезенный из иноземщины царем Петром I. Остерману приходилось вести и государственные дела. Старый вельможа находился в затруднительном положении. У него было немало врагов среди придворной знати: только и ждали случая, как бы подвести его под опалу. Надо было держать ухо востро и вершить государственные дела умело, но не менее важным и первостатейным было воспитание юного и способного императора. И тут выходило непримиримое: малый намек, данный императору о важности науки и трудолюбия, вызывал у царственного отрока неприязнь и охлаждение... Так и сложилось при дворце: Долгорукие были для веселия, Остерман же - для дел. Акинфий Демидов через чиновных людишек добился свидания с Андреем Ивановичем Остерманом. Жил вельможа скупо, мрачновато, и сам он, чистый и аккуратный, вел речи размеренно, спокойно. Он весьма доброжелательно принял Демидова и выслушал челобитную о приписке новых деревень для добычи сибирских руд. Глядя на Остермана, Акинфий Демидов раздумывал: посулить соболей или промолчать? Немец хорошо осведомлен был о рудных делах и на просьбу заводчика пообещал: - Металлы нашему государству необходимы, и о челобитной вашей будет доложено императору... Он поднялся, - несмотря на старость, был прям и подвижен, - первый откланялся, давая этим понять Демидову, что беседа их исчерпана. Акинфий Никитич не верил в быстроту решений и был весьма удивлен, когда дознался, что спустя несколько дней Остерман запрашивал Берг-коллегию о демидовском деле. Хотелось еще Акинфию хоть глазком поглядеть на императора. Туляк помнил дни, когда государь Петр Алексеевич да государыня Екатерина Алексеевна запросто принимали и отмечали Демидовых; хотелось увидеть молодого царя. Неугомонный, растревоженный этими помыслами, Акинфий Демидов разъезжал по Санкт-Питербурху. Было известно, что император забавы ради выехал со свитой на охоту в Стрельну. В одном придворном доме Акинфия Никитича представили юному камергеру, князю Долгорукому. Князек был высок ростом, строен, румянец играл во всю щеку, губы пухлые. "Сластолюбец", - определил Демидов, степенно поклонился и повел речь о делах государственных. Камергер слушал рассеянно, поминутно переглядывался с хозяйкой - пухлой женщиной с темными усиками на верхней губе. Хозяйка млела под горячим взглядом повесы. Акинфий Никитич прикинул и порешил, что приспела пора действовать. Он бережно взял князя под руку: юнец был тонок, жухляв, и рядом с ним Демидов казался грузным. Подведя князя к окну, он улыбнулся: - Ваше сиятельство, в Сибири на Каменном Поясе только и слуху о вашем братском попечении о здоровье царя-императора. Уши князя загорелись; он благодарно пожал заводчику руку. Демидов меж тем продолжал: - Не зная, чем показать свое радение перед государством, осмелюсь вас просить принять от меня невеликий дар. Привез я из Сибири соболей да самоцвет необычной игры... - Едемте, сейчас же едемте! - сразу заторопился юноша. - Хочу видеть дары Сибири! Акинфий Никитич усадил камергера в свою карету. Князь поразился богатству и великолепию: карета была просторна, позолочена, на запятках стояли два гайдука. Рысистые кони играли в дорогой упряжке... - Вы в карты играете? - спросил камергер. - Никак нет, ваше сиятельство! - Акинфий посмотрел на князька: на вздернутой губе пробивался первый нежный пушок. - А вино пьете? - опять спросил князек. Демидов отрицательно покачал головой. Камергер весь засиял. - Ну, раз в карты не играете, вино не пьете, значит женщин отменно обожаете... - Гхе, гхе! - поперхнулся заводчик. - Не стесняйтесь, - улыбнулся князь, наклонился к уху Акинфия и стал рассказывать... - Ух ты! - вздохнул Акинфий. - А мы-то по-сибирски, по-медвежьи те дела творим... В демидовском особняке, неподалеку от Мойки-реки, все было добротно, привольно: стены крыты дорогим штофом, в люстрах сверкал горный хрусталь, на паркете постланы мягкие персидские ковры... Князь морщил лоб и думал: "Из хамов вышел, а живет богато!" Демидов провел камергера в боковушку; там на длинном столе лежали собольи меха; в лучистом свете мех отливал серебром; рухлядь была легка, мягка, и, когда ее гладили, из-под руки сыпались искорки... - Демидов, голубчик! - алчно засияли глаза князя, румяным лицом он зарылся в мех. - Вот так подарок!.. Проси у меня чего пожелаешь!.. Акинфий Никитич разгладил усы, шевельнул плечами: - А желать-то мне и нечего. Любы вы мне, ваше сиятельство, вот и хотел потешить. Боле ничего и не надо. Разве что?.. Да нет, не смею, ваше сиятельство... - Вы о женщине? - полюбопытствовал камергер. Акинфий усмехнулся: - Что вы, ваше сиятельство, мне ли тем тонким делом заниматься, стар становлюсь... Держал думку увидеть государя-императора да к ногам его пасть... Камергер поморщил лоб, курносое лицо улыбнулось: - Это нетрудно... Седлайте коней, едем в Ропшу! Государь там отдыхать сейчас изволит. - Ой ли! - возрадовался Акинфий. - Неужто будет встреча? - Будет! - Князь проворно сгреб соболей в кучу, весело крикнул: - Демидов, вели отослать ко мне!.. "Однако и жаден же! - подумал Акинфий. - Молод, а руки цепкие. Видать с погляду: порода боярских кровей..." После изысканного обеда и вин Акинфий и юный камергер сели на рысистых коней и поехали в Ропшу. Кони шли рядом, тянулись друг к другу мордами, обнюхивались и ржали. Вдоль дороги шли низинные места - болота и рощи; справа свинцово блестело плоское море. В Ропшу и обратно ехали колымаги, вершники, скакали гайдуки. Завидя князя Долгорукого, почтительно останавливались, кланялись, подолгу смотрели вслед. "Несмышленыш, а в фаворе знатном, - подумал Демидов. - Эх, Петр Алексеевич, кабы ты жил да ведал, каким бы помелом повымел эту пустую шушеру!" Всю дорогу князь без умолку болтал о женщинах. Демидов сам в этом деле понимал толк, но бесстыдство юнца заставляло его недовольно морщиться. "Чего, как сорока, стрекочет? Эка невидаль женки! Женки да женки, а где дела? А дел-то и нет... Их, жили - были, а померли - и вспомнить-то нечем!.." В Ропше среди лип стоял небольшой окрашенный в зеленый цвет дворец. Перед ним - куртины, дорожки, посыпанные золотым песком. Перед крыльцом бил фонтан; на деревьях чуялось дыхание наступавшей осени. Ветер срывал с деревьев и устилал жухлым листом клумбы и дорожки. Хмурилось небо, и на высоких липах бесприютно каркали вороны. Во дворце шло веселье. Государь, две сестры камергера и молоденькая тетка императора цесаревна Елизавета Петровна играли в жмурки. В обширном зале, несмотря на дневной час, горели люстры, бронзовые бра. Цесаревна Елизавета, одетая по-мужски, была отменно прекрасна. Царь раскрыл объятия и кинулся навстречу камергеру: - Ах, душа моя, как мы тут без тебя соскучились. А это кто изволит? - Он уставился голубыми глазами на Демидова. Акинфий Никитич растерялся. "Господи, неужто это царь земли русской? - с горечью подумал он. - И хил и мал..." Царь был невысок ростом, тщедушен, слегка курнос. Он капризно топнул ножкой, зазвенели шпоры. На нем надет охотничий зеленый камзол. Показывая на Акинфия, камергер сказал царю: - Жалуй, человек этот почитаем был твоим дедом Петром Алексеевичем. То - сын Демидов! Юнец вряд ли слыхал о Демидове, но все, что соприкасалось с именем великого деда, льстило его самолюбию. - Баловаться да играть любите? - весело спросил царь. Акинфий Демидов шагнул вперед и, поскользнувшись, упал на вощеном паркете. Цесаревна и княжны дружно захлопали в ладоши: - Вот и медведь! Только охотиться! Демидов поднялся на карачки, на шее вздулись жилы. Он конфузливо покраснел, но чутьем догадался, что царю и молодым княжнам приятна эта оплошность. Не успел он подняться, как царь быстро вскочил ему на широкие плечи и весело закричал: - А ну, вези, Демидов! Сердце Акинфия загорелось от досады: неужто ему, властелину Каменного Пояса, знатных руд да многих тысяч кабальных, быть конягой? Что бы сказали людишки, глядя на такое унижение? Однако он вовремя вспомнил, что вершник, вскочивший ему на плечи, император всероссийский. Акинфий Демидов фыркнул: - Эх, куда ни шло, для царя можно!.. Поднялся он на четвереньки, как добрый конь, заржал по-жеребячьи и затопал по паркету. Девицы покатились со смеху... Остерман сдержал свое слово. Акинфию Демидову дали грамоту о приписке новых крестьянских хозяйств к сибирским заводам. Юнец царь остался доволен Демидовым и сказал ему заученные слова: - Ты, Демидов, нашему великому деду исправно служил, послужи и нам верно! В долгу не останемся... Акинфий Никитич поцеловал его руку, а на душе тлела тревога. Он с горечью подумал: "Дед-то подлинно был велик и грозен, вон как поднял Россию, а внук-то... Э-эх!.." Лучше не думать об этом. Возвращался Демидов на Каменный Пояс по санному пути. Зимняя дорога установилась под Новгородом. Акинфий оставил Санкт-Питербурх в большой тревоге. Двор собирался в Москву, доходили слухи, что царь затеял навсегда поселиться в древнем граде; это весьма радовало вельмож, приверженцев старины. В Москве жилось обильно, вольготно, люди не торопились; под боком лежали дворянские поместья да вотчины. Петровский "парадиз" у туманных берегов не многим пришелся по сердцу: был неуютен, лежал на пустынных топких болотах. Недостроенный Санкт-Питербурх не имел многих удобств, казался тесным и неприглядным. Слухи подтверждались: царь издал указ о прекращении стройки новых фрегатов, а кои были - поставили многие на причал, посняв с них убранства и орудия. Сподвижники и сторонники петровских новшеств немало кручинились такому обороту дела. Могло статься, все повернется к допетровской Руси. Акинфий Демидов не одобрял малодушия, да и дела в государстве требовали иного. В стране было неспокойно. Весной в Москве произошел большой пожар; в Немецкой слободе погорело немало дворов. Гвардейские солдаты, прибывшие на пожар, пограбили немцев, грозили порубить их. На Украине волновалось недовольное казачество. В Алатырском уезде, через который довелось проезжать Демидову, разбойники выжгли село князя Куракина, пожгли церковь, многие дворы и подходили к самому Алатырю-городу. По всей Пензенской губернии набралось много гулящего люда, который бесчинствовал на лесных дорогах и разорял помещичьи усадьбы. Стало известно, что в горах по верховью Хопра и окрестным урочищам скопилось до пяти тысяч голытьбы: стоят лагерем, роют землянки, по зиме мыслят подняться на драку. Уезжая из Санкт-Питербурха, не преминул Акинфий Демидов откланяться цесаревне Елизавете и поднести ей самоцвет невиданной красоты, припасенный им для князя Меншикова. Цесаревна вся зарделась, ласково улыбнулась Акинфию: - Вашу внимательность, Демидов, не забуду... Рослый крепкозубый туляк в тесном французском кафтане привлек внимание цесаревны. Она обожала богатырей и умниц, пристально поглядела Демидову в глаза. От этого взгляда в голове Акинфия пошел хмель... Ехал Акинфий Никитич по бесконечным снежным русским просторам, скрипели полозья, по ночам на перелесках выли волки, по заезжим дворам было тесно от ямщиков, душно и тошно от кислого, едкого пота и запаха, который подолгу держался в овчинах. Дороги завьюжились, сильно укачивало. И всю дорогу Демидов не мог выбросить из головы думку о цесаревне Елизавете. Пригожа, румяна, смех у нее был приятный - от души... В январе в Невьянск прискакал нарочный и привез недобрую весть. На иорданском водоосвящении на Москве-реке во время парада царь нежданно занедужил. Болезнь оказалась опасная - оспа. За тяжкой болезнью государь не мог подписать духовной. В бреду царь звал к себе то вельможу Остермана, то покойную свою сестрицу. Мечась по постели, больной закричал: - Запрягай сани, хочу ехать к сестре! Во втором часу ночи, не приходя в сознание, он скончался... В ту же ночь состоялось заседание тайного верховного совета совместно с присутствующими во дворце представителями высшего генералитета, синода и сената. На этом заседании императрицей была избрана царевна Анна Иоанновна, герцогиня Курляндская. Она согласилась принять императорскую корону, подписав предложенные "верховниками" кондиции, ограничивающие самодержавную власть. Прибыв из Митавы в Москву для восшествия на престол, она сумела объединить недовольную часть дворянства и гвардии, которые были против усиления власти "верховников". На торжественном приеме она разорвала кондиции и была провозглашена самодержавной императрицей... 3 В диких местах Сибири отстроил Акинфий Демидов Колыванский завод. Для ограждения его от набегов зюнгорских орд превратил он этот завод в крепость. Из смоляного леса - бревна были в обхват, тверды как камень, - плотники из Устюжны срубили надежные заплоты и дозорные башни. В новом городище заводчик поселил казаков, вооружил их пушками своего литья и ружьями. На опасных горных перевалах рубили засеки, ставили сторожевые дозоры. Зимой на реке Чаруше чусовские мастера ладили плоскодонные ладьи да пристани. Демидов разослал рудознатцев по всему Алтаю. На Барнаулке-реке, неподалеку от впадения ее в Обь, строили заводской городок: зимние избушки, склады; обносили все крепким заплотом. Демидов захватил обширную округу, поболе любого иноземного государства. Акинфий Никитич просил Берг-коллегию дозволить работать в этом краю только ему одному, а других охочих людей туда не пускать. В колыванских рудниках шла непрестанная работа: кабальные добывали медную руду, плавили ее в доменных печах, отливали слитки и отсылали в демидовскую вотчину в Невьянск, где берегли ее в каменных амбарах. По дорогам и рекам среди шатучего народа прошел темный слух: "Бережет Демидов медь: дворец медный строить будет, дабы он во веки веков стоял на Каменном Поясе и чтобы хозяина его извечно помнили". В народной молве таилась доля правды. На самом деле затеял Акинфий Никитич строить, но только не палаты медные... Демидов часто приходил в каменные амбары и, подолгу разглядывая медь, о чем-то думал. Литье старика на Черноисточенском озере не выходило из памяти. Отделить серебро от меди - труд опасный, государев закон грозил смертью за литье благородных металлов - золота и серебра. Под боком у Невьянска, в горном правлении в Екатеринбурхе, снова сидел злейший недруг Демидова - начальник сибирских казенных заводов Татищев. После воцарения Анны Иоанновны повезло ему: попал в особую милость и был опять назначен на Каменный Пояс. Он не забыл старых ссор с заводчиком и ждал только случая, как бы свести с ним счеты. По-прежнему на заводы Демидова пытались проникнуть фискалы и прибыльщики и прознать о проделках заводчика, но Акинфий не дремал. Подосланные Татищевым доглядчики нежданно-негаданно пропадали - словно и не жили на земле. Куда пропадали демидовские враги, про то знали только страшные зыбуны - "няши". Засасывали они жертву; молчаливо хоронили в гнилой могиле. По ночам над зыбунами бегали болотные огни. Надумал Акинфий Демидов построить высокую каменную башню с тайными подвалами. Писал он о том в Санкт-Питербурх приказчику: "Намерен я строить в нашей вотчине, Невьянске, башню по образцу, кой в иноземщине, в граде Пизе, есть. Внизу той башни мыслю сладить каменные амбары под сибирскую медь, а вверху содержать караул для сбережения от пожаров и для поверстки людишек на работу. Наказываю тебе сыскать в Санкт-Питербурхе иноземцев-каменщиков, которые дошлы в башенной стройке..." Старый приказчик прикинул про себя: "Невьянск и без того крепость о семи башнях. Подвалы и кладь медная - все сие зря. Мозгует Акинфий Никитич другое..." Приказчик Демидова, человек проворный, уговорил градоправителя отпустить знающего мастера и десять каменщиков. Градоправитель долго не соглашался, но упрямый демидовский холоп, оставшись один на один с ним, упросил: - Не понапрасну прошу. Демидовы в долгу не бывают. В гаванских ведомостях по приказу градоправителя списали из-за хвори одиннадцать человек; они уехали по сибирской дороге на Каменный Пояс. По строгому наказу Акинфия приказчики сыскивали каменщиков всюду и гнали в Невьянск. Тесали камень, копали склепы, бутили фундамент. Сотни каменщиков возводили башню. Строил башню крепостной зодчий. Высоким серым заплотом оберегали ее от любопытного глаза. Прохожие слышали грохот камня да в лихую пору крики: били батожьем неугодливых хозяину. Стены башенные вели из крепких, тяжелых кирпичин, а кладку вязали полосовым железом. Косяки в дверях и в бойницах ставили литые, чугунные. Каменщики жили за тыном в землянках, на поселок их не отпускали. Башню отстроили; высота ее была в двадцать семь сажен, островерхая железная крыша с ветряницей на тонком шпиле да чугунный шар с золотыми шипами венчали ее. До половины башня четырехугольная, гладкая, а верхние три яруса - восьмигранные, с колоннами да балконами, обнесенными литыми перилами. На башне мастер установил заморские куранты с одиннадцатью колоколами. Каждые четверть часа и получасье куранты играли приятные мелодии. Башня, по примеру пизанской в Италии, строилась с наклоном на юго-запад; чудилось, что она рухнет и каменная кладь расколется на части. Внизу у башни укрепили плотину - ладила ее работная артель, вколачивая в плотине сваи. Двадцатипятипудовая чугунная баба била с высоты дубовые сваи и глубоко вгоняла их в землю. И тут приключилось неслыханное. Задумал Акинфий Демидов построить секретный шлюз и его, когда нужно, поднимать, и тогда прудовая вода с буйством шла бы в подвалы башни... Но кто поднимет тяжелый, намокший шлюз из дубовых пластин? Эта мысль тревожила хозяина... Плотинная артель работала дружно: дубовые сваи в обхват уходили одна за другой в землю. С уханьем, надрываясь, артельщики снимали бабу, переставляли копер на другое место и перетаскивали чугунную кладь. Так и шло. Однажды переставили копер, а литую бабу оставили отлеживаться до утра. Ушли измотанные: работа натужная. Утром глядь-поглядь - нет бабы. - Осподи, - ахнул артельный, - ох, беда! Где же баба? Уж не черт ли ее с голодухи слопал? Работные плотинщики головы повесили: быть порке! Демидов не даст спуску. На стройку прилетел Щука, злобен и лют, начал допрос. Но тут бабу нашли на другом конце стройки, на тропке. С трудом мужики приволокли ее к плотине и на чем свет стали бранить охальника: - Иль нечиста сила, прудовый водяной, сволок чугунную бабу, или дурни морили коней... На третий день вновь исчезла чугунная баба, и опять ее нашли на знакомой тропке. - Осподи, - вздыхал плотинный. - И что за напасти? Стали искать следов на земле, но копыт не было. - Неужто и не черт, а людишки - и без коней? Истомленные тяжелой работой, мужики грозили: - Игрушку да забаву нашли... Пымать да спустить шкуру до пят! Вечером после работы крепкие, жилистые забойщики завалились в засаду. Над прудом дымил холодный туман; из-за рощи выкатился месяц; по воде заколебалась серебристая дорога. Рабочие глядели на пруд. "А что, ежели и впрямь водяной балует?" - со страхом подумал плотинный, но, ободряя работных, уговаривал: - Не трусь, мальцы, хошь и водяной - все равно бородищу выдеру! Не озорничай, поганый. На стройке брякнул колокол, в подземельях башни, где ладили потайную плав