Стояли последние недели великого поста, с гор тронулись первые ручьи; на косогорах появились первые проталины, и земля на них дымилась испариной. Шумели и торопились вешние воды; поспешили тульские кузнецы домой. В Туле поджидал казенный заказ на двадцать тысяч фузей, дело разрасталось. Ярыжка Кобылка упросил Никиту взять его с собой. Крепкий туляк посмотрел на тщедушного человека, отмахнулся: - Поди, ни едино царево кружало не пропустишь, пригубляешь до умопомрачения. Кобылка смело выдержал хмурый демидовский взгляд: - Верно, пригубляю и во хмелю буен, но разуму не теряю, писать борзо горазд; и то рассуди, хозяин: дела у тебя пойдут большие, народищу тьма занадобится; когда залучать людишек будешь, никто лучше меня кабальных не учинит. Вот и кумекай тут! И опять же, хозяин, не забудь то: коли человек пьян да умен - два угодья в нем. Никита прикинул в уме; подлинно, ярыжка - пьянчуга, но плутовская рожа да умная речь кузнецу по душе пришлись. - Ладно, пес с тобой, садись в сани, отвезу в Тулу, но на жалованье не рассчитывай, а сыт будешь... - Жадный ты, хозяин, - почесал затылок ярыжка, - да идти мне некуда. Ладно, и на том спасибо. Молва о царской милости к Демидовым опередила кузнецов; туляки шапки ломали перед ними. Дьяк Утенков повесил нос - он у него алел клюквой: с досады дьяк зачастил заглядывать в сулеи да в штофы. Эх, не знал дьяк, где найдешь, где потеряешь! Кабы знал, где упадешь, - подостлал бы соломку! Никита Демидов силу свою почуял, дьяка на завод не пускал, да и дьяк стал его побаиваться. По приезде собрал Никита в горницу всю семью: жену да трех сыновей - старшего Акинфку, Григория да худущего и желчного Никиту. За работой и не заметил батька, как молодая поросль поднялась. Только сейчас и разглядел. Никита-сын за последние два годочка вытянулся, был желтолиц, словно в желтухе обретался, даже белки глаз желтые; горбонос. Несмотря на рост в косую сажень, он все еще бегал по Кузнецкой слободе, ловил собак да кошек и мучил, находя утеху в своем жестокосердии. В кузнице он измывался над кузнецами, заушничал, и потому демидовские работные люди не любили его и при случае делали ему пакости. Средний сын Григорий, тихий, молчаливый, ко всему относился равнодушно. Сыновья с отцом встали в ряд, лица их построжали. В углу перед иконами горели лампады, лысый череп Никиты поблескивал. Он разгреб пятерней лохматую бороду: - Ну, ребята, дело большое подошло - молись... Он первый положил "начал", за ним бухались в поклонах жена и сыны. Молились долго, горячо. Кобылка приоткрыл дверь в горницу, просунул мочальную бороденку: "Поди ж, молится, аспид, как бы народ получше ограбить..." Сквозняк из двери заколебал пламя лампад. Никита оглянулся, на высоком лбу зарябили морщины. Ярыжка торопливо прикрыл дверь, скрылся... Отмолившись до ломоты в костях, все уселись за стол. Никита положил на столешник большие натруженные руки. - Думаю я, мать, - строго сказал Демидов, - ехать на Каменный Пояс доверенному нашему да Акинфке. Завод тот на Нейве срочно принять да к делу приступить... Ехать Акинфке без бабы. Дунька тут гожа. Сыны молчали. Стояла тишина, слышно было, как потрескивало пламя лампад. 5 Весна приспела бурная: ручьи стали глубокими реками, калюжины - озерами. Шумела вешняя вода; перелетные птицы, журавли и гуси, крикливыми косяками стремились на север; оживал лес - по жилам потянулись сладкие соки. Шалая вода посрывала на путях-дорогах мосты, порвала гати, затопила низины. Через вешние топи, по болотам, пробирались демидовские приказчики по обедневшим серпуховским и кашинским господским усадьбам, скупали и свозили в Тулу крепостных. Подбирали приказчики народ крепкий, к кузнечному и литейному делу привычный; разлучали их с семьей. Чтобы в дороге не сбежали, не заворовали, ковали народ в цепи, на неспокойных колодки или рогатки надевали. Отощавший, рваный народ гнали, как скотину, по грязным трактам и запуткам. По барским поместьям женский стон стоял: провожали родных. Каждый день ходил Акинфка в губную избу. Писчики отбирали сильных, рослых работников среди татей, беглых и лихих людей. На больших дорогах подбирал Демидов гулящих, сманивал раскольников. В Туле за дубовым тыном, за крепкими запорами, под охраной сторожей, - у каждого сторожа по пистолету, - томился народ в чаянии своей судьбы. Несмотря на строгости, народ каждый день убегал; беглецов ловили, били батогами и надевали колодки. Пища выдавалась скудная - пустые щи или тертая редька да ломоть затхлого хлеба. Никита в свободную минуту забегал взглянуть на свою работную силу. Народ жаловался Демидову: - Что ж это ты, хозяин, голодом нас задумал уморить? Псы у тебя лучше жрут, чем мы. Никита привычно гладил бороду, изгибал дугой густые брови. - Так то псы, они свою работенку несут, а вы без дела пока тыкаетесь. Вот по воде сплывете на Каменный Пояс - другая жизнь пойдет. Выглядел хозяин сыто, молодцевато и самонадеянно. От горести и тягот обозленные крестьяне разорвали бы в куски Демидова, да поди сунься: рядом наглые приказчики с батогами да два клыкастых кобеля-волкодава. Акинфка с вершниками сбегал в Серпухов, - там на пристани ладили струги, конопатили их пенькой, смолили, готовились в дальнюю водную дорогу. На лицо Акинфки лег плотный вешний загар, легкий жирок рассосало, он стал суше и жилистей. Мотался молодой хозяин на карем иноходце по лесным дачам, где работные выжигали уголь, на рудники ездил - подгонял народ. Тульский завод разрастался, галицкие плотники рубили смоляные пристройки. Изредка верхом на коне Акинфку сопровождала крепкая, загорелая женка. Ехала она по-казачьи, часто с веселой песней. Акинфка любовался могучим телом жены - силу уважал он. Ночью женка упрашивала его: "Возьми меня на Каменный Пояс; стоскуюсь я". Акинфка за хлопотами и тревогами уставал за день, ласки его оскудели, стали коротки и сухи. Держа на уме другое, он отвечал женке: - Куда тебя сейчас свезешь? Там горы да чащобы, и угла нет. Отстроюсь, запыхают домны - стребую тебя. - А ежели это год, а то и два пройдет? - кручинилась женка. - Может, и три пролетит, - спокойно потягивался Акинфка. Дунька, лежа в постели, загорелась, приподнялась, по подушке разметались густые косы; заглядывая в серые глаза мужа, горячо дыша, она с дрожью спросила: - А ежели я с тоски полюблю кого, что тогда? Смотри, Акинфка! Кузнец спокойно и холодно пригрозил: - Ежели то случится, на цепь прикую. Помни! Дунька потянулась вся, хрустнули кости. - Коли полюбишь всласть, и железа не страшны. Чуешь?.. Разве переспоришь эту чертову бабу? Акинфка отвернулся. Он был спокоен: в Туле оставались отец, мать, они-то не дадут бабе шалить. Подошла святая неделя, сборы закончились. Ехал с Акинфкой на Каменный Пояс приказчик, да посылал Никита для литья пушек лучшего своего тульского мастера. Для возведения второй домны и пушечной вертельни ехал доменщик - легкий, веселый старик. Из Москвы в Серпухов по царскому указу пригнали десятка три московских мастеровых. Демидов поручил Акинфке взять их с собой. На святой неделе пришел к Демидову только что выпущенный из долговой ямы разорившийся купец Мосолов - кряжистый человек с плутоватыми глазами. Он низко поклонился Никите и, заискивая перед ним, попросил: - Пошли меня с Акинфием Никитичем на Каменный Пояс. Ей-ей, сгожусь. Какая моя жизнь стала на Туле? В семь лет перебедовал семьдесят семь бед. И то живем - покашливаем, живем - похрамываем. С кашлем вприкуску, с перхотой впритруску... Знал Никита, что за этими купеческими прибаутками скрывается хитрость. "Хапуга, - мысленно оценил он купца, - да человек строгий, с башкой и спуску не даст". При этом Демидову лестно было заполучить купца в приказчики. - Ладно, хоть и накладно самому будет, да что поделаешь со старой дружбой, - охотно согласился на просьбу Демидов. На Егория вешнего, когда выгнали в поле скотину, к дубовому заводскому острожку Демидова съехались подводы. Дороги и поля подсохли, реки текли полноводно; наступили погожие дни. На Оке-реке раскачивались смолистые, из пахучего теса струги. Работный народ последний день томился за дубовым тыном. Грузный Мосолов расхаживал по баракам, сбивал людишек в артели и ставил над ними старост. Голос у Мосолова криклив, руки тяжелые - не подвертывайся. Поутру на Серпухов потянулись обозы. За ними шли в лаптях ободранные мужики, худые, лохматые. Скрипели телеги, перебрехивалось собачье, на семейных возках кричали дети. Меж возов ездили приказчики, батогами подгоняли отсталых. Бабы пели тоскливые песни. Жгло полуденное солнце. Акинфка на день задержался в Туле: думал нагнать работные ватаги под Серпуховом. День выпал праздничный, на поемных лугах у Тулицы бабы и девки хороводы водили, исстари так повелось. Мужики по лугам шатались, боролись, песни пели, в городки играли. Демидовские кузнецы в тот день не работали, затеял с ними Акинфка кулачный бой. Кряжистые бородатые раскольники из посадья шли стеной на чумазых жилистых ковалей. Бились молча, крепко. Над ватагами стоял стон. Акинфка сбросил дорогой кафтан, малиновый колпак, кинулся в самую кипень. Его изрядно колотили, из глаз кузнеца искры сыпались, земля кругом шла: но он, наклонив бычью, крепкую голову, шел неустрашимо вперед, круша тяжелыми кулаками противника. На горе стоял Никита Демидов, с ним - приказчики. Отец, как стервятник добычу, стерег сына. После ловких и крепких ударов Акинфки батька крякал, утирал пот с лица. На лугу валялись поверженные. Глядя на работу сынка, Никита не стерпел, похвастался: - Вот оно что значит демидовское семя. Гляди-ко! Посадские кержаки дрогнули и побежали. Акинфка настигал и колотил уходивших. И тут на дороге нежданно-негаданно вырос парень с дорожной котомкой. Босой, пыльный. Глаза пронзительные, плечи широкие, лицо тронулось золотистым пушком. Акинфка орлом налетел на кряжистого странника. - Ты кто? Парень улыбнулся легко и просто: - Дорожный человек. Акинфка склонил лобастую голову, начал задирать: - Звать как? - Сенька Сокол. - Ишь ты, - Сокол? А ну, держись! Кузнец стиснул кулаки и кинулся на противника. Парень ловко увернулся, сбросил котомку, глаза его налились кровью. - Пошто ты? - И пошел на Акинфку. Не успел Акинфка опомниться, как парень крепко двинул его кулаком в бок. - Пошто ты? - спрашивал парень и бил Акинфку. Кузнец лишь поворачивался да охал... На горе стоял батька. - Так его! Ловко, эк... Правей, под жабры. Ох, в сусло дурака, - нетерпеливо топал Никита и залюбовался парнем. - И отколь только этот богатырь взялся? Парень ловко подхватил Акинфку под пояс и положил на лопатки. - Ты пошто? - спросил парень. Акинфка засмеялся без злобы, искренне: - Дурак, кладет, а сам спрашивает - пошто? У, пусти... Парень опустил руки, моргал глазами. Кузнец поднялся. - Ну, спасибо, друже, за науку! Впервые меня так угостили! Айда ко мне на гостьбище! Прохожего проводили в избу, дали обмыться. Никита по-хозяйски оглядывал парня: - Отколь бредешь, куда? По волосам, остриженным по-кержацки, догадывался Никита, что дорожный человек - раскольник. Был он высок, строен, легок в движениях, в широких плечах да руках чуялась сила; по душе Сокол пришелся Демидову. Прохожего человека усадили за стол, накормили, напоили. За угощеньем Акинфка крикнул охмелевшему парню: - Целуй женку! Будь братом! - Ой, что ты! - зарделся Сенька. Дунька повернулась боком, сметила: синие глаза гостя полны светлой радости. Не знала она, злиться или радоваться случаю. - Целуй... Аль брезгаешь? Никита покосился на сына, но делать нечего. Гость встал, подошел к молодой хозяйке и опустил голову в нерешительности. - Что ж ты! - вскинула глаза Дунька и подставила сочные губы. - Раз хозяин велит, гость покориться должен... Акинфий услышал в голосе женки озорство, но тряхнул головой и подтолкнул парня: - Ну... Сенька Сокол трижды поцеловал хозяйку. На вид поцелуи казались постными, но в последний раз взволновалась Дунька, словно молнией обожгло ей кровь. "Неужели?" - спросила себя и тут же, отогнав догадку, озорно сказала: - Варнак, хороших баб толком целовать не умеешь! Поглядим, как-то в работе будешь. - Она вышла из горницы. - Ты, душа-человек, пей, - хлопнул Никита гостя по плечу. - Пей, дух из тебя вон! Никуда ты не пойдешь больше - работы и у нас край непочатый, а руки у тебя крепкие. - Эту пестрядину да рвань брось, - Акинфка рванул гостя за портки, - мы тебя добро оденем. Знай работай только! От сытной пищи и от вина гость охмелел. Сулея на столе качалась, огни в лампадах расплылись; гость тряхнул головой, но пьяным морок не отходил. Парень облокотился о дубовый стол, положил курчавую голову на широкую ладонь и, раскачиваясь, запел лихую песню. Голос его был легкий и ладный, за душу брал. Дунька в стряпной посуду мыла, шелохнулась от песни; и опять по телу пробежал огонь... "Пригож, и певун притом. Ух, кручина моя!" - перевела дух молодая женка. Сенька не заметил, как сбоку подсел юркий человечишка со слезившимися глазами. Волосы его, густо смазанные квасом, блестели; у человечишки личико с кулак, хитрое, за ухом очиненное гусиное перо. Откуда только и чернильница медная на столе взялась... - Я, брат, ярыжка, кличут меня Кобылкой, давай чокнемся да выпьем, - он протянул чарку. Чокнулись, выпили. Кобылка взял из миски хрусткий огурчик, откусил. - Гляди, до чего ты по нутру пришелся нам, не отпустим тебя, да и только. А для крепости службы хозяину грамотку напишем, так... Ты слушай, а я настрочу... Ярыжка извлек бумажный лист, выдернул из-за уха гусиное перо, обмакнул и стал писать: "Быть по сей записи и впредь за хозяином своим во рабочих крепку, жить, где мой хозяин Никита Демидов укажет, с того участку никуда не сойти, жить на заводе вечно и никуда не сбежать". 