я, погода ведрая, товарищи разговорчивые. А в ратных рядах шли и плясуньи, и побывальщики, и певцы, и скоморохи, и попы с иконами впереди каждого полка - каждому утеха имелась по нраву: затейнику - дуды да побасенки, богобоязненным - молитвы и ладан. Кирилл не нашел Клима. Где тут искать, когда больше двух сот тысячей пришло сюда с Дмитрием. И все подходили - сотнями, тысячами, окольчуженные и безоружные, молодые и старые, с севера и с востока. Кириллову ватагу поместили к Ольгердовичам в Запасный полк. Они стояли ближе всех к Дону, оборотясь к нему левым плечом. А за их спиной впадала в Дон Непрядва. Слева, ближе к Дону, в густом лесу таился Засадный полк Владимира Серпуховского и Дмитрия Боброка. Кирилл недобро смотрел туда: в случае беды засадникам до Татинских бродов рукой подать, первыми на тот берег перескочат! Но впереди Кирилла, растянувшись версты на четыре, густо стояли передовые полки. Впереди всех - пеший Сторожевой князей Друцких, князей Тарусских, князя Оболенского. Воеводами в нем были МихаЪ_йЪ.ла Челядин и царевич Андрей Серкиз. В том Сторожевом полку увидел Кирилл двух схимников, и в одном из них он узнал того рослого Александра, что некогда в Троице помог ему воинскую пряжку на коне расстегнуть. Сам не знал отчего, но не любо было Кириллу вспоминать ту встречу, словно была в ней тяжесть, непосильная его плечам. И когда удивленно на нем остановился взгляд Александра, суровый и будто безучастный к человеческой скорби, ко всему, что проходит, и ко всему, что придет, Кирилл потупился и замешался среди людей. Прямо перед полком Кирилла, позади Сторожевого, поставили Большой полк великого князя во главе с князем Иваном Смоленским, а воеводами при нем - Тимофей Вельяминов, Иван Квашня, Михайло Ондреич Бренко и славные богатыри - Дмитрий Минин и Аким Шуба. Справа, прислонившись к оврагам реки Дубяка, стал полк Правой руки, а в нем - князья Андрей Ростовский и Андрей Стародубский с воеводой Грунком. Слева стоял полк Левой руки, а в нем князья - Федор да Иван Белозерские, Федор Ярославский, Федор Моложский, а воеводой при них - боярин Лев Морозов, по прозванью Мозырь. У Кирилла в Запасном полку готовились к битве литовские князья Андрей и Дмитрий да Брянский Роман, а воеводой их - Микула Вельяминов, свояк великого князя. У Микулы и числился Гриша Капустин, сюда и Кирилл пришел со своими. Сидя у костра, каждый норовил угостить и тронуть Топтыгу, и медведь поплясывал между котлов под Тимошину дудочку. Для смеха его опоясали мечом, но меч оказался короток. Надели шелом, но шелом оказался тесен. Той порой ехал среди котлов Микула Васильевич, увидел вооруженного зверя и строго закричал: - Чего это? Воины растерялись, дудочка, взвизгнув, смолкла, а Тимоша оробел до полной немощи. - Чего это, спрашиваю! - кричал Микула. - Такого богатыря нешто так снаряжают? Где его поводырь? Пущай немедля к оружейнику идет и сбрую по росту получит. Назад поеду, гляну - чтоб было сделано! И, стегнув жеребца, ускакал к Дмитрию. Много охотников нашлось провожать Топтыгу к оружейнику. Но Тимоша этой чести никому не уступил, сам повел. Строго потребовал: - Мне воевода велел немедля медведя богатырем снарядить! Пошевеливай запасами, ищи по росту. И оружейник, косясь на лесную громадину, торопливо нашарил из-под кольчуг кольчужину, из-под шеломов - шеломище. - У нашего Дмитрия всякое оружие. На любой рост и возраст. Бедные мы, что ль? Это вон Рязанский своих, сказывают, вывел в лаптях да в опорках. Сраму боится, потому и к Мамаю идти не смеет! - Кто те говорил? - Наши дозорные. Топтыге натянули кольчугу и насадили на голову и затянули ремнями обширный, увенчанный красными перьями шелом. - Не свалится! Микула Васильевич, едучи назад, приказал Тимоше: - Сходи к великому. Он любопытствовал об медведе, как я ему рассказывал. - Сейчас! - обрадованно согласился Тимоша. Но едва Вельяминов отъехал, подбежал к Кириллу: - Атаман, батюшка! Как же быть? Ведь он меня схватить прикажет! Ведь он же меня розыску отдал! - Кто ж схватит воина? Одурел, что ль? - Ничего? - Иди, не бойсь. Кирилл смотрел им вслед. Воины хохотали, глядя, как шествует, чуть наклоняя на сторону острие шелома, медведь. Боброк, расставляя полки, на полном скаку осадил своего аргамака, чтобы поглядеть на вооруженного медведя. Засмеялся и кинул из кармана Топтыге пряник. Расставляя полки, Боброк опять норовил, чтобы стояли они, как орел, раскинувший крылья, и чтоб те крылья плотно упирались в непролазные овраги куликовских родниковых рек. Дмитрий сидел на земле рядом с Владимиром и Бренком, когда увидел медведя. - Э, Тимоша! - крикнул он. - Обрядил-таки своего Топтыгу? Тимоша задрожал коленями. - Ты чего ж, Топтыгушка, на мой двор перестал ходить? Бренко, строго глядя на поводыря, объяснил Дмитрию: - Я виноват - у поводыря при мне голос сипнет. - Али виноват в чем? - Душегуб. Дмитрий помолчал и, раздумывая о чем-то, тихо сказал: - О том позабудем тут. И Тимоша кинулся в ноги Дмитрию, а Дмитрий нетерпеливо велел: - Ты сперва попляши да на дуде сыграй. День-то вон какой... И вдруг задумался: - Не надо. Когда Тимоша пресек начавшуюся было песнь, держа у губ соломенную дудку, Дмитрий махнул ему: - Иди играй по рати. Весели. А мне надо пост блюсти: завтра рождество богородицы. Владимир понял, что князь вдруг затосковал о воинах, которые, может, последний раз послушают дуду, порадуются и падут, и уж никогда больше не улыбнутся. Но скорбь свою Дмитрий таил, чтобы воины не печаловались, были б спокойны и сыты. Бренко придвинулся к Дмитрию: - Княже! Спросить хочу. - Об чем? - Добро ль будет, князь Боброк впереди дружин пешую рать ставит? Ведь они пахари, смерды, биться не горазды; падут, как снопы. - Жалеешь, что ль? - А какая польза, коли падут? Дмитрий нахмурился: - А какая нам польза, ежели дружины падут, а эти останутся? Нам - только бы дружины устояли, а пахарей завсегда найдем. В это время перед князем остановился древний, весь белый, как написанный суздальским изографом, старец с длинным пастушеским посохом. - Бодрствуешь, государь? - Здравствуй, отче Иване. Откуда ты тут? - А иде ж мне быть? Строгость здесь блюду, к битве готовлюсь. - Чем биться будешь? Чего ж оружия не взял, отче? - Сулицу брал - тяжела. Меч - тяжел. Зачем такое оружие запас? Одни богатыри с тобой, что ли? Прежде легким оружием бились! Дмитрий не сказал, что не оружье отяжелело, а иссякла сила в древних руках старца. Иван подошел ближе, брови нависали на его глаза, он запрокинул голову, чтобы разглядеть Дмитрия, и так значителен был и строг его взгляд, что Дмитрий встал, а следом встали и Владимир с Бренком. И, стоя на холме, над поворотом Непрядвы, перед лицом всей своей силы, Дмитрий услышал: - Зачем костры ночью жжешь? Надо б помене огня, да побольше застав, да сторожей, да дозоров разослать. Темна ночь, но волчий глаз зорок, и волчьего глаза зорче зрак врага - он сквозь ставень видит во полуночи, он издалека и безотступно следит во полудни. Ослабеешь, оступишься, неосторожно отворотишься - и он тут! И тщетно тогда будешь каяться. Чтоб поздно не каяться, рано стерегись! И погрозил пальцем. И вдруг со слезами в голосе подошел, протягивая руки. - Государь, сыне мой, княж Иваныч! Берегись! Ты падешь, каждый усумнится в победе. Стой, не падая! - Как же я смогу, отче, сказать воинам: "Братья, умрем за родину!", а сам останусь позади стоять? Кто ж вперед кинется? - Прежние князья так не делали. Не их было дело биться! - Потому и биты бывали! - Стой крепче, Митя! Дмитрий обнял его: в этом отжившем теле бессмертным огнем горела одна страсть - победа над Ордой. И эта страсть шла впереди старика, а он лишь влачился за нею следом. Старик низко, до земли, поклонился и пошел. Дмитрий, не помнивший отцовской ласки, давно забывший отцовский голос, смотрел, еле сдерживая слезы, ему вслед, словно это приходил к нему отец - великий князь Иван или дед - великий князь Иван, а не Иван-пастух. И в сердце Дмитрия, как вещая птица Сирин, тихо запела печаль. Эта печаль пела в нем и тогда, когда он поехал к войскам и когда вернулся сюда, под березы. Восьмого сентября утром, на заре, поплыл густой белый туман. Но боевые трубы загремели в тумане, и казалось, весь мир вторит им. Туман вскоре всплыл, а трубы ревели. Войска поднялись, вздыбились копья, как густой лес. Восходящее солнце озарило шеломы, и шеломы над латами, оперенные красными, шафранными и розовыми перьями, заполыхали, как заря над голубым озером. Западный ветер колыхнул поднятые знамена. И перья сверкнули, как огненные струи. И Дмитрий поехал к полкам и, ободряя их, говорил: - Братья, двинемся вкупе. Вместе победим либо падем вмесЪ_тЪ.е! Он говорил, а птица Сирин пела и пела в нем. Он созвал князей и воевод, и, когда они собрались перед ним, он посмотрел на их седые бороды - многие годились бы ему в отцы, а иные - и в деды, много походов они совершили с ним. И теперь он ведет их, может быть, на смерть. Он стоял в полном своем великокняжеском наряде, алая мантия покрывала его кольчугу и стальной византийский нагрудник. Он кутался в ее тяжелые теплые складки. А птица Сирин пела, и он сказал: - Вы знаете, каков мой обычай и нрав. Родился я перед вами,Ъ_ Ъ. при вас возрос, с вами княжил, с вами ходил в походы. Врагам был страшен, родину укрепил. Вам честь и любовь оказывал. Под вами города держал и большие волости. Детей ваших любил, никому зла не искал, никого не ограбил, не укорил, не обесчестил. Веселился с вами, с вами и горевал. Ныне ждет нас испытание паче прежних. Кто из нас жив будет, блюдите родину. Кто падет, о вдовах и о сиротах не печалуйтесь - живые из нас опекут их. А я, коли паду, поручаю вам блюсти свечу великого вашего дела - крепление Руси. Храните той свечи пламень... Не бойтесь смерти, бойтесь поражения - оно и смерть нам несет и бесславие. Он со всеми простился, а когда остались только близкие, подозвал Бренка: - Вместе с тобой мы росли. Ты как родной жил при моей матери. Теперь надень мои одежды и стань под моим знаменем. Бренко, побледнев, снял свои доспехи и надел доспехи великого князя, надел его алую мантию, надел его высокий шелом. Они трижды поцеловались. И, не оборачиваясь, Бренко сел на белого Дмитриева коня и поехал под большое черное знамя, на котором вышит был золотом образ Спаса. Дмитрию же принесли крепкое простое вооруженье. В белой рубахе, в белых холщовых штанах, он ничем не сличался от простых воинов. - Что ты делаешь? - укорил его Микула Вельяминов. - Буду со всеми биться. Так решил, так и сделаю. - Если ты падешь, что с войском будет? - Так я никогда не паду, доколе есть войско! - ответил Дмитрий. Ему подвели резвого коня, на котором любил на охоту ездить. И поехал, и стал впереди войска в Сторожевом полку. И воины, следившие за ним, вскоре потеряли его среди воинов. То там, казалось им, мелькнул его шлем, то в ином месте. Каждый воин мог оказаться Дмитрием, - так еще до битвы он стал бессмертным: доколе хоть один воин из двухсот тысяч устоит на ногах, дотоле не падет и Дмитрий: даже последний из бьющихся мог оказаться князем. И тогда вновь заревели трубы, и великий орел, упираясь в овраги развернутыми крыльями, неторопливо пошел вперед. Рев русских труб застал татар за котлами. Опрокидывая их, давясь непрожеванными кусками, они кинулись на Мамаев зов. В полдень впереди, на вершине холмов, русские увидели несметную силу Золотой Орды. Первой, растянувшись версты на три, шла черная генуэзская пехота; фряги, смельчаки Европы, ученики адриатических командоров, двинулись, уверенные в себе. Вооруженные короткими мечами, выдвинув вперед тесно сомкнутые черные щиты, фряги шли сплошным грозовым валом, подпирая положенные на их плечи длинные копья второго ряда. Синие перья развевались на их шишаках. Края пехоты держались на конных татарских тысячах. Сзади, сдерживая лошадей, молчали под лохматыми черными шапками безжалостные косоги, а через гребни холмов переходили и надвигались густые, черные, молчаливые новые орды. Мамай отделился от войск и в сопровождении Бернабы, Тюлюбека и старейших мурз въехал на Красный холм, откуда раскрывалось все Куликово поле. Русские трубы смолкли. Русские красные щиты поднялись. Молча враги продолжали сближаться. Едва не касаясь копьями о копья, остановились: не было дано знака к началу битвы - сперва следовало рассмотреть врага, обменяться первыми ударами. Генуэзские ряды разомкнулись, и из косожской конницы на резвом вороном жеребце вырвался печенег Челубей и, обернувшись к русским, понесся вдоль смолкших ордынских рядов. Так велик был его рост, что, стоило ему вытянуть ноги, и конь мог проскочить между его ног. Стоило размахнуть ему руки, и левой рукой он коснулся бы русских щитов, а правой - татарских. Черные губы его поднялись над крашеной, красной бородой, яркие зубы дерзко ощерились. Тяжелые оплечья скрипнули: он легко, как былинку, поднял над собой тяжкое копье и крикнул: - А ну! Кто смел? Смерды, лапти, солома! Многим не терпелось кинуться на него в бой, но каждый видел, сколь силен и свиреп этот враг. Много жизней покончит он, если дорвется до боя, и богатыри выжидали, прежде чем принять вызов: надо было в поединке непременно свалить врага - в том честь всего русского войска. Тогда к Дмитрию пробрался троицкий инок Александр Пересвет: - Отец наш игумен Сергий благословил мя в сию битву нетленным оружием - крестом и схимой. Дозволь, господине, испытать ту силу над нехристем. - Бог тебе щит! - ответил Дмитрий. И, раздвигая передовую цепь, Пересвет выскакал в узкую щель меж воинствами. Он погнал коня вдоль русских рядов в другую сторону поля. Он мчался с копьем в руке, и черная схима, расшитая белыми крестами, развевалась позади воина. А под схимой не было ни панциря, ни кольчуги - грудь его была открыта, и о грудь его бился тяжелый железный крест. Оба одновременно повернули коней и, упершись в протянутые вперед копья, с разных концов поля мчась между рядами войск, они сблизились и ринулись друг на друга. Копье Пересвета с размаху ударило в Челубеев живот, и тут же копье Челубея пробило грудь Пересвета. Кони присели от удара. Мгновение спустя, распустив гриву, Челубеев жеребец поскакал прочь, волоча застрявшего в стремени мертвого всадника. Пересвет удержался в седле. Его конь заржал, обернувшись к своим, и примчал всадника: обняв конскую шею, мертвый инок вернулся к своему полку. Под великокняжеским знаменем взревела, как бык, боевая труба. И тысячи глоток взревели, выкрикнув первый вопль битвы, и щиты ударились о щиты, и копья затрещали о копья, и яростный гул брани, ржанья, лязга и топота колыхнул небо над головами и землю под ногами бойцов. Мамаева пехота ударила в середину Сторожевого полка, где бился Дмитрий. Привычной рукой он отбил первые удары, заметил в генуэзских рядах щель и вонзился в нее. Вокруг сгрудилась неистовая упорная схватка. Живые вскакивали на тела раненых, но, оступившись либо получив рану, падали сами. Не вставал никто: на упавшего кидались десятки живых. Татары упорствовали, русские держались. Вскоре это место стало столь тесно, что коням негде было ступить изЪ_-Ъ.за мертвых тел. Обезглавленные стояли рядом с бьющимися: некуда было падать; пехота задыхалась от тесноты, толчеи, от конницы. Щиты трещали и раскалывались, как скорлупа, от ударов. Давно в генуэзских руках замелькали щиты русских, а в русских руках генуэзские мечи. Давно конница билась с конницей. Давно Сторожевой полк лег над трупами генуэзской пехоты и Большой великокняжеский полк бился на их телах. Кирилл, Тимоша и Гриша рубились рядом. Трое яссов подскакали, привлеченные сверкающими доспехами Кирилла. Но татарская либо арабская сталь его коконтаря выдержала резвый удар кривой ясской сабли. С разбегу ясс проскакал, а Гриша подоспел схватиться со вторым; Кирилл рухнул на третьего, оглушил его, не дал выпрямиться и пробил его шею. Опустив руки, ясс сполз с седла. Кирилл не поспел, когда первый ясс обернулся и ударил копьем в ГришинЪ_оЪ. плечо. Гриша шатнулся, а Кирилл кинулся сбоку, сшиб ясса с седла и, подмяв, задавил. Гриша переложил меч из правой руки в левую и уже без щита продолжал биться. Новые и новые орды втекали в битву, но русские стояли тесно и твердо, и татарам негде было развернуть ни охвата, ни натиска. Сжатый оврагами, Мамай мог ввести в бой лишь столько войск, сколько русские могли отразить. Тогда хан решил сломить Дмитрия ударом отборных запасных сил. С Красного холма в битву кинулся Тюлюбек и со своими тысячами прорвался к черному Дмитриеву стягу. Дмитрий заметил, что тяжесть битвы сдвинулась туда. Он тоже туда рванулся. Пробиваясь, Дмитрий видел, как Бренко, стесненный великокняжеским одеянием, тяжело бьется с ловким татарским ханом. Дмитрий отбил вставших на его пути татар, но на мгновенье закрыл глаза: клинок Тюлюбека рассек Бренково чело. Черное русское знамя упало на тела павших. Тотчас Дмитрий встал перед Тюлюбеком. Он увидел радостное, сверкающее лицо молодого ордынца: Тюлюбек рад был, возомнив, что убил Дмитрия! И тогда - резким ударом меча Дмитрий снес с Тюлюбековой головы шлем. В следующее мгновение Тюлюбеков клинок ударил по Дмитриевой руке, но скользнул по стальному обручью. Их кони ударились грудь в грудь и схватились грызться. Соскользнувшим клинком Тюлюбек не успел взмахнуть: меч Дмитрия сразил Тюлюбека. Три часа русские громоздили тела на тела, перемешивая раненых и убитых, чужих и своих. Московская рать Большого полка, стиснутая с двух сторон одновременным налетом косожской конницы, устояла. Татары, удивленные русским упорством, откатились и всей тяжестью навалились на полк Левой руки. Заслон из богатырей был смят татарами, и вся свободная сила Орды хлынула в это место. Первым пал вырвавшийся вперед воевода Лев Морозов. Полк Левой руки, яростно отбиваясь, попятился. Ольгердовичи кинули туда Запасный полк, но золотоордынская конница, ведомая в бой Таш-беком, перехватила и задержала Ольгердовичей. Полк Левой руки, растеряв своих воевод, не получив помоги от Запасного, побежал к Непрядве. Татары, отвернувшись от Дона, врезались между Запасным и полком Левой руки, пробиваясь на правое крыло, вклиниваясь между правым и Запасным полком, чтобы разомкнуть их, ворваться в щель меж ними и давить их порознь. Федор и Иван Белозерские, Федор и Мстислав Тарусские, воевода Микула Вельяминов и Андрей Серкиз подняли Дмитриево черное знамя и кинулись вперед, чтобы соединить разорванные рати Большого полка и закрыть прорыв. Туда Мамай послал последние из свежих татарских войск - конные хазарские турки на разъяренных застоявшихся лошадях выскакали в это место. Оба Белозерских, оба Тарусских, воевода Микула Васильевич, Андрей Серкиз, Аким Шуба, сотня других воинов пали. Большой полк потерял связь с полком Правой руки, и часть его побежала к реке. Бегущие воины вовлекли в свой поток и Дмитрия. Брошенное чьей-то рукой копье воткнулось в шею Дмитриева коня. Дмитрий соскочил с седла и, вырвав из коня копье, пеший кинулся на проносящихся мимо тоурменских всадников. Нежданным ударом копья он ссадил одного из них, ухватил узду и прыгнул в еще теплое седло тоурмена. Мельком он увидел идущего полем старца Ивана. Держа над головой посох, как копье, он вел за собой навстречу татарам какую-то пешую рать и что-то кричал. Вокруг него падали и умирали, а он шел, древний, бессмертный, как народная обида. Поворотив коня, Дмитрий принял удары напавших на него троих тоурменов. Его спасла быстрота, с какой они мчались. Сабли их дважды ударили по его доспехамЪ_ - Ъ.по кованому оплечью и по шелому, но добрая сталь выдержала, а воинам не удалось сдержать разъяренных коней, и они пронеслись столь далеко, что уже не вернулись. Видя развал Большого полка, Дмитрий поскакал к лесу, чтоб стать во главе Засадных сил. Но семеро татар пересекли ему дорогу. В это время Дмитрия увидел Кирилл. Вместе с Тимошей и раненым Гришей он помчался к великому князю. Четверо уже схватились с Дмитрием, трое остановились в стороне; Кирилл разглядел, как Дмитрий, круто поворотив коня, сбил одного из всадников, но тогда трое со стороны ринулись на подмогу к бьющимся. Кирилл с товарищами обрушился на них я остановил. Гриша одной рукой не смог долго противиться, и вскоре татарское копье свалило его замертво. Татарин, раненный перед тем Гришей, обрушился на Тимошу. И над головой Кирилла сверкнуло чье-то внезапное копье. Тимоша успел перехватить этот удар, и Кирилл, проскочив под копьями, обернулся, ударил в татарскую спину. Тотчас же две сабли ударили по Тимоше и по Кириллу. Кирилл выправился, а Тимоша выронил меч, свалился с седла на четвереньки и тихо, словно хотел поцеловать землю, прижал к ней лицо. Но татарин в ужасе осадил коня: громадный медведь, весь окольчуженный, в сбитом на ухо шеломе, взревев, прыгнул на конский круп и, как яблоко, разломил татарина. Татарин упал, а обезумевший степной конь, задыхаясь под непривычной тяжестью, исцарапанный когтями перепуганного медведя, понес зверя назад, к своему стану, прямо на Красный холм. Дмитрий, вертя конем, долго отбивался от троих татар. Сталь его доспехов гнулась, рвалась, но он отражал удары и нападал сам. Наконец голова закружилась и великий князь приник к шее коня, еще сжимая коленями потные конские ребра. Перепрыгивая преграду, конь скинул его. Какое-то дерево мелькнуло перед Дмитрием зеленой вершиной. Он схватил эту вершину, ветка склонилась, и, охватив белый и скользкий ствол, Дмитрий провалился в зеленую гибкую бездну. Три часа Засадный полк таился в лесу за речкой Смолкой. Три часа, содрогаясь от ярости и обиды, дозоры следили за великим побоищем. На ветвях высоких деревьев таились дозорные, и Владимир Серпуховской, стоя на коне под теми деревьями, кричал: - А теперь что? - На Большой пошли. - Ну? - Бьются. - Ну? - Ой, батюшки! - Что там? - Ой, батюшки! Серпуховской бил плетью коня, но, едва конь порывался вперед, князь его осаживал или крутил округ дерева. С задранными вверх головами следили за дозорными все сорок тысяч, запрятанных в этот лес. Ольшняк и кустарники в овраге над Смолкой закрывали битву, и лишь рев ее долетал, то затихая, то разгораясь, как варево большого пожара. Молча, не спрашивая, лишь чутко слушая дальний зловещий гул, не на коне, а на земле сидя, ждал своего часа князь Дмитрий Боброк. Вся его жизнь была отдана Дмитрию: он ходил и разгромил Тверь, Литву, Нижний, Рязань. Если падет Дмитрий, Боброк падет тоже - не останется никого, кого он не обидел бы ради Москвы. Участь Руси решалась, и решение ее участи зависело от свежих сил: выйти вовремя. Но как узнать это время? - Наши побегли! - выл сверху дозор. - Наши побегли к Непрядве. Татары наших бьют. - Пора! - кричал Владимир. Но Боброк ждал. - Чего ж ты? - Рано. - Чего рано? Чего ждать-то? - Рано. - Я велю выходить! - Рано. - Да гонят же наших! - Погоди. Сядь. Слушай! - Ну? - Громко кричат - татары? - То-то, что татары кричат громче, - Вот и погоди. Они еще близко. Дозор кричал: - Татары заворачивают наших от Дона к НепрядвеЪ_. - Куда? - На Непрядву повернули. Левый полк гнут. - Согнули? - Согнули! - Отвернулись от нас? Татарские голоса стали глуше. Боброк встал. Сердце колотилось; сжал кулак и спокойно пошел к коню. Все смотрели уже не вверх, а на Боброка. - Слазь! - крикнул дозорам. Неторопливо вдел ногу в стремя, сел, неторопливо надел зеленые рукавицы. Кивнул в сторону битвы головой, рванул узду и уже на ходу крикнул: - Пора! Застоявшиеся кони, заждавшиеся воины единым рывком перемахнули Смолку и, обдирая сучьями кожу, вырвались в открытое поле. Татары, увлеченные погоней, распались на многие отряды и теперь, обернув к Смолке спины, бились с рассеянными частями русских полков. Мамай, глядя с холма на битву, увидел - войска его, теснившие русских к Непрядве, остановились, смешались и - в наступившей вдруг тишине - повернули обратно. Удивленный хан обернулся к Бернабе. Бледный Бернаба, лязгая зубами, смотрел не на хана, а в поле. Бежала генуэзская пехота, истаивая, как волна, докатившаяся до песка; подминая все на своем пути, па нее накатилась волна неудержимых косогов, за косогами вслед бежали, завывая, татары. А впереди всех на бешеном степном коне несся к ханской ставке окольчуженный ревущий медведь. Русские, откинутые было к Непрядве, остановились и с радостным воплем вернулись преследовать побежавших татар. Только теперь Мамай разглядел, как, разбрызгивая тоурменские шапки, опрокидывая черные косожские папахи, из лесу вымчалась в бой свежая русская конница. Удар Боброка в спину татарам не остановил их. Лишь часть их повернула наискось, на Красный холм, а множество продолжало мчаться к Непрядве, мимо расступившихся русских, уже не преследуя, а убегая. Крутые берега, глубина реки, тяжесть вооруженья, свалкаЪ_ Ъ.-Ъ_ Ъ.и все перемешалось: яссы, буртасы, турки и косоги, фряги и тоурмены - все ввалились в Непрядву и захлебнулись в ней. Река остановилась. Живая плотина еще ворочалась, вскидывая вверх то конские копыта, то руки, то головы великого золотоордынского воинства. Перебежали через Непрядву лишь те, кому удалось перейти вброд по трупам. Удар был внезапен. Так завещал Чингиз. Его нанесли свежие силы по утомленному врагу. Так завещал Чингиз. И свежая конница, наседая на плечи врага, не давая ему ни памяти, ни вздоха, погнала его прочь, уничтожая на полном ходу. Так Русь исполнила три завета Чингиза. Мамай побежал к коню. Дрожащей рукой он ухватил холку, но конь крутился, и Мамай никак не мог поймать стремя. Вцепившись в седло, силясь влезть в него на бегу, Мамай задыхался, а конь нес его вслед за конями Бернабы и мурз. Позади гремела бегущая конница, звенел лязг настигающих мечей и страшный клич русской погони. Владимир Серпуховской, взяв уцелевшие полки, повел их на Красный холм, перевалил через гряду холмов и с удивлением проскакал по татарским обедищам, мимо опрокинутых котлов с еще теплой бараниной. Окровавленный, но все еще мощный великий орел мчался над полями, где еще днем стояли спокойные станы, по горячей золе ночных костров, по опрокинутым телегам обозов, мимо кинувшихся в леса табунов, мимо орущих, обезумевших людей, давя и сеча их. Еще впереди грудились овечьи гурты и табуны, но врага впереди уже не было - он остался весь позади, под копытами победителей. Владимир остановил погоню и поехал назад, на Куликово поле. Дмитрий же Боброк повел свои силы из засады вниз по реке Птани, где бежали тоурмены, татары и сам Мамай. Они гнали их до Красивой Мечи, до Кузьминой гати, до застланной Мамаевыми коврами ветхой русской избы. И на Красивой Мече случилось то же, что уже испытали Мамаевы воины на Воже и на Непрядве: тяжелое вооруженье потянуло на дно тех, кто хотел переправиться через реку. В Мамаевом шатре Боброку подали оставшийся от Мамая золотой кубок. Боброк, подняв его к глазам, при кровавом блеске западающего солнца прочел: "Се чаша князя великого Галицкого Мстислава Романовича, а кто ее пьет, тому во здравие, врагу на погибель". Мстислав Галицкий пал в битве на Калке полтораста лет до сего дня. Оттуда и чаша сия была в Орду принесена. Вот она, вернулась домой! Боброк задумался: впереди еще бежали обезумевшие, обеспамятевшие остатки Мамаева войска и с ними сам Мамай. Есть резвость в конских ногах, чтоб настичь их. Можно догнать и добить, чтоб ни волоса, ни дыхания не осталось на свете от бесчисленных победоносных сил. Но впереди ночь, но впереди степь. И в степи - ни крова, ни пищи. И Боброк велел возвратиться. Снова ехали вдоль реки Птани. По реке плыли осколки щитов и мусор. Весь берег, весь путь завален был телами побитых татар. Тридцать верст они устлали трупами. Мимо трупов в сгущающейся тьме возвращались победители, глядя, как впереди все тоньше и тоньше становится красная тихая полоса зари. И воинам, проведшим весь день в засаде, в тишине, в безмолвии и вдруг разгоряченным битвой, радостным от победы, теперь, во тьме, хотелось говорить или петь. Но никто не знал, можно ли говорить и гоже ли петь перед лицом столь обширной смерти. А Боброка спросить боялись. Он ехал впереди молчаливый, строгий. Он вез Дмитрию золотую Мамаеву чашу и не знал, жив ли тот, кому он ее везет. Сорок восьмая глава. ДМИТРИЙ Из погони Владимир Серпуховской еще засветло вернулся на Куликово и велел трубить сбор Иссеченное, тяжелое черное знамя вновь поднялись над полем, устланным телами павших. И глухо, хрипя и взвывая, заревели иссеченные мечами ратные трубы. Мертвецы остались лежать. Со всего поля сходились к Владимиру воины. Иные опирались па мечи и копья, иных вели. Но рати собирались, кидались друг к другу сродственники, и свойственники, и друзья. Иные тревожно смотрели в поле, ожидая своих. Иные кричали желанные имена, но голоса их тонули в громе труб, а на трубный зов шли все, кому хватало сил идти. Прискакал с обрубленной бородой, с разбитым глазом Холмский, подъехали и обнялись с Владимиром Ольгердовичи - их крепкие доспехи были измяты и от крови казались покрытыми ржавчиной. От людей и от земли тяжело пахло кровью и железом. Подъехал молодой князь Новосильский; на его светлом лице, уцелевшем в битве, голубыми шрамами пролегли первые морщины. Трубы ревели. Воины вели сюда раненых, несли диковины, найденные на татарах, вели в поводу пойманных лошадей... - Где ж брат? - спросил Владимир у Ольгердовичей. - Я его будто видел, - сказал Новосильский, - от четверых татар отбивался. Да не мог к нему пробиться. К Владимиру протиснулся старец Иван. Белые холщовые штаны потемнели от крови: он долго ходил по полю, в битве ободряя воинов, ища князя. Он строго спросил у Владимира: - Где он? - Нету! - ответил Владимир, велел смолкнуть трубам и крикнул на все поле: - Дмитрий! И все примолкло, вслушиваясь во все стороны. - Княже! А Новосильский уже скакал, перемахивая через тела, к тому мосту, где последний раз бился Дмитрий. Один раненый великокняжеский дружинник видел, как высокий воин в изорванной кольчуге тяжело шел с хвостатым копьем в руках один против мчащейся тоурменской конницы. И воин этот был Дмитрий. Сказали, что впереди, в груде убитых, лежит великий князь. Владимир, воеводы и многие воины кинулись в ту сторону. Подъехать было нельзя: тела лежали грудами, слышался хрип и стенание. Сошли с коней, пошли, перелезая через павших. На измятой траве в дорогом доспехе лежал убитый Дмитрий. Владимир с остановившимся сердцем наклонился к спокойным мертвым устам: - Упокой господи душу твою, княже Иване! Это был молодой Иван Белозерский. Будто в раздумье, закрыл он глаза. Тело его отца лежало под ним, словно и мертвый он хотел заслонить отца от удара. Каждого, на ком замечали дорогое вооружение, принимали за Дмитрия. Нашли убиенных князей Федора и Мстислава Тарусских, князя Дорогобужского, царевича Андрея Серкиза, великокняжеского свояка Микулу Вельяминова, МихаЪ_йЪ.лу Андреевича Бренка, Валуя Окатьева. Дмитрия не было нигде. Тогда увидели бегущего через поле, задыхающегося, охрипшего от крика костромича Григорья Холопищева; он кричал, ворочая круглыми от горя глазами: - Тута! Тута! Поняли, что найден Дмитрий. Андрей Полоцкий подскакал к Холопищеву. - Что он? Переводя дух, воин снял шелом: - Убиен! Господи, боже мой! - Где? Посадили Григорья на коня, поскакали следом за ним в сторону леса, к Смолке. Там другой костромич - Федор Сабур, стоя на коленях, силился поднять тяжелого Дмитрия. Великий князь был найден под упавшей березой на берегу оврага. Панцирь его был рассечен, шелом смят, кольчуга изодрана, рука крепко сжимала рукоять сломанного мечаЪ_. - Жив! - сказал Сабур. - Дышит! Все спешились. Владимир велел снять с князя доспехи. Сабур выхватил кинжал и мгновенно срезал ремни. Тело Дмитрия, словно из тесной скорлупы, вышло из стальной темницы. На белой рубахе нигде не виделось следов крови. Дмитрий был оглушен ударами, но вражеское оружье не смогло пробить русской брони. Принесли родниковой воды из Смолки. Смочили голову, дали глотнуть. - Глотнул! И тотчас все смолкли, и воины попятились: Дмитрий открыл глаза. Тяжело и сурово посмотрел он вокруг. - Государь! - кинулся к нему Владимир. Дмитрий узнал его. - Жив, государь?! Дмитрий тревожно приподнялся. Владимир, схватив его руку, поднял князя: - Митенька! Наша взяла, наша! Дмитрий молчал, оглядывая собравшихся. - Дайте коня... Холмский быстро подвел своего, во многих местах захлестанного кровью. - Сядь на сего, государь. Иного белого негде искать. Дмитрий, шатаясь, подошел и тяжелой рукой взялся за высокую холку. Он постоял так, опустив голову, чувствуя, что земля колеблется, что конь как в тумане. И вдруг нашел равновесие, мгновенно сел в седло и улыбнулся. Наконец ему стало легко, и огромная тяжесть, давившая ему грудь и плечи, свалилась. - Спасибо вам, братья. С коня он обнял севших в седла Ольгердовичей, Владимира, Холмского, воина Сабура и улыбающегося Григорья Холопищева. Они поехали по просторному Куликову полю, по траве, озаренной багровым заревом заката. И ноги коня до колен взмокли и почернели от окровавленной травы. Дмитрий помолчал над телами Белозерских. Столько раз с младенческих лет бывали они вместе, и вот сбылись их давние мечтанья померяться силами с извечным врагом. Поцеловал мертвое, залитое кровью лицо Бренка: - Знать, суждено тебе было пасть тут, меж Доном и Днепром, на поле Куликове, на речке Непрядве, на траве-ковыле. Положил голову за Русскую землю. С Бренка сняли жесткий от крови, как кожух тяжелый, плащ великого князя, сняли панцирь и золоченый шелом. И Дмитрий обрядился в них. Он обвел глазами широкое поле, всюду застланное телами, - белели холстинки одежд, поблескивало в багрянце зари тяжелое вооруженье. И страшно было слышать несмолкаемый вой, стоны и вопли. Видеть, как раненые ползут к нему из вечереющей черной травы. - Простите меня, братья! Благословите нас! Он подъезжал к знакомым телам. Останавливался, глядел в их потемневшие лица. - Отплясался, Тимоша? - тихо спросил он и вспомнил его песни, улыбку и медведя. - Тут один в беспамятстве есть! - сказали подошедшие воины. - По доспехам вроде как князь. А чей, не умыслим. Драгоценное жуковинье на нем. С коня стало трудно различать лица. Дмитрий вплотную подъехал к Кириллу. Чувствуя на себе взгляд Дмитрия, Кирилл открыл глаза, и взгляды их встретились. Тяжелый панцирь Кирилла, пробитый под грудью копьем, давил его. На голове чернела сабельная рана. - Жив, княже? - спросил Кирилл и снова закрыл глаза. - Срежьте ему ремни! - велел Дмитрий и сказал Владимиру: - Никак не упомню, где я его встречал? Заметив драгоценное кольцо на его руке, Дмитрий спросил: - Кто ты? Почему я не знаю тебя? - Знаешь, княже. Тайницкую башню те клал. А потом в бегах был, от гнева твоего таился. - Тебя, что ль, покойник Михайло Ондреич искал по Боброкову жуковинью? - Покойник? Значит, пал Михайло Ондреич? Кирилл протянул руку: - А жуковинье, вот оно. Не снимается! - Оставь себе. И велел воинам: - Помогите ему. И пошел уж было, да Кирилл позвал! - Княже! - Что ты, брате? - Какие ж мы братья? Я во прахе лежу, а ты на коне скачешь. Любо те, что столько нас полегло? - Немощен, а лют! Смири гордыню, бо смертный час лих и близок. Отныне жизнь повернула по-новому. Не для чего в нее старые грехи тянуть. Отлежишься - еще будешь строить. Может, башни и не понадобятся, станем терема ставить без стен, без бойниц, среди открытого поля, не сторожась врага. И тронул коня. Кирилл привстал: - Терема? А на чьих костях? Но Дмитрий уже не слышал его, и Кирилл упал навзничь. Дмитрий поехал к полкам, ждавшим его. Но никто не ждал, что явится он на коне, в доспехах, как прежде. И радостный рев воинств, увидевших живого Дмитрия, был страшен, как первый клич этой великой битвы. Они стучали мечами о щиты, подкидывали копья: - Слава! Слава те, княже Митрие! Другие увидели Владимира Серпуховского: - Слава те, хоробрый Володимер, выручник наш! Они не смолкали долго. Наконец Дмитрий крикнул им: - Братие! Где наш враг? Распался, рассыпался, как пыль перед лицом бури! Не удался ты, Мамай постылый, в Батыя-царя! Пришел ты на Русь с девятью ордами и с семьюдесятью князьями, а ныне бежишь в ночной степи, а может, валяешься под конскими копытами. Нешто тебя Русь гораздо употчевала? Ни князей с тобой нет, ни воевод. Нешто ты гораздо упился у быстрого Дона, наелся на поле Куликовом? Навеки заказаны тебе дороги на Русь. Да будет путь тебе темен и ползок! Вижу на вас, братие, кровавые рубцы, они вам на вечную славу о дне, как вы тут Орду с конца копий своих кормили, как мечами своими клали гостей спать на траве-ковыле! Слава! Но и тем слава, что остались тут лежать на вечные времена, И воины вслед за ним закричали: - Слава! Боброк вернулся к рассвету. Где-то по ночным дорогам уже двигались сюда телеги, груженные несметными сокровищами Золотой Орды, гдеЪ_-Ъ.то темными дикими степями гнали сюда стада овец, коней. Вели пленных, длинноглазых смуглых полонянок, воинов, несли прирученных беркутов, захваченных в ханском обозе. Боброк, узнав от Серпуховского, что Дмитрий жив, направился к великокняжескому шатру, доставая золотой галицкий кубок. Светало. И Боброк впервые увидел Куликово поле в слабых лучах зари. Как не схоже было оно с тем, на котором он ложился послушать землю! Он видел много полей после горячих битв. Он остановился. Поле все сплошь гудело стоном и плачем. И над всем этим тихо поднимался розовый - не от крови ль? - туман. Боброк снова засунул за пояс кубок и повернул коня в сторону, туда, где его воины разжигали косЪ_тЪ.ры. Сорок девятая глава. КАФА Мамай успел перейти Красивую Мечу на Гусином Броде, времени останавливаться здесь у него не было. Его охватил страх, что кто-нибудь из воинов выдаст его, чтоб услужить Дмитрию. Он отделился от всех и с Бернабой и семерыми из мурз кинулся к Рясскому полю. Бернаба предложил укрыться в Рязани. - Ты не знаешь Олега! - ответил Мамай. О, Олег рад бы был отдать Мамая Москве - это был бы верный дар, от которого Дмитрий не отказался б. Но Олег теперь сам вместе с Ягайлой бежал к Одоеву. Следом за Олегом из Рязани бежала и Евфросинья с Федором и со всей родней. Олег обещал ждать их в Белеве. Олег рассудил, что, будь он на месте Дмитрия, непременно бы спалил Рязань! На закате второго дня хан решился сойти с седла, притаился в густом кустарнике, опасаясь зажечь огонь. Кони дышали тяжело. Ноги их дрожали, жилы вздулись, по мокрым мослакам сочилась кровь. Вдруг беглецы насторожились и снова кинулись в седла. Не щадя плетей, помчались вдоль Дона вниз: они явственно различили храп, и ржанье, и топот погони. И худо было, что Бернабов конь откликнулся ржаньем на ржанье. Но едва остановились снова, как хруст разрываемого кустарника, топот и конский визг вновь обнаружили близкую наступающую погоню. Поскакали, меняя дороги, делая петли в перелесках, в оврагах, в лесных ручьях и реках. Наконец силы иссякли. Старый мурза Турган, потомок Чингиза, замертво свалился в траву. Поднимать не стали, стремясь уйти подальше, запутать следы. Но словно лесные нечистые силы подсказывали врагу места, в которых пытался передохнуть обессилевший, ошалелый хан. Едва останавливались, снова возникал топот погони. - Кони дальше не понесут нас! - крикнул Бернаба. - Бежимте! - позвал Мамай, кидаясь в кустарники. Но добежать они не успели: их окружили топоты, и ржанье, и визг. Хан растерянно остановился - оказалось: три дня они убегали от своих, татарских лошадей, сбежавших вслед за ними с Куликова поля. Оседланные, уцелевшие в битве, лошади теперь гнались за своими товарищами, с которыми вместе паслись. Тогда закололи одного из коней, развели огонь и впервые за эти дни поели печеного мяса. А впереди еще была длинная безлюдная степь. Много дней спустя, пешие, грязные, в рваных халатах, растеряв пояса и тюбетеи, они подошли к Сараю. Возможно ли было хану в таком виде возвращаться из похода? Решили дождаться вечера и, пользуясь ранней осенней темнотой, незаметно пройти в город. - Нас примут за бухарских дервишей, и как-нибудь мы пройдем. Они издалека обошли городские стены и добрались до кладбища. Здесь и решили переждать. Их поразило обилие свежих могил; вся восточная сторона кладбища, ближняя к городу, завалена была свежей землей, насыпанной кое-как. Мамай послал одного из мура. - Ты так изменился в лице, так стал смугл, и лохмат, и грязен, тебя - да будет к тебе милость аллаха! - никто не узнает. Ступай узнай - что там? Мурза ушел. Его ждали долгий час, но так и не дождались. Мамай послал в город другого мурзу. Но и этот не вернулся. Тогда, едва солнце двинулось к земле, пошел сам. В воротах его не окликнули, и не задержали, и даже не взглянули ни на него, ни на его спутников. Но за спиной хан услышал насмешливый ленивый голос стража: - Видно, это тоже Мамаевы? Хан не посмел оглянуться: что случилось? Здесь уже знают? А если знают, почему не кидаются помочь усталым воинам? Он дошел до своего маленького дома, где таил сокровища. Слушая, тихо ли на дворе, он взял в руку медный кованый молоток, подвешенный к чинаровым воротам, и долго стоял тут вдвоем с Бернабой, не решаясь постучать. В Орде лишь один Бернаба знал этот дом. Мамай, свергнувший многих ханов, тайно построил его в тени городских стен, невдалеке от базарных ворот, чтоб укрыться здесь, если кто-нибудь вздумает свергнуть его. Конюх, открывший калитку, отшатнулся: он не узнал бы хана, если б, как всегда, не стоял позади Мамая Бернаба. Они вошли и крепко заперлись... Конюх рассказал, что, когда хан вывел все войска на Русь и когда войска отошли столь далеко, что уже не могли немедленно вернуться, к Сараю подошел Заяицкий хан Тохтамыш, взял беззащитный город, захватил много станов и юрт, вырезал, для острастки, Мамаевых друзей и ныне правит Золотою Ордой. "Где же мне ваять сил, чтобы выбить его отсюда?" - задумался Мамай. И генуэзец задумался: "К Тохтамышу мне не войти; к Дмитрию не войти; к Олегу - входить незачем! Кто же мне остается? Мне остается Мамай!" - Хан! - сказал Бернаба. - О нас не знает никто, пока твои мурзы - все или один из них - не пойдут на поклон к Тохтамышу. Они ему скажут: "Мамай в городе, прими нас, верни нам наши места в Орде, и мы будем служить тебе честно, а чтобы ты поверил нам, мы отыщем тебе Мамая". Мамай позеленел от гнева. Почему он не перерезал этих мурз, когда пробирался с ними степью? Бернаба прав. Но гнев вдруг сник: внезапно он догадался, что, может быть, уже сейчас Тохтамыш слушает слова предателя. Надо спешить! - Что делать? - спросил он у Бернабы. - Взять сокровища, взять все, что возможно взять, и бежать отсюда! - Куда? - К нам, в Кафу. Там тебя никто не достанет, там осмотришься. - Бежать? Всю ночь они складывали сокровища, награбленные Ордой на севере, на западе и на юге, - сокровища, которые награбил у Орды Мамай. Когда зашумело пестрое базарное многолюдное утро, они с немногими слугами вывели караван и по знакомой дороге спустились к устью Волги. Много дней они шли, покрытые солоноватой пылью. Когда Волга осталась позади, Мамай успокоился. Когда вдали, в стороне, завиднелись в небе легкие, как дальние облака, снега гор, Мамай возликовал; сокровища, ради которых он убивал, лгал, не спал ночей, кочевал в походах, предавал, старел, - с ним! Они ему дадут власть, ибо он сможет за это золото, за огненные камни, за золототканые ковры, за редкостное оружие нанять новое войско, разбить Тохтамыша, взять под себя его силу и стать снова великим ханом Великой Орды. В приазовских степях на них обрушились ветры такой силы, что верблюды ложились, отказываясь идти вперед. Но Мамай упорствовал и торопил караванщиков. Он высоко держал голову, когда наконец увидел спускающиеся к морю мощные каменные стены и высокие круглые башни Кафы. Но Бернаба встревожился: - Не горячись, хан. Затаись до времени. Я знаю уединенный двор. Верное место. Сначала оглядись. Они спустились в пригород, заросший садами, в каменные узкие улочки Кафы. Здесь за одной из стен разгрузили караван, и Мамай поселился в верхней келье над складами. С крыши виднелось море. Улочка спускалась к берегу. Какой-то беззаботный рыбак пел, вычерпывая из лодки воду. Всюду по дворам висела на шестах, провяливаясь, сырая рыба. На длинных нитках поперек дворов колыхались яркие гроздья алого перца. Каждый двор был открыт другому двору - не таились, как в Орде, не строили каждый из своего двора крепость против соседа, как в Сарае. Было легко дышать. Даже мощные городские стены на солнце казались голубыми, словно сложены из стекла, а не из камня. Бернаба клялся, что торопливо готовит поход в Орду. Он уходил с утра. Двор был безлюден, останавливались здесь редко. Только говорливый содержатель двора, грек, бездельник и крикун, досаждал Мамаю: - Какой товар привез, купец? - Золото! - сердито ответил Мамай, но спохватился, заметив, как глаза грека жадно блеснули. - Нет, нет, пшеницу. - Почему не продаешь? - Жду цену. - Чего ждать? Она дешевеет. - Потому и жду. - Значит, богат, если можешь ждать! - сообразил грек. Вечером нашла грусть. Мамай вспомнил, что, может быть, Тохтамыш уже коснулся той из его жен, у которой брови похожи на крылья стрижа. Мамай впал в ярость: он сейчас бы, босой, безоружный, обряженный, как купец, кинулся пешком в Сарай, вырвал бы из дерзких рук свою красавицу! За два года Мамай не успел к ней привыкнуть, тосковалЪ_ Ъ.о ней, когда шел на Русь, жалел, что на Дон взял не ее, а многих других. Теперь она в Сарае, а другие - уже в Москве. Мамай едва не задохнулся от ярости, сидя один на крыше заезжего двора в теплой Кафе. - Что же ты? - крикнул он Бернабе, увидя его на дворе. - Долго ль еще ждать? Завтра я пойду сам! Бернаба опустил глаза: - Торопливость годится только при ловле блох. Он нашел слова, чтобы утешить Мамая. У генуэзца были в запасе такие слова. Ночью от Мамая вышла женщина, прикрываясь черной шалью. Бернаба поспешил войти к хану, прежде чем он успел закрыть за женщиной дверь. Мамай отпрянул от Бернабы, но успокоился, видя, что вошел свой. - Есть новости? - Да! - ответил Бернаба. И воткнул в горло Мамая нож. До рассвета Бернаба оставался у мертвеца. Он обшарил каждую щель, зная, как Мамай хитер, как осторожен. Он нашел мешочек алых лалов, запрятанных под порог. Нашел алмазы, вшитые в шов халата, завернул в пояс слитки золота. Заткнул за пояс тяжелые серебряные, изукрашенные драгоценными камнями рукояти мечей, отломанные от лезвий. Повесил на грудь мешок с изумрудами. Утром он послал хозяина двора в город, на базар, вышел следом за ним и подозвал генуэзцев. Они перекинули через спины ослов мешки, и ослы, перебирая копытцами, быстро спустили ханские сокровища к морю. Вдали стоял смоленый корабль. Видно было, что паруса его наготове. Начали грузить мешки в лодку. - Тяжело! - сказал лодочник. - Выдержит! Море тихо. Они догрузили последний мешок и оттолкнулись. Перегруженная лодка черпнула носом, но выпрямилась. Бернаба сел позади за руль, как в детстве. Гребцы взмахнули веслами. Широкий зеленый каменистый берег Кафы, где столько было мечтаний, столько пережито, остался в прошлом. Впереди корабль, а за ним пышная Византия и полная жизнь для того, кто завладел сокровищами. Долго ждал этого дня! Досадовал, что столь редки взмахи весел, что так тяжело движется перегруженное судно. За борт плеснула волна и замочила ноги Бернабы. Он повернулся к волнам. Из открытого моря они надвигались строем, поблескивая барашками. Вспомнилось Куликово, когда так вот, строй за строем, поблескивая оружием, русские войска шли на Красный холм. Волна опять хлестнула в борт. И перелилась через край. - Надо сбросить мешки! - крикнул лодочник. - Иначе потонем! - Скинуть? Мешки? - Бернаба кинулся на мешки сверху. - Нельзя! Доплывем! Но лодка, потерявшая руль, стала поперек волн, и вода ее захлестнула. - Тонем! - крикнул лодочник. И все они поплыли, окруженные волнами, еще далекие от корабля, уже далекие от берега. Как тяжел набитый золотом и драгоценностями Бернабов наряд! Тяжелое золото потянуло генуэзца на дно. Пятидесятая глава. КОЛОМНА Девять дней Дмитрий стоял на Куликовом поле, разбирая своих от врагов, раненых от павших. Три дня тек Дон, темный от крови. Сорок тысяч осталось в живых. А пришло сюда не менее двухсот тысяч. И во много раз больше пришло и полегло татар. Рыли глубокую могилу. Князю сказали, что от Олега Рязанского прибыл боярин с письмом и с подарками. - Никогда Москва у Рязани не занимала разума! - вздохнул Дмитрий. - Пусть подождет, не до него тут. Подошли двое воинов. Один из стражей преградил им путь длинным тяжелым копьем. - Куда? - К Дмитрию Иванычу. - От кого? - Ни от кого, от себя. - К своему воеводе идите, а он, что надо, государю скажет. Послы тоже! Лезут! Но Дмитрий услышал. - Чего им? - К тебе, государь. - Чего ж не пускаешь, басурманы, что ль? Страж растерялся. Дмитрий подошел к ним: - Чего вы? - Да вот, государь, вот, Дмитрий Иваныч, у нас какое дело: тут твой пастух-старец был. Помер. - Иван-то? - Он, он. - Сам помер? - Вчерась сидел, слушал. Все слушал: слова наши, поле ходил слушал, рассказывал, что к твоему шатру подходил, почиваешь ли ты, слушал. - А я что? - А ты сидел, говорит, в тот час с Боброком, об какой-то чаше беседовали, к тебе, мол, та чаша вернулась. Постоял он, значит, вернулся к нам, рассказал об этом и лег. А нонче глядим - помер. - Пойдемте к нему! - сказал Дмитрий. В поле, будто в час жатвы, всюду склонялись, и передвигались, и бродили люди в белых рубахах: скинув свои доспехи, поднимали тела, переносили их в одно место. Кучками сидели раненые. Посыпали раны золой от вражеского костра. Накладывали на язвы листья какихЪ_-Ъ.то трав. Лежали, глядя в небо. Меж раненых бродили схожие между собой сгорбленные седые старухи - ворожеи ль, лекарки ль. Откуда только они взялись! Большие стаи воронья перелетали по вершинам дальних деревьев, ожидая, когда люди уйдут из этих мест. Дмитрий пошел вслед за воинами, тоже снявшими тяжелое вооруженье. - Вот он! - показали они. Старик лежал в тени кустарника, спокойно протянув руки. Длинный истертый посох лежал под локтем. Глаза были закрыты, и казалось, он спал. Морщины разгладились. Но лицо его затаило чуть лукавую, ласковую улыбку, словно он увидел наконец свет, которого всю жизнь искал. Многие стояли вокруг него. Всех удивила такая смерть на этом поле смерти. О том, что нашелся человек, умерший здесь своей смертью, говорили во всех ратях. Дмитрий приказал положить Ивана в братской могиле, поверх всех. А посох велел отнести к оружейнику: - Скажи, чтоб насадил на него копье. Я тое копье своему сыну Василью дам. Пущай бережет. Когда могилу завалили землей, Дмитрий стоял, слушая панихиду. Лазурный дымок ладана улетел к небу, и Дмитрий думал о тех, что отошли навек, как этот ладанный дым. - Вечная память! - шептал он. И услышал, как позади зашуршала трава. Подошел Боброк. - Все умрем! - сказал ему Дмитрий. - Не в этом суть, - ответил Боброк. - Так разумею: суть в том, чтоб прожить честно. - Чтоб хоть единым праведным делом оправдать жизнь! Слушая панихиду, Боброк стоял позади Дмитрия и вспоминал. Не зря Дмитрий послал его в Засадный полк: Дмитрий рассчитывал так победить, чтоб в Засадном и нужды не было б. Хотел, чтоб никто не сказал, что эту победу обмыслил Боброк. Ан не вышло и тут без Боброка! И уж задумался было тогда, что никого в мире нет столь чуждого Боброковым мечтам, как Дмитрий. Но дело само сказало вдруг за Боброка - судьба победы оказалась в его руках. И он тотчас возвратил Дмитрию чашу Галицкого князя и забыл обо всех обидах, ибо воин живет затем, чтобы побеждать. И только теперь, глядя в Дмитриеву спину, Боброк вспомнил... он шагнул, чтобы не видеть эту спину, и стал рядом. Они смотрели, как тает ладан: им слышно было, как, позвякивая оружьем, позади молятся тысячи воинов и тоже о чем-то думают, слушая древнюю песнь, примиряющую оставшихся с теми, кто навсегда ушел. Когда Дмитрий вернулся к шатру, Владимир Андреевич Серпуховской напомнил: - Рязанский-то боярин, сказывают, молит, чтоб ты его допустил. - Ну, зови уж. Боярин Борис Зерно низко поклонился Дмитрию. - Что у тебя? - спросил князь. - Государь мой, великий князь Рязанский Ольг Иванович кланяется тебе, великую свою радость передать велит, что поверг ты нехристей, поднял нашу Русь на щите славы, уповает на великую милость твою, как на милость старшего брата к младшему, просит прежние обиды забыть, а в будущем младшим тебе братом будет... - А где он? - Побежал в Литву, опасается твоего гнева. С Ягайлой до Одоева теперь доехал. - Ежели б на милость мою уповал, не бежал бы! - Велел сказать - не ради неприязни, ради Рязани с Мамаем сговаривался, а, сговариваясь, твердо мнил: отстояться, в бой не вступать, тебе обид не чинить. Велел дары тебе свезть. Молим мы те дары принять, а старое в погреб свалить, на вечное забвение. - А что ж литовской Ягайла, со своей силою литовскою и ляцкою, да и Ольг-то Иваныч ваш, со всеми своими советниками, раньше думали? Об чем сговаривались? Надо было бы не стоять, а к нам идти. Тогда б и обиды в могилу свалили. А теперь обожду. Так и скажи. И дары отвези назад - князь твой в бегах поиздержится, они ему нужней будут. Бледный боярин, с любопытством косясь на Дмитрия, поклонился. Дмитрий долго смотрел ему вслед. Когда отпели и оплакали последних, войска пошли назад на Москву, на Суздаль, на Тверь, на Кострому. Несли знамена - пробитые, иссеченные, отяжелевшие. Раненых сложили на длинные скрипучие татарские телеги. Подложили под головы темные халаты, еще недавно гревшие врагов, покрыли халатами, попонами, а от росы, от дождей рогожами да войлоками. Медленно, отставая от воинства, тянулся этот стонущий больной обоз. На большой дороге к Дмитрию вышло все население Дубка, рязанского города. Опасались Олегова гнева, не кричали приветствий Дмитрию. Молча, сняв шапки, стояли на коленях вдоль всей дороги, не кланяясь, не опуская головы. А поперек дороги постелили расшитое полотенце и на нем положили ковригу черного хлеба с золотой солонкой наверху: будто не дубчане, а сама Рязанская земля подносит! Дмитрий сошел на дорогу, подошел к хлебу, поднял, поцеловал его грубую корку. - Спасибо тебе, Рязанская земля! Один из стариков опустил в землю лицо, чтоб утаить слова, рвавшиеся к победителю Орды. Снова двинулись. Никто из дубчан не шевельнулся, пока проезжали воеводы Дмитрия. Кирилл везся в обозе: тяжко болела голова Порой туманилась; что-то шептал в забытьи. Плакал бы, да не умел; жалобился бы, да некому. Задумывался об Андрейше. Иногда подходил к нему знахарь, оправлял повязку, менял целебные зелья. - Счастье твое - затягивает. Крови много сошло, оттого и легчает. А не сошла б кровь, помер бы! - Будто легчает. А все голова туманится. - Другой бы от такого тумана давно б на том свете был. А ты здоровеешь, сыне. - А ты не из Рязани ль, дедко? - Оттоль. Я-то тебя давно признал. Жонку твою, Овдотью, там лечил. - Не жонка она. И где теперь, не ведаю. - Слыхать, на Куликовом была. С ордой пришла. А теперь, почитай, свободна. Там, в Орде, сродственников своих нашла, с ними и шла в Мамаевом стане, не отставала. - А ты отколь же здесь? - В Климовой дружине пришел. А как Клима убили... - Убили? - Знал его? - Знал... - А не убили б, в Рязани ему житья все равно не было бы. Ольг бы наш ему не дал житья. - А страшно, до чего ж велик ныне стал Дмитрий, высоко занесется! - А мы бились, бились, а теперь опять прежнюю беду по домам разносим. - Видел ты ордынское золото? Попала тебе хоть малая крупиночка? Где оно? А ведь взяли! - Я вон косожский халат домой несу, а он кровяной да рваный. - Зачем? - Стыдно с пустыми руками прийтить. Так везли их не менее двух недель. Давно ушли вперед конные рати, князья и Дмитрий. Сказывали, как города и селенья выходят к князьям, как стоит колокольный звон на их пути, как поднимает голову Русь. Однажды на варе заслышали дальний звон. Кирилл встрепенулся: коломенские колокола! Сел на телеге, смотрел вдаль - когда ж покажется город? Из-за леса мелькнул и снова за деревьями скрылся высокий черный шелом собора. Завиднелись вдали на горе башни. Над домами тянулся дым, густой, как молоко. Широко развернулась светлая, просторная Ока. Долго стояли, ожидая перевоза. Много на этой стороне скопилось телег. Перевозили пришедших прежде. Весь день, весь вечер, всю ночь. Ночью заморосил дождь. Кирилл накрылся рогожей, лежал, продрог. Но дождался утра. Утром въехали телеги на паром; заструилась вокруг вода; забулькали струи о борта. Тревожно озирались лошади, завидев такое обилие воды. Кирилл жадно смотрел, как вьются струи Оки; но не хватило сил, голова закружилась. Весь берег полон был встречающего народа. Жены толпились, высматривая своих мужей, отцы - детей, дети - отцов. Клики, и возгласы, и звон, и ликованье, и чья-то горестная причеть; видно, сведала, бедная, от раненых, что некого больше ждать! Но в гуле голосов так часто звучала слава, так радостно глядели иные из заплаканных глаз, что обессилевший Кирилл, блаженно закрыв глаза, подумал: "Будто и меня встречают! Будто и мне кричат!" И вдруг отчетливо услышал в себе, как растет, словно молодой дубок, медленно, но крепко, большая радость: нет ни прежних обид, ни горестей, ни тягот. Все начинается снова - не отвергнет, не осудит, не обидит родина, за которую бился! С улыбкой он приподнял веки, и вдруг метнулось перед глазами какое-то бабье напряженное, не то радостное, не то обомлелое лицо. И он, ослабев совсем, снова закрыл глаза. "Брови, как у Анюты!" Как хорошо было слышать, поднимаясь в гору, стук колес о коломенские бревна. Слышать гул знакомых колоколов. Вернулся! Когда телеги въехали в гору и остановились у соборной площади, он очнулся. Какая-то легкая, но твердая рука сдвинула с него покрывало. - Жив? Он испуганно открыл глаза. Покрытая от дождя длинной шалью, Анюта стояла над ним, словно будила с постели после тяжелого сна. - Встанешь, что ль? - Поддержи. С трудом он поднялся. Сел на телеге, чтоб собраться с силами. Подошел пристав: - Тут остаешься? Кирилл посмотрел на Анюту, ожидающую его слов, на пристава, ожидающего от него ответа: - Тут. - Ну, ин ладно! - И пристав ушел. Он тихо, словно сквозь сон, сказал: - Тебя ведь искал! Она подставила плечо ему под руку и, ухватив за пояс, повела. Кирилл переступал тяжело. Она его ободряла: - Опирайся, не бойсь - выдержу. Иногда усталость туманила ему голову, и он говорил невнятно: - Сама была измучена. Под чужой волей жила. Теперь над тобой не будет чужого гнета. Теперь вместе. Анюта вела и вслушивалась в его невнятные слова: - Ты обо мне, что ль? Он слабо качнул головою: - О Руси. Поскорей бы поправиться. - Окрепнешь. Наступай тверже. А я все пытала: не видали ль такого? Нет, говорят. Ежли не пал, думаю, будет. Не может быть, чтоб там его не было. Все воинство проглядела - нашла! Не бойсь, не оступишься. - Я тебя по всей Рязани искал. - Да, брата Мамай убил, племяшей моих в Орду свели. К чему ж мне в Рязань-то возворачиваться? А тут какой ни есть, а все ж свой угол. Я ведь еле ушла тогда; случилась бы в ту ночь в огородниках, быть бы теперь в Орде. Помолчав, она объяснила: - Бабка-то мне сказывала об тебе, что приходил про меня проведать. Я и ждала - раз, думаю, приходил, придет и другой раз. Какие-то люди стояли по краям улицы. Глядели ему в лицо. Кто-то кричал: - Слава! - Вот и дом! - узнал он. - Пригнись малость! - ответила Анюта. - Притолока тут низка. И он переступил через ее порог. Старая Русса, Моск. обл. 1940 г. __________________________________________________________________________ Сканиpовал: Еpшов В.Г. 23/08/98. Дата последней редакции: 30/08/98.