! - крикнул звонкий голое.
   Великан-стрелец, не выпуская из  рук  атамана,  осел  к  земле:  Степан
Наумов рассек ему голову сверху вниз до грудной клетки...  Еще  один  труп
лег в сумеречную массу людей и  лошадей,  простертых  на  равнине  битвой.
Татары с гиком и визгом гнали рейтар от места,  где  лежал  Разин.  Степан
Наумов прыгнул с лошади, содрал с себя кафтан синий,  завернул  с  головой
безвольно лежащего атамана,  взвалил  на  лошадь,  прыгнул  сам  в  седло,
повернув от места боя к Свияге.
   - Беда! - сказал он, проезжая мимо Лазаря  Тимофеева.  -  Шпынь  батьку
посек.
   - Пропали!.. Дать ли отбой?
   - Тьма станет - сами отойдут в струги.
   Не слыша команды атамана и есаулов,  разинцы  отступились,  кинув  бой.
Воевода,  собирая  растрепанную  конницу,  не  преследовал  их  -  разинцы
неспешно, в порядке погрузились  в  струги,  оставив  раненых,  знамена  и
литавры, взятые атаманом на Иловле с  царских  судов.  Кинули  переставшие
стрелять четыре испорченные пушки. Степан Наумов положил с Лазарем в  челн
закрытого атамана. Разин был в беспамятстве. Наумов отошел к казакам.
   - Крепите, браты, на Свияге у синбирского берега струги,  потом  уведем
их в Воложку. Сами устройтесь за вал, в  проход  -  рогатки,  караул  тож!
Воевода не пойдет ночью на реку: помяли его, и тьма.


   <b>8</b>

   Воевода вгляделся к Свияге. Темнело скоро, все становилось черным, лишь
кое-где тускло светились кинутые бойцами сабли,  да  пушки  топырились  на
кривых изуродованных станках.
   - Должно, палена мышь, не мы биты? Они! Да... у воров неладно!
   Борятинский  поехал  на  черном  потном  бахмате  к  Свияге.   Рейтары,
уцелевшие драгуны, стрельцы и даточные люди ехали, брели за воеводой.
   - Еще день рубились,  палена  мышь,  спасая  боярское  брюхо!  Мать  их
поперек... Сорви те башку... Звали биться за домы свои, а  их,  трусов,  в
нетях сидит одних городовых  жильцов  с  тыщу.  Эй,  у  Свияги  огни  жги!
Ночевать будем, пугвицы к порткам пришьем да раны замотаем онучами... Мать
их поперек... До Свияги сколь засек воровских брать пришлось, да у  Свияги
трижды солонее нахлебались!
   Стрельцы и ратники натащили к берегу  реки  дерева,  застучали  топоры,
вспыхнул огонь, мотая тени  людей,  лошадей,  пушечных  станков.  На  огни
выходили раненые воеводины и разинцы, иманные рейтарами. Борятинский здесь
не боялся ушей: солдаты воеводу любили, и языков не было  пересказать  его
слова.  Он  плевался,  громко  материл   Юрия   Долгорукого,   Урусова   и
Милославского - царскую родню.
   - Заутра, палена мышь, перейдем Свиягу. Воры кинут подгорье - без пушек
за валом делать нече. У нас бонбометчики - сорви башку! Тогда Милославский
вылезет из своего куретника, а ты ему подавай  тож  честь  боевую,  палена
мышь! Зачнет сеунчеев [гонцов] к царю слать - грамота за грамотой...  Сами
же, сидя в тепле, поди гузно  опарили?!  Мне-ка  царские  дьяки  отписали:
"Пиши-де через кравчего, через Казань,  сам-де  не  суй  нос!"  Мать  вашу
поперек, анафемы!
   У огня на  толстом  бревне  князь  сел,  сняв  шапку,  вытащил  из  нее
татарскую, завязшую в сукне стрелу, бросил в огонь.
   - Православному, палена мышь, поганой наладил в образ ткнуть, да высоко
взметнул!
   Борятинский, отогреваясь, топырил длинные ноги в грубых сапогах.  Ляжки
его, черные от пота лошадиного, казались  овчинными  -  так  густо  к  ним
налипло лошадиной шерсти. Разинцев сгоняли в один круг, их никто не стерег
- бежать было некуда: впереди река, сзади враги  едят,  сидят,  лежат  или
греются у костров. Князь поднял злые круглые  глаза,  почти  не  мигающие,
крикнул во тьму, маячившую пятнами людей, лошадей, оружия:
   - Палена мышь! Нет ли здесь кого, кто видел казака в татарской справе?"
   Вышел высокий  тонкий  драгун  в  избитом  бехтерце,  с  хромой  ногой,
перевязанной по колену тряпкой.
   - Я, воевода-князь, видел такого!
   - Ну, сказывай!
   - В то время как вору-атаману не конченной до смерти рейтаренин стрелил
в ногу да его лошади сломал пулей ногу же  и  вор  скатился  с  лошади,  а
казак-татарин его посек саблей в голову, - атаман, тот вор, пал,  а  казак
еще ладил бить, и воровской  есаул  мазнул  того  казака,  с  плеч  голову
ссек...
   - Голову ссек?!
   - Да, воевода-князь!
   - А ты чего глядел, палена мышь?
   - Выбирался я из-под убитых - наших гору намостили, как с атаманом шли,
- а выбравшись, чуть не сгиб; поганые на  то  место  пали  тучей  и  наших
погнали в остаток.
   - Жаль казака! Непослушной, зато не холоп,  целоваться  не  полезет,  и
битвы не боялся, палена мышь, поди, да вот! Кликни кого леккого  на  конь,
скажи: "Воевода, сорви те, указал обоз двинуть к огням,  кормить  людей  и
лошадей надо". Да, кабы у вора пушки, сколь у нас, тогда в заду ищи  ноги!
Нечего было бы нам делать, пришлось бы ждать... Казак кончен,  да  атамана
изломил! Скоро в бой не наладится... Потом наладится, да сила  разбредется
- ладно! Нынче битва наша, не думал я, сорви те  башку!  Отряхнули  с  шеи
того, кем бунты горят. А тех, безликих, передавлю, как вшей...
   Заскрипели колеса обоза, потянуло к  огням  дегтем  и  хлебом.  Заржали
голодно лошади. Князь  покосился  на  ближний  огонь:  там  сплошь  синели
мундиры с желтыми пуговицами, блестели  шишаки,  безбородые  люди  курили,
пили водку, говорили на чужом языке.
   - Палена мышь! Немчины тараканьи лапы греют? - И встал: - Эй, плотников
сюда! Ставь к берегу ближе виселицы.
   Засверкали, застучали топоры, в черном стали вырастать белесые столбы.
   Воевода ходил, считал:
   - Сорок! Буде, палена мышь,  можно  по  два  вешать  на  одной!  Ну-ка,
воров-казаков вешай, стрельцов сечь будем! Подводи.
   Стрельцы, из царских, стали подводить и  выталкивать  перед  воеводу  к
ярким огням раненых стрельцов и мужиков с  горожанами,  чувашей  и  татар.
Воевода из старых ножен выдернул дамасскую саблю. Сверкнула сабля - раз!..
Скользнула с плеч разинца голова, затрещала в огне костра.
   - Скотина удумала лягаться!.. Палена мышь! А справы боевой нет!  Лаптем
вошь не убьешь!.. Пушек нет - рогатины да вилы?.. Дай другого!
   Снова сверкнула сабля Борятинского. Тело стрельца осело вниз,  по  телу
сползла голова к ногам воеводы; воевода пнул ее, она откатилась.
   - Синбирск строил Богданко Матвеев, сын Хитрово! (*64) Вы, воры, палена
мышь, осенью с подгорья ладили кремль забрать? Сорви башку!
   Голова третьего разинца покатилась...
   - Заманную Богданко вам ловушку срубил!
   Скользнула наземь четвертая голова.
   - Брать Синбирск с подгорья едино лишь хмельному  можно,  палена  мышь!
Проспится, глянет вверх - прочь побежит!
   Слетела пятая голова...
   - С запада, воры, идти надо было! От этой  воды  -  Свияга  выше  Волги
буровит! Давай, сорви те: долони в безделье ноют!
   Снова стрелец перед воеводой, рослый, широкий в плечах,  руки  скручены
назад. Воевода занес саблю, опустил, шагнул ближе, глянул в лицо, крикнул:
   - Дай трубку мою, палена мышь!
   - Ишь ты, объелся человечины! Руки в путах, как дам?
   - Снимите путы, эй!
   Помощники воеводы срезали веревку с рук  стрельца.  Он  тряхнул  правой
рукой, повел плечами.  Вытащил  из  штанов  кисет,  трубку,  набил  трубку
табаком, шагнул к костру, закурил, плюнул и, выпустив носом дым, сказал:
   - Дай покурить, бородатой черт! На том свете  отпоштвую  -  нынче  тебе
табак откажу, бери капшук!
   Трубка пылала в зубах стрельца. Воевода попятился, взмахнул саблей:
   - Докуришь после!
   Голова сверкнула в черном воздухе с зажатой в  зубах  трубкой,  тяпнула
близко. Борятинский нагнулся, кряхтя, выдернул из  мертвых  зубов  трубку,
обтер чубук о полу окровавленного кафтана, сел на  свое  прежнее  место  к
огню,  растопырил  длинные  ноги,  свесив  живот,  стал  курить.  По   его
окровавленной бороде потекло. Глядя редко мигающими глазами  в  огонь,  не
поворачивая головы, приказал:
   - Стрельцов секи, казаков вешай!
   Новые виселицы скрипели. Болтались на них, крутились и дрыгали  ноги  в
синих штанах, сапогах с подковками - лиц не видно было... У огня  недалеко
тяпали - катились головы разинцев. С удалыми за полночь шла расправа.


   <b>9</b>

   Переправясь через реку, есаулы перенесли Разина в его  шатер  к  Волге,
поставили кругом караул, и двое верных на жизнь и смерть товарищей  зажгли
все свечи, какие были у атамана, обмыли глубокую  рану  на  его  голове  и
лицо, замаранное кровью, - лишь в шадринах носа и похудевших щек  оставили
черные пятна. Засыпали рану толченым сахаром, а  обе  ноги,  простреленные
насквозь пулями (восемь свинцовых кусков на фунт) перевязали крепко;  раны
кровоточили - из них есаулы  найденными  клещами  вытащили  куски  красной
штанины. Татарчонок крепко спал; они закидали его подушками, чтоб не  мог,
проснувшись, видеть, каков атаман, и пересказать.  Перевязали,  тогда  оба
закурили, посматривали: кровоточат ли раны?  Атаман  открыл  глаза,  хотел
сесть, но упал на ковры.
   - Лежи, батько!
   Разин слабо заговорил, беспокойно озирая шатер:
   - В шатре я? А битва как?
   - Черт с ей, битвой! - наморщась и роняя из  глаз  слезы  и  трубку  из
зубов, ответил Степан Наумов. - Живых взяли, мертвых кинули... Люди, кои в
бой справны, тут в Синбирске за валом с коньми, иные в остроге крепятца  -
завтра надо бой... Шпынь тебя, проклятой изменник, посек  -  убил  я  его!
Воевода для раненых по-за Свиягой виселицы ставит...
   - Помню сбитую голову... Нечестно - я его рукой,  он  же,  пес,  саблей
ответил!..
   - Сколь раз, батько, говорил тебе: носи мисюрку, шапку и панцирь, а нет
того - в гущу боя не лезь!
   - Верил, что пуля, сабля не тронут...
   - Вот твоя вера! Дорого сошла: Синбирск и все пропало...
   - Э, нет! Надень мой кафтан, Наумыч,  шапку,  саблю  бери  мою,  спасай
народ! Мне же не сесть на конь...
   Заговорил Лазарь:
   - Тебя, батько, нынче беру я в челн, десяток казаков  добрых  в  греби,
оружных, и кинемся по Волге до Царицына - там вздохнешь. Лекаря сыщем -  и
на Дон.
   - На Дону, Лазарь, смерть! Сон, как явь, был мне: ковали меня  матерые,
а пущий враг - батько хрестной Корней... Я же и саблю не смогу  держать  -
вишь, рука онемела... Сон тот сбудется. Не можно хворому быть на Дону...
   - А сбудется ли, Степан Тимофеевич? Я крепил Кагальник, бурдюги  нарыты
добрые... Придет еще голутьба к тебе, и мы отсидимся!
   - Эх, соколы! Бояра  нынче  изведут  народ...  Голова,  голова...  ноги
ништо! Безногий сел бы на конь и кинулся на  бояр...  Голова  вот...  мало
сказал... мало...
   Разин снова впал в беспамятство, начал тихо бредить.
   - Делаю, как указал, батько!
   Степан Наумов  поцеловал  Разина,  встал,  надел  один  из  его  черных
кафтанов, нашел красную шапку с кистью, с жемчугами, обмотал голову  белым
платом под шапкой.
   - Пойду, сколь силы есть, спасать людей наших!
   Лазарь Тимофеев, обнимая друга есаула, сказал:
   - И мне, брат Степан, казаков взять да челн наладить - спасать  батьку!
Во тьме мы еще у Девичьей будем.
   - Прощай, Лазарь!
   Есаулы поцеловались и вышли из шатра.
   Наумов сказал:
   - Надо мне в Воложку со Свияги струги убрать.
   - То надо до свету.
   Две черные фигуры пошли - одна на восток, другая - на запад.
   Черная с синим отсветом Волга ласково укачивала челн, на дне  которого,
неподвижный, на коврах, закрытый кафтанами,  лежал  ее  удалой  питомец  с
рассеченной головой и онемевшей для сабли  рукой,  без  голоса,  без  силы
буйной...



        МОСКВА ПОСЛЕДНЯЯ

   <b>1</b>

   Как по приказу, во всех церквах Москвы смолкли колокола. Тогда  слышнее
раздались голоса толпы:
   - Слышите, православные! Воров с Дону везут...
   - Разина везут!
   На Арбате решеточные сторожа широко распахнули железные ворота,  убрали
решетки. Сами встали у каменных столбов ворот глядеть за порядком. Толпа -
в кафтанах цветных,  в  сукманах  летних,  в  сапогах  смазных,  козловых,
сафьянных, в лаптях липовых и босиком, в киках, платках, шапках валеных  -
спешила к Тверским воротам. С толпой шли квасники с  кувшинами  на  плече,
при фартуках, грязные пирожники с лотками на головах - лотки крыты  свежей
рогожей. Ехали многие возки  с  боярынями,  с  боярышнями.  Бояре  били  в
седельные литавры, отгоняя с дороги пеших людей.
   - И куды столько бояр едет?
   - Куды? А страсть свою, атамана Разина в очи увидать.
   - Ой, и страшные его очи - иному сниться будут!
   За Тверскими воротами поднимали пыль, кричали, пробираясь к  Ходынскому
полю новой слободой с пестрыми домиками. Оборванцы питухи, для  пропойного
заработка потея, забегали вперед с  пожарными  лестницами,  украденными  у
кабаков и кружечных дворов.
   - Сколько стоит лестница?
   - Стоять аль купишь?
   - Пошто купить! Стоять.
   - Алгын, борода ржаная, алтын!
   - Чого дорого?
   - Дешевле с земли видать.
   - Ставь к дому. Получи...
   Лезли на потоки и крыши домов; наглядев, сообщали ближним:
   - От Ходынки-реки везут, зрю-у!
   - Стали, стали.
   - Пошто стали-то?
   - Срамную телегу, должно, ждать зачнут...
   - Давно проехала с виселицей, и чепи брякают.
   - Так где же она?
   - Стрельцы, робята! Хвати их черт...
   Стрельцы с потными, злыми лицами, сверкая  бердышами,  махая  полами  и
рукавами синих и белых кафтанов, гнали с дороги:
   - Не запружай дорогу! Эй, жмись к стороне!
   - Жмемся, служилые, жмемся...
   - Вон и то старуху божедомку прижали, не добредет в обрат.
   Тех, кто забрался на крыши и лестницы, стрельцы не трогали.
   - Эй, борода, надбавляй сверх алтына, а то нагляделся! Слазь!
   - Лови деньгу, черт с тобой, и молчи-и!
   - Дело!
   Купцы и купчихи, у домов которых по-новому сделаны  балконы,  распахнув
окошки, вылезали глядеть. Толпа кричала на толстых, корячась вылезающих на
балконы.
   - Торговой, толкни хозяйку в зад - не ушибешь по экому месту!
   - Ей же подмога!
   - Нет вам дела.
   - Есть! Вишь, баба взопрела, лазавши!
   - Горячие, с мясом! С морковью!
   - Нет времени есть.
   - Набей брюхо. Глаза набьешь, тута повезут - не мимо.
   - Воров на телеге, вишь, везли в бархатах, шелку.
   - А те, на конях, хто?
   - Войсковые атаманы.
   - Ясаулы!
   - Ясаулы - те проще одеты.
   - Во и срамная телега движется. Стретила.
   - Палачи и стрельцы с ей, с телегой.
   - Батюшки-светы мои!
   - Чого ты, тетка? Пошто в плату? Кика есть, я знаю.
   - Отколе знаешь-то?
   - Знаю, помершую сестру ограбила - с  мертвой  кику  сняла,  да  носить
боишься.
   - Ой, ты, борода козлом!
   - Платье палачи, вишь, бархатное с воров тащат себе на разживу.
   - Со Стеньки платье рвут, Фролка не тронут!
   - Кой из их Фролка-т?
   - Тот, что уже в плечах и ростом мене...
   - А, с круглым лицом, черна бородка!
   - Тот! В Земской поволокут.
   - Пошто в Земской? Разбойной приказ к тому делу.
   - Земской выше Разбойного делами. От подьячих чул я...
   - В Разбойной!
   - Вот увидишь, куда.
   - В Земском пытошны речи люди услышат, и городских на дворе много.
   - Кто слушает, того самого пытают;  да  ране  пытки  прогонят  всех  со
двора.
   - Гляньте, гляньте! Лошадей разиных ведут, ковры золотными крытых.
   - Ехал, вишь, царем, а приехал худче, чем псарем.
   - Уй, что-то им будет!
   - Э-эх, головушка удалая! Кабы царем въехал - доброй к бедноте человек,
чул я.
   - Тебе, пономарь Трошка, на Земском мертвых писать, а ты тут!
   - Ушей сколь боярских, и таки слова говоришь!
   - Не един молвлю. Правды, люди, ищу я, и много есть по атамане плачут.
   - Загунь, сказываю! Свяжут тебя, и  нас  поволокут.  Подь  на  Земской,
доглядишь.
   Черный пономарик завозился на лестнице.
   - И то пора. Пойду. К нам ли повезут их?
   - К вам, в Земской, от подьячего чул ушми.
   - Вишь, Стеньку переодели в лохмы, а того лишь чуть оборвали.
   - Кузнецы куют!
   - Горячие с луком, с печенью бычьей!..
   - Давай коли! А то долго ждать.
   Бородатый с брюшком мещанин подошел к пирожнику.
   - Этому кушАт подай в ушат - в корыте мало!
   - Бери с его, парень, дороже!
   - Бедной не боле богатого съест! С чем тебе?
   - С мясом дай.
   - Чого у их есть-то! Продают стухлое.
   - Не худше ваших баб стряпаем.
   - Прожорой этот, по брюху видать.
   - Наша невестка-т все трескат. И мед, стерва, жрет.
   - Квасу-у! С ледком! Эй, прохладись!
   - Поди-ка, меды сварил!
   - Квасок малинный не худче меду-у!
   - Малиновый, семь раз долизанной, кто пьет, других глядючи рвет.
   - Сволочь бородатая! На сопли свои примерз.
   - Вот те-е сволочь! А народ поишь помоями.
   - Гляньте-е! На телегу ставят, к виселице куют Стеньку!
   - Плаху сунули, палач топор втюкнул.
   - Ой, ба-атюшки-и!
   - Конец ватаману! Испекут!
   - Стрельцы! Молчи, народ!
   - Эй, люди! Будем хватать в Разбойной и бить будем...
   - Тех хватать и бить, кто государевых супостатов добром поминает!
   - Пойдем, робяты, в Земской!
   - Не пустят.
   - Так коло ворот у тына постоим.
   - Пойдем!
   - И я.
   - Я тоже.
   - Я в Кремль, в Разбойной.
   - Не дальне место - Земской с Разбойным по-за стену.
   - И-и-идем! Завернули телегу срамную.
   - Жду-ут чего-то...
   - Фролко к оглобле куют.
   - И-де-ем!


   <b>2</b>

   От  сгорка  Москвы-реки,  ежели  идти   к   собору   Покрова   (Василия
Блаженного), то против рядов суконной  сотни  раскинут  огороженный  тыном
Земский приказ. Ворота во  двор  пространные,  с  высокими  столбами,  без
верхней связи. Эти ворота всегда распахнуты настежь, днем и ночью. Посреди
широкого  двора  мрачная  приземистая  постройка  из  толстых   бревен   с
перерубами отдельных помещений.  Здание  стоит  на  фундаменте  из  рыжего
кирпича. Верх здания плоский, трехслойный, из  дерна,  обросшего  мхом,  с
деревянным дымником в сажень кверху. Спереди крыши две чугунных  пушки  на
дубовых  поперечных  колодах.  Крыша  сделана  дерновой  с  умыслом,  чтоб
постройка не выносила  деревом  лишних  звуков.  Внизу  здания  у  крыльца
обширного с тремя ступенями таких  же  две  пушки,  изъеденных  ржавчиной,
только более древних. Эти нижние по  бокам  крыльца  пушки  в  стародавние
времена лежали на месте не выстроенного еще  тогда  Василия  Блаженного  и
были обращены жерлами на Москву-реку. Сотни удалых голов сведены отсюда на
Лобное место, и не много было таких, побывавших здесь, кому не сломали  бы
ребер клещи палача. Раза три в год по царскому указу шорники  привозили  в
приказ воза ремней и дыбных хомутов [кольцо из войлока;  надевалось  сзади
на руки с ремнями, за ремни тянули на дыбу,  чтоб  вывернуть  руки].  Окна
приказа, как во  всех  курных  постройках,  вдоль  бревна,  узкие  кверху,
задвигались ставнями без слюды и стекол - сплошными.  Летом  из-за  духоты
окошки не задвигались, а любопытных гнали со двора палками. Москва была во
многом с садами во дворах, только  на  проклятом  народом  дворе  Земского
приказа, вонючем от трупного духа, не было ни деревца.
   Тын, окружавший двор до  половины  стояков,  обрыт  покато  землей.  На
покатую землю, к тыну, богаделенские божедомы каждое  утро  тащили  убитых
или опившихся в кабаках Москвы. Со слобод для опознания мертвых тоже  сюда
волокли, клали головой к тыну: покойник  казался  полулежачим.  Безголовых
клали к тыну  ногами.  Воеводы  Земского  приказа,  сменяя  один  другого,
оставляли с мертвыми старый порядок:
   - Пущай-де опознанных родня земле предаст.
   В этот день небо безоблачно. Но солнца, как перед дождем, нет: широкая,
почти слитая с бледным небом, туча шла медленно и заслоняла блеск  солнца.
После заутрени на Земском дворе пестрели заплатанной одеждой и  лохмотьями
божедомы, старики, старухи, незаконнорожденные, бездомные малоумки-детины.
Они, таская, укладывали по заведенному порядку к тыну мертвецов и  боялись
оглядываться на Земский приказ. По сизым,  багровым  или  иззелена-бледным
лицам мертвых бродили мухи, тучами жужжали  в  воздухе.  Воронье  каркало,
садясь на острия тына, жадно глядело, но  божедомы  гнали  птиц.  У  иных,
долго лежавших на жаре покойников около носа, рта и  в  глазах  копошились
черви. От прикосновения с трупов ползла одежда, мазала гноем нищих.
   - Не кинь его оземь!
   - А чого?
   - Того, розваляется - куды рука-нога.
   - Да бог с ним, огнил-таки!
   - Родных  не  сыщет  -  троицы  дождетца,  зароют,  одежут  [на  троицу
собирались жертвователи-москвичи, хоронили, одев в рубахи, непогребенных].
   - Не дождется! Вишь, теплынь, и муха ест: розваляется...
   - Дождется, зароют крещеные.
   Ни двору, строго оглядываясь, шел дьяк в синем колпаке,  в  распахнутой
летней котыге. Он остановился, не подходя к нищим.
   - Эй, червивые старцы, бога деля призрели вас люди - вы же  не  радеете
кормильцам.
   - Пошто не радеем, дьяче?
   - Без ума, лишь бы скоро кинуть: безголовых  к  тыну  срезом  пхаете...
Голов тож, знаю я, искать лень... Иная, може, где под мостом аль  рундуком
завалилась.
   - Да, милостивец, коли пси у убитых головушек не сглонули, сыщем.
   - Сыщите! И по правилам, не вами заведенным, не валите срезом к тыну  -
к ступням киньте.
   - Дьяче, так указал нам класть звонец, кой мертвеньким чет пишет.
   - Сказывает, крест на вороту не должен к ногам пасть, а у иного  головы
нет, да крест на шее иметца.
   - По-старому выходит - крест к ногам!
   - Безумному сказывать, едино что воду толочь. Ну вас в подпечье!
   Дьяк, бороздя посохом песок, ушел в приказ.
   - Не гордой, вишь! С нами возговорил.
   - Должно, у его кого родного убили?
   - Седни много идет их, дьяков, бояр да палачов чтой-то.
   - Нишкни, а то погонят! Вора Стеньку Разина сюды везут.
   - Эх, не все собраны мертвы,  а  надо  ба  сходить  нам  -  вся  Москва
посыпала за Тверски ворота.
   - Куды ходить? Задавят! Сила народу валит глядеть.
   - Сюды, в пытошные горницы, поведут вора?
   - Ум твой родущий, парень!
   - Чого?
   - Дурак! Чтоб тебе с теми горницами сгореть.
   - Чого ты, бабка?
   - Вишь, спужал Степаниду... В горницах, детина, люди людей чествуют,  а
здеся поштвуют палачи ременными калачи!
   - Забыл я про то, дедко!
   - Подь к окнам приказа, послушай - память дадут!
   - Спаси мя Христос!
   Подошел в черном колпаке и черном подряснике человек с записью в руках.
   - Ты, Трофимушко, быдто дьяк!
   - Тебя ба в котыгу нарядить, да батог в руки.
   - Убогие, а тож глуму предаетесь - грех вам! Сколь мертвых сносили?
   - Ой, отец! Давно, вишь, не сбирали, по  слободам  многих  нашли  да  у
кремлевских пытошных стен кинутых.
   - Сколь четом?
   - Волокем на шестой десяток третьего.
   - Како рухледишко на последнем?
   - Посконно!
   - Городской?
   - Нет, пахотной с видов человек.
   - Глава убиенного иметца ли?
   - Руса голова, нос шишкой, да опух.
   - Резан? Ай без ручной налоги?
   - Без знака убоя, отец!
   - Пишу: "Глава руса с сединкой, нос шишковат - видом опоек кабацкий..."
Сине лицо?
   - Синька в лице есть, отец!
   - То, знать, опоек!
   Пономарь каждое утро и праздники между утреней и обедней переписывал на
Земском мертвых; попутно успевал  записать  разговоры,  причитания  родных
убитых, слова  бояр,  дьяков,  шедших  по  двору  в  приказ.  Хотя  это  и
преследовалось строго, но он с дрожью в руках и  ногах  подслушивал  часто
пытошные  речи  -  писал  тоже,  особенно  любил  их  записывать:  в   них
сказывалась большая обида на бояр, дьяков и судей. Пономарь  часто  думал:
"Есть ли на земле правда?" Счет мертвецов пономарь сдавал на руки бирючей,
кричавших на площадях слобод налоги и приказания властей.  Не  давал  лишь
тем своих записей, которые в Китай-городе  читали  народу  царские  указы,
"особливые". После неотложных дел бирючи оповещали горожан:
   -  Слышьте,  люди!  На  Москве  убитые  -  опознать  на  Земском  дворе
вскорости.
   Переписчика называли звонец Трошка. Он еще усерднее  стал  делать  свое
добровольное дело, когда за перепись  покойников  его  похвалил  самолично
царский духовник, в церкви которого Трошка вел звон. Пономарь хорошо  знал
порядки Земского двора и по  приготовлениям  догадывался  -  большого  ли,
малого "лихого" будут пытать. Теперь он прислушался, отодвинулся  в  глубь
двора от толпы божедомов и воющих по мертвым горожан и тут же увидел,  как
во двор приказа, звеня оружием, спешно вошел караул стрельцов  в  кафтанах
мясного цвета - приказа головы  Федора  Александрова.  Караул  прогнал  со
двора божедомов и городских людей. На  пономаря  в  черном  подряснике  не
обратил внимания, считая его за церковника, позванного в приказ с крестом.
   По площади за собором Покрова встала завеса пыли:
   - Ве-езу-ут!
   - Ой, то Стеньку!
   - Страшного! Восподи Исусе!
   Во двор приказа двигалась на просторной телеге,  нарочито  построенной,
виселица черного цвета. Телегу тащили  три  разномастных  лошади.  На  шее
Разина  надет  ошейник  ременной  с  гвоздями,  с   перекладины   виселицы
спускалась цепь и была  прикреплена  кольцом  железным  к  ошейнику.  Руки
атамана распялены, прикручены цепями к столбам виселицы.  Ноги,  обутые  у
городской заставы в опорки и рваные штаны, расставлены широко и прикручены
также цепями к столбам виселицы. Посредине телеги вдоль  просунута  черная
плаха до передка телеги, в переднем конце плахи воткнут отточенный  топор.
Справа телеги цепью за железный  ошейник  к  оглобле  был  прикручен  брат
Разина Фролка в  казацком  старом  зипуне,  шелковом,  желтом,  он  бежал,
заплетаясь нога за ногу  и  пыля  сапогами.  Фролку  не  переодевали,  как
Разина, с него сорвали только палачи в свою пользу бархатный синий  жупан,
такой же, какой был на атамане. Прилаживая голову, чтоб не давило железом,
Фролка то багровел лицом, то бледнел, как мертвый, и мелкой  рысцой  бежал
за крупно шагающими лошадьми. Хватаясь  за  оглоблю,  чтоб  не  свалиться,
время от времени выкрикивал:
   - Ой, беда, братан! Ой, лихо!..
   Голова атамана опущена, полуседые кудри скрыли  лоб  и  лицо.  С  левой
стороны головы шла сплошная красная борозда без волос.
   - Ой, лишенько нам!
   - Молчи, баба! В гости к царю везут казаков - то  ли  не  честь?  А  ты
хнычешь... Да сами мы не цари, што ли?! Вишь, вся  Москва  встречу  вышла.
Почет велик - не срамись... Терпи!..
   - Ой, лишенько, лихо, братан!
   - Попировали вволю!  Боярам  стала  наша  честь  завидна...  Не  смерть
страшна! Худо - везут нас не в Кремль, где брата Ивана кончили... Волокут,
вишь, в Земской на Красную...
   У ног атамана, справа и  слева,  по  два  стрельца  с  саблями  наголо,
кафтаны на стрельцах мясного цвета. Стрельцы крикнули Разину:
   - Не молвить слова!
   - Молчать указано вам!
   Разин плюнул:
   - Народу молчу - не надобен боле; сказываю брату.
   - Молчать!
   Пономарь, отойдя за приказ, увидал, что в конце  двора  один  малоумный
божедомок,  Филька,  остался  возиться  над  мертвыми:  он  гонял   ворон,
налетевших клевать трупы. Детина с красным лицом, дико тараща глаза, бегал
за птицами, махая длинными рукавами рваной бабьей кацавейки:
   - Кыш, кыш! Пожри вас волки!
   Обернувшись  к  воротам  и  заметив   телегу   с   виселицей,   атамана
прикованного и бегущего Фролку, начал бить в ладоши да плясать, припевая:

   Воров везут!
   На виселицу,
   На таскальницу!
   Будут мясо жарить,
   Пряженину стряпать!

   - Этот ничего не боится - юродивой!
   Пономарик подошел к малоумку, тряхнул русой курчавой головой и,  строго
уперев в потное лицо парня черные любопытные глаза, сказал:
   - Чему смеешься, шальной? Плачу подобно  сие  зрелище!  Плачь,  Филька!
Плачь скорее!
   - Ой, дядюшка Трофим! А можно по ворам плакать?
   - Надо плакать! Не бойсь - плачь.
   Парень, изменив лицо, завыл и побежал навстречу срамной  телеге,  крича
громко:
   - Бедные вы! Горемышные! Беднюсенькие разбойнички, израскованные!..
   Караульные стрельцы, изловив бегущего, толкнули вон за ворота, поддав в
зад ему сапогом.
   - Вот те, дурак!..
   Парень упал в воротах, обронил не по ноге обутые опорки и босой  убежал
прочь, громко причитывая:
   - Беднюсенькие! Ой, ой, мамонька!.. Кайдальнички!
   "Кабы таким быть, всю бы  правду  можно  было  кому  хошь  сказать",  -
подумал пономарь.
   Страшная телега пропылила по  двору  и  боком  повернула  к  приказному
крыльцу. Телегу окружили караульные стрельцы, подошли два палача в  черных
полукафтанах, окрученные вместо кушаков кнутами. Вышли из приказа кузнецы,
сбили с Фролки цепь. Стрельцы отвели Фролку в сени приказа.
   Старший кузнец, бородатый, в кожаном фартуке,  с  коротким  молотком  и
клещами, пыхтя влез на телегу, сбил с Разина цепи.
   - Эх, густобородый! Колокола снял - чем звонить буду?
   - За тебя отзвонят! - ответил кузнец.
   Стрельцы крикнули:
   - Молчать!
   Когда же атаман слез  с  телеги,  подступили  к  нему.  Он,  нахмурясь,
отогнал их, махнув рукой:
   - Не лапать!.. Свой путь знал - ваш ведом.
   Широкая дверь приказа захлопнулась, звякнули засовы. По стене здания  к
пытошным избам пробирался, оглядываясь, черный пономарь. Встал недалеко от
окон, ждал, слышал Фролкины мольбы и стоны. Начал писать, когда ругательно
заговорил Разин. Потом услыхал треск костей и свист кнута.
   - На дыбу вздели? Спаси бог!..
   Пономарь считал удары, насчитал  сто,  потом  страшный  пономарю  голос
воеводы, князя Одоевского. Разин говорил спокойно и  ругательно.  Пономарь
записал его слова руками все более и более дрожащими,  спрятал  исписанный
листок за пазуху, из колпака достал  другой  и  с  опаской  оглядел  двор.
Караульные стрельцы ушли вместе с Разиным в приказ, кузнецы возились около
телеги, отпрягли лошадей и увели. Больше никого не было на дворе. Пономарь
снова приникнул около окна. Теперь он не слышал  слов,  слышал  лишь,  как
трещит подпекаемое на огне тело, слышал, как громко дышит Разин и плюется,
матерясь. Потом голос воеводы, злой, с бранью:
   - Скажешь ли хошь мало, вор?!
   - Чего сказать тебе, дьявол!.. Все знаешь. А вот слушай...
   Атаман заговорил; его слова с дрожью в теле записал Трошка-пономарь.
   - Палач, бей ноги! - крикнул воевода.
   Трещали кости громче, чем на дыбе, - пономарь понял:
   "Ослопьем бьют!.. Ноги?.."
   - Ломи, сволочь!.. Помогай палачу... На лобном мене работы -  безногого
снесете...
   - Скажешь ли что еще?
   - Иди к... матери!..
   Пономарь перекрестился и, пятясь, дрожа  всем  телом,  пошел  от  окна,
медленно, чтоб не зацепить, не стукнуть и  незаметно  уйти.  Он  разбрелся
взад пятками на пушку, сел на нее,  поднялся  уходить  и  вдруг  прирос  к
земле, одеревенел...
   На  крыльцо  вышел  сам  воевода  Земского   приказа.   Раскинув   полы
скорлатного кафтана, шарил волосатыми руками в пуговицах шелковых  штанов,
бормотал громко, отдувался:
   - Фу, упарился! Не человек! Сатана, оборотень! Окромя  лая,  ни  слова!
Государю не можно казать пытошную запись - сжечь надо.
   Увидав черную  фигурку  пономаря,  не  стесняясь  того,  что  делал,  и
продолжая делать, заорал:
   - Ты зачем здесь, поповский зауголок? А?!
   Пономарик почувствовал, как стал  маленьким,  будто  муха,  задрожал  с
головы до ног, присел и, отодвинувшись немного, пал в землю,  стаскивая  с
головы колпак, запищал не своим голосом слезно:
   - Прости грешного, воевода-князь! Увяз я тут с записью убойных.
   Из колпака, когда пономарь его сорвал с головы, упала бумага.
   - Я тя прощу! Разом все грехи скажешь. Ты кто есть?
   -   Воевода-милостивец,   есмь   я   причетник   и   звонец    Григория
Неокесарийского церкви, государева-царева духовника.
   - Андрея Савиновича?
   - Его, его, милостивец-князь!
   - Не ладно, что протопоп тут. Волоки ноги, сволочь! Уж кабы не  Андрей,
я б те дал память, чтоб знал, как водить ушами у пытошных  срубов...  мать
твою вдоль - пшел!!
   Пономарь не помнил  пути,  по  которому  его  целого  вынесли  ноги  из
страшного места. Он очнулся  у  себя  в  подвале  под  трапезной.  Наскоро
рухлядью, попавшей под руку, завесил окна. В  углу  от  горевшей  лампадки
перенес огонь и на столе зажег две восковых свечи. Дрожь в руках  и  ногах
не переставала, он сунулся на скамью к столу, охнул:
   - Ох ты, господи!.. Целого унесло? Уй,  батюшки!  Не  сиди,  Троха,  не
сиди, делай! Ох ты, господи!..
   Пономарь скинул колпак, вскочил, присел  к  лавке,  из  коника  вытащил
пачку бумаги, бормотал:
   - Пытошная? Да! Еще пытошная?.. Да! А  та  самая,  кою  велит  брюхатой
сжечь?.. Она где? Да где ж она?.. Уронил! Ой, уронил! - Пономарь съежился,
весь похолодев, и вдруг вспомнил:
   - За пазухой!.. Тут? Слава те, владыко!  Ой,  как  на  пытке,  на  огне
жгли... ноги ломили... Спаси мя! - Холодной  рукой  выволок  из-за  пазухи
смятые листки: - Сжечь! Сжечь! Поспею?..  -  Оглянулся  на  дверь,  встал,
задвинул щеколду и, разгладив листки, читал то,  что  говорил  на  допросе
Разин:
   "Ха-а! Мой тебе клад надобен? Тот клад не в земле, а на земле. Тот клад
- весь русский народ! Секите меня на клочье, не дрогну. Живу  я  не  вашей
радостью... Пожога вам не залить по Руси ни  водой,  ни  кровью,  от  того
пожога, царевы дьяволы, рано ли, не ведаю, но  вам  конец  придет!  Каждая
сказка, песня на Волге-реке сказывать будет, что жив я... Еще приду! Приду
подрать все дела кляузные у царя да с голутьбы неволю скинуть,  а  с  вас,
брюхатые черти, головы сорвать! И метну я те головы ваши с царем заедино в
Москву-реку, сволочь!.."
   Прочитав, пономарик перекрестился:
   - Сжечь? А  може,  не  придут  искать?  Ой,  Троха,  сгоришь  с  такими
письмами!
   Церковный сторож прошел мимо, в окно прокричал старческий голос:
   - Занавесился! Чай, спишь, Трофимко? Скоро звонить...
   - Чую, Егорушко!
   Пономарь, торопливо скомкав записки,  сунул  их  за  образ  Николы,  на
божницу.
   - Може, потом сожгу, ежели, бог даст, самого не припекут.
   Надев колпак, Трошка-звонец вышел на двор и полез  на  колокольню.  Чем
выше поднимался он, тем легче казался на ногах; воздух другой, и людей  не
опасно. Он подумал, встав на любимые подмостки к колоколам:
   "Опаску пуще держать буду, списывать пытошное не кину же, правду ведать
надо и коим людям сказывать... Кабы седни не налез пузатого черта воеводу,
прости бог, и страсти моей не было бы..."
   Пономарь глянул на Москву-реку, на Кремль; в сизоватом тумане, искрясь,
рыжели главы соборов. Спускаясь к горизонту, выбрело солнце.
   - А ну, Иван Великой! Звони первой, пожду я...
   Подле Ивана Великого сверкали главы и цепочки золоченых  крестов  храма
Воскресения. С южной стороны Кремля, на Ивановой площади,  белел  стенами,
пылал золотом, зеленел  крышами  и  башенками  пестрый  храм  черниговских
чудотворцев Михаила и Федора, а там столб  колокольни  одноглавой,  узкий,
серый, тянулся ввысь к золоту других - мученика Христофора церковь.
   - Прости бог! Хоть ты, песий лик, угодник, - звони!
   Но колокола кремлевские молчали. Молчал Успенский, Архангельский собор,
молчал Николай Гостунский, и Чудов монастырь молчал.
   - Рано, знать, окликнул меня Егорушко?..
   Оглядел звонец Трошка Москву-реку, рыжий от заката ее заворот за Кремль
отливал медью с сизым. Из-за кремлевских стен  по  воде  брызгали,  ползли
золотыми змеями  отблески  церковных  глав,  а  против  Кремля,  на  своей
стороне, за Москвою-рекой,  почти  у  ног  Трошкиной  колокольни,  каркало
воронье, стучали топоры плотников.  Недалеко  от  берега  стрельцы,  белея
полтевскими кафтанами, копали большую яму, втыкали в  нее  колье.  Таскали
близ ямы тесаные бревна, взводили лобное  место.  Два  подгнивших  прежних
лобных чернели в стороне; около них  в  вырытых  ямах  пестрели  головы  и
черепа казненных, засиженные воронами.
   "Вот те правда, звонец! - подумал, вглядываясь  в  работу  стрельцов  и
плотников, пономарь... - Вишь, привезли... Как зверей оковали, а сказывают
сие "именем государя". Что он делал?  Народ  от  крепости  слободил?  Бояр
вешал... Ежели я и послушал у пытки,  да  за  то,  вишь,  чуть  самого  не
утянули, как лихого. Теперь так: пытаешь за  правду  -  пошто  же  боишься
народу показать? А коли боишься,  понимай:  творишь  неправду,  беззаконие
чинишь, от страху перед правдой народ изводишь..."
   Прислушался пономарь и как бы задумался:
   "Молчит Кремль. Так нате, бояра! Я атаману Разину панафидное  прозвоню.
Заливай, голубчики, поплакивай!.. Сказывай  народу,  как  тяжко  за  тебя,
народ, заступаться... Э-эх! Прогонит меня на сей раз протопоп от звона!"
   На полянке за Москвой-рекой долго плакали колокола протяжно и гулко.
   Мимо идущие крестились, говорили:
   - Кто-то большой нынче помер!
   Кремль тоже звонил - мрачно, торжественно, славя мощь и правду царскую.
   Сходя с колокольни, Трошка-звонец не слышал больше стука топоров, -  на
Козьем болоте лобное место Разину было готово.


   <b>3</b>

   В теремном дворце, в палате сводчатой, расписной  по  тусклому  золоту,
царь принимал донских атаманов. Одет был царь в малый наряд Большой казны:
в зарбафный узорчатый кафтан до пят, шитый жемчугами, унизанный  лалами  и
изумрудами по подолу, а также и по широким концам рукавов. Наряд  был  без
барм и нарамников. На голове шапка с крестом, но не  Мономахова.  И  сидел
царь не на троне, а на кресле  голубом,  бархатном.  Дебелое  лицо  его  с
окладистой черной бородой и низким холеным  лбом  сегодня  веселое,  глаза
глядели на все приветливо.
   По лавкам, с боков палаты, сидели бояре с посохами в  золотых  парчовых
кафтанах и летних мурмолках.
   Царский посох с крестом на рукоятке стоял у отдельного стола, где сияла
алмазами шапка Мономаха. Дьяков в палате не было.
   Кинув бараньи шапки на  лавки,  не  доходя  царской  приемной,  бороздя
атаманскими и есаульскими посохами по  полу,  кланяясь  царю  ниже  пояса,
вошли в палату казаки: седой и бритый с усами вниз, с серебряной серьгой в
ухе атаман Корней Яковлев, в бархатном красном жупане с  кованым  кружевом
по подолу, длинном до пят, и под жупаном в голубом запоясанном кафтане;  с
ним рядом, худощавый, бородатый и костистый, в  таком  же  наряде,  Михаил
Самаренин и так же точно одетый, с хитрыми глазами, полуседой и  рыжеватый
Логин Семенов. За  ними  четыре  есаула  в  суконных  долгополых  жупанах,
темных. Под жупанами  расшитые  шелками,  почти  такой  же  длины  кафтаны
красные, скорлатные. У кушаков есаулов подоткнуты ременные плети;  есаулы,
как  и  атаманы,  с  черными  посохами,  набалдашники   посохов   плоские,
серебряные. Все, как атаманы, так  и  есаулы,  при  саблях  под  жупанами,
черкесских, без крыжей. За атаманами и есаулами черноволосый усатый писарь
в синем кафтане, также без шапки.
   Когда кончили церемонию отдельных поклонов царю, атаман Корней, тряхнув
седой косичкой на голом черепе и склоняя голову в сторону писаря,  сказал,
отстраняя казаков с дороги:
   - Чти, хлопец, пройдя вперед, великому государю наше казацкое  послание
всей реки.
   Писарь,  шагая  тяжелыми  сапогами   и   стукнув   закаблучьем   сапог,
поклонился, начал громко и раздельно:
   - "Божиею милостью великому государю, царю  и  великому  князю  Алексею
Михайловичу, всея великия и малыя и  белыя  Русии  самодержцу  -  старшина
казацкая и все войско донское челом бьет..."
   - Читай,  служилой,  и  кое  выпусти  лишнее,  не  труди  много  нашими
поклонами великого государя! - тихо сказал писарю Михаил Самаренин.
   Писарь, как бы не слыша атамана, читал:
   - "По твоему, великого государя,  приказу  и  по  грамотам  ходили  мы,
холопи твои, под Кагальник-город для  вора,  изменника  Стеньки  Разина  и
брата ево Фролки. И милостию, государь, божиею и  помощью  атамана  Корнея
Яковлева того вора Стеньку Разина и брата ево Фролку в  Кагальнику-городке
взяли и у нево, вора, в то же время взяли три аргамака серых да три  ковра
на золоте, и которые, государь, люди с тем вором, изменником  Стенькою  на
Волге были, и они нам, холопям  твоим,  в  расспросе  сказали,  что-де  те
аргамаки и ковры везли из Кизылбаш в бусе к Москве  купчины  в  дар  тебе,
великому государю. И те, государь, аргамаки и  ковры  послали  мы,  холопи
твои, к тебе, великому государю, нынче же  заедино  с  ворами,  изменником
Стенькой Разиным и братом ево Фролкой, а воров-изменников, и  аргамаки,  и
ковры повезли к тебе, великому государю, к  Москве  наши  атаманы  матерые
казаки - Корнило Яковлев, Михайло Самаренин, Логин Семенов да есаулы..."
   - Ну, буде, писарь. Ковры  золотные,  кизылбашские,  великий  государь,
самолично мною сданы на руки дьякам Тайного приказу, кои ведают заморскими
товарами, аргамаков же атаман Логин Семенов  приказал  казакам  отвесть  в
Конюшенный приказ, и цедулу о том имеем. Воров  тоже,  оковав  у  заставы:
Стеньку на срамную телегу, Фролко по-за телеги приковав,  сдали  стрельцам
Земского приказу, - проговорил Корней.
   Царь, махнув рукой, сказал:
   - Знаю о том, атаманы-молодцы, кого и что привезли вы. - Перевел  глаза
на Корнея Яковлева и прибавил: - Тебя, старый, буду  вот  поносить  худыми
словами при всех. - Царь говорил, не меняя  веселого  лица,  он  радовался
безмерно,  так  как  с  кремлевской  стены  видел  своими  глазами,  когда
провозили на Красную площадь грозного атамана.
   - Приму все на старую голову, великий государь!
   Хитрый старик низко поклонился.
   - Допрежь лая на твою голову опрошу: правда ли довели мне  сыщики,  что
ты, старый атаман, с моим  государевым  супостатом,  изменником  Стенькой,
ночами пиры водил и дары имал? А дарил он тебе шубу рысью, шапку соболью и
саблю кизылбашскую адамашку?
   - Правда-истина, великой  государь!  Пировал  со  Стенькой,  и  не  раз
пировал, и посулы его имал, кои названы... А спрошу я тех, кто довел:  как
же было по-иному делать? Как вернул он, великий государь, правда, на малое
время, не дойдя до Синбирска, от самарских гор, и тут все  матерые  казаки
страху приняли... Сила у его большая - гикнет, и конец  нижнему  Дону.  Он
же, вор, дома матерых казаков зорил, а коих и  в  воду  сажал,  и  мне  же
первому грозил: "Посажу Корнея в  воду!"  Церковка  строилась  -  спретил,
попов погнал: "Сажают с Москвы-де попов, потом  воевод  посадят  с  дыбой,
чего на вольном Дону не бывало!" С молодняком свои порядки установил, и мы
молчали, великой государь. Попрекал нас, что "девок боярышнями-де уделали,
чиберками [рукодельницами], заперли по горницам, чтоб над шитьем слепли да
горбы наживали, а я-де хочу всех молодых с моими казаками перевенчать, как
на Астрахани, без разбору - матерый  казак  или  то  голь  перекатная".  И
венчал, государь, без попов, как в старину, на майдане, по  сговору.  Я  с
ним пировал, оберегая государевы порядки, и дарил он меня,  государь...  А
как посекли его твои,  государевы,  воеводы  под  Синбирском  да  погубили
казацкую голутьбу, и вернул он не к нам, а в Кагальник...
   Корней остановился, как бы обдумывая, что сказать.
   - Говори, атаман, я внимаю.
   - Так вот, внимай, великой государь! Приехал я к нему гостем, пустил он
меня. Оглянул я Кагальник и диву дался: укрепы в ем наделаны  таковы,  что
год стой  под  городом  и  жги  голую  землю  -  везде  бурдюги  изнарыты,
строеньишко поверх земли легкое - рядишки для торгов, а в городке, чую  по
звону оружия, людей еще немало, и Гуляй-Поле у них  под  боком  -  там  не
избыта крамола. И стал я снова пировать с изменником, государь,  и  познал
я, что посечен он крепко - рука правая сабли не  держит.  А  как  в  пущий
хмель он вошел, я и пустил в город матерых казаков,  да  втай  дал  приказ
подтянуть войско, которое  в  Черкасске  слезно  умолил  стоять  за  тебя,
великого государя. Пировали мы с ним, обнявшись ходили, и ласково звал  он
меня хрестным. Я же мекал, государь, захватить изменника Стеньку  со  всем
его родом и коренем...
   - Так, атаман! Так когда-то делал любимый мой боярин Ховрин.
   Один боярин встал, поклонился царю и поправил его:
   - Киврин Пафнутий, великий государь!
   Корней-атаман тоже сказал:
   - Киврин, великий государь. И стоял он встарь у меня же.
   - Боярин и ты, атаман, я знаю, что сказал: боярин Ховрин,  пошто,  того
не ведаю, родителя моего просил именовать себя Кивриным.
   Боярин поклонился и сел.
   Атаман продолжал:
   - И тут, государь, не выдержали сговора  со  мной  матерые,  зазвали  в
Кагальник верное войско, заране времени бой заварили. Воровская  Стенькина
жонка Олена с двумя  детьми  -  один  уж  казак  и  ружья  свычен,  другой
недоросль - укрылись в бурдюгу да палить по нас зачали  и  немало  матерых
уклали... Я указал ночью обрыть их в бурдюге, огня пустить в нутро - так и
кончились, не попали на суд твой воровские, государь, сородичи...  Связали
мы изменников, свезли в Черкасской, а Кагальник ровно  с  землей  сделали.
Ковры и аргамаков, о ких пишут казаки, тогда же взяли. Взяли,  да  чую  я,
шевелится Гуляй-Поле. Хоша рейтары твои, великий государь, в  подмогу  нам
пришли по моей же грамоте и просьбе, да чуялось мне: крови много будет,  а
под шум и схитят, гляди, изменника. И зачал его я в своем дому от  матерых
укрывать да пировать зачал, и валялся  он  в  моем  дому  пьяной...  Я  же
выжидал. Матерые стали кричать про меня, государь, что я  изменник  твоему
имени, - терпел все... А как сговорил его, что поедем с ним  и  Фролкой  в
Москву бить головами и государь-де царь наши вины отдаст, усомнился он, но
вышел к голутьбе и не приказал  ей  в  бой  идти:  "Приеду-де  из  Москвы,
тогда..." Для утехи матерым обрядил я в его одежду  Фролку  и  на  паперти
Черкасского, оковав, посадил. Ночь пала, спустил.  И  вез  я  их,  великий
государь, изменников, в шелку-бархате, и грозу от Дона отвел... Пировал я,
великий государь, - кто иное скажет! - с изменником дружбу вел.
   Царь встал с места:
   - Подойди, атаман Корней Яковлев, да облобызаю тебя за послугу и ум!
   Старик, уронив посох, спешно подошел  к  царю,  царь  поцеловал  его  в
голову, а хитрый старик, поцеловав царскую руку, пал в землю:
   - Теперь, великий государь,  вольный  Дон  голутвенный  не  колыхнется!
Голову с него сняли, а руки-ноги  пойдут  вразброд.  Покорны  будут  имени
твоему государскому!
   - Спасибо, старик! Подарки тебе у меня на всякий случай есть, и знал я,
что прав ты.
   - Суди, государь, милостиво, а я сказал тебе, не кривя душой, правду.
   - Всем вам спасибо, атаманы-молодцы, есаулы и казаки!  Еще  пришлите  к
Москве тех, кто были со Стенькой-изменником на Волге и о чем писали:  "Кои
люди у вас в расспросе были".
   - На Дону, великий государь, -  сказал  Корней,  -  сыскался  вор-есаул
Ларка Тимофеев, то его дошлем особо.
   - Верю и ждать буду. Отныне тоже укажу  вам:  не  принимать  на  Дон  в
казаки беглых холопей с Москвы и иных городов, а для порядка, чтоб мое имя
стояло у вас высоко, налажен мною на Дон воевода Косогов с войском  драгун
и рейтар.
   Атаманы и есаулы поклонились царю в землю.
   Вышел из смежной палаты дьяк, вынес свертки кроваво-красного кармазина.
Первый кусок подал атаману Корнею и громко, торжественно проговорил:
   - Великий государь, царь  и  великий  князь  Алексей  Михайлович,  всея
великия и малыя и белыя Русии самодержец,  жалует  тебя,  атамана  Корнилу
Яковлева, отрезом доброго кармазина на кафтан!
   Корней поклонился царю низко, принял подарок. Поименно называя,  с  той
же речью дьяк обратился к Самаренину и Семенову. Есаулам без длинной  речи
выдали вышедшие из той же палаты дьяки свертки сукна на кафтаны, ценностью
и цветом по чину. Царь подошел к столу, стоявшему в стороне, взял  с  него
бархатную кису  с  золотыми  кистями  и,  подозвав  кивком  головы  Корнея
Яковлева, сказал:
   - И еще жалую тебя, атаман Корней Яковлев, из своих царских рук  сотней
золотых червонцев.
   Не дожидаясь поклонов, прибавил, улыбаясь:
   - Крамола изжита. Службу атаманов, есаулов и  донских  рядовых  казаков
похвалю особой грамотой на Дон, а вас, атаманы матерые, зову нынче со мной
и боярами к трапезе.
   Махнув рукой первому дьяку, прибавил:
   - Дьяк, есаулов отведи на чашный двор, и пусть пируют во здравие наше.