6 В ту пору, когда Акинфий плыл с работными людьми по Каме, из дикой степи в Тулу пришла весна. Расцвели розовым цветом яблони, загудели пчелы, ветер приносил из садов томящие, сладкие запахи. Буйно прошумела первая гроза, отгремел гром, по оврагам с гомоном стекали обильные воды, хорошо пахло тополем. Из-за омытых садов вечерами вставал ущербленный месяц, и тогда все - городище, сады, поля - одевалось зеленоватой дымкой. В чаще черемухи сладко пел соловей. Никита - высокий, чернобровый - выходил на крыльцо и, зорко оглядывая весеннюю благодать, радовался: - Ин, какая плодоносная весна ноне идет. Земля и бабы богато рожать будут! Из земли обильно лезли злаки. Глядя на их буйный разгул, кузнец ощущал свою душевную и телесную мощь. Дики и дремучи были окружающие Тулу леса, бурливы реки, и в сердце Никиты поднималось молодое и тревожное. Разглядывая широкую спину снохи, он думал: "Напрасно Акинфка не взял бабу с собой. Весна-то - она, брат, э-ге-ге! Яр-хмель!" Кузнец подолгу ходил по полям, тянуло к себе извечное, мужицкое, и, надышавшись всласть весенним запахом, шел в кузню и мимоходом брался за молот. И тогда под молотом звонко гудела наковальня и огненным ураганом сыпались искры... В эти дни по согретому солнцем пыльному тракту вместе с южными ветрами в Тулу пришла бравая, румяная монашка. Во взгляде чернобровой девки было много лукавства. Ходила она по дворам и собирала на построение божьего храма. Монашка долго стояла в дверях кузницы - дивилась работе кузнецов. Сенька Сокол - высокий, плечистый, с золотистой бородкой - бил молотом крепко и лихо пел песни. Монашка брякнула медной кружкой для сбора милостыни, поклонилась, певучим голосом попросила: - Милостивцы, подайте на построение храма. Сокол вскинул быстрые глаза и опустил молот. Монашка потупилась. "Ай да краса-девка!" - ахнул про себя молотобоец. Старый коваль дед Поруха, хромоногий, с приплюснутым носом, шагнул к монашке, взмахнул черными от сажи руками. - Кш... кш... Кто ты, и отколь мы деньги тебе возьмем? - Он загляделся на монашку. - Эй, молодка, иди в наш монастырь, у нас много холостых... Монашка смиренно перенесла обиду. Сеньку охватило непонятное томление; он не мог оторвать глаз от черноглазой побирушки. Дед Поруха сметил это и пошутил над парнем: "Кот Евстафий покаялся, постригся, посхимился, а все мышей во сне видит". Сокол зло бросил молот наземь. - Что к прохожему человеку пристал? - сказал он сердито, шагнул вперед и, вынув из кармана портов алтын, подал монашке. Монашка протянула руку, щеки зарделись. И тут взгляды их встретились. На сердце парня стало сладко и тоскливо. У монашки задрожали руки, когда брала алтын. Сборщица ушла, но весь день Сеньке мерещился ее взгляд; чтобы забыться, он нажимал на работу, звонко пело железо под его тяжелым молотом. В горнах плясало синеватое пламя; раздувая сыромятные мехи, дед Поруха думал: "Ишь растревожила монашка парня. В такие годы кровь нежданно закипает..." Монашка прошла в демидовские хоромы и там на кухне столкнулась с молодой хозяйкой. Дунька в цветном сарафанчике, лицо потное, проворно шаркала в печке ухватами - мелькали только локти молодайки. Крепка и румяна Дунька; монашка загляделась на нее. Женка поставила кочергу в угол: - Ты што, явленная? Монашка учтиво поклонилась: - На построение божьего храма... Молодайка зорко оглядела монашку с головы до пят, обрадовалась: - Эх, и здоровущая девка ты! Только и работать такой! Оставайся у нас, полы в чуланах вымоешь - на построение и без тебя соберут. Чернорясница молчала, на сытых щеках играл густой румянец. Взглянув на ее мохнатые ресницы, Дунька взяла ее за руку: - Пойдем, покормлю... Разостлала на столе скатерку, принесла две большие деревянные миски да ложки. Налила горячих щей с бараниной и сама уселась за столешницу. Обе крепкие, здоровые, навалившись на стол, с усердием уписывали щи. Лица обеих блестели от пота; молча переглядывались: радовались женской красе. "Есть добра и в работе будет добра", - прикидывала про себя Дунька. Монашка порылась в котомке, достала дорожную сулею, лукаво улыбнулась хозяйке: - Пригубляешь? Дунька оглянулась, прислушалась - на улице ребята с криком гоняли голубей. Тряхнула головой: - Давай, што ли! Бабы добро выпили. Хозяйка сладко прищурила пьяненькие глаза и наставляла гостью: - В чуланах работных лавки мой, нары мой, тараканье повыгоняй... Дунька крутнула головой, повела плечом. - У нас ребята крепкие, могутные. Ну, заглядывайся... Окроме одного, чуешь? - Глаза молодки позеленели, брови сдвинулись. - Никто он мне, а берегу... Чуешь? Монашка вспомнила ладного молотобойца с золотистой бородкой и тяжело вздохнула: - Никто как бог и святая богородица... Хозяйка и монашка всхрапнули в подклети - отдышались от хмельного. Дунька первая спохватилась: - Ахти, лихонько! Батька скоро с засеки наедет, а у меня ништо не приспело... Разбудила монашку, свела ее в рабочие чуланы. В них было темно, душно, под столом в пыли копалась курица. Монашка подоткнула темную ряску и принялась за работу... В хозяйской горнице на божнице стояла медная кружка сборщицы. Уходя на работу, монашка покрестилась и поставила ее там: - Пусть спас и святой Микола поберегут добро божье... Алчная Дунька, проводив гостью, вскочила на лавку и потянулась к церковной кружке. В ней брякали одни лишь черепочки: хитрая монашка все алтыны давным-давно повытягала... Сенька Сокол пришел из кузни и увидел: вальяжная чернобровая монашка, подоткнув ряску, скребла ножом лавки, терла их мочалом. В серой полутьме поблескивали белые бабьи икры. Сокол отвернулся, но погодя не стерпел, опять глянул и встретился с лукавыми глазами монашки. Нетерпение охватило Сеньку, руки не слушались, - отяжелел весь. К чуланам шумно возвращался работный народ. Парень сказал ей: - Не смущай... Монашка подоткнула выбившиеся волосы под черную скуфейку. В светце вспыхнуло пламя; Сенька не мог оторвать глаз от ее лица. - А ты не гляди. - Монашка выпрямилась; стройна, пригожа. В глазах - жар. - Не могу. - Он двинулся к ней, раскинул руки. Пламя в светце заколебалось и, зашипев, угасло. - Ой, што ты! Народ идет... - Пусть, - прохрипел Сенька и стал впотьмах ловить монашку. На пути попадались скамьи, стол, нары: все ненароком само под руку лезло. В раскрытую дверь, ухмыляясь, глядел рогатый месяц... После объезда рудников и углежогов возвратился Никита. Заметив чистоту в рабочих чуланах, остался недовольным: - Ты пошто, Авдотья, разоряться удумала? Жили и без того кабальные до сих пор. - В чистоте, батя, работается спорее, в чистоте и боров жир скорее нагуливает. Никита помолчал, подергал бороду и ухмыльнулся: - Пожалуй, то правда... Работные люди поднимались на работу со вторыми кочетами, в небе еще блестел серп месяца. Того, кто опаздывал вскочить с нар, нарядчики поднимали батогами. В чуланах, где ютились кабальные, было тесно, душно от пропотевшей одежонки и онуч. В пазах стен, в укромных углах бродили усатые тараканы, а в ночь на усталое тело ополчались клопы. Еще того хуже было в семейных чуланах, где в грязи копошились ребятишки, а под нарами хрюкали свиньи, - негде было скотину держать. Кормежка была скудная и постная, от нее только брюхо пучило, а силы не прибывало. Посреди двора перед рабочими чуланами стояли козлы, к ним привязывали провинившихся, снимали портки и били лозой. При демидовской конторе содержался кат - здоровенный мужик, вид у ката разбойный, борода до глазниц, лохматая и, как медь, рыжая. Глаза - нелюдимые. На ногах палача скрипели яловые сапоги на подковах. Мордастый, хмурый, ходил он с батогом по заводскому двору и поджидал случая. Ведал он кладовыми да подвалами, где томились беглые. Всякому, кто бегал, на шею набивали рогатки и сажали на цепь. Весна стояла солнечная, а кат ходил мрачный: жгуче ненавидел он молотобойца Сеньку Сокола. В минуты безделья кат приходил в кузницу, морщился: - Скоро ты отпоешь свои погудки? Пошто поешь? Медвежьи глазки ката зло глядели на Сеньку. Сокол жил легко, беспечально; тряхнул кудрями, грохнул молотом: - Я, добрый молодец, без коз, без овец, была бы песенка. Кат насупился: - Я все поджидаю, когда ты, сатана, заворуешься. Больно руки на тебя чешутся. Ух ты! Кат широкими плечами заслонял Сеньке солнце, тот, держа в ручнике накаленную пластинку, шел на палача: - Уходи, сожгу. Не заслоняй солнца, одно оно только и осталось у кабального. Ворча, недовольный кат тяжелым шагом уходил из кузницы... На хозяина. Никиту кат смотрел покорно, по-песьи. Демидов вразумлял ката: - Зри, добро зри за хозяйский хлеб. Кто из крестьянишек явится в деле непослушным и ленивцем, смотря по вине, смиряй батогами, плетьми и железами. - Чую, хозяин. Сполняю то. - Волосатые жилистые руки ката сжимали плеть, и Никита, поглядывая на заплечного, думал: "Силен, стервец!" Демидов зорко доглядывал свое поместье. Все шло гладко, богато, во всем обретался свой смысл. Акинфка добрался до Каменного Пояса и написал оттуда батьке: "Край громаднющий, руд много - грабастай только. Заело безлюдье. За народом по дорогам гоняюсь. Из Устюга, Сольвычегодска, Ветлуги да Костромы народишко бегит от хлебной скудости, от пожарного разоренья да барского гнета, а я перенимаю тех людишек и к работе ставлю. Хоромы, родитель, я возвожу знатные. Крепость..." - Добро помышляет, того лучше старается, - хвалил батя Акинфку. - Поспешать надо. Хоромы ставит; ум хорошо, два лучше. Съездить да похозяйничать надо самому... Задумал Демидов податься в дальнюю дорогу, на Каменный Пояс. За Тулицей на посадье постукивал колотушкой ночной сторож, оглядывая амбары; кое-где в избах светились поздние огни. В садах и в хмельниках - густая тьма. Ярыжка Кобылка, к делу не присталый, все доглядел. Дунька покормила его, он разомлел от сытости и брякнул: - Монашка пришлая парня мутит. Сам видел Сеньку в хмельнике. Ей-бог... Ярыжка торопливо перекрестился на иконы: - Вот те крест, не хмель, поганые, чать, по ночам собирают. Дунька прикрикнула зло: - Брешешь, варнак! Скажу кату - прикусишь язык... Кобылка рот ладошкой прикрыл, хитрые глаза закатил под лоб: - Я - молчок... На молодкиной душе стало тоскливо. Помрачнела, подобралась, на лицо легли тени. В полдень сбегала в хмельник, поглядела. Верно: покрушены тычинки, примята зелень; земля притоптана... - Добро, греховодница, так слово держишь! Позвала Дунька крепостных ковалей, приказала им: - В хмельник каждую ночь жалуют воры, потоптали все. Поймать надо! - Поймаем. - Кузнецы переглянулись. Звезды загорелись ярче, огни на посадье погасли. Заречный ветер шелестел листвой... Кузнецы сцапали в хмельнике Сеньку и монашку. Молотобоец попросил кузнеца, чернобородого кержака: - Меня держите, а девку отпустите. - Не могим, - в один голос отозвались кузнецы, - кат засекет... Сеньку Сокола закрыли на запор в предбаннике, а монашку на приговор повели. Дунька вышла с фонарем, поставила его на землю, присела на колоду и, опустив голову, долго молчала. Кузнецы крепко держали монашку. Наконец хозяйка тряхнула головой, подняла глаза на соперницу: - Был грех? Монашка гневно сверкнула глазами, темные волосы раскинулись по плечам, - скуфейку утеряла в хмельнике. - Нет, - ответила твердо. - Любишь? - спросила Дунька. - Полюбила парня, - опустила голову монашка. - Так, - задохнулась от ярости Дунька, глаза налились кровью. - Чужого человека в грех вводишь. Сатана! Сечь! Стрекавой [крапивой] сечь! Кузнецы не шелохнулись. - Так то ж баба... - Сечь! - неумолимо надвинулась Дунька. - А то быть вам битыми... Кликну ката... Монашку опрокинули наземь, нарвали пук крапивы... Ошельмованную, посеченную, девку вытолкали за ворота. Она, пошатываясь, слепо пошла по слободской улице. Сеньку два дня морили голодом. О деле дознался Никита. - Ты пошто людей казнишь? - грозно поглядел он на сноху. - Что за управщица? Свекровь тут же подоспела: - Отец, а ведомо тебе, что Авдотья духовное лицо стрекавой посекла?.. Поди, опять пожалуется дьяку Утенкову - беда будет. Высокий лоб Никиты нежданно разгладился, глаза повеселели: - Ой, любо, что посекли бездельницу. Пусть работает, а не меж дворов шатается. А Сеньку Сокола выпусти: фузеи ладим - работы много... Вечером Дунька пришла в предбанник. Парень сидел на лавке, опустив голову. Он не встал, не поглядел на хозяйку; горячая ревность жгла молодкину кровь, а сердце тянулось к греховоднику, изголодалось оно без ласки, без теплого слова. Дунька шагнула и остановилась перед кузнецом: - Встань! Сенька поднялся с лавки. - Ты что же это, честный человек, затеял? Сенька поднял глаза на молодку, они синели, как небо в погожий день. Руки кузнеца дрожали. - Что ж поделать? Не удержаться было, кровь у меня горячая, любить хочется. Молод я, хозяйка. Дунька дышала жарко, и тепло это передалось кузнецу. Он подошел ближе. - Неужто среди своих не нашел, кого любить? - Голос молодки обмяк, в ушах стоял звон. Казалось ей, что земля в предбаннике закружилась. - Кого же? - Они взглянули друг на друга проникновенно, долго. Сенька по глазам молодки узнал ее тайну... Ярыжка на бане вязал веники: любил Никита пар да хлестанье мягкой березкой. Нарезанные ветки Кобылка вязал в пучки и подвешивал для сушки под крышу. Он услышал говор, припал к лазу, опустил голову в предбанник. Дунька стояла сильная, горячая и, откинув голову, любовалась Сенькой. Ярыжка вороватым глазом посматривал и недовольно думал: "Что же они, окаянцы, не целуются!.." За проворство в работе по настоянию Дуньки Сеньку Сокола перевели в приказчики. Покатилась жизнь проворного парня сытно и гладко. Раздобрел Сенька, песни стали звонче. Никита Демидов учил подручного: - Всем берешь, парень, и силой и сметкой; одно худо: рука у тебя на битье легкая, крови боишься. Бить надо добро, с оттяжкой, так, чтобы шкура с тела лезла. Вот оно как! Дурость из человека вышибай - легче в работе будет. - На человека, Демидыч, у меня рука не поднимается! - признался Сокол. - А ты бей, лень из нерадивого работника выколачивай, - настаивал на своем Никита. Сокол сопровождал хозяина на курени, - там шел пожог угля. В лесу в землянках маялся народ. Кабальные мужики рубили лесины, складывали в кучи для жжения. Пожог угля требовал терпения. За каждую провинность приказчики и подрядчики били работных батожьем и кнутьями. Раны от грязи червивели, подолгу не заживали. Наемникам-углежогам платили в день пять копеек, из них взимали за кормежку. Голодные, измаянные каторгой, работники дерзили. Люди изнемогали, изорвались, почернели от угля. - Ну, лешаки, как жизнь? Много угля напасли? - Никита сидел на коне крепко, прямо. Губы сжаты, лоб нахмурен. У дымящейся кучи, крытой дерном, стояли двое; у одного железная рогатка на шее - провинился. Глядя на хозяина волком, он бойко ответил: - Хороша тут в лесу жизнь, живем мы не скудно, покупаем хлеб попудно, душу не морим, ничего не варим. В дерзких словах углежога звучала насмешка. Демидов накрутил на руку повод, конь перебрал копытами. Хозяин сухо спросил: - Аль одной рогатки мало? Второй хмуро надвинул на глаза колпак: - Не привыкать нам, хозяин. Тот тужи, у кого ременны гужи, у нас мочальны - мы стерпим. На лесинах каркало воронье; лесины раскачивались; ветер приносил приятный запах дымка. У пня, покрывшись рогожей, лежал больной мужик; глаза его были воспалены; он с ненавистью поглядел на заводчика. Демидов со строгим лицом проехал мимо. На просеках работники дерном обкладывали поленья: готовили к пожогу. Вороной конь хозяина осторожно обходил калюжины и пни. Хозяин покрикивал: - Работай, работай, что стали? Домницам уголь надо! Во все трущобы, глухие уголки проникал зоркий хозяйский глаз. Возвращались с куреней поздно. Сенька отводил хозяйского и своего коня на Тулицу, купал их и сам с яра бросался в реку. В ночь в слюдяных окнах хозяйских хором гасли огни. Дом погружался в крепкий сон. Тогда из конюшни выходил Сенька и, как тать, пробирался к демидовским светлицам. Никита Демидов снаряжал десять добрых кузнецов на Каменный Пояс, на Нейву-реку. В числе других для отсылки отобрал Никита и деда Поруху. На подворье перед отъездом приехал сам хозяин и, построив мужиков в ряд, велел догола разоблачиться: нет ли у кого коросты или тайной хвори. И тут обнаружил хозяин в шапке деда Порухи письмо. В том письме ярыжка Кобылка доносил Акинфию Никитичу о беде: схлестнулась женка с приказчиком Сенькой Соколом. Демидов прочел письмо, крепко сжал кулак. Знал: неграмотен дед Поруха, не читал он письма; сказал ему: - Одевайся, старый филин, - гож! Едешь на Каменный Пояс... Никита скрипнул зубами, посерел. Вскочил на коня и уехал в лесные курени. Три дня лютовал хозяин, приказчики сбились с ног. На четвертый день Демидов явился домой тихий, ласковый. Позвал в контору ярыжку Кобылку: - Ты, мил-друг, все без дела ходишь? Кобылка осклабился: - Порядки блюду, хозяин. Никита сидел за столом прямо, как шест, строг, жесткими пальцами барабанил по столешнику. По глазам и лицу не мог догадаться ярыжка, что задумал хозяин. - За порядком есть кому блюсти, мил-друг. Надумал я тебя к делу приспособить. Собирайся завтра... Ярыжка поежился, собрался с силами: - Я вольный человек и в кабалу не шел. Никита молчал, глаза потемнели. Ярыжка пытался улыбнуться, но вышло плохо. - Нарядчик, - крикнул Никита, - завтра того холопа отвезешь на Ивановы дудки. Ноги у ярыжки отяжелели, он прижал к груди колпак, бороденка дрыгала. Понял, что ничем не проймешь каменного сердцем Демидова. - Ну, пшел, - ткнул нарядчик в спину ярыжку. - Помилуй, - развел руками Кобылка; горло перехватили судороги, хотел заплакать, но слезы не шли. Никита, не мигая, смотрел в пространство. На травах сверкала густая роса; за дикой засекой порозовело небо; расходились ночные тучи. В посадье над избами - дымки, хозяйки топили печи. Лесной доглядчик Влас прибыл за ярыжкой. Делать нечего, - на дворе ходил, громко зевая, кат, - надо было ехать. Ярыжка напялил на худые плечи плохонький зипун, встал перед образом на колени, сморкнулся. Стало жалко себя, проклятущей жизни, вспомнил бога. Жизнь в рудных ямах - знал ярыга - каторжная, никто не уходит оттуда. Стряпуха вынесла на подносе две большие чары, поклонилась в пояс: - Тебе и доглядчику Власу Никита Демидов на прощанье выслал, - не поминай лихом. Лицо у стряпухи широкое, русское, согретое постельным теплом. Ярыжка и доглядчик выпили, крякнули, а баба, пригорюнившись, уголком платочка вытерла слезу: знала, не к добру Демидов выслал чару. Ехали росистыми полями, в придорожных кустах распевала ранняя птица. Дорогу перебежал серый с подпалинами волк; зимой в засеке их бродили стаи. - Страхолютики, всю мясоедь под займищем выли, - ткнул кнутовищем Влас. Дорога бежала песчаная, влажная, шумели кусты. Ярыжка тоскливо думал: "Сбегу, вот как только пойдут кусты почаще!" Влас сидел на передке телеги. Лицо избороздили морщины. Борода у него с прозеленью, брови свисали мхом - походил доглядчик на старого лешего. От пристального взгляда он вдруг обернулся к пленнику, который, наклонив голову, уныло смотрел на демидовского холопа. "Вишь ты, чует сердце, что на гибель везу! Жалко человека: все-таки тварь живая! Но что поделаешь! Отпустить его - хозяин тогда самого меня со света сживет! Запорет!" - тяжко вздохнул Влас и закричал на ярыжку: - Ты гляди, ершина борода, бегать не вздумай! Все равно догоню, и то всегда помни: у Демидова руки длинные, везде схватят! Въехали в пахучий бор. Доглядчик продолжал: - Я отвезу тебя, ершина борода, на Золотые Бугры... Местина сухая - только погосту быть. Пески! Кости ввек не сгниют... Ярыжка сидел молча, тепло от выпитой последней чары ушло. Глаза слезились. Бор становился глуше, медные стволы уходили ввысь. - На буграх тех золото пытался добыть Демид, да оно не далось. Отвезу тебя - ты, ершина борода, добудешь. Угу-гу-гу!. По лесу покатился гогот, по спине ярыжки подрал мороз. Уж не морок ли то? Он опустил голову, покорился судьбе: не сбежишь от лешего... "Вот приеду на прииски, огляжусь, подобью людишек, тогда уйду. Сам сбегу и других сведу". От этой мысли стало веселее. Вверху, в боровых вершинах, гудел ветер, дороги не стало. Долго кружили без дороги по пескам и по корневищам. На глухих полянах-островах, среди самой засеки, вдоль ручья вереницей идут Золотые Бугры. В этих песчаных холмах пробовал Демидов тайно добыть золото, но ничего не вышло. Земные пласты здесь - севун-песок. Дудки в них бить можно, когда пески бывают влажные. Сухие пески страшны, гибельны. Задень ненароком кайлом или царапни - из той борозденки просочатся песчинки, вырастет струйка, шелестит, бежит, растет она... Севун льется, как вода. И заливает, как водополье, дудку... Сколько работных погибло в таких копанях! Влас привез ярыгу на Золотые Бугры, привел к шахте. Шахта - просто яма. - Вот и прибыли. Сейчас полезешь. Вот тебе кайло и бадейка... Я таскать буду... Ярыга подошел к яме, заглянул: "Кхе, неглубоко. Суха; в такой отработаюсь, сбегу..." - Что-то народу не видно? - Лазь! - насупился мужик. - Лазь, а там видно будет... На песчаных буграх стелется вереск, цветут травы; солнечно. Место приветливое, кабы не Влас - совсем было бы весело. - А ты, ершина борода, покрестись. В яму лезешь - всяко бывает... Эх, и место, эх, и пески! Влас опустил ярыжку в яму; опускаясь. Кобылка тюкал кайлом в стенки. "Натюкаю и убегу..." В дудке послышался тихий шорох: посочился песок быстрее и обильнее. Полил севун. Ярыжка закричал истошно, страшно. Мужик охватил руками сосну; борода прыгала - никак не мог унять дрожи доглядчик, всего трясло. В полдень над ямой стояло солнце, от жары млели цветы. Лесной дозорный подошел к яме, наклонился: - Помяни, господи, душу усопшего раба твоего. И за что только грозный Демидов казнил человека? В яме, в песке, торчала рука; последними судорогами шевелились пальцы. Сеньку позвали в правежную избу. Шел приказчик легко, весело. Перешагнул порог: в углу на скамье сидел, опустив плешивую голову, Демидов. Недобрым огнем горели его глаза. У порога стоял кат с засученными рукавами, в руках - плеть. - Проходи! - прохрипел кат. Сенька вышел на середину избы. Хозяин молчал, скулы обтянулись, на коленях шевелились жесткие руки. Ногти на пальцах широки и тупы. Демидов шевельнулся, голос был скуден: - Знаю... Приказчик пал на колени: - Об одном прошу: смерть пошли легкую. Кривая усмешка поползла по лицу Демидова: - А мне легко ли? Молись богу! У Сеньки дрожали руки, за спиной шумно дышал кат, переминался с ноги на ногу, скрипели его яловые сапоги. Бог не шел Сеньке на мысли... - Клянись перед образом: о том, что было, - могила... Демидов встал, подошел к Сеньке, схватил за кудри и пригнул к земле: - Ложись, ворог... Кат в куски изрубил Сенькины портки, исполосовал тело. Из носа кабального темной струйкой шла кровь. Сенька впал в беспамятство... По лицу ката ручьем лил пот, он обтер его рукавом и снова стал стегать. Распластанное тело слабо вздрагивало... Избитого Сеньку Сокола отвезли на дальнюю заимку под Серпухов. Много дней за ним ходил знахарь. Велел Демидов передать бывшему своему приказчику: - Поедешь ты. Сокол, на Каменный Пояс. Каторжной работой будешь избывать грех. Пощадил хозяин за золотые руки... Но помни, развяжешь язык - смерть! Знал Сокол, Демидов не шутит. Выслушал наказ, перекрестился: - Не переступлю воли хозяина... Последний расчет свел Демидов со снохой. Увез он Дуньку по делам на лесную заимку и там закрылся. Кругом шумел бор, за стеной хрупали овес кони. Всю дорогу Никита молчал; а в лесу и без того было невыносимо тоскливо. - Батя, отчего ты бирюк бирюком? Демидов широко расставил ноги, от ярости у него перекосило рот, и он стал похож на озлобленного волка. - Блудом род мой опакостила. Жалею сына - пощажу тебя. Знают в миру трое: вы, паскудники, да я. И никто более не узнает. Он сгреб сноху за волосы и повалил на пол. Дунька не ревела под плетью. Отходил батя честно, рьяно. Сердце молодки от боя зашлось. Однако она собрала силы, подползла к свекру, схватила руку и поцеловала: - Спасибо, батя. Суд справедлив. Век не забуду... - Ну, то-то. Однако и сам я виноват, что не услал тебя с Акинфкой. Он ткнул сапогом в дверь, она заскрипела, распахнулась, и хозяин вышел из избушки. 