ь, как ему выбраться к зимовью. Он ничего не мог понять: лыжня его перекрещивалась в нескольких местах. Он остановился в совершенной растерянности. Вся надежда была теперь на собаку. -- Пыжьян! Ищи дорогу! Пыжьян, помахав хвостом, сделал круг возле Гурия, обнюхивая следы, и пошел по сугробам напрямик. Отбежав несколько метров, он остановился, посмотрел на хозяина, повернул морду вперед, коротко пролаял и снова поглядел на охотника. Делать нечего. Гурий подошел к нему. Пыжьян вывел-таки на прямую лыжню и уверенно пошел по ней. Но шли недолго. Лыжни не стало. Ее замело снегом. А до затесок на деревьях они, видимо, еще не добрались. Гурий перестал их делать давно и теперь клял себя за неосмотрительность. Собака растерянно металась из стороны в сторону. Жилье было далеко, да и в поднявшейся завирухе Пыжьян, как видно, совсем потерял чутье... Гурий напряженно всматривался во тьму. За плотной пеленой косо валившего снега он разглядел, что впереди размахивает тяжелыми рукавами большая ель, и подошел к ней. Ничего не оставалось, как переждать пургу под деревом. Никакая сила не способна теперь вывести его к зимовью. У Гурия были огниво и трут, и он мог бы развести огонь, но в кромешной тьме в снегу сухие дрова найти трудно, а мерзлые ветки не загорятся. Он вырыл под елью яму, снял лыжи и сел, прислонившись спиной к дереву. Пыжьян устроился рядом, положив ему в колени голову. 3 Почти с самой осени Тосана охотился в притазовской тундре на песца, белую куропатку, иной раз -- на дикого оленя. Однако в лесу, в укромных местах у него были расставлены и соболиные ловушки -- кулемки, черканы и петли. Осматривать их он ездил до промежуточного стана на оленях, а там передвигался на лыжах. Жену и племянницу он оставлял в чуме у глухого тундрового озера, верстах в тридцати от реки. Соболь попадался редко. Ненцев-охотников потеснили с добычливых мест пришлые люди, и Тосана теперь уже не чувствовал себя таким хозяином в этих местах, как бывало прежде. Иногда он отправлялся в дальнюю дорогу к брату, который кочевал с оленьим стадом по тундре, не считая охоту прибыльным делом. Тосана возил брату подарки, убеждался, что олени его в стаде в целости-сохранности. В Мангазее после истории с Лаврушкой ненец появляться боялся. Добытых им белых куропаток и оленье мясо ездили продавать на торг женщины -- Санэ и Еване. Но жить у озера в пустынном, почти безлесном месте Тосане надоело, да и пастбища оскудели, и он решил откочевать поближе к реке, в лес, на соболиные места -- к своим ловушкам. Сезон добычи соболя был на исходе. К концу января у зверей на шкурках начнет появляться потертость ости1 на боках и лопатках, а в феврале, как говорят охотники-соболятники, волос на шкурке сделается неживым -- потеряет блеск и пышность. В марте придет время весенней линьки. ______________ 1 Ость -- тонкая длинная щетинка. Переезд на новое место -- дело привычное, вся жизнь в кочевках. Санэ и Еване сложили на нарты чум, Тосана крепко увязал его. Погрузили утварь и провизию, и вот уж санный поезд из трех упряжек, по три оленя в каждой, мчится по снегу, ныряя в ложбины и поднимаясь на угоры, летит птицей, без пути, без дороги, меж кустов, меж деревьев, над закованными в лед водоемами, рассекая полозьями пушистый снег. Олени застоялись, давно не были в упряжке и чуть не одичали, живя на свободе, на подножном корме. Готовясь к отъезду, Тосана с трудом отыскал и собрал их с помощью Нука. Место для нового становища Тосана выбрал на опушке леса. К лесу примыкала обширная поляна, на которой, как он знал, под снегом был ягель и олени могли пастись поблизости. Опять поставили чум, Санэ принялась хлопотать по хозяйству, а Тосана пустил оленей пастись и стал готовиться к выходу в лес, на соболиные тропы. Безлюдная до этого поляна ожила. На краю ее дымил макоданом1 чум, посредине бродили олени, доставая себе из-под снега копытами корм. Пес Нук сидел у входа в жилище, ожидая, когда хозяин даст ему сушеной рыбы или мяса. Тот, однако, кормить пса не спешил. _______________ 1 Макодан -- дымовое отверстие в верхней части чума. Закончив приготовления, Тосана вышел из чума, посмотрел на небо и покачал головой: -- В лес идти не придется. Хад1 будет. _____________ 1 Хад -- пурга. -- Такое небо ясное -- и хад? -- удивилась Еване, набирая в ведро снег: -- Ясное? Ну нет. Смотри на запад. Небо потемнело. Тучи идут. Надо запасти побольше дров. Придется в чуме долго сидеть. -- Тосана, взяв топор, стал на лыжи и пошел собирать сушняк. Едва он успел наносить дров, как сразу потемнело, поднялся ветер и повалил снег. Олени сбились в кучу недалеко от чума, под защитой кустарника. Нук залег у входа в вырытую для него нору. Семья, наглухо закрыв вход в чум, стала пережидать непогоду у огня. * * * -- Гури-и-и-ий! -- во весь голос, кричал Аверьян, отойдя от зимовья на несколько шагов, чтобы не заблудиться в такой кутерьме. -- Гури-и-и-й! Но разве перекричишь вой ветра? Метель нависла над землей. Сквозь плотную стену летящего снега никакой звук не пробьется! А его голос и вовсе увязал в непогоде в нескольких шагах. Аверьян, прикрываясь полой полушубка, на ощупь сыпал на полку пищального замка порох. Ветер тут же сдувал его. Наконец сумел взвести курок. От кремня вспыхнула искра, пищаль грохнула, сильно ударив прикладом в плечо. Опять закричал: -- Гури-и-и-й! Сюда-а-а-а! Гури-и-и-й! Снова зарядил пищаль, снова выстрелил. Подошел Герасим со своим ружьем. -- Давай разом палить. Слышнее будет. Дали залп и принялись кричать вдвоем. Вскоре к ним присоединился и Никифор. Кричали долго, пока не охрипли. Потом стреляли еще и вернулись в зимовье, с трудом пробившись на слабый свет оконца сквозь навись пурги. Тьма -- хоть глаза коли. Шум, свист ветра, разбойничий треск в лесу -- то падали сухостойные деревья. -- Ну и падера!1 ______________ 1 Падера -- лютая непогода (поморск.). Аверьян, не снимая полушубка, облокотился о стол и закручинился: -- Пропадет парень! Ой, пропадет!.. -- с тоской сказал он. -- Эта падера, знать, не на одни сутки. Огня ему не развести -- задует, завалит снегом. Один выход -- отсиживаться где-нибудь под деревом. Не дай бог, уснет! Тогда замерз... И искать не пойдешь. Ни зги не видать. Сам заплутаешь в трех шагах от избы. Вот ведь напасть какая! -- Может, к утру кончится, -- стал успокаивать Бармина Гостев. -- Пересидит Гурий где-нибудь под елкой и вернется завтра. Он ведь с собакой. Пыжьян поможет отыскать зимовье. -- На пса надежда худая. Белку не сыщет, пока носом не ткнется. Молод и глуповат Пыжьян. Следы все замело. Если и развиднеется и падера пройдет, все равно дорогу не сыщут! -- говорил Аверьян, неподвижно уставясь на желтоватый огонь сальника. -- Эх, пошто я его отпустил? Хоть локти кусай... -- Искать будем с утра, -- сказал Никифор. -- Придется искать. Сам не выберется: места незнакомые, молод парень, неопытен. -- Может, факел запалить, а? -- пришло в голову Герасиму. -- Смолы у нас, надо быть, в подполье есть малость. Куделя от конопатки оставалась. -- Давай факел, -- обрадовался Аверьян. Слазили в подпол, достали застывшую смолу, разогрели ее на горячем камельке и пропитали пеньковый факел на длинном шесте. Зажгли, привязали к верхушке молодой лиственницы. Факел горел недолго -- пламя его пометалось из стороны в сторону и угасло. Гурий не пришел. Да и выйти из леса при такой погоде мудрено. Всю ночь Аверьян выходил на улицу, звал. Изредка стрелял, не жалея драгоценных зарядов. Все напрасно... 4 Гурий сидел в полной темноте, даже рук своих не видел, когда подносил к лицу. Ель и снег, лежащий у ее подножия, защищали от ветра. Пыжьян, свернувшись, прижался своим боком к хозяину. Их обоих стало заносить снегом. Сначала было тепло, но потом холод сквозь полушубок стал пробираться к телу. И ноги в оленьих пимах начали зябнуть. Гурий часто делал резкие движения руками, тревожа пса. Тот вскакивал, а потом ложился снова. Ель раскачивалась и поскрипывала. Ветер гудел по лесу, снег валил валом. Гурий закрыл глаза, крепко завязав наушники треуха. Стало вдруг теплее. Ему чудилась запутанная лыжня, соболь с вытянутым хвостом, передвигавшийся крупными прыжками. Потом -- белка на дереве. Дерево почему-то было голубым, а белка огненно-красной. Под деревом, кружа и задрав морду, лаял Пыжьян... Гурий вздрогнул и открыл глаза: мрак. Пыжьян не лаял, лежал рядом, чутко прислушиваясь к вою пурги. "Задремал, -- подумал Гурий. -- А спать нельзя. Мигом замерзнешь! Рассказывают: когда в снегу человек засыпает, ему становится тепло. А на самом деле очень холодно, человек во сне может превратиться в льдину. Нельзя спать. Надо держаться!" Холод опять стал пробираться, к телу. А подниматься нельзя. Нельзя ни ходить, ни прыгать, чтобы согреться: ветер прошьет насквозь, набьет под полы полушубка снега, будет еще хуже. Лучше уже сидеть. Сколько времени прошло? Может, сейчас ночь, а может, утро? Кто знает... Кругом темнота. Надо двигать руками. Гурий сделал несколько резких взмахов, похлопал рукавицами, пошевелил ногами. Пыжьян заворочался, сел. Раскачивающиеся ветки дерева царапали ему морду. Он опять лег. Собаке что! Свернется в клубок и может под снегом спать сколько угодно. Почувствовав голод, Гурий развязал мешок, нащупал сухари, мясо. За мерзлый хвост вытащил вяленую рыбину, сунул Пыжьяну. Тот жадно принялся есть. Гурий подкрепился, положил мешок себе в колени. Снова стала одолевать дрема. Усилием воли он гнал ее прочь и то закрывал глаза, то, спохватившись, открывал их, глядя во тьму и ничего не видя. Вроде бы вьюга поутихла. Кажется, стало светлее? Может, уже утро? Но нет, это только кажется. Как было бы хорошо сидеть сейчас в избушке! В печке пылают дрова, сухо и тепло. Герасим рассказывает свои бывальщины... Гурий с тоской думал об отце, о том, что он там, наверное, беспокоится: не дождался сына из лесу. Может быть, его ищут в потемках? Нет, вряд ли. В лесу -- хоть глаз коли. Сидит, верно, отец в избе и печалится. И весточки ему не подашь. В путь отправиться нельзя. Да и в какой стороне зимовье -- неведомо. Вот беда! Пыжьян тихонько заскулил. Но тотчас, словно спохватившись, умолк и виновато ткнулся мордой в бок Гурия. И псу тоскливо. А спать так хочется! Пурга убаюкивает. Шумит однотонно, скучно. Слышно, как поскрипывают раскачиваемые ветром деревья... * * * Пурга пробушевала всю эту и следующую ночь и улеглась. Тосана откинул полог чума и вышел. Небо было чистым, только вдали, у горизонта, дотаивали остатки снеговых туч. Серый без солнца день надвигался неторопливо и однообразно. На чум с той стороны, откуда дул ветер, навалило целый сугроб снега, шкуры провисли. Тосана стал сгребать снег. Потом он закинул за спину мешок, взял древнюю фузею1, стал на лыжи и позвал Нука. ______________ 1 Ф у з е я -- кремневое ружье. Еване выглянула из чума. Лицо темное от копоти очага, глаза светятся любопытством. -- Ты в лес пошел? Возьми меня! -- Снег рыхлый, тяжело ходить. Сиди в чуме. Завтра пойдешь. Пусть снег слежится. -- А тебе ведь тоже тяжело по рыхлому снегу. -- Я привык. Смотри за олешками. -- Ладно, буду следить, -- отозвалась Еване и, проводив Тосану, скрылась в чуме. Тосана шел и думал о том, что во время пурги звери наголодались в своих норах и теперь будут рыскать по лесу в поисках пищи. А ловушки замело снегом, и их не видно. Надо расчистить. Он углубился в лес и по меткам на деревьях стал разыскивать свои ловушки. Они были пусты. Тосана хмурился, собирал мелкие морщины на лбу, что-то бормотал и недовольно кряхтел, склоняясь над ними. В одной кулемке он увидел куницу, попавшую, как видно, еще до пурги. Зверь был прижат давком, заметен снегом. Тосана отряхнул куницу и спрятал в мешок. Потом поставил насторожку. "Начало есть", -- подумал Тосана. Нук, увязая по брюхо, шел за ним следом по лыжне. Но вот пес увидел след горностая и, оставив лыжню, пошел по нему. Тосана двинулся за собакой. Шли долго. Потом след потерялся. Горностай, видимо, скрылся в сугробе, где у него был проделан ход. Нук растерянно кружил на месте, но снег обвалился и закрыл лаз в нору. Тосана пошел дальше. Но вот Нук остановился, насторожил уши. Из леса доносился собачий лай. Этот лай, с завыванием, тоскливый, призывный, услышал и Тосана. Он удивленно покачал головой: "Так собаки лают, чуя беду", -- и повернул в сторону, откуда слышался голос собаки. Когда Тосана подошел к Гурию, тот уже беспомощно ворочался в снегу, пытаясь встать на ноги. Но встать не мог, поднимался только на четвереньки, а руки увязали в снегу. Весь он был словно вывалян. Лицо осунувшееся, с нездоровым, каким-то желтоватым румянцем. Ноги он поморозил, они отказали: едва сделал несколько шагов от ели, под которой пережидал пургу. Тосана склонился над Гурием. Тот уже терял сознание. Пыжьян перестал лаять. Он сидел на задних лапах, жадно хватая снег. -- Эй, парень! Откуда тут взялся? Отчего встать не можешь? А ну-ка... Тосана осторожно потер лицо Гурия меховой рукавицей. Тот открыл глаза и посмотрел непонимающе на склонившегося над ним нерусского человека. -- Вставай, вставай! -- Тосана пытался помочь парню, но, видя, что это бесполезно, снял с него лыжи, взвалил на них Гурия и потащил под ближайшую ель. Принес сухих сучьев и разжег костер. Пока огонь разгорался, Тосана нарубил веток и устроил из них удобное ложе. Гурий снова потерял сознание. -- Вот беда! Шибко обмерз парень. Чум далеко. Совсем пропадет русский... Надо тащить его в чум... Гурий пришел в себя. Живительное тепло вернуло ему память. Он стащил рукавицы и протянул руки к огню. -- Не так близко! -- предостерег Тосана. -- Руки, видать, тоже обморозил. Нельзя сразу к огню. Откуда ты? Как в лесу оказался? -- Пошел ловушки смотреть... Пурга началась... Сел под ель, сидел долго, пока не прошла падера... А как прошла -- из-под ели выбрался, а идти не могу. Ноги не слушаются, -- тихо рассказывал Гурий. -- Как попасть в зимовье? Оно там! -- он показал рукой. -- У самой реки. -- Река там! -- ненец махнул рукой в противоположную сторону. -- Неверно указываешь. Совсем ты заплутал. Снимем тобоки, ноги посмотрим... Гурий морщился и охал, пока ненец со всеми предосторожностями стягивал с него пимы. Ступни у парня побелели, пальцы почти не шевелились. -- Шибко плохо, -- покачал головой Тосана. -- Долго, видать, сидел. Тобоки насквозь промерзли. Примерь мои, может, подойдут? Пимы Тосаны пришлись Гурию впору. Ненец погрел у огня его обувь и надел: -- Потащу тебя в чум. Там отойдешь. Жонка вылечит ноги. Она знает как... -- Домой бы надо. Отец беспокоится... -- Где дом искать? Я не знаю, ты не знаешь. Потом найдем. Поправишься -- и найдем... Отец не умрет от тоски. Живой, однако, будет. Я на олешках съезжу, найду зимовье... Тосана вынул из своего мешка сыромятный ремешок и, продев его в дырочки в носках лыж Гурия, связал их. Положил на лыжи несколько еловых лап. -- Ложись! Стал на свои лыжи и потянул за собой салазки. Собаки бежали следом. Пыжьян нет-нет да и подбегал к Гурию, пытался лизнуть его в лицо. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 Тосана притащил Гурия к чуму и крикнул: -- Еване! Полог откинулся, выбежала Еване. Увидев лежащего человека, она всплеснула руками и стала помогать дяде втаскивать его в жилище. Вскоре Гурий сидел на оленьей шкуре у ярко пылающего очага, а Санэ растирала ему ноги белесоватой без запаха мазью, напоминающей застывший гусиный жир. При этом она приговаривала: -- Скоро пройдет. Не горюй! Плясать будешь! Говорила Санэ на родном языке, и Гурий не понимал ее. Он видел, как старается хозяйка, видимо, от души желая, чтобы он скорее поправился. Невысокая, с худым сморщенным лицом и черными, как у молодой волосами, заплетенными в жидкую косицу, женщина ходила внутри чума быстро и неслышно. Движения ее были рассчитаны и мягки. Нанеся слой мази, она надела на Гурия меховые чулки и поставила перед ним чашку с мазью. -- Теперь мажь руки и лицо. Вот так. -- Она показала, как это следует делать. Гурий принялся натирать лицо и руки. Он чувствовал себя плохо. Его лихорадило, все тело ломило. И хотя в чуме было тепло, озноб не проходил, и он не мог согреться. Черноглазая девушка с круглым лицом, тонкими бровями что-то варила в небольшом медном котле, подвешенном над очагом, перебрасываясь короткими фразами со старшей. "Видно, дочь, -- подумал Гурий. -- Красивая!.." Он решил так ее и назвать: "Красивая". Пожилая ненка что-то сказала скороговоркой. Девушка сняла с огня котел, налила в чашку горячей жидкости и, не вставая с колен, протянула ее Гурию. -- Пей. Это кедровый стланик с шиповником. От простуды помогает, -- сказала она по-ненецки. Гурий, ничего не поняв, взял чашку, поблагодарил и стал понемногу пить. Жидкость была терпкая, горьковатая и припахивала травами. Гурий встретился взглядом с девушкой. Она смущенно опустила голову, отвернулась. -- Красивая, -- сказал Гурий вслух. -- Баская! -- Паская? Нет, я Еване, значит -- Ласковая. Повернув лицо к нему, девушка улыбнулась, потом ушла на другую сторону очага и села на широкие доски-латы, заменяющие пол, поджав под себя ноги. Теперь их разделял огонь. Вошел хозяин, внес охапку дров, положил у очага. Снял с головы капюшон малицы, взял дорожный мешок, скосил глаза на Гурия. -- Ну как, оттаял, парень? -- спросил по-русски. -- Немного оттаял, -- Гурий слабо улыбнулся в ответ. -- Пей отвар. Больше оттаешь, -- деловито сказал ненец и вытащил из мешка куницу. Встряхнул ее, передал старой женщине, что-то сказал. Она взяла куницу и вскоре, подвесив ее на железном крюке у входа в чум, стала снимать шкуру, ловко действуя острым ножом. Очень быстро она управилась с куницей, и Гурий удивился ее ловкости. Он не знал, что снимать шкурки, выделывать их, шить из мехов одежду и обувь, собирать и устанавливать чум и делать еще многое должны были ненецкие женщины, мужчины занимались только оленями, охотой и рыбной ловлей. Натянув шкурку на правило, женщина поставила перед очагом небольшой низенький стол и собрала на нем еду. Гурий, согревшись от горячего питья, полулежа на оленьей шкуре, молча наблюдал за хозяевами. Все было для него в диковинку. Они строгали мороженое мясо, заваривали в чайнике сушеный смородиновый лист, выкладывали из котла вареную грудинку, исходящую паром, на широкое деревянное блюдо. В первую очередь они стали угощать Гурия. -- Однако, можешь к столу подвинуться? -- спросил хозяин. -- Могу! -- Гурий подвинулся к столу. Хозяин положил перед ним нарезанное тонкими полосками сырое мороженое мясо. -- Ешь. Это дает силу. Больше ешь! Только сейчас Гурий почувствовал, что он очень голоден, и стал есть предложенную ему пищу, запивая ее из кружки. Потом он, сморенный усталостью, отполз от стола и сразу уснул. Еване накинула на него меховое одеяло. ...Гурий спал сном праведника очень долго. Проснувшись, он не сразу сообразил, где находится и что с ним произошло. Увидев сидевшую перед очагом Еване с шитьем в руках, он все вспомнил, сел и почувствовал облегчение. Ноги у него "отошли". Он встал и, прихрамывая, подошел к очагу. Девушка тоже поднялась, отвела рукой волосы со лба и несмело улыбнулась. Гурий ответил улыбкой. -- Здравствуй, Красивая! Девушка кивнула. -- Поправился? Совсем? -- Совсем хорошо. -- Гурий притопнул ногой и охнул. Нога еще болела. Однако он мог понемногу передвигаться и хотел одеться. Жестами попросил свою одежду. Девушка встревожено метнулась к выходу из чума, приоткрыла шкуру и позвала дядю. Вошел Тосана, пимы его были в снегу. -- Оттаял, парень? -- спросил он. -- Ладно. Только выходить тебе рано. -- Отец... -- пробормотал Гурий. -- Отец меня ведь ищет! -- Пусть ищет. Пусть знает, что нельзя одного неопытного парня отпускать далеко в тайгу. Подумал, смягчился: -- Оденься теплее. Еване подала Гурию его одежду, просушенную у очага, теплую. Он оделся и выбрался из чума. С громким лаем к нему кинулся на грудь Пыжьян и норовил лизнуть в лицо. Радости пса не было предела. Но вдруг он насторожился, посмотрел в сторону леса и побежал к кустам. Вскоре донесся его радостный, заливистый лай. Нук сидел у входа в чум и вид у него был равнодушный. Казалось, он не умел удивляться и радоваться. Из леса вышли двое на лыжах. Пыжьян перестал лаять и, радостно помахивая хвостом, бежал впереди них. Гурий не сразу узнал отца. Аверьян похудел, осунулся, на обросшем лице лихорадочно горели большие глаза. Он еще издали, увидев сына, крикнул: -- Гурий! Гурий, прихрамывая, заторопился навстречу. Отец крепко обнял сына и поцеловал, елозя по его лицу жесткой, обындевевшей бородой. -- Слава богу! Слава богу! -- повторял он. -- Живой! А мы с ног сбились... С Аверьяном пришел Герасим. Никифор остался караулить зимовье. -- Весь лес облазили, -- рассказывал отец. -- Думали, пропал. Совсем пропал! Ни следов, ни меток на деревьях. Ты что затеси не делал? -- За соболем погнался -- покинул1 делать, -- виновато признался Гурий. _________________ 1 Покинул -- здесь: прекратил, перестал. -- Ну и в одном месте видим -- кострище под елью... И след от него широкий, будто волокли кого. Ну, думаю, может, охотники Гурия подобрали. Скорей пошли по следу, и вот -- сыскался!.. У входа в чум стояли Тосана, Санэ, Еване и молча смотрели на эту встречу. Гурий сказал: -- Он меня спас, самоед. Зовут его Тосана. Отогрели меня, обмороженные места вылечили. Отец подошел к чуму, снял лыжи, протянул руку ненцу: -- Спасибо тебе, добрый человек! Вовек не забуду твоей услуги, -- сказал он взволнованно. -- В тайге надо помогать друг другу. Такой закон, -- сказал Тосана. -- Спасибо говорить не за что. Пойдемте в чум. Отдохнете, поедите. Угощать буду. -- И он пропустил гостей вперед. Спустя некоторое время Тосана приготовил две оленьи упряжки. На первые нарты с ним сел Гурий, на вторые -- Аверьян и Герасим. К нартам подошла Еване. На ней -- паница1 с белым песцовым воротником. На голове -- пыжиковая2 шапка с длинными, до пояса наушниками. На ногах -- оленьи пимы с полосками из цветных суконных лоскутков в нижней части голяшек. Она, прощаясь, сказала: _______________ 1 Паница -- верхняя одежда. 2 Пыжик -- новорожденный олешек. -- Лакамбой, луца янэ'эм... Сейхалевэн. Харвабта тамна туртнакэн? Валакада ниня ханюйнгэ! Сит нгатенггум мядиманзь1. ______________ 1 Прощай, русский парень... Ты мне нравишься. Может, приедешь еще? Только не обмороженным! Я буду ждать тебя в гости. И подала на прощанье маленькую теплую руку. Гурий пожал ее и весь залился краской смущения. Тосана хитровато блеснул глазами, пряча улыбку, отвернулся. Герасим крикнул: -- Долго ли прожил, а уж любовь закрутил? Хромой-то! Тосана тронул вожжу, гикнул на оленей. Те сорвались с места и понеслись. За ними побежала вторая упряжка. Гурий, обернувшись, долго махал рукой Еване, и она ответно махала ему. На полпути Гурий вспомнил, что оставил в чуме мешок, и подумал: "Бог с ним, с мешком. Видно, бывать там". 2 Черный Соболь спасся от преследования потому, что собака и охотник еще были не очень опытны. Продравшись сквозь кусты, он круто повернул влево, за высокий густой ольшаник, и сделал несколько больших прыжков в сторону, в лес. Там он прибежал к своей норе под осиновой колодой. Нырнув в лаз, на брюхе прополз в гнездо, свернулся там -- мордочкой к выходу. Теперь он чувствовал себя в безопасности. В норе было тихо, темно и сухо. Соболь стал вылизывать шерсть. В убежище он пролежал долго, а потом двинулся к выходу. Высунул мордочку из лаза: со всех сторон навалилась темнота, шумел ветер и сыпал густой снег. Черный Соболь спрятался в нору и стал пережидать непогоду. Он очень проголодался, но плохая погода мешала охоте. Все живое попряталось в норы и затаилось. Сунув нос в мягкий пушистый мех, Черный Соболь уснул. А когда проснулся и выглянул из своего убежища, то увидел, что пурга прошла и в лесу стало тихо. Он вылез из-под снега и пересек небольшую полянку с редкими кустами. Он отправился на охоту. Вскоре Черный Соболь приметил свежий заячий след, затаился под кустом и стал ждать. Заяц пошел кормиться в мелкий осинник, что был поблизости. Он непременно пойдет обратно. Черный Соболь, шевеля ушами, смотрел на заячью стежку. Послышался шорох, ветка куста чуть дрогнула. Черный Соболь увидел зайца, подобрал под себя большие и сильные задние лапы, передними уперся в снег и вытянул морду. Заяц шел спокойно, небольшими прыжками, не подозревая об опасности. Соболь вымахнул из кустов, сбил беляка грудью и вцепился зубами ему в шею около затылка. Заяц отчаянно закричал, но тотчас умолк. Смерть наступила сразу. Черный Соболь, пятясь, оттащил зайца под куст и стал есть. Насытившись, он взял остатки тушки зайца в зубы и, отнеся подальше, зарыл в снег. Потом Черный Соболь пошел к своему дуплу и спрятался в нем. Он был сыт, и ему хотелось спать. На зайцев соболь нападал редко. Они были всегда настороже и умели ускользать от врагов. На этот раз Черному Соболю повезло: во время пурги заяц, отлеживавшийся под кустом в снегу, очень проголодался и, выйдя на кормежку, забыл об осторожности. За это и поплатился жизнью. * * * Стоит, словно в сказке, избушка на опушке леса. На крыше -- сугробы снега, оконце маленькое-маленькое. А лиственницы над ней большие, высокие. Вдали горят неярким заревом солнечные лучи, отраженные в облаках. А само солнце вот уже который месяц старается выйти из-за леса, но не может. Полярная ночь крепко привязала его к себе и не отпускает. В избушке настало время баюнка. Там было тихо и темно. Погасив светильник, холмогорцы забрались на нары. Сквозь рыбий пузырь, которым затянуто оконце, пробивался голубоватый лунный свет. -- Спите ли, братцы? -- спросил Герасим и, как всегда, "братцы" отозвались: -- Не спим, не спим! Сказывай! -- В одной деревне жил мужик, -- начал Герасим. -- Жонка у него была здоро-о-овая, а сам тощенькой. Жена его колотила-колотила. Однажды он просидел у соседа. Она взяла полено и давай колотить, он вырвался и кругом избы побежал. Она за ним. Он -- раз под бревно. Жонка пробежала, не увидела. Он слышит -- еще кто-то ползет. Щупает -- человек лежит. -- Кто? -- спрашивает. -- Я. -- А ты кто? -- Я. -- Да кто же ты? -- Черт. -- Я от жонки. -- Да и я от жонки. -- Што делать будем? -- Вот мне, -- говорит черт, -- жонка рог сломала, я домой не пойду. -- Пойдем вместе куда-нибудь. Ходят день, другой, третий, неделю. Хлеба не достали, не работают и не воруют. Голодом плохо жить. Черт и говорит: -- Ты заделайся лекарем, а я буду ходить к богатым боярам. В утробу заберусь и буду мучить. Они не умрут, болеть будут. А ты лечи. Пошепчи чего-нибудь для виду, я и вылезу... И вот они денег насобирали много... Пыжьяна на ночь впустили в избу: на улице лютая стужа. Он вдруг вскочил, кинулся к двери и оглушил всех своим лаем. Мужики зашевелились, слез ли с нар. Никифор отворил дверь. Пыжьян выскочил на улицу и снова залился лаем. -- Никак, лихие люди! -- Аверьян выбежал из избы с топором в руках. Герасим с пищалью. Никифор схватил стоявшую у дверей увесистую дубину. Гурий взял отцовскую пищаль, зарядил, и, когда вышел на улицу, там была полная суматоха. Никифор неподалеку от амбара колошматил кого-то, подмяв его под себя. Огромные кулачищи так и ходили. Отец с топором в руке бегал вокруг амбара, дверь которого была настежь распахнута, и к порогу приставлена сучковатая лесина, по ней, видимо, и забрались воры в амбар. Герасим торопился по тропе к реке, преследуя двух чужаков. Видя, что ему их не догнать, он стал на колено, приложился, выстрелил. Гурий присоединился к нему и, разглядев впереди две темные фигуры, тоже выстрелил. Но оба впопыхах промазали. Пыжьян, который вертелся около Герасима, осмелел и после выстрелов пустился с лаем вдогонку бегущим. Снова зарядили пищали, Гурий сбегал за лыжами. Оба помчались вслед за лихими людьми, но догнать не смогли. На льду чужаков поджидали сани с лошадью. Когда холмогорцы выбежали на дорогу, сани уже были далеко. Герасим и Гурий вернулись к зимовью. Никифор, успев связать руки вору, вел его к избе. Чужак был избит, на скуле темнел синяк, из носа бежала кровь. Его шапка валялась на снегу. Отец, приставив лестницу, осматривал амбар. Провиант -- вяленая рыба, мороженое лосиное мясо, битая птица -- был не тронут. Но все перерыто, все не на месте. Разбойники, видимо, искали шкурки. Но меха поморы выделывали и хранили в избе, в мешках под нарами, а сырые, невыделанные шкурки -- в подполье. Засветили огонь. Отец велел Гурию затопить камелек -- в суматохе все выстудили в избе. Гурий щепал лучину и поглядывал на вора. Мужик среднего роста, непримечательный с виду, с нахальными навыкате глазами стоял посреди избы. Связанные руки -- за спиной. Никифор, прислонясь к косяку, сторожил у входа. Герасим хорошенько присмотрелся к незваному гостю и сказал: -- Аверьян, сдается мне, что этого человека мы видали. Не он ли рыбой нас угощал на берегу, когда пришли?.. И нам с Гуркой собаку продавал. Большую, с телка! Бармин поднес плошку к лицу мужика и удивленно протянул: -- Стреле-е-ец? Вот те и на-а-а... Это был Лаврушка. С двумя отпетыми головами, дружками-приятелями, он эту зиму решил промышлять не кулемками, а разбоем. Наведывался в зимовья и станы, расположенные по берегам Таза и, высмотрев, где можно поживиться, внезапно нападал на охотников, забирая у них меха. До сих пор ему сходили с рук воровские дела, но на этот раз он попался. Поморы -- не остяки и ненцы, которые были запуганы и не всегда умели постоять за себя. Жадность привела Лаврушку к воровству. Вынужденно оставив стрелецкую службу, он решил, что теперь может делать все, что захочет. На след Лаврушки не однажды нападали обиженные охотники, доносили стрелецким начальникам. Но те были Лаврушкой подкуплены. Воевода злился, кляня на чем свет стоит своих подчиненных, которые не могут поймать и уличить разбойников. Но стрельцы делали вид, что ловят, исправно докладывали воеводе: "Опять ушел. Хитер бес! Не могли застукать... Не прикажи казнить, прикажи миловать нас, боярин!" -- и прятали от воеводы плутовские глаза. Воевода это замечал, стуча по столу кулаком: -- Али куплены, дьяволы? Вот прикажу батогов всыпать! -- Што ты, боярин! Рази можно купить нас, государевых верных слуг? Мы неподкупны... На этот раз Лаврушка все-таки просчитался, сам полез в амбар, оставив товарищей снаружи. Те скрылись, а он, спрыгнув в снег, увяз в сугробе. Тут и схватил его Никифор за воротник. Лаврушка молчал. Аверьян прикрикнул: -- Разбоем решил промышлять? С кистенем? А еще стрелец, на государевой службе! Лаврушка глянул зло, щека дернулась. -- Хоть бы за прошлую уху-то руки мне развязал да сесть велел. Ноги не держат. Этот ваш облом всего меня примял. Не кулаки -- гири! -- Лаврушка кивнул на дверь, где стоял Никифор. -- Ладно, развяжем. Все одно не уйдешь. Снег глубокий, догоним. И лошади нет. Твои дружки тебя бросили. Поди, ись хошь? Некогда было пожрать-то на деле. Гурий, подай ему поесть. Он нас как-никак ухой кормил. Гурий положил на стол вареное мясо, соль и пресную лепешку, поставил кружку с водой. Лаврушка подвинулся к столу и стал есть. -- Ладно, так и быть отведаю ваших харчей, -- невозмутимо сказал он. Аверьян меж тем спрашивал: -- Знал ведь, что мы тут зимуем? -- Знал. -- И все-таки пришел в воровской час! Лаврушка пожал плечами. -- Я тя давно раскусил. Когда ты с берега ушел, а мы ложились в коче спать, я подумал: жулик мангазейской. По глазам тя узнал, мазурик! Да ты ешь, ешь, волком не гляди. И мехами у нас думал поживиться? -- Мехами, -- откровенно признался Лаврушка. -- Чем боле? За деньгами в избу к вам не сунешься -- вас четверо, медвежатников1. А амбар оказался пустой. Жаль... _______________ 1 Медвежатники -- охотники на медведей, рослые, сильные и храбрые люди. -- Ну, боле нам говорить не о чем. Хоть и далеко до Мангазеи, да поведем тя к воеводе. Тот, поди, с ног сбился: ищет разбойников, что с кистенем по зимовьям шастают. -- Не поведете. -- Лаврушка отодвинул от себя пустое блюдо. -- Лень будет. Сорок верст на лыжах -- не шутка. Да еще по дороге я и убечь могу. -- Верно, далековато, -- в задумчивости обронил Аверьян. -- Чего вести? -- подал голос Никифор. -- Расколоть ему башку -- да в прорубь. Пешней лед пробить... -- Не-е, лучше повесить. На осине. Есть тут неподалеку осина. Я приметил, -- сказал Герасим. -- И в прорубь не спустите, и на осине не повесите. Прорубь делать -- лед толстый. А на осину -- как залезешь?-- рассуждал Лаврушка. -- И еще скажу: сердца у вас добрые, хоть на вид вы разбойники почище меня. Казнить не станете. -- Ишь, догадлив вор, -- с упреком сказал Аверьян. -- Ладно, обротайте его по рукам-ногам -- и под лавку до утра. Мужики связали Лаврушку, бросили на пол лосиную шкуру и положили на нее бывшего стрельца. Сами, выслав караульного на случай, если дружки Лаврушки вернутся, легли досыпать. Сказку Герасим так и не кончил рассказывать, не было охоты. 3 Утром неожиданно к зимовью подкатила упряжка Тосаны, Еще холмогорцы не успели протереть глаза, Лаврушка, опутанный веревкой, ворочался и постанывал во сне, а уж гость на пороге. -- Дорово! -- сказал он, войдя в избу. -- Как мороженый парень? Проведать приехал. И мешок твой привез, -- Тосана подал Гурию забытый в чуме мешок. -- Спасибо, -- сказал Гурий. -- Руки-ноги ходят? Не болят? -- осведомился Тосана. -- Все прошло. -- Проходи, садись. Будешь гостем, -- пригласил Аверьян. -- Сейчас поесть соберем. Для тебя и чарку вина найду. -- Поесть можно. Огненной воды не надо. Подводит шибко. Один стрелец летом угощал -- до сих пор голова болит. А это кто? -- Тосана заметил на полу связанного. Тот проснулся, но не подавал голоса, видимо, не хотел, чтобы Тосана его узнал. Руки и ноги от веревок затекли. Лаврушка морщился и потихоньку вздыхал. -- Это тоже гость, -- сказал Аверьян. -- Гостей веревкой связывать -- русский обычай? И меня свяжете? -- спросил Тосана. -- Нет, гости разные бывают. Этот виноват перед нами. -- Аверьян рассказал Тосане о ночном воровском нападении. Ненец слушал и удивлялся: -- Ай-яй-яй! Русский русского грабит! Неладно. Дай глянуть на него... Может, знаю? -- Тосана склонился над Лаврушкой и удивился еще больше: -- Лаврушка? Ты ведь купец. Мне кое-чего продавал. Неужто грабить умеешь? -- Дело нехитрое, -- рассмеялся Аверьян. -- Я вижу, вы с ним дружки? -- Пошто дружки? Не-е-ет, -- протянул Тосана.-- Он мне товар продавал, я ему продавал. Мы не друзья. Однако по делу виделись. -- Ну, ладно. Ты в крепости бываешь, не диво, што встречались, -- успокоил Аверьян Тосану, который боялся, что поморы примут его за Лаврушкина приятеля. -- Садись, поешь с дороги. Тосана сел за стол, а сам все косил глазом на пол. Наконец не выдержал: -- Покормите его. Развяжите, не убежит. -- Так и быть. Для тебя только развяжу, -- сказал Аверьян. -- Уважаю Тосану. А этого лиходея хотели в прорубь. -- В прорубь? Ай-яй-яй! Пошто так? Пусть живет. Вода холодная... Вы его маленько били, -- синяки вижу. Синяки ему на пользу. Ученый теперь будет. Не надо в прорубь. Вода в Тазу-реке худая будет... -- Ладно, отправим его к воеводе. Пусть судит. Только вот как отправишь? Пешком далеко. Не стоит он того, чтобы идти ради него пешком. Может, ты, Тосана, отвезешь его в Мангазею. Тосана замахал руками: -- Нет, нет! Боюсь! Он меня зарежет, олешков уведет. Не могу я с ним ехать. -- Ну, тогда побудь у нас и дай олешков. Никифор сгоняет быстро. Он с упряжкой умеет обращаться. Тосана вышел из-за стола, забегал по избе. Лаврушка сидел в углу на лавке и молчал, исподлобья поглядывая на всех. Наконец Тосана сказал: -- Он мой знакомый по торговле. Не могу олешков дать. Не могу Лаврушку выдать воеводе. Ох, не могу! -- а сам стал спиной к Аверьяну, заложил руки назад и помахал кистями, скрестив запястья. Аверьян понял, чего хочет ненец. А тот, опустив руки, снова заходил по избе. -- И воеводы боюсь. Он меня шибко выпорол. До сих пор спина больно... Аверьян вдруг сказал отрывисто: -- Герасим, дай конец. Недоумевая, Герасим подал ему веревку. Аверьян продолжал: -- Держите Тосану! Оленей не дает -- сами возьмем. Руки ему вяжите, да поскорее! Дай-ка я... Тосана кинулся было к двери, но его удержали. Аверьян для вида небольно связал ему руки и посадил на лавку. Тосана притворно сердился: -- Зачем руки вязал? Это русский обычай -- дорогому гостю руки вязать? Олешки мои, я им хозяин... Его, однако, никто не слушал, кроме Гурия. Гурий недоумевал, зачем отец связал ненцу руки, но молчал, боясь что-либо возразить. Холмогорцы снова связали руки Лаврушке и повели к упряжке. Никифор прихватил крепко-накрепко к нартам Лаврушкины ноги, сел в передок с левой стороны нарт, взял вожжу: -- Я скоро обернусь. Дайте дубинку. Там, у порога стоит. -- Возьми пищаль, -- сказал Аверьян. -- Пищаль не надобна. Дубинка лучше. -- А вдруг его дружков встретишь? У них, поди, пищали... -- Ну, тогда давай и пищаль. Вскоре упряжка помчалась по мангазейской дороге. Аверьян, вернувшись в избу, освободил руки Тосане. -- Я тебя понял верно, ты не обиделся? -- Верно понял. Я показал, чтобы руки мне связать. Не хочу, чтобы Лаврушка мне враг был... Вы уйдете домой, а я останусь. Гурий хотел спросить об Еване, как она живет, здорова ли, чем занимается. Неужели она не передавала с Тосаной ему привета? Тосана словно догадался, о чем думает парень, похлопал его по плечу: -- Еване привет передавала. -- Спасибо, -- отозвался Гурий. -- Ей тоже передай привет. И вот -- подарок. Он вынул из кармана стеклянные бусы, которые выпросил у отца еще в Мангазее, надеясь на них что-нибудь выменять в торговом ряду. Но не выменял, хранил и теперь решил подарить девушке. Тосана некоторое время сидел молча, перебирал бусы коричневыми сухощавыми пальцами, потом сказал: -- Еване -- сирота. Мать-отец у нее утонули. Хорошая девушка. Мне племянница будет. Обижать ее нельзя... -- Разве я ее обидел? -- удивился Гурий. -- Нет, ты хороший парень. Думаю, и дальше будешь хороший. Я твой лук видел. Не понравился он мне. Принеси, и я покажу, как правильно лук делать. Гурий принес лук и стрелы. Тосана потрогал тетиву, примерил стрелу и покачал головой: -- Шибко плохой лук. Из такого кошку бить только... -- А я белку стрелял, -- сказал Гурий. -- Мимо? -- Бывало, что и мимо летела стрела, -- признался парень. -- Давай смотри, как делать хороший лук, -- Тосана, мешая родные слова с русскими, принялся объяснять молодому охотнику, как выбирать материал для лука, как и из чего делать тетиву, выстругивать стрелы. Для какого зверя какие нужны наконечники. Олени неслись быстро, и за какой-нибудь час Никифор отмахал почти половину пути. Как заправский ясовей1, он сидел на нартах с левой стороны, крепко держал вожжу от передового оленя-быка, а в другой руке -- хорей, шест, которым погоняют оленей. Лаврушка молча горбился в задке. Но чем ближе подъезжали к городу, тем он становился беспокойнее. Наконец подал голос: ______________ 1 Ясовей -- проводник, управляющий упряжкой. -- Што за корысть тебе меня везти к воеводе? Никифор молчал. -- Награды не получишь. А мои дружки вам за меня отомстят! На Никифора и это не подействовало. -- Пожгут зимовье и коч ваш пожгут. Смолевый, хорошо гореть будет. Холмогорец невозмутимо дергал вожжу и взмахивал хореем. -- Вы по весне уйдете, а я останусь. Мне тут жить. Жонка у меня, хозяйство. Воевода плетьми измочалит, в железа закует, в Тобольск отправит в воровской приказ. А за што? Вам-то ведь я зла не сделал! Хватит и того, што ты избил меня. За науку спасибо... -- Лаврушка помолчал. -- Пожалел бы... Наконец Никифор отозвался: -- Отпусти тя -- завтра же со своей шайкой налетишь! Как воронье нападете! Знаем таких. Не-е-ет, воеводе сдать -- надежнее. Будут пытать тя... Друзей своих выдашь... -- Так им и выдал! -- зло огрызнулся Лаврушка. -- Слушай, холмогорец, отпусти, Христа ради. Ко мне заедем -- угощу на славу. С собой бочонок вина дам. Вот те крест! -- Мы в походе в чужедальних местах не пьем. Вино нам ни к чему. -- Ну тогда денег. Сколь есть -- все отдам! -- На што нам воровские деньги? -- Ну чего, чего тебе надобно? Экой ты непокладистый! Неужто вы все такие, двинские? -- Все. Отпущу тебя -- как перед товарищами ответ держать буду? -- Скажи -- я упросил, -- у Лаврушки появилась надежда. -- Ни разу ваше зимовье не потревожу! Вот те крест, святая икона! Зарок даю. -- Других будешь грабить. Не утерпишь. -- Не буду. Стану охотой жить, по зимовьям боле не пойду ночами... -- Днями будешь ходить? -- Тьфу! Неужто не веришь? Отпусти -- в ноги поклонюсь. Никифор остановил упряжку, обернулся к Лаврушке, посмотрел ему в глаза испытующе, поиграл желваками, вздохнул: -- Ладно. Жаль мне тебя. Иди с богом. Только помни: придешь к нам с воровством али с местью -- не сносить тебе головы. Двинской народ добрый до поры до времени. Разозлишь его -- берегись! У тя изба тоже не каменная. Запластает1 -- будь здоров! ______________ 1 Запластает -- загорится. -- Спаси тя Христос. Век буду помнить, -- лепетал Лаврушка. Никифор, вынув нож, перерезал веревку у рук, а ту, которой были связаны ноги, по-хозяйски смотал и спрятал. -- Иди да помни! -- Помню, холмогорец! Век не забуду твою доброту, -- в голосе Лаврушки была неподдельная искренность. Он даже прослезился на радостях. -- Прощевай! -- Прощай. Тут недалеко. Сам добежишь. А я в обрат. Самоед оленей ждет. Лаврушка долго махал Никифору вслед, а когда тот отъехал на порядочное расстояние, вспомнил о побоях, в сердцах сплюнул и погрозил в сторону упряжки кулаком. Вернувшись в зимовье, Никифор вошел в избу. На скуластом смуглом лице -- выражение растерянности. Он хмуро снял шапку и хлопнул ею о пол: -- Судите меня, братцы! Отпустил я этого лиходея. Аверьян насупился. -- Пожалел? -- Пожалел. Но не в жалости одной дело... -- Ну, говори, в чем дело? -- Мы тут одни в чужом месте. А ну, как дружки его будут мстить? Пожгут и зимовье и коч -- на чем домой пойдем? Разве будешь все время караулить на улице? Да и напасть могут большой шайкой. Нам не осилить... Вот и отпустил. Он клялся-божился зла нам не чинить... Аверьян подумал и смягчился. -- В этом, пожалуй, есть резон. Мы хоть и не робкого десятка, а все же... Места чужедальние, друзей у нас нету, а недругов полно. Может, так и лучше. Шут с ним. Не кручинься, Никифор. Тосана заявил о себе: -- Говоришь, друзей нет? А я кто вам? Разве не друг? Отпустил Лаврушку -- не жалей. Я еще с ним поговорю. Меня он послушает. У нас с ним торговые дела. Ему без меня не обойтись. -- Ну ладно. За дружбу твою, Тосана, спасибо, -- Аверьян крепко пожал руку ненцу. Потом Аверьян стал расспрашивать Тосану, нельзя ли у местных охотников купить меха на деньги либо в обмен на товары. Тосана ответил: -- Ясак пока не собирали -- нельзя... Но если подумать, может, и можно. Давай я подумаю, через три дня тебе ответ дам. Кое-кого, может, повидаю. Когда Тосана собрался домой, Аверьян подарил ему новый запасный топор. В благодарность за спасение сына. Гурий все думал об Еване: стал бы на лыжи и помчался к ней в чум. 4 Сутки за сутками, недели за неделями прятала полярная ночь в свой волшебный, окованный серебром чистого инея сундук быстро идущее время. И чем больше прятала, тем ближе становился ее конец: дни посветлели. Там, за лесами, за увалами, за реками и озерами, солнце все ближе подвигалось к горизонту. В начале февраля оно, освободившись от ледяных пут, победно засверкает над лесом, и начнется бессменный полярный день. Наступит царство белых ночей. А пока еще лютуют морозы, и в ясную погоду в небе по-прежнему стоит, будто дежурный стрелец в дозоре, круглоликая ясная луна. Посреди чума на железном листе жарко горит очаг, подвешенное к шестам, вялится мясо. Час поздний. Старая Санэ завернулась в оленьи шкуры и уснула. Тосана бодрствует перед очагом, смотрит завороженно на уголья, подернутые серым пеплом. Его рубаха из тонкой замши кажется красной, лицо -- тоже. В руках у него острый нож и кусок дерева. Тосана мастерит себе новые ножны -- старые поизносились. Изготовив ножны из дерева, ненцы оправляют их полосками из латуни и привязывают на цепочку моржовый зуб -- амулет-украшение. У Тосаны до амулета еще дело не дошло. Он только обстругивает заготовку и старательно шлифует ее. Еване при свете очага шьет себе саву -- меховую шапочку. Сава почти готова. Спереди по краю она обшита пушистым собольком. Еване старательно привязывает на тонкие кожаные ремешки к той части савы, которая опустится на плечи и за спину, бронзовые кольца, медные пластинки овальной, ромбовидной, прямоугольной формы. Девушка шьет праздничную саву. Гурий, полулежа на оленьей шкуре, молча наблюдает за ней. Аверьян завернулся с головой в меховое одеяло и спит богатырским сном. Завтра они с Тосаной поедут в ненецкое стойбище, в тундру, менять товары холмогорцев на меха. Тосана уже побывал у знакомых оленеводов и охотников, те пожелали видеть "русского купца из Холмогор" и, быть может, приобрести то, что им надо. Тосана старательно скоблит ножом свое изделие и мотает головой, словно отгоняя назойливых комаров. -- Однако поздно, а спать не хочу. Отчего? -- он оборачивается к Еване. Та пожимает плечами, чуть улыбаясь. Гурий смотрит на ее яркие губы, на ямочки возле них. На чистом лице девушки пляшут отблески пламени. Все это: и чум, и очаг, и тишина, и хозяева в непривычных взгляду Гурия одеждах -- кажется сказкой. В груди у паренька появляется какое-то незнакомое, неведомое доселе теплое чувство. -- Годы, верно? -- ответил Тосана на свой вопрос тоже вопросом. 5 Утром, едва рассвело, Аверьян с Тосаной умчались на оленях в тундру. День был ветреный, облачный, без снегопада. Ветер тянул по сугробам длинные хвосты поземки, мороз отпустил, и было не так холодно, как в предыдущие дни. Аверьян велел сыну возвращаться в зимовье. Гурий, проводив отца, медленно очистил с лыж налипший снег, надел их, но уходить не спешил. Он все посматривал на чум, ждал Еване. Она наконец вышла и направилась к нему, неся лыжи. Еване помнила некоторые русские слова: -- Ты уходишь, Гур? -- спросила она, старательно выговаривая каждый слог. -- Отец велел возвращаться в зимовье. -- Я тебя немного буду про-во-жать... Она надела лыжи и побежала вперед. Гурий пошел следом. Однако догнать девушку было не так-то легко: она бежала быстро, бесшумно. Маленькие резвые ноги в мохнатых пимах так и мелькали. Гурий был тяжеловат, не так ловок, лыжи у него проваливались в снег, хотя и были широкими. Еване, забежав далеко вперед, крикнула: -- Луца1 ходит тихо, как беременная важенка! Гурий, досадуя на себя за свою неловкость, пошел вперед широкими сильными шагами и стал догонять девушку. А она опять начала ускользать от него и вдруг куда-то пропала... Часто дыша, Гурий остановился. Лыжня Еване вела в сторону от прямого пути. Гурий тоже повернул в сторону и опять пошел быстро, сколько хватало сил. Но лыжня тянулась, а девушки не было видно. "Что за черт! Не могла же она в воду кануть!" -- подумал он. Лыжня снова вывела его на оленью тропу, по которой ехали от зимовья. Еване нигде не было видно. ___________ 1 Луца -- русский. Гурий остановился, озираясь по сторонам, но лес был пуст. Красивая исчезла. Гурий закричал во всю мочь: -- Еване-е-е! -- Зачем так громко? Еване -- вот, -- услышал он голос позади. Обернулся -- Еване чуть не наступала ему на пятки. -- Ты, как колдунья, куда-то пропадаешь, -- сказал Гурий. Она не поняла, и он добавил: -- Ты -- шаман! -- Я -- шаман? -- Еване расхохоталась. -- Какой я шаман? Шаманы бывают старые, страшные... Я -- шаман... Нет, просто тебе за мной не угнаться. Гурий приблизился к ней вплотную. Девушка перестала смеяться, посмотрела на него в упор. Но глаза ее в продолговатом разрезе век, черные, блестящие, продолжали искриться смешинками. На ней была надета сава -- шапочка, которую она шила вечером. Круглое белое лицо, чистое, как свежий снег, в обрамлении собольего меха выглядело очень привлекательным. Белый воротник, расшитая паница, красивые пимы -- все сидело на ней ладно, ловко. -- До-сви-данья, -- сняв варежку, Еване протянула ему руку. Гурий развел руками, хотел обнять ее, но она, пригнувшись, ускользнула и побежала обратно к чуму. Остановилась, еще раз сказала: -- До-сви-данья! -- и помахала рукой. Вскоре она скрылась за поворотом. Гурий, постояв, нехотя пошел в другую сторону, к зимовью. -- Увертлива, как рыба в воде, -- пробормотал он. -- Никак не дается в руки. ГЛАВА ПЯТАЯ 1 -- Солнце, солнце! -- закричал Герасим, открыв дверь избы. Все повскакали с мест и выбежали на улицу. Герасим стоял, повернувшись к востоку. Над голыми лиственницами, над колючими зубчатыми елями медленно всходил тускловатый, но сказочно огромный красный диск солнца. Холмогорцы за зиму так привыкли к полярной сумеречности, что, увидев даже такое тускловатое, не очень яркое солнце, щурились и отводили взгляды. Глаза, привыкшие высматривать в синеватой полутьме звериные следы и запорошенные снегом самодельные ловушки, заслезились от света. Все сразу преобразилось. Небо казалось более высоким, лес стал не таким уж непроходимым и страшным, как раньше, по снегу заструились багровые отблески, и поверхность его испещрили синие тени. -- Слава богу, весна близко! -- сказал Аверьян. Он был в одной полотняной рубахе, но не замечал холода. Никифор снял шапку, словно приветствуя день. Герасим обеими руками провел по лицу, облегченно вздохнул, как после долгой и трудной работы. Гурий будто играл с солнцем в гляделки, смотрел, не мигая, на его золотисто-медный лик. Потом, не выдержав, закрывал глаза и улыбался, силясь ощутить кожей лица тепло. Но до тепла было еще далеко. Если бы поморы вспомнили в эти минуты о других людях, которые кочевали в тундре за Полярным кругом, жили на Таймыре, на Ямале, Колгуеве, Новой Земле! Возле убогих чумов, обтянутых ветхими шкурами или берестой, у занесенных снегом охотничьих зимовий и яранг1 люди стояли маленькими и большими группами, кричали и размахивали руками от восторга, приветствуя солнце. Ясное, щедрое -- солнце, дающее жизнь всему на земле, обогревающее своим неиссякаемым теплом. __________________ 1 Чумы, яранги -- жилища народов Севера. Появления солнца ждали не только люди, но и птицы и звери. Далеко на Севере из глубин Ледовитого океана выбирались на льды тюлени, моржи, морские зайцы, нерпы погреть бока в первых солнечных лучах. Тюленихи и моржихи заботливо опекали недавно народившихся детенышей. В тайге Черный Соболь высунул голову из норы, увидел, что посветлело, и, забыв об осторожности, радостно вскочил на поваленное дерево, замер там, жмурясь на красный, сверкающий круг. Перезимовал Черный Соболь. Не попался в кулемку, не сцапали его крепкие когти полярной совы, не разорвала росомаха, мимо пролетели стрелы из луков. И сам еще кое-кого проучил. Заяц-беляк смотрел на солнце, и ноздри и усы мелко-мелко дрожали. Уши торчком, длинные лапы уперлись в снег. Он стоял в тени куста. Ему очень хотелось немножко погреться в солнечном луче, который струился рядом. Но заяц боялся выйти из затененного места: а вдруг кто-нибудь увидит и нападет на него! Но все-таки не выдержал -- прыг на поляну, замер, и белая шерстка на нем стала розовой. Белке на ветке солнце виднее, чем другим обитателям леса. Тоже замерла белочка, села, подняв роскошный хвост, прищурилась на солнце и долго сидела, не шелохнувшись... У своего видавшего виды чума стоял Тосана с непокрытой головой, повернув к светилу испещренное морщинками лицо, смуглое и торжественное. Тосана смотрел на солнце, как на деревянного божка, которого в жертвоприношении только что умиротворил кровью оленя. Рядом с ним -- Еване, стоит, сложив ладони, кончики пальцев у самого подбородка. Жмурится девушка, улыбается. Чуть позади старая Санэ, тихонько опустив шкуру, закрывавшую вход в чум, тоже смотрит на солнце, так и не отняв руки от холодного, припорошенного снегом полога. Вся семья пребывает в благоговейном молчании. Вдали на полянке сбились в кучу олени, стоят, повернув к солнцу рогатые головы. Возле них сидит на снегу Нук и словно пытается распознать солнце по запаху, втягивая воздух носом и деловито помахивая хвостом. * * * Сезон добычи пушных зверей кончался. Соболи стали линять: зимнюю одежку износили, а летнюю еще не приобрели. В марте соболиные пары, резвясь и играя, бегали по насту, радуясь окончанию полярной ночи, а вместе с ней и зимы. У соболей проходил ложный гон1. ___________ 1 Ложный гон -- охотоведческий термин, означающий весенние игры соболей и соболюшек. Не без сожаления расставались холмогорцы с охотничьими тропами: рассчитывали на богатую добычу, на несметные пушные вороха, но каждая шкурка доставалась с большим трудом, и добыли они зверей не так уж много. На всех -- восемьдесят шесть соболей, шестьдесят куниц, тридцать два белых песца, полсотни белок. Еще пять-шесть лет назад в бассейне Таза одних только соболей охотники промышляли по три-четыре сотни на брата. Зверя поубавилось, да и часть соболей, вспугнутая оживлением и многолюдьем в мангазейских лесах, ушла в более глухие места. Ясак ненецкие роды собирали и отвозили мангазейскому воеводе по окончании охоты, выкупая заложников -- аманатов. В стойбищах ненцев и хижинах остяков, куда Тосана возил Бармина покупать меха, приобрести удалось немного. До сбора ясака охотники боялись продавать шкурки, да и товары, которые им предлагал Аверьян, мало привлекали местных жителей. Если раньше, когда промышленные и торговые люди из Двинского уезда здесь только появились и каждая побрякушка, металлическая поделка, лоскут цветного сукна ценились высоко, то теперь этот товар стоил дешево. У заезжих промышленников появился могущественный и богатый соперник в торговле -- Мангазея с обилием самых разнообразных товаров, привозимых купцами с верховьев Оби, с Енисея, из Тобольска и Березова. В торговых рядах можно было купить даже китайский фаянсовый сосуд, перстень с агатом, сердоликом, бирюзой или серебряную иноземную монету для ожерелья туземной модницы, не говоря уже о других ходовых товарах. Все это проникало в Златокипящую торговыми путями через множество рук неведомо откуда и от кого. ...В один из дней вынужденного безделья, перед самой распутицей, холмогорцы перетряхивали свою добычу. Аверьян вынимал из мешков и раскладывал на столе шкурки: не подопрел ли мех, не тронут ли он молью или еще кем-нибудь. Всю зиму поморы сами выделывали меха дружными усилиями, стараясь не повредить ни одну шкурку. Жарко пылала печь. Настежь отворили дверь на улицу, в избу хлынул яркий свет. Собольи меха переливались золотом, искрились. Гурий осторожно потрогал пушистый ворс и разочарованно сказал: -- А черного соболя так и не поймали... Герасим, складывая в мешок беличьи шкурки, заметил: -- Спрятался от нас твой черный соболь. Видно, чует, что мы пришлые люди, не дается в руки. Гурий вспомнил вьюжную ночь, когда чуть не погиб в лесу. -- Сдается мне, что тогда, перед пургой, мы с Пыжьяном шли по следу черного соболя. Я видел, он был темней, чем эти... Он и закружил меня в лесу. Не только я -- Пыжьян дорогу потерял. Пыжьян, услышав свое имя, перемахнул через порог и, подойдя к столу, посмотрел на Гурия. -- Да, Пыжьян, потеряли мы с тобой дорогу! Пес, став на задние лапы, передними оперся о край стола и гавкнул. -- Ишь, какой понятливый! -- рассмеялся Герасим. Все меха были в целости-сохранности. Холмогорцы старательно завязали мешки и спрятали их. -- Теперь посчитаем нашу мошну. -- Аверьян поставил на стол небольшой, окованный медью ларец. В нем лежали три холщовых мешочка с деньгами Аверьяна, Никифора, Герасима. -- Не прозевать бы пушной торг в Мангазее. Как лед тронется, сразу и пойдем. Тобольские кочи, верно, уж после нас придут. -- Думаешь, купцы опоздают? -- спросил Никифор. -- Да у них, поди, в Мангазее приказчики зимуют с деньгами. Все заберут на торге еще до прихода хозяев. Никифор был близок к истине: тобольские промышленники с осени оставили в городе своих доверенных, которые выдали охотникам вперед деньги и продукты и заранее закупили еще не добытых соболей. * * * Наступил апрель. Снег таял. В лесу стало по-весеннему сыро и неприютно, с веток, с еловых лап капала вода -- ни пешком, ни на лыжах никуда не сунешься. Холмогорцы готовились в обратный путь. Разобрали сарай, где хранился у них коч, впряглись в лямки и поволокли его по талому снегу к берегу. Там на самом обрыве расчистили площадку, перевернули судно вверх днищем на плахи, развели костер, разогрели остатки смолы. Решили перед дальней дорогой еще раз осмолить днище. Герасим вытесывал из ели запасные весла, Никифор проверял и чинил парусное полотнище. Гурий помогал отцу: когда смола застывала, снова разогревал ее в ведерке. Ночью ударил заморозок, и образовался крепкий наст. По нему прилетела к зимовью упряжка Тосаны. Позади него на нартах сидела Еване. Тосана, видимо, был в хорошем настроении. -- Как, мороженый парень? Руки-ноги целы? -- весело спросил он. -- Целы! -- улыбнулся Гурий. -- Пойдем в избу. Тосана вошел, а Еване осталась возле нарт и с любопытством рассматривала зимовье -- избушку, амбар на курьих ножках, баню под деревом. Гурий вышел из избы к ней. Еване спросила: -- Зачем вам столько чумов? -- она показала на постройки. -- Раз, два, три... Похоже было, что она училась русскому языку у дяди. Гурий удивился этому и стал объяснять: -- Это -- амбар. Тут мы храним мясо, рыбу. А это баня. В ней мы моемся, -- он показал, как моются. Еване кивнула. -- А мы моемся так, -- она сломала наст, взяла горсть снега и сделала вид, что трет им лицо. -- У нас бани нет... -- и расхохоталась, видимо, представив, как моются русские в бане. -- Пойдем, покажу тебе коч, -- предложил Гурий. По пути к речке он сказал Еване, что скоро пойдет домой, на Двину, что ему очень хотелось поймать здесь черного соболя, но не удалось. -- Черный соболь? -- спросила девушка. -- Они попадаются очень мало... совсем ничего... Я знаю место, где живет Черный Соболь. Его самого я не видела, видела шерсть на сучьях. Он оставил... Это не шибко далеко отсюда. А это что? -- спросила она, увидев судно. -- Такая большая лодка? Ваша? -- Наша. Называется -- коч. Понимаешь? Коч! -- Понимаю. Коч... Гурий стал объяснять устройство коча, рассказал про парус, весла, руль, говорил о том, что при сжатии льдов судно выходит на поверхность и потому не гибнет. -- Хороший коч, -- заметила Еване. Гурий умолк, влюбленно посмотрел на девушку. Она опустила взгляд, стоя в настороженной, выжидательной позе. -- Пойдем со мной в Холмогоры! -- предложил он. -- В Хол-мо-го-ры? Это далеко? -- Далеко. Сюда мы шли все лето. -- Там большие деревянные чумы, да? -- Там много изб. Пойдем, а? Я возьму тебя в жены. Ты согласишься? Я так люблю тебя! Ты мне сразу... поглянулась, еще зимой, когда я обморозился... Еване вспыхнула, посмотрела на него и, вздохнув, покачала головой; -- И ты мне поглянулся. Но... ехать не могу. У меня дядя Тосана, тетя Санэ. Как я их оставлю? Я тут -- дома. И ты оставайся... Гурий долго молчал, смотрел на реку. Он много думал о том, что высказал сейчас Еване. Девушка была очень хороша собой, приветлива, и он ее по-настоящему любил. Но у него и раньше не было уверенности в том, что она может покинуть родные места и поехать с ним на Двину. Он подумывал о том, чтобы ему остаться здесь, жить в семье Тосаны, научиться ездить на оленях, привыкнуть к лесным тропам. Он бы стал хорошим звероловом. Ведь живут же некоторые русские промышленники в становищах, женившись на ненках. Наконец Гурий ответил: -- Я бы, наверное, остался. Разлуки с тобой не вынесу. Но позволит ли отец? Еване заговорила горячо по-своему, потом, спохватившись, стала подбирать русские слова: -- Твой отец? Ты попроси его. Хо-ро-шень-ко попроси! От зимовья донеслось: -- Гу-у-урий! Они вернулись к избе. -- Что же ты гостью куда-то увел? Зови за стол!-- сказал Аверьян. Еване вошла в избу только тогда, когда позвал ее сам Тосана. Поморы усадили девушку за стол и стали угощать ее. Потом Гурий и Еване, воспользовавшись тем, что мужчины заняты разговорами, незаметно ушли из избы. Еване взяла с карт лыжи, надела их. -- Снег подмерз, -- сказала она. -- Надень свои лыжи. Пойдем туда, где живет Черный Соболь. Тут недалеко. Ненцы при перекочевках привыкли к большим расстояниям, "недалеко" Еване оказалось далеким. Около часа они быстро шли на лыжах, изредка оскользясь, проваливаясь в снег, где наст был некрепкий. Но вот девушка замедлила ход, подала знак Гурию, чтобы шел тихо. Потом остановилась, отвела рукой ветку, посмотрела вперед, подозвав Гурия. -- Вон его нора, -- прошептала она. -- Видишь? -- Вижу, -- шепотом ответил он. Они стояли так близко, что Гурий ощущал дыхание девушки на своем лице. Мех савы касался его щеки. Стояли долго, не сводя глаз с собольей норы. -- Может, он не дома? -- прошептала Еване. -- Следов не видно. Не выходил давно... И вот из норы показалась темная мордочка зверя. Он повертел головой туда-сюда. Парень и девушка замерли. Рука Гурия стала тихонько поднимать лук, который он захватил с собой. Но Еване остановила его. Соболь вылез из норы и побежал по поляне. Темный на снегу, большой, с пушистым хвостом, он в несколько прыжков достиг кустарника и скрылся в нем. -- Вот ты и посмотрел Черного Соболя, -- сказала Еване. -- А стрелять не надо. Он шкурку меняет. Мех у него совсем-совсем худой. Явившись Гурию на мгновение, словно по волшебству, с тем, чтобы паренек полюбовался им, Черный Соболь исчез. Гурий и Еване пошли обратно к зимовью. Тосана заезжал на зимовье попутно. Он выбирал место для чума на берегу Таза. В лесу ему стало делать нечего: охота на зверя кончилась, и после ледохода ненец, как всегда, собирался заняться рыбной ловлей. Он присмотрел подходящее место верстах в трех от зимовья холмогорцев и уехал, увезя Еване. Гурий затосковал. Чистое темноглазое лицо Еване, ее нарядная паница и красивая шапочка, опушенная собольим мехом, все время стояли у него перед глазами. Он решил выбрать время и поговорить с отцом. * * * Отец любовь Гурия рассудил по-своему. -- Знаю, знаю. Сам молод был. Как увижу пригожую девку, душа огнем горит. Ночами не спится, днем не сидится. Все это очень даже бывает... Но вот что возьми в толк. Не нашей она крови, хоть собой и хороша. Жить ей в Холмогорах будет несвычно. Родных никого, затоскует по своему чуму, по лесам, где бегает на лыжах, словно олениха в тундре. Она привыкла кочевать, переезжать с места на место, снегом умываться, сырое мясо есть. В избе ей будет душно. Пища наша не придется по вкусу. Кругом живут русские, перемолвиться по-ихнему не с кем. А разве может родной язык забыть? И от великой тоски по дому зачахнет девка. Долго ли живет вольная птица, в клетку заточенная, будь хоть та клетка золотой? Не долго... Стало быть, твоя любовь погубит Еване. И когда она тебе сказала, что к нам не может поехать, не осуждай ее. Гурий, слушая отца, все больше клонил голову, темнел лицом. -- Теперь прикинем, есть ли резон тебе оставаться тут, -- продолжал Аверьян. -- Мы уйдем -- ты останешься. Будешь жить в ихнем чуме, вместе с ними кочевать -- то в лес, то в тундру, то к реке. Скачала, конечно, все будет тебе в диковинку, все внове. И любовь у вас... А потом, верь мне, заболеешь злой тоской по дому, по отцу-матери, братьям, друзьям-приятелям, по двинским волнам, по Студеному морю. И во сне тебе будут грезиться наши поля, пожни, люлька, где качался младенцем... С тоски да безлюдья одичаешь! Начнешь в Мангазею наведываться, топить в кабаке тоску-злодейку. И еще вот что. Без тебя нас останется трое. А путь не близок. В дороге нам придется не сладко, скажу прямо -- тяжело. А что я отвечу матери, когда придем в Холмогоры? Променял, мол, Гурий тебя, родную мать, на тазовскую девицу, остался там... Так что выбрось из головы все это. Забудь. У нее своя жизнь, у тебя -- своя. Да и женихи для Еване найдутся. Тосана сказывал, что скоро к племяннице будут свататься, калым готовят, выкуп... Гурий вздрогнул, в груди заворочалась ревность. А отец повысил голос и закончил уже строго: -- Родительской волей я тебе благословения не даю. Обязан ты идти с нами домой. А эти сердечные дела -- из головы вон. Несколько дней Гурий не находил себе места от переживаний. Он привык беспрекословно повиноваться родительской воле. Как сказать Еване, что отец не разрешил ему остаться на Тазу-реке? Снег растаял, ни пути, ни дороги -- на лыжах не сбегаешь, пешком не пройдешь... "Эх, Еване, Еване! -- повторял Гурий имя девушки, с опущенной головой бродя по зимовью. -- Не судьба нам, видно, жить вместе!" "Забыть!" -- сказал отец. А легко ли? Хитрый Тосана, конечно, заметил, что Еване и Гурий любят друг друга. Он ничего не сказал племяннице, а решил больше не показываться с ней в зимовье и Еване из чума не выпускать. Уйдут холмогорцы, все само собой уладится. 2 Третьи сутки продолжался на реке ледоход. Льдины, обгоняя друг друга и ломаясь, торопились в Тазовскую, а оттуда в Обскую губу. С реки доносились шум, всплески. Солнце нет-нет да и проглядывало из-за низких серых туч. Холмогорцы готовились в путь. Спустили на воду коч и стали укладывать свое добро. С грустью расставались с зимовьем. В лютые морозы, в пургу оно спасало их от холода, стало вторым родным домом. Как хорошо было, измотавшись на лыжне, прийти из леса, посидеть у камелька, поесть горячей похлебки, а после, укрывшись оленьими шкурами, подремывать под неторопливый говорок Герасима, рассказывающего свои байки. По обычаю, поморы, уходя, оставили у камелька охапку сухих дров, на столе -- огниво, холщовый мешочек с сухарями, соль. Случайный путник, выйдя к избе, найдет тут кров, тепло и пищу. Герасим прибил над входом в избу памятную надпись, вырезанную на лиственничной доске: Строил избу Аверьян Бармин со товарищи из Холмогор лета 1610 Большие льды пронесло, пошли более мелкие. Холмогорцы отпихнули коч от берега и со льдом побежали вниз, к Мангазее. Вскоре она открылась на высоком правом берегу такая же молчаливая, загадочная и величественная, какой явилась поморам в день прибытия. Только стены, в которых бревна набухли от весенней влаги, чуть потемнели, да земля под берегом, там, где не были вбиты сваи, кое-где осыпалась. Небо над городом было блеклым, облачным, -- небо ранней северной весны. Однако золоченые купола церквей блистали и были видны издалека. Расталкивая шестами льдины, холмогорцы подвели коч к берегу, в то место, где причаливали осенью. Его узнали по корявой маленькой лиственнице на пригорке. Вешняя вода разлилась широко, затопив берег на добрый десяток саженей. Из нее торчала макушка кола, который осенью вбил Никифор, чтобы закрепить причальный конец. Пришлось забивать другой повыше, на сухом месте. Промышленники прибыли в Мангазею в полдень. Аверьян с Герасимом и Никифором сразу же отправились в крепость узнать, как обстоят дела на торге. Гурия опять оставили скучать возле коча. Завернувшись в оленью доху, он сидел в носу и глядел на берег. Людей почти не видать. Берег мокрый, скользкий, неуютный, делать тут совершенно нечего. Маленький старик в овчинном желтом полушубке с рваными подмышками, из которых торчала шерсть, возился у лодки с большим саком-наметом. Наверное, собирался ловить рыбешку. Двое мальчишек в обтерханных кацавейках со взрослого плеча старались забросить камешки на плывущую вдалеке льдину. Камни они вынимали из-за пазух. Пыжьян, которого поморы привезли с собой, некоторое время сидел рядом с Гурием, но потом, видимо, почуяв родные места и запахи, спрыгнул на берег. Он побегал по жухлой прошлогодней травке, поднял заднюю ногу у причального столбика, оглянулся на Гурия, помахал виновато хвостом и опрометью помчался в город. Напрасно его звал Гурий. Пса, видимо, тянуло домой. Сначала Гурий волновался, но потом успокоился: к дому хозяина дорогу найдет, а то побегает и вернется. И все же следовало бы передать Пыжьяна хозяину с рук на руки да отблагодарить. Всю зиму пес верно служил поморам, в пургу чуть ли не замерз с Гурием под елкой. И если бы не Пыжьян, вряд ли нашел бы их, полузамерзших, Тосана. Гурий со скучающим видом глядел на старика и на мальчишек и думал о Еване. Неужели он больше не увидит ее? Отец говорил, что в Мангазее они пробудут не больше трех дней и пойдут домой вслед за ледоходом. Подойдя к крепости, холмогорцы удивились, увидев множество оленьих упряжек. Казалось бы, распутица, ни троп, ни дорог, ни пройти, ни проехать, а тут -- упряжки. Прибыли, видимо, охотники из становищ на торг. "Прозевал меха, ой, прозевал! -- встревожился Аверьян. -- Верно, уж все продали, заплатив ясак". Поморы прибавили шагу, прошли воротами въездной Спасской башни. В крепости у торговых рядов немалое скопление людей. Среди них -- ненцы, остяки. Они толпились возле прилавков. Тут же шныряли приказные и требовали у охотников показать бумагу об уплате ясака. "Безбумажных" тащили к ясачной избе. На плечо Аверьяна легла чья-то рука. Бармин обернулся и увидел высокого дьяка в нарядном серо-зеленом кафтане. -- Когда прибыл, холмогорец? Каково промышлял? -- спросил дьяк. Аверьян повнимательней всмотрелся в лицо приказного и вспомнил, что это Аверкиев, тот самый, который осенью помогал ему советами. -- Припомнил? -- дьяк улыбнулся тонко и хитро. -- Ясак-то внесли в казну? -- Не успели. Только пришли с зимовья. Куда вносить-то? -- Пойдем, укажу. -- Дьяк деловито зашагал по тесовым мосткам, холмогорцы -- за ним. У ясачной избы была очередь. Стояли в ней все больше охотники-одиночки. Каждый платил за себя. У всех мешки с добычей -- у кого меньше, у кого больше. -- Вот здесь, -- сказал дьяк. -- Нам бы поскорее, -- неуверенно проговорил Аверьян. -- Надо домой. Коч под берегом стоит. Экой хвост выстоять -- день пропадет. Дьяк склонился к его уху: -- Соболька дадите -- вмиг все улажу. Аверьян переглянулся с товарищами. -- Давай, улаживай. Аверкиев повел их на зады ясачной избы, где никого не было, и постучал в маленькую узкую дверь. Она открылась, высунулась чья-то борода. Аверкиев пошептался и подозвал холмогорцев. -- Заходите. В небольшой кладовушке, где свету, слабо сочившемуся в узенькое с решеткой окно, помогала сальная свеча, низкорослый и коренастый приказный мигом пересчитал шкурки, взял каждую десятую в пользу казны и тут же выдал грамотку о сдаче ясака. -- Теперь торгуйте с богом! -- сказал он и отворил дверь. Аверьян сунул ему в руку двугривенный. Приказный поморщился: -- Маловато. Пришлось добавить. На улице Аверьян снова развязал мешок и, пошарив в нем, вытащил рыжего соболька для Аверкиева. Дьяк взял соболька, встряхнул, подул на ость, чтобы лучше видеть подшерсток. -- Хорош. Благодарствую. -- Он сунул шкурку за пазуху. -- Теперь, значит, на торг? Соболей покупать? Охраняйте свой коч лучше, в эту пору лихие люди ко всему руки тянут, -- дал совет дьяк. -- У воеводы побывайте. Вам ведь через него обратно подорожную грамоту брать. Иначе задержит вас стрелецкий караул на мысу. -- Сколь дать воеводе? -- прямо спросил Аверьян. -- С вас он ничего не возьмет. Люди дальние, малокоштные. Однако нелишне будет, ежели пару хороших соболей через караульного передадите. Не прямо воеводе, а через караульного. Тот у него доверенный. Не утаит, передаст. Аверьян распрощался с дьяком и поторопился с товарищами в торговые ряды. На свои рубли им развернуться как следует не пришлось -- истратили деньги мигом. Шкурки здесь стоили вполовину дешевле, чем в Холмогорах. Аверьян купил восемь собольков. На куниц, белок и песцов не тратился: эти меха и в Поморье можно достать без особого труда. А вот соболя... Герасим и Никифор тоже приобрели по десятку шкурок. Купили, правда, не лучшие: хорошие шкурки промышленники давно запродали тобольским купцам. Но на Двине соболей нет, и то, что здесь шло вторым сортом, там могло сойти за первый. Повезло Аверьяиу с продажей медных луженых котлов. Их у него было два. Цена на котлы сохранилась древняя: в каждый из них ненцы накидали шкурок, сколько поместилось. Хозяин котлов забрал меха, а хозяева мехов -- котлы. Аверьян пожалел, что не прихватил котлов побольше. -- Вот, брат, дал маху! -- сокрушался он. -- Надо было поболе таких посудин набрать! -- Ишь, разохотился! -- шутливо заметил Герасим. -- Эдак всех мангазейских соболей подметешь. Остальные товары -- бусы, наконечники стрел, цветное сукно -- пришлось продать подешевле. Мангазейские кузнецы делали отменные наконечники для стрел, сукна на прилавках лежало много, бус и разных побрякушек на торге сколько угодно. И все-таки Аверьян изловчился променять все, что можно было: путь прошли не близкий, поход надо оправдать. Перед отъездом Аверьян заходил в воеводский приказ. Передал, как советовал дьяк, двух соболей караульному. Однако воеводы на месте не оказалось, и проездную грамоту поморам выправил подьячий, сидевший в приемной палате. И тому пришлось дать. Выйдя из приказа с грамотой, скрепленной восковой печатью, Аверьян подумал: "Воеводы нету, не передаст, видно, караульный соболей. Жалко... Ну да бог с ним! Без подачек нигде не обойтись". Потом поморы ходили в церковь ставить свечи перед образом Николы -- своего мужицкого покровителя. Вечером перед отплытием устроили себе прощальный ужин. Аверьян достал заветную баклажку, налил по чарке. Трое легли спать, караулить вызвался сам Аверьян. Помня предостережение дьяка, всю ночь не сомкнул глаз, держа на коленях заряженную пищаль. Рано утром, когда развеяло тучи и низкое солнце заиграло на куполах церквей, Аверьян поднял артель. Наскоро освежились ледяной водой из реки, поели. -- Ну что, братцы, в путь? -- спросил Бармин. -- Пора! -- отозвались товарищи. Хотели было уже отчаливать, но тут увидели, что к берегу мчится оленья упряжка. Холмогорцы уставились на нее, как на диво: ни пути, ни дороги, ни снега, ни льда, а сани летят по голой земле -- только комки грязи брызжут из-под широких оленьих копыт. Нарты остановились, с них встал Тосана, помахал рукой: -- Эге-е-ей, Аверьян! -- поднял с нарт большой мешок, взвалил его на плечо и пошел к судну. Следом за ненцем быстро шла, словно колобком катилась, Еване. Поморы встретили гостей. -- Уходите? -- спросил Тосана, сбросив мешок на землю. -- Домой в Холмогоры? А попрощаться забыли? Аверьян улыбнулся приветливо, похлопал ненца по плечу: -- Мы бы рады попрощаться, да как вас найти? Ехать не на чем, оленей нету... -- Давай, давай, ври! -- добродушно отозвался Тосана. -- Хороший друг пешком придет. Птицей прилетит! Ладно. Верю, что не могли в мой чум прийти. Нате вам на дорогу. -- Он передал мешок Аверьяну. -- Оленье мясо. Свежее! Сразу не съедите -- засолите. Соль-то есть? -- Найдем. Спасибо тебе. Аверьян пошептался с товарищами и достал из укладки мешочек с порохом и другой -- с дробью. Оставив немного припасов на дорогу, он передал подарки Тосане. Ненец горячо поблагодарил, обрадовавшись. -- А теперь давай прощаться. -- Он стал обнимать всех по очереди. -- Русские разные бывают: и добрые, и злые. Вы -- добрые. Гурий подошел к Еване. Она с грустью посмотрела ему в глаза, и он почувствовал, как горькая тоска подобралась к самому сердцу. -- Остаться не можешь? -- спросила Еване. Гурий беспомощно развел руками. -- Отец не позволил. -- Понимаю... Отца слушать надо. Прощай... Помни меня. Будешь помнить? -- Буду, -- прошептал Гурий. -- И я буду помнить, -- отозвалась Еване и неуловимым движением, словно волшебница, вынула из рукава пушистую темно-коричневую шкурку. -- Вот тебе на память... Черный соболь. Не тот, какого мы видели, другой. Мне дядя дал. Бери... -- Сберегу. Спасибо, Еване! -- Гурий взял мягкую шкурку и приложил шелковистый мех к своей щеке. -- Спасибо... Еване поднялась на цыпочки и, быстро поцеловав Гурия в губы, убежала к нартам. Никто не заметил, как она это сделала. -- Гурий, пора! -- услышал он негромкий голос отца. -- Попрощался? Теперь пошли. Не горюй... Весла на воду! Отчаливай! Герасим отвязал причальный конец, шестами оттолкнулись от берега, помахали ненцам и взялись за весла. Маленькая фигурка девушки возле нарт все удалялась. Гурий смотрел на нее, пока Еване не села на нарты и дядя не погнал упряжку от берега прочь. Провожали поморов не только ненцы. Издали, с крыльца избы за ними следил Лаврушка, который опасался, что холмогорцы выдадут его воеводе, и на торге незаметно отирался возле них. Когда коч отчалил, он облегченно вздохнул: -- Ушли, слава богу! По берегу, провожая судно, с громким лаем бежал Пыжьян, который до этого пропадал неизвестно где. Временами лай переходил в жалобный визг, пес просил, чтобы его взяли с собой. Но взять Пыжьяна холмогорцы не могли: слишком далек и долог был путь. Грести почти не пришлось. Быстрая вешняя вода подхватила коч и потащила его в низовья. Оставалось только следить за льдинами и отталкивать их шестами. В последний раз холмогорцы посмотрели на Златокипящую. Отвесно и грозно нависли над водой высокие бревенчатые стены крепости. Они словно старались скрыть от людских глаз рубленые терема, купола церквей. Но спрятать все стенам не удавалось, и золоченые маковки с крестами и островерхие кровли выглядывали из-за стен, словно грибы из переполненного лукошка. Коч стремительно резал носом серые волны Таза-реки и быстро шел вниз по течению. Город оставался позади, уменьшался и словно бы уходил в небыль. -- Прощай, Мангазея-я-я! -- крикнул Гурий. Эхо хлестнуло по берегам и замерло вдали. Златокипящая степенно и величественно скрылась за поворотом. Спустя десять лет Летом 1621 года из Холмогор в Пустозерский острог шла под парусами лодья Василия Гуменника, груженная зерном для пустозерских торговцев. В команде той лодьи были Гурий Бармин и Никифор Деев, крепко подружившиеся после похода в Мангазею, несмотря на разницу в возрасте. Гурию исполнилось двадцать семь лет, Никифору -- сорок три. За десять лет, минувших со времени плавания с Аверьяном Барминым за мангазейскими соболями, утекло много воды. Гурий женился на сероглазой девушке из Матигор, имел уже четырехлетнего сына, жил своим хозяйством, срубив избу и отделившись от братьев. В прошлом году он похоронил отца. После мангазейского похода Аверьян зимовал на Новой Земле, привез оттуда неизлечимую хворь, и не мог подняться с постели. Сыновья продолжали дело, начатое отцом, стали удачливыми промышленниками: ловили рыбу, били тюленей в Белом море. Опытным и расчетливым помором стал Гурий. Никифор, неразлучно разделявший с ним тяготы всех морских плаваний, также зажил крепким хозяйством. Кроме морских промыслов, он занимался еще и хлебопашеством и теперь вез в Пустозерск для продажи тридцать мешков ржи и ячменя. Гурий взялся помогать ему. Но хлебная торговля была у них делом попутным. Они решили побывать на месте, где потерпели бедствие, возвращаясь из Мангазеи, где погиб Герасим Гостев, -- близ Варандея, напротив Гуляевских кошек. Придя в Пустозерск, продали зерно и стали искать на подержанье небольшое суденышко. Искали долго: у пустозерцев, живущих речным промыслом, имелись только малые карбаса да лодки. Наконец у одного рыбака-ижемца сыскали морской карбас с мачтой для паруса и двумя парами весел и, не мешкая, пока хозяин лодьи Гуменник устраивал на Печоре свои дела, курсом на полуночь1 пересекли Печорскую губу, миновали устье реки Черной, которую ненцы называли каменной из-за обилия порогов, и, пройдя от Пустозерска около ста тридцати верст, свернули к берегу. ________________ 1 На северо-восток. Гурий издали заметил на косогоре в устье маленькой тундровой речушки покосившийся деревянный крест, а за ним -- другой, поменьше. Тот, что поменьше, стоял прямо, непогоды и время его, казалось, не тронули. -- Наши кресты, -- сказал Никифор. -- Все еще стоят. И, верно, долго стоять будут... Карбас вошел в устье речки и ткнулся носом в черный, осыпающийся грунт обрыва. Закрепив его на врытом в землю якоре, холмогорцы вышли на плоский берег, поросший мелкой тундровой травой и испещренный кочкарником. Сняли шапки, постояли в молчании перед памятным крестом, потом подошли к могиле Герасима-баюнка. Опять помолчали, поминая товарища. Вернулись к памятному кресту. Грубо вытесанный из плавника, он стал серым от времени и непогод. Основание его не подгнило, а покосился он, видимо, от собственной тяжести и непрочности грунта. На поперечной доске все еще была заметна вырезанная ножом Аверьяна надпись: ГОРЕВАЛ АВЕРЬЯН БАРМИН со товарищи из Холмогор лета 1611 месяца августа 20 день Долго стояли перед памятной заметой Гурий и Никифор, вспоминая, что произошла десять лет назад. ...Обратный путь Аверьяна был очень трудным. Уже в Обской губе коч попал в шторм. Борясь с волнами, со льдинами, еле добрались поморы до берега, пережидали непогодь больше недели. Много муки приняли, перетаскивая судно ямальским волоком. Не раз попадали в ледовый плен, пока добрались до пролива Югорский Шар. Проливом и дальше, к мысу Варандей, прошли беспрепятственно. Миновали оставшийся справа по борту Песяков остров. Но тут с севера налетел шквальный ветер со снежным зарядом. Море словно поднялось на дыбы. Парус убрать успели, но не удержались носом против волны. Свирепый вал ударил в правый борт, потом налетел другой, и перевернулось судно вверх килем. Гурий, вынырнув, увидел перед собой лопасть руля, уцепился за него. Рядом плавал отец, силился дотянуться до киля. Он, округлив глаза, кричал, отфыркиваясь и тряся головой с мокрыми волосами, спадавшими на глаза: -- Выбира-а-айся на днище! За киль держись! За ки-и-иль! Троим -- Гурию, Аверьяну и Никифору удалось-таки уцепиться за киль и спастись. Герасима отмыло от судна и после, уже мертвого, вынесло на берег... Море долго трепало судно с бедствующими поморами, висящими на киле, то опуская в бездну, то выбрасывая на гребни волн. Холмогорцы были на краю гибели: закоченели от холодной воды и резкого ветра, силы стали иссякать. Отец уже бормотал отходную молитву... Вдруг перевернутое судно меньше стало швырять. Гурий увидел неподалеку темную полоску берега. Он уже не помнил, как, разжав руки, сполз вниз и ощутил под ногами песок. Вода -- по грудь. Кое-как выбрались на берег. Поминутно падая и вставая, на негнущихся, непослушных ногах бегали по земле -- разогревались. В полном изнеможении повалились на землю. Лежали, пока не отдышались. Коч прибило к берегу. Борт у него повредило, часть обшивки оторвалась от шпангоутов. Безуспешно пытались развести костер. Дров насобирали, но трут в кармане Никифора вымок. Коротали на пустом, неприютном берегу ночь, потом день, еще ночь без корки хлеба, без надежды выбраться из этого гиблого пустынного места. И неожиданно пришла помощь. На реке ненцы ловили рыбу сетями. Не без опаски подошли они к бедствующим, подобрали их и отвезли в стойбище. Обогрели, обсушили, накормили. Ненцы же нашли тело Герасима... Похоронили его на берегу. Кое-как залатали холмогорцы коч и на нем добрались до Пустозерска. Весь груз, в том числе и меха, взяло море. На Печору пришли пустыми, голодными и оборванными. Но радовались, что хоть живыми вы шли из беды. Расставаясь с берегом, оставили холмогорцы могилу Герасима и памятный крест, вырезав на нем надпись. А сейчас Гурий с Никифором поправили его, обложили дерном и камнями могилу. И пошли обратно в Пустозерск. Карбас хорошо держался на волне и шел быстро при боковом ветре. Волны набегали, шумя и плескаясь. Гурий сидел у руля. Никифор, сморенный усталостью, спал на настиле днища. Гурий вспомнил поход в Мангазею, зимовку на берегу Таза, черноглазую и белолицую Еване. Шкурку, которую она подарила ему, он, несмотря на беды, сохранил, потому что держал ее под одеждой на груди для тепла. "Рыбный ли, звериный ли промысел -- дело рисковое, -- говаривали поморы. -- Иной раз с моря придешь богачом, а иной раз и без сапог". Вышел Аверьян из Мангазеи богатым, с пушным товаром, а добрался до Холмогор на чужом судне: коч, едва дотянув до Пустозерска, развалился. Да еще потеряли в походе и товарища, светлую головушку, добрую и веселую, -- Герасима. Как тут не вспомнишь поговорку: "Кого море любит, того и наказует". И еще одну пословицу старопрежнюю: "Где лодья ни рыщет, а у якоря будет". Всякому путешествию рано или поздно приходит конец. И нашему рассказу о плавании Аверьяна в Мангазею -- тоже.