   <b>4</b>

   Близ крестца улицы, узкой, пыльной,  обставленной  по  сторонам  ветхим
тыном, обрытой пересохшими канавами, вонючей от падали ободранных  козлов,
кошек и собак, сидел, привалясь к тыну спиной, уперев ноги в лаптях о  дно
заросшей канавы, старик в сером кафтане, в серой бараньей шапке, сдвинутой
на подслеповатые глаза, перебирал струны домры и, бренча, подпевал:

   На реку на Волгу широкую
   Вылетал, слетал сизой сокол...
   В небеса ен не глядел, властям не кланялся.
   Зачерпнул он долонью воду рудо-желтую -
   Под Саратовом, Царицыном, Свняжеском!
   Взговорил ко Волге, вопрошаючи:
   "Ой, пошто. Волга-мать, нерадошна!
   Ай, зачем мутишь со дна пески да рудо-желтые?" -
   "Я по то верчу, пески кручу -
   Подмываю камин-горы подсамарьские,
   Что встает со дна меня красавица...
   Та ли девка красная не пашинска:
   Турска ль роду али перского..."
   И услышала глас богатырь-реки,
   Плавью со дна выставала сама девица...
   Не румянена лицом, не ваплена,
   Косы черны раскотынились...
   Вишь, в воде лежать - остудной быть!
   И не зреть солнца, не видети,
   Холодеть, синеть грудиною,
   Похудать, отечь личиною...
   Да сказала девка таковы слова:
   "Ты ли, сокол, богатырь-боец?
   Зрю: недужным стал, нерадошным.
   Аль по мне, девице, опечалился?
   Ой, с печали сердце ссохнется,
   Сила-удаль поуменьшится!..
   И тогда насядут вороги,
   Лиходеи все, насильники,
   Биться будешь, не жалеючи...
   Не теряй ты, сокол, кудри, мною чесанны, -
   За кудрями снимут буйну голову...
   Голову, головку, буйну голову-у!.."

   С огородов, сквозь  тын,  по  всей  Стрелецкой  слободе  несло  запахом
печеного хлеба, так как простолюдинам летом "пожара для  опас"  не  давали
топить печи в домах, они пекли хлеб на огородах и пустырях.
   Старик примолк, настраивая домру, столь же старую, как и сам он,  а  за
его спиной по-за тын кто-то, сидя в углублении земли перед печью,  говорил
громко и жалуясь:
   - С тяжбой наехала родненька, кум... в Кремль пошли на соборы  глянуть.
Дошли мы до церкви мученика Христофора, я поотстал,  а  кум  орет  во  всю
Ивановску площедь:  "Что-то,  куманек,  ваши  московские  иконники  замест
угодничья лика пса на образ исписали?.."
   - Вот дурак-от! Христофор завсе с песьим ликом пишется.
   - Я ему машу рукой: молчи-де! Ой, и натерпелся... Гляди, уволокли бы  в
Патриарший разряд...
   - И отколе экое чудо? Святых не разумеет.
   Старик, настроив домру, снова запел ту же песню.  С  казни  Разина,  от
лобного места, разбродилась толпа горожан, густела около игреца,  слушала.
В толпе стоял широкоплечий высокий юноша. Он  и  раньше  стоял,  а  теперь
придвинулся ближе. Лицом худощав, над губой верхней начинались усы, из-под
белой шляпы,  расшитой  на  полях  узорами,  лезли  на  лоб  темны  кудри.
Малиновый скорлатный кафтан распахнут; опершись  на  батог,  молча  слушал
игру старика.
   Толпа зашевелилась и раздалась. К канаве  вплотную  пролез  человек,  с
виду  купец,  широкоплечий,  приземистый,  с  отвислым  животом,  в  синей
долгополой сибирке аглицкого сукна. За купцом протолкались,  встали  около
него приказчики в серых фартуках и валеных шляпах, похожих на колпаки. Над
Москвой все  шире  и  шире  загудел  из  Кремля  колокольный  звон.  Вслед
кремлевскому звону недалеко с  полянки  зазвонила  церковь  Григория...  В
торжественный и плавный звон настойчиво  вплелся  заунывный  похоронный...
Купец, как и многие люди, держа снятую с отогнутыми полями шляпу  в  руке,
крестясь, заговорил:
   - Дивлюсь я, народ православной! Вот  уж  кой  день  писец  покойницкой
Трошка звонит неладно! Чуете? во!.. во!..
   - Как не чуять, торговой человек? Звонит, быдто архиерея хоронят.
   - Еще что! Как седни вора Стеньку везли на лобное  место  из  тюрьмы  с
Варварского крестца, звонил же все так. А звоны в тое время ни  гукнули...
один он...
   - Да... баловать таким делом не по уставу.
   - И чого этта протопоп ему спущает?
   - Кой день, как государев-царев духовник уехал к Троице!
   - К Сергию?
   - Куды еще? К Троице.
   - Ну, и вольготно звонцу шалить колоколами.
   - Нет, православные! Тут дело патриарше, не шалость пустая.
   - Патриарший разряд сыщет.
   - Коли доведут - сыщет!
   - Сыскать про Трошку надо.  А  коли  же  сыскивать,  православные,  так
чуйте: старик тож неладное играет, да еще в повечерие: грех велик!
   - На старика поклеп! Наигрывает  старой  сколь  жалостно,  одно  что  в
вечерю...
   - А чуете ли, кого поминает?
   - Волгу!
   - Девку еще!
   - А сокола сизого? Да сдается мне, замест сокола поминает вора Стеньку,
казнили коего по государеву указу, четвертовали. Чуйте, православные!  Его
поминает.
   - Лжешь на старца, пузатой!
   - Зато не нищий: и пузат, да богат!
   - Всяк про себя деньги копит. Иной нищий богаче купца.
   -  Чуйте,  православные:  "властям  не  кланялся",   "вороги   насядут,
потеряешь буйну голову!".
   - Оно впрямь, схоже!
   - И Волгу-реку со Царицыном, Свияжском, камнигоры самарские  -  про  то
нынче сказывать не можно: там бунты идут. Играть же  указом  воспрещено  -
чуйте, православные!
   - Ну, чуем! Что из того?
   - То! А може, не то?
   - То ли, не то, а я, православные, делаю почин. С тем  шел  сюда,  чтоб
старого безбожника, кой в повечерие бунтовские песни играет,  в  Разбойной
сволокчи. Эй, парни, бери!..
   - Пров Микитич, подмочь мы можем, да только...
   - Чого только?
   - Подмогем до крылец в Кремль, а в Разбойной не пойдем - с дьяками суди
ты!
   - Волоките! Сам все улажу. Ну-ка, мохната шапка зимня, с нами, и музыку
бери!
   Купец, помогая приказчикам, выволок домрачея из канавы на дорогу.
   - Да чего вы, божьи люди? Стар и убог, чай, сами видите?  Играю  нищеты
деля: може, кто алтын кинет?
   - Там тебе гробных рублей (*65) дадут. Волоки, парни!
   - Идем, дедко!
   - Эх, пошто трогаете старца!
   - Пропущай!
   Юноша кинул батог, двинул  на  голове  шляпу.  Толпа  не  расступалась,
старика тащили медленно, улица была плотно забита людьми.
   - Чого мешаете, православные?
   - Волоки, нам што!
   - Не дело это... старого.
   Парень из толпы тронул юношу за рукав:
   - Вася! Гостя нашего... старца...
   - Пожди, Куземка! Дай им взяться ладом. Где робята?
   - Тут, с народом.
   - Кличь!
   И, раздвинув толпу, засучил к локтям сборчатые рукава. Толпа отхлынула.
Приказчики, оглянувшись, выпустили из рук старика. Купец закричал:
   - Вы, парни, чого? А?!
   - Не видишь, что ли, Пров Микитич?
   - Чого?
   - Люди хлынули прочь, а первой кулашной боец в дело вязнет.
   - Какой еще? Волоки!
   - Васька Ирихин - слышь, какой!
   - Эй, православные, подмогите парням.
   - У нас ребра и так щитаны.
   Люди все больше редели, кто-то сказал:
   - Тащи, пузатой, коли затеял!
   - Нагляделся, вишь, казни, так на всякого рад скочить...
   - Мы Разбойной обходим.
   - Черта с таким народом послужишь государю!
   - Не государю, а твоей чести.
   - Тьфу, сволочь!
   Купец, ругаясь, отступился и спешно, не то  от  зла  или  боясь  толпы,
ушел.
   Приказчики задержались; сняв шапки, поклонились старику:
   - Прости нас, дедушко!
   - Велел, а дело наше подневольное!
   - Ништо взять у старого...
   - Шальной он у нас! Вишь, в гости норовит пролезть.
   - Такому не быть гостем! Знаем его лари - мелковат торгом.
   - У черта ему гостем быть!
   - Старается - крамолу ищет...
   Толпа, переговариваясь, разошлась.
   Юноша подвинулся к старику.
   - Пойдем-ка, дед, к матке: чай, по нас соскучала!
   - Поволокли... а чудно!..
   - Сразу видал, что этот к тебе неспроста лезет. Все ждал, когда возьмет
да городские подмогать зачнут. А я мекал -  гикну  ребят...  Только  скоро
тебя спустили... Люблю бой!
   Звон колокольный заливал воздух Москвы, улицы и закоулки.  Над  низкими
домами гудело медью, и в медный, веселый гуд, не смолкая, упрямо  вливался
заунывный похоронный звон.
   - Ты куда, дед?
   - Да иду, робятко, надо мне задтить на Архангельске подворье к монашкам
-  земляки  есть,  а   кои   прибыли   из   Соловков:   Азарий-келарь   да
Левонтий-поп...
   - Пошто они тебе?
   - Вишь ты, Васильюшко. Пожил  я  у  вас  -  пришел  от  имени  батюшки.
Сказнили его нынь, а теперь идти мне...
   - Это вора-то Стеньку?
   - Ой, робятко, молчи! Не вор он... не говори так... В тепле  у  вас,  в
доброй жире пожил, и слава богу. Посужу с монашками: може, еще  потрудятся
во славу атамана Соловки-то! Потрудятся ужо...
   - Идем к нам! Снова, гляди,  уловят...  По  Москве  нынче  много  таких
черевистых ходит... имают людей.
   - Не уловят, даст бог! Решетки в городу не замкнут скоро - светло; а  я
часик, два, три поброжу...
   - Тебя, ежели, где искать?
   - Не ищи, Васильюшко! Сам прибреду.


   <b>5</b>

   Ириньица лежала, закинув исхудалые руки за голову. Василий  вошел,  сел
на лавку; не раздеваясь, кинул рядом с собой расшитую шляпу. Свечи  горели
в  одном  трехсвещнике:  две  из  них  догорали,   одна,   высокая,   ярко
потрескивала, оплывая. Василий встал, взял две свечи из столешного ящика и
зажег,  вынув  огарки.  Делал  он  все  очень  тихо,  бесшумно.   Ириньица
прошептала, не открывая глаз:
   - Где ж летал, мой голубь-голубой?
   - Эх, мама! Не чаял я, что услышишь... Мекал - спишь. Был и видал - ой,
что!
   - Скажи, сынок... чую...
   - А вот! Тут, не дально место, на Козьем, вора Стеньку Разина на  куски
секли... Перво, палач ему правую руку ссек, потом  левую  ногу,  а  вывели
заедино  с  ним,  вором,  его  брата  Фролку,  да,  вишь,  не   казнили...
пристрастия для привели скованна. Фролка от тое казни  братней  в  ужастие
пришел и слезно  закричал:  "Знаю-де  я  слово  государево!"  Он  же,  вор
Стенька, весь истерзанный, да из отруба  руки,  ноги  кровь  бьет  вожжой,
рыкнул на Фролку что есть силы - всему народу в слух пало: "Молчи, собака!
Шлю тя к матери и со словом государевым заедино..."  Тогда  палач  его  по
стриженой голове тяпнул и нараз ссек, а потом... Ты что, мама?!
   Ириньица, дрожа, села. Полуседые волосы лезли ей на  глаза.  Сбороздила
волосы прочь иссохшей рукой и крикнула так, как не ожидал сын, громко:
   - Дитятко! Ой, не надо!!
   - Чого не надо, мама?
   Ириньица упала на постелю и тихо, как первый раз говорила, сказала:
   - Ой, молиться надо мне, и тебе, голубь, молиться тоже.  Отец  он  твой
был - Степан Тимофеевич!
   - Отец? А я почем про то мог знать? Вор да вор - отец? Ай-яй,  где  его
пришлось повидать! Отец!..
   - Истинно отец он твой, а что не сказала - моя вина... Без закону ты им
со мной прижит... Для страху не говорила  -  будет-де  меня  корить  и  не
любить.
   - Еще и корить! Так вон он  кто  -  мой  отец?..  Не  занапрасну  тогда
Лазунка, наш гость, сказал: "Будь в отца!" - и учил  стреле  и  на  саблях
рубить учил...
   - Дитятко! Прахотная, думала я думу... Хошь  глазом  глянуть  хотела...
Выбралась идти, да ноги, боялась, не понесут далеко...  И  у  дверей  стоя
четыре денька тому, чула - кричит народ: "Везут!" Ой, ослабела я,  уползла
сюда на перину... А нынче,  вишь,  казнили  сокола!..  И  мне  помирать...
Остатние деньки с тобой я...
   - Пошто так, мама? Жить живи, я лекаря сыщу... лечить тебя...
   - Нет, Васильюшко. Не ищи ни лекаря, ни знахаря... Сердце исчахло, да и
незачем маяться мне... Теплилось  оно,  мое  сердце,  все  той  же  единой
надеждой увидать сокола Степанушку, и вот...
   Ириньица, не закрывая глаз и не меняя лица, плакала.
   - Эх, мама! Разжалобил тебя,  сказал,  не  знаючи.  Ты  не  плачь.  Что
укажешь или пошлешь куда - все сполню... Не плачь, прикажи чего!
   - Одну заботу положу на тебя, голубь-голубой... Сходи ты, сыщи товарыща
твоего, кой смелый и ничего не боится. Чула от тебя, такие есть...  Я  ему
денег дам, что попросит, ай узорочья - ничего не жаль! - лишь пробрался бы
на лобное место и голову, псами-боярами посеченную, Степанушкину, принес.
   - Понимаю, мама! Принести?
   - Только не ты, дитятко! Человека  сыщи  такого...  Состригу  я  с  той
головы кудерышки да под подушку складу...
   - Да, мама, не чула, - сказал я: обрита его голова со лба до темени...
   - Ну, так прощусь с ей, дитятко... Легко мне будет, бесслезно... Сходи,
сынок, за таковым удалым!
   - Схожу, мама. А ты, родненька, не горюй! И пошто, пошто я раньше  того
не знал?! Отец!
   Василий быстро поймал на  лавке  шляпу,  подтянул  кушаком  распахнутый
кафтан, а выйдя в сени, пошарил чего-то недолго.
   Ириньица, медленно приподнимаясь, села на постели,  провела  руками  по
лицу и сперва тихо, потом быстрее несколько раз тряхнула головой,  как  бы
себя убеждая, сказала:
   - Ой, баба-лежебока! В путь пора, а ты окисла в дреме?
   Стала подыматься на ноги, ее пошатнуло, но  с  упрямством  в  лице  она
удержалась за кромку тяжелого стола.
   -  Буде,  крепись.  Дела  много:   обрядиться,   подрумяниться,   брови
подвести... Ой, нерадивая!
   Держась за стену, она подошла к шкафу, открыла и сквозь него  прошла  в
прируб,
   В подвале было ведомо время по часам - они висели  на  стене:  гири  их
старательно по утрам подымал Василий. Но сегодня он  куда-то  заторопился,
забыл, и часы стояли. Ириньица не видела часов, перебирала свои  сарафаны.
Оделась в белый атласный сарафан  с  лямками,  низанными  жемчугом,  шитый
золотыми узорами. Переменила шелковую рубаху  на  белую  тонкого  полотна,
достала кику полегче, без очелья, надела. Одеваясь, шептала:
   - По дружке Степанушке... в белом... не черном... Ух, дай бог силы!
   С трудом выбралась в сени, нашла яндову  с  вином,  через  край  яндовы
выпила вина, закашлялась и, отдышавшись, поела белого хлеба.
   - В путь-дорогу! В путь-дорогу, баба! Силы паси-кормись.
   Вернувшись из  сеней,  стала  прибирать  горницу.  Из  коника  вытащила
скатерть малиновую  бархатную,  покрыла  дубовую  доску  стола.  В  другом
трехсвещнике установила и зажгла свечи. Поправила  у  образов  лампадки  и
тоже зажгла. Покрестилась, но в землю боялась  кланяться  -  не  встать  с
полу.
   В сенях застучали смелые шаги, вошел сын, поставил на лавку мешок:
   - Вот на, мама! Принес.
   - Ты? Сам ты?
   - А кого еще искать в подмогу?
   - Ой, сынок, сынок! Голубь - страшно... И  тебя  с  моих  глаз,  боюсь,
утянут окаянные...
   - Некому тянуть... Казнили, решили дело... Сторожов там нету...  В  яме
на колье голов много... На тот высокий кол, батюшков, я иную голову вздел,
схожую. Да все обриты, и воронье терзает, ништо!
   Ириньица шепотом спросила, подходя, шатаясь на ногах, к лавке:
   - Та ли головушка, голубь?
   - Та, мама! Она... Чего не веришь?
   - Я так, голубь! Я так... сказать...
   Мать, раньше чем вынуть из мешка голову, обняла сына.
   -  Родненькой!  Васильюшко!  Дай   поцолую   тебя,   соколик   мой,   и
благословлю... Прости грешную...
   - В чем прощать-то?.. Да благословлять пошто?  Дай-ка  выну  я  голову,
снесу - тяжелая...
   - Нет, сама! Сама, сама я, а ты поди, сынок, да приведи  гостя,  старца
нашего.
   - Он сказал: "Сам прибреду".  Чуть  не  поволок  его  купец  Редькин  с
приказчиками, что лари у моста.
   - Нет, родной! Сыщи - видишь, чуть не уволокли куда... С батюшкой твоим
был - сыщи его. А я, може, отдохну... сосну мало...
   - Опочинь да здрава будь! А ладно, мама, что опять  пошла,  как  тогда,
когда Лазунка был... Одно что-то мне нерадошно...
   - Что ж нерадошно, отчего, дитятко?
   - Так... я не знаю... Гляжу вот: нарядилась, как на свадьбу, а глаза...
   - Что глаза мои, Васильюшко?
   - Да все едино как плачут...
   - Ой ты, ой! Голубок-голубой... Ой ты, дай бог тебе путь доброй и  силу
возростить... и крепким...
   Ириньица еще раз обняла сына; сын в ответ на ее ласки тоже  обнял  мать
торопливо. Уходя, ударил о полу кафтана шляпой.
   - Эх, не хотелось бы уходить от тебя! Ну, я скоро, мама...
   - Подь, голубь, с богом... Хоть ты и ненадолычко, а  старца  сыщи.  Тут
он, близ где-то...
   - Сказал: "Прибреду". Темнеет, придет ужо... Ну, подтить, так иду!
   В желтом свете свечей Ириньица стояла у лавки над мешком, высокая,  вся
плоская. Желтели клочья волос поседевшие из-под  узорчатой  красной  кики.
Тронула мешок исхудалой рукой и отдернула пальцы, отступила:
   - Нет, не то! Нет, не то... иное... иное надо... надо.
   Она подошла к сундуку за печкой, открыла углубление в потайную горницу.
Негасимая у образа лампада тускло горела в подземелье. Ириньица,  шатаясь,
но уверенно подошла к портрету старика,  пошарила  рукой  справа  у  рамы,
нажала пружину. Портрет боком двинулся на  хозяйку.  В  открытом  шкапу  в
стене  тускло  светилась  драгоценная  посуда,  золотая  и  серебряная,  с
камнями, в узорах. Ириньица, стиснув зубы, из  последних  сил  напрягаясь,
стащила с полки широкое серебряное блюдо с  алмазами  на  верхней  кромке.
Блюдо ударило ее по ногам. Она села на пол и, боясь сидеть, скоро  встала.
Не закрывая потайного углубления в стене,  так  же  выбралась,  волоча  за
собой блюдо, и заперла вход.
   Подошла, поставила, отодвинув трехсвещники, блюдо на стол.  Отдышалась,
тогда пришла к мешку, подсунула под него руки и перенесла к столу бережно.
А когда сгибалась поставить мешок на пол, как  помешанная  от  нахлынувших
обрывков воспоминаний короткого  счастья  и  горя,  -  запела  колыбельную
песню. Голос слабел, срывался, иногда шептал, но она пела и пела:

   Старые старушки, укачивайте,
   Красные девицы, убаюкивайте,
   Спи с Христом!
   Спи до утра - будет пора -
   Разбудим... Ворогов вон со двора...

   Нагнулась, раскинув полотнища  мешка,  вынула  окровавленную  голову  с
синими  губами  и  закрытыми  глазами.  Губы  распухли,  кровь  почернела,
облепила усы и бороду. Голова была гладко выстрижена, с левой стороны  шла
глубокая кровоточащая борозда. Ириньица поставила  голову  срезом  шеи  на
блюдо, пела так же или казалось, что пела, шептала:

   Сон ходит по лавке,
   Смертка - по избе...
   Сон говорит: "Я дремать хочу..."
   Смерть взговорила: "Косу точу!"

   Опустилась на колени перед столом и навзрыд заплакала:
   - Голубь-голубой, мой Степанушко! Вот,  вот  и  свиделись...  А  сказал
соколик: "Не видаться!" Да что ты,  баба,  наладилась  в  путь,  а  воешь!
Нечего уж  тут...  лежебока!  Берись  за  работу...  Понесу,  сокол,  твою
головушку по Москве, а упрячу,  окручу  ее  в  камкосиную  скатерть.  Коли
стретят злые - скажу:
   - Несу любимое, родное... Не дам его никому - судите заедино  с  ним...
Закопайте меня в лютую яму... Ой, берись! Буде... слезы... буде!
   Цепляясь за стол, поднялась, прошла в прируб,  оттуда  принесла  кувшин
серебряный с водой и на плече  полотенце.  Плескала  водой  на  измазанную
грязью и кровью голову атамана, корила себя и плакала неудержимо:
   - Баба так уж баба! Глаза твои мокрые...  ой,  на  мокром...  Голубь...
голубой... умою твое личико водой студеной. А я на торгу  была  и  чула  -
стрельцов-то, кои меня выволокли из ямы, истцы-сыщики ищут, всю-то  Москву
перерыли, да не нашли... По начальнику весь сыск пошел... он-де пузатой...
Соколик, сыщут тебя, и на дыбу с тобой... Да открой же оченьки!
   Обмыла лицо и бороду, лоб и плохо заживший от сабли Шпыня шрам, открыла
Разину глаза. И глянули потускневшие глаза еще  раз,  не  дрогнули  больше
брови, хмурые и грозные.
   - Вот так! Вот так... Ах, кабы, мой голубь, да словечко  молвил  -  ой,
може, молвишь что бедной бабе?! Нет уж, все прошло, минуло все, кануло,  и
жисть... жисть тоже. Пой ты, бессамыга! Пой,  а  то  падешь,  и  никуда  в
путь... Ни... не отдам я тебя, мой голубь, сокол ясной,  никакой  крале!..
Перлами из жемчугов окручу твою головушку... Прикую  сердце  твое  к  моей
кроватке золотыми цепями... Убаюкивать буду: спи, спи!..  Нет  же,  гляди,
убаюкивать зачну. Пой, баба!

   На тех огнях на светлыих
   Котлы кипят да кипучие...
   Баю, баю-бай!
   Да восстань, мое дитятко,
   Со стены ты сними свой булатный меч...
   Секи, кроши губителей!
   Баю, баю-бай...
   Гроза пройдет да страшная,
   Беда минет наносная...

   Кувшин звякнул на полу. Ириньица, широко раскрыв  глаза,  попятилась  к
постели:
   -  Убит?  Ой,  убит!  Не  пройдет,  не  минет...  Окаянные!  Истерзали!
Нечестивые и с царем опухлым! Лютые! Подожди, баба... сердце!.. сердце!
   Она упала навзничь на постель, слезы  высохли,  глаза  затуманились,  с
усилием глядя на мертвую  голову,  неподвижно  уставившую  в  стену  взор,
Ириньица шептала:
   - Сон по лавке... сон! Сон по лавке... придет пора...  будим...  раз...
будим... - Вытянулась, слегка запрокинула голову, кинула одну  руку  вдоль
тела, другую согнула на грудь...
   - Мама! Нашел я его, игреца-гостя, идет ужо. Ты спишь?
   Сын, войдя в подвал, говорил все тише и тише, шагнул было,  но  сел  на
лавку пятясь. Оглядывал как будто первый раз горницу; скатерть  постелила?
кувшин  кинула  и  воду...  а?  Обмыла,  вишь,  мертвое...  На  столе,  на
серебряном блюде, сверкавшем алмазами, стояла голова атамана, и глаза его,
которых не видел сидевший юноша, ему казалось, глядели на сонную Ириньицу,
спавшую тихо.
   - Оченно уж тишь! Жуть... Ой, да я часы не поднял! не завел... дай-ка!
   Василий встал и оглянулся на дверь. В сенях завозилось. Дверь толкнули,
в подвал, сгибаясь, влез старик в серой бараньей шапке, с домрой  в  руке.
Юноша махнул ему:
   - Мать спит!
   Старик  снял  шапку,  перекрестился  на  икону  и,  оглядывая  горницу,
неслышно ступая лаптями, подошел к столу, осмотрел мертвую голову, шепотом
спросил:
   - Ты это, робятко, батюшкину голову принес?
   - Я, дед.
   - Чтоб  не  зорили  дом  и  тебя,  ежели  хватятся,  сыщут,  поволокут,
ухоронить ее надо...
   - Даст ли голову отца мама? Она спит, что ужо скажет?
   - Не баско как-то она возлегла, моя хозяйка! Дайкось!
   Старик пододвинулся, пригнулся к голове Ириньицы - опустил на пол домру
и шапку из руки, широко двуперстно перекрестился:
   - Молись богу, родной, померла мать.
   - Ой ты?
   Сын, двинув на голове шляпу, обходя  стол,  припал  к  груди  Ириньицы.
Старик, косясь на него подслеповатыми глазами, подумал:  "Ровно  как  отец
шапку движет".
   Сын не заплакал по умершей и шапки не снял.
   - Померла, дед? Что с ей творить?
   - Ужли, робятко, тебе не жаль родную? Уж коли так,  то  крепок  сердцем
ты!
   - Жаль... только я не баба - выть не стану  спуста...  О  могиле  завсе
поминала... Иножды уж думал: "Померла?" Послала искать тебя, а  на  дорогу
обняла, цоловала и крестила... Нынче что творить, говорю?
   - Поди, робятко, к попу, снеси какое ему малое узорочье аль лопотину...
Жадны они на мирское, и не все, да много их  жадных...  Церковной  укажет,
что с ей творить. Поди, родной! Я же в сей упряг проберусь, куда и  голову
батюшки земле предам... Попу ее казать не  можно.  Да  на  болото  сброжу,
воткну на тот высокий кол иную голову.
   - Заместо отцовой вздел я сам голову, и не ходи на Козье.
   - Сказала, что отец тебе Разин, дитятко?
   - Сказала, дед!
   - То-то. А ты - "вор-атаман".
   - Пошто не знал?
   - Поди, робятко, за попом! Я тут посижу... Житье-бытье  наше  удалое  с
атаманушкой попомню и про себя молитву сотворю...
   - Иду я!
   - А узорочье?
   - Посулю. Есть что дать.
   - Стой, дитятко! Поклонись земно отца твоего голове... Не  много  таких
отцов на свете, и будут такие не скоро...
   Сын, сняв шляпу, склонился перед столом до полу, сказал:
   - Прости, родитель, что, не знаючи, лаял тебя!
   - Так, так, робятко.
   - От сей день буду я думать о воле вольной  и  другим  сказывать  ее  и
делать что...
   - Разумной ты, спаси тя бог! Матушку  свою  укрой  гробными  досками  с
честью... Ладная была, домовитая хозяйка и  на  тебя  добра  не  жалела...
Обучили тебя многому умные, а остаток, в миру чего знать, сам дойдешь.
   Юноша поднялся во весь рост, надел шляпу. Старик сел  на  скамью  перед
столом.
   - Теперь к попу, дед. Завтре матушку схороним по чести, и  ты  будь  со
мной...
   - Стой-ко, робя, забуду, гляди! Тут где мешок, не вижу, да лопата, штоб
рыть?
   - Под твоей скамлей мешок...  Лопата  в  сенях,  от  двери  два  локтя,
справа...
   - Тут он, мешок... нащупал. К тебе я приду ночлегу для, озорко одному в
такой тиши с упокойной, да и схороним ее, провожу  ее  на  керсту,  а  там
пойдем по  белу  свету:  я  песни  играть  про  грозного  атамана  Степана
Тимофеевича, ты же теки на Дон-реку. Чул я от упокойной, знаю: рожон ты на
Москве, Василей, да кровь родителева от Дона-реки... И придет, може,  тебе
для время опробовать, сколь отцовой силы в тебе живет?.. Поди, родной!
   Юноша ушел. Старик посидел пригорюнясь, погладил обмытую мертвую голову
атамана рукой и, повернувшись к лампадкам, горевшим тускло, начал молиться
да кланяться в землю. Встал  с  земли,  поцеловал  в  синие  губы  мертвую
голову, также поцеловал Ириньицу. Неторопливо ощупав мешок, спрятал голову
Разина, взял шапку и, нашарив в сенях лопату, сгорбясь,  побрел  в  сумрак
серой ночи, бормоча:
   - Бродить мне привышно... а это сделать безотговорно и надобно!


   В ту же ночь, с шестого на седьмое июня 1671 года, у лобного места, где
казнили атамана, звонец церкви Григория, Трошка, подошел к столбу, врытому
у ямы. Там в  назидание  и  устрашение  народа  прибит  был  длинный  лист
приговора "Разину Степану и брату его Фролке". Потянулся  черный  пономарь
сорвать лист и вздрогнул - за ним послышались лапотные шаги. Трошка рванул
конец листа, оторвал и, привычно сунув за пазуху, полубегом пошел прочь:
   - Испишу, а лист сожгу - не сыщут!
   Отойдя, оглянулся, увидал:  около  ямы,  где  торчали  вверх  руки-ноги
казненных да чернела стриженая голова на высоком колу, медленно, не  глядя
по сторонам, ходил старик в кафтане,  лаптях,  мохнатой  шапке,  сгорбясь,
поглядывал в землю и как будто искал чего...
   У себя под трапезной, завесив окошки, пономарь зажег на столе  восковые
огарки, очинил гусиное  перо  и,  придвинув  чернильницу,  списывал  кусок
приговора, шевеля русой курчавой бородой, думал:
   "Остатки со столба сорву - испишу все..."
   Он переписывал:
   "Вы,  воры,  и  крестопреступники,  и   изменники,   и   губители   душ
христианских, с товарыщи своими под Синбирском и в иных во  многих  местах
побиты, а ныне по должности к великому государю,  царю  и  великому  князю
Алексею Михайловичу, всея  великия  и  малыя  и  белыя  Русии  самодержцу,
службою и радением Войска донского атамана Корнея Яковлева и всего  войска
и сами вы пойманы и привезены к великому государю к Москве, в роспросе и с
пыток в том своем воровстве винились. За такие ваши злые и  мерзкие  перед
господом богом дела и к великому государю, царю и великому  князю  Алексею
Михайловичу, всея Русии самодержцу,  за  измену  и  ко  всему  Московскому
государству за разоренье по  указу  великого  государя  бояре  приговорили
казнить смертью, четвертовать".



        СЛОВАРЬ УСТАРЕВШИХ СЛОВ

   Аксамит - бархат.
   Альбо - либо, или.
   Антимонь - сурьма.

   Баско - хорошо, красиво.
   Бахарь - сказочник-певец.
   Бердыш - стрелецкое и вообще  пехотное  оружие:  особый  вид  топора  с
лезвием в виде полумесяца на длинном древке.
   Бирюч (бирич) - глашатай, объявляющий царские и княжеские указы.
   Богобойные - богобоязненные.
   Бортные угодья - лесное пчеловодство, добыча меда диких пчел.
   Братина - большая деревянная или металлическая чаша для напитков.
   Брашно - еда, угощение.
   Бунчук - короткое древко с привязанным конским хвостом,  символ  власти
атамана, гетмана,
   Бурдюга - шалаш, землянка.
   Буявая, супорисгая - беспокойная, упрямая.

   Вершить - вести дела, исполнять.
   Веса - деревни, села.
   Виска - виселица.
   Вицы - прутья, розги.
   Воину - воистину.
   Ворворш - пуговицы в виде шариков на шнурке.
   Вязень - колодник, узник.

   Гирло - устье реки.

   Долонь - ладонь.
   Доможирить - вести хозяйство по дому.
   Дуван - казачья добыча.

   Единорог - артиллерийское орудие с особым устройством казенника.
   Ера - беспутный, живой, подвижный человек.
   Ердань - бассейн, прорубь.

   Жаратка - загнетка: в русской печке место для выгребания жара.
   Жигало - жало.
   Жилец - дворянин, временно призывающийся  для  несения  государственной
службы.

   Завилья - узоры в виде завитков.
   Загунуть - затихнуть, угомониться.
   Замотчанье - промедление.
   Здынуть, здымать - поднять, вздымать.

   Изветчики - вестники.
   Изгада - изжога, тошнота.
   Исфагань (Исфахан, Испагань) - в XVII в. столица Персии.

   Кальян - восточный прибор для курения табака.
   Камкосиный - из камки, шелковой китайской ткани с разводами.
   Каптур - шапка, вообще головной убор.
   Каторги - галеры, гребные суда.
   Келарь - монах, ведающий монастырскими припасами или  вообще  светскими
делами монастыря.
   Киота (киот) - подставка для икон.
   Киса - мошна, кошелек.
   Клескать - хлопать в ладоши.
   Копоский - разборчивый, придирчивый, беспокойный,
   Кортель - верхняя женская одежда на меху.
   Кошуля - сорочка, рубашка.
   Крамарь - торговец.
   Кресало - огниво.
   Кручной - кружечной двор, кабак.
   Крыга - льдина.
   Крыж - крест.
   Кузня - здесь: кованый сосуд.
   Кунтуш - род кафтана с откидными рукавами.
   Кюльзюм-море - Каспийское море.

   Лагалище - футляр.

   Махан - мясо; здесь: конина.
   Меледить - подпрыгивать.
   Менгун - деньги, плата.
   Мултанеи - индийцы.
   Мурмолка - шапка.
   Мухтояровый - то есть сделанный из бумажной ткани с шелком или шерстью.

   Накрачей - барабанщик.
   Натодельная - пригодная к делу, подходящая.

   Обнос - клевета, ложный оговор.
   Однорядка - долгополый кафтан без воротника.
   Односумка - подруга.
   Озорно - боязно, стыдно.
   Озям (азям) - верхняя крестьянская одежда.
   Опашень - верхняя мужская одежда: широкий долгополый кафтан с короткими
широкими рукавами.
   Ордыны - кочевники.
   Оселедец - длинная прядь волос на темени.
   Охабень - верхняя одежда с откидным воротником.

   Пастись - опасаться, избегать.
   Паузок - речное судно для перевозки грузов.
   Плахта - яркая цветная ткань, обычно надевалась поверх юбки.
   Позовное - плата за приглашение на праздник, чаевые.
   Поминки - здесь: подарки, подношения.
   Помовать - кивать, покачивать.
   Поруб - погреб; яма со стенками из бревен.
   Послухи - свидетели.
   Потоки - желоба на скатах крыши.
   Прахоть - болезнь, немощь.
   Призор - порча от "дурного глаза".
   Прируб - пристройка к дому.
   Причетник - церковнослужитель: дьячок или пономарь, звонарь.
   Прыск - бросок, прыжок; также: возможность достичь чего-либо.
   Прясла - звенья изгороди.

   Распашница - верхняя женская одежда.
   Рейтары - конные солдаты, кавалеристы.

   Сажень - мера длины, равная трем аршинам (2,1 м).
   Свейская - шведская.
   Семо и овамо - сюда и туда.
   Скать - сучить.
   Скласть - положить.
   Скрыня - ларец, сундук.
   Сочельник - музыкант, играющий на сопели, народном  деревянном  духовом
инструменте типа флейты.
   Сполох - набат, колокольный звон, служащий сигналом бедствия.
   Стрета - встреча.
   Сугрева - укрытие, приют.
   Сукман - суконный кафтан; одежда низших слоев населения.
   Сыроядцы - язычники, дикари.

   Таем - тайно, тайком.
   Тамашить - беспокоить.
   Терлик - верхняя  одежда  знатных  лиц,  надевавшаяся  в  торжественных
случаях;  шилась  преимущественно  из  златотканой  материи  и  украшалась
драгоценностями.
   Терпентин - живица: смолистый сок, выделяемый хвойными деревьями.
   Терченин - горец, живущий на Тереке.
   Треух объяринной - шапка из плотной шелковой ткани с узорами.
   Турский - турецкий.
   Убаить - уговорить.
   Убрусы - вышивка.
   Углезнуть - сбежать, скрыться.
   Угобжает - угождает, потакает.
   Узорочье - предметы роскоши, драгоценности.
   Улус - становище кочевников.
   Упряг -  здесь:  определенный  отрезок  времени;  срок  от  роздыха  до
роздыха.
   Усохутиться - спрятаться, скрыться.
   Утеклец - беглец.
   Уторопь - торопливо, спешно; в уторопь - вдогон.
   Уторы - нарезка в клепках бочек для крепления днища.

   Фальконет - старинная мелкокалиберная пушка.
   Ферязь - верхняя длинная мужская одежда.
   Фрязи - французы; фряжское - французское.

   Харкиз (харьюз) - хариус, семейство рыб подотряда лососевидных.
   Хвалынь (Хвалынское море) - Каспийское море.

   Шадрины - оспины.
   Шандал - подсвечник.
   Шанцы - военные укрепления, редуты.
   Шарпать - грабить; шарпальник - грабитель.
   Шемайка (шемая, синец) - рыба семейства карповых,
   Ширинка - короткое полотнище ткани: полотенце, платок (обычно вышитые).
   Шиш - бунтовщик, разбойник.
   Шугай - короткая кофта с рукавами.

   Эдиль-река - Волга.

   Ю - ее.
   Юкнуться - стукнуться, ушибиться.

   Ямы - путевые станции, на которых меняли лошадей.
   Яндова (ендова) - большая металлическая чаша.
   Япанча (епанча) - шерстяной плащ без рукавов.
   Ярыга - слуга в кабаке; низший чин полиции.
   Ясак - подать, собиравшаяся в пользу  Русского  государства  с  народов
Поволжья и Сибири.



        ПРИМЕЧАНИЯ

   1.  Приказы  в  XVII  в.   являлись   центральными   правительственными
учреждениями, ведавшими делами  внутренней  и  внешней  политики.  Земский
приказ ведал делами об убийствах, разбоях и грабежах в Москве.
   2. По уголовному законодательству XVII в. в наказание за убийство  мужа
женщина подвергалась  мучительной  и  позорной  казни:  ее  живой  по  шею
закапывали в землю.
   3. В Разбойном приказе рассматривались дела  об  убийствах,  разбоях  и
грабежах на всей территории государства (кроме Москвы).
   4. Стрелецкая  слобода  -  поселение  стрельцов  в  Москве.  Стрелецкие
слободы были расположены по р.Неглинной около  Кремля  и  вдоль  Земляного
города.
   5. Борис Иванович  Морозов  (1590-1661),  боярин,  шурин  царя  Алексея
Михайловича, его воспитатель и влиятельный советчик. Дьяк Чистов -  Чистый
Назарий, думный дьяк, возглавлял Посольский приказ; убит 2  июня  1648  г.
Плещеев Леонтий  Степанович  -  судья  Земского  приказа;  убит  во  время
восстания в 1648 г.
   6. Паншин - городок, расположенный  у  впадения  в  Дон  рек  Тишины  и
Иловли, являлся  одним  из  опорных  пунктов  донского  казачества  в  его
походах.
   7. Жидовин Схария - лицо полулегендарное. О  нем  сообщает  религиозный
писатель  XVI  в.  игумен  Иосиф  Волоцкий  в  "Сказании  о  новоявившейся
ереси...". Согласно "Сказанию...", Схария - еретик, чернокнижник, астролог
и звездочет, положивший начало ереси жидовствующих.
   8. Юрий Олексиевич - Долгорукий (ум. в 1682 г.), князь,  боярин,  глава
Приказа сыскных дел. Возглавлял дворянское ополчение во  время  подавления
разинского  восстания;  отличался  особой   жестокостью   в   расправе   с
повстанцами.
   9. Фролова башня - одна из башен московского Кремля, построена  в  1491
г. миланским архитектором Пьетро Солярио. С 1658 г. башня стала называться
Спасской, в честь иконы Спаса, написанной над ее воротами.
   10. Плящий - трескучий мороз, от слова  "плясать".  По-видимому,  здесь
игра слов: упомянуты инициаторы "соляного налога"  -  дьяк  Чистов,  судья
Плещеев и боярин Б.И.Морозов.
   11. Соляной бунт - восстание городской бедноты в Москве в июне 1648  г.
Причиной восстания  было  введение  в  первые  годы  царствования  Алексея
Михайловича налога на соль. В  романе  Чапыгина  изображен  лишь  один  из
эпизодов Соляного бунта.
   12. Алексей Михайлович Романов, ступивший на российский престол в  1645
г.
   13. Храм Василия Блаженного, сооружен в Москве в 1555-1560 гг. русскими
зодчими Бармой и Постником в ознаменование победы над Казанским ханством.
   14.  Успенский  собор  построен  в  Москве  в  1475-1479  гг.  русскими
мастерами под руководством  выдающегося  итальянского  зодчего  Аристотеля
Фиоравенти. Собор был местом торжественных богослужений, здесь  оглашались
важные государственные акты, он служил  также  усыпальницей  патриархов  и
митрополитов.
   15. Речь идет о том, что царь  Алексей  Михайлович  во  время  Соляного
бунта подчинился требованиям  восставших  выдать  ненавистных  им  бояр  и
дьяков, пообещав прекратить беззакония.
   16. Весной и летом 1650 г. в Пскове и в Новгороде  произошло  восстание
городской бедноты, подавленное московскими воеводами.
   17. Иван Разин - старший брат С.Т.Разина. В эпизодах романа,  связанных
с Иваном Разиным, писатель опирается на труды некоторых русских историков,
в частности Н.И.Костомарова, а также зарубежных историков XVIII-XIX вв.
   18. Дид Тимоша  -  Тимофей  Разин,  отец  Степана  Разина.  Достоверных
исторических сведений о нем не сохранилось. Умер в 1650 г.
   19. Корней  Яковлевич  -  Корнилий  Яковлев-Ходнев,  донской  войсковой
атаман, представитель  казачьей  старшины,  предательски  выдавший  Разина
царским карателям в апреле 1671 г.
   20. Фрол - младший брат Степана Разина.  Принимал  активное  участие  в
восстании. Был схвачен вместе с Разиным в Кагальницком городке  14  апреля
1671 года, отвезен в Москву, где умер в 1672 г.
   21. Анатолия - область Турции, находящаяся на северо-западном побережье
Малой Азии.
   22. В 1637 г. донские казаки по собственной инициативе захватили  Азов,
в то время принадлежавший Турции, и держали его несколько лет,  героически
перенеся в 1641 г. осаду города огромной турецко-татарской армией. В  1642
г. по настоянию русского  правительства  казаки  вынуждены  были  покинуть
город.
   23. Пафнутий Васильевич Киврин (Ховрин),  лицо  вымышленное.  Возможно,
что одним из прототипов Киврина  был  московский  посол  на  Дону  Герасим
Евдокимов, вовлекавший казачью старшину в заговор против  Степана  Разина;
убит разинцами в марте 1670 г.
   24. В августе 1649  года  войсками  гетмана  Богдана  Хмельницкого  под
Збаражем было нанесено поражение польской армии.
   25. Креститься двумя пальцами - значило быть сторонником  старой  веры,
то есть не принимать церковной реформы, проведенной патриархом  Никоном  в
1656 г.
   26.  Васька  Ус  (Василий  Родионович  Лавреев)  -  один  из  ближайших
сподвижников Степана Разина. В 1666 г., еще до начала разинского движения,
организовал большое восстание казацкой голытьбы. В 1670 г. присоединился к
Разину. Мотив измены Василия Уса Разину  не  подтверждается  историческими
данными. Вместе с Федором Шелудяком и Иваном Терским руководил  восставшей
Астраханью. Умер от тяжелой кожной болезни в Астрахани летом 1671 г.
   27. Сергей Тарануха - донской казак  Сергей  Кривой,  один  из  есаулов
Степана Разина. Примкнул со своим  отрядом  к  восстанию  летом  1668  г.,
принимал участие в персидском походе.
   28. Терки - город при устье Терека. Летом 1668 г. отряд Степана  Разина
получил в Терках пополнение с Дона.
   29. Имеется в виду, вероятно,  эпизод  псковского  восстания  1650  г.,
когда псковичи задержали продажу хлеба агентам шведского  правительства  и
подвергли допросу шведского посланника.
   30. Афонька Нащока - Ордин-Нащокин Афанасий Лаврентьевич  (ум.  в  1680
г.), боярин, полководец, крупный дипломат,  глава  Посольского  приказа  в
1667-1671 гг. В 1672 г. постригся в монахи.
   31. Боярыня Анна Ильинишна - жена Б.И.Морозова.
   32. В московском Судном приказе решались судебные дела дворянства.
   33. Иванова площадь - площадь внутри московского Кремля; названа так по
находящейся на ней колокольне Ивана Великого.
   34. Жидовин Лазунка (Жидовин Лазарь) - один из немногих  представителей
правящих классов, примкнувших к восстанию Разина. Его  имя  упоминается  в
документах, относящихся к той эпохе.
   35. Стрельцы полка Семена Полтева; носили форменные белые кафтаны.
   36. Василий Григорьевич  Шорин  -  крупный  купец,  владел  соляными  я
кожевенными заведениями; его дом был разгромлен во время Соляного бунта.
   37. Иван Андреевич  Хованский  (ум.  в  1682  г.)  -  князь,  начальник
Стрелецкого приказа.
   38. Разрядный приказ - приказ, ведавший служилыми людьми.
   39. Сокращенная (без первой цифры) дата старого русского  летосчисления
"от сотворения мира". Разница между ним и календарем новой эры  составляла
5509 лет. Таким образом, дата читается: 7174 г. (то есть 1665 г.).
   40. Кондырев Иван, атаман донских казаков на Волге, Яике  и  Каспийском
море.
   41. Самаренин Михаил - донской войсковой  атаман.  Принимал  участие  в
восстании Разина, потом изменил ему.
   42. Волоцкий Никифор, атаман отряда донских казаков.
   43. Ослябя Роман, инок - легендарный  герой  Куликовской  битвы,  монах
Троице-Сергиева монастыря.
   44. Архангельский собор - построен в Москве в 1505-1509 гг. итальянским
архитектором Алевизом Новым;  служил  местом  погребения  русских  великих
князей и царей (до царствования Петра I).
   45. Поместный приказ - ведал поместными и вотчинными землями,  оформлял
все сделки на  земли  и  крепостных  крестьян,  разрешал  земельные  споры
дворян.
   46.  Никита  Минов  (1605-1681),  патриарх  всея  Руси   с   1652   г.,
осуществивший церковную реформу с целью укрепления церковной  организации.
Низложен в 1667 г.
   47. Иван Семенович Прозоровский - астраханский воевода, князь, участник
ряда войн, дипломат. Пытался организовать  оборону  Астрахани  от  отрядов
Степана Разина. После взятия Астрахани был казнен восставшими 23 июня 1670
г. Его брат - Михаил Прозоровский был убит во время штурма города.
   48. Барятинский (Барятинский) Юрий Никитич (ум. после 1682 г.) - князь,
воевода. С его войсками в течение месяца сражались отряды Разина во  время
осады Симбирска.
   49.  Возможно,  Чекмез  Яков,  сотник  Острогожского  полка,   участник
восстания.
   50. Подошвенный бой - стрельба, ведущаяся у  подножия  городских  стен;
головной бой - стрельба со стен острога, крепости.
   51. Троеперстник - крестящийся тремя пальцами, сторонник "новой  веры",
никонианец.
   52. Каспулат Муцалович Черкасский - кабардинский князь.
   53. Посольский  приказ  -  ведал  внешнеполитическими  делами  Русского
государства, дипломатическими сношениями; ему были  подведомственны  также
донские казаки.
   54. Намаз - мусульманская молитва. Сура - глава Корана:  в  Коране  114
сур.
   55. Муэдзин - мусульманский священнослужитель, призывающий на молитву.
   56. Шииты и сунниты - приверженцы двух основных направлений  в  исламе:
шиизма и суннизма.
   57. Семен Иванович Львов - князь, астраханский воевода. Его  отряд  был
разгромлен в бою с разницами под Черным Яром (апрель 1670 г.).  Сам  князь
Львов был помилован Разиным.
   58. Федор Шелудяк - донской атаман, сподвижник Степана Разина.  В  1671
г. возглавлял поход к Симбирску. Был оставлен Разиным во  главе  Астрахани
вместе с Василием Усом и Иваном Терским. Казнен в 1672 г.
   59. В ведении Пушкарского приказа находились пушечные дворы,  пороховые
заводы, артиллерия, постройка крепостей.
   60. Артамон Сергеевич Матвеев (1625-1682) - глава  Посольского  приказа
(1671-1676),  один  из  усмирителей  Медного  бунта.  Был  убит  во  время
стрелецкого восстания 15 мая 1682 г.
   61. Намек на имя  персонажа  из  известной  древнерусской  сатирической
"Повести о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове".
   62. Аввакум  Петрович  -  протопоп  (1620-1682),  один  из  основателей
русского  старообрядчества,  противник  никонианской  церковной   реформы,
писатель.
   63. Щербатов Константин Осипович (ум. в 1696 г.)  -  князь,  возглавлял
вместе с Ю.А.Долгоруким армию,  направленную  в  августе  1670  г.  против
отряда Разина.
   64. Богдан Матвеевич Хитрово (1615-1680) - боярин, начальник  Оружейной
палаты.
   65. То есть денег на погребение.