7 По небу плыли озолоченные солнцем легкие белые облака, калюжины на дорогах подсохли; по оврагам бегали зайцы, потерявшие зимний наряд; по гнездовьям хлопотали птицы. По ранним утрам над рекой дымил туман; с восходом солнца тающей лебяжьей стаей туман поднимался вверх, исчезал. На тихих водах Оки, покачиваясь, стояли приготовленные к отплытию струги. Из Тулы в Серпухов демидовские приказчики пригнали новые партии крепостных и кабальных. По царскому указу дозволено было Никите Демидову отобрать в Кузнецкой слободе двадцать лучших кузнецов и отправить на Каменный Пояс. Кузнецы ехали с многочисленными семьями и со всем своим несложным скарбом. Кузнецов погрузили на особый струг и приставили караул. На трех других стругах ехали подневольные: народу теснилось много, было немало суеты и жалоб. Женщины роняли горькие слезы жалости, прощаясь с родным краем; мужики сдерживались. На стругах расхаживали стражники с ружьями, покрикивали на шумных. Хозяин Никита Демидов поселился на переднем струге в особо срубленной будке - казеннике. На палубе разостлали ковер, поставили скамью; жилистый, могучий хозяин подолгу сидел на скамье и следил за стругами. На восходе солнца подняли якоря и отплыли по тихой воде; Серпухов стал быстро отходить назад, таять в утреннем мареве, только зеленые маковки церквушки долго еще поблескивали на солнце. Вешняя вода спадала, из оврагов и ручьев торопились последние паводки; но река катила свои воды все еще широко и привольно. В темной глубине ее косяками шла нерестовать рыба. Сенька Сокол лежал на соломе под палубой на струге, на котором плыл Демидов. Лежал Сенька скованный, иссеченной спиной вверх - раны только что затянулись. Силы понемногу возвращались к нему, но на душу пали тоска и ненависть. Рядом на соломе примостились два вдовых кузнеца из слободы. Оба имели свои кузницы, но Демидов за долги отобрал их, а самопальщиков закабалил. Вверху на палубе струга раскиданы сенники, овчинные тулупы, лохмотья, пестрят бабьи сарафаны, платки, кацавейки, орут ребятишки; у демидовского казенника лают клыкастые псы; везет их хозяин на Каменный Пояс. Один из кузнецов, бойкий, как воробей, курносый Еремка, приставал к Сеньке: - И за что тебя, мил-друг, в железо замкнули? А ты плюнь, не тоскуй. Тоска, как ржа, душу разъедает. Второй кузнец, широкогрудый мрачный кержак с черной курчавой бородой, гудел, как шмель: - Чего, как липучая смола, пристал к человеку! За что да кто? Ни за что. Пошто наши кузни зорили? Ну? Еремка крутнул русой бороденкой: - И то верно. Зря погибаем. - В миру так, - продолжал кержак, - одни обманывают и радуются, другие обижены. - Нет, ты правдой живи, правдой, - не унимался Еремка. - Пшел ты к лешему. - Кержак сплюнул. - Ты, каленый, не слушай его. И я так думал, а ин вышло как! Прямая дорога в кабалу привела. В миру лжу на ложь накладывают и живут. Вот оно как. Уйду в скиты! Сенька присел на солому, к его потному лбу кольцами липли кудри, под глазами темнели синяки; в золотистой бородке запуталась травинка. Он запустил за пазуху руку и чесал волосатую грудь: - Скушно... Кержак положил мозолистую ладонь на Сенькино плечо: - То верно: здравому человеку в железах, как птахе в клетке тоскливо. Пригляделся я к тебе и скажу прямо: люб! Айда, парень, со мной в скиты! Еремка отказывается. Еремка весело прищурился: - Бегите, а я не побегу. Я еще жизнь свою не отмерил. Вы зря затеяли: Демидов - пес, от него не скроешься... На посадье. Сокол, слыхал твои песни. Спой! Ой, уж как я и люблю песню-то. Спой, Сокол! Сенька шевельнулся, зазвенел цепью: - Отпелся. Кержак не отставал: - А ты подумай, вот... Под грузными ногами заскрипела лесенка, под палубу неторопливо спускался хозяин. Кузнецы мигом вытянулись на соломе, прикрылись тулупами и захрапели. Сенька злобно поглядел на Демидова. Хозяин кивнул головой на кузнецов: - Дрыхнут? Ладно, пусть отсыпаются, набирают силу, работа предстоит трудная. - Взор Демидова упал на цепь. - Ну как, ожил? Может, расковать? Сенька промолчал. Хозяин недовольно ухмыльнулся в бороду: - А пошто расковать? Резвый больно, сбегишь, а в цепях - куда! Сокол скрипнул зубами; Демидов удивленно поднял брови: - Зол? - На себя зол, - блеснул глазами Сенька. - Что ни сделаю - все неудача. - На роду, знать, тебе так написано, - строго сказал Демидов, - это бог так меж людей долю делит: одному удаль, богачество, другому - холопствовать. Так! - Уйди со своим богом, - загремел цепью Сенька. - Уйди! - Бешеный! Ну, да ничего, остудишь кровь в шахте. А ты слухай. - Демидов присел на корточки. - Плывем мы на Каменный Пояс; что было в Туле - назад отошло. Могила! Понял? Руки у тебя золотые и башка светлая... чего ершиться-то? Служи хозяину, яко пес, и хозяин тебя не обойдет! - Никита еще приблизился к Соколу и тихо обронил: - Возвышу над многими, если будешь служить мне преданно. - Уйди, жила! Меня не купишь ни рублем, ни посулом! - Сенькин голос непокорный, смелый. Демидов встал, крякнул: - Так! По крутой лесенке он медленно поднялся на палубу. Кузнецы откинули тулупы, разом поднялись и вновь вступили в спор. Разговор с Демидовым и дума о побеге взволновали Сокола; он вздыхал, глядя на цепь. Под Каширой река разлилась шире. Издали навстречу стругам плыли высокие зубчатые стены церкви. На бугре размахивали крыльями серые ветряки. Подходили к городу; мимо пошли домишки, сады. Стали на якоря против торжища. Еремка весело выкрикнул: - Тпру, приехали! Кашира в рогожу обшила, Тула в лапти обула. Выходи, крещеные! Сенька еще нетвердо стоял на ногах, упросил кузнецов вывести на палубу. Со стругов любовались кузнецы веселой Каширой. На торжище толпились голосистые бабы, веселые девки; торговцы на все лады расхваливали свой товар. Солнце грело жарко, вода шла спокойно; в тихой заводи отражались в воде прибрежные тальники; над посадьем кружили легкие голуби. По Сенькиному лицу скатилась вороватая слеза: "Ну куда я сбегу с непокорными ногами..." По сходне на берег степенно сошел Демидов, долго мелькали в пестрой толпе его бархатный колпак да черная борода. Хозяин приценивался к товарам. На берегу дымился костер, в подвешенном чугунке булькала вода; кругом костра сидела бурлацкая ватага и поджидала обед. На реке, против течения, на якорях стояли тупорылые барки... Сенька не полез обратно под палубу, сидел у борта и любовался берегами. Кашира уплыла назад. Вечер был тих, дальний лес кутался туманом; по реке серебрилась узкая лунная дорожка. Сильные мужики в пестрядинных рубахах ловко правили потесью [рулевым веслом], слаженной из доброй ели. По реке шла ночная прохлада, но с лица рулевых падал соленый пот. На соседних стругах было тихо: спали горюны и кабальные. Где-то за кладью на струге тихо и ласково напевала женщина, укачивая родимое дитя. Под Коломной в ночь со струга сбежал кержак. Стражники слышали, как зашумела вода, стрельнули из ружей, но впустую - кержак уплыл. Еремка разбудил Сеньку, радовался от души, смеялся: - Ловок, ирод, сбег-таки! А Демидов землю роет, залютовал. В Коломне бросили якоря. Демидов съехал на берег. Под убегающими облаками темнели высокие древние башни. Огибая крепостные стены, серпом блестела Москва-река, и за башнями, за яром, она сливалась с Окой. Приказчики рыскали с псами по тальнику, но беглеца не сыскали. Демидов возвратился злой, привез на струг двух колодников. Сенька Сокол повеселел, пел песни. Плыли берега, уходили назад деревни. Солнце веселило землю, густо зеленели сочные луга. Проплыли мимо Дедилова: кругом опустелые деревни - в прошлогодье в морозы вымерзли озими, крестьяне голодали. На берегу мелькнули монастыри, на горизонте долго маячили церкви; звонницы молчали: по царскому указу поснимали с них на литье пушек медные колокола. Под Муромом разбушевалась непогодь, в береговых лесах рвало с корнем деревья, по дорогам кружили пыльные столбы, а после хлынул ливень. Всю ночь земля содрогалась от грома, зеленые молнии разрывали черное небо. Утром из леса к пристаням пришел сергачский медвежатник. Медведя и мужика Демидов залучил на струг, их накормили, и медведь потешал народ. Демидов сидел на скамье, подпершись в бока, глядел на потеху. Михаиле Топтыгин показывал, как ребята горох воруют, как бабы воду таскают, валялся, как пьяный. Кругом народ сгрудился, любопытствовал. Натешившись, Демидов сергачского медвежатника спустил на берег, а медведя оставил. Мужик долго бежал вдоль берега и крепко ругался. Струги плыли быстро; медведь, прикованный к стругу, сердито ревел. Демидов залез в казенник, разложил на столе тетрадку и писал обо всем, что видел. Скучно было Демидову без работы, некуда было себя девать... Спустя немало дней на горах встал Нижний Новгород; солнце опускалось за кремлевские стены; казалось, за ними плыл пожар... К Сеньке подсел Еремка, ветерок трепал его бороденку. - Вон какая Русь великая, а горя - моря, не вылакаешь... Сокол смотрел в синие дали: под Нижним Ока вбегала в матушку Волгу. У Еремки чесался неугомонный язык. - Вон он, Нижний, сосед Москве ближний; дома каменные, а люди железные. Воды много, а почерпнуть нечего. Струги подходили к буянам. На реке стояли расшивы, баржи, темнели плоты. Опускался тихий вечер; над горами зажглась первая звезда; по берегу бурлаки разожгли костры, грели варево. Небо раскинулось темное, глубокое. Сенька не мог успокоиться: "Что стало с Дунькой? Испорол, поди, черт!" Весной сердце глубже любит, и мысли Сокола не покидали подругу. Мерещилась она ему, крепкая и смелая. В лунную ночь казалось, за стругом бежит... Тело Сокола крепчало от речных ветров, вставал на ноги; терли железа, а Демидов грозил: - Сгинешь теперь, Соколик, из-за бабы. Сокол смело отвечал хозяину: - Не из-за бабы, а из-за любви. Ты, видно, не ведал того. - Баба - она баба, дело - оно дело, - не доходила до Демидова речь Сокола. - Я женку сыну за десять рублен купил, вот те и любовь тут! Кабальный вздохнул: - Ну и сердце у тебя, хозяин! - Такое уж, - согласился Демидов, - железное. Дело, брат, у меня - все. Руки у меня жадные, все зацапать хочу. Вон она, моя жизнь-дорога!.. Раз бурлаки разозлили медведя, он сорвался с цепи и кинулся на людей. Когтистой лапой зверь грабанул по лохматой голове потесного [рулевого] - кожа с волосами долой, лицо залилось кровью; потесный упал. На медведя кинулись демидовские псы; одного зверь порвал, другого в реку скинул. Рыча, медведь ринулся за женщиной. Из будки выскочил Демидов, в руках дубина, и пошел на зверя. Медведь рявкнул, занес лапы. Хозяин бестрепетно шел на зверюгу, и тот, рыча, отступил под жгучим взглядом Демидова. Хозяин загнал медведя на казенник и посадил на цепь. - Вот идол! - восхищались потесные. - Зверя покорил! - Ну, что, варнаки, будете еще баловать? - Демидов утер с большого лба пот и бросил дубину под скамью. Под вечер на струги грузили пеньковые веревки: славны посады Нижнего доброй пенькой. В чугунках на костре работные варили окских щук и окуней. Приятно пахло дымком. Разбитной Еремка сварил уху и заботливо угощал Сеньку: - Ты, мил-друг, крепи тело. Мимо стругов величаво шла Волга, по тихой воде шли круги: играла рыба. В темном небе сорвалась и черкнула золотым серпом падающая звезда. Еремка, заглядывая Сеньке в глаза, сказал задумчиво: - Вон и звезды горят, и рыба играет, а людишки несчастливы. Зверье! Ты, мил-друг, о девке тоскуешь? Не забыть. Любовь - она крапива стрекучая... Сенька перестал есть, положил ложку; лицо его потемнело: - Сбегу, а Демидова зарежу! - Осподи Исусе, воля твоя, - перекрестился Еремка. - Что ты говоришь? Ты послушай, мил-друг, что я тебе скажу, а ты на ус наматывай. Вот ты Никиту Демидова зарежешь, а на его место Акинфий... - Этот мое счастье сгубил! - угрюмо ответил Сенька. Еремка оглянулся: - Наше счастье бояре да дворяне потоптали. Какое счастье кабальному? Надо, мил-друг, всем скопом за счастье подняться. Одному человеку свое счастье не уберечь. Ты, мил-друг, гляди глубже... Кузнец внимательно посмотрел на Сеньку и замолчал; рядом прошел стражник с плетью. На берегу гасли костры. Озорной малец вывернул на угли котелок воды, над костром поднялся белый пар. В речной воде отсвечивали темно-синее небо да звезды. На заокской стороне перебрехивались псы да ночные сторожа колотили в колотушки... От Нижнего Новгорода демидовские струги плыли по Волге-реке. Вода шла бойко, над коренной поднялась высоко; струги бежали быстро. По берегу из Понизовья с бечевой, с натужной песней, шли бурлаки. Приказчики у рыбаков добывали Демидову стерлядь, варили уху. Хозяин обеспокоенно расхаживал по стругам; на них появились хворые люди, исходили животами. Приказчики кормили людей порченой рыбой. Вечером, когда приставали струги, на берег сносили мертвых, хоронили наскоро, ставили рубленый крест. Мимо прошли волжские городки - Васильсурск, Козьмодемьянск, - далеко синели главки их церквей. На высоких буграх промелькнули Чебоксары; по берегу стояли палатки, горели костры, раскинулся воинский лагерь. Народ кругом - чуваши, марийцы, татары - волновался; для усмирения царь Петр на берегах Волги держал ратных людей. Под Казанью на берег вышли татарки, глаза у них печальны, сами стройны. Еремка вздохнул и сказал Сеньке: - Хороши девки, да нехристи. Сенька стоял прямо и легко; ноги отошли, обрели силу. Над Казанкой-рекой на крутых ярах высился кремль с резными башнями. На холмах - серые домики посадьев, вокруг деревянные стены. На посадском торжище бойко шла торговля. Смышленые татары звонко зазывали, предлагая товар. В приволжских окраинах народ голодал, и видел Сенька, как на струг взобрался чуваш с девчонкой. Была она хороша, ясноглаза, с льняными волосами и тонким станом, а лица у отца и девчушки землистые: голод не тетка. Демидов в голубой рубахе сидел на скамье и разглядывал девчонку. Чуваш упал перед ним на колени: - Купи, бачка, хороший девка... Девчонка дичилась, глаза уставила в землю, на ее ногах - тяжелые лапти. Демидов посмотрел на ребенка, нахмурился: - Что я с нею делать буду? Ковать да копать руду ей не под силу, а когда из нее работница выйдет - жди? Не надо мне робят. Уходи отсюда... Чуваш долго стоял на берегу, надеясь, что Демидов раздумает. Ясноглазая девочка подбирала на берегу камешки, играла. Кабальных и кузнецов на берег не отпустили. Демидов съездил к воеводе. Казанский воевода пожаловал сам на струги и архиерея приволок. Воевода ходил в боярском кафтане - по бархату золоченая расшивка; от грузности воевода пыхтел. Демидовские приказчики под локотки воеводу на сходнях придерживали. У архиерея лицо бабье, на рясе - серебряный крест. Постукивая по сходням посохом, архиерей взошел на струг сам. Демидов угостил знатных казанцев стерлядью, наливками. Воевода пил молча, скоро огруз и опечалился. Архиерей после каждой чары сладко причмокивал и умильно глядел на Демидова; покачивая головой, хвалил: - Ну и знатная у тебя наливка. Хлебая уху, архиерей возгласил: - Сегодня середа, день постный - стерлядь дозволяю. Демидов вызвал Сеньку Сокола. Кабального поставили перед столом. - Ты, ядрено-молено, кабальный, спой постную песню! Сенька не шелохнулся, опустил руки, цепи лежали у ног. Тряхнул кудрями: - Я не шут, не потешный, хошь и кабальный. Воевода рот раскрыл, жадно ловил воздух. Прохрипел: - Демидыч, колошмать вольнодумца! Сокол под битьем молчал, это воеводе понравилось. Сам Демидов поднес кубок Сеньке. Не глядя на хозяина, Сенька выпил, утерся и пригрозил Демидову: - Берегись, хозяин, сбегу - зарежу за батоги! Демидов, не хмельной, - не пил, - сдвинул брови, пожаловался: - Когда ж я того дьявола уломаю? Ни батоги, ни ласковое слово не помогают. Волка - и то приучают... Архиерей, опершись о посох, вздыхал: - Ох, господи... Опустилась прохладная ночь; на берегу шелестел листвой ветер. На струге зажгли фонарь, сработанный из бычьего пузыря. Свет был тускл, скуден. На берегу все еще сидел чуваш, и девчонка, покрытая сермяжкой, спала тут же. Демидов под руки свел со струга воеводу и архиерея. - Бачка, - крикнул чуваш, - бачка, купи девку... - Отстань, пес, - выругался Демидов. - А сколько девке годов? - приостановился воевода. - Двенадцать, бачка. - Чувашии снял шапку и подошел к сходне. Воевода подумал и посоветовал Никите: - Купи, купец, девку, сгодится. На берегу у погасших костров храпели бурлаки; над водой кружил ветер. Побитый, осатаневший от ненависти, Сенька лежал у борта струга и смотрел в бегучую воду: "Утопиться, что ли?" Рядом-сидел Еремка и, словно угадывая его мысль, сказал: - Ты, мил-друг, головы не вешай. Отпороли, ништо. От того ярость лютее будет. Вот оно как... Утром на зорьке снялись с якорей и отплыли к устью Камы, где Демидов полагал отгрузку... По берегу шли кудрявые сады, мелькнули обширные села: Нижний Услон с приветливыми рощами, с поемными лугами; между двух гор в зеленой долине лежала Танеевка. Про те горы ходили сказы о разбойничьих ватагах, которые гуляли по Волге. Величаво прошла Лысая гора: сторожит берег и клады Разина. Волга, убегая вправо, широко разлилась, сверкала серебром, легкий туман дымился над водами; вольная река торопилась в лиловую даль. А слева надвинулись глубокие воды Камы-реки. Долго бежит Кама рядом с Волгой, не хочет слиться. Воды ее темны... Вот и устье! Струги стали на якоря, сгрузились. Кабальных и крестьян сбили в ватаги, назначили старост. Больных усадили на телеги. Сенька шел пошатываясь, лицо осунулось. Демидов усадил кузнецов на подводы и уехал вперед: торопился на Каменный Пояс. Прощаясь, Еремка обнял Сеньку крепко: - Ты, мил-друг, прирос к моему сердцу. Помни: в беде я первый помощник тебе... Выручу! Пошла бесконечная сибирская дорога. Скрипели телеги, у кандальников позвякивали цепи... Люди от тоски, от тягот запели унылую песню. Позади в последний раз мелькнули и исчезли синие воды Камы. 8 Акинфий Демидов и приказчик Мосолов давно уже отправились на Каменный Пояс. Всю дорогу они поражались просторам и богатствам нового края. Путь лежал через Башкирию, в ней пошли увалы и горы; с каждым днем горы становились выше, суровее, боры и лесные чащобы - непроходимее. По сибирской дороге встречались станы кочующих башкиров. Башкиры - народ крепкий, смуглый и храбрости немалой, а живут бедно. Башкирские сельбища, которые видел Акинфий, представляли собой неутешительное зрелище: жилье убого, грязно и дымно; осенняя непогодь местами разметала и разбила крыши. По пастбищам бродили табуны, и в них отгуливались добрые кони и кобылицы. По Каме и речным рубежам, для охраны границ, стояли русские крепостцы и острожки. Пади рек перекапывались рвами и валами, под защитой укреплений селились служилые люди. В лесистых местах встретились Акинфию засеки, и опять же сторожевая линия укреплялась городками, острожками, проезжими воротами да башнями, а то просто лесными завалами. Горные заводы, построенные русскими воеводами, подступили вплотную к башкирским землям и переходили рубежи. Воеводы не стеснялись, самовольно занимали башкирские земли. По долинам Каменного Пояса распространились русские посельники, бежавшие от тяжкой опеки царских людей и помещиков на вольные земли. А земли по склонам Каменного Пояса шли черноземные, с дремучими лесами и рыбными озерами... Демидовский обоз передвигался ходко: торопился Акинфий к жалованному заводу и землям. Жадный Мосолов разжигал Акинфия: - Земли не огребись, народишко кругом к хозяйским рукам не прибранный. Послал вам с батей господь бог жатву обильную. Эх, кабы мне такие просторы, я бы заглотал все... Бывший купец с завистью поглядел на Акинфия, тот усмехнулся и спросил: - И не подавился бы? - Ничего. Все прибрал бы, к таким делам я ненасытный. Да и так я прикидываю: не обидите меня с батей за мою службишку... - Не обидим, но то знай: хапать без спросу не дам, повешу! - Лицо Акинфия было строго и жестоко. Купец подивился в душе: "Эк, быстрый какой! Сам хапуга из молодых, да ранний, а другим ни крошки". Однако лицо Мосолова расплылось в улыбку: - Да ты что, Акинфий Никитич, напраслину на меня возводишь. Я как пес добро ваше оберегать буду. Увидишь сам... Мосолов быстро и толково выполнял наказы Акинфия, глядел ему в глаза. Дорога дальняя и тяжелая - кони уставали, и Мосолов менял коней у башкиров за негодную мелочь, а то просто арканил скакунов в табунах, башкирским табунщикам бил лица в кровь и грозил: - Я человек царский, мне все можно. Другие радовались бы чести, что коней их беру, а они воют... Ух ты! Башкиры по улусам кляли хапуг; старая обида еще не отошла. Осторожный Акинфий предупреждал Мосолова: - За ловкую хватку хвалю, но ты потихоньку, без шума, а то нам же пребывать в этих краях... - Это ты верно, Акинфий Никитич, - соглашался Мосолов. - Ух, и разум у тебя большущий... На возах ехали бойкие московские мастеровые - народ разбитной, песни пели. На последней подводе сидели тульские старики: пушечный мастер и доменщик. Каждый думал свою думу. Доменщик, жилистый, с умными глазами, указывая на глухие боры и серые шиханы, восторгался: - Ну и край! Сколь я на своем веку домниц возвел! Сколько железа из руд в них наплавили! Мастерство мое старинное и для отчизны потребное, только беда - на купца робим! Сбежал бы, кабы не любил свое дело! Рядом с ним на подводе сидел пушкарь, легкий, веселый старик. Он радовался солнцу, птичьим голосам, лесному шуму. - А я пушки лажу, голубушек роблю! - ласковым голосом отозвался он. - В нашем роду все пушки да ядра лили. Пушку сробить - большое дело, мил-друг! Нет больше радости, когда выйдет пряменькая, гладенькая, крепенькая! Обточишь ее, милую, и сдашь для обряженья. А когда обрядят да на поле заговорит пушечка-голубушка, душа возрадуется! Эх, мастерство, мастерство - радость одна, только оно и веселит!.. Эвон, глянь, сколь важен стал хозяин! - кивнул он в сторону молодого Демидова. Ехал Акинфий впереди обоза на сером коне, сидел он ловко, легко. Глядя на его широкие плечи и тугую загорелую шею, доменщик сказал: - Ишь вылетел стервятник из гнезда родительского. Сердцем чую, высоко взлетит!.. В горах долго погасал закат, вечер стоял тихий, ясный; синели ельники; на озерах шумно хлопотали гусиные стаи... После долгой дороги наконец распахнулась долина, в ней заводский пруд; поблескивая, он уходил верховьем за лесистые скалы. На берегу пруда дымила домнушка. - Вот и Нейва-река! - Акинфий натянул поводья, и конь медленно пошел под гору; взор хозяина холоден, на переносье легли две глубокие складки. За хозяином с горы потянулся длинный обоз; все притихли, присматривались к новым местам, где приведется ладить свою жизнь. Кругом вздымались дикие горы, наступали хмурые леса. Среди них заводишко выглядел бедно: серые приземистые строения, каланча - все было убого. В этот тихий вечерний час солнце опускалось за горы, над прудом таял темный дымок домны. Нового хозяина встретили грязные, лохматые псы. Хрипло пролаяв, они лениво отошли под навесы. Рабочие у штабелей, поснимав шапки, с любопытством глядели на приезжих. Склонив нечесаные головы, путаные бороды, они глядели угрюмо, исподлобья. Акинфий соскочил с коня и прошел в контору. В ней за тесовым столом сидел остроглазый писчик с жидкой косицей на спине и, потягиваясь, до слез зевал. Акинфий по-хозяйски шагнул вперед: - Этак от лености скулы свернешь. Эй, малый, где управитель тут? Канцелярист поскреб затылок: - Я тебе не малый, а писчик. Вот кто я... Да ты, супостат, отколь взялся да что кричишь? Чего доброго, дьяка взбудишь... Управитель Невьянского казенного завода, подьячий Деревнин, четвертый день тянул хмельное. Пьяный, опухший, он валялся за перегородкой на скамье и храпел. Акинфий шагнул вперед к столу, схватил писчика за косичку и выволок на середину горницы: - Ты, крапивное семя, сгинь отсель. Отныне конюхом жалую, за нерадивость пороть буду. Понял? - Ой, это как же? - Брысь! - Демидов сжал кулак, писчику страшно стало, екнуло сердце, мигом юркнул из конторы, перекрестился: - С нами крестная сила! Может, бес, может, оборотень. Ох ты! На заводскую площадь стягивались подводы, и проворный Мосолов, ругаясь, выстраивал их полукружьем. Рабочие люди, побросав работы, сбегались к табору. Приезжих окружили заводские бабы, ребята, лезли с расспросами. Московские мастера раскладывали костер; площадь была обширная, строения редки и крыты дерном. Акинфий Демидов прошел за перегородку, сволок со скамьи пьяного подьячего. Тот пучил осоловелые от хмеля глаза, отбивался. - Разбойники! - ревел подьячий. - Закрой хайло, очухайся, - тормошил Акинфий пьянчугу. Подьячий понемногу пришел в себя, громко икал и плевал в бороду. - Бороду утри! - гаркнул Акинфий. - Разговор будет о царском повелении. Хмель разом соскочил с подьячего, он с досадой вытер рукавом бороду и уставился на Акинфия: - Ну! - Вот те ну! - Акинфий достал из холстинки царскую грамоту о жаловании Демидовых Невьянским заводом, бережно развернул ее: - Читай! Подьячий выпучил глаза; бороденка его прыгала, тревожили мысли: "Вот коли дознаются о заворованных деньжонках... И нанесла нелегкая..." Акинфий по-хозяйски распоряжался: - К завтрему приготовь сдачу; завод принимаю я. Где, как и чего, досконально выложь. Сейчас ночлег себе ищи в другой избе - тут на первое время размещусь я. Подьячему и перечить не было времени. Акинфий прошел к порогу, с силою распахнул дверь и гаркнул на всю площадь: - Мосолов, бабенок сыскать, полы умыть да пакость всякую отсель убрать... Не успел подьячий раздумать обо всем, как проворный демидовский приказчик пригнал из обоза двух ходовых крепких молодок. В руках у них ведра с водой и мешковина; подолы засучены. Курносая рябая поломойка заголосила: - Ты, приказный, уходи, а то хлестать будем! - Молодка опрокинула ведро на пол, - разлилась лужа. Подьячий, косясь на озерных женок, отступил к двери: "Ох, и наваждение, спасе..." Молодки бросились счищать со стола и скамеек грязь, терли, мыли, по избе гул шел... Акинфий обошел завод, по пятам его ходил приказчик Мосолов. Оглядели плотину: вода размывала насыпь, у плотины стояли низкие, закопченные сажей заводские строения. С глухим шумом двигались водяные колеса; в каменном здании постукивал обжимный молот. Вдоль пруда тянулись бревенчатые избенки с натянутыми в окнах пузырями. На площади валялось и ржавело выплавленное железо: не успели по санному пути вывезти с завода. В заводских строениях все строено наспех, шатуче и уже разрушалось. - Плохо, - пожал плечами Акинфий. - Эк, до какого разора завод довели. На другой день Акинфий Никитич Демидов принимал завод. Хрипатый с перепоя подьячий путал, хитрил, тут же вертелся быстроглазый писчик. Акинфий недовольно хмурил брови. Навалившись крепкой грудью на стол, он недоверчиво поглядывал на бумаги и цифры; подьячий водил по ним перстами и сладкоречивым голосом усыплял Акинфия. Демидов час-два терпеливо молчал, приглядывался к подьячему; тот в душе уже ликовал: "Хвала богу, проехало". Но тут Акинфий придавил пальцы подьячего: - Полно врать, дьяче... Металла большие недостачи насчитал я. Зоришь завод... Сегодня тебя и писчика отсылаю в Верхотурье к воеводе - пусть разберется с вами, какой разор чинили тут, а мне некогда. Акинфий сгреб бумаги и сунул их в ящик. - Хватит с вами лясы точить. Сбирайтесь в дорогу! Подьячего и писчика усадили на подводу и отослали в Верхотурье. Мосолов подал Серка хозяину; Акинфий легко вскочил в седло, конь-шатнулся под могучим телом. Акинфий объехал соседние увалы, в развалах кучами лежала наломанная руда. В горы не было колесных дорог; с вершин открывался простор, кругом шумел дремучий лес... Возвратясь с объезда, Акинфий отобрал скорых на руку кузнецов, они сварили плотницкие топоры. Наказал хозяин рубить избы, делать заплоты; ходили рабочие после заводской работы косить в лугах сено: напасали корму для скотины. Доменный мастер возводил у плотины новую домну. Поднимался старик до восхода солнца - на пруду еще дымился туман, на поникших ветвях ивняка блестела роса - и весь день-деньской хлопотал на стройке. С лесов старику открывался пруд, лесистые горы и весь завод, кругом копошился народ; мастеру становилось весело, и он покрикивал подручным и подносчикам камня: - Давай, давай, ребятенки... С версту вверх от старой плотины возводили еще одну: Акинфий затеял захватить вешние воды и держать их в запасе для новых молотов. Кругом завода спешно возводили бревенчатые стены и рубили дозорные башни. На каменном фундаменте ставили стены острожка. Завод становился крепостцой. На обширной площади, поближе к пруду, заложил Акинфий хозяйские каменные хоромы и заводские избы... Дела возникали одно за другим. Хотелось Акинфию всюду поспеть, все захватить, а людей в пустынной окраине было мало. Акинфий расставил по тайным горным тропам сторожевые дозоры, чтобы оберегать своих людей от побегов и перехватывать беглых и каторжных. Демидовские приказчики разнесли молву, что на хозяйских заводах всем место найдется и "выдачи от Демидова не будет". На заводе дела надобны, и хозяину все равно, кто и как крестится: щепотью или двуперстием. На молву на демидовские заводы потянулись раскольники, беглые крепостные, бежавшие от тягот и неволи. Приказчик Мосолов отобрал с десяток озорных ребят, вооружил их и прошел ближними лесами: в них охотились коренные хозяева этих земель, племя манси, по писцовым книгам именуемые "ясачные вогулы". Запуганных манси Мосолов пригнал в лесные курени и заставил жечь уголь. Манси, не привычные к черной работе, стайками разбегались по лесам, оставшихся били батогами. Манси и без того платили ясак царским воеводам. Новое притеснение со стороны заводчика подняло их на борьбу. Сбившись в лихие ватажки, они зачастую отбивались от Демидова, а где было по силе, разоряли его лесные курени... И все-таки рабочих рук не хватало; Акинфий разъезжал по редким деревням соседних волостей, заманивал народ посулами, но крестьяне не шли в Невьянск. В июне на завод на речке Нейве прибыл обоз Никиты Демидова. Батька не отдохнул, не умылся, взял посох и поторопился оглядеть заводское хозяйство. Люди устраивались на отдых. Расхаживал по заводу Никита Демидов неторопливо, всюду проникал зорким глазом. Душа кузнеца радовалась: "Эх, простору сколько!" Хватка и радение сынка понравились отцу. "Молодец, хозяйничать разумеешь. Чую в тебе, сынок, демидовскую руку", - похвалил он Акинфия. Никита съездил в горы: земля кричала о рудах. Жить можно! Старик сам взялся за стройку каменных хором. Велел под хоромами рыть глубокие подвалы, стены возводили толстые, окна ладили узкие. Строили палаты, как крепость. И жилье в палатах строилось по указке Никиты так, чтобы в горнице Демидова было слышно, что творится во всех других палатах: кто и какие речи ведет. С богатством к Никите Демидову пришла подозрительность. "Богатство, - вздыхал Демидов, - людям сна не дает, соседей обуревает зависть. Не спят и думают, какую бы пакость учинить. А слуг неподкупных нет, народ ноне озорной. Для безопасности не вредно будет подслушать, что у них на уме... Так!" Перед хоромами выросла и приказная изба. Сеньку Сокола и с десяток кабальных Никита Демидов отобрал в шахты для ломания руд. Веселый кузнец Еремка угодил на работу в кузницу при хозяйских хоромах. Еремка на прощанье обнял Сеньку: - Ну, мил-друг, прости-прощай... Знай, коли что, Еремка - первый друг тебе. Полюбился ты мне, парень. А советы мои не забывай... Еремку отвели на демидовский двор ковать уклад для демидовских хором: решетки к окнам да к балкончикам, крюки для дверей да петли... Отобранных к рудокопному делу выстроили перед заводской избой. Акинфий Демидов спустился с крыльца и узнал Сеньку. Сокол потупил глаза в землю, цепи звякнули... - Ты что ж в железах? Аль наблудил? - хмуро спросил Акинфий. - Всякий грех бывает. Может, и провинился перед людьми. - У Сеньки голос злой: вспомнил Дуньку, кровь всколыхнулась в нем... Сенькины товарищи стояли покорно, опустив руки, многие были в цепях. С заводской площади рудокопщиков повели к горе. На ней шумели озолоченные солнцем сосны, над падью пели жаворонки, на пруду раздавались гулкие стуки валька: заводская баба стирала белье. Сенька жадно глотал свежий воздух и подставлял лицо солнцу: "Скоро ли увижу тебя, иль больше меня не пригреешь?" Мысли кружились черные, безнадежные... Вот и горщицкая изба. К горе лепился крепкий сруб из свежих сосновых бревен; на них на солнце янтарем блестит растопленная смола. Возле избы толпились кабальные, только что согнанные демидовскими приказчиками отовсюду. Сенька жадно приглядывался. Мужики угрюмо гудели; одежонка на них - одна рвань, лохматые, нечесаные бороды, у некоторых лица вымазаны сажей иль засохшей грязью. Сенька заметил: под сажей упрятаны выжженные каторжные клейма. Сокол ахнул: в стоптанных лаптях, опустив на широкую грудь лохматую голову, на земле сидел кержак, бежавший под Коломной с демидовского струга. Кержак тяжело поднял лохматую голову, глянул исподлобья на Сокола: - Что, признал? Сенька подался вперед: - Как же так? - А так, бежал в скиты, а на тропе демидовская застава навалилась. Поймали вот. - Кержак сердито засопел. Из избы вышел надсмотрщик - раскоряка-мужик с заячьей губой, - отобрал десяток кабальных и погнал в гору; там был спуск в шахты. Сенька и кержак держались друг друга. В избе на скамье сидел стражник, на боку - сабля; он тянул из грязного рога табак; избенка застилалась клубами дыма. - Ну, скитнички - божьи людишки, ну, каторжнички, крещенные каленым железом, ну, божедомы, где крутились-топтались, а под Федькину высокую руку угодили... На закопченной стене избы висели плети. Стражник показал на них: - Для нерадивых припас. За работенкой о том не забывайте. Надсмотрщик, скрипнув козловыми сапогами, распахнул дверь; за ней шла каменная дыра, пахнуло сыростью. - Ну, милостивцы, неча прохлаждаться, на работенку проходи! - зарычал надсмотрщик. Сенька с кержаком первые вступили в узкий проход, в конце его - малая площадка. Кругом сдвинулась тьма, давили каменные своды. Надсмотрщик держал сальный фонарь, обтянутый пузырем. В мутном, неверном свете Сенька различил с краю площадки узкий лаз: пахнуло могилой. Надсмотрщик уверенно шагнул к черной дыре: - Тут лесенка, держись крепко, оступился - кости растеряешь, как не был. Он проворно нагнулся, ухватился за скобы у краев ямы и опустил в нее ноги. Фонарь прополз вниз и затерялся в черной бездне. Сенька ухватился за края дудки и повис в бездне; долго ногами шарил лестницу. Наконец нащупал шаткие перекладины и стал спускаться во мрак. Внизу тусклым глазом мелькал фонарь надсмотрщика, сверху из-под лаптей кержака сыпалась земля. Стенки узкой дудки были скользки от сырости, по камню сочились невидимые ручейки. Люди, как тараканы, сползали в тьму. После нескольких томительных минут Сенька стоял на первой площадке. Надсмотрщик махнул фонарем: - Площадка тут, слышь-ко. Не задерживайся больно, дале лезь! Лезли все ниже и ниже; становилось душно. Под ногами скрипели лестничные перекладины, лязгали неразлучные цепи. Добрались до штолен. Своды были низки, острыми зубьями торчали камни. - Голову ниже иди, народ! - Надсмотрщик шагнул вперед, за ним Сенька; ноги по щиколотку вошли в гнилую воду. - Ты куда нас ведешь, в могилу, что ль? - крикнул Сенька. Надсмотрщик сердито отозвался: - Помалкивай, аль мало дран... Тоска как железные клещи сжала сердце Сокола. Голоса стали глухими. Нависшие из тьмы камни казались призраками. Вышли в штольню, по ней кой-где светились бродячие огоньки фонарей. Сенька еле успел прижаться к стенке: полуголые лохматые люди с тяжелым дыханием гнали груженные рудой тачки. При тусклом свете фонаря мимо Сеньки мелькнули темные жуткие глаза, потные грязные лица, и все растаяло, как морок. Где-то за навороченными камнями журчала вода и доносился слабый грохот разгружаемых тачек. Духота меж тем сгущалась, по Сенькиному лицу растекался обильный пот. В штольне стало шире, надсмотрщик остановился: - Ну, прибыли. Э-гей!.. Из-за угла блеснул слабый свет, в мутном освещенном круге на бородатом лице ворочались белки. - Поруха! - крикнул надсмотрщик. - Народу прибыло. К делу приставь! - Ага! - прогудело в ответ. - Иди выбирай женок себе! В штольне у стен стояли тачки; дед Поруха, с заляпанным грязью и сажей лицом, - сверкали только зубы, - ворочал тачки: - Вон они, ваши женушки. Добро выбирай, ковать к тачке будем, потом не сменяешь. По-христиански женим - до гроба... Сенька отобрал себе тачку, дед Поруха вытащил из-за камней молот. Надсмотрщик поднес фонарь. - Ну, давай железа ручные... Их ты, горемычный! - Дед схватил Сенькины цепи и стал приковывать к ним тачку; вглядевшись в Сенькино лицо, вдруг узнал: - Э, батеньки, да то знакомый, наш, тульский. Сенька, да ты как попал сюда? - Угодил так же, как и ты. Отковались, дед, теперь руду копать будем... - И-их, сынок, плохо. - Дед Поруха застучал по кандалам молотом. "Вот оно и счастье свое обрел, - с горечью подумал Сенька. - Неужели до гроба?" Кержак, словно угадав мысль Сеньки, угрюмо кинул: - Ну вот и отгуляли, знать, по земле, а теперь к самому дьяволу в преисподнюю пожаловали. - А ты еще шуткуешь? - брякнул по цепи молотом дед Поруха. - Погоди, поживешь, покаторжничаешь и остатнее человеческое стеряешь. У нас, брат, тут так... Ух, держи кандалье! - Он взмахнул молотом. В пустой тьме жалобно зазвенело железо... Под землей дух тяжелый, теплынь; густая, гнетущая тьма; нет ни дня, ни ночи. Свет сального светильника неверен, то меркнет, то вспыхивает, на каменных сводах колеблются угловатые тени. Рудокопщики выбиваются из сил; работают тут бородатые кержаки, и посадские жильцы из Верхотурья, и беглые солдаты, и монахи-расстриги, и башкиры: лишь бы руки кирку держали да в камень били. Сенька бил киркой до соленого пота, от него рубаха стояла коробом. В забоях надрывались артельно; направо от Сеньки - кержак-рудокопщик медвежьей силы, в его волосатых руках лом гудел, брякали цепи, во тьме поблескивали кержачьи злые глаза. Словно конь в испарине, кержак дышал тяжело, на могучей спине дымился парок. Он ладонью растирал пот на лице и гудел: - Попадись сюда Демид - башку сшибу! Лом прыгал по каменьям, высекал искры. Кержак присел на корточки, ощерился. Доглядчик погрозил кержаку: - Помалкивай, аль шелепа захотел? - За поясом у демидовского стервятника - плеть. Кержак схватился за лохматую голову, плечи опустились, задергались: - Уйди, леший... Сенька слабел, кружилась голова. В темных углах мерещилось нехорошее: будто стоит кто-то грузный и плачет. А там никого и не было: серый камень да каплет вода... Когда ложились на роздых и приходил тяжелый сон, по телу шарили мерзкие крысы. Изголодавшись, они пожирали все: и сало в светцах и последний припасенный хлеб, не щадили и человека. Среди сна Сенька проснулся от их писка: крысы люто грызлись, не поделили добычи. На камне, поджав ноги, сидел кержак, в его руках дрожала зажженная лучина. Зубы кержака ляскали: - Страховито... У-ух... - Да ты ж на медведя ходил, - поднял голову Сенька. - Так то медведь, а тут нечисть... Ой!.. Тишина грузным камнем давила темя; чтобы уйти от тоски, иногда пели песни, но они были тоскливы и темны, не прогоняли боль. Соколу мерещились зеленые перелески, небеса, дороги-перепутья. Мучила жажда; пили подземную загаженную воду. Наломанную руду грузили в тачки и по штольне везли в рудоразборную светлицу. Сверху в колодец спускалась бадья, в нее ссыпали руду. Вверху маячил кусочек неба, и Сенька радовался ему. Время шло немерянное, неизвестное; сколько отбыли, сколько отжили - никто не знал. В забоях крепи ставили ненадежные, - хозяин жалел лес, - часто грохотало и давило людей. По многу дней покойники лежали в забоях, крысы устремлялись к ним, шла грызня, и по шахтам тянуло тошнотворным душком. Коваль, дед Поруха, сбивал с покойников кандалы и чинил поврежденные тачки. Под землю спускали новых работников, и снова гремело железо: лохматый дед венчал кабальных с тачками. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 Вверх по реке Нейве Демидов поставил вторую плотину; новые водяные машины приводили в движение обжимные молоты. Закончили каменные демидовские хоромы, тайные подвалы соединили трубами с прудом, и стоило открыть шлюзы, как прудовая вода устремлялась в них. К осени завод обнесли тыном, отстроили башни и у ворот приставили вооруженных сторожей. За тыном кругом завода повалили вековой лес; теперь далеко видно было всякого, кто пробирался к заводу. По лесам хозяин расставил тайные заставы. Кругом горы, дебри, леса - остался Демидов с глазу на глаз со своей совестью. Наступила ранняя уральская зима. Облетел лист с задумчивого леса; от первых морозов покрылись льдом прозрачные горные озера. По зимнему первопутку, по указу царя Петра Алексеевича, в Невьянск наехал думный дьяк Андрей Андреевич Виниус - знаток и любитель горного дела. Думный дьяк только миновал Казань, а уже демидовские дозорные дали знать о том хозяину. За сотню верст до Невьянска Демидов выслал дьяку крытый возок и дорожную волчью шубу. "Край наш студеный, - велел передать заводчик царскому посланцу, - морозы трескучие". На реках гудели льды, трещало сухое дерево от мороза; тощий и длинный дьяк обрадовался волчьей шубе. Встретили дьяка в Невьянске хлебосольно, без лишнего низкопоклонства. Виниусу по душе пришлась простота и суровость Демидовых. Умывшись с дальней дороги, отдохнув, Андрей Виниус обошел завод. Он, как и Никита Демидов, помалкивал. Сметив хорошее, дьяк одобрительно качал головой. Своим пытливым глазом он заметил, что заводы и горное дело попали в суровые, хозяйские руки. В молотном Виниус подпоясался фартуком, сам показывал, как надо ковать. Делал дьяк все неторопливо, вдумчиво, и то, что в нем не было пустой суеты и работал он без ругани, работным людям по сердцу пришлось. Рабочие головами покачивали: - Ишь, по царю и дьяк! Андрей Виниус пожелал самолично слазить в шахту и узнать, как идет добыча руды. Никита Демидов долго уговаривал дьяка не лазить в преисподнюю, но Виниус остался непреклонен. В горной избе Виниус поглядел на плети, покачал головой, сказал: - О, это нужно в меру! Чубатый Федька-стражник вытянулся перед дьяком по воинскому артикулу и гаркнул: - Верно, по-хозяйски отпущаем, в полной мере! Рожа у Федьки лоснилась: жилось стражнику сытно, вольготно. Виниус нахмурился: - Ты пробовал ломать руду? - На то у Никиты Демидыча кабальные есть, а наше дело оберегать добро его. Стражник взял дьяка за локоть, но тот брезгливо отодвинулся, поморщился и быстро прошел в узкий проход. Впереди шел надсмотрщик с фонарем. Демидов поразился: Виниус бесстрашно и ловко полез в дудку... Сенька увидел: по штольне мелькали и двигались огни. "Уж не новых ли ведут?" - подумал он. Перед тем в шахте произошел обвал; каменные глыбы покрыли пять горщиков. В мутном свете перед Соколом появились сам хозяин Никита Демидов и высокий длинноносый дьяк. Сенька и кержак бросили работу. Виниус присел на тачку; его умные глаза уставились в Сеньку: - Ну, как тут работается? - А ты спроси хозяина. Да и о чем говорить - сам видишь. Из-за плеча Виниуса ухмылялось бородатое лицо Демидова: - Аль худо? Сенька стоял, высокий, смелый; не опустил глаз перед хозяином. - Вот она, наша жизнь, - Сокол шевельнул кандалами, - солнышка нет, хлеба нет, радость забыли; тешит хозяин нас плетьми. Виниус встал, взял Сеньку за плечо. Горщик внимательно смотрел на дьяка. Виниус изумился: - Храбрый очень ты! - Что верно, то верно, - поддакнул Никита. - Видать, не обломали ни тьма, ни кайло. - Демидов потемнел, насупился. Сенька догадался: будет порка. Кержак грузно сидел на земле, с бородатого лица катился едкий пот. Он сумрачно поглядел на Демидова: - Крысы одолели, хозяин. Кота бы сюда... Демидов насупился: - Может, и женку? - Ты, Демидыч, не насмехайся. Я кузнец и вольный человек. В одной слободе с тобой жили. Пошто в железах держишь? - У каждого человека своя стезя, - строго ответил Демидов. - Царю-государю надо руду искать. Так! Дьяк залез в забой, оглядел породу, кайла и долго крутил головой. По штольне, как призраки, мелькали полуголые бородатые рудокопщики; поскрипывали тяжелые тачки... Андрей Виниус пробыл под землей полдня, брал кайло из рабочих рук, разбивал камни и подолгу любовался поблескивающей в изломах рудой. Когда хозяин и дьяк поднялись наверх, синел зимний вечер. Дьяк взял Демидова под руку и сказал: - Ты, Демидыч, умный хозяин, послушай, что я посоветую. Конь тяжелый воз тянет, если его вовремя кормить и беречь. Ты рабочую силу оберегай. И плетей помене. Частая плеть озлобляет человека! - Помилуй, Андрей Андреевич, - развел руками Демидов. - Где это видано, чтобы рабочего человека по голове гладили? Плеть - она, брат, человека в разум вгоняет. Самому мне портки не раз спущали, оттого кость окрепла. Виниус сжал сухие губы и сказал строго: - Царь бьет только за дело!.. В демидовских хоромах зажгли огни: хозяин и гость сидели в горнице с каменными сводами; двери и пол в горнице сделаны из крепкого, томленого дуба; темная мебель тяжела; огни скупы. Массивность вещей была под стать хозяину. У порога, положив пасть на вытянутые лапы, растянулся хозяйский волкодав и зорко следил за гостем. Крупными желтыми зубами Виниус зажал короткую трубку; синий табачный дым плавал по горнице. На столе лежала привезенная думным дьяком царская грамота. В ней царь Алексеевич подтверждал туляку отдачу заводов, а при них - лесов, земель с рудами и живностью. Зато поторапливал царь с исправной и дешевой поставкой в казну воинских припасов. Разрешалось Демидову наказывать нерадивых заводских людей, однако государь остерегал Демидова, чтобы тот не увлекался этим и не вызвал правого ропота. По высокому лбу Никиты пошли складки: - Так, верно царь-государь пишет. Жилы полопаются, а сполню царское повеление. А только разойтись душа просит, а разойтись не дают. Думный дьяк выпустил клуб табачного дыма: - Простор здесь необъятный. Демидов блеснул синеватыми белками: - Простору для умножения заводов хватит, да вот рабочих людишек недостача. - Ты прикупай да вольных нанимай. - Виниус покосился на хозяина; глаза Никиты горели жадностью. Пес потянулся, зевнул. Никита в скрипучих козловых сапогах прошелся по горнице. Подковы гулко стучали по дубовому полу. На стенах колебались тени от могучей фигуры Демидова. - Это не выход, Андрей Андреевич, - рассудительно сказал Никита: - Я человек слабосильный деньгой, да и хозяйство только-только лажу. Когда мужик новый дом ладит - пуп надрывает. Так! А вот я мыслю такое... Виниус насторожился, вынул изо рта трубку. Сухое, нервное лицо его выражало внимание. Демидов слова клал, как топором рубил: - Однако в горном деле без оглядки надо идти. Горами ворочать - надо силу иметь... - Верно, - согласился дьяк. - Мыслю я, - Никита стоял посреди горницы, грузный, высокий, поблескивал глазами, - кругом мужицкие волости да сельца монастырские, крестьян тут немало, если заставить их робить - поднимут горы... Виниус отложил трубку; из нее посыпался пепел. - Это значит, в крепостных их обратить... - Зачем? Ни-ни. - Никита покрутил плешивым черепом, темные глаза сузились. Он тихо подошел к думному дьяку, наклонился: - Поразмысли, Андрей Андреевич, как то можно. Крестьяне в государеву казну несут подати? Так! А теперь, ежели я, скажем, Демидов, сразу внесу за них подати в казну: казне выгода от этого? Выгода! А внесу я всю подать за них, положим, не деньгами, а железом да воинскими припасами по дешевой цене. Выгодно ли и это казне? Опять выгодно! Так! Серые глаза Виниуса не моргали, Демидов вздохнул, отошел от стола: - А теперь со мной расчет короток, прост. За то, что подать внес, приписные мужички пусть на моих заводах отробят ее. Та-к! Вот и весь сказ. Виниус всплеснул руками. - Никита, голова разумная, дай поцелую. - Думный дьяк обнял Демидова и поцеловал в макушку голого черепа. - Надо подумать, надо подумать... - А ты подумай, подумай, Андрей Андреевич. Одначе на пустое брюхо худо думать, пора и подзаправить его. Эй! - По хоромам покатился зычный окрик Никиты; волкодав поднял морду. В дверях появилась разбитная молодка. - Марина, нам ужин, вино да перину дьяку спроворь. Живо! - Враз будет, хозяин... Хозяин и гость после хлопотливого дня ели с аппетитом курники, свинину, лапшу, пироги. Дьяк запивал еду крепким вином, но не хмелел. Никита зелье обходил, но ел хорошо: лицо вспотело. Кости Демидов бросал псу; тот с хрустом крушил их. На дворе потрескивал мороз; окна заволокло затейливыми узорами, а стряпуха топала по холодному дубовому полу босая; мелькали ее крепкие красные пятки. На дворе сторож отбил полночь в чугунное било. Хозяйский волкодав улегся в углу, повизгивал в собачьем сне. Гость поднялся из-за стола, собрался спать. Никита бережно взял дьяка под руку: - Ты, Андрей Андреевич, подумай над моим делом... Так... Эй, бабы-чернушки... В горницу вбежали две девки. Демидов мигнул на Виниуса: - Отвести на покой! Девки отвели думного дьяка в спальную, проворно разоблачили его и уложили в нагретую перину; огни погасили и скрылись. В горнице наступила тишина; в узкой оконной прорези в холодном синем небе сверкали крупные звезды. Думный дьяк Виниус прожил в Невьянском заводе несколько недель, изучил работу домен, ознакомился с рудами; все виденное и узнанное дьяк обстоятельно записывал в тетрадь. Вечером в сумрачной горнице они с хозяином по-деловому коротали время. Крепкий хваткой, рассудительный Никита обворожил гостя; Виниус по-дружески похлопал хозяина по плечу: - Ох, Никита, умная ты голова, а рука тяжкая! - Верно, тяжкая, - согласился Демидов, - касаемо головы да рук - царю да тебе, дьяк, с вышки виднее. В полночь проворные девки волокли дьяка на покой. Дьяк пытался в потемочках поймать лукавых, но девки, как дым, таяли: берегли себя... За день до отъезда в Москву Никита Демидов провел дьяка в каменную кладовушку. Виниус ахнул: на столе и на скамейках лежали соболиные меха. Мягкая, приятная рухлядь скользила меж пальцев; Виниус не мог оторвать глаз от богатства. Демидов весело подмигнул дьяку: - Эту рухлядишку, Андрей Андреевич, для тебя припас, за нашу дружбу. Ноне в коробья покладем да в дорогу... - Ой, Никита, как же ты! - В дьяковых глазах светился жадный огонек. - А так... Попомни, дьяк, да подумай в дороге. - Никита рукой гладил мех, из-под ладони сыпались веселые голубоватые искорки. У дьяка от этих искорок разгорелось сердце. - Вспомню и царю расскажу! - пообещал он. Утром дьяка усадили в возок, укрыли его медвежьей полстью. На госте добрая дареная шуба. Впрягли в возок серых резвых коней. За возком шел обоз с мехами, подарками и образцами уральских руд... Под санками поскрипывал морозный снег, на дорогах кружила метель. В шубе дьяку было тепло, не страшно, охватывала дрема; он мысленно бережно гладил дареную соболиную рухлядь... Демидовские вершники провожали думного дьяка Виниуса до самой Москвы. 2 Акинфию Демидову так и не пришлось увидеться с думным дьяком Виниусом. Кружил в ту пору Акинфий Никитич по горам да по увалам: ладил путь к Чусовой-реке. Шла по ней древняя дорога в Сибирь. Тут в давние времена прошел Ермак Тимофеевич со своей храброй казачьей ватагой. Метил Акинфий Демидов к весне выбраться на чусовской водный путь: возле деревни Утки на Чусовой ладили пристань, рубили амбары из векового леса, каменские плотники строили струги. Над замерзшей рекой стоял стук топоров, галдеж; ругались-покрикивали соликамцы, чердынцы, кунгурцы, вятичи. От Чусовой через Камень по снегу рубил Акинфий просеку, по ней строил новую дорогу для уральского чугуна и железа. Боры стояли оснеженные, зима потрескивала лютая: от горячей работы над лесорубами пар стоял. Жили работные в курных ямах, спали на еловых лапах, подостлав сермяги. За работой приглядывал сам Акинфий. Разъезжал он по просеке на бойком башкирском коньке, одетый в добротный полушубок, за пазухой - пистолет, в руке - плеть. Заглядывал Демидов в кержацкие скиты, кормили кержаки его блинами, толокном, медом. Держался заводчик с кержаками чинно, степенно; это любо было раскольникам. Лесорубы на просеке не знали праздничных дней, оборвались, обовшивели. Изредка потехи были: в борах тревожили медвежьи берлоги. Рабочие с топорами, с рогатинами шли на зверя. Раз неподалеку от Тагилки-реки потревожили матерого медведя. Зверь рявкал на весь лес, по-необычному был громаден, могуч; по дороге он хватил лапой ель - дерево с хрустом переломилось. Лесорубы не струсили, с топорами побежали на медведя. Акинфий остался на просеке, любуясь схваткой. Старшой лесорубной ватаги выскочил вперед и проворно сунул, под медвежью лопатку рогатину. Зверюга взревел, по снегу заалели ручьи крови. Смертельно раненный зверь переломил рогатину, схватил мужика за плечи и подмял под себя. Лесорубы, размахивая топорами, кинулись на зверя. Акинфий поморщился: - Пакость! Мерзкое убийство! Чтобы единоборство... Он вспомнил юность в Туле, поход к дьяку Утенкову и недовольно нахмурился. - Трусы! - брезгливо бросил он лесорубам. Мужики, не расслышав его окрика, похвастались: - Уложили-таки лесного хозяина! Демидов повел бровью и сказал сердито: - На Каменном Поясе один хозяин - Демидовы. Других не потерпим! Мужики покорно сняли шапки. Жадная сучонка, трусливо поджав хвост, лизала по снегу липкую кровь... Шел рождественский пост, но лесные варнаки содрали со зверя шкуру и варили медвежатину. Мясо было жирное, отдавало чащобой. После обильной еды народ изводился животами, а Демидов сердился: - Дурома, рады дорваться; медвежатину надо с толком жрать! Э-гей, на работу! Спал Акинфий в курной яме вместе с лесорубами - на еловых лапах. Ямы были покрыты толстым накатником, в накатнике - дыра, в нее и уходил дым. В землянке застаивался синий угар, и Демидов подолгу не затыкал дыру в накатнике. В дымоход виднелись оснеженные ели, темное небо и яркие звезды. Несмотря на утомленность и долгое пребывание на морозе, Акинфий не мог уснуть; ворочался, как зверь в берлоге, вздыхал. За хлопотами и работой к Акинфию подкралась тоска по женской ласке. Днем Акинфий помогал валить лесорубам вековые сосны, но въедливая тоска не проходила. В двадцать четыре года кровь бежала жарко, не могли ее остудить злые морозы, горные ветры и маятная работа. Решил тогда Акинфий на несколько дней выбраться из бора и податься к Невьянску... Синел вечер, над елями кружило воронье: никак не могло примоститься на ночлег. В глухом лесном овраге завыла голодная волчица. Конек под Акинфием фыркнул, тревожно покосился. Акинфий нащупал за пазухой пистолет. Резвый конь вынес Акинфия к ручью. Из трясин вытекал незамерзающий родник, подле пылал яркий огонек. Под еловым выворотнем у костра сидели двое. Акинфий Демидов решил ехать на костер. Навстречу ему у выворотня поднялся рослый бродяга с ружьем в руке и зычно крикнул: - Кто идет? Эй! Акинфий неторопливо подъехал к костру; над огнем висел котелок, кипела вода. За костром сидела освещенная пламенем чернобровая девка с пухлыми губами, над ними чуть темнел пушок. Она пугливо разглядывала вершника. Держа наготове ружье, щетинистый рыжеусый бродяга исподлобья поглядел на Акинфия. Демидов заметил на бродяге добрый полушубок, пимы да заячий треух. По одежде видать - исправный мужик. "Кто знает? - подумал Акинфий. - Может, это и не бродяга, а дальний посельник, а девка - то женка". И вдруг Акинфий припомнил старое. Где он видел эти зеленые кошачьи глаза да рыжие усы? Никак это преображенец? Ой ли? - Бирюк! Изотушка! - крикнул Акинфий и спрыгнул с коня. Детина опешил, опустил ружье: - Акинфка, никак ты? Вот бес! Оба крепко обнялись; девка суком поворошила костер, в густую синь вечера посыпались золотые искры. - Вот где нам пришлось свидеться! - обрадованно сказал солдат. - А это кто? - Акинфий завистливо поглядел на девку; молодка потупилась, над большими глазами затрепетали черные ресницы. - Женка. Да ты погляди, какая кержачка. Эх, и бабу я достал, Акинфка! - похвастался счастливый солдат. - Весь Камень обошел, а нашел по себе. Аннушка, глянь на друга... Молодка зарделась, махнула рукой: - У-у... Пристал! Вода-то вскипела, аль толокно засыпать? - Сыпь погуще... От костра шло тепло; конь, опустив голову, пригревался. Под выворотнем были настланы свежие еловые лапы. Неподалеку потрескивало сухое дерево. - К ночлегу сготовились, - пояснил солдат. - Ну, подсаживайся к огню. Оба уселись рядом, крепкие, плечистые. Молодка пошевелила головешки в костре, молчала да исподтишка поглядывала то на мужа, то на гостя... Мужики разговорились. Акинфий протянул к огню озябшие руки, растер. - Каким лихим ветром занесло тебя на Камень? - Подлинно, лихим. - Солдат разгладил рыжие усы: на его загорелых от морозного ветра щеках золотилась щетина. - От тебя не скрою. Сбег я из полку. Осатанело, во! Петлю накидывай, а жить хочется, ну, я и в бега. Убег без дум, без мысли. Может, то и озорство, ребятство. У царя руки длинные: куда податься? Пораскидал головой, поглядел на следы других и по ним подался на Каменный Пояс, в раскольничьи скиты... Я сам - кержак, вон оно что, брат! Акинфий повернулся к лошади, а сам быстро взглянул на молодку: щеки у нее вспыхнули. Солдат продолжал: - Скитался я по раскольничьим скитам; старцы укрывали да пересылали один к другому. Да... Кержаки - народ крепкий, прямодушный. Думал я: что будет? Идти спасаться, а может, полесовать? На спасенье - у меня кровь горячая, отвернет. Ну, так полесовать надо... Вот и ходил я по лесу да по скитам. Привольно, душе легко; лучше и не надо. В кержацком поселке на свою Аннушку набрел... Не смерзла, Аннушка? - Солдат ласково поглядел на женку. Она повела плечами: - Что ты! Аль я старуха какая... - Вон как, горячая моя. А ты слушай... На Акинфия опять навалилась тоска: за костром ровно дышала кержачка; на голове у нее заячий треух, из-под него выбилась прядь кудрявых волос. - Счастливый ты, - позавидовал Акинфий солдату. В ближнем ельнике завыл волк. Молодка подняла румяное лицо, сдвинула густые брови. - Поразвелось проклятых... - То к рождеству волчьи свадьбы, - пояснил солдат. - Теперь их самая волчья пора. Так вот... Набрел я на Аннушку и разом по хорошей жизни затосковал. Надумал я двух зайцев ухлопать. Знакомо тебе, что бирючи на Москве кликали: "За объявление руд от великого государя будет прощенье и жалованье". Вот оно как! Акинфий вспыхнул, в сердце всколыхнулась жадность. Впился глазами в солдата: - Так ты что ж? Кровь в жилах Акинфия приостановилась, он затаился. Солдат весело подхватил: - А то ж! Две выгоды: прощенье, и добытчик буду! Полесовал я: белку да соболя бил, да на руду набрел... - Где? - прохрипел Акинфий, глаза помрачнели, руки задрожали. - На Тагилке-реке, а где - не скажу... - И чего нахвастал, - шевельнула бровями Аннушка. - И не ты нашел, а батя... А может, ничего и не было. - Она наклонилась и тихо дернула солдата за полушубок: - Ишь, развязал язык... - Эге, еда готова, садись есть! - весело закончил солдат и взялся за котелок. Ели торопливо, молча, обжигаясь. Акинфий еле сдерживался: на демидовских землях какой-то беглый солдатишка открыл руду, у кержаков раздобыл девку-красавку... Ух-х... Демидов пригласил лесовиков: - Поедем ко мне в гости? Солдат ел проворно, двигались крепкие скулы; поперхнулся. - На том прости, нам некогда. На объявку торопимся. Утречком и поспешим дале... После ужина солдат притащил бревно, положил его вдоль логова и разжег. - Ну, а теперь на роздых... Спать - оно будет тепло... Солдат сразу захрапел, - словно камнем ко дну пошел. Женка посапывала, потом подкатилась к солдату, заснула крепко. Синие огоньки пламени бегали, лизали сухое бревно. Конь дремал стоя. Один Акинфий не спал; он поднял голову, долго смотрел на женку. Спокойное лицо ее было приятно. Рядом храпел солдат, во сне он жевал, и острый кадык его ходил ходуном. "Так ты и бабу и руду захапать? - зло думал Акинфий. Темная и страшная мысль обожгла его: - А ежели разом и ни руды тебе и ни бабы..." Опять на Демидова нашло томленье, и в то же время в груди поднималась лютая злость: "Ишь пес, на демидовское богатство руки потянул, а ежели, скажем..." Акинфий встал, лицо разгорячено; он поправил бревно, голубые языки огня стали длиннее, ярче. Он прошелся по тропке, поднялся на шихан; перед ним лежала падь, крытая лучистым снегом. С темно-синего неба из Млечного Пути на оснеженную