Василия Калики:  все было иное и неслиянное -  взгляд,  навычай;  сам
способ мыслить -  и тот был чужой,  противный греческому уму.  Русичи - те
изначала казались ему гораздо ближе и понятнее.
     С   Игнатием  Бороздиным  и  Александром  Морхининым  Феогност,   уже
освободясь от Дуска,  имел долгую беседу с глазу на глаз,  и эти двое чуть
было не переубедили митрополита.  Во всяком случае,  заставили помыслить о
поставлении Арсения с иной стороны.
     Бояре сидели на  лавке за прибором.  Митрополит угощал гостей медом и
пурпурным греческим вином. В мисах лежали закуски: медовые коржи, вишенье,
грецкие и волошские орехи,  желтые палочки дорогого сахара, вяленые винные
ягоды  и  сушеный  виноград.  Игнатий  Бороздин почти  не  притрагивался к
закускам.  Александр,  тот  время  от  времени протягивал руку  в  палевом
шелковом рукаве,  схваченном серебряным наручем сканого дела,  брал винную
ягоду,  клал  в  рот,  задумчиво  разжевывая,  и  слушал,  уставя  взор  в
столешницу,  что  и  как говорит Игнатий,  согласно кивал головой,  иногда
взглядывал сумрачно  на  Феогноста,  временем добавляя что-нибудь и свое к
словам сотоварища.
     - Тверские князи по  древлему праву русския земли суть великие князи!
- строго рек Бороздин.  -  По лествичному праву и  по приговору всей земли
Михайло  Ярославич,  батюшка нашего  князя,  святой,  убиенный в  Орде  от
проклятого Кавгадыя и  от Юрия Московского,  получил владимирский стол,  и
паки сын его старейший,  Дмитрий,  и паки Александр Михалыч, коего согнали
со стола силою,  но отнюдь не по праву, и не лишен посему великокняжеского
достоинства своего!
     - Так,  так!  -  подал голос Александр Морхинин.  - Чего хан думает и
делает -  одно, а по правде ежели, дак Александр Михалыч и о сю пору князь
великой!
     - Плесковичи нашего князя  приняли яко  великого,  и  Тверь  ждет,  -
продолжал Игнатий Бороздин,  -  како ся повернет ище в  Орде?  А  только и
Данилыч может не  усидеть на  столе владимирском!  А  тогда Литва да  мы в
одночасье и татар,  бесермен клятых,  погоним вон из Руси! Ныне же надобно
нам ся утвердить на плесковском рубеже,  пото и Арсения привели,  отче! Не
посетуй,  что токмо о делах княжеских глаголю,  без их ить и церковь божия
не устоит!
     <Тверь или Москва?  Тверь или Москва? - думал меж тем Феогност. Ежели
Тверь вкупе с  Литвою...  Но  ведь Узбек дал-таки охранную грамоту владыке
сарайскому!  И почто этот немчин Дуск с ними?  Прост тверской князь,  ох и
прост!  Но,  может,  в  простоте-то и правда?  А латиняне?  А Гедимин,  не
принимающий православия? И что ся створит, ежели католики одолеют на Руси,
с церковью православной? Да и на столе володимерском сидит-таки пока князь
Иван (или...  пока сидит?)  Где,  на  чьей стороне сила,  которую надлежит
поддержать  ему,  митрополиту русскому?  А  он  должен  поддержать  именно
сильного.  Это  Феогност,  византийский грек,  весь строй мыслей и  чувств
коего создан был эпохою умирания великой империи, знал слишком хорошо.
     Отпустив бояр,  Феогност задумался сугубо.  Кто из  них прав?  И  что
должен содеять он днесь,  дабы не возмутить ни тех, ни этих? Мысли его вс°
шли и  шли по кругу:  Москва,  Тверь,  Новгород,  Псков,  Гедимин и  снова
Москва... И в последнем, литовском, звене этой цепочки чуял он все более и
более тревожно незримую угрозу православию. Ежели бы Гедимин принял святую
греческую веру!  Сего, однако, не произошло и уже не произойдет. А посему,
посему... Разумнее было... да, разумнее было проявить твердость, сослатися
на старину,  на обычай.  (Ведь ежели одолеет Тверь,  им же самим не станет
люб особый псковский епископ!) А Гедимину... Гедимину повестить, что и ему
не  стоит  выделять плесковичей в  особую  епархию,  дабы  не  попала  она
впоследствии под  власть  орденских немцев.  А  буде  примет Новгород сына
Гедиминова на стол,  тогда ведь и Плесков пойдет под руку ему, поелику оба
града  суть  одна  архиепископия.  И  далекий князь  Иван  будет  премного
удоволен  (дани  с  московских волостей поступали исправно,  здесь  же,  в
Литве,  отнюдь не  торопились наделять митрополита землями со  крестьяны).
Нет!  Паки и паки рассудив, Арсения рукополагать не след! Не след потакать
язычнику Гедимину!  И  он должен побывать в  Орде.  Получить новый ярлык и
своими глазами узреть всесильного Узбека,  повелителя Руси  Владимирской и
врага Гедиминова...
     Еще через день,  двадцать пятого августа,  облаченный в  цареградский
саккос,  в  митре с алмазом в навершии,  с синклитом из пяти епископов и с
целым хором иереев,  дьяконов,  иподьяконов и  певчих,  среди толпы лучших
гражан  Владимира -  бояр,  гостей  торговых,  кметей,  княжеских слуг,  в
присутствии  обоих  посольств,  Господина  Нова  Города  и  Плескова,  под
оглушающий глас  хора,  в  жарком  мерцании сотен  свечей в  паникадилах и
хоросах  на  расстеленном парчовом  подножии,  возложением  рук  на  главу
коленопреклоненного пред  ним  Василия Калики Феогност возвел того  в  сан
архиепископа Господина Великого Нова Города.  И тут же, в соборе, переждав
гласы  певчих  и  движение прихожан,  торжественно отказал  в  поставлении
Арсению,  игумену плесковскому: <Зане не достоит розрушити прежебывшая, но
яко от отец и праотец заповедано, такоже пусть и впредь пребудет Плесков в
руце архиепископов Господина Великого Новгорода!>


     Новгородская летопись сообщала впоследствии,  что в  тот день,  когда
Феогност рукополагал Василия Калику,  во Владимире-Волынском <явися звезда
светла над церковью и стоя весь день, светяся>.


        ГЛАВА 18

     Из  Владимира выехали первого сентября,  на память Симеона Столпника.
Добираться решили (да и Феогност посоветовал так) кружным путем: сперва на
Киев,  оттоле к Чернигову и Дебрянску, а уже от Брянска на Лопасню и через
Москву,  Тверь и Торжок -  к Нову Городу.  Боялись грозы Гедиминовой.  Как
оказалось вскоре, боялись недаром. Литовский князь не мог простить неудачи
с Арсением.
     Ночи полыхали зарницами. Новогородцы с невольною завистью смотрели на
плотные золотые ряды бабок сжатого хлеба на полях,  на высокие суслоны ржи
и пшеницы, приговаривали:
     - Богатая земля!
     Василий Калика любопытно выглядывал из возка, ясными быстрыми глазами
озирал окрестные Палестины.  Велика Русь! И всего-то в ней хватает! И поля
хлебородные,   и  сады  благодатные,   и  винограды  обительны,   и  овощь
многоразличная,  и звери,  и птицы!  Елени по нынешним местам, коих нету в
волости Новогородской,  зайцы так и  скачут из-под ног,  есть и  волки,  и
лисы,  и рыси,  и медведи,  и лоси,  и дрофы,  и гуси, и утицы - всего еси
исполнена  земля!   Теперь,   пережив  и   плен  Гедиминов,   и  торжество
поставления,  в  чаяньи  грядущих дел  и  забот,  Василий попросту отдыхал
душою,  любовался окрест сущею  землей,  легко  заговаривал со  встречными
селянами.  Весело тарахтел возок,  весело шли кони,  веселы были и слуги и
ездовые, чая, что уже ушли от опасной беды.
     Ночевали в поле. Василию Калике постелили в открытом возке. Притащили
гору  снопов  необмолоченного хлеба из ближнего суслона,  укрыли попонами.
Мешанный дух созревших колосьев,  конского пота от попон, остывающей пыли,
прохлады и вянущих трав обнял, закружил, уводя в сон. Ярко горел костер, с
треском выметывая беспокойные языки пламени в  черно-голубую  тьму.  Искры
золотою  метелью,  кружась и затухая,  летели ввысь,  к мерцающим голубыми
огнями звездам, и не могли долететь, сникали, исчезая во тьме.
     Василий Калика был  ныне без меры счастлив душою.  В  такие вот миги,
когда  бесконечно струилась дорога и  неведомое,  чудесно-далекое манило и
марило  где-то  там,   впереди,   и  возможно  становилось  отрешитися  от
суедневных дел  и  страстей,  в  такие миги и  снисходило к  нему счастье,
счастье странника на  путях господних.  Он  и  был странником,  <каликою>,
новый владыка новогородский!  Его и любили все как прохожего,  путника, за
незаботную  простоту,   за  любовь  к  ближнему,   не  отягощенную  никоим
своекорыстием, любили как птицу небесную, ю же поставил нам в пример Иисус
Христос, сын божий!
     А  ведь  был  Калика и  быстр,  и  без  тягости мудр,  и  деловит,  и
настойчив,  и легок,  и саном высоким не зря и не впусте облачен! Но ему и
при  этом ничто не  стоило,  взяв посох,  пойти по  Руси из  веси в  весь,
кормясь подаянием,  утешая  страждущих духом  и  радуясь благодати божией,
разлитой окрест.  Чуден мир!  И велик!  Коликою благодатью одарил человека
Господь!
     Ездовые варили остатнее хлебово.  В котле булькало, донося сытный дух
до  возка.  Кто-то шел с  хворостом,  большие тени двигались в  трепещущем
пламени.  Прямо на  земле,  под  возами,  завернувшись в  попоны,  дремали
отужинавшие кмети...  Где-то есть Индей-земля,  и  в ней чудеса неведомые,
зверь инорог,  птица феникс,  что живет тыщу лет и  воскресает из  пламени
огня, и  нагие  мудрецы-рахманы,  и  храмы чудесные...  Как бы сладко было
дойти и туда - через горы и царствы,  пустыни и реки - и озреть  все  тамо
сущее,  и  беседовать  с  теми  мудрецами-рахманами,  яко  же  и Александр
Македонский!  Струи гаснущих  искр  сливались  со  звездами;  небо  плыло,
кружась  и мерцая.  Вот сорвалась и пролетела куда-то спелая звезда,  - не
подумал,  не замыслил ничего,  а чего и желать? Скоро воротит домой, учнет
вновь строить стены,  мирить бояр,  уговаривать вятших и меньших,  утишать
плесковичей и  князя  великого,  а  пока,  едучи,  и  отдохнуть  мочно,  и
порадовати всему сущему! Полна благодати земля и жизнь земная!
     Он задремывал.  Звезды плыли уже не в отверстом окне возка,  а где-то
над самою головою,  ласковые,  теплые,  и говорили,  шептали что-то.  А он
плыл,  задевая за  звезды,  за  их  мохнатые,  словно примороженные еловые
ветви,  лучи,  и  даже больно ударился раз,  другой о  звезду...  Его  уже
толкали  нешуточно.  Василий прочнулся,  весь  еще  в  кружении серебряных
светил. Над ним склонился Олфоромей и сильно тряс за плечо:
     - Вставай, владыко, садись на коня! Беда! Гонют по нас!
     Сильно потерев виски  и  щеки  ладонями,  чтобы  проснуться,  Василий
Калика выбрался из возка.  Гомонили сбившиеся в кучу кмети, в дымном свете
догорающего костра маячил взмыленный конь и  над ним -  горбоносое горячее
лицо, разбойные глаза, светлые космы из-под бараньей шапки. Завидя Калику,
гонец из-под  расстегнутой,  шитой узором и  отделанной резною кожею свиты
достал грамотку, протянул с коня:
     - Батька митрополит тебе, владыко, шлет!
     Весело крутя головой, он зачастил в толпу:
     - А я ить издалека вас узрел! Костер во-она отколе видать! Ну, мыслю,
они!  Некому боле!  Даве-то баяли мне,  что вы проходили,  так уж по следу
скачу!  Двух коней запалил!  - хвастливо прибавил посланец. Ему, боярскому
сыну на службе у митрополита,  нынешнее поручение было особенно по сердцу:
и скачка, и удаль, и опасность, коею можно станет похвастать после всего.
     Василий  еще  только  разворачивал  грамотку,  когда  подошел  Кузьма
Твердиславль, повторил строго:
     - Беда!  Гедимин кметей послал на  переймы.  Женуть по  нас!  Ратных,
литвы, с триста душ, бают!
     Феогност в грамотке писал о том же. Великий князь литовский послал за
ними  погоню,  хочет перенять владычный поезд и  увести в  полон.  Василий
поднял очи, еще не понимая. Спросил:
     - Почто ныне-то?
     Олфоромей Остафьев, вступив в круг огня, изъяснил почти грубо:
     - Почто? Эх, владыко! С Арсеньем, вишь, не вышло у него, дак теперича
засадит тя  где ни то в  Литве и  станет твоим именем Новый Город под себя
склонять!  А  ты и  жив будешь,  а  не возможешь противу,  что тогда?  При
живом-то владыке ить и нового нам не поставят!
     - Свое хоцет взеть,  не мытьем,  дак катаньем!  - подхватил кто-то из
ездовых.
     Василий  окончательно  проснулся.   Озрелся  с  тревогою.  Везде  уже
шевелились, свертывали стан, снимали шатры, торочили коней.
     Горбоносый волынец,  испив  прямо с  коня  горячего взвару,  покивал,
попрощался, рассыпая улыбки и подмигивая, прокричал:
     - Не горюй, браты!
     Поднял коня на дыбы, поворотил лихо и ударил в ночь, в темень, только
сухой топот копыт, замирая, прошумел вдалеке.
     Бояре, посовещавши, приступили к Василию. Начал Кузьма:
     - Олфоромей  вот  советует  митрополичьи возы,  с  еговыми  ездовыми,
послать дорогою,  пущай  их  и  ловят!  А  самим  -  верхами -  уклонити к
Цернигову зараз! Выдержишь ле, владыко?
     Василий покивал согласно.
     - А не то люльку о дву конь сделам? - подхватил Олфоромей Остафьев.
     - Не нать,  Олфоромеюшко!  -  возразил Василий и  поглядел весело:  -
Уходить нать, дак и подержусь!
     Он  взобрался в  седло подведенной ему  кобылы,  поерзал,  усаживаясь
плотней. Ночь уже засинела, поля приодел туман. Делились, перекладывая что
подороже - казну и серебро - в торока поводных коней, прощались.
     Ратьслав,  митрополичий протодьякон,  что провожал новгородский обоз,
уже  сидел на  коне.  Ему Феогност отписал особо,  и  протодьякон с  двумя
слугами  готовился ныне  довести новогородского владыку укромным путем  до
Чернигова.
     Кмети опружили котел воды в  костер,  с шипением взмыло облако серого
пара,  остро пахнуло сырым горячим угольем,  словно на  пожаре,  и  тотчас
холодная передрассветная тьма обняла,  охватила все:  и возы,  и коней,  и
всадников.  В темноте кто-то принял повод Васильева коня,  кто-то окликал,
пересчитывая, людей; уже заскрипели оси возов, а верховые, один по одному,
потянулись в сторону по темному полю,  мимо темных суслонов хлеба, темными
острыми очерками промаячив на синеющем небосклоне, уже порозовевшем с краю
и  отступающем от  земли.  Спустились в  лог,  в  струю холодного тумана и
теплого понизу,  нагретого за  день воздуха из-под кустов,  один за другим
пропадая в  плотно сгустившейся белой и  уже  начинающей незримо клубиться
мгле.
     Ехали  до  рассвета,  петляя  по  кустам.  Солнце уже  встало светлым
столбом и вот показалось, брызнуло, разогнав туман, зажегши алмазами росу,
осветив и согрев всадников, выезжавших вереницею на угор. Здесь, остоявши,
посовещались и вновь уклонили,  теперь к пойме небольшой речушки.  Поймою,
хоронясь по-за берегами,  ехали,  не останавливая,  до полудни. Тут только
остановили передохнуть и  покормить коней.  Кмети жевали хлеб.  Оседланные
кони,  мотая головами,  засовывали морды по уши в торбы с овсом,  хрупали,
переминаясь,  позвякивая отпущенными удилами.  Василий с облегчением -  не
навык ездить верхом, так и размяло всего! - уселся в приготовленное ему из
войлочной толстины место,  выпил  квасу,  от  хлеба  отказался -  есть  не
хотелось совсем.  С удовольствием чуял,  как издрогнувшее за ночь, а потом
взопревшее на жаре тело ласково сушит теплый ветерок.  В  изножии пологого
холма стояли юные березки,  листву коих кое-где  уже ярко окропила близкая
осень. Божий мир был чуден по-прежнему!
     Задержались они только у Днепра. Не было перевозу; пока искали лодьи,
пока плавились -  упустили время и,  верно, дали знать° о себе. Уже в виду
Чернигова их нагнал киевский князек Федор, Гедиминов подручник, с баскаком
и пятьюдесятью человек дружины из татар.
     К владычному поезду за Днепром пристали купцы-новогородцы,  стан  был
многолюден,  и  Кузьма с Олфоромеем порешили не даватися татарам.  Стали в
западинке на холме.  Нашлись лопаты,  кто и саблей,  кто и ножом -  обрыли
стан,  загородились  кольями,  дерном.  Князек,  возможно,  и от себя деял
разбой,  литвы не было с ним. Татары подъезжали с ругательствами, коверкая
русскую  речь,  требовали  датися в полон.  Олфоромей в кольчатой рубахе и
шишаке подымал лук,  грозил,  сам загораживаясь щитом от стрел  татарских.
Купцы перепали;  слуги,  у кого не было оружия, лежали ничью, укрыв головы
толстинами.  Двух-трех ранило.  Василий Калика сидел, сцепив пальцы рук, и
молча  молил  Господа.  За  себя  он  не боялся.  Худо будет не ему - Нову
Городу. За Новый Город и молил он всевышнего, молча шевеля губами.
     Сидели  так,  орали,  грозились с  той  и  другой стороны до  вечера.
Новгородские кмети кричали неподобное.  Татары и сам князь не оставались в
долгу. Будь поболе оружия да народ побойчее, Олфоромей с Кузьмою, может, и
ударили на татар,  но с купцами,  что лежали за товарами,  уложив на землю
лошадей,  да  с  челядью владычною много не  навоюешь!  Из  утра к  Федору
подошла помочь. Дело принимало дурной оборот. За ночь новогородцы углубили
ров,  попрятали погоднее людей,  да что толку!  Тута не перезимуешь!  Да и
пожди тово боле - литва подойдет! Ратьслав взялся вести переговоры. Вышел,
высоко подняв крест.  Две-три стрелы пропели у него над головою. Воротился
протодьякон через час,  довольный.  Князь Федор за  окуп  обещал отпустить
поезд владыки домовь.  Подумавши,  -  было боязно:  а  ну  как  и  серебро
возьмет,   и   не   выпустит!   -   все   же,   кряхтя,   собрали   кошель
гривен-новогородок.  Татары,  покричав,  отошли.  Ратьслав с  Олфоромеем и
двумя кметями понесли серебро.
     Киевский князек встретил их сидя на раскладном стольце, уставя руки в
боки.  Долго сверлил глазами того  и  другого,  долго толковал,  ломаясь и
величаяся перед ними.  Баскак глядел остро и тоже словно их обоих на рынке
куплял.  Когда Федор, нагло глядючи в глаза Олфоромею, сказал, что заберет
того и другого с собой, татарин покрутил башкою:
     - Не надо! Серебро бери! Их выпускай! Пайцза у них!
     Федор зачванился,   еще  поспорив  с  баскаком.  Олфоромея  отпустил,
Ратьслава же оставил у себя пленником.  Ратьслав тихо  шепнул  вздумавшему
было возмутиться Олфоромею:
     - Оставь! Себе на беду деет!
     Возвращаясь, Олфоромей все ждал в спину татарской стрелы... Обошлось,
слава Богу!  Уже был готов и сам лечь, и в полон датися, лишь бы доправить
в Новый Город владыку живого и невереженого!
     После встречи с  князем Федором шли,  наверстывая упущенное,  день  и
ночь.  Кони  шатались,  люди  спали с  лица.  Начинались дожди,  размякали
дороги; все были в грязи, в сыром платье. Почасту не разжигали и огня.
     Василий Калика терпел,  читал молитвы, стараясь отрешатися от бренной
и  слабой плоти,  хотя порою уставал до  бесчувствия,  и  на  привалах его
одеревенелое  тело  бояре  бережно  снимали  с  седла.  Василий  улыбался,
заставляя себя вставать, ходить, сам успокаивал и утешал слабых.
     Начались наконец дебрянские леса, в коих могла и рать целая исчезнуть
невестимо для литовской погони, и поезд архиепископа новогородского словно
пропал,  растаял,  растворился в шорохе листьев,  в рябом осеннем лесу,  в
обложном упорном дожде, лучше всяких засек перекрывшем пути и дороги.


        ГЛАВА 19

     Феогност  узнал  о  разбойном  нападении киевского князя  на  владыку
Василия вскоре.  Князю Федору не  повезло на обратном пути.  У  него стали
подыхать кони,  что молва приписала святотатству князька. Пеши и измучены,
незадачливые грабители едва добрались до домов.  Ни поведать путем о деле,
ни  повестить Гедимину князь Федор не мог.  Великий князь литовский тотчас
спросил бы,  почто были отпущены пленники,  и еще того пуще -  заставил бы
отдать  новгородское  серебро  в  великокняжескую  казну!  А  потому  и  с
протодьяконом Ратьславом Федор не  знал,  что  делать теперь.  Потребовать
выкупа?  С кого,  с митрополита? Федор чесал в затылке, уже крепко досадуя
на себя,  а  тем часом о  плене Ратьслава донесли Феогносту,  и митрополит
вскипел.  Обещал отлучить князя  Федора от  церкви,  наложить проклятие на
весь Киев (он мог бушевать, понеже Федор действовал яко тать и не исполнил
Гедиминовой воли).  Пришлось Федору срочно отсылать Ратьслава во  Владимир
без всякого выкупа да  еще виниться перед Феогностом,  выслушивать от того
укоризны  и  хулы:   <Срам  еси  князю  неправду  чинити,   и  обидети,  и
насильствовати, и разбивати>. Так, зело смягчая и изрядно сократив гневные
поношения   Феогностовы,   передавал   впоследствии  летописец   отповедь,
полученную незадачливым князьком от митрополита русского.
     Однако,  выручив своего протодьякона и  сорвав гнев на  князе Федоре,
Феогност всерьез задумался о дальнейшем.  Подходила зима. В пограничье меж
Литвой и  Ордою  начинались сшибки уже  нешуточные.  Осенью Гедимин послал
сына  Наримонта на  татар,  но  тот  был  захвачен в  полон в  неудачливом
сражении с  ордынцами.  Ежели  возникнет большая война,  по  всей  здешней
украйне пройдет,  обращая города в  руины,  а  села в пепелища,  татарская
конница.  И  что тогда?  Уезжать в  Вильну,  под руку Гедиминову,  с  коим
отношения были испорчены после отказа Арсению всеконечно?
     Сам  не  признаваясь себе в  том,  Феогност чуял,  что  глупый разбой
киевского князя (у коего он недавно гостил во граде!) его доконал. Ежели и
такие вот,  вроде бы близкие,  игемоны,  крещенные в православную веру, не
гребуют грабежом митрополичьих людей и  имущества в здешней земле,  то что
говорить о прочих? О язычниках или католиках? Нет, холодно стало на Волыни
и неуютно весьма!
     В  нем  закипало  раздражение против  палатина  и  синклита;  противу
неудачника-императора,  который  терпит  на  войне  одни  поражения  и,  в
призрачной надежде спастись,  хочет  отдать  греческую церковь под  начало
римскому папе;  даже на патриарха с его причтом:  не ведают, что содеялось
тут!  <Скифия>!  Тот-то,  Федор Киевский -  прямой скиф! <Царский скиф!> -
исходил желчью Феогност, меряя шагами моленный покой. И сиди на митрополии
в  Киеве!   У  такого-то!   Высидишь!  А  сами-то  хороши!  <Не  мирволить
владимирскому князю>! Тогда - кому мирволить? Язычникам? Католикам? Может,
Ордену?  Этим  <божьим дворянам>,  как  их  зовут в  Новгороде,  убийцам и
разбойникам!  Что  они все думают там,  в  Константинополе?  Что он  волен
изменить течение времен?  Подъять из могилы Ярослава Мудрого?  Или, может,
крестить Гедимина?  Самому любо!  Да  токмо -  крести его,  попробуй!  Это
Пселлу  вольно  было  учить  императоров риторике  да  услаждать  их  слух
красноречием, а здесь - кому оно надобно? Скажут - как отрубят! А надо - и
сами  красно  баять  горазды.  Ничем  тут  дикого  не  прельстишь.  Писать
патриарху?  Без толку.  Ничего не изъяснишь издалека,  ничего и не поймут!
Надо  ехать  самому.  Отселе в  Царьград.  Он  впервые назвал родной город
славянским именем. Оттоле в Орду, к Узбеку, с коим надлежит поладить. А из
Орды... Из Орды во Владимир Залесский, иного пути нет! К Ивану Данилычу. В
конце концов,  не так уж он и  плох,  по крайней мере,  прямых разбоев над
церковью не творит!


        ГЛАВА 20

     Добравшись до  Брянска  (или  Дебрянска,  так  чаще  называли град  в
старину), отдыхали,  приводили  в  порядок  себя и коней.  Брянский князь,
недавно выдавший дочь за юного Василия Кашинского (последнего  из  сыновей
убиенного   в  Орде  Михайлы  Тверского),  радушно  встречал  и  чествовал
новопоставленного новгородского владыку.  Остановили в Свенском монастыре,
на  горе.  Вокруг церквей и келий широко раскинулись вишневые,  грушевые и
яблоневые сады,  а с холма,  со стрельниц,  далеко и широко виделись леса,
цветные  по  осени,  и  светлая  излука  Десны  внизу под горою синела или
серебрилась от набегавших влажных туч.  В пределах брянских Василию уже не
пришлось трястись в седле. Его везли в лодье, бечевою. Кони шли по берегу.
Поворачивала река,  быстрая от осенних дождей,  проходили берега, на них -
слободы,  городки, погосты, подчас свежесрубленные. Здешняя лесная сторона
полнилась народом,  уходившим от обезлюженного  Чернигова,  от  постоянной
угрозы ратной.  Покинув Десну, вновь ехали переволоками и опять плыли, уже
Окою.  От Коломны вновь тянули лодьи бечевой.  В  конце  октября  достигли
наконец  Москвы  и,  не задерживаясь (князя не было в городе),  пересев на
коней - Калике опять достали дорожный возок, - устремились дальше.
     Дожди  прошли,  близилась зима.  Уже  летела первая снежная крупа  на
подмерзающую землю,  на жухлый лист,  на сизые,  потерявшие цвет, седые, с
последними клоками яркой осенней украсы леса, на темные - в чаянии близкой
зимы -  пустые и гулкие боры, на сжатые нивы и потемневшие от влаги стога.
И  воздух был пронзительно горек и свеж,  радостный осенний воздух близкой
родины!
     Прошли Тверь.  Через  Волгу,  хмурую,  тяжко-стремительную,  возились
ночью. И вот уже побежала с холма на холм знакомая волнистая дорога. Кмети
тянули шеи,  привставали в  стременах:  скоро ли?  Сами кони и  те  чуяли,
ржали,  переходили на рысь. В Твери путники узнали, что в Новом Городе, не
имея ни вести,  ни навести,  их уже оплакали,  тем паче кто-то принес злую
молвь, якобы литва яла владыку,  <а детей его избиша>,  - так что и Кузьма
Твердиславль, и Олфоромей ворочались словно с того света.
     В  Торжок прибыли третьего ноября.  Еще подъезжая к городу,  завидели
оживление и  толкотню,  а ближе узнали от встречных,  что в Торжке великий
князь Иван Данилыч с дружиною. Их уже у городских ворот окружила радостная
толпа:  хватали,  гладили,  не веря тому, что живые, крестясь, теснились к
возку архиепископа.  Василий,  высовываясь, благословлял направо и налево,
его ловили за руку -  поцеловать,  притронуться, у иных жонок слезы стояли
на глазах:
     - Приеходчи,  осподи!  Васильюшко ты наш!  Заждались!  Уж и  не чаяли
живых-то узрети! А истощали вси! Да как отерхалисе, обносилисе! Андели!
     Бабы уже и калачи совали комонным. В воротах, где поезд, стеснясь, не
мог пробраться сквозь толпу,  какая-то жонка с мокрыми от  радостных  слез
глазами  поила  ездовых  молоком из деревянного ведерка.  Черпала глиняной
плошкой и подносила каждому,  и  мужики  серьезно  принимали  и  испивали,
утираясь,  и сами крестились радостно.  Не близок еще Новый Город,  а уже,
почитай, и дома, уже родная, новогорочкая земля!
     Ударили в  било на воротах.  Отозвались колокола в  Детинце.  И пошло
радостным звоном по  всему городу.  Московские ратные любопытно оглядывали
новогородский обоз.  Подъезжали какие-то бояра, прошали, кто и откуда. Уже
поскакали повестить великому князю о приезде владычного поезда.
     Василий  Калика,   мало  передохнув,  сам  отправился  к  московскому
повелителю на  поклон.  Иван  Данилыч принял  владыку учтиво,  подошел под
благословение,  сам усадил за стол. Трапезовали с немногими боярами, слуги
носили блюда.  Василий,  мало вкушая, приглядывался к великому князю. Иван
постарел и,  виделось,  был скорбен,  хоть и не являл того на люди. Порою,
внимая  рассказу Василия,  взглядывал сумрачно и  вновь  опускал глаза.  В
густых  волосах московского князя  кое-где  проблескивала седина,  которой
раньше не замечалось.
     <Годы под уклон пошли!  -  думал Василий.  - А еще крепок! Не было бы
худа от него Нову Городу!>
     О  том,  что  Гедимин  потребовал всадить  сына  своего  Наримонта на
новгородские пригороды,  Иван уже  знал.  Дошла весть из  Литвы.  Наружно,
однако,  не оскорбился ничем,  не зазрил, не нахмурил даже, выслушав о том
еще  раз от  Василия.  Видно,  решил что-то  про себя заранее.  Говоря про
Гедимина,  раз или два назвал его <братом>. Узнав о нападении на владычный
обоз Федора Киевского, глянул прозрачно и строго. Вымолвил:
     - Надеюсь, брат мой Гедимин накажет примерно разбоев сих!
     И только в конце беседы уже вновь вопросил Калику о Наримонте; правда
ли,  что захвачен Ордою на бою?  Покивал.  Подумал. Подымаясь из-за стола,
вновь подошел под благословение.
     Мрачен был Иван недаром.  Весной,  после того как в  мае погорел весь
Кремник,  сильно занедужил и к исходу осени умер великий московский боярин
Федор Бяконт,  правая рука князя во всех делах посольских и  господарских.
Иван сам сидел у постели больного,  сам закрыл глаза усопшему, сам стоял у
гроба на похоронах.  И теперь, направляясь из Новгорода Великого в Орду, к
хану Узбеку,  Иван с особою болью вспоминал Бяконта: как не хватало сейчас
его  совета,  его  мудрости,  даже его старческого,  с  придыхом,  тяжкого
сопенья. Задумавшись, Иван иногда ловил себя на том, что словно бы опять и
вновь слышит старика.  Из бояр отцовых,  ближних, оставался, почитай, один
Протасий,  седой,  костистый,  воистину бессмертный старец.  Но и он нынче
больше мыслил о Господе, чем о делах, почти передав тысяцкое сыну Василию.
     Приходит час,  когда, оглянувши кругом, видишь, что те, к кому, как и
в юные годы,  прибегал за советом,  уже ушли,  отойдя мира сего,  и некого
вопросить по нужде, и не к кому прибегнуть, един Господь прибежище, и един
он утешитель в скорби! А тех уже нет, - и хочешь того иль не хочешь, готов
или нет к тому,  - а уже сам-один прибежище и утешитель молодших себя, сам
ты тот старец,  к  коему идут за советом юные.  Возможешь ли ты не угасить
света  отчего?  Возможешь ли  сохранить и  передать другим переданное тебе
пращурами твоими?  Возможешь -  будет жив род твой и  племя твое,  и свеча
твоей памяти не угаснет!


        ГЛАВА 21

     Восьмого декабря,  на  память  святого  Потапия,  в  день  недельный,
Новгород праздничным звоном и  толпами гражан,  вышедших далеко за ворота,
встречал своего  архиепископа.  Старый неревский боярин Варфоломей Юрьевич
расплакался,  увидав  наконец  Василия Калику,  <своего> попа,  коего  сам
снаряжал весною в далекий поход.  И владыка,  обняв боярина, долго утешал,
теперь уже  на  правах старейшего властью и  званием,  старопрежнего друга
своего.
     А  пока  в  Новгороде служили молебствия,  творились встречи и  пиры,
великий князь Иван отправлялся в Орду.
     Собственно,  он  выехал из  Москвы даже  раньше,  чем  Василий Калика
достиг Новгорода.  Медлить было и некогда.  Узбек звал к себе.  Хану опять
требовалось русское серебро.
     Не  без злорадства Калита подумывал о  том,  сколь бездарно расходует
Узбек  доходы  со  своего  русского  улуса.  Все  уходило  в  жадные  руки
невероятно разросшейся и  громоздкой иерархии разных чинов и  начальников,
крупных и мелких,  заполонивших Сарай и прочие ордынские грады. Потому и в
войнах  неуспешен,  потому и  с  Кавказа ушел  и  от  Литвы  терпит уроны!
Гедимин,  однако,  становится все  опасней.  Пора  хану вмешаться,  не  то
заберет под себя и  Смоленск и  Подолию!  И об этом следовало поговорить с
Узбеком.  Токмо осторожно.  Намеками. И о Твери. Пущай утвердит Костянтина
на  тверском столе!  Александр,  воротившийся во  Плесков,  висит над  ним
постоянной угрозою. А все великая княгиня Анна! Матери боится Костянтин, и
жена  не  возможет противу  нее!  (На  племянницу,  Юрьеву  дочь,  супругу
Константина Михалыча Тверского,  Калита  возлагал надежды немалые.)  Нынче
князя Костянтина он повезет в Орду вместе с собою.  Авось и склонит хана к
чему путному...
     А  главное,  почему приходило ехать к  хану не  стряпая,  -  это была
судьба града  Владимира.  Суздальский князь  Александр Васильевич умер  на
днях. Сейчас поспешить - и все великое княжение будет в его руках!
     Больная Елена просила:
     - Не езди! Погоди, скоро уже... Чует сердце: не дожить мне!
     Сын Симеон, заботно заглядывая в очи, предлагал послать его наперед к
хану. Иван, молча отрицая, потряс головой. Ехать должен был он сам, только
сам.  Везти серебро,  жестоко добытое им  грабежом Ростова.  (Еще в  конце
марта  умер  Федор  Васильич Ростовский,  и  Иван  тотчас наложил руку  на
Сретенскую половину города,  принадлежавшую покойному.  Молодой зять Ивана
не смел возразить всесильному тестю.)  Кочева с  Миною потрудились немало.
Передавали  позорища  самые   безобразные.   Градского  епарха,   Аверкия,
москвичи, выколачивая дани, повесили за ноги, отпустили едва живого. Город
роптал и разбегался...  Но серебро -  вот оно!  Станет чем задобрить хана,
чем  заплатить за  великий стол,  за  власть,  столь  необходимую для  его
замыслов, дел и свершений.
     Последнюю ночь  он  сидел у  постели больной жены.  Сидел,  с  ужасом
думая, что и она вскоре уйдет следом за Бяконтом. И что останет ему? С кем
останется он?
     Елена лежала тихая,  изможденная.  Рука была у нее влажная и дряблая,
совсем  неживая,  все  косточки прощупывались насквозь под  желтою  кожей.
Иван,  приняв ее ладонь в  свою,  едва сдержал подступивший к горлу жгучий
комок. Она долго глядела на него, вымолвила тихо:
     - А ты остарел...  тоже... - Подумала, отведя глаза, спросила: - Кого
губить нынче замыслил?  На  Ярославль,  поди,  кинешься?  Ростов-то излиха
пограбил? Не жаль тебе дочерь свою!
     - Ограбил,  Олена!  Ограбил я Ростов!  - с жестокою горечью отозвался
Иван. - Теперь везу серебро хану! Пойми и ты меня!
     - Не  понимала б,  не жила с  тобою...  в  монастырь ушла...  -  тихо
отозвалась жена. - Дак не пождешь? Поедешь?
     - Поеду. