землю сыпалась звездная пыль. Демидов снял треух, приложил к голове горсть снега, но разгоряченная кровь, однако, не остывала. "Он же человек, - убеждал себя Акинфий. - И каждый свое счастье ищет". Но тут же со дна души его поднимался злой, безжалостный голос: "Ну, и пусть ищет подальше! Земли наши, наведет он сюда крапивного семени, потеснят нас... Ежели хочешь хозяйничать, Демидов, сердцем каменей..." Он и сам не помнил, как снова очутился у костра. Солдат раскинул руки, рыжие усы от храпа шевелились. Женка уткнулась носом, спала спокойно. В руках Акинфий держал треух и охотничий нож. Он задел ногой солдатскую походную сумку, из нее вывалился рудный камень. "Наша руда..." Синие огоньки пламени гасли, костер смежил голубые глаза. Акинфий подошел к логову, стал на колени, взмахнул ножом. - Господи... Солдат дернулся и затих. Стало страшно, задрожала рука. Женка спала спокойно, крепко. Акинфий оттащил солдата за ноги, положил на коня. Без тропы, через ельник, через глубокий снег отвез тело на реку и бросил на лед. - С водопольем пошли ему, господи, путь дальний, - перекрестился Акинфий. - Прощай, приятель... Не глядя на реку, Акинфий на коне вернулся к костру. Конь захолодал, дрожал мелкой дрожью. Женка все еще спокойно спала... На строгом лице кержачки блуждала счастливая улыбка... Зимний день сумрачен: из-за снежных туч тускло глядит солнце. Вратарь открыл ворота, и в Невьянск на башкирском коне въехал Акинфий Демидов. Сторож подивился: на коне позади Акинфия сидела заплаканная молодка. Привратник согрешил, подумал: "Приволок молодец бабу. Знать, закружит коромыслом". Никита Демидов не подивился молодке, но встретил Акинфку сурово. Молодку отвели в маленькую горенку, холопка принесла есть, но кержачка до еды не дотронулась. Села на кровать, незряче уставилась в угол, так и просидела весь день... Батька заперся с сыном в горнице с каменным сводом. У порога на волчьей шкуре лежал пес. В печке потрескивали дрова. Никита опустился на скамью: - Ну, сказывай, как дела? У Акинфия забилось сердце, но, сдерживая себя, он спокойно рассказал отцу о просеке к Чусовой. Тут взор его разгорелся, он рассказал про встречу с солдатом и о рудах... Никита встал, прошелся по горнице. - Мохнорылый, а чужое добро задумал огребать. Ты что ж? - В глазах Никиты стояла ночь. - Бабу уволок, а о рудах не подумал? - Батюшка! - Акинфий упал в ноги отцу. - Батюшка, согрешил: убил я солдата, оберегая наше добро... Страшно мне от крови. Кажись, и сейчас горит сердце... Первый мой грех... Никита поднял за плечи сына, успокоил: - Успокойся! Не ты виновен в его смерти, сам напросился. Закажи панихиду по усопшему, на душе и полегчает. Всякое, сынок, в жизни бывает! Больше они в этот день ни о чем не говорили. Сын ушел в горенку и пробыл там до утра. У Аннушки густые черные ресницы и круглая, словно точеная, шея. На ее широкой спине - толстая темная коса. Одета она в голубую кофту, на плечах пушистый платок. Аннушка любит сказки; проворная демидовская старуха складно рассказывает их. Лицо кержачки строго, глаза печальны: скорбит глубоко. Из раскольничьих скитов принесла она крепкую веру и любовь к суровой молитве. Акинфию нравилось печальное лицо и покорность кержачки. Больше он не спрашивал ни о чем. Дел по заводу нахлынуло много; они шли, как водополье. И жил Акинфий, как на водополье; на своем башкирском коньке ездил по горам и падям, намечал новые заводы. За делами, в работе, когда подкрадывалась тоска по женской ласке, он вспоминал Аннушку. Тогда - на стану, или в лесу, или в куренях, где рабочие вели пожог угля для прожорливых домен, - перед ним вставали зовущие глаза кержачки. В пургу, в мороз, через дебри и тайгу он ехал к ней в Невьянск и день-два не уходил из ее горенки. Отец подумывал о Туле, торопился с литьем. Он предупреждал сына: - Гляди, не шибко прилипай к бабе, не то дело порушится, а нам надо поднять такой дикий край! О жене Акинфий вспоминал редко, по весне собирался навестить ее. Тут не было тревог; знал и верил отцовскому домострою. Верна будет Дунька! Когда уезжал Акинфий, Аннушка изредка выходила погулять по заводу. Недремлюще было око Никиты Демидова. За ворота завода-крепостцы ее не пускали. Да и куда пойдешь, когда по тайным тропам в горах и лесах притаились демидовские дозоры. Никита пригрозил ей: - Ты, Анна, бегать не вздумай. Настигну и в скитах; скиты разорю и попалю. Так! Он хвалил сына: - Да и другого ты, как Акинфку, не найдешь. Умен, пес, и жадный к работе... В одну из глухих, волчьих ночей в Невьянск возвратился Акинфий. За ним демидовская ватажка влекла на коне связанного кержака. Пленный скитник был волосат, черен, как жук, и глазами напоминал раскольницу Аннушку. Кержака немедленно отвели в глубокий демидовский подвал. Сам Никита спустился в тайник. В погребе пахло плесенью, пламя в каганце горело прямо. Связанный кержак угрюмо молчал. Никита сжал кулаки, шагнул к нему: - Молвишь, что ли, где Аннушкин полюбовник руду сыскал? - Неведомо мне это... - Их-х, пес!.. Кержака повалили на каменный пол. Ночью в горенке Аннушка слышала, как в подполье глухо стучали... Отчего-то скорбело сердце, не находило покоя. Суеверная кержачка опасливо подумала: "Не домовой ли то шебаршит в подполице?.." Скованного кержака заключили в узилище... Прошли крещенские морозы, по пышному снегу наметилось много звериных следов. По ночам к заводскому тыну приходили волки. Наследив по снегу вокруг крепостцы, волки садились против ворот и, подняв морды, начинали выть; в этом вое были темная тоска и ярая злость. Пристав взбирался на башню, - от мерзкого волчьего воя по коже драл мороз, - бухал по волкам из дробовика. Звери, ляская зубами, отбегали, садились и начинали опять выть. Ставили капканы, но волки обходили их. Волкодав в хозяйских хоромах угрюмо поглядывал на Демидова. Волчий вой беспокоил хозяина. К тому же на него напали тоска и подозрительность. В ночную темь, в волчьи ночи заводчику не спалось, пробуждалась совесть. В густом мраке вставал Кобылка с ершиной бороденкой, хрипел. В углу, казалось, не сверчок верещал, а замученные. Сколько их? Об этом знал только один Никита. В эти глухие ночи, когда он оставался наедине со своей совестью, его томила тяжкая тоска. Он кряхтя вставал с постели и подходил к потайным слуховым трубам, долго прислушивался. В огромном каменном доме-крепости среди мертвящей тишины рождались какие-то звуки: то ли стон, то ли плач, а может - треск старых дубовых половиц... "Вот оно как бывает! - озадаченно думал Никита: - Демидовы крепко сшиты, а душа и у них тоскует..." Он до полуночи ходил по горнице; пес тревожно поглядывал на хозяина. "Уж не Аннушка ли затеяла что? - подозрительно прислушивался Демидов. - Кержаки-то - они народ лесной, тяжелый. Ежели им топоры в руки... Долго ли до беды?.." Никиту обуревали подозрения. Ему казалось, что Аннушка узнала об отце-узнике, подговорила служанок... - Ух ты! - тяжко вздохнул Никита, сунул жилистые худые ноги в валенки и, освещая путь горящей свечой, крадучись пошел вдоль коридора. По пятам шествовал пес, с преданностью поглядывая на хозяина. Глаза Демидова горели недобрым огнем, гулко колотилось его сердце. Заводчик остановился перед дубовой дверью; пес вилял хвостом, ожидал. В горенке стояла тишина: спали. Пламя свечи в шандале колебалось. "Никак почудилось? Спит баба... А может, притаилась? Нет, не может того быть..." Он сжал челюсти, закрыл глаза; ноги словно вросли в каменный пол; на двери с минуту колыхалась огромная угловатая тень человека. Никита резко повернулся от двери: "Волки окаянные тоску навели..." Грузным шагом он медленно возвратился в горницу. На башне бухнул выстрел. Волки замолкли, но через минуту вой их поднялся снова. Демидов накинул полушубок, надел треух, взял дубинку и вышел на двор. За ним по пятам шел верный пес. С темного неба по-прежнему с шорохом падал снег. Никита, крепко сжимая дубину, подошел к воротам. - Открывай ворота, бей зверя! - злым голосом крикнул Демидов. Пристав сошел с башни, перед ним стоял взлохмаченный хозяин. - Открывай! - гаркнул Никита. У пристава от хозяйского грозного окрика задрожали руки. Нетерпеливый Демидов отпихнул пристава, загремел запорами и открыл ворота. Против них на голубоватом снегу полукружьем сидели волки. Зеленые огоньки то вспыхивали, то гасли. Пес ощетинился, зарычал. - Воют, проклятые! - Хозяин с дубьем бросился на волков. Звери, ляскнув зубами, отскочили... Демидов прыгнул и шарахнул дубиной - передний волк взвизгнул и покатился на снег. На него набросилась стая. Никита подумал: "Эх, волчья дружба". - Батюшка, Никита Демидыч... Ой, остерегись! - кричал из-за тына пристав. Волки грызлись. Никита дубьем врезался в волчью стаю. Матерый зверь с размаху прыгнул Демидову на спину - Никита устоял на ногах. Пес острыми клыками цапнул зверя за ляжку - зверь оборвался. Пес и зверь, грызя друг друга, покатились по снегу. Остервенелый Никита бил дубьем зверя, а волки ярились; длинный и тощий прыгнул на грудь Никите и острым зубом распорол полушубок... - Так! - одобрил Никита и взмахнул дубиной. - Ой, страсти! Осподи! - Пристав не переставая палил из дробовика. На дворе заколотили в чугунное било. Сбежались сторожа и еле оборонили Никиту и пристава. Волки разорвали полушубок на Демидове, ветер взлохматил его черную бородищу. От Никиты валил пар. Зло ощерив крепкие зубы, с дубиной в руке, Демидов прошел в ворота и зашагал к хоромам. Тяжело дыша, он сам себе усмехнулся: "Ну что, старый леший, со страху наробил?" На истоптанном снегу с оскаленной пастью растянул лапы изорванный волками верный пес... По наказу Демидова работные люди огнем отогрели глубоко промерзшую землю, ломами выбили яму и схоронили пса. На псиной могиле поставили камень; на нем высекли слова: "За верную службу хозяину". Утром, узнав о волчьем побоище, Акинфий спросил отца: - С чего, батюшка, удумал такое? Борода у Демидова дрогнула, он крепкими ногтями поскреб лысину и сказал угрюмо сыну: - Вот что, ты свою раскольницу на заимку отвези... Покойнее будет. Так! Акинфий понял, поясно поклонился отцу. На другой день Аннушку отвезли на дальнюю заимку... 3 Думный дьяк Виниус сдержал слово, данное Демидову. На масленой неделе невьянский заводчик получил царскую грамоту. Помечена была грамота января девятого, года 1703-го. В грамоте говорилось, что царь Петр Алексеевич, убедившись в полезной работе Демидовых, для умножения их заводов приписывал к ним на работу волости Аятскую и Краснопольскую и монастырское село Покровское с деревнями, со всеми крестьянами и угодьями. В свой черед, Демидовым указывалось добросовестно вносить в казну железом подати за приписных крестьян. - Вот оно и вышло! - ликовал Никита. - И не крепостные и не вольные, а одно слово - демидовские кабальные... Учись, Акинфка! Монастырский игумен, узнав про царский указ, приказал готовиться к дальней дороге. В крытый возок положили пуховики и подушки, усадили монастырского владыку, укрыли шубами и повезли в Верхотурье. За возком игумена тянулся, поскрипывая полозьями, монастырский обоз, груженный битой подмороженной птицей, бадьями меда, добрых настоек и свиными тушами. Верхотурский воевода благосклонно принял монастырские дары; игумена отвели в баню, знатно попарили. От крутого пара тучному игумену дышалось туго; верхотурский цирюльник пустил дородному мужу кровь: шла она из порезов густая, черная; курносый брадобрей, глядя на монашью кровь, думал: "Эх, и разъелся поп на мужицких хлебах..." Кабы знал игумен мысли цирюльника, придавил бы шишигу, но тот дело свое сделал исправно, учтиво подошел под благословение и с подобострастием облобызал игуменскую руку. За монастырской настойкой игумен открыл воеводе свою печаль. - Обошли Демидовы царя, ох, обошли, - кручинился монах. - Ты, воевода, присоветуй, как стреножить тульских грубиянов. Воевода полез в тавлинку, понюхал, замахал руками: - Ой, что ты, отец! Разве их стреножишь, варнаков? Моих людишек и то гонят в три шеи. Известно, други царевы... Вот тут и сунься в их городишко, за их тын... Враз оттяпают потребное што... Я и то с опаской поглядываю, что дале будет. Игумен хитро прищурился: - А ежели я самому царю-батюшке напишу о демидовском разбое? Ты поразмысли: Демиду - село да деревнюшки. За что про что? Мы хошь молитвы за его светлость, царское величество, возносим да на ектеньях поминаем. Воевода Калитин сидел в Верхотурье на кормлении давно, набил на плутовстве руку: подходил он к делу практически. Затянувшись крепкой понюшкой, воевода долго чихал. Игумен покосился: - И когда ты табачище свой кинешь? Ох, искушение!.. - Когда на погост попы-божедомы сволокут, тогда и кину, - отмахнулся воевода. - А ты слушай, что я тебе по добромыслию поведаю. Игумен приложил пухлую ладошку к уху. - То верно, что у тебя сельцо да деревнюшки с мужицкими животами отняли... Брысь, окаянный... Воевода пнул ногой под стол; по горнице разнесся кошачий визг. Лицо воеводы вспотело, он красным фуляровым платком утер лысину. - Ты дале, отец, слухай, - как ни в чем не бывало продолжал воевода. - И то верно, что за государя и род царский ты молитвы богу возносишь. Но теперь сам посуди да прикинь, какая от сего царю польза? - Ты что, еретик? - сердито перебил игумен. - А ведомо тебе, что за молитвы наши царю воздается на небеси... От! Игумен перекрестился. Воевода не унимался: - Ох, отец, речешь ты как дитя малое, а того не ведаешь, что царь Петр Алексеевич такой царище, что и без твоих молитв на небо заберется и цапнет, что ему занадобится. Рука да ум у него - ух, какие!.. - Не богохульствуй, епитимью наложу, - пригрозил игумен. - Не беленись, игумен. Пригубь чару да слушай. - Воевода налил чары, придвинул игумену блюдо с балычком. - Ты за крестьянишек - молитвы, а Демидовы царю за них железо да пушки дадут. Царь-то наш умный. Железом да пушками, ух, и надает ворогам! Игумен опустил голову, отодвинул недопитую чару, вспылил: - Я сам поеду к царю да о душеспасении поведаю. Богом пригрожу. - Эх, игумен, эх, отец! - покачал головой воевода. - Езжай, сунься к государю! Царь на пушки колокола поснимал, а ты - с молитвами. Поди покажись - спина у тебя жильная, широкая, царь по ней дубиной знатно отходит, вот послух тебе будет! Воевода засмеялся, луковка его носа сморщилась. Он подлил игумену в чару и досказал: - Молитвы и храм - это, отец, для крестьян да простых людишек оставь. А царская голова светлая, знает, что робит... До вторых кочетов услаждались едой и речами игумен и воевода, жаловались друг другу на беды. Отгостив три дня, игумен с пустыми санями вернулся в монастырь и, закрывшись в келье, запил горькую. Демидовские приказчики подняли на ноги приписанные к заводу волости. Крестьяне, почуяв кабалу, противились. В Краснополье крестьяне встретили демидовских приказчиков с дрекольем, с вилами. Главного приказчика Мосолова стащили с коня, искровянили морду и посадили в холодный амбар под замок. Мосолов выворотил дверь и сбежал ночью в Невьянск. Как ни кряхтел верхотурский воевода, а выслал солдатскую инвалидную команду. Крестьяне притихли. По дорогам к Невьянску потянулись подводы с приписными. Демидов посмеивался: - Что, напетушились? Ин, ладно. На работу пора! Сразу прибыло рабочей силы. Приписных крестьян разбили на артели, поставили старост над ними и развели их по лесным куреням. По глубокому снегу валили приписные мужики лес, готовили дерево на пожог угля. Работа по куреням была тяжелая, а харчи дрянные. За каждую провинность пороли, дерзких ковали в железа и увозили в Невьянск. В демидовских каменных подвалах появились закабаленные посельники. Акинфий Демидов разъезжал по горам, выглядывал места для возведения новых заводов. Мыслил по весне Акинфий Никитич ставить новые домны на Тагилке-реке - на том месте, где солдат нашел богатые руды... Часто проезжал Акинфий по знакомой тропке, мимо елового выворотня на Тагилку-реку. Проезжал он это место молча. Отец совсем в дорогу собрался, подошел март. На буграх хорошо пригревало солнце. Возки давно нагружены кладью. Никита созвал заводских приказчиков, отдал строгие наказы, как дела вести; посулил скоро на Каменный Пояс вернуться да учинить проверку, как его наказы выполнены. Акинфка пожаловался отцу: - Батюшка, проезжал я тем местом, где солдата видел, на душе неладно стало... Никита задумчиво теребил бороду. - Оно известно - кровь. Облегченья ради церковь строй... Богу угодно и кабальным в утеху и в назиданье. Так! Отъехал Никита Демидов солнечным полднем. Сверкали снега, по дорогам ходили галки. Впереди хозяйского возка скакал казак, встречные мужицкие подводы сворачивали в сторону, в глубокий снег. Казак грозил, чтобы мужики шапки снимали: едет хозяин Каменного Пояса, сам Никита Демидов. Крестьяне, сняв шапчонки, угрюмо глядели на демидовский возок... Марта двадцать пятого, в день благовещенья, облегчения ради от тревожных дум заложил Акинфий Никитич на заводской площади каменную церковь... 4 Настойчиво стремясь к берегам Финского залива, царь Петр продолжал ожесточенную борьбу со шведами. В короткий срок были сформированы новые полки, отлиты пушки, вокруг Пскова и Новгорода возвели сильные земляные сооружения. В Архангельске закончили строительство боевых фрегатов. Но Карл XII, король шведский, не дремал. Он понимал, что борьба идет не на жизнь, а на смерть. По указанию короля опытные шведские инженеры укрепили Ингерманландию и южный берег Финского залива. Шведы поджидали нападения русских войск с юга или юго-востока и думали нанести им сокрушительный удар, подобный нарвскому. В Финском заливе плавала шведская эскадра, обороняя невское устье. Однако царь Петр разгадал замыслы шведов: решил напасть и овладеть берегами Финского залива с такой стороны, с какой его меньше всего ожидали враги. В начале августа 1702 года он прибыл в Архангельск. На Двине дули предосенние ветры, хмурилось небо. Царь с небольшой свитой проехал в деревню Вавчугу, к корабельщикам Бажениным. Старинная дружба связала царя с этими талантливыми русскими людьми, род которых появился под Холмогорами еще во времена Ивана Грозного. Статные, крепкозубые, бородатые красавцы Осип и Федор Баженины понравились царю своей сметливостью и предприимчивостью. От отца Андрея Баженина им перешло в наследство лесопильное дело. На дальнем севере Баженины впервые построили пильную мельницу, и теперь два брата энергично развивали это дело. С тех пор, когда Петр Алексеевич обратил внимание на Архангельск и стал в Соломбале расширять судостроительную верфь, понадобились добрые доски, тес, - тут и пошли в гору Баженины. Хорошо налаженное и выгодное лесопиление в Вавчуге породило у Бажениных много завистников, которые всяческими неправдами старались оттягать у братьев их земельные угодья. Еще при царе Федоре Иоанновиче некий истец Аника Лыбарев затеял с Андреем Бажениным тяжбу, и ничего из этого не вышло. Анике Лыбареву в иске отказали. Прошло несколько лет, и на Бажениных навалилась горшая беда. Духовным отцам сильно приглянулось пильное дело в сельце Вавчуге. Архиепископ Важеский и Холмогорский Афанасий подал юным царям Петру и Ивану Алексеевичам челобитную об отдаче ему сельца Вавчуги. В ту пору Петр Алексеевич, еще юнец, впервые и узнал о Бажениных. Вместе с братом он стал на их сторону и отписал архиепископу Афанасию, чтобы он не вмешивался в дела Бажениных и не притязал на их вотчину. Только Баженины отбились от этой беды, на них навалился третий враг. Переводчик посольства немец Крафт, имевший царскую привилегию на постройку в России пильных ветряных и водяных мельниц, подал на них жалобу царю Петру. 10 февраля 1693 года Петр Алексеевич подкрепил грамотой право Бажениных производить лесопиление и размол муки на их мельницах, а Крафту указал не соваться в предприятия Бажениных. Как было не стараться при такой сильной защите! И умные, даровитые братья Баженины еще больше расширили свое лесопильное дело, и доски с их заводов шли не только на русские верфи - их с охотой брали и иноземные купцы. Однажды нежданно-негаданно, после закладки корабля в Соломбале, к Бажениным нагрянул сам царь Петр Алексеевич. Ох, и обрадовались братья! Царь пришелся им под стать. Он интересовался всем и до всего доходил сам. Петр Алексеевич облазил пильню, сам с полдня поработал на ней и похвалил братьев: - Молодцы вы у меня! Но мало сего, братцы, подумайте о судостроении! И лес и пильни есть, тут только корабли и закладывать! - Да нашим ли умом это ладить, ваше величество? - Кому, как не новгородцам, корабельщиками быть! Они пораньше иноземцев своими ладьями избороздили и дальние реки и моря на белом свете! - подбодрил царь. Крепко задумались Баженины и после отъезда царя Петра в Москву все чаще стали наведываться на Соломбальскую верфь и приглядываться к постройке кораблей. Наконец решили они попытать счастья и написали царю челобитную: "...вели государь в той нашей вотчинишке в Вавчужской деревне у водяной пильной мельницы строить нам, сиротам твоим, корабли, против заморского образца, для отпуску с той нашей пильной мельницы тертых досок за море в иные земли, и для отвозу твоей государевой казны хлебных запасов, и вина в Кольский острог, и для посылки на море китовых и моржовых и иных зверей промыслов..." И просили еще Баженины у царя дозволения на рубку корабельного леса в прилегающих уездах: Двинском, Каргопольском и Важеском. Испрашивали дозволения нанимать работных на строительство кораблей и для морского плавания, а также разрешения содержать те корабли вооруженными для защиты от морских разбойников. Ответ на просьбу Бажениных долго не приходил, так как царь пребывал в Голландии. Но по возвращении из-за границы Петр Алексеевич немедленно написал братьям грамоту, в которой подробно изложил не только мотивы своего разрешения, но и льготы и указания, как лучше наладить кораблестроение. ...Баженины оправдали надежды царя: без проволочек построили верфь и заложили два судна-фрегата: "Курьер" и "Святой дух". Они оснастили корабли своими парусами и канатами, - к этому времени предприимчивые братья обзавелись уже прядильным и парусным заводами... И вот на заре, когда солнце только что позолотило вершины елей, на реке показался фрегат. Баженины и все работники высыпали на берег. В корабле они узнали трофейный фрегат, только что отбитый у шведов, дерзнувших напасть на Новодвинскую крепость. А вот на борту стоит великан и размахивает треуголкой. "Батюшки, да это сам царь!" - ахнули Баженины и испугались. Сдавать вновь отстроенные корабли самому царю им показалось страшновато. Петр Алексеевич сам заказывал фрегаты и сам в случае чего может сгоряча учинить расправу. Одно только и оставалось в утешение, - фрегаты по царскому слову были отстроены весьма быстро, в небывало короткие сроки. Рядом с фрегатами строились торговые суда самих Бажениных. По приказу Петра Алексеевича спустили шлюпку, и он сразу перебрался на вновь отстроенный фрегат. Туда поспешили с мастерами и Баженины. Петр обнял братьев, расцеловал: - Спасибо, весьма тронут поспешанием... Царь внимательно осматривал корпус и управление судна, лазил в трюмы, испытывал паруса, канаты и всем остался доволен. - Добры, добры! - повторял он. - Ай да Баженины! Ну, чем вас отблагодарить, ко времени выручили вы державу Российскую... В сопровождении мастеров и хозяев царь обошел и второй фрегат, затем всю верфь, сделал много полезных указаний, и ему захотелось поглядеть с колокольни на окрестности Вавчуги. - Как река Двина растекается? Добра ли для кораблей наших? Вместе с Бажениными он поднялся на звонницу и долго не мог оторваться от созерцания изумительных зеленых придвинских заливных лугов, от сине-дымчатых ельников, корабельных боров, уходящих к горизонту от просторов Двины с ее заливами и островами. У тихих плесов приютились деревянные селения, а на пастбищах бродили большие стада. - Хорош край! - одобрил Петр. - Сердцем приросли к нему, ваше величество! - отозвался старший Баженин. - Гляди, лесу сколько! Кораблей, тесу на века хватит! Проси, Баженин, все тебе отдам! - Как, и людей, что в селениях живут? - удивился Баженин. - На сколько хватает глаз, все подарю! - отрезал царь. - Земно кланяюсь за вашу царскую милость, но не обессудьте, не для нас она! И за себя и за брата отказываюсь! - поклонился старший брат Осип. - Ты что, одурел? - резко спросил Петр, а у самого в глазах заиграли довольные огоньки. - Ваше царское величество, рассудите сами! - начал Осип. - Люди, кои населяют видные отсюда селения и деревни, - выходцы из вольного Новгорода. Они и север покорили и по морям ходили! Кипучая у нас, новгородцев, кровь! Нет, государь, не хочу владеть я подобными себе... Не по плечу задача! Спасибо, государь, за заботу... Царю понравился ответ старшего Баженина. Он молча слез с колокольни и приказал вести себя в дом. Петр Алексеевич велел созвать и усадить за стол мастеров и плотников, которые привержены корабельному делу. Он первый поднял чару за добрых корабельщиков. Царь перецеловался с женками братьев и стал угощаться. Баженины несказанно были рады и по простоте душевной наугощали царя "до зела". Пребывая под изрядным хмелем, Петр Алексеевич стал хвастаться. К слову пришлось, поведал гость, что в Амстердаме он как-то остановил крылья мельницы-ветрянки. - Силен! - похвалил хитроглазый плотник. - Силен царь! - Не веришь, лукавец? - догадался по взгляду царь и закочевряжился: - Хочешь, то ж с водяным колесом на пильне сделаю? - Да что ты, батюшка-государь, с дураком связался! - испугались Баженины. Знали они страшную мощность водяного колеса своей пильни. Не только от человека, но от дуба останутся одни ошметки. Беда, как сильна! Старший, Осип, подмигнул младшему, Федору: "Распорядись немедленно!" Раскуражившийся царь вышел из-за стола и направился к пильне. За ним поспешили гости. Но только что подошел Петр Алексеевич к колесу, оно замедлило движение и, как только царь подставил свое плечо, оно с легким скрипом остановилось. - Теперь сам вижу, государь, что в Амстердаме и впрямь не выдумка твоя была! - заулыбался плотник. Царь махнул рукой и попросил отвести его на покой. Солнце закатилось за ельник, а Петр Алексеевич завалился в хозяйскую перину и захрапел. Наутро он проснулся рано, - побаливала голова. Поднялся, а Баженины были тут как тут. - Как будто я дурость под Бахусом [во хмелю] совершил? - спросил царь. - Что-то не припомним, государь! Петр Алексеевич встал, умылся, расцеловал Баженина. - Молодец! Все насквозь вижу: и царское слово мною сдержано и хвасть моя наказана! Хвалю! Жалую тебя... Оба Баженины упали царю в ноги. Государь подарил братьям-корабельщикам две тысячи четыреста семьдесят десятин доброго леса: - Стройте корабли, крепите державу нашу, дабы ни один иноземец и пикнуть против нас не посмел! В полдень вновь отстроенные фрегаты "Курьер" и "Святой дух" отплыли в Архангельск. И там Петр не мешкал: в течение нескольких дней он посадил четыре тысячи солдат, погрузил большие запасы провианта на тридцать кораблей и отбыл в Соловки. Через несколько дней фрегаты остановились под стенами Соловецкой обители, подле Заяцкого острова. Прослышав, что на судах находится царь, наехали монастырские старцы и пригласили царя на отдых да допытывались, куда он путь держит. Петр был несловоохотлив с монахами, однако от гостеприимства не отказался, съехал на островной берег и осмотрел монастырь. Соловецкие острова со своими лесами, озерами, церквами, скитами, горами понравились Петру Алексеевичу. На лужайках паслись стада оленей. Стены монастыря крепки, серы от мха; государь наказал еще укрепить их. Архимандрит Фирс подле монастыря отслужил молебен, однако царь был сильно озабочен, молился плохо, угрюмо поглядывал в даль северного взволнованного моря и чего-то поджидал. На Соловецких островах чуялось приближение осени, перелетные птицы уже улетели, только беломорские чайки с печальным криком носились над судами, поскрипывали мачты да в снастях свистел ветер. В середине августа со стороны кемского берега под белым парусом пришла утлая рыбацкая шхуна; Петр оживился. Вскоре на фрегат взобрался офицер с суровым обветренным лицом; царь радушно принял его, увел к себе в каюту и, усадив против себя, спросил: - Как сержант Михаиле Щепотьев, выполнил мой приказ? - Все в точности выполнено им, ваше царское величество! - четко и коротко ответил офицер. Петр Алексеевич разгладил кошачьи усы, лукаво улыбнулся. Ответ офицера ему понравился. При таком разговоре для посторонних не раскрывалась тайна. А тайна эта была такова. 8 июня 1702 года государь вызвал к себе отмеченного им ранее деятельного сержанта Преображенского полка Михаилу Щепотьева и вручил ему указ, а в нем повелевалось: "Проведать ближайшего и способного водяного и сухого пути к Олонцу и Новгороду". Михаиле Щепотьев хорошо знал нрав своего государя по Преображенскому полку и в быстроте решений всегда подражал царю: уже в конце июня он собрал со всего Беломорья, Заонежья и Каргополья несколько тысяч крестьян и начал "чистку" пути от Нюхчи до Повенца, расположенного на севере Онеги-озера. Стояли тихие белые ночи, и работа посменно велась круглые сутки. Валили беломорцы и заонежцы лес для пристани и мостов, вырубали просеку, мостили зыбуны-болота, ладили переправы, взрывали и убирали огромные скалы с перевалов. Со всего края сгонялись подводы и ладьи, необходимые для переброски царя с войском. Все делалось втайне, и в разговорах царь Петр это тщательно скрывал. Пронзительно взглянув на офицера, он спросил: - А донесение о том сержанта Щепотьева имеется? - Так точно, ваше царское величество! - поднялся и стал во фронт офицер. Он добыл из-за обшлага мундира запечатанный пакет и вручил царю. Петр вскрыл его. Сержант Михаиле Щепотьев доносил государю: "Известую тебя, государь, дорога готова и пристань, и подводы и суда на Онеге готовы... А подвод собрано по 2-е августа 2000, а еще будет прибавка, а сколько судов и какою мерою, о том послана к милости твоей роспись с сим письмом". Офицер выложил перед государем и роспись. Петр Алексеевич остался доволен. - Думается мне, трудов предстоит еще много, но главное сделано: люди и подводы есть! Протащим фрегаты! - Непременно, ваше царское величество! - согласился офицер. На другой день с ранней зарей фрегаты отплыли от Соловков; крикливые чайки долго провожали корабли, пока они не исчезли в серой мути скудного северного утра. В деревне Нюхче на кемском берегу войско высадилось. Среди ползучих хилых березок стояли унылые избенки, кругом белели палатки, темнели шалаши, дымились костры, пять тысяч белозерских, каргопольских, онежских крестьян да поморов во главе с сержантом Михаилом Щепотьевым поджидали царя. Высадив войско, корабли повернулись и ушли в море; остались два фрегата: "Святой дух" и "Курьер". Поморы с любопытством разглядывали государя Одет он был в поношенный кафтан, на ногах высокие козловые сапоги. Петр был брит, при смехе топорщил усы. Он прошелся по берегу, усеянному камнями, и подолгу всматривался в дали. Возле долговязого царя стоял крепкий загорелый онежец, туго подпоясанный кафтан его пропах рыбой. Петр сиповатым голосом спросил у онежца: - Какой край? Онежец размял угловатые плечи, провел ладонью по курчавой бороденке и степенно ответил ему: - Край такой: озера да реки, болота да лес-чащоба. - Как, пройдем с народом да кораблями? - Царские глаза уставились в онежца. Тот раскрыл рот, помялся: "Не шуткует ли государь? Тут пробегает олень да медведица ломит чащобу, а человек..." Онежец смутился. Петр сгреб его за плечи: - Пройдем и корабли проведем, сам увидишь! На другой день Петр Алексеевич выслал нарочного к Шереметеву, дравшемуся со шведами. В своем уведомлении царь сообщал: "Мы сколь возможно скоро спешить будем". В тот же день он послал депешу и союзнику - польскому королю Августу: "Мы ныне обретаемся близ границы неприятельские и намерены, конечно с божьей помощью, некоторое начинание учинить..." Начинание это совершалось с великой поспешностью. Сержант Щепотьев солдат и крестьян разбил на дружины и выслал вперед подчищать просеку, ладить на реках мосты и стлать на болотах гати. С уха пнем, с песней фрегаты вытащили из воды и поставили на полозья и катки с упрягой. Каждое судно везли сто людей и сто коней. Начался великий и неслыханный поход. Десять дней царь Петр шел с воинством и мужиками по просеке Щепотьева. Трудная выпала пора: сыро, грязь, продувала моряна. В тяжелых сапогах царь шлепал по болотам, таскал с поморами лесины, стлал гати. Крестьяне старались, и работа у них спорилась. Для облегчения пели песни. Петр не отставал от мужиков, первый заводил голосистую. На передышке он вытягивал фляжку и выпивал стакашек анисовки, чтобы тело не стыло да работалось веселей. Во встречных реках шло много резвой рыбы. На берегах были ставлены воинские магазеи, в них хранился хлеб. По глухим чащобам солдаты выгоняли зверя, били ожиревшую птицу. Лес над прозрачными водами стоял задумчивый. С великими тяготами прошли и на катках протащили фрегаты первые двадцать верст. Здесь по указу царя был ставлен первый ям. Для государя и офицеров поставлены зимушки; покрыли их дерном, и ветер не продирался в них. Солдаты да поморы изловчались по умению: кто в землянки, кто в ловасы [шалаши] забирался, а кто просто в мох зарывался. По воинским магазеям отпускались на харчеванье припасы, из озерных сельбищ да погостов подвозили рыбу и оленину. Государю не сиделось в зимушке, рыскал по таборам да по просеке, бодрил походных. Так и шли да фрегаты на катках катили, горький пот на землю роняли. От Полуозерья легли болота, топи; народ изнемогал и надрывался от натужной работы. Настигли хворости, упадок сил; работники ложились костьми. Позади войска по мхам и по берегам озер и речек оставались тесовые кресты. Падал пожелтелый лист, медведи по чащобам отыскивали логово; изнуренное войско подошло к Выг-озеру. Вокруг лежали бездонные топи; идти в обход озера - поджидала гибель. По царскому указу со всего Выг-озера добыли ладьи, долбенки и навели плавучий мост. На Выг-озере всколыхнулись волны, день и ночь хлестал ливень, бушевал ветер; мост раскачивало и грозило разметать. Истомленное небывалым переходом войско продрогло; разожгли костры, сырье горело плохо, сипело на огне; солдаты отдыхали беспокойно. На озерном берегу вновь ставили тесовые кресты над могилами; убывал народ от тяжкой работы. Только царь головы не вешал, горел в работе и других подбадривал: - Продеремся сквозь чащобу да побьем шведа! Сидя у солдатского костра, Петр покуривал голландскую трубочку, лицо его осунулось, на впалых щеках темнела щетина, выпуклые глаза, однако, были веселы. Непогодь улеглась; войска по плавучему мосту перебрались через залив Выг-озера. И опять пошли леса и болота. Истомленные войска двигались к реке Выгу. Неподалеку от устья Выга на правобережье ставлен был ям. В яме передохнули, от усталости гудели натруженные ноги да руки. Тем временем ладьи с Выг-озера сняли, молчаливые выговские рыбаки провели их через кипучие пороги и против яма через Выг-реку навели мост. Ветер раскачивал вековой ельник, небо было тускло, а вода в реке прозрачна. На берег Выга вышел лось, пил воду, и она серебристыми каплями падала с его мясистых губ. Лося испугали и пристрелили. Вдоль реки тянулся сизый дымок костров. На левобережье Выга чаще встречались деревни. В глухоманях таились раскольничьи скиты и погосты. Выгорецкие раскольники прознали, что через чащобы и пустыни идет царь с войском. Боязно было: разорял государь скиты и раскольничьи поселения. Старцы нарекли царя антихристом, зверем Апокалипсиса и титул царский толковали как число звериное. Однако после немалого размышления раскольницкие старшины вышли на выгорецкий ям встречать его хлебом-солью. Петр вышел навстречу бородатым раскольникам; были они в старинных азямах, волосы стрижены в кружок - по-кержацки. Бородачи сняли шапки и стали перед царем на колени. - Что за люди? - спросил Петр. Сержант Щепотьев объяснил государю: - Это, ваше величество, раскольники, духовных властей они не признают, за здравие вашего царского величества не молятся. Царь шевельнул усами, спросил: - А подати платят? Сержант покосился на раскольников, но сказал правду: - Платят, ваше величество. Раскольники - народ трудолюбивый, и недоимки за ними никогда не бывает. Петр повеселел, взял от раскольников хлеб-соль. - Живите же, братцы, на доброе здоровье; о царе Петре, пожалуй, хоть не молитесь, но подати государству сполна платите! Раскольники поклонились царю в землю. - Ну, прощайте. В поход пора. Петр повернулся и большими шагами пошел к мосту. За ним потянулись ратные дружины. От Выга дорога вышла на сухие места, войско вело просеку да рубило мосты. Двигались быстро. Близ деревни Телекиной в яме сделали новый роздых, набрались сил и опять пошли с песней крушить чащобы. На речках Мат-озерке и Муромке наладили мосты. Петр сам забивал бабой сваи, таскал бревна. Царский кафтан изрядно пообносился, и подметки на сапогах прохудились, но государь чувствовал себя бодро, часто посмеивался, на ночлегах любил послушать от стариков поморские сказки... Вечером, на закате, двадцать шестого августа перед войском блеснули широкие воды Онеги-озера. На берегу приютился деревянный городишко Повенец. После долгих тяжких трудов, мытарств через леса и топи наконец-то фрегаты "Святой дух" и "Курьер" были спущены в Онего-озеро и плавно закачались на воде. Фрегаты и войско после немалых трудностей добрались до Ладоги; оттуда Петр послал гонца в Лифляндию; там находился полководец Шереметев с войском. Государь торопил в Ладогу да наказывал захватить пушкарей, умеющих добро стрелять... Глубокой осенью Шереметев прибыл в Ладогу и вместе с царем повел войско к Нотебургу - древней крепостце Орешку, построенному новгородцами еще в тринадцатом веке у самого истока Невы, на небольшом острове, в былые годы принадлежавшем Водьской пятине Зарецкого стана. Крепость была обнесена высокими каменными стенами. Невский проток подле Орешка от русской стороны не широк, не более ста сажен, но весьма глубок и быстр, и по нему подле самых стен проходили суда. Оберегал крепость шведский гарнизон при сотне орудий. Предвидя все трудности при штурме Орешка, царь приказал перетянуть свирские ладьи из Ладожского озера на Неву. День и ночь звучали топоры: солдаты валили вековой дремучий лес, пробивали широкую просеку и по ней волоком тащили ладьи и фрегаты. На каждом шагу серели огромные валуны, острые скалы, пни-коряги, и много надо было умения и сил, чтобы проволочить суда без поломок. Местами их волокли на руках. Царь Петр Алексеевич и тут не уступал в рвении солдатам, работая вместе с ними на лесном Волочке. За сутки пятьдесят русских ладей были доставлены в невские воды и на заре появились перед глазами изумленного шведского гарнизона крепости. Осенний день был ясен, по небу плыли вереницей легкие облака. С Ладоги дул свежий ветер, поднимал волну. Ладьи с воинами шли на штурм древней цитадели. Шведы бились храбро, но одиннадцатого октября русские войска ту крепость взяли. Древний русский Орешек царь назвал Ключом-городом - Шлиссельбургом, что означало ключ к долгожданному морю... В апреле 1703 года, когда подсохло, Шереметев лесными дорогами повел войско невским побережьем к устью. При речке Охте полководец заметил небольшой земляной город Канцы, по-свейски Ниеншанц. Против этой земляной крепости за речкой Охтой раскинулся деревянный посад. Русские войска с боем взяли Канцы и остановились на отдых. Но отдыхать долго не пришлось, - в заливе появились свейские корабли. Спустя несколько дней в невское устье вошли вражьи шнявы и добрый бот... Петр решился на отчаянное дело: на тридцати лодках он усадил солдат и безлунной ночью в тумане подобрался к свейским судам. Рявкнули свейские пушки, но было поздно: русские лезли напролом и кололи врага... Спустя десять дней после этого события, 16 мая 1703 года, в устье Невы на острове Ениссари появились саперы: копали рвы, насыпали валы, рубили заплоты. Строился новый город Санкт-Питербурх. Город вырастал на глазах, а враг все еще не сдавался и делал бесконечные попытки вернуть невские берега. Однако все нападения шведов отбивались. В одной из таких схваток в 1706 году на Балтике, около Выборга, погиб сержант Михаиле Щепотьев. По приказу царя он возглавлял пятьдесят преображенцев, посаженных на пять рыбачьих лодок. Эта своеобразная флотилия охраняла невское устье и однажды, заметив шведские торговые корабли, бросилась за ними в погоню. К несчастью, над морем скоро поднялся густой туман, и шведы ускользнули от погони. Делать было нечего, пришлось ни с чем возвращаться к Неве. Однако туман становился все плотнее и плотнее, и лодки долго кружили в нем. Блуждая, преображенцы неожиданно для себя столкнулись с военным адмиралтейским ботом, на котором находилось сто десять хорошо вооруженных шведов. Сержант Михаиле Щепотьев не испугался вдвое превосходившего неприятеля. Он подал гвардейцам команду атаковать врага. Солдаты, работая штыками, бросились на палубу бота и вскоре перекололи часть команды, а другая часть сдалась в плен. Щепотьев приказал запереть пленников в трюм. К управлению судна и к пушкам он приставил своих людей. Спустя несколько часов шведы обнаружили пропажу адмиралтейского бота и бросились на его выручку. И снова сержант Михаиле Щепотьев нашелся. Он вступил в бой, из трофейных пушек русские бомбардиры-наводчики обстреляли шведские корабли и заставили их удалиться... Шведским ядром в этом бою был сражен насмерть сержант Щепотьев. Гвардейцы доставили в Санкт-Питербурх шведское судно, пленных матросов и офицеров и доложили о своей печали. Царь удивился дерзновенной храбрости морской пехоты и всех участников этой вылазки произвел в офицеры. Долго он стоял над телом умного и храброго сержанта. Петр Алексеевич вспомнил его заслуги и приказал похоронить его как старшего офицера. Простого сержанта Михаилу Щепотьева хоронили с музыкой и пальбой из пушек, а гроб его на кладбище провожал весь Преображенский полк... Царь Петр торопился с укреплением невских берегов: рыли валы, делали заплоты, в болотистом лесу рубили просеки - першпективы. На высоких и обжитых местах, где ютились финские мызы, ставились первые хоромы. Государь понуждал московских бояр, именитых людей и купцов обживаться в холодном, туманном городке. Каждый из них получил землю и должен был ставить усадьбу. Для укрепления крепостных валов нужны были пушки, ядра и другие воинские припасы: знал царь, что шведы еще не раз пойдут на схватки за морские берега. Он писал Никите Демидову, торопил с литьем и с отправкой пушек с Каменного Пояса. Никита Демидов съездил в Тулу, обладил там спешные дела по изготовке фузей, заторопился увидеться с государем. Весна уже отшумела; воды вошли в берега; дороги подсохли. Ехать было приятно, свежая зелень ласкала глаза. В Москве и по заезжим избам только и разговору было что о новом морском порте. Бояре недовольны были царским пристрастием к новому городу. - И гниль и топь да туманы, и беспокойств-то много, - жаловались они. - Наши деды да отцы жили без моря, прожили бы и мы как-нибудь. Досмотрщики и фискалы в новом городе зорко доглядывали за платьем, чтобы шилось оно по царскому указу. Русское платье, черкасские тулупы, азямы, охабни портным делать настрого запрещалось. На Москве рассказывали о недовольстве народа иноземным платьем, и много чем устрашали москвичи Никиту Демидова, но, однако, ехать в новый город надо было. По дороге на Новгород, пробираясь на Санкт-Питербурх, шли обозы, груженные хозяйским добром и припасами. Город строился на болотах, среди глухих ельников, и хлеба своего там не взращивали. Никита Демидов ехал на двуколке один, без холопа; для храбрости под сиденьем припас топор. Одет был Никита в сермягу, походил на простого мужика. Дорога на неведомый Санкт-Питербурх для Никиты незнакомая, любопытная, он ко всему приглядывался. Придорожные деревни обезлюдели: крестьян - кого побрали в царские рекруты, кого угнали город строить. Дома пооставались бабы и ребята. Господа заставляли пахать землю крестьянок, и они, надрываясь, еле справлялись с тяжелым делом. По полям скотины не густо было: по селам шныряли разбитные подрядчики - прасолы, скупали скотину на воинские нужды, по дороге гнали конские табуны для рейтарских полков. По городкам стояли воинские заставы, проверяли едущих. За Новгородом пошли леса, часто тянулись топи да кочкастые болота. По дороге гнали каторжных и ватаги крепостных: шла рабочая сила на стройку нового города. По топким местам рабочие артели стлали гати. Под монастырским сельцом монахи бутили топь и проводили тракт. Подоткнув грязные полы черных ряс, монахи в лаптях, как откормленные гуси, топтались по болоту. У дороги с лопатой трудился толстый монах; лицо его блестело от пота. - Что, отцы-греховодники, натужно доводится? - усмехнулся Никита. Монахи не откликнулись. Демидов не унялся: - Всяк видит, как монах скачет, а никто не видит, как монах плачет. - Проезжай, остуда, - стиснул лопату в руках толстый инок. - Проезжай, пока братию не вздразнил. Демидов сощурил глаза; монахи были здоровенные, жилистые, по колено в топи таскали бревна и вязки хвороста. - Работяги, - остался доволен Демидов, - умеет Петр Ляксеевич силу подбирать. Оно - душе спасительно и для дела утешительно. Эй ты, пошел, каурый! - Он хлестнул кнутом по коню. Двуколка быстро покатилась по дороге. За сотню верст до Санкт-Питербурха Демидову встретилась партия пленных шведов. Шли они стадом, оборванные, башмаки стоптаны; невесело поглядели на Демидова. - Эй, служивый, куда гонишь? - крикнул заводчик конвоиру. - В Новгород, а то и дале, - отозвался солдат и приостановился. - А что, подорожный, нет ли табачку? - Я не табашник! - насупил брови Демидов. - Тем делом не занимаюсь. Эй, робята, а есть ли среди вас плавщики железа? - Тут всяки есть; а што табачку нету - жалость едина; а ну, чо стали? Пошли! - засуетился солдат. - Стой! - крикнул Демидов и соскочил с тележки. - Табачку нет, а деньги дам - купишь. - Никита полез в штаны, достал алтын, дал солдату. - Чьи и куда гонишь? Мне бы мастера по литью... - Тут всяки есть, - повторил солдат, - а гоню я в деревнюшку Александры Даниловича Меншикова... Вот и проси его... "Дойду до Меншикова, упрошу", - решил Демидов и погнал коня. Место пошло ровное: по сырой равнине стлался вереск да чахлый, мелкий ельник. Над болотинами дымился туман. Города так и не было. Лес оборвался у Фонтанки-реки; на мутной воде раскачивался жидкий паром. Дорогу загородил шлагбаум. Из будки вышел солдат с алебардой и спросил у Никиты подорожную. Туляк всмотрелся в алебарду и признал: - Эк, моей-то работенки! А подорожной-то у меня и нет. Солдат, в раздумье поглядывая то на паром, то на проезжего, решительно отрезал: - Вертай назад! Без подорожной не пущу! Ехать бы Демидову назад, но, на счастье, в ельнике затрубили охотничьи рога, залаяли псы. На дороге на рыжем коне показался конник и поскакал к реке. Солдат застыл. На всаднике был плащ черного сукна, ветер трепал полы, перья на шляпе развевались. По скоку и ухватке Демидов похвалил: - Добр, молодчага! - Да ты тише! То сам генерал-губернатор Санкт-Питербурха Александр Данилович Меншиков. - Ой ли! - схватился за бороду Никита и просиял: - Вот те и подорожная... Конник подъехал к шлагбауму. Никита Демидов снял колпак и схватил коня за повод. - Кто? - Меншиков, подбоченившись, ловко сидел на коне; скакун нетерпеливо перебирал ногами. Демидов поднял плешивую голову: - Александр Данилыч, али не признал? Да я о пушках докладать к царю еду. Генерал-губернатор прищурил наглые серые глаза и вдруг просиял: - Демидыч! Вот здорово, ко времени приспел! - Он соскочил с коня и обнял туляка. Солдат живо поднял шлагбаум, из караулки выскочили паромщики, дюжие парни, и перевезли их на другой берег. Демидов недовольно поглядел на илистую речку, низкие берега, хмурое небо, поморщился: - Не нравится мне, Александр Данилыч, тут, чухонский край! - А ты приглядись-ка, - Меншиков разгладил пушистые усики. - Рядышком тут океан-море, дорожка славная, торговлишку заведем... Будешь торговать? - Кто торговать, а я железо робить должен, - деловито отозвался Никита. - А деньги где возьмешь? - поднял глаза Меншиков. - Деньги - вещь нужная. - Верно, - согласился Демидов, - деньги - вещь нужная. Кто их не любит? Без них как без рук... Паром пристал к берегу. Вдаль шла прямая просека. Меншиков махнул рукой: - Невская першпектива. Ты куда? - А мне бы в корчму али на заезжий... - Да нет, ко мне жалуй, Демидыч. Дом губернатора стоял неподалеку от Невы, строен из дерева, крыт тесом, вместителен. В доме хозяйничали румяные бабы-новгородки, в горницах чистота, много бархата и шелка. Жил Александр Данилович по-холостому, но Демидову по слуху известно было, что есть у губернатора одна зазноба, проживает она в Москве... Во дворе - рубленая баня, - губернатор любил крепкий пар. Утомленный государь частенько наезжал в баню. В бане из дубовых пластин слажена была купальня - просторная и удобная. С дороги губернатор зазвал Демидова в баню. В купальне вода теплая, и после хлестанья веником хозяин и гость уселись в купальне, им положили широченную доску, на нее поставили вино и закуски. Александр Данилович пил, не моргая глазом, не морщась, закусывая снедью, и отдувался: в теплой воде тело наслаждалось. Демидов хоть и не пил хмельного, но ел вкусно. Насытившись, Никита сказал губернатору: - Данилыч, ты бы мне пленных свеев отпустил, кои на литье способны. Меншиков опорожнил кубок, прожевал кусок говядины, спросил просто: - Сколько дашь? Никита поскреб бороду: - Мы народ бедный, заводишко... Но губернатор перебил: - Ты, Демидыч, не виляй хвостом... Цена? - Ух ты какой! - Глаза у Никиты вспыхнули. - Был бы народ, а то людишки дохлые, до Каменного Пояса, поди, не дойдут, сгинут. - Ну, ты, брат, мертвого работать заставишь. Знаю тебя! - Ох, не прижимай, Данилыч! - А кого прижать, ежели не тебя... По бане гуляло тепло, от сытости напала сонливость, у Никиты слипались глаза. Никита Демидов поджидал из Невьянска сына с железной кладью. Вешние воды отшумели; Акинфка, наверное, уже сплыл по Чусовой. В ожидании сынка туляк расхаживал по Санкт-Питербурху и присматривался к поспешной стройке. Река Нева разбилась на множество рукавов и в устье разлилась широко. По лесам, болотам да топям стояли одинокие рыбачьи хижины. По буграм и холмам серели редкие мызы; в низинах народ боялся селиться: при моряне вода в Неве-реке поднималась буйно и заливала хижины. Рыбаки и те при буйном водополье спасались на лодчонках на Дудергофские горки. На Заячьем острове, по-свейски именуемом Ениссари, новгородские плотники рубили крепость. Народу на постройке было много, согнали со всех концов отчизны. Работы шли спешно; на островке, как по щучьему велению, росли бастионы: государев, Трубецкого, Меншикова, Зотова и других царских сподручников. И бастионы те прозывались так потому, что за работой надзирали эти государственные мужи. В крепости строилась церковь во имя апостолов Петра и Павла, и церковь ту заложил сам царь. Однако на крепостных работах не хватало ни плотничного инструмента, ни землекопного, а того хуже - мало имелось тачек и телег, и люди таскали землю в полах своего кафтана, бревна тащили волоком, а землю рыли зачастую руками. Земля для крепостных валов нужна была сухая, а кругом простирались болотная тина да мох; поэтому таскали издалека. Такая же работа шла и по другим местам. Тысячи людей рубили здесь городовое строение, рыли, гатили, крепили, мостили. Великое множество крестьян: дворовых, архиерейских, монастырских, помещичьих и просто беглых, каторжных - робили тут, ютясь в смрадных мазанках, землянках, бараках, а то и просто в шалашах, в которых стоял изнуряющий холод. Кругом полегла топь, донимала сырость, а в теплое время - комары и гнус. От слякоти-мокряди, болотной жижи развелись лихоманки, трясовицы, вереды, ломотье в костях. И после тяжкой работы и в болезнях не залеживались в землянках и шалашах. Гнали на работу беспощадно. По целым месяцам работные не видели хлеба, который и за деньги нельзя было добыть в этом пустынном краю. Мерзли в землянках, ели капусту да репу, страдали от поноса, пухли от голода, от цинги гноились десны. К тому же лихие начальники безмерно воровали, лихоимничали. Не выдержав нечеловеческих тягот, многие убегали, но их ловили, били кнутом, ставили на еще более тяжелые работы, а когда и от этих работ убегали, снова ловили, рвали ноздри и ковали в цепи. Между тем болезни усиливались с каждым днем, лекарей не было, да и не до того было. Одно лекарство быстро шло в ход: аптекарь Леевкень пустил в ход водочную настойку на сосновых шишках; настойка была дорога, но расходилась быстро; народ пил от болезней и от горя. По городским улицам-просекам часто тянулись дровни, груженные мертвецами, завернутыми в рогожу; их везли куда-либо на болотистое кладбище, где, как падаль, сбрасывали в общую яму. Город вырастал на костях. Прослышал Никита Демидов байку, - а может, это и на самом деле была правда, больно все схоже с характером царя Петра Алексеевича. Позвал будто царь своего шута Ивана Балакирева и спрашивает: - А ну-ка, поведай, что народ говорит про Питербурх? - А бить не будешь, государь? - Говори! Балакирев знал кипучий нрав царя и на всякий случай стал поближе к двери. - Говорит народ такое, государь, - скороговоркой выпалил шут, размахивая колпаком. - С одной стороны - море, с другой - горе, с третьей - мох, а с четвертой - ох! Вот оно как!.. Не успел Балакирев досказать, бомбой вылетел в сенцы. Государь оторвался от токарного станка и кинулся за дубинкой... На глазах Демидова город рождался в муках. По болотам рыли канавы, в зыбкую почву вбивали сваи. На сваях ставили рубленные из елей дома, крыли их берестой или дерном. Постройки воздвигали в ряд - линейно. В крепости возвели дом плац-майора, арсенал, провиантские магазины, казармы, аптеку и докторский домик. Вставал Никита Демидов, когда в крепости играли зорю - поднимали на работу строителей. Туляк каждый день ходил к государеву домику, но Петр отбыл в Ладогу, где находился уже две недели и торопил постройку кораблей. Выстроил царь свое жилище неподалеку от крепости, на месте разоренной рыбачьей хижины. Царский дом был срублен из смолистой сосны, которая росла рядом, на диком болоте Кейвусари. Он был необширен - три низеньких и тесных комнатенки: направо от сеней - конторка, налево - столовая, а за нею - спаленка. Домик по-голландски был окрашен под кирпич и крыт дощечками под черепицу. Неподалеку по берегам Большой Невки строили себе дома царские вельможи: Шафиров, Брюс, Головин и другие. У крепостного моста построили питейный дом, названный веселыми людьми "Остерией четырех фрегатов". В нем продавались водка, пиво, мед, табак, карты. До полуночи тут играли в карты, курили табак, пили и спорили. В праздники перед остерией совершались все торжества, по окончании которых государь Петр Алексеевич с генерал-губернатором Меншиковым частенько заходили сюда выпить чарку водки и выкурить трубку кнастера с иноземными шкиперами. Коротая время в ожидании прибытия государя, Демидов заходил в питейный дом, отыскивал там потребный народ и договаривался с ним о железе... Вскоре из Ладоги приехал царь; прознав о Демидове, он потребовал туляка к себе. Никита поспешил на зов. Петр принял просто, расцеловался с Никитой и повел к столу. Петр Алексеевич был в полинялом, заношенном халате с прожженной полой; под халатом виднелась шерстяная красная фуфайка; на его ногах серые гарусные штопаные чулки и старые стоптанные туфли. Вид у царя был усталый: лицо бледно-желтое, одутловатое, под глазами мешки. Только в огромных выпуклых глазах светился юношеский задор. - Здорово, Демидыч. Жалуй к обеду, - попросту встретил Петр. В столовой горнице их поджидала статная темноглазая хозяйка в простом платье и в башмаках. Она была смугла, с густыми, почти сросшимися бровями и темным пушком на верхней губе. Две толстые косы обвиты вокруг головы. Хозяйка глянула на Демидова своими большими темными глазами, улыбнулась, и он вдруг заметил, как она хороша. "Подружка царя!" - догадался Никита и упал перед хозяйкой на колени. - Вставай. - Петр уцепился за плечо Демидова. - Катя, это туляк наш... Екатерина Алексеевна ласково протянула Никите руку: - Просим откушать хлеба-соли. Демидова усадили за стол, покрытый льняной скатертью. На столе дымились щи с бараниной, стоял штоф анисовки. Туляк украдкой огляделся: горница обставлена просто, без затей; потолок и стены обиты выбеленным холстом; окна широкие и низкие, с переплетом из свинцовых желобков. Ставни дубовые, на железных болтах; двери в горницу низкие, не по росту хозяина. Мебель проста: царь сам мастерил. Государь выпил анисовки, крякнул: - Ну, сказывай, Демидыч, много пушек отлил да ядер?.. Никита спокойно ответил царю: - Может, и мало, государь Петр Алексеевич, да дорога ложка к обеду. Акинфка сплавом гонит... - Хозяйственно! - Петр вывернул на оловянную тарелку кусок баранины и, шевеля усами, сосал из кости мозги. Екатерина Алексеевна налила в кубок анисовки и протянула гостю. - Не пью, матушка, - оробел Никита. - А ты пригубь, - нельзя отказываться, раз хозяйка просит, - блеснул синеватыми белками царь. "Ох, и добра женка, - позавидовал Демидов царю, - вальяжна и скромна. Эх, поцеловать бы царскую бабу!" Однако не осмелился, опустил глаза и хватил анисовки. Ух, нехорош дух от зелена вина: туляк поморщился. Поел гость сытно, лаской остался доволен. Поглядел на государя; Петр Алексеевич отодвинулся от стола, широко раскинул длинные ноги и ласково посмотрел на жену. Демидов подумал: "Царь, а жадный! Мою женку целовал, а свою не догадался посулить..." Петр Алексеевич заботливо сказал подруге: - Катя, поди отдохни, а мы с Демидычем в гавань съездим... Петр переоделся, натянул на ноги высокие сапоги. К домику подали тележку, запряженную одноконь. Царь и Демидов поехали к морю. Дороги через болотины везде мощены бревнами, ехать было тряско. Указывая на просеки, Петр тыкал вдоль них, пояснял: "Тут прошпект будет, построим гостиный двор. Здесь матросскую слободку видишь. Это адмиралтейство строят..." У берега Невы изможденные, одетые в рвань люди бутили в топь серый камень. Каменщики с пыльными лицами пригоняли его друг к другу. Новгородские плотники вбивали в трясину сваи, землекопы копали рвы. В облаках пыли по всему Питербурху тянулись бесконечные вереницы телег и ручейками растекались по стройкам, сбрасывая у лесов строительный материал: бут, песок, бревна, доски, мох. Худо кормленные лошаденки с натугой, через силу передвигали ноги и так, жилясь, вытягивали шеи и клонили головы, что чудилось, вот-вот рухнут на землю и не встанут больше. Рядом с возами тяжело вышагивали возчики и грузчики в драных лаптях, а то и босые, с грязными, потрескавшимися ногами, всклокоченные, со злыми, угрюмыми лицами... Никита то на царя поглядывал, то на стройку. Вдоль низкой набережной кое-где высились бледно-розовые кирпичные дома, похожие на голландские кирки, с высокими крутыми крышами, с острыми шпицами и слуховыми окошками. Рядом с ними ютились лачуги и хибары, крытые дерном и берестою; за ними дальше простирались топь да лес, где еще водились олени и волки. Часто они появлялись на улицах города. Никите рассказывали в остерии, что волки среди бела дня неподалеку от дворца Меншикова загрызли женщину с ребенком. Наконец-то царь и Демидов добрались по гатям и мостам до гавани. На морском берегу рабочие строили пристань, склады, цейхгаузы. Впереди расстилалась серая неспокойная равнина - море волновалось. Серое, тусклое небо сливалось со свинцовым морем; дул свежий ветер. Плоский кочкастый берег был уныл. Никита вздохнул: - Выйдет ли с сего что, ваше величество? - Выйдет, Демидыч, - уверенно сказал Петр. Стоял он на самом пустынном берегу, холодные волны жадно лизали подошвы высоких царских сапог. Государь стоял прямо, отставив трость, в треуголке; большие серые глаза его пронзительно смотрели в туманный горизонт. - Ты, Демидыч, подумай, - продолжал Петр Алексеевич, - раз отбили древнюю русскую землю, теперь не упустим из рук. Упустил бы ты, что получил? Никита вздохнул: - Уж так, Петр Ляксеич, и повелось, коли что добуду горбом - этого не упущу. На то и хозяин! - Ну вот, видишь, - обрадовался Петр. Усы его шевельнулись. - Вот и море, а по нему и гости к нам пожалуют. Лен, пеньку, кожу торговать будут. А ты железо слать за море будешь? - Буду, государь, слать железо... Побьем шведов, расчистим дорогу. Ух, тряхнем горами, государь. Тряхнем! Никита зорко впился в далекий горизонт. Верил Демидов: придут из-за моря корабли за русским товаром, - и радовался: "Эх, и размахнемся мы с Акинфкой, - простор-то какой!" Свинцовое небо жалось низко, море ворчало, но покорно ложилось у ног. Петр все стоял и глядел вдаль. За его спиной - на болотах и топях - вырастал невиданный город... 5 По последнему санному пути торопил Акинфий обоз за обозом, груженные железом, ядрами и пушками. С ближних и дальних деревень согнали демидовские приказчики крестьянские подводы. Тянулись обозы к Утке-пристани на реке Чусовой. На берегу белели отстроенные смолистые струги. По селу толпами расхаживал народ; одних сплавщиков к Чусовой подоспели тысячи. Народ собрался крепкий и озорной. По Чусовой плыть - отчаянному быть! Вода на реке в половодье поднималась высоко и мчала грозно... Река бежала среди гор, каменных утесов, а по ним лепились ели. Стремнину перегораживали грозные скалы - "бойцы"; об их каменную грудь весной часто разбивались струги. По реке славились исстари: Разбойник, Собачий, Боярин, Печка, Ермак, Крикун, Шайтан - всех не счесть "бойцов"; на дне возле них немало похоронено богатств. Волга весной мчится и разливается неоглядно. Кама с гор бежит быстро, а Чусовая-река скачет зверем. Гляди да поглядывай, ухо востро держи, река закружит судно, перевернет вверх дном, о каменную грудь "бойца" хряснет, - прощай! На приречных горах, как бояре в зеленых бархатных шубах, шумят неохватные, могучие дозорные богатыри - сибирские кедры... На камнях пихта, ели... Эх, путь-дорога, буйная река! Снег стаял и шумными потоками сошел с полей и дорог. В Утке демидовские приказчики распределяли бурлаков по стругам: на реке сторожили опытные старики, поджидали, когда тронется лед. Перед отплытием Акинфий на коне слетал на заимку к Аннушке. Встретила она печально и покорно. В лесу в тенистых местах синел последний снег. На сухой сосне долбил дятел, и по лесу звонко и далеко разносился стук. У лесной дороги голубели подснежники. Распахнув дверь избушки, Анна стояла на пороге и смотрела мимо подъезжавшего Акинфия на шумевшие вершины сосен. Небо раскинулось широкое, синее; по нему легко плыли караваны белых облаков. На пригретых местах пробивалась свежая зелень. Акинфий соскочил с коня, взял кержачку за руку и увел в избушку. Глаза ее смотрели безучастно, а ласки были холодны. В черном платочке она совсем походила на схимницу. - Ну, как живешь, Аннушка? - Акинфий нежно обнял ее; не узнать было грозного невьянского хозяина. - Живется... Лес тут шумит, смолой пахнет, а птиц мало. - Большие глаза раскольницы печально взглянули на Акинфия. Вдруг она соскользнула со скамьи, упала в ноги хозяину, обхватила колени его и запросила страстно: - Отпусти меня, Акинфий Никитич! Дозволь уйти в скиты! - Ой, ты что? - вырвался Акинфий и обнял ее. - Не могу я... Ой, не могу. - Она опустила голову и закрыла лицо ладонями. Тяжело дыша, волнуясь, она созналась: - Лежу с тобой, а лукавый шепчет: "Возьми топор да стукни!" Ох... Уйди, пока греха на душу не взяла. - Аль не любишь? - Демидов крепко сжал руки кержачки; они хрустнули в суставах, но молодка не шевелилась, покорно опустила голову. Посинелые губы дрожали... Акинфий оттолкнул Аннушку и, взбудораженный, заходил по избе... За соснами погасал закат; казалось, среди медных стволов пылал пожар. В избушке становилось сумрачно. Акинфка, тряхнув головой, приказал по-хозяйски: - Не за тем ехал... Стели постель, Анна... Про себя Демидов подумал: "Видать, больна девка. Ничего, бабушку-знахарку пришлю. С уголька взбрызнет - пройдет". Аннушка покорно постлала постель хозяину... Ночью над бором ударил первый гром, по темному небу вспыхивали зеленые молнии. По лесу шел несмолкаемый гул, шумел ливень. От громовых раскатов сотрясались стены избушки. Акинфий раздетый, босиком вышел во двор. Ветер раскачивал могучие сосны, дождь был теплый, по оврагам гремели ручьи. Демидова сразу промочило, он стоял с непокрытой головой и ликовал, когда над лесом вспыхивали молнии. - Чусовая тронется! Лес источал смолистый запах, в лужах пузырилась теплая дождевая вода. Акинфий пристально вглядывался в темень, чутким ухом прислушивался к шуму. Он забыл Аннушку, теплую постель; мокрый, - дождевая влага стекала, как с борзой, - он пробрался в сараюшку и вывел коня. Гремел гром, полыхали молнии; хозяин оседлал коня, забежал в горенку, оделся. На секунду в сердце у него шевельнулось теплое, хорошее чувство к Аннушке; он подошел к постели и наклонился: - Бывай здоровой, Аннушка... - Да ты что? - приподнялась она с постели, испуганными глазами посмотрела на Акинфия. - Чусовая, стало быть, трогается. Да... Он вскочил и, стуча подкованными сапогами, выбежал из хатенки. Она бросилась к окну. Над лесом рванулось ярко-зеленое зарево и угасло. Раз за разом ударили и прогремели раскаты грома. При свете молнии увидела Аннушка: по лесной дороге мчался темный всадник, конская грива метнулась под ветром, и конь голосисто заржал. Конский топот стихал под шумом ливня. Кержачка ткнулась лицом в подоконник и горько заплакала. Акинфий прискакал к пристани на рассвете. На берегу толпился народ, ночью огромный вал покрушил льды. Теперь Чусовая вздулась, пенилась, с ревом рвала ледяные крыги; они налезали одна на другую, скрежетали. По небу плыли низкие серые тучи. Струги стояли в затоне наготове. Навстречу Акинфию прискакал Мосолов; его бычья шея была темна от весеннего загара. - Заиграла река-то! - закричал приказчик. - Сам вижу. - Акинфий хлестнул по коню и поскакал к стругам. На стругах суетились бурлаки, у поносных сидели по два десятка молодцов и выжидали сигнала. Завидев хозяина, народ засуетился пуще, многие поснимали шапки. Подъехав к реке, Демидов соскочил с коня и отдал поводья Мосолову: - В Невьянск! Да за народом смотри; за хозяина оставляю. Мосолов сидел на коне грузно, уверенно ответил: - Плыви смело, Никитич. За делом догляжу по-хозяйски... Акинфий поднялся на первый струг. У потесных стали рулевые. К полудню река на вспененных волнах пронесла льды, воды очистились. Серые тучи поредели. Акинфий взмахнул шапкой. На берегу у леса ахнула пушка; за рекой отозвались дали. Акинфий крикнул: - Отдавай снасть! Подобрали пеньковый канат; освобожденная барка тихо тронулась. Бурлаки хватились за потесы и повернули барку в течение. Плавным полукругом барка прошла поперек реки, попала в стремнину и понеслась вперед. От пристани один за другим отплывали демидовские струги... Народ позади отставал, уходил в туман. Свежий ветер разогнал тучи, выглянуло солнце, озолотило лес и поля. Мимо барок бежали горы, кедры, редкие починки и сельбища. Хмурые ели, скалы. Мимо, мимо! Река ревет, как разъяренный зверь. Плечистые рулевые, пружиня крепкие мускулы, надрывались, борясь с бушующей стремниной. Акинфий стоял на носу баржи, глядел вперед, навстречу с грохотом приближались скалы - "бойцы". - Берегись! - закричал Акинфий... Серый камень тяжелой громадой перегородил стремнину, и вода с плеском и грохотом билась буруном... Плыли... Мимо пронеслись Чусовые Городки, рубленные Строгановыми. На бревенчатых башнях темными жерлами грозили древние пушки. Пронеслись мимо "бойцов"; народ суетился, опасались: вот-вот струг стрелой ударится о серый камень, разобьется вдребезги, и бурун унесет его на дно. Акинфий молча сжимал челюсти и зорко глядел на скалы; сердце было твердо, и он не ощущал страха. Позади плыли шестьдесят стругов, груженных железной кладью. Приказчики из сил выбивались, знали: упустишь барку - убьет Демидов. Оно так и вышло: под Разбойником один из стругов нанесло на каменную грудь, завертело, качнуло, и груженный железом струг пошел на дно. С тяжелой кладью пошли на дно и бурлаки. Семеро бросились вплавь, но стремнина захлестнула отважных. Только двое добрались до берега, отлежались и сбежали в лес. В устье Чусовой струги стали на якорь. Дознался Акинфий о беде под Разбойником, потемнел: - Сбегли? Их счастье: подохли бы под плетью. Поднял серые глаза на приказчика и наказал строго: - Согнать народ с деревень и со дна добыть железо. Государеву добру не гибнуть в омуте... Струги отплыли дальше... По вешней воде сплыл Акинфий Демидов к Волге-реке. Вверх по Волге до Нижнего Новгорода и далее по Оке струги тянули бечевой. Шли бурлаки, впряженные в лямку, с малыми роздыхами. Надо было торопиться, пока в верховьях не спала вода. Пели горюны унылые песни в трудовой шаг; на перекатах, случалось, баржа садилась - с уханьем, надрываясь, снимали и тащили дальше. Вечерами на бережку жгли костры, обогревались; спина бурлацкая гудела от лямки. Спустя несколько недель Акинфий Демидов сплавил военные припасы в Москву и сдал в Пушечном приказе, а сам выехал в Санкт-Питербурх... Приехал Акинфий Демидов, когда бате на Мойке-реке отвели немалый участок землицы и сам государь велел Демидовым строиться. - Эх, и не ко времени это подошло, - жаловался Никита сыну. - И без того рабочих рук великая недостача... Акинфий Никитич добрался до санкт-питербурхского губернатора Александра Даниловича Меншикова. Тот сразу признал туляка: - А, кузнец! К добру ты, молодец, пожаловал. Хоромы возводить надо... Меншиков был все так же строен, румян и ловок, только появилась важная осанка, да Преображенский мундир сменил он на бархатный камзол со звездой. В обращении с Демидовыми остался прост. Пробовал Акинфий отнекиваться от стройки хлопотами по государеву делу, но губернатор не унялся: - А ты там успевай, да и тут не зевай! Строй! Так и не договорился Акинфий об отсрочке; вместе с батей они обдумывали, как бы урвать у губернатора рабочих рук да сманить на Каменный Пояс иноземных мастеров, могущих лить пушки... Губернатор меж тем проявлял необыкновенную ретивость - каждый день его можно было встретить на стройке то в крепости, то в гавани, то на каналах, где рубили мосты. Вставал Меншиков с зарей, был бодр, энергичен и всюду поспевал. Демидовы восхищались: - Вот господь бог царю работничка послал! Царь Петр Алексеевич снова отбыл в Ладогу - спускать на воду вновь отстроенные фрегаты... 6 По-прежнему в кромешной тьме работали рудокопщики. Сенька Сокол оброс бородой, цепи натерли язвы, тело отощало, и проступали угловатые кости. Только глаза Сокола остались большими и яркими, горели непримиримой ненавистью. Кержак утихомирился, но и на него порой внезапно нападала ярость; тогда он крепкими руками рвал железо, но кандалы не поддавались. Из-за плохих крепей нередко были обвалы, засыпало людей. Погиб подземный кузнец дед Поруха, и с новой партией кабальных ковать их к тачкам спустился тульский кузнец Еремка. У Еремки озорные глаза, шапка набекрень, покрутил русой бороденкой, сплюнул: - Ай да Демидов, загодя у сатаны преисподнюю выпросил. Не кум ли подчас он ему? Доглядчик ткнул Еремку в бок: - Ты дело делай, а язык за зубами придерживай, а то самого к тачке прикуют. - Эхма, подходи, народ крещеный, обвенчаю с каторжной! - Еремка взялся за молот и стал приковывать кабальных к тачкам. Лежа в забое, Сенька Сокол по голосу узнал веселого хлопотуна Еремку. Сокол поднялся, сгибаясь и волоча тачку, пошел на тусклый огонек в штольне. Еремка приковал последнего, поднял голову; струхнул. В него уставилась лохматая борода. На черном лице горели воспаленные глаза. Человек, согнувшись, держал в руках кайло и тяжело хрипел. - Ой, леший! Осподи Исусе!.. - Еремка, аль не признал? Тульский кузнец изумился: - Ну, и по имени кличет. Во бес! Сенька двинулся вперед, кандалы звякнули, отбросил тачку. Еремка напряженно, с опаской вглядывался в рудокопщика, и вдруг лицо его просияло: - Ой, Сокол, ой, певун мой! Они обрадованно глядели друг на друга. О чем говорить, когда доглядчик рядом вертится, кричит Еремке: - Отковал свое, иди к бадье! Еремка на ходу спросил: - Как-то жизнь? - Сам видишь. - Голос у Сеньки хриплый, оскудел. Еремка приостановился, огляделся, сильно дохнул, и светильник погас; сразу сдавила черная тьма. Кузнец схватил Сокола за руку: - Демиды отбыли на Москву, чуешь? - Чую. - Сенька тяжко вздохнул. - Вдругорядь спущусь, подарочек приволоку, а ты не зевай. Чуешь? - шепнул Еремка Соколу. - А пока - вот... Сенька ощутил в руке добрую краюху теплого хлеба - нагрелась за Еремкиной пазухой. - Э-ге-ге! - закричал зычно Еремка. - Светильня сгасла, кремня дай!.. Сокол, пошатываясь, вернулся в забой. Кержак сидел на выбитых глыбах, тяжко дышал: - Куда бродил? Сокол переломил хлебную краюху пополам и половину отдал кержаку: - Ешь! Кержак взял хлеб, но есть не стал, спросил: - Хорошее, может, слышал? - Погоди, будет и оно. - Сокол взялся за кайло и стал долбить породу... Наломанную руду в тачках возили в рудоразборную светлицу, к бадье. Вверху глубокого колодца виднелось белесое небо, на краях бадьи лежал снег; рудокопщики догадывались о зиме. Но вот уж давненько, как на бадье снег исчез, края ее были влажны, скатывались ядреные, чистые капли. "Вешние дожди идут", - угадывал кержак. Прибывшая свежая партия кабальных рассказывала: на земле весна; лес оделся листвой, поют птицы. Сухой плешивый старичок из прибывших вынул из-за пазухи зеленую веточку березки. К веточке потянулись десятки рук. Все с жадностью разглядывали зеленые листочки. Кержак оторвал один, положил на ладошку, долго не сводил глаз, а в них стояли мутные слезы. Сокол глянул на друга, засопел и отвернулся: - Год отжили в преисподней... Ни дня, ни солнышка, ни ласки... Весь день Сокол пел тоскливые песни, рудокопщики побросали работу, слушали. Доглядчик пробовал разогнать плетью, но кержак крикнул: - Не тронь, урок сробили... А тронешь - кайлом прибьем!.. Кандальники с тачками ходили в рудоразборную светлицу и долго смотрели вверх узкого колодца: там голубело небо. Все тянули бородатые грязные лица, ухмылялись: - Весна! Доглядчик выходил из себя. Хотя кабальные урок свой отработали, но вели себя непривычно, как пчелиный рой весной. Походило на бунт. Доглядчик при смене поднялся наверх и доложил о своей тревоге Мосолову. Демидовский приказчик спустился в шахты. Тускло светились огоньки в забоях, мужики старательно ломали руду, над потными телами стоял пар. В подземельях давила духота, стояла могильная тишина. Мосолов усмехнулся: - Где бунт, коли людишки робят, как кони... А ежели песню поют, то разумей: от песни работа легче. Сумрачный доглядчик перечил: - Они табуном ходили и на небушко взирали! Мосолов поднял палец и сказал внушительно: - На господа бога, знать, ходили глядеть. Каются, ноне святая неделя. Мосолов был полнокровен, полон силы; ходил он, заложив за спину руки, зоркие глаза заглядывали во все закоулки. "Пустое, - подумал он, - человек спущен в могилу, прикован цепью к большой тяжести - тачке, где ему вылезти?" Хотелось поскорей выбраться из сырых душных шахт, и он с легкой издевкой сказал доглядчику: - Человек не птаха, не взлетит из этакой глубины. Мосолов поднялся наверх спокойный и уверенный. Над прудом дымили домны; знакомо и равномерно стучали обжимные молоты. На горе шелестела свежая, сочная зелень, в пруду квакали лягушки. Солнце садилось за горы... Рыжеусый стражник Федька, как только сплыл Акинфий по Чусовой, загулял. Дверь в шахтовый спуск запирал на замок, ружье ставил в угол и присаживался к столу. Доглядчик-раскоряка поднимался к нему, и оба пили... Пьяный доглядчик жаловался: - Говорит, человек не птаха, не подымется... А мы - гуси-лебеди. Пей, кум... Пили... В колодце вверху сверкали крупные звезды. "Надо бежать! - решил Сокол. - Весной под каждым кустом дом". На неделе демидовские дозоры поймали беглого и пригнали в шахты. Веселый Еремка спустился в рудник ковать беглого к тачке. Как и прошлый раз, Сокол добрался до Еремки. Коваль встретил Сеньку насмешкой: - Жив, шишига? Крепка шкура-то? Доглядчик отвернулся. Еремка дохнул на светец - огонь погас. Кузнец засуетился: - Ой, будь ты неладно, кремня дайте... Во тьме он ткнулся в Сеньку и сунул в руку напильничек: - Держи подарочек... Ежели в бадье будет зелена веточка - наверху пьяны. Беги... Высекли огонь; Еремка держал наготове молот, посапывал. Сокол как не был - растаял... После каторжной работы кабальные укладывались на отдых поздно. Пели песни и под песни трудились с напильником над кандальем... Мосолов сел на хозяйского конька и поехал осматривать стройку на Тагилке-реке. Невьянские жильцы вздохнули легче. Над прудом сверкало солнце, над горами голубело небо; люди как бы впервые увидели их. Веселый кузнец Еремка пришел к Федьке-стражнику со штофами и стал пить вместе с ним. У пруда расхаживал народ - отдыхал, девки песни пели. Только бородатый кат с разбойничьими глазами ходил сумрачный у правежной избы, ворчал: - Съехали хозяева - загуляли. Быть битым холопам!.. Кат в бадье отмачивал свои сыромятные плети: "Хлеще будут!" В троицын день девки на реке пускали венки; по площади, заложив у целовальника в кабаке свою сабельку, расхаживал пьяный Федька, куражился. Кат подошел к нему: - Ты что ж, служивый человек, не у места? - Я стражник - вольный человек, - бил себя в грудь Федька. - Пью-гуляю, ноне святая троица, а ты уйди, варнак... У ката мысли ворочались медленно, хвастовство Федьки ему пришлось не по душе, он насупился и отошел от бахвала. Завалился кат на замызганные нары и весь день-деньской проспал... Утром по заводской улице бежал доглядчик-раскоряка, размахивая шапкой, истошно кричал: - Караул, рудокопщики сбегли!.. Федька-стражник лежал в пропускной избе, повязанный по рукам и по ногам, вращал хмельными глазами. В колодце болталась пустая бадья. Спустились вниз; по шахтам бегали растревоженные голодные крысы да гулко падали в темных переходах капли. В рудоразборной светлице нашли одного старика рудокопщика, Лежал он на спине, заходился в долгом кашле, харкал кровью и смотрел вверх колодца на голубое пятнышко неба. Старик в забытьи говорил тормошившим его: - Помираю. Улетели соколы - не поймать! На земле стояла жара, но кату было холодно, он надел полушубок, взял плеть и пошел в горы отыскивать Мосолова... В горы, в лес из рудника бежали кабальные. В лесу - дичь, тишина, болото; человеческий голос слаб, тонет во мхах, в буйных травах. В чаще под лапой зверя трещит сухой валежник. Глухой ночью беглые выбрались на поляну, кузнец-кержак камнем сбил кандалы народу. Огня не раскладывали. Сокол сидел на пне, кабальные лежали на траве; меж вершин качающихся деревьев блестели звезды. Сенька убеждал беглых: - Бежим все вместях. Веник повязанный крепок, не сразу сломишь, а по прутику без труда переломаешь. На дорогах и тропках демидовские псы сторожат, по следу побегут, по одному перехватают. Кержак сидел у пня, руками уперся в землю, примял папоротник. Борода взъерошена, глаза волчьи. - Верную речь Сокол держит! - одобрил он. Беглые молчали, потупив глаза в землю. - Ну, что молчите? - Кержак потянулся и выворотил папоротник с землей. - Я бы рад, - шевельнулся тощий мужичонка; бороденка у него ершиная, на лице ранние морщины, - рад бы... Да к дому спешить надо... Я - галичский... - Вот видишь, ему до Галича, а мне к Рязани подаваться, - как тут вместе? Вот вить как, а? - Молодец в серой сермяге поскреб ногтями нечесаный затылок. Сенька спросил с горькой усмешкой: - А на Рязани что тебя поджидает? Аль не отведал у барина-господина плетей? - Бухнусь барину в ноги; верно, отходит плетью, да простит. На земле маята лучше, чем под землей. Сенька недовольно сдвинул брови: - Эх ты, рязань косопузая, о себе думаешь. Зайцем потрусишь - поймают... - Не поймают, - шевельнул плечами рязанец и ухмыльнулся. - Храбрый! - Глаза кержака стали грозны. - Ослобождали - с нами, а ослобонили - в сторону. Я, Сокол, с тобой иду. Завязали мы, Сенька, свою жизнь одним узелком: драться нам вместе и умирать вместе. К Сеньке подобрались пять беглых; решили с ним идти в огонь, в воду. Остальные - кто куда. По лесу потянул предутренний холодок, на кустах засверкала роса, и звезды гасли одна за другой. Беглые в одиночку, по двое уходили каждый в свой путь. Уходили молча, не прощаясь, - стыдно было за поруху товарищества. Меж тем в Невьянск на взмыленной лошади прискакал демидовский приказчик Мосолов и начал расправу. Со всего завода согнали рабочих к правежной избе; перед ней стояли козлы. Первым привязали Федьку-стражника, спустили штаны, и кат, поплевав на ладони, стал хлестать нерадивого. Стражник пучил рачьи глаза, не стерпел - орал благим матом. Кат прибавил силы в битье - Федька, осипнув, поник головой и замолчал. После каждого удара дергались только Федькины пятки. После Федьки-стражника перепороли всех рабочих: на каждом нашли вину. Заводские выстроены в круг, в центре козлы, Мосолов хватал подряд первого попавшегося и вытаскивал на середину круга. Злой, с перекошенным лицом, он люто кидался на людей: - Где ходил, где был? - Дык, я до кузни шел да прослышал - сбегли... - Секи! - командовал Мосолов кату. У ката глаза налились кровью, рука раззуделась, сек нещадно. Сыромятный ремень сочился кровью. - Ой, ладно! Ой, так! - поощрял Мосолов и хватался сам за плеть. - Уйди! - отталкивал его кат: - Уйди, а то и тебя отхлещу... - У, черт ретивый! - Мосолову по душе была такая усердность ката. Секли женщин, бесстыдно задрав сарафаны. Холопки огрызались, вырывались, но дюжий кат глушил их кулаком и привязывал к станку. Розыск шел три часа; кат выбился из сил; он бросил плеть, сел у козел прямо на землю и подолом рубахи утер ручьи пота; руки у палача дрожали. - Что, пристал, пес? - недовольно поглядел на ката Мосолов. - Давай плеть... Мосолов сбросил кафтан, засучил рукава, сам стал сечь. Палач глядел на приказчика, морщился: - Плохо... В сараях, где складывалось железо, нашли доглядчика Заячью губу. Доглядчик висел на кушаке, страшно высунув язык. - Сам себя порешил, - доложили Мосолову. Приказчик выругался: - Труслив, губан! Выбросить из петли падаль... По дорогам и лесам, на перевалах зашевелились демидовские дозоры, хватали беглых, вязали веревками и гнали в Невьянск. Поймали и галича, поймали и рязанца. Рязанец пал на колени перед объездчиком: - Убей тута... - Что, убоялся в Невьянск волочиться? - Убоялся. Страшно, - тихим голосом сознался рязанец. - Умел бегать - сумей ответ держать, - толкнул в спину беглого объездчик. Галич держал себя смирно, шел с искровавленным лицом и утешал себя: "Христос терпел и нам велел..." Искалеченных, избитых волокли в вотчину невьянского владыки. Каменную терновку [тюрьму] тесно набили провинными. Беглым набили колодки, заковали в цепи. Тем, кто огрызался, на шею надели рогатки. Сенька Сокол и кержак да пять беглых ушли далеко; много застав миновали. На демидовских куренях нарвались на углежогов. Углежоги не донесли, поделились последним хлебом... В лесу беглые поделали себе дубины. Вел Сенька Сокол ватажку на Волгу-реку. Дышалось легко, по лесам пели птицы, на глухих озерах играли лебединые стаи. Под июньским солнцем млели белоствольные березки, на полях гудели пчелы - собирали мед. Раны от кандалья заживали, обвертывали их лопушником - врачевались сами. Песен не пели, шли молча. - Успеем, напоемся. - Сенька всматривался в синие горы. - Все горы да увалы, увалы да горы. Погоди, вот минем Башкир-землю, выйдем на Каму-реку и запоем. - Петь будем, купцов дубьем бить будем, ух, чешутся мои рученьки! - Кержак сладко потягивался, в черной бороде поблескивали острые зубы. По горам да по лесам поселки редки, народ мается в них суровый, но обычай такой: посельники на полочке у кутного окна на ночь ставили горшок молока да хлеб. Бежали из Сибири на Русь измаянные люди, уходили от демидовских заводов на юг, в степи, скрывались кабальные на Иргиз-реке у раскольников. Всех беглых подкармливали посельники. Сенькина ватажка сыта была... Вышли на Каму-реку: вода - синяя, леса - темные. По берегу тропы натоптали лаптями бурлаки, намочили едким потом; на тропах не растет трава, не цветет цвет. В Каме-реке рыба играет, струги плывут. В Закамье - боры, над ними медленно двигаются снежные облака... В сельце ватажка упросилась в баню. Кривоглазая баба в синем сарафане недоверчиво оглядела мужиков: - Может, вы беглые, а то каторжные, а мужик мой на стругах ушел... Кержак присел на колоду, рассматривал бабу. Она была тощая, ноги - курьи, незавидная. Кержак сплюнул. - Верно, народ мы ходовой, но баб не трогаем. Про себя кержак сердито подумал: "Измаялись, а не всякую подбираем". И женщине: - Ты нас, хозяйка, пусти; испаримся да богу помолимся... Посельница жадно оглядела ватажку: - Лужок скосите - пущу. Мужики не мужики, гляжу, а медведи... Пришлось стать за косу. Пожня густа и пахуча, травы сочны и росисты. Посельница накормила ватагу, косилось споро; работалось, как пелось. В мужицкой душе поднялось извечное - к земле приглядывались, принюхивались к травам. Над пожней неугомонно играли жаворонки - старые приятели. Солнце грело, во ржи кричали перепела. Сенька первым шел, за ним - кержак, за кержаком - пятеро. Трава ложилась косматым валом, дымилась - испарялась роса... К полудню покончили с пожней, посельница сытно покормила. Беглые накололи дров, истопили баню, залезли в нее. В бане - хохот, хлест, ругань; кряхтели, мычали от запаха веников да хлестанья. Сладко ныло, свербело измаянное тело. Кривоглазая посельница загляделась: здоровущие озорные мужики выбежали из бани - и в Каму-реку. Плыли, сопели; наигрались - и на берег; от накаленного тела шел пар. После доброго пара и маяты беглые забрались на сеновал и захрапели. Той порой беглецов заметил староста; он обегал дворы, собрал крепких мужиков-прасолов, судовщика; побрали вилы, топоры, окружили сеновал и повязали сонных беглых. Они спросонья глаза протирали: - Откуда только пес злобный взялся? Обувь у старосты - юфтяная, ноги большие, сам - дохлый кочет, а глаза желтые. Староста допытывался: - Демидовские? Кто из вас ватажный? Кержак глядел исподлобья. Сенька плюнул в рыжую бороденку старосты: - Угадай, кто ватажный! Прасол, плечистый мужик в темной сермяге и в смазных сапогах, нацелил на Сокола вилы: - Заколю! Пошто забижаешь? - А пошто повязал? Мы вольные казаки и шли своим путем... Прасол оперся на вилы, морда - нахальная: - Видывали таких казаков, их ныне от Демида бежит, как вода журчит. - Ряди караул да гони по Сибирке. - Знакома дорожка-то? - утер бороденку староста. Беглые отмалчивались. Кержак поднял волосатое лицо, загляделся на голубизну неба, вздохнул: - А небушко-то какое... Эх, отгулялись, братцы! Он стал рядом с Соколом, крикнул мужикам: - Ведите, ироды! Ватагу подняли, стабунили и погнали по дороге... Дорога пылила, жгло солнце, а в небе кружил лихой ястреб-разбойник. Сокол тряхнул кудрями, вздохнул глубоко: - Не унывай, братцы. Споем от докуки. Ватажники запели удалую песню... 7 Неделю усердствовал Мосолов: перепорол всех от мала до велика. Козлы у правежной избы и земля густо обрызгались кровью. Из терновки по ночам волокли гиблых, хоронили тайно. Доглядчика-раскоряку Заячью губу выбросили в лесу. Воронье передралось из-за мертвечины, зверье обглодало кости. Приказчик хвалился кату: - Слово мое крепко; хозяину своему предан. Вот оно как! Кат от большой работы утешил звериный зуд, обмяк, умаялся. После правежа он нахлестался хмельного, повалился под тыном и мычал. Огромные пятки босых ног желтели на солнце. Лохматая голова палача покоилась в тени, в чернобылье... Голодные псы лизали кровь с сыромятной плети... Завод работал неустанно, равномерно постукивали обжимные молоты, на пруду шумели водяные колеса, в домнах варилось железо. Из лесных куреней приписные мужики возили нажженный уголь. От хозяина Демидова приходили хорошие вести. Все шло гладко, на добром ходу. В воскресный день пополудни на заводской двор пригнали изловленных на Каме-реке. Беглых выстроили в ряд, из заводской конторы вышел Мосолов, обошел их. Насупился; кержака и Сеньку наказал отвести в сторону, а пятерым беглым приказал скинуть портки. Мужики оглянулись, кругом тын островьем кверху, у ворот пристава - не сбежишь; понурились и покорно сняли портки. Отдохнувший кат опять потешил душу... Небитых Сеньку Сокола и кержака отвели в демидовские подвалы. С каменных сводов капала холодная роса; капли гулко звучали в густой тьме. Беглых приковали к стенке. Сенька брякнул цепями: - Ты здесь? - Тут, - отозвался кержак. - А кто стонет?.. Оба прислушались: в углу стонал человек. - Эй, кто? - Сенька поразился: не узнал своего голоса. Человек в углу не отозвался, затих. Кержак пожаловался с сокрушением: - В бреду у него душа, а нас, слышь-ко, не били, знать, хуже будет... - К подземельям не привыкать, - кержак растянулся и захрапел. Сенька не смыкал глаз; во мраке плыли разноцветные круги, гасли и вновь появлялись. Мерещились леса, горы, солнце... В углу под серыми сводами склепа, на гнилой соломе лежал прикованный на длинную цепь избитый раскольник и жаловался: - Руду отыскал, солдату сказал, а солдат с дочкой пошли крепить место за собой - пропали. Наехали демидовские варнаки на скит, старцев не тронули, а меня сюда приволокли. Сенька спросил: - Пытали? Голос раскольника задрожал горько: - Еще как! - Сказал, где руда? - не отставал Сенька. - Скажешь. Кости хрустели. Во как! - Ну, Сенька, сгибли тут. - Кержак брякнул цепью. - Пытать придут. Скитник в углу шептал сухими губами: - Наши древлей веры людишки бегут от антихриста на Каменный Пояс, а тут-ка свой царь объявился - Демидов. Где тут правду найдешь? Прошел я города, проплыл реки, перелез горы, правды на земле не нашел. Вот на цепь, как пса смердящего, приковали, измучили. Раздумал я и дошел, что правда в самом себе. Терпеть надо! - Врешь! - вспыхнул Сенька. - Врешь, есть правда на земле, да упрятали ее купцы и бояре. А добыть ее - выходят, бить мироедов до корня. - Крушить! - рявкнул кержак. - Эх, походить бы по Волге-реке, по разинской дорожке. Жалко, не пришлось! - Ой, робята! - Раскольник измученно вздохнул. - Сижу под землей-маткой и слышу, как земля стонет. Не нашелся еще тот человек, который все слезы да горе народное собрал бы в одну жменю да бояр и воевод царских к ответу стребовал. И не родится, детушки... - Родится! - горячо крикнул Сенька. - Ох, и горько придется тогда боярину! - За все разом отплатим! - с жаром сказал кержак. В подвале стояла могильная тишина; по стенам сочилась сырость. Кат приносил раз в день по ломтю хлеба да перед каждым в берестяной корец плескал немного воды. Палач молчал, топтался по подземелью, тяжелым взглядом поглядывал на кандальных. Хлеба и воды не хватало, тело стало сохнуть. Беглые томились - чего ждут? Или просто заживо погребли, и с тем конец? Прошло много дней; раскольник в углу становился тише, уже не спорил, только слушал да покашливал. - Отхожу. Не сегодня-завтра уйду в дальнюю путь-дорогу. Чую, мало осталось. Жаль, с Аннушкой, дочкой, не свиделся. - Живи! Чего каркаешь? - Кержак сидел на корточках, привалившись спиной к стене, и зорко поглядывал в угол. Раскольник вздыхал: - Ноне сон виделся, будто с посохом иду в крутую гору, а на горе стоит отец и манит меня: "Торопись, Акимушка, хватит, походил по земле, навиделся горя". К чему, думаю? К смерти. Ноне помру. - Чудишь, отец. Дай я песню спою, - предложил Сенька. Старик прошептал: - Не до песни. Слышь, что я попрошу тебя? Снял я крест, умру ноне, - а ты подыми, может вырвешься. Всяко бывает. Аннушке крест передашь, а узнать ее нетрудно... Старик долго рассказывал о дочке, постепенно затихая. Вздохнул: - Что-то слабость одолела, малость сосну... Весь день и всю ночь отмалчивался старик. Пришел кат, принес хлеб и воду. Мутный свет фонаря слабо осветил угол: раскольник лежал скорчившись, лицом к стене. Кат ткнул ногой его тело. - Ишь ты, никак отошел! - удивленно сказал он. Кержак и Сенька застыли: ничто не нарушало молчания. Кат опустил лохматую голову, поскреб затылок. - Поди, господу богу теперь у престола жалуется. Руки-то наши по локоть в крови. - Палач тряхнул головой, насупился. - Вы-то не очень радуйтесь, еще плетью отгуляю! - пригрозил он. Кат погасил светец; гремя подковами по каменному полу, ушел. Покойник стыл на соломе. Кержак прижался спиной к сырой стене и не отрывал от мрака глаз: поминутно спрашивал: - Сенька, спишь? - Не... - Не спи, Сенька, - просил кержак. - Боязно. Крыс да покойников боюсь. - С чего? Плетей не убоялся, а тут... Кержак подтянулся к Сеньке поближе, тяжело дохнул: - Смерти не страшно, а мертвяков боюсь. Сенька лежал на гнилой соломе. - А ты чуешь, - сказал он, - кат ушел, а я крест подобрал. Прошло три дня, кат приносил еду и питье, но покойника не убирал. По узилищу поплыл тошнотворный душок. Кержак не сводил глаз с угла, томился. Сенька говорил: - Ишь как по жадности напугался Демид, мертвяка - и того на цепи держит. Убоялся, как бы руду осподу богу не отдал. Кержак угрюмо сказал: - Ты молчи. Покойник - он, брат, все слышит. Эх, убечь бы отсюда! Худо нам, Сеня, будет. Ой, худо! Чую, зверь Демид затеял страшное... Сеньке Соколу на сердце пала тоска; он скрипнул зубами: - Пусть сказнит лютой смертью - не покорюсь я!.. - Слышь? - Кержак схватил Сеньку за руку. - Сюда идут... По каменным ступеням гремели подкованные сапоги. Гудели глухие голоса. Дубовая отсыревшая дверь заскрипела на ржавых петлях, распахнулась. В подвал шагнул кат, в его руках потрескивал смоляной факел. Уродливые тени метались по стене. Из-за спины ката вышел грозный хозяин Никита Демидов. Он стоял, широко расставив крепкие ноги. Густые черные брови на переносье хозяина сошлись, взгляд был тяжел, Демидов погладил курчавую бороду: - Ну, здорово. Довелось-таки свидеться. Сенька, пошто забыл наш уговор? Сокол энергично поднял голову, озорно отозвался: - Здорово, ворон! Терзать пришел? - Разве ж так встречают холопы своего хозяина? - хмуро вымолвил Никита. - А зачем на цепи, как зверей, держишь? - закричал кержак и угрожающе загремел кандалами. - Пошто упокойника не хоронишь? Демидов сощурил глаза; в узких темных щелях горели злые огоньки. - Не к чему тревожить, истлеет и тут... А вас судить буду - я вам судья и бог. Свети! - Голос его прозвучал сурово. Кат поднял факел. Кандальники сидели рядом, оба бородатые, бороды грязные, спутанные. - Встань! - Крикнул Демидов кержаку. - Почему дважды бегал? Пошто хозяину разор чинил да смуту средь народишка сеял? - Уйди! - харкнул под ноги хозяину кержак. - Уйди, кандальем убью... - Ишь ты, не угомонился. Храбер! - усмехнувшись, сказал Никита, и по его голому черепу пробежали мелкие складки. - Не грози, не убьешь! Силенкой и меня бог не обидел! - Он сжал увесистые кулаки и повысил злой голос: - Ух, и накажу тебя! - На это ты мастер! - не унимался кержак. - Изобьешь, а после что сробишь со мной? - А после того, как бит будешь, камнем закладут... Кержак молча опустил голову, руки его дрожали. Демидов судил Сеньку: - Тебе, Сокол, смерть пошлю особую, а какую - сам узнаешь... Сенька сидел по-татарски, подбоченился, не повел ухом и опять озорно отозвался: - От тебя, хозяин, иного не ждал. Казнить ты наловчился. Может, скажешь, какую кончину надумал, а? На темном сухом лице Демидова обрисовались скулы. Орлиный нос раздулся, как у стервятника. Он ткнул твердым перстом: - Ин, будь по-твоему, скажу. Стравлю тебя волку... - Эх, жаль, а я-то мыслил: получше что придумаешь, - насмешливо сказал Сенька. - Сатана! - плюнул Демидов и круто повернулся спиной к кандальникам. - Свети! Кат забежал вперед и осветил дорогу. Демидов медленно, грузно поднимался по ступеням. Борода его тряслась, губы пересохли... - Казню... Кат, сутуло опустив плечи, как пес, покорно пошел за хозяином... Кержака били плетью в каменном тайнике. Кат свирепел от крови, а кержак молчал, до хруста сжав зубы. Из носа пытаемого шла черная кровь; в груди хрипело, как в кузнечных мехах. Избитого кержака повязали крепкой веревкой и втиснули в каменную щель. Каменщики стали класть кирпич; кержак понял: конец. - Пошто вольного человека губите? - хрипло спросил он. Каменщики работали молча, торопливо; кирпичная кладь росла вверх. Дошла до груди - кержак жадно дышал. По лицу из раны сочилась кровь. Работники не смели поднять глаз: боялись увидеть взор гиблого. Кирпичная кладь дошла до лица; еще ряд - скрылись глаза, большие, страшные. Из-за клади виднелись волосы, от дыхания шел парок. Каменщики торопливо уложили последний ряд, замазали и, не глядя друг другу в глаза, пошли из подвала... Из-за каменной клади раздался стон - каменщиков охватил страх... Сеньку Сокола приковали к чугунному столбу посреди хозяйского двора. Послал Никита нарочного на Ялупанов-остров, затерянный среди трясин. На острове скрывали беглых, заставляли их плести коробье под уголь. Доглядчик как-то поймал на болоте волчонка, посадил его на цепь и растил. Серого дразнили, будили в нем лютость... Этого зверя нарочный должен был доставить в Невьянск... Нарочный уехал под вечер. В демидовских хоромах горели огни. Сенька Сокол сидел на цепи. Дули ветры, над горами густым пологом легла ночь... На башне перекликались приставы; в чугунное било отзвонили полночь. Утром на зорьке Никита Демидов вышел на крыльцо, потянулся. От пруда поднимался легкий туман. Чернел чугунный столб посреди двора, висели цепи... Сеньки не было, исчез. Демидов добежал до столба; огнем опалила ярость Никиту. На земле лежали отрубленная кисть руки да топор...