и проступала вода, и Еване прыгала с кочки на кочку. Верный Нук молча бежал за ней, помахивая мохнатым хвостом. Начались приболотные заросли стланика -- низкорослых, стелющихся почти по земле березок, ивняка, рябинника, карликового кедровника. Место было открыто холодным ветрам с севера, и потому деревца жались к земле. Теперь "лес" был Еване по пояс. И если смотреть издали, у Нука над зарослями торчали только острые настороженные уши да голова с черным пятном вокруг глаза. Стало жарко, солнце грело вовсю. Еване пошла медленнее, поглядывая по сторонам. Она увидела траву-морошечник, склонилась, потрогала ягоды. Они были еще зеленоватыми, жесткими. "Рано", -- подумала девушка, нашла сухую, поросшую осокой-резуньей кочку и села отдохнуть. Нук растянулся рядом, вывалив большой розовый язык, -- жарко. Еване запустила маленькие пальцы в густую шерсть Нука на загривке и шепнула: "Лежи и молчи. Молчи. Понял?" Пес глянул на девушку и положил голову на вытянутые крепкие лапы. Но вот он встрепенулся, уловив отдаленный подозрительный шорох, и хотел было вскочить на ноги, но Еване повелительно положила ему на голову ладонь, приказывая не двигаться, и пес повиновался. Впереди, на залитой солнцем полянке, показался небольшой темно-коричневый зверек. Еване осторожно отвела в сторону ветку ивы, чтобы лучше видеть. Это был Черный Соболь. Он, выйдя на полянку, остановился, прислушался. Еване с собакой пряталась за кустами с подветренной стороны, и соболь их не заметил. Он не знал, что из-за кустов за ним следили два внимательных раскосых глаза, блестевших как ягоды черной смородины. Сев на задние лапы. Черный Соболь под кустом стал вылизывать шерсть. Потом вытянул шею, посмотрел в сторону леса, что был на южной стороне его владений. Из ельника на поваленное сухое дерево выскочила Соболюшка. Она пробежала по стволу взад-вперед и спрыгнула на землю, настороженно, как-то боком приблизилась к кусту, под которым сидел Черный Соболь. Дети у Соболюшки подросли, и теперь она мало занималась ими. Им стало тесно в дупле-гнезде, и они почти все время бегали по округе, добывая себе пищу. Теперь Соболюшка вспомнила о Соболе и пришла на место прошлогодней встречи с ним. Она остановилась в двух шагах от Черного Соболя и призывно зауркала. Соболь широким прыжком перемахнул куст и мягко опустился на траву рядом с ней. Некоторое время они обнюхивали друг друга, потом, словно молодые соболята, стали играть. Соболь норовил ударить Соболюшку лапой, она ловко увертывалась от удара, прыгая и урча. Войдя в азарт, она несильно укусила Черного Соболя снизу, в шею. Он вырвался, сбив ее с ног, стал кататься вместе с нею по траве. Соболюшка урчала недовольно и возбужденно: -- Ур-р-р... р-р-р... Потом она вырвалась и побежала прочь. Соболь кинулся за ней. Она шмыгнула в кусты. Соболь, перемахнув большой куст, опять сбил Соболюшку с ног, и она, словно бы рассердившись, куснула его в бок. Игра продолжалась долго. Два сильных темно-коричневых зверька бегали и прыгали по поляне, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга. Еване внимательно следила за ними и улыбалась. Нуку надоело лежать спокойно, он с громким лаем вымахнул из кустов. Соболи разбежались. Черный Соболь вскочил на ель и быстро, словно большая кошка, взобрался на ее вершину. Соболюшка незаметно ушла в лес. Нук остановился посреди поляны в растерянности, подняв лапу и вертя хвостом. Вид у него был уморительный и жалкий. Еване не выдержала и рассмеялась: "Ай, какой скверный пес! Зачем испугал соболей?" Девушка подошла к нему, невысокая, с непокрытой головой, с косичками, связанными за ушами цветными лоскутками. Наконец Нук заметил Черного Соболя, сидевшего на верхушке ели. Соболь смотрел вниз на собаку, словно подразнивая ее. Увидев, что пес не один, а с человеком, Черный Соболь перепрыгнул на другую, рядом стоящую ель, спустился по ней на землю и скрылся в зарослях. Пес залаял зло и раздосадованно, суетясь без толку по поляне. Еване строго прикрикнула на него: -- Перестань шуметь! Иди рядом! Она повернула назад, к дому, все думая об этих двух соболях, которые играли и резвились на поляне. ГЛАВА ПЯТАЯ 1 В конце ямальского волока, в устье реки Се-яха, на выходе в Обскую губу летом того года Мангазея держала стражу -- четверых стрельцов. Служивые жили на правом берегу реки Зеленой в избушке с русской глинобитной печью, нарами, на которых лежали постели, набитые сеном. Лесу в этих местах не было, и жилье построили из чего пришлось: из бревен и досок, привезенных с собой, из глины и камня. Рядом была сделана избушка для ночлега путешественников. Под берегом у приливной черты, стрельцы устроили крохотную баньку с каменкой. Имелся и погреб для хранения съестных припасов. Возле жилья на кольях сушились сети, тут же была развешана вялиться рыба. Для рыбной ловли стрельцы имели лодку. На ней выезжали с неводом на реку, а когда было тихо -- рыбачили и в Обской губе. Для возвращения в Мангазею имелся большой морской карбас с парусом. Зимой стражи не было из-за лютых холодов и непроходимости ямальского волока. А летом стрельцам здесь жилось привольно, несмотря на суровый климат. Дичи и всякого зверья, как и рыбы, водилось в изобилии. Стрельцы охотились на тундровых куропаток, прилетных гусей и уток. В реке ловили саженных щук, нельму, а иной раз и осетра. В губе промышляли пыжьяна, чира1. Иной раз удавалось и подстрелить на мясо дикого оленя. ______________ 1 Пыжьян, чир -- разновидности рыб. Торговые люди проходили через Ямал редко, досматривать было почти некого, и стрельцы жили в свое полное удовольствие. На сытных харчах они отъедались к осени, как монастырские игумены, становились неповоротливы и толсты. В Мангазею возвращались с благоприобретенным жирком под кожей, с отращенными холеными бородами и привозили с собой полный карбас мясных и рыбных припасов -- сушеных, вяленых, соленых и свежих. В этот караул служивые шли охотно, ради отдыха, речного и морского промысла на даровых казенных хлебах и денежном довольствии. И хотя караулить было нечего и некого, стрельцы все же службу несли исправно. Круглые сутки на берегу сидел дозорный. В канун ильина дня стрельцы помылись в бане и рано легли спать, чтобы наутро, как следует по русскому обычаю, встретить праздник Ильи Пророка. Его широко отмечали всюду, где только есть православный русский человек. По старому стилю он приходился на 20 июля. С Ильей были связаны народные приметы: "До ильина дни в сене пуд меду, а после ильина дни -- пуд навозу", -- гласила пословица, связанная с сенокосом. В средней России пчеловоды говаривали: "До ильина дни в цветах много сладкого соку". На Ямале сенокосом не занимались, пчел не держали, однако ильину дню воздавали должное. Караул сменился в полночь. Заступивший на дежурство стрелец добавил в костер дров, уселся поудобнее на положенном возле кострища бревне, пристроил рядом мушкет и, запахнув поплотнее кафтан, задремал. Белая ночь, чуть потемневшая к концу июля, была тиха и задумчива. Под обрывом струилась река, от течения качались в воде осока-резунья да хвощ. На камне неподвижно стоял кулик на тонких ножках, и хвост у него дрожал, словно эта приречная птаха озябла от сырости. На другом берегу по низинам стлался парным молоком туман. Солнце, едва зайдя за горизонт, тут же показало из вод Обской губы свой багровый край. Навстречу солнцу с верховьев реки двигалось судно, похожее на большой морской карбас. Гребцы, видимо, устали и взмахивали веслами редко и тяжело. Это был коч холмогорцев. Аверьян, оглядывая берега, приметил костерок и возле него фигуру. Поморы несказанно удивились, впервые за два с лишним месяца встретив на своем пути человека. Коч повернул к берегу и ткнулся носом в песок под обрывом, на котором горел маленький костерок. Герасим неосторожно стукнул веслом о борт. Стрелец вздрогнул, протер глаза, схватился за мушкет. Стоя в носу коча, Аверьян различил стрелецкий кафтан, крикнул: -- Эй, служивый, не стреляй! Сперва поговорим! Он сошел на берег и направился к костру. -- Ружье-то, поди, не заряжено! -- Аверьян снял с головы шапку и подбросил ее вверх. Грянул выстрел. Шапку Бармина стрелец продырявил, словно гуся на взлете. Аверьян поднял ее, осмотрел, покачал головой: -- Хорош стрелок! Чей будешь? Тобольский али мангазейской? Стрелец, снова зарядив мушкет, строго и неприступно стоял в выжидательной позе. Из караульной избы взбудораженные выстрелом, наскоро одетые выбегали остальные стрельцы. Старшой Михаиле Обрезков успел нацепить саблю, и она билась ножнами о голенище сапога. Обрезков хотел было спросить грозно, начальственным голосом: "Кто такие? Откуда? Зачем?" Но с самой весны так истосковался по людям, ему так надоело смотреть на одни и те же лица своих сослуживцев, что он смягчился и сказал путешественникам добродушно и миролюбиво: -- Милости просим, дорогие гости! Откуда пожаловали? Видать, с Поморья? С Печоры али с Пинеги? -- Из самих Холмогор! -- с достоинством ответил Аверьян, сняв простреленную шапку и поклонившись. -- Из Холмогор? -- удивился стрелец и вдруг изо всей силы обнял Аверьяна. -- Счастливые, видать, под праздник пришли! Таким гостям мы вдвойне рады. Только сперва надо службу соблюсти. Ты уж не обидься. Бумага у тя есть какая ни то? -- Есть, есть, -- Аверьян вытащил из-за пазухи кожаный мешочек, что висел на ремешке на шее, вынул из него грамотку, полученную перед отъездом в Холмогорах. Стрелец стал ее читать: "Дана грамота холмогорскому вольному крестьянину и промышленнику Бармину Аверьяну, сыну Петрову, о том, что промышленник оный человек православный, звания достойного, поведения благонравного, отправился своим коштом для промышленного и торгового дела в Мангазею. И просят в оном деле препятствий ему не чинить, а во всем оказывать подмогу. А идут с ним на его коче трое холмогорцев: Никифор Деев, сын Григорьев, Герасим Гостев, сын Офонасьев, и сын оного Аверьяна шошнадцати лет по имени Гурий. И все они люди тоже порядочные, уважаемые, и о том составлена грамота 1609 года апреля 28 дни с ведома архиерея да воеводы. А составил грамоту и скрепил оную печатью подьячий воеводского приказа Леонтий Струнников..." Пока старшой, шевеля губами, читал грамоту. Гурий с любопытством разглядывал стрельцов, одетых в кафтаны, высокие сапоги. На головах у них красовались лихо заломленные островерхие шапки. Через плечо, на берендейках1 в кожаных гнездах, -- мушкетные заряды. _____________ 1 Берендейка -- перевязь через левое плечо, к которой привешены были патроны, заряды в берендейках -- трубочках. -- Грамота как следует быть, -- сказал Обрезков. -- Думку твою, холмогорец, угадываю: идешь промышлять соболей кулемками да кошельком? Так-так. Но придется тебе, мил человек, заплатить проходную пошлину в воеводскую казну: шесть гривен1 серебром. Тогда и весь спрос с тебя. Пойдем-ка... _______________ 1 Здесь: шесть гривенников (шестьдесят копеек). Аверьян и стрелец ушли в землянку. Остальные служивые стали осматривать коч, дивовались тому, как крепко и ладно он сшит. Потом долго говорили с холмогорцами, сидя на берегу. Стрельцы были рослы, сильны, с упитанными розовощекими лицами, одеты опрятно. И во всем у них был порядок: в жилье скамьи чисто выскоблены, на столе -- полотняная набойчатая скатерть. Промышленники за долгий путь исхудали, одежка-обувка у них поизносилась, пообтерхалась, Герасим первым делом спросил: -- А банька у вас есть? Мы ить, как из дому вышли, не мылись. -- Есть, есть, спроворим быстро! -- засуетились хозяева. Затопили баню, наносили воды, и вскоре путешественники хлестались на жарком полке веником, с наслаждением мылись горячей водой из большой деревянной шайки. Герасим, охаживая себя веником, стонал на полке: -- Ух... добро! А ну, поддай еще! Ой, как хорошо, братцы! Знать, добрая душа поставила тут, в конце волока, караульщиков. Вот догадались мангазейцы! На все шесть Аверьяновых гривен намоемся! Из бани выбегали красные, распаренные, кидались в реку, бултыхались, плавали, отфыркивались. А потом угощались, за столом в честь святого Ильи. Для поморов это был праздник вдвойне: и волок трудный прошли, лямками перетаскивая коч из реки в озера, и к Обской губе выбрались. Отсюда уж, кажется, видно: мангазейский соболь хвостом помахивает, кулемки ждет... -- Соболя нынче даются дорогой ценой. Не то что раньше, -- сдержанно сказал Мйхайло Аверьяну, когда они сидели вдвоем на берегу, а все остальные спали. -- Ты в Мангазее бывал раньше-то? -- Не доводилось. Слыхивал, что там слободка есть. Избы да амбары, промышленниками срубленные. А после говорят, острог возвели... -- Теперь уже не острог -- крепость. И не слободка, а город дивный, первостатейный. Изб в крепости много, воеводский двор, таможня, съезжая, аманатская изба, караульная -- все есть. Да и на посаде изб немало. Две цервки. Людное место, бойкое. По весне боле тыщи народу на торг собирается: самоеды, остяки, купцы из Тобольска, Борисова. Теперь, брат, Мангазею не узнать! Диву даешься: за каких-то пять годиков расцвел город. Но есть у меня предчувствие, что выловят кругом зверье, -- замрет Мангазея. Торговли не будет, и народ на другие места потянется... Михаило умолк, подбросил в костерок дров и продолжал: -- Соболей уж и теперь много повыловили. Редки они стали, да и дороги. Сам посуди: охотник царю ясак платит, воеводе платит, затем общинникам, кои город содержат, да одного зверя сборщику ясака отдает, да подьячему, да караульщикам... Сколько у него остается мехов-то? Всего ничего. Ты, вижу, промышленник небогатый, купец невеликой. Руки дрожали, когда шесть гривен отсчитывал пошлины. На деньги тебе мехов не накупить. Надейся, стало быть, на свой труд да на удачу в промысле. Зимовать будешь? -- Придется, видно, -- ответил озадаченный Аверьян. -- Соболя ведь зимой промышляют. -- Ну, зимовка будет нелегкая. Харчей надо немало, одежды, припасов. Так что на дешевый товар не рассчитывай, -- стрелец умолк. -- Понял, братец, -- сказал Аверьян. -- Спасибо за советы. Как бы трудно ни было -- обратно ни с чем не пойдешь. -- Желаю удачи тебе, холмогорец, и людям твоим! -- Еще раз благодарствую. -- Знаешь, как идти дале? -- спросил стрелец. -- Путь плохо знаю. Иду лишь по лоции. -- Ну, лоция лоцией, а я тебе дам совет: пойдешь губой напрямик до Заворота, где обская вода с тазовской встречаются. Тут и самое опасное место. Бивало у Заворота кочи о каменья, а то и льдины зажимали суденышки, ежели ветер с полночи. Там гляди в оба! Ну, а Тазовской губой идти легче, вода спокойнее. Прощевай! Авось по осени встретимся в Мангазее. Мы вернемся домой перед ледоставом. За сутки артельщики немного отдохнули. Аверьян покинул гостеприимный стрелецкий стан и пошел Обской губой дальше к своей цели. 2 Мангазейский воевода Иван Нелединский в своей канцелярии разбирал судные дела и жалобы, венчая их приговором. Он сидел за столом, покрытым тканой зеленой скатертью с голубыми узорами по кромке, расстегнув воротник кафтана: в комнате было жарко натоплено, пахло дымком. Слуги, видно, недавно закрыли печь. Воевода недовольно морщил нос. Вьющиеся черные волосы его были расчесаны на прямой пробор. Из-под выпуклого лба и широких бровей сердито глядели цепкие ястребиные глаза. Борода у воеводы курчава, окладиста. Лицо белое, упитанное. На руках -- золотые перстни с камнями. В небольшое оконце с тонким свинцовым переплетом видна площадь с проходящими и проезжающими мангазейцами. Верхушка Троицкой церкви сверкала куполами. Сбоку у стола примостился длинноволосый подьячий1 с толстоносым хитроватым лицом. Губы у него узкие, злые. Перед подьячим -- бумага, бронзовая чернильница с маленькими ушками для подвески к поясу на шнурке. В руке -- гусиное перо, только что очиненное. _________________ 1 Подьячий -- мелкий чиновник, писец в канцелярии (приказе). Стрелецкий голова Иван Батура пришел к воеводе с докладом о происшествиях в мангазейской вотчине за последние дни. -- Позавчера стрельцы приволокли в съезжую язычника по имени Тосана. Был он зело пьян, а при нем нашли порох и пули в количестве изрядном, -- говорил Батура, стоя перед воеводой. Он был высок и чуть наклонял голову, чтобы не задеть за низкую притолоку. -- Когда самоед проспался, стали пытать, где он взял огневой припас. А он поведал, что припас оный весной купил у купцов, имени коих не ведает, спрятал на посаде, а нонче хотел увезти в становище. Где прятал -- не сказал. Ну, припас, понятное дело, отобрали, самоеда выпороли и отпустили. -- Для чего отпустили? -- спросил воевода. -- Не выпытав, у кого взял порох да свинец, нельзя было выпускать! Забыли, как осаждали крепость пять лет назад? Еще того не хватало, штобы туземцы в нас нашими же пулями палили? Где он теперь, этот самоед? -- Откочевал неведомо куда. Воевода недовольно хмыкнул. -- Сыскать. Допросить снова. Откуда туземцам взять огневое зелье, как не у стрельцов? Русские охотники не продадут -- у самих мало. Утекает порох с пулями из твоих кладовок! А куда? Войны нет, в стрельбе надобности тоже нет. Сам виноват: за стрельцами плохо следишь, -- выговаривал воевода. -- Сыскать самоеда! -- Будет исполнено, -- поспешно заверил Батура. -- А кладовки свои проверю, все припасы огневые на весах перевешаю и опечатаю. -- Проверь-ко, проверь! Ну, что еще? -- Из Инбацких краев, с верховьев Таза, самоеды приезжали. Челом били. Жаловались, што шайка лихих людей ночью налетела на стойбище. Все добро туземцев перетряхнули, искали меха да золото-серебро. Двух молодых самоедок в лес утащили. Надругались над ними, потом отпустили... Зело сердиты были старшины. Еле успокоил. Обещал воров сыскать и наказать. -- Ищи ветра в поле! -- раздраженно бросил воевода. -- Видать, из беглых литвинов да поляков!.. Мало ли их по лесам шатается после того, как вором Лжедмитрием из пушки на Москве выстрелили. Смуту сеют, беспокойство. А ну, как опять туземцы к крепости подступят? Батура растерянно развел руками. -- Старшины говорили, что лихие люди ругались по-русски. Не поляки, видно, разбой чинят... Нелединский вздохнул, подумав, обратился к подьячему: -- Напиши грамоту во все ясачные зимовья: беглых людей ловить, зело виноватых -- в колодки и в Тобольск. Мене виноватых гнать в шею из этих мест. Разбоя в самоедских да остяцких становищах не чинить. А отвечать за все -- ясачным сборщикам со стрельцами и казаками. Головой! Перо подьячего заскрипело по бумаге. -- Ну, што еще? -- Ясачного сборщика Рогачева пымали. Присвоенных мехов не нашли при нем. Посадили в погреб. Стражу крепкую приставили. -- Поймали-таки! Сколь же он все-таки утаил мехов? -- Стоит на своем: соболей не утаивал, с охотников взяток не брал... -- Врет! Допросить хорошенько. С пристрастием! -- Будет исполнено. Отпустив Батуру, Нелединский задумался. Его тревожило, что за последнее время в мангазейском крае не стало порядка. По лесам бродят и разбойничают лихие люди. Ясачные сборщики заворовались, и не известно, кто крадет казенный порох да продает на сторону. Народ стал дерзок, не повинуется закону. Царю Василию Шуйскому не до Мангазеи: еле справился с Ивашкой Болотниковым. Да и в его окружении, царевом, среди боярства, слышно, идут раздоры. Недолго, видно, править Шуйскому. Ох, дела! Москве не до Сибири в эти времена. Дай бог престол от врагов уберечь. Здесь надобно полагаться только на свои силы. * * * Стрельцам было наказано: кто увидит Тосану или узнает, где стоит его чум, немедля схватить ненца и доставить его к воеводе. Узнав об этом. Лаврушка порядком перетрусил. Сменившись с караула, он оседлал коня и поскакал по берегу Таза, предполагая, что Тосана поставил свой чум где-нибудь у реки: оленьего стада у него нет, зверя летом в тайге не промышляют, и Тосана, наверное, ловит рыбу, запасая ее впрок. В своих предположениях Лаврушка не ошибся. Часа через три пути он наткнулся на чум Тосаны. Ненец развешивал вялиться рыбу, когда стрелец подъехал на маленькой мангазейской лошадке. Казалось, не конь везет Лаврушку, а он, защемив лошадку меж ног, тащит ее по мягкой торфянистой тропке... -- Здорово, Тосана! -- крикнул стрелец, слезая с седла. -- Как ловится рыба? Живешь каково? Тосана, словно бы не замечая Лаврушку, продолжал свое дело. Наконец он обернулся и, кивнув Лаврушке, сел на бревно. -- Дорово! -- отрывисто бросил он, отводя в сторону взгляд. -- Садись. Гостем будешь. Лаврушка привязал коня к дереву, сел рядом. -- Чего сердишься? -- спросил он. -- Это не тебе надо сердиться, а мне. Пошто свалился пьяный на улице? Я же тебя оставлял в избе! Пошто в съезжую попал? Хорошо, хоть обо мне не проговорился. И на том спасибо. Тосана вздохнул. -- Огненная вода подвела. Шибко подвела... -- Я ведь тебе не навязывал. Ты сам просил. -- Сам. Верно. Пойдем в чум. Угощать буду. -- Спасибо. Мне некогда. Я по делу. В щель меж шкурами чума за приезжим внимательно следили черные глаза Еване. Девушка ждала, не будет ли стрелец угощать дядю вином. -- Какое дело? -- Тосана настороженно глянул на стрельца. -- Уезжай отсюда. Поскорее. Воевода сердит, ищут тебя. Попадешься -- несдобровать. Будут пытать, где взял порох-свинец. Проговоришься -- и мне крышка. Тосана вздохнул, долго думал. Наконец сказал: -- Ну и времена пришли! С земли, где мой отец кочевал, где отец отца кочевал и еще многие кочевали, -- уходить? -- Ничего не поделаешь. Голова дороже. -- А ты правду говоришь? -- Вот те крест, святая икона! -- Лаврушка перекрестился. -- Уезжай сегодня же. Не то схватят. Розыск объявлен. Пропадешь. -- Ладно, уеду. Мне недолго чум собрать. Лаврушка поднялся с бревна, подошел к коню, подтянул подпругу, вскочил в седло. -- Ну, прощай. Гостевать у тебя некогда. Скоро заступаю в караул. Помни мой совет. -- Стрелец подумал, вынул из-за пазухи мешочек. -- На, держи! Малость припасов тебе. Помни: я тебе не враг, а друг. Тосана поблагодарил, проводил взглядом вершника1. К вечеру он сложил на нарты пожитки и уехал на лесные озера. ______________ 1 Вершник -- всадник. 3 Стрелец Михаило Обрезков недаром предупреждал Аверьяна об опасности, таившейся близ мыса Заворот, при слиянии Тазовской губы с Обской. Едва коч покинул стоянку в устье реки Зеленой, ветер переменился и подул с севера вдоль Обской губы. Небо заволокло низкими, тяжелыми тучами, и на головы промышленников обрушились потоки дождя. Шквальный ветер, хоть и был попутным, мешал воспользоваться парусом. При малейшем отклонении от курса коч могло перевернуть. С моря в губу нагнало много воды со льдом. Аверьян, чуть ли не всем телом навалившись на руль, с трудом держал судно по курсу. Валы были высоки и свирепы, и его с кормы обдавало водой, как из бочки. Герасим и Никифор сидели на веслах, помогая удерживать коч в нужном направлении. Длинные и прочные весла гнулись, казалось, вот-вот сломаются. Гурий держал наготове багор, и если к бортам приближались льдины, отталкивал их. Хоть они были невелики и редки, на такой волне все же могли повредить борт. Груз, уложенный на деревянном настиле на днище, укрытый парусиной и увязанный, при таком проливне-дожде и волнах могло подмочить и сверху и снизу. Отец велел Гурию отливать воду. Паренек взялся за черпак, не забывая следить за льдами. Он то и дело терял равновесие -- коч кидало из стороны в сторону -- и цеплялся за что придется. Бармин всматривался в сумеречность полярного ненастного дня и беспокоился, как бы не проскочить мыс, а за ним и Тазовскую губу, которая ответвлялась от Обской изогнутым рукавом к востоку. Надо приближаться к восточному берегу, где находился этот мыс. Аверьян чуть положил руль влево. Теперь волны пошли наискосок к борту, болтанка усилилась, вода плескала в коч. Гурию работы прибавилось. К тому же отец велел убрать мачту. Юноша долго возился с железной скобой, которой мачта крепилась к носовой банке, наконец высвободил ее, но не смог удержать на весу: тяжела. Верхним концом мачта упала за борт. -- Держи-и-и! Гурка-а-а! -- предостерегающе закричал отец, и Гурий, собрав силы, стал вытаскивать мачту. В лицо ударяли брызги -- то ли с неба, то ли с моря, не разберешь. Он зажмуривал глаза, почти ничего не видя. Но все-таки выволок мачту из пучины, положил ее вдоль борта. -- Воду отлива-а-ай! Пошевеливайся! -- опять кричал отец. Гурий снова взялся за черпак. Гребцы видели старания парня, понимали, что с непривычки ему трудно, а помочь не могли. Весла нельзя было выпускать из рук. Наконец впереди слева показался долгожданный мыс. Коч стало прибивать к нему ветром. Но мыс надо еще обогнуть и зайти в Тазовскую губу с подветренной стороны. Где-то тут должны быть и отмелые места, каменные гряды. А где? Кто их знает... Вода кипит, волны дыбятся, ничего ре видать. Аверьян стал держаться дальше от берега, рассудив, что на глубине опасность сесть на мель меньше. Коч понесло мимо мыса вдоль Обской губы. Чутье опытного морехода подсказало Аверьяну, что именно здесь теперь надо круто и сразу поворачивать судно влево. Он бросил взгляд на волны, на суденышко, то залетавшее вверх на гребни, то проваливавшееся вниз. Что-то неприятно обрывалось внутри, в животе... Гурий, вцепившись в борт, прижавшись к нему, мотал взлохмаченной непокрытой головой и ловил ртом воздух. Его укачало. -- Держись, Гурка-а-а! -- опять крикнул отец. Он принял неожиданное решение не поворачивать в этом месте, а пройти еще немного вверх по губе: "Ежели круто повернуть, можно сломать руль, да и коч захлестнет, а то и опрокинет". Герасим и Никифор работали веслами, полагаясь во всем на кормщика. Гурий справился со своей слабостью, вытер лицо рукавом и принялся вычерпывать воду. Аверьян, улучив момент, когда ветер ослаб, плавно положил руль влево. Коч, описав дугу, стал носом против ветра. -- Гурий, бери весло! -- скомандовал отец, и сам, оставив руль, взялся грести. Вчетвером стало легче подниматься в обратном направлении. Избежав крутого поворота и риска, Аверьян привел коч к мысу Заворот с подветренной стороны. Сразу стало тише. Ветер проносился над головами. Поморы, собрав остаток сил, подошли к берегу, чтобы отдохнуть и привести в порядок судно. Дальнейший путь был менее опасен. 4 Через три дня после основательной трепки у Заворота, после нелегкой работы веслами и путешествиями вверх по реке Таз с отмелыми, кое-где всхолмленными, местами болотистыми, а местами сухими песчаными берегами они увидели наконец Мангазею. Короткое северное лето шло под закат, белые ночи кончились. Солнце все глубже и основательней пряталось за горизонт, на деревьях начинала блекнуть и желтеть листва. Все чаще небо заволакивало тучами, и оно становилось по-предосеннему хмурым. Два дня назад на Мамеевском мысу, где стоял острожек, стрелецкий десятник сказал Аверьяну: -- В Холмогорах-то зимовать вам несподручно, дак за тыщу верст сюда на зимовку явились? Аверьян вспомнил десятника, его куцую рыжеватую бороденку, сварливый голос и маленькую щуплую фигурку. И впрямь, в пути Бармин ухлопал больше трех месяцев -- кусок весны и все лето, и предстояло теперь проводить зиму в чужом, незнаемом месте с неведомыми людьми. Коч подошел к Златокипящей под вечер. Уж потемнела вода в Тазу-реке, смолкли в прибрежных кустах птицы, загустилось синевой облаков небо. Гребцы увидели на правом берегу Таза, на холме, крепостные стены с башнями по углам. Из-за стен высовывались тесовые крыши домов, а над ними царили, как бы плывя в воздухе, купола Троицкой церкви. Островерхие крыши, верхушки башен, бочки, врезанные в церковный шатер, золоченые купола с крестами -- все тянулось к небу. А внизу под стенами -- вода, и город словно вставал прямо из речных глубин. Холмогорцы перестали грести, коч остановился и поплыл обратно по течению. Мангазея, окруженная с трех сторон лесом, стала удаляться. В воде был виден -- основанием вверх -- второй город, отражение первого. Все кругом синевато-сиреневое, словно подернутое дымкой. Артельщики, спохватившись, взялись за весла, не сводя с крепости зачарованных глаз. Гурий, затаив дыхание, любовался столь прекрасным зрелищем. Волшебным, неведомым, таящим бездну загадок представлялся город в его воображении. Совсем неожиданно церковные купола вспыхнули, загорелись, будто огненные, кровли домов и башен стали малиновыми, и над обламом1 стены что-то заблестело, словно глаз какого-то чудища. Облака над городом засветились карминово-фиолетовыми красками на желтовато-белых, словно клубы густого дыма, подушках. И лес кругом как бы ожил, там и сям золотинками заиграли пожелтевшие листья. _____________ 1 О б л а м -- выступ на городской стене. Это с запада в разрыв облаков ударили яркие лучи закатного солнца. Гурию показалось, что такое диво он когда-то видел, должно быть, в легком, радостном, предпраздничном сне? А может, наяву?.. Артельщики не удержались от восторга: -- Дивно-то как! -- И вправду Златокипящая Мангазея... Полюбовавшись городом издали, они пошли к берегу, под его стены. Уже и караульный стрелец, что разгуливал на стене, остановился и, облокотясь о сруб, всматривался в подходившее судно. Что за люди? Откуда? ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 Под стенами крепости на берегу Таза ни лодок, ни других судов у причалов не было. Карбаса и кочи, должно быть, стояли где-то в ином месте. Пройдя немного вдоль берега, мимо избенок на посаде, Аверьян увидел за узким мыском речку поменьше, впадающую в Таз Мангазейку. На ней-то и приткнулось к бревенчатым причалам множество суденышек -- от шитика до парусника. Туда он и стал править. Вскоре коч, не дойдя до берега, сел днищем на песок. До земли оставалось несколько саженей. -- Негожее место, отмелое, -- проворчал Аверьян. -- Надобно поискать поглубже. Тут коч не вытащить. -- А может, на якорь станем? -- предложил Герасим. -- Речонка узкая. Другим мешать будем, -- Аверьян взял шест. Артельщики оттолкнулись и причалили в другом месте. Тут было поглубже. Затравеневший берег снизу подмыло водой. Холмогорцы вышли, подтянули судно, вбили заостренный кол и намотали на него причальный конец. Стали на берегу, огляделись: -- Ну вот и пришли, слава богу! -- Только не встретил никто. Ни хлеба-соли, ни пирогов не принесли... Рядом раздался голос: -- Ишь, чего захотели! Пирогов! Хо-хо! А пекут ли у нас пироги-то, не спросили? У нас, брат, и хлеба не всегда досыта... Холмогорцы обернулись на голос и увидели поблизости лодку-плоскодонку, только что ткнувшуюся в берег. В ней кучей сложена мокрая сеть, на дне навалов -- свежая рыба. Иные рыбины еще трепыхались, шлепали хвостами по воде, скопившейся в дощанике от сети. Возле лодки стоял среднего роста сухопарый и жилистый мужик в коротком армяке, высоких бахилах, простоволосый. Он подошел. -- Это я пошутил малость. На житье не беднуемся. А будете гостями, так моя жонка и пирогами вас накормит, и чарку нальет. Отколь прибыли, православные? Аверьян ответил, приглядываясь к мужику, как бы оценивая, чего он стоит. Мангазеец был проворен, остер на язык, а глаза у него нахальные, плутоватые, так и зыркают по сторонам, так и ощупывают поморов, коч и поклажу в нем, спрятанную под парусиной. -- Так-так... Значит, холмогорцы, -- сказал мужик. -- А меня звать Лаврентием. Изба на посаде. Ловлю рыбу, охотой пробавляюсь, Живу чем бог пошлет. -- Лаврушка посмотрел в свой дощаник. -- Чем будете заниматься? -- Надобно сперва по начальству явиться. Пошлину или што там положено в казну уплатить, -- ответил Аверьян. -- А дальше видно будет. -- Ишь ты, -- неодобрительно сказал Лаврушка. -- Сразу и платить! Видно, богатый пришел. Ну, да в ваших краях, говорят, жемчуга да серебро-золото голыми руками в Студеном море берут. Где ночевать-то будете? Ворота крепости заперты до утра. После захода солнца их наглухо запирают. Коли хотите -- идите ко мне на поветь. Одеяла оленьи дам. Тепло будет. Комарья нынь меньше стало... Дело к осени. Аверьян опять посмотрел на мангазейца испытующе. "Жулик мангазейской... Видно! Глаза так и бегают, -- подумал про себя. -- Ночуй у такого -- всех перережет, в реку спустит и добро наше загребет". -- Переспим в коче. Привыкли. А ты, значит, рыбак? -- Рыбак. Я же сказал. -- Дух предпринимательства с рождения руководил головой Лаврушки. -- Купите-ко у меня рыбу. Свежье отменное. Уху сварите... -- Это нам не мешало бы, -- Аверьян переглянулся с товарищами. -- Заварили бы уху тут, на бережку. Дрова, вижу, можно найти. Не на ямальском волоку. А почем у тя рыба? -- Денег мне не надоть, -- Лаврушка поглядел на рыбу в дощанике, прикидывая, сколько ее наберется, -- а дали бы мне фунта два пороху. Да, может, и свинец у вас есть? Мне пищаль зарядить нечем. Хотел вчерась гусей пострелять, да зелья1 нет. ____________ 1 Зелье -- порох. Аверьян насторожился, смекнув, что к чему: "Пытает". -- Нету у нас зелья. Никак нету. А деньгами сколь возьмешь, ежели на уху? -- На деньги не продаю, -- Лаврушка зашел в дощаник, взял мокрый мешок, накидал в него щук, окуней, язей и вытряхнул рыбу на траву к ногам Аверьяна. -- Ешьте на здоровье. Так даю. Еще свидимся. Зимовать будете? -- Не знаю, -- уклончиво ответил Аверьян. -- А за рыбу спасибо. Вознаградить тя не знаю чем. Может, потом посчитаемся? -- Брось! -- Лаврушка замахал руками. -- Рыбы у нас много. Хоть руками лови. Она дешева. Ну, прощевайте. Ежели запонадоблюсь вам -- советом помочь или еще что, спросите Лаврушку, стрельца. Меня тут каждая собака знает. Бабы о меня языки свои до мяса обтерхали, -- Лаврушка рассмеялся и стал выбирать в мешок остальную рыбу. Поморы развели костерок и стали варить уху в котле. Уже поздно улеглись спать в коче на привычном ложе, оставив одного караульщика, чтобы ненароком на них не напали да не наделали вреда лихие люди, которых, наверное, и здесь немало. "Вот и этот мазурик, -- думал Аверьян, засыпая рядом с топором, -- хоть и дал рыбу, а, видать, тертый калач. Стрельцом служит, а пороху просит..." Но чем-то Лаврушка Бармину все же поглянулся. На другой день Аверьян, Герасим и Никифор ушли в крепость по делам -- все разведать да получить необходимые для торговли и промысла разрешения. Прежде всего надо было выяснить, можно ли покупать и по каким ценам меха, можно ли заиметь на зиму участок для охоты. Гурий остался караулить коч. Весь день он пробыл возле судна, глядя, как по берегам неторопливо и слаженно течет жизнь мангазейцев. "Люди тут, видать, богатые, -- думал он, видя баб и мужиков, рослых, здоровых и уверенных в себе. -- Головы несут высоко, одеты справно. Даже ребятня и те кожаные сапожонки носит..." 2 Мангазейекий воевода принял холмогорских промышленников без особенного радушия. Он сказал Аверьяну, что почти все угодья для охоты на пушного зверя разобраны русскими промысловиками да родовыми старейшинами ненцев и остяков, что пришлых людей много, все понаставили зимовья по обоим берегам реки Таз и даже углубились в леса к Енисею. -- Так что место вам указать не могу, -- воевода говорил неохотно, как бы выдавливая из себя слова и морщась, словно от зубной боли. -- Ищите сами. Могу посоветовать: живут на посаде ваши люди с Поморья, кои пришли сюда давно. Они места эти знают и, может, что и дельное тебе скажут. Аверьян жал в кулаке деньги, раздумывая: "Давать ему денег или не давать?" Решил пока не давать. Едва ли придется боярину скудная мзда по нраву. "Он тут, поди, тыщами ворочает!" -- За совет спасибо, боярин. После промысла отблагодарю тебя... А не можешь ли тех людей назвать поименно, чтобы легче было сыскать? -- Разве всех упомнишь? -- воевода взял лист чистой бумаги, разгладил его ладонью. Перстень с изумрудом, когда на него упал луч света, сверкнул зеленоватой искоркой. В приказе было тихо и душно. В углу скреблась мышь. Большая печь излучала тепло, навевала дрему. -- Поименно узнай у дьяка Аверкиева. У него есть список жителей. -- Воевода обмакнул перо в чернильницу, посмотрел, не попала ли на кончик пера волосинка, и заскрипел по бумаге, давая понять, что разговор окончен. Аверьян поклонился, надел шапку и повернулся к двери. Воевода вслед ему бросил: -- Ясак потом не забудь заплатить. Десятую шкурку. Лучшую! -- Не забуду, -- Аверьян обернулся, на всякий случай кивнул воеводе еще раз и, когда взялся за скобу, опять услышал его ровный и властный голос: -- Огневого зелья туземцам не продавать! Помни и товарищам своим накажи! -- Буду помнить. Да и нет у нас его, зелья-то. Промышлять собираемся сетями-обметами да кулемами, -- отозвался Бармин, зная, что в грамоте царя Бориса, которой он жаловал промышленных людей Двинского уезда, поморам запрещалось привозить для продажи порох, свинец и ружья-пищали. Расставшись с воеводой, Аверьян разыскал дьяка Аверкиева в маленькой пристройке -- канцелярии при аманатской избе. Стрелец, стоявший в дверях, загородил было дорогу алебардой, но Аверьян сунул ему в руку полушку1, и алебарда отклонилась в сторону. _____________ 1 Полушка -- медная монета в 1/4 копейки. Аверкиев сидел за столом. Из окна на раскрытую книгу и на плечо дьяка падал дневной свет. Лицо у Аверкиева благообразное, с кудельной жидкой бородой, закрученной на конце штопором. Глаза большие, с желтоватыми белками. Воротник кафтана расстегнут, на шее ходуном ходит острый кадык. Дьяк брал щепоткой из блюда, стоявшего на столе, моченую морошку и отправлял ее в рот, жмурился и причмокивал. У стены на почтительном расстоянии стоял ненец с обнаженной головой, скуластый, темнолицый, в малице, с мешком в руке. Он говорил на своем языке торопливо и просительно, переминаясь с ноги на ногу. Потом умолк и перестал переминаться. Дьяк, не обратив внимания на Бармина, опять бросил в рот морошку, прожевал ее и тоже заговорил с ненцем на его языке, быстро и свободно. Потом ненец что-то сказал и, вынув из мешка две песцовые шкурки, положил перед дьяком. Тот быстро смахнул их под стол. Аверьян даже раскрыл рот от удивления, как это он быстро проделал. А под столом стоял плетеный короб, которого помор не заметил, и шкурки упали в этот короб. Аверкиев опять заговорил с ненцем уже мягче, доброжелательней и позвал дежурного стрельца. Дверь отворилась, в нее сначала просунулась алебарда, а за ней и стрелец. Дьяк приказал: -- Никола! Выпусти князенка Евгэя. Свадьбу, вишь, затеяли, так просят на три дня отправить заложника домой. Вместо него посади в аманатскую вот этого самоеда. Стрелец кивнул, бесцеремонно ухватил за рукав ненца и потащил его из избы. Дьяк опять бросил в рот ягоды и, погодя, сказал вдогонку: -- Нехристи! Ясак не платят, а свадьбы играют. -- Он словно бы только теперь увидел Бармина. -- А тебе чего? Кто таков? -- Из Холмогор я. Пришел промышлять зверя малой артелью, -- пояснил Аверьян и положил на стол перед дьяком три копейки серебром. Дьяк потянулся за морошкой, на обратном пути провел локтем по столу -- и монет как не бывало. Аверьян еле сдержал улыбку, подумав: "Ну и ловкач! Как это он?" -- Говори дело. Мне некогда, -- отозвался дьяк, причмокивая. Борода дрожала над раскрытой книгой с какими-то записями. Аверьян объяснил. Дьяк назвал два имени. -- Сперва справься о Семене Ледащем, пинежанине. Он тут поселился еще до острога. Женат на самоедке, и дети у него пошли -- один глаз туды, другой сюды. Один на Поморье глядит, другой в лес. А живет он... -- дьяк не досказал, опять потянулся за морошкой. Аверьян не утерпел, спросил: -- С похмелья, что ли? -- Какое с похмелья! Для здоровья ем. Поживи тут с год -- все зубы выпадут. Морошкой только и спасаюсь, да кедровника отваром... Дак вот, живет он, Ледащий, на посаде. От постройки медника Матвея третья изба к реке. И еще... -- Дьяк помедлил. -- Ежели Семена дома не окажется -- может, ушел в лес али на реку, -- спроси Прошку Шеина. Этот из Пустозерска. Он те все расскажет. -- А изба? -- спросил Аверьян. -- А изба -- третья от медника по сю сторону, от реки, значит... А сам я те посоветую зверя промышлять вверх по Тазу-реке! Поднимись верст на полста и руби зимовье. Места там, ежели подале от реки, малохоженые. Да упромышлишь что -- меня не забудь. Аверьян разыскал обоих промышленников. Поговорил с одним, потом с другим. Пинежанин и пустозерец обжились в Мангазее, обретя здесь вторую родину. Построили избы, обзавелись семьями. Жили промыслом: зимой добывали зверя, летом рыбу, птицу. Оба тосковали по Поморью, собирались, накопив денег и построив судно, вернуться домой. Хлебосольно принимая Аверьяна, угощали добрым пивом, отменной пищей, просили, чтобы привел своих товарищей. Но когда разговор коснулся промысловых угодий, оба стали сдержанны, говорили с оглядкой. Известно: прибыли соперники, которые могут занять выгодные, прибыльные места, какие местные охотники считали своими. Но все же Бармин выведал от них, что лучше всего подняться вверх по реке. Чем дальше от города и южнее, тем нехоженнее места и больше зверья. Слова дьяка Аверкиева подтвердились. Холмогорцы пробыли в Мангазее три дня. А потом, запасшись всем необходимым в торговых рядах, отправились вверх по реке. Надо было поторапливаться. Близилась осень, а за ней и начало промыслов.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРЕВАЛ АВЕРЬЯН бАРМИН... *  ГЛАВА ПЕРВАЯ 1 В августе соболиные выводки распадались. Подросшие и окрепшие соболята покидали материнские гнезда. Соболюшка все реже стала видеть своих детей. Они вылезали из гнезда рано, до восхода солнца, и убегали в тайгу. Сами себе добывая пищу, соболята не каждый день возвращались во владения матери. Гнездо стало настолько тесным, что они мешали друг другу. Наступила пора самостоятельной жизни. Вот уже не вернулся в гнездо один соболек. Он нашел себе участок для охоты верстах в шести от материнского логова, присмотрел укромное место для гнезда на зиму и стал готовиться к ней. Соболюшка, обеспокоенная отсутствием детеныша, некоторое время бегала по лесу, искала его, но не нашла и вскоре о нем забыла. Потом исчез второй. Он ушел ночью в дождь, в холодный предосенний дождь, продолжительный и нудный. Казалось странным, что молодой зверь покинул гнездо именно в такую погоду. Ведь лучше же было сидеть в дупле и ждать, пока дождь пройдет. Но многое в природе необъяснимо. Может быть, молодой соболь ушел дождливой ночью для того, чтобы следы его затерялись и мать не могла его отыскать? Остальные два покинули знакомую лужайку днем. Стояла ясная солнечная погода, и на припеке было тепло. Соболята рядом с матерью грелись в лучах солнца, вылизывали на себе шерсть, играли, ударяя друг друга лапами, схватывались бороться, катаясь по траве. Мать сначала сидела возле них, а потом ненадолго ушла в лес. Вернулась с полузадушенной молодой белкой, которую поймала в кедровнике. Белка лущила орехи на нижней ветке дерева, уронила шишку и спрыгнула на землю. Обычно белка, уронив лесной орех с дерева, не спускается за ним, а тут же принимается за другой. Но эта белка была молода и, видимо, неопытна, и Соболюшка легко ее схватила. Мать положила белку на траву. Та уже не дышала, и соболята подошли к ней. Они потрогали белку, перевернули ее с боку на бок и... не стали ее есть. Добычу они оставили матери. Когда мать снова ушла в лес, они тоже исчезли. Соболюшка, не найдя детей, долго стояла возле белки в настороженной позе, глядя в сторону леса. Потом она взяла белку и спрятала ее в дупло. Теперь она осталась одна. Но в ее сильном, красивом теле после летнего гона начиналась жизнь новых детей. Чувствуя это, Соболюшка стала опять выстилать дупло сухим мхом и линялой шерстью, которую собирала поблизости. Черный Соболь был встревожен. Рядом с его логовом в ельнике близ реки появились люди. Сначала он услышал стук топоров, треск сваливаемых деревьев, потом почуял запах дыма и другие неприятные чужие запахи, доносящиеся из ельника. Он долго не решался подойти к людям, выследить, надолго ли они сюда пожаловали. Наконец любопытство все-таки побороло в нем осторожность. Рано утром, когда незваные гости спали. Черный Соболь подкрался к ним, выбрал в буреломе поодаль удобное место, такое, откуда хорошо была видна стоянка охотников, и стал выжидать, настороженно посматривая на пришельцев из-за веток и сучьев. Собаки у людей не было. Он в этом убедился вчера. Люди носили на себе бревна, копались в земле и, как видно, решили обосноваться тут надолго. Черный Соболь, убедившись в этом, ушел прочь. Он забрался в самое укромное свое убежище -- расщелину меж камнями в диком малиннике, в юго-восточном углу участка, долго лежал тут, прислушиваясь к лесным звукам. Покоя не было -- стук топоров доносился и сюда. Черный Соболь провел в расщелине всю ночь. Он почти не спал и все прислушивался, не идут ли сюда люди. Из норы он выбегал только к ближайшему ручью напиться. Приходилось покидать обжитой участок, такой знакомый до каждого кустика, камня, валежины, мохового болотца с кукушкиным льном и сухой и жесткой осокой. Надо было уходить от опасности. С рассветом Черный Соболь выбрался из убежища и отправился на поиски нового места. Он долго бегал по лесу, осматривая и обнюхивая все звериные тропинки и следы, и наконец нашел то, что запомнил давно и что, так долго искал: заброшенный соболиный участок. Зверя, который обитал здесь, прошлой зимой убили охотники, и его угодья оставались незанятыми. Черный Соболь стал обследовать участок и тут почуял чей-то свежий след. Он остановился, недовольно повел мордочкой, шерсть на грудке зашевелилась, хвост поджался: кто-то уже успел здесь обосноваться. Черный Соболь стал искать заброшенные логова бывшего хозяина и возле одного из них увидел молодого соболенка. Тот сидел у входа в нору под корнями дерева и настороженно смотрел в сторону, откуда приближался Черный Соболь. Увидев его, молодой соболенок попятился назад, к стволу дерева, готовый юркнуть в нору. Уши у него были испуганно поджаты, лапы дрожали. Черный Соболь подбежал к нему, обнюхал его и сразу ушел прочь. Молодой соболенок был его сыном. Узнал ли его отец? Может быть, родной запах и инстинкт подсказали Черному Соболю, что этот зверек -- его детище? Он ушел с того участка и опять долго бегал по лесу, пока не отыскал себе новый. Здесь он наткнулся на большую полусгнившую колодину старой поваленной осины и под нею принялся устраивать себе гнездо. Возле колодины росли маленькие елки. Под одной из них он подкопался под колоду и устроил гнездо в ямке, засыпанной сухими гнилушками. Он работал всю ночь и под утро, сморенный усталостью, лег спать в новой норке на сухих гнилушках, осыпавшихся с корневой части колоды. На прежний участок он возвращался только поохотиться, да и то с большой осторожностью. На новом участке устроил еще два запасных гнезда, в которых в случае преследования можно было спастись, -- одно в дупле, в нижней части старой корявой ели, подкопавшись к нему из-под корней, другое -- на сухом болоте, у кочки, заваленной буреломом. Он поспал сначала в одном, потом в другом гнезде. Более спокойно чувствовал себя Черный Соболь в дупле. Здесь ему однажды снился сон: залитая солнцем полянка, резвящиеся соболята, лежащая на траве синичка-гаечка и Соболюшка. Она сидела под поваленной осиной и вылизывала на грудке блестящую шелковистую шерсть. В лесу поспело много ягод. На новом участке Черного Соболя, неподалеку от поваленной осиновой колоды, был обширный брусничник. Крупные, сочные ягоды лежали плотным ковром и рдяно горели на солнце. Соболь каждый день кормился там, поедая ягоды с края, удаленного от его гнезда. Бруснику, что росла ближе к убежищу, он оставлял на зиму. Когда запасы ягод заметно убыли, он не стал больше ходить сюда, а бегал в другие места -- поедал перезревшую морошку, рябину, костянику -- все, что попадалось ему. Вскоре подоспели и молодые кедровые шишки, и он лакомился мягкими вкусными орешками. Теперь он редко охотился на птиц и мелких зверушек: пищи было вдосталь, и он быстро нагуливал тело к зиме. Все было бы хорошо. Но спокойная сытая жизнь продолжалась недолго. У Черного Соболя появился враг. Вообще врагов у соболей не так уж много. Им приходилось опасаться прежде всего человека с собакой. Кроме них, за соболем охотились лисицы, редко встречавшиеся в этих местах росомахи и волки. По зимам соболю приходилось спасаться иной раз от острых когтей полярной совы и уральской неясыти1. Врагов немного, но вполне достаточно для того, чтобы, зазевавшись, погибнуть в любой момент. _________________ 1 Неясыть -- род птиц семейства сов. Однажды, возвращаясь с кормежки, Черный Соболь почуял чужой тревожащий след и заспешил к норе. До нее оставалось несколько саженей, когда из-за кустов внезапно вымахнула большая рыжая лиса. Острая морда ее распорола воздух у самого уха Черного Соболя. Огненно-рыжий хвост ослепил его. Соболь сделал огромный прыжок в сторону. Лисица промахнулась -- помешали кусты. Пока она повернулась да пустилась снова преследовать Черного Соболя, он кинулся к ближайшей ели и, царапая острыми когтями кору, вскарабкался наверх. Лисица, подбежав к дереву, поднялась на задние лапы и в припадке злобы и досады стала кружить возле него, то опускаясь на землю, то вновь вскидываясь на дыбы. Она с шумом вбирала в легкие воздух, вытягивала морду, и кончик носа у нее дергался. Вытянувшись в струнку, лисица вся устремилась вверх. Но лазить по деревьям рыжей не дано -- не та ухватка, не те когти. Черный Соболь крепко вцепился в качающуюся еловую ветку, перебрался по ней ближе к стволу, боясь сорваться и попасть в лисьи зубы. Слыша злобное тявканье лисицы и ее учащенное дыхание, он с опаской перебрался на другую ветку, повыше, и, словно большой кот, устроился на ней. Лисица побегала вокруг дерева и села на задние лапы. Она, видимо, решила поохотиться всерьез и взять Черного Соболя измором. Но добыть его не так-то просто. Он, поуспокоившись, заметил, что толстый сук соседнего дерева совсем близко -- тянется к ели, на которой он спасался. Соболь тщательно рассчитал прыжок и, хотя с сытым животом ему двигаться было тяжеловато, перемахнул на соседнюю, более высокую и густую ель. Лисица села у ее подножия. Ближних деревьев больше не было, а прыгать с ветки на ветку, как белка, на большие расстояния Черный Соболь не мог. Поэтому он понадежней устроился на суку, спрятавшись от своего преследователя в хвое, и тоже стал выжидать. Теперь поединок принял затяжной характер: кто кого пересидит. Черный Соболь мог пережидать опасность по крайней мере не одни сутки, пока не обессилеет от бессонницы и голода. Лисице нет расчета ждать так долго. Она скорее поймает другую жертву, чтобы утолить голод. Посидев немного под деревом, рыжая попрыгала, силясь разглядеть за еловыми лапами недосягаемую жертву, и, смирив гордыню, ушла. Соболь еще долго сидел на суку, хотя заметил, что враг его исчез. Наконец он стал осторожно спускаться, добрался до нижней ветки и посидел на ней, словно бы подразнивая лису, если она затаилась поблизости. Но ее не было. Соболь спрыгнул на землю и замер, готовый тотчас вскинуться наверх. Прислушался, понюхал след лисицы. Потом махнул в чащу и помчался в убежище-дупло, где схорониться было надежнее, чем под колодой. Хотя лисица напала на него неподалеку от старой осины, он не стал прятаться в нору, потому что рыжая легко могла разрыть ход и добраться до него. Поэтому он и влез на дерево. Возле гнезда он долго бегал и петлял, путая следы, потом несколькими большими прыжками достиг лаза и скрылся. Сердце у него стучало часто-часто, и он долго не мог успокоиться. После встречи с людьми и нападения лисицы Черный Соболь стал более осторожным: на охоту и кормежку выходил ночами, днем вылезал из своего убежища редко. Он и раньше вел большей частью ночной образ жизни, но нынешним летом почему-то нарушил его: то ли забыл об опасности, подстерегающей его на каждом шагу, то ли удачливость в охоте, зрелый возраст и уверенность в своих силах стали в нем брать верх над осмотрительностью. Наступили темные осенние ночи, и охотиться стало трудно. Черный Соболь оставлял дупло лишь перед рассветом. Тьма начинала рассеиваться, пробуждались птицы, мелкие зверушки -- мыши, бурундуки шмыгали в траве в поисках корма. Временами выпадали дожди, и Черный Соболь забирался в укрытие, потому что дождь в эту пору для него был неприятен вдвойне. Зверь менял летнюю шкурку на зимнюю. Зимняя шерсть подрастала, летняя линяла и выпадала. От дождя она становилась тяжелой, намокала и связывала движения. Как и другие звери, что в период линьки трутся обо все, что попадется, и оставляют клочья шерсти, так и Черный Соболь, выходя из убежища, оставлял на сучьях и кустарниковых колючках по пушинкам отслуживший свое летний наряд. В один из холодных осенних вечеров Черный Соболь отправился на свой прежний участок. Там люди уже обжили свою избушку: зверь увидел свет в маленьком оконце, почуял запах дыма и нашел вокруг много следов. Люди не интересовали Черного Соболя. Он вспомнил о Соболюшке и пошел разыскивать ее. Ведь участок, на котором она жила и охотилась, был рядом с его участком. Будь он разумным, мыслящим существом, так сразу бы почувствовал угрызения совести от того, что сам убрался от людей подальше, а подругу бросил на произвол судьбы. Вот и ее угодье. Черный Соболь осторожно приблизился к гнезду в дупле старой осины, заглянул в него, взобравшись на ствол, и спрыгнул на землю в растерянности. Логово было пустым, в нем Соболюшка не жила уже давно. Он обнюхал жухлую сырую траву под дуплом, на поляне поблизости -- следов не осталось. Их, наверное, смыли дожди или время стерло навсегда. Черный Соболь потерся боком о куст шиповника, оставив на нем клочки линялой шерсти, и опять замер как бы в раздумье. Издали, от места, где поселились люди, донесся звук выстрела и приглушенный расстоянием возглас. Соболь опять вспомнил о людях и ушел в лес. Где же Соболюшка? Может быть, она так же, как и он, оставила свой участок, опасаясь соседства людей? К крохотному сердцу Черного Соболя подкралась тоска... 2 -- Нам надобно купить собаку, -- сказал Аверьян и подбросил в камелек сухих поленьев. -- Какие же мы охотники без собаки? Теперь осень, ночной порой может кто-нибудь и разбой учинить. Подберется к амбару и все припасы украдет. А то и избу подпалит. Нет, братцы, без собаки нам никак нельзя. Придется кому-то пешим порядком в Мангазею наведаться. -- А и верно, -- Герасим склонился над столом и при свете жировой плошки вострил лезвие топора привезенным из Холмогор точильным бруском. -- Как это мы раньше не подумали о собаке? Дивно! -- Он покачал взлохмаченной головой и, скосив глаза на сколоченные и углу нары, где лежал рядом с Никифором Гурий, обратился к нему: -- Пойдем, Гурка? Гурий приподнялся на локте, глянул на отца, который сидел на чурке перед камельком и смотрел на огонь. -- Я бы сходил, батя, в город... -- Сходи, -- разрешил Аверьян. -- Возьмете денег. Надобно соли прикупить, да и сухарей. Зима долгая. Герасим положил под лавку топор, а на полку над оконцем -- брусок. -- Завтра и пойдем. Дня за два-три обернемся. Берегом туда, пожалуй, верст сорок, если не боле. Дорога известная: иди вдоль реки -- не заплутаешь. Никифор Деев громко всхрапнул, потом умолк, будто прислушался к своему храпу, и повернулся на бок. Он днем ходил далеко на болото за клюквой, которую запасали впрок на зиму, и порядком устал. Осень уже была на исходе. Близился покров. Вот-вот выпадет снег. Артельщики местом зимовки избрали лиственничный борок на правом берегу Таза, в сухом возвышенном месте, в полуверсте от берега. Срубили добротную, крепкую избушку с подполом и чердаком под крышей. Рядом поставили на высоких столбах амбар с крепким запором. К двери амбара взбирались по приставной лестнице. На ночь ее прятали под крышу. За амбаром, под навесом из лапника и коры, в загородке из частокола поставили на брусья вверх днищем коч. Работы осенью хватало всем: с паузком и сетью выходили рыбачить на реку. Насушили и навялили много рыбы -- заняли ею почти половину амбара. В подпол опустили два бочонка с морошкой и брусникой для того, чтобы зимой спасаться ягодами от цинготной хвори. Когда днище коча высохло, проконопатили и осмолили его -- немного смолы привезли из дому да купили в Мангазее. Судно берегли пуще глаза. Погубишь его -- домой не попадешь. Придется строить новое, а как? Ни инструмента, ни материала. Лес, правда, есть, да возни с новой постройкой немало. И время не позволит: дай бог за лето до Двины добраться. Поэтому частокол оплели ивовыми ветками и промазали глиной, а вокруг сарая вырыли довольно глубокий ров. Крепкие двери из лиственничных плах наглухо заперли загнанным в железные скобы заметом, и концы замета заклинили, чтобы его никто не мог вытащить из скоб. Словом, к зимовке готовились по-поморски, по-рыбацки основательно, как на Груманте или Новой Земле. Теперь мастерили ловушки на зверя. На четверых охотников имелось только два кремневых ружья. Поэтому артельщики стали делать из можжевельника луки. Смастерив их, опробовали -- стреляли за избой в цель. Луки получились не очень удачными -- никогда не приходилось поморам пользоваться таким оружием. Но время было, и они не спеша стали переделывать луки, приспосабливая к стрельбе. Каждый выстругал для себя также охотничьи лыжи. Днем по двое уходили в лес, изучали его, осваивались, чтобы зимой на охоте не очень блудить в незнакомых местах. Люди близ зимовья не появлялись, и холмогорцы чувствовали себя тут полными хозяевами. * * * Гурий и Герасим, придя на посад, стали спрашивать, где находится изба стрельца Лаврушки, помня, что он наказывал им тогда на берегу обращаться к нему в случае нужды. Дом стрельца нашли без особого труда. Лаврушка уже три дня пил горькую, буянил в доме, побил жену, чего отродясь с ним не бывало. Его прогнали с государевой стрелецкой службы. А случилось так. Кто-то, злобясь на Лаврушку или завидуя ему, донес воеводе, что стрелец ворует из казенных запасов порох и свинец и продает их самоедам. Воевода учинил розыск1, и вина Лаврушки открылась. Его долго допрашивали, держали взаперти, выясняя сообщников. Но своего сообщника, стрелецкого десятника, он не назвал. Воевода, не на шутку рассердившись, приказал всыпать Лаврушке плетей. Но потом сменил гнев на милость и прогнал со службы, предварительно влепив проворовавшемуся несколько увесистых затрещин. _______________ 1 Розыск -- здесь: следствие. С горя Лаврушка и запил. Поморы пришли к нему в час тяжелого похмелья. Увидев гостей, хозяин, пошатываясь, вылез из за стола, принялся обниматься и целоваться с холмогорцами, позвал жену, которая явилась с огромным "фонарем" под глазом и рассеченной верхней губой, и распорядился подать вина и закуски. Алена, косясь на мужа и его гостей, поставила на стол миску щей, латку с кашей и, сказав, что вина нет и пора Лаврушке прекращать загул, спряталась в горнице. Лаврушка все же нашел кувшин с брагой и налил гостям по чарке. Потом спросил, зачем пожаловали да где устроились на зимовку. Герасим сдержанно рассказал о зимовье, из осторожности не назвав точного места, и поинтересовался, не знает ли Лаврушка, где можно приобрести пса. -- Купите у меня! -- предложил Лаврушка. -- Хороший пес. Против волка выстоит. Дом бережет пуще глаза! Возьму недорого. Дадите малость пороху-свинца, и ладно. -- Воевода, как видно, не сумел выбить из Лаврушкиной головы торгашеского духа. -- Пороху-свинца у нас нету, -- ответил Герасим. -- Продай на деньги. Лаврушка подумал, осовело помотал головой и пробормотал: -- Ну, ладно. Так и быть. На деньги так на деньги. Пойдем, покажу вам пса. Пес по кличке Сучок оказался огромным волкодавом, исполнявшим при лаврушкиной усадьбе обязанности сторожа. Он жил под крыльцом. -- Так это же не охотничья собака, -- разочарованно протянул Герасим. -- Это ездовая!1 _______________________ 1 Ездовая -- собака для упряжки. Такая порода собак отличается силой и выносливостью. -- А вам не все равно? Он и белку гоняет, и соболя, и зайца... да и волка при встрече так трепанет -- только шерсть полетит. Цены нету такому псу. Сучок, подь сюды! Пес, как видно, не любил пьяных. Он с угрожающим видом подошел к хозяину и, когда тот протянул к нему руку, слегка куснул ее. Лаврушка к этому отнесся одобрительно. -- Вишь! Злой черт! Даже хозяина кусает. -- Такой пес нам не надобен. Не той породы. Нам бы охотничью лайку. Не посоветуешь ли, где взять? -- Не-е-ет. -- Лаврушка покачал головой. -- Не посоветую. Не хотите Сучка купить -- шиш вам. Вот! -- Лаврушка показал для большей убедительности кукиш, загнал пса обратно под крыльцо, не говоря ни слова, поднялся по ступенькам, ввалился в сени и задвинул изнутри засов. Гурий и Герасим переглянулись и рассмеялись. -- На пьяном шапку не напоправляешься. Пойдем дале искать, -- сказал Герасим. После недолгих поисков они приобрели охотничью лайку у пустозерца Прохора Шеина. У него было три разномастных пса, и, видимо, они порядком надоели хозяину. Одного из них Шеин, отказавшись от денег, подарил поморам, сказав: -- Пес хоть и молодой, а белку искать будет, соболя тоже. Вам такого и надо. Зовут его Пыжьяном. Берите с богом! Уезжать будете -- приведете, ежели не потеряется. А потеряется, дак и бог с ним... Взяв лайку на поводок с ошейником, припасенный заранее, холмогорцы отправились в крепость, в торговые ряды. Поздней осенью, после покрова, на Мангазейском торге в крепости бывало людно. Перед долгой зимовкой сюда приезжали промысловики со всех сторон, со всех зимовок, заимок и стойбищ. Они запасались в торговых рядах на зиму хлебом, сухарями, крупой, солью, сушеной рыбой, холстами, охотничьими принадлежностями и поковками1; осенью в русских становищах бывали свадьбы -- к ним покупали обновы и подарки. ________________ 1 Поковки -- кованые изделия из металла. За стенами крепости на привязях стояли небольшие таежные лошадки под седлами, чуть в стороне -- оленьи упряжки. Пока хозяева толкались возле лавок и ларьков, лошади подбирали брошенные под морды охапки сена, а олени, по выражению стрельцов, "молились на иконы", то есть стояли без корма, подремывая, а то и с ослабленными постромками лежали на земле, положив друг на друга головы. Холмогорцы долго бродили у рядов, всюду таская за собой на поводке подарок Шеина. Пыжьян рвался с поводка, норовя обнюхаться с бегавшими повсюду мангазейскими хвостатыми сородичами. Герасим искал пушной товар, хотел узнать цены на меха по осени. Но шкурок на торге не было: не сезон. Купив мешок сухарей и немного крупной серой соли -- она была дорогая, -- поморы вскинули мешки на лямки за спины и в сопровождении Пыжьяна отправились в свое зимовье. Оба были довольны тем, что купили необходимое, а больше всего -- собакой, небольшим гладким белым псом с острой мордой, умными глазами и мохнатым хвостом, свернутым в колечко. Пес бежал впереди так, что чуть не вырывал поводок из руки Гурия. Похоже было, что знал дорогу не хуже своих новых хозяев. Когда брали собаку у Шеина, Герасим все-таки сунул в руку пустозерца медяк. Иначе нельзя -- примета плохая: взятый без гроша пес непременно сбежит... ГЛАВА ВТОРАЯ 1 Наступила зима. Леса, болота, реки, схваченные льдом, завалило снегом, и ударили сильные морозы. Вместе с зимой настала и полярная ночь. Вечерами и ночами лес окутывался мраком. Днем с неба сочился слабый свет, похожий на сумерки. В ясные дни, когда небо бывало чистым, в южной стороне его играли, словно сполохи, багровые отблески прячущегося за горизонтом солнца. Красиво становилось в лесу, когда всходила луна. Большая и яркая, она стояла неподвижно, а звезды трепетно мерцали и казались живыми. Холмогорцы, выбирая время, когда в лесу можно было рассмотреть цепочки звериных следов, свою лыжню да затесы на деревьях, чтобы не сбиться с пути, расставляли по окрестным местам ловушки на соболя, куницу да белого песца, который иной раз забегал сюда из Тазовской тундры. В короткие часы дневных сумерек по двое ходили осматривать их, а когда над лесами поднималась луна, отправлялись все четверо, оставляя Пыжьяна караулить зимовье. ...Впереди на лыжах пробирался отец, позади -- Гурий. На нем теплый полушубок, шапка из овчины, валенки. На поясе -- крепкий нож, за спиной -- мешок и в нем привада на зверя, хлеб, баклажка с водой. В руке -- самодельный лук. Стрелы с металлическими наконечниками в колчане у пояса. У отца за спину закинута на ремне тяжелая пищаль. За кушаком -- острый и легкий промысловый топор. Широкие, подбитые мехом лыжи хорошо скользили по сухому хрусткому снегу. Охотники спешили: путь далек, ловушек много, а мало-мальски светлое время коротко. Не успеешь оглянуться, как стемнеет. Тогда, кроме белесовато-синего снега, ничего не видать. Запозднишься в лесу -- раскладывай костер и коротай время до утра, если не рассеет мрак луна. Аверьян дома хаживал на охоту, знал повадки лисиц, белок, куниц и прочего зверья. Однако с соболем ему иметь дело не приходилось, и потому он ускользал от помора, не шел в его ловушки. Приметит Бармин соболью тропинку, по которой прошел на кормежку зверь, и примется устанавливать близ нее кулему -- небольшую загородку из толстых кольев, внутри которой кладется привада -- кусочек мяса или вяленой рыбы. Над порожком кулемки, у входа, делается сторожек. Почуяв запах привады, зверь пытается пройти внутрь кулемки, задевает сторожек, тот мгновенно срабатывает, и сверху на соболя падает тяжелая плаха-давок, намертво прижимая его к порожку... В разных местах Аверьян установил десятка два кулемок и, чтобы обегать их, требовалось затратить не один день. Иной раз уходили в лес с ночевкой, коротали время у костра в яме, выложенной лапником под какой-нибудь елью. Аверьян учил сына делать и настораживать ловушки. -- Кулемку делай у ствола дерева, чтобы ее меньше заносило снегом. Колышки не ошкуривай, не коли, чтобы не так заметно было, что к ним прикасалась твоя рука. Давок снизу загладь, чтобы не попался сучок и не испортил шкурку. А в местах среза дерево затирай мохом или землей. А можно и хвоей. Теперь ни моху, ни земли не достанешь из-под снега... Только в зимовье под полом можно взять землицу, да и та мерзлая. Гурий старался все запомнить, да и не хитрая это наука -- ставить кулемки. Вскоре он начал делать их самостоятельно. Но ловушек было насторожено много, а зверь не попадался. На остановках Аверьян озабоченно размышлял вслух: -- Может, привада не та? И менял приваду. Вместо рыбы клал мясо -- то свежее, то провяленное, то вареное или опять заменял мясо рыбой. Гурий высказывал свои догадки: -- А может, батя, мы у кулемки все-таки след свой оставляем? Отпугиваем зверя? И глядел на отца вопросительно из-под низко надвинутого на лоб треуха. Отец посматривал на него одобрительно и был доволен, что парень в походе в Мангазею вырос, возмужал. Вон уж над губой темнеют усики, лицо загорелое, обветренное, серьезное, как у матерого мужика. Снова и снова старательно прикрывали лапником и снегом ловушки, прятали следы и срезы дерева на ловушках "затирали". Но соболь в кулемки не шел, словно его кто-то заколдовал в этих дальних лесах. Аверьян стал утешать себя и сына: -- Обходит он кулемки потому, что еще не очень голодный. Осторожничает. Вот в середине зимы, когда мороз будет лютовать и все живое попрячется по норам да пурга начнется, тогда уж ему с голодухи ловушек не миновать. -- А время-то идет, батя, -- вставлял Гурий. -- Да-а, -- качал головой отец. -- Время теряем. Это верно. Завтра пойдем с собакой куницу да белку искать. А может, и соболек подвернется. На него с собакой тоже можно охотиться... Наконец-то отец и сын увидели, что насторожка одной из ловушек сработала. С замиранием сердца подошли к кулемке. Аверьян склонился над порожком и раздосадованно сказал: -- Был соболек, да одни клочья остались. Гурий подошел и увидел на порожке, в том месте, где зверька придавило сверху, жалкие остатки шкурки, а на снегу -- кости. -- Видно, лиса хозяйничала. Съела соболя. Вот проклятая! -- Аверьян стал осматривать снег и точно увидел лисий след. -- Надо бы ее подстрелить... На другой день Аверьян ушел искать лисицу без Гурия с Пыжьяном. Вернулся ни с чем: лисий след за ночь перемело и выследить лисицу не удалось. Зато подстрелил Аверьян куницу. Это был первый зверь, добытый Барминым. Вскоре Герасим принес из леса трех соболей, а потом и Никифор Деев подстрелил из лука пять белок и достал из кулемки одного соболька. Промышленники приободрились. Добычу складывали в общий кошт, решив ее поделить по окончании зимы, как и договаривались: Аверьяну с сыном за то, что снаряжал коч, -- половину добычи, а Гостеву и Дееву -- по четверти. Пыжьян был артельным псом. В течение зимы он ходил в лес то с одним, то с другим охотником. Он одинаково старательно выслеживал и гонял белку, которую били из лука, куницу, горностая. Случалось, что промышленник запаздывал вовремя прийти домой, и Пыжьян находил обратный путь по следу. Пес напал-таки на след лисицы, и Аверьяну удалось подстрелить ее, когда она пересекала небольшую полянку, спасаясь бегством. Вечером артельщики немало радовались, когда Бармин с гордым видом раскинул на лавке большую рыжую огневку с пушистым роскошным хвостом. Работы холмогорцам прибавилось: снимали со зверей шкурки, натягивали их на правила. Ободранные тушки скармливали Пыжьяну. Гурий не сразу догадался, что пса закармливать нельзя. Он однажды дал ему мяса вволю -- трех белок и тушку соболька. Когда пришло время Герасиму идти с собакой белковать, пес лежал на боку перед устроенной для него норой без движения, вытянув лапы и тяжело дыша. Живот у него вздулся. Герасим напрасно пытался поднять собаку и заставить пойти за собой. Пес не двигался, посматривал на Гостева страдальческим взглядом и виновато молотил по снегу хвостом. Герасим вернулся в избу. -- Кто в последний раз кормил пса? -- спросил он. -- Я, -- отозвался Гурий. -- А что? -- Обожрался Пыжьян. Того и гляди богу душу отдаст. Охотники вышли на улицу, посмеялись над собакой и над Гурием, а потом спохватились. -- Издохнет ведь пес! Как промышлять без него? В Мангазею снова не пойдешь. Дороги нету. -- Ништо, отлежится, -- сказал немногословно Никифор, понимавший толк в собаках. Пес, к счастью, отлежался. Кормить его с тех пор стали с оглядкой. * * * Мех соболей, которых иногда удавалось добыть холмогорцам, имел коричнево-палевую окраску. По всей Западной Сибири от Урала до Оби селились тобольские светлые соболя. По цвету шерсти к ним приближались только зверьки, обитавшие когда-то в бассейне Печоры. Разновидностей соболиного племени в обширных лесах от Урала до Тихого океана было много. Каждая отличалась величиной и окраской шкурки, что зависело от места обитания, образа жизни и пищи зверей. Пройдет много лет, появятся ученые-охотоведы и разделят русских соболей на подвиды. В научных книгах и охотничьих справочниках будет сказано, что на западных склонах Кузнецкого Алатау в бассейне реки Томи живет кузнецкий соболь. Он мельче тобольского, а по окраске значительно темнее. На Южном Алтае водится в лесах алтайский соболек, довольно большой и темный по цвету. Селится он в таежной полосе Алтая, в высокогорных районах и питается растительным кормом -- "кедровой чернью". А у енисейского соболя против тобольского голова меньше и мех темнее, потому что живет он в междуречье Оби и Енисея в низких, заболоченных местах. Своя одежка и величина у ангарских и саянских, тунгусских да илимпийских и баргузинских собольков. Есть еще витимские, чикойские, якутские, дальневосточные и, наконец, камчатские соболи. Но древние промысловики не имели понятия об этой ученой классификации. А холмогорцы даже и не подозревали о великом разнообразии соболиного племени. Гурий, любуясь шкуркой зверя, пойманного Герасимом, вспомнил рассказы деда Леонтия о Черном Соболе. Рассказы эти были фантастичны. Черный Соболь старательно прячется от людей, и, прежде чем добыть его, надо три дня молиться по утрам господу богу. Найти Черного Соболя в лесу почти невозможно, он следит за охотником из засады, а потом широкими прыжками уходит прочь. Если охотник ночует в тайге, соболь подкрадывается к нему ночью и шарит возле него в поисках пищи. Он труден для добычи, зато вознаграждает промысловика за все труды и лишения роскошным, искрящимся, мягким и легким, как пух, мехом. Гурий мечтал о Черном Соболе, как о сказочном пере Жар-птицы. -- Батя, а почему нам попадаются все палевые соболя? -- спрашивал он. -- А где черные? -- Это про которых дед Леонтий говорил? Не знаю... Может, и попадется черный. Лови хорошенько. Главное -- чтобы охотник верил в свою удачу. Гурий каждый день пропадал в лесу, но не только черного, а и светлого соболька еще не поймал в свои ловушки. Ему попался белый песец; стрелял Гурий из лука и белок... Однажды в ловушке придавило соболя. Гурий принес его в зимовье с великой радостью и положил перед отцом. Аверьян погладил мягкий мех и сказал: -- Не черный, да гож. Поздравляю тебя с полем! Поздравить "с полем" -- старый обычай промысловиков, означающий удачное начало охоты. А полей тут не было и в помине. На сотни верст суровая, глухая тайга. 2 Соболей делят на "ночников" и "денников". Одни бегают по лесу в поисках корма ночью, другие -- днем. Черный Соболь охотился в разное время: то в дневные сумерки, то в лунные ночи. Однажды он выбрался из дупла яркой лунной ночью. Иней искрился на деревьях, под ними стыли на морозе глубокие, словно провалы, тени. Черный Соболь сначала осторожно ступал по снегу, пока лапки не привыкли к его жгучему прикосновению, а потом побежал к полянке, где под снегом была у него брусничная кладовка. Вовсю работая передними лапами, он долго добирался до брусничника. Наконец добрался и стал есть ягоды. Не очень мерзлые под слоем снега, они на открытом воздухе тотчас замерзали, превращаясь в красные круглые льдинки. Поев брусники, соболь закидал снегом разрытое место и пошел прочь. Скорее в лес с открытой поляны, где он весь на виду, где опасно. Мягкие, опушенные внизу густой шерстью лапы проворно мелькали, снег из-под них вихрился пыльцой. Соболь то отклонялся в сторону от прямого пути, то возвращался обратно и тем же путем шел дальше. Среди валежин с нависшими на них клочьями снега он ненадолго остановился, прислушался, склонил мордочку и снова быстро-быстро заработал лапами. Он почуял под снегом мышь, мигом добрался до нее, вонзаясь в сугроб, поймал. Пятясь, выбрался наружу и съел мышонка тут же, оставив на снегу крохотные капельки крови. Побежал дальше. Заметил дерево с дуплом, внимательно обследовал его. Дупло оказалось пустым. Взял его на примету на всякий случай: в нем можно спрятаться. Под вывороченной с корнями старой лиственницей отыскал в ямке склад. Бурундук еще осенью спрятал здесь запасы кедровых орешков. Соболь не трогал их, но приметил кладовку: пригодится, когда придется туго. Вылез из-под корневища, прислушался, понюхал воздух и спрятался под нависшие ветки. Кто-то появился в его владениях. Вот он приближается, видно, как за пнями, за валежинами мелькает синяя тень. Черный Соболь приготовился встретить незнакомца. Сейчас... сейчас он нападет на незваного гостя, который посмел появиться на его участке. Драка будет такой, что шерсть клочьями полетит, а кровь -- брызгами. Надо проучить незваного гостя, дать ему острастку, чтобы никогда больше не смел появляться здесь! Соболь осторожно переступил, весь подобрался, напружинился и стрелой вылетел из укрытия. Противник встретил его острыми зубами, больно куснул в грудь, увернулся и выскользнул из-под Черного Соболя. "Ах, ты кусаться! Ну и задам же я тебе трепку". Черный Соболь снова приготовился к нападению. Но, разглядев гостя, растерянно остановился, опустил хвост. Боевой запал сразу прошел. Гость, а точнее гостья, вылизывала на себе помятую шерсть. Это была Соболюшка. Черный Соболь с виноватым видом подошел к ней, обнюхал, чуть тронул лапой, пытаясь вызвать ее на игру. Он шел на примирение. Он виноват. Но Соболюшке было не до утех и любезностей в эту морозную лунную ночь. Она была голодна. Соболь, словно догадавшись об этом, зауркал тихо, призывно и пошел по снегу. Отойдя немного, оглянулся, опять тихонько заурчал "Ур-р-р..." и взглядом пригласил Соболюшку следовать за ним. Соболюшка пошла сначала неуверенно, с опаской, но потом быстрее. Черный Соболь привел свою подругу к вывороченной ветровалом лиственнице и скрылся под корневищем. Но сразу вышел и сел на снег в спокойной выжидательной позе. Соболюшка смело пошла туда, куда указал Соболь, и нашла бурундучий склад. Там она принялась есть кедровые орешки, а Черный Соболь терпеливо ждал. Вскоре его подруга выбралась из-под корневища, отряхнулась от сухого песка, лапами очистила мордочку и облизнулась розовым язычком. Черный Соболь деликатно ждал. А когда она привела себя в порядок, то подошла к нему. Теперь она согласна была порезвиться. Некоторое время они играли и бегали так, что кругом вихрилась снежная пыль. А потом внезапно и быстро разбежались в разные стороны, будто их и не было. Соболюшка осенью поселилась вблизи участка Черного Соболя. Что ее привело сюда? Зов сердца? Чувство привязанности к нему? * * * В другую ночь, такую же морозную и лунную. Черный Соболь снова вышел добывать себе пищу. Гулко стукнуло в лесу: сорокаградусный мороз раздирал щели в старых, подгнивших деревьях. Луна заливала все кругом голубым, изменчивым светом. Ноги кормят не только волка. Соболь долго бегал по снегу. Если бы кто-нибудь взялся измерить его путь, то намерил бы верст двадцать. В одном месте Черный Соболь почуял незнакомый запах. Он был довольно слабый, но пугал и настораживал зверя своей необычностью. По снегу тянулась слегка припорошенная лыжня. Запах исходил от нее. Черный Соболь прислушался -- в лесу ни звука, ни шороха. Только потрескивают на морозе деревья. Он, движимый любопытством, пошел вдоль лыжни. Запах то исчезал, то появлялся снова. След лыж привел его к ловушке, настороженной под невысокой елью с ворохами снега на низко нависших лапах. Снег этот был не тронут, первозданно чист, а близ ловушки лыжня тщательно присыпана и заметена, словно метелкой, лапником. Конечно, Черный Соболь не был в состоянии понять все это. Он тут же почуял другой запах -- свежего мяса. Он тянулся из-под ели, возбуждал у голодного зверя желание добраться до лакомого кусочка и съесть его. Черный Соболь осторожно приблизился к кулемке, обследовал ее снаружи и заметил на снегу несколько маленьких стружек. Они были свежие, пахли смолкой и железом от ножа. Черный Соболь вспомнил о запахе, который он почуял возле лыжни, и в нерешительности затаился перед ловушкой. Мясо рядом. Он различал между кольями этот соблазнительный кусочек и с трудом удерживался от того, чтобы проникнуть внутрь ловушки. Незнакомые и неприятные запахи отпугивали его. Инстинктивно почуяв опасность, Черный Соболь огромными прыжками ушел прочь и долго петлял по лесу, путая свой след. Отпугнул Черного Соболя не только запах стружек, а и нерпичьей кожи, которой были подбиты лыжи Аверьяна и его товарищей. Кожа была плохо выделана, и от нее пахло ворванью. Откуда было взяться нерпе в этих местах? Неоткуда. Для соболя были привычны запахи собаки, лисицы, оленя и других зверей, обитающих на Тазу-реке. Привкус нерпичьего сала был ему неведом и потому отпугивал его. Холмогорцы не догадались купить в Мангазее камуса -- кожи с шерстью, снятой с оленьих ног, которой подбивали лыжи здешние охотники. Они использовали нерпичью шкурку, захваченную из дому, и потому их преследовала неудача: соболи редко попадались в их ловушки... 3 Жизнь в зимовье шла тихо и обособленно. Никто не приходил гостевать, не справлялся, как устроились в чужедальних краях холмогорцы, каковы их радости и печали. Места были довольно малолюдные, каждый промысловик в облюбованном им урочище жил бирюком, заботясь лишь о том, чтобы кто-нибудь не помешал ему охотиться. Да и, по правде сказать, зимовье было упрятано в дремучем лесу -- ни с какой стороны не видно и, не ведая о нем, без собаки не найдешь. Снеговую воду поморы употребляли для разных хозяйственных надобностей, а для приготовления пищи за водой ходили к реке, где у берега была пробита прорубь. Чаще всего туда приходилось идти Гурию, поскольку он был моложе всех. Он шагал полверсты слабо торенной им самим тропкой, брал спрятанную в кустах пешню и колол лед на проруби, а после зачерпывал деревянными ведрами воду и нес их на коромысле, вытесанном из кривой лесины. По реке пролегала зимняя дорога. Иной раз было видно, как мчится быстрее ветра по ней оленья упряжка или мохнатый от инея конек тащит санки приказного дьяка, стрельцов или ясачных сборщиков. Однообразная жизнь в зимовье наскучила Гурию. Его тянуло в Мангазею -- побыть там подольше, познакомиться с интересными людьми, может быть, с девушками, почерпнуть что-то полезное для ума-разума. Но отец и слышать не хотел об этом. Он знай твердил одно: "В город нам до весны путь заказан. Запасы есть, а рот разевать на девок или по кабакам ходить некогда. Знай лови зверя! На стороны не гляди". Все светлое время суток Гурий лазил по лесу, как послушный и добросовестный промышленник. Он постиг все хитрости и тонкости охотничьего ремесла. Научился с одного выстрела из лука поражать белку или горностая, умел незаметно подкрадываться к белым куропаткам, роющимся в снегу, в его кулемки попались три песца и два соболя. И хотя поморам не очень везло в добыче соболей, изредка все же приносил из них кто-нибудь драгоценную тушку. Расчеты Аверьяна на меновую торговлю с местными жителями не оправдались. Где искать кочевников в незнакомой тайге? Оставалось надеяться лишь на случай да на весну, когда ненцы и остяки приедут на торг в Мангазею. Промысел в бассейне Таза длился уже около десятка лет, немало соболей было выловлено и выбито местными жителями и пришлыми охотниками. Добывать его становилось с каждым годом все труднее. Оправдывалась поговорка: "Первому зверек, а последнему следок". Однажды Аверьян, приводя в порядок свои лыжи, подсушенные у камелька, приметил, что нерпичья шкурка издает резкий, неприятный запах. Он задумался не потому ли соболи обходят ловушки? Правда, на холоде подбивка смерзается, но все-таки тонкое чутье соболя может уловить запах. Аверьян снял нерпу и заменил ее камусом. Дикого оленя на мясо подстрелил несколько дней назад Никифор. Он спросил Аверьяна: -- Думаешь, дух нерпы соболь чует? -- Не знаю, чует ли, нет ли, а оленья будет лучше. Олень -- здешний житель, соболя к нему привыкли. После такой замены зверь в ловушки стал попадаться чаще. По примеру старшого все подбили оленьим мехом свои лыжи. Долгой полярной ночью иной раз промышленникам не спалось в их уютной и обжитой избенке. Строя избу, поморы старательно проконопатили все пазы мхом, на потолок насыпали песку, а снаружи завалинки зарыли снегом, и в избе было тепло. Пищи хватало, промысел давал мясо, рыба в запасе была, из муки пекли в печке пресные лепешки, а уходя в лес, брали сухари. Но скучали по дому. Ни разу, как отчалили от родного берега, не подали родным ни единой весточки -- не с кем. И оттуда никаких вестей ждать не приходилось. И когда тоска исподволь захватывала мохнатой лапой мужицкие сердца, земляков выручал баюнок Герасим. Запасы бывальщин и сказок у него были неистощимы. Полулежа на разостланных шкурах, он начинал: -- А вот, братцы, еще бы сказал... -- и спохватывался: -- Спать не хотите ли? -- Не спится, давай говори! -- откликались товарищи. -- Ну, дак вот... Жили-были два брата: один сильно бедный, а другой богатый. Приходит святая пасха. У бедного-то и огонька засветить нету. Думает: "Пойду я у брата попрошу хоть уголька засветить огонь". Приходит: -- Брат, дай мне уголек засветить огонь. -- Есть вас тут. Уголь-то мне и самому надо. Заплакал брат и пошел. Идет -- видит огонь на поле. "Пойду я, попрошу уголька". Приходит он в поле. Сидит тут старичок. -- Здорово, дедушко! Дай мне уголек развести огонь. -- Подставляй балахон-то, я тебе и нагребу уголь-то. -- Но, дедушка, у меня один только балахон! -- Давай, ничего не сделается. Снял мужик балахон. Нагреб ему дедка уголья столько, что он насилу домой донес. Свалил на пол, видит -- золото. "Пойду к брату, попрошу маленки.1?". ___________ 1 Маленка -- мера для зерна емкостью в один пуд. Брат богатый и говорит: -- Баба, что он станет мерить? У него ведь и зерна-то нету. Давай-ко мы намажем смолой дно-то маленки, дак и узнаем, что он будет мерить. Вот мужик смерил золото, намерил три маленки и понес маленку брату. Пристала ко дну монета -- золотой. Вот богатый глядит: -- Где же он денег взял? Давай-ко мы его, баба, созовем в гости, дак он нам и скажет. Вот они пришли звать его в гости: -- Брат, пойдем к нам в гости, у тебя ведь есть нечего. Заплакал брат от радости и пошел. Богатый спрашивает: -- Где же ты золотишко-то взял? -- Да я-то у вас был за угольем, вы мне не дали. А пошел в поле, увидел пожог. Подошел -- там сидит дед. Я у него попросил уголья. Он столько мне нагреб, что я насилу и домой принес. Богатый мужик говорит бабе: -- Баба, тащи мне новый балахон, он большой -- так я еще не столько принесу. Вот пошел он в поле. Видит -- сидит старичок. -- Дедушка, дай-ко мне угольков. -- Давай балахон стели. Он и подостлал балахон-то. -- Придешь домой, так клади-то на сарай, в сено, а то украдут. Пришел мужик домой, принес уголье, положил на сарай. Только в дом, слышит -- кричат: -- Горим, горим! Посмотрел, а у него уже и двор-то сгорел. Пока они тут бегали, у них уже и дом сгорел. А бедный-то брат стал жить таким богачом -- богаче его нет. Баюнок умолк. Послышались замечания: -- Сгорел, значит, жадюга-то! -- Так ему и надо. Никифор вдруг торопливо поднялся с нар и огромный, косматый, словно медведь, босиком зашлепал по полу к камельку: -- Надо посмотреть, не осталось ли там головни. Уснем -- не ровен час... угорим! Товарищи ответили ему дружным хохотом. -- Экой ты боязливый! На медведя бы пошел, а угореть боишься! -- На всякую беду страха не напасешься! -- Вам все смешки! -- проворчал Никифор, укладываясь снова на нары. -- В камельке одна зола, слава богу! Гурий любил слушать сказки. Его и сон не брал, пока баюнок не умолкнет вовсе. Когда Герасим кончал рассказывать. Гурий просил: -- Еще что-нибудь расскажи! -- А что еще-то? -- Ну, про ерша... Помнишь, сказывал? -- Ладно. Про ерша так про ерша. Братцы, спите ли? -- Не спим, не спим! Герасим опять начинал сказку. Слушать его -- одно удовольствие. Но иной раз Аверьян с Никифором все же засыпали. У Гурия -- глаза по плошке. Когда Герасим осведомлялся: "Спите ли, братцы?", Гурий поспешно отвечал: "Не спим, не спим! Давай еще!" Герасим снова принимался рассказывать и, когда опять задавал обычный вопрос, откликался Гурий. Герасим, догадавшись, в чем дело, натягивал на себя одеяло: -- Те уж давно спят. Ты, Гурка, хитрец! ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Рождественские праздники поморы встретили в зимовье своей маленькой дружной семьей. В запасе у Аверьяна было немного солода, а Никифор хорошо умел варить пиво. Подстрелили лося, наготовили себе кушанья, и, сидя в полутемной избе, обросшие, но принарядившиеся в чистые рубахи, артельщики отмечали праздник, словно язычники в лесной избушке перед жертвенником -- пылающим камельком. Хотели было сходить в Мангазею на молебен в церковь, но раздумали: дорога не близкая, малохоженая, места глухие -- оставлять зимовье опасно, и порешили не ходить. В ночь перед рождеством Гурий вышел из избы проветриться -- натопили так, что дышать нечем. Его охватила сразу сторожкая тишина. Луна стояла над лесом в густой синеватой тьме. От деревьев по снегу стлались длинные косые тени. Звезды были крупны и ярки. В южной стороне неба фиолетово-красным пламенем горело блеклое зарево. Там, за горизонтом, спасается от лютой зимней стужи солнце. Скоро и оно, набрав силу, взойдет здесь, в полярных диких местах, и почти непрерывная ночь сменится таким же непрерывным днем. В избенке глухо шумели мужики, обсуждая свои промысловые дела. Пыжьян, узнав Гурия, вылез из своей норы, где лежал на сухом лапнике, подошел, ткнулся холодным мокрым носом в руку. Гурий склонился, приласкал пса. И тут Гурий услышал звон. Сначала ему показалось, что это звенит в ушах от непривычной тишины. Но звон был резок и отчетлив. "Неужто мангазейские колокола названивают? -- подумал Гурий. -- Ведь все-таки сорок верст!" Но он не ошибся. Звонари обеих церквей устроили рождественский благовест, и литая бронза колоколов певуче звенела на разные лады. Отсюда, издалека, казалось, будто позванивают стеклянные стаканы, когда по ним легонько чем-нибудь ударяют. Гурий позвал артельщиков послушать. Те вышли, молча постояли, вернулись в избу и сели за стол. Гурий тоже сел. Ему было любопытно смотреть, кто каков во хмелю. Выпили немного, с маленького бочонка домоварного пива без хмеля не разгуляешься, однако малость забылись, кто стал веселее, а кто и затосковал. На столе на деревянных тарелках -- куски мяса. Глиняные глазированные кружки уже почти пусты. Посреди стола светильник освещает лица колеблющимся бледным светом. Никифор Деев возвышается над всеми, сидит прямо, глаза, черные, блестящие, улыбаются, волосы, тоже черные, жесткие, дыбятся на голове. Огромные жилистые руки, обнаженные до локтей, скрещены на выпуклой груди. Порой Никифор беспричинно смеется, и из-под усов сверкают чистые белые зубы. Герасим Гостев, всегда общительный и веселый, за чаркой вдруг погрустнел, подпер рукой подбородок, запустив короткие пальцы в кудрявую рыжеватую бороду. Глаза его подернулись влагой, отрешенный, затуманенный взгляд обращен куда-то в угол. Аверьян был деловит. Старательно резал ножом мясо на аккуратные ломтики, словно дома в Холмогорах сел обедать. Вот-вот скажет: "Жонка! Соли мало. Где солоница?" Сдержан, строг обличьем, словно церковный настоятель, напустил на себя важность, не подступишься. Гурий, глянув на отца, чуть не прыснул со смеху, таким напыщенно-важным он ему показался. Герасим смотрел, смотрел в угол, словно что-то силился вспомнить. Наконец вспомнил, набрал воздуха в грудь, и под низким потолком избы зазвенела песня так, что с наката посыпались песчинки. Эх да сторона ль ты моя, вот моя сторо-о-нушка. Сторона ль моя чужая, ой, вот чужая! Умолк, убрал со стола руку, будто отчаявшись, помотал головой и с новой силой: Да не сам я на тебя, вот моя сторонушка, Не сам я зашел заехал, ой, вот заехал. Опять замолчал, перевел взгляд на Аверъяна. Тот положил нож, отодвинул тарелку, быстро отер губы, спросил полушутя: -- Не сам, говоришь? А кто же тебя приневолил? Герасим опять упрямо помотал головой, взял выше и звонче: Занесла-то меня, да доброго молодца, Занесла меня неволя, ой, вот неволя! -- Это, брат, врешь, -- опять вплелся в паузу спокойный басок Бармина. -- Слышь, Никифор, он говорит: неволя! Видал, а? -- И тут же оставил шутливый тон и стал помогать Герасиму так, что стены, казалось, задрожали. Да неволен я был, да я, добрый молодец, Неволен я был, кручинен, ой, был кручинен. Теперь уже присоединился к поющим Никифор, и песня зазвучала до удивительности стройно, слаженно, и голоса стали потише, но проникновенней, и в песне стало преобладать чувство, что трогает за сердце, высекает слезу и у исполнителей, и у тех, кто слушает ее. Да никто-то, никто про мою кручинушку, Никто про нее не знает, он, вот не знает... На улице тявкнул пес, потом снова тявкнул и залился бешеным лаем. Лай доносился то с одного места, то с другого. Оборвав пение, артельщики вскочили, выбежали из избы, огляделись -- никого. Пыжьян подбежал к Аверьяну, стал тереться у ног, еще раз пролаял, повернув морду к реке. -- Кто-то был, -- сказал Аверьян. -- Однако студено. Пошли в избушку. В избе после минутного раздумья Аверьян схватил полушубок, надел его, взял из-под лавки топор. -- Пойду проверю. Вы сидите тут. -- Я, батя, с тобой! -- сказал Гурий, мигом собравшись. -- Тогда возьми лыжи, -- сказал отец. На лыжах они обошли кругом все зимовье, внимательно проверили загородку, где хранился коч, амбар. Аверьян пошел тогда вдоль тропки, по которой Гурий ходил за водой к реке. И рядом с тропкой заметил свежую лыжню. -- Вот чужая лыжня, -- сказал он. -- От реки кто-то приходил. Он пошел размашистым шагом к реке, Гурий -- за ним. Вышли на лед. Чужая лыжня уходила к дороге. Далеко на ней Гурий заметил черную точку, движущуюся в направлении города. -- Глянь, батя. Кажись, вершник! Отец присмотрелся, сказал: -- Сани. Кто-то наведывался в наше зимовье. Не к добру это. 2 Когда перевалило за половину января, днем стало чуть светлее. Гурий собрался в лес один, сказав отцу, что скоро вернется. Пыжьян, сопровождавший охотников, на этот раз бежал следом за Гурием. Заметив чей-нибудь след, он кидался в сторону от лыжни, увязая по брюхо в снегу, обнюхивал его и догонял Гурия. Парень шел быстро. Снег сухой, погода ясная, лыжи катились как бы сами по себе. Мороз жег лицо, щеки горели, изредка Гурий растирал их рукавицей, чтоб не обморозиться. За спиной у него мешок с самым необходимым, без чего холмогорцы в лесу и не показывались, -- с сухарями, трутом и огнивом, привадой для зверя, жестяным котелком, куском вареного мяса, вяленой рыбой. За поясом -- легкий охотничий топор, в левой руке, как всегда, лук, стрелы наготове в кожаном колчане-чехле. Ружья Гурий у отца не просил, рассчитывая, что оно ему не понадобится -- лишняя тяжесть в пути. Осмотрев ловушки и обновив приваду, Гурий увлекся и, чувствуя себя самостоятельным, уверенно побежал дальше в лес. Время от времени он останавливался, делал заметы на мерзлой коре. Прошел небольшой ложок, окруженный кустарником и ольховым подлеском, выбрался в лиственничный борок, чистый, ровный, красивый. Меж лиственниц темнели ели, невысокие, но широкие, разлапистые. Стоя в сугробах, они нижними лапами опирались на снег. На ветках -- тяжелые нависи. Иной раз они обрывались и хлопались вниз. В этом-то чистом борке и заметил Гурий соболиный след, а Пыжьян взял его. След был свежий и сильно петлял. Соболь, словно заяц, путал его, и пес кидался то влево, к кустам, обходил их, то бежал вперед, то устремлялся направо и возвращался опять на то же место, откуда начинал отклоняться от прямого пути. Дни стояли морозные. В такой холод звери обычно отсиживались в своих убежищах. Выйти поохотиться соболя, видимо, вынудил голод. Вот он шел спокойными, ровными прыжками и слегка "троил" след, выдвигая одну из передних лап вперед. В рыхлом снегу возле лунок -- небольшие выбросы снега. Потом соболь перешел на шаг, и след тянулся по сугробу ровной строчкой. Снег глубокий и рыхлый, и соболю было трудно передвигаться по нему, поэтому он иногда вскакивал на валежины, если они попадались на пути, и перебирался дальше по ним, а под деревьями выбирал места потверже, где упал с веток слежавшийся снег -- кухта. Гурий знал, что это след соболя: отец показывал ему такие следы. Но не ведал паренек, что тут шел зверь его мечты -- желанный и драгоценный Черный Соболь. Пыжьян, хватая пастью холодный воздух и все убыстряя бег, шел по следу, и Гурий едва поспевал за ним. Вот уже зверь перешел на крупные широкие прыжки, стало быть, почуял погоню. Гурий напряженно всматривался в белесоватую муть зимнего дня и, наконец, далеко впереди заметил бегущего зверя: он перемахивал с сугроба на сугроб широкими прыжками, вытянув в струнку пушистый хвост. Соболь исчез в кустах подлеска, собака нырнула за ним, обдирая о сучья бока. Гурий стал обходить кусты -- сквозь них ему не продраться. И когда он вышел на другую сторону кустарника, то увидел, что Пыжьян мечется вокруг ели, подняв вверх морду, и заливается лаем. Гурий поднял голову и заметил на ветке... белку. Лук был наготове, охотник прицелился и спустил тетиву. Но белка успела прыгнуть на соседнее дерево, и стрела пролетела мимо. Гурий, мало думая о том, что происходит, в азарте пустил еще стрелу, и пронзенная ею белка упала в снег. Гурий подобрал ее, подержал в руке и спрятал в мешок. Закинув мешок за спину, поднял стрелу и только тут сообразил: преследовали соболя, а попалась белка. Почему случилось так? Ведь по снегу бежал от собаки именно соболь! Гурий посмотрел на Пыжьяна и спросил у пса, словно тот мог ответить: -- Где же соболь, Пыжьян? Проворонили? Пыжьян преданно посмотрел в глаза охотнику и виновато завилял хвостом. "Ведь это же был соболь! Я видел своими, глазами! Настоящий соболь. Пыжьян потерял его след и вышел на белку. А соболь спрятался где-то поблизости. Надо поискать..." Но тут Гурий заметил, что поднялся сильный ветер, он раскачивал деревья, с них ворохами осыпался снег. Ветер бил в лицо, трепал одежду. Стало совсем темно. Начиналась пурга. Гурий, растерянно озираясь, стал искать на деревьях свои метки, чтобы по ним найти обратный путь. Но тут же сообразил, что их нет и быть не могло. Увлеченный погоней за зверем, он забыл обо всем -- о метках, о том, что надо запоминать обратную дорогу. Тут уж не до соболя. Он, видимо, спрятался в свою нору. Гурий стал на лыжню, по которой пришел сюда, и пока ее не замело снегом, побежал обратно. Но в том месте, где соболь путал следы и Гурий несколько раз кидался то вправо, то влево, лыжня была сбита. Паренек остановился и стал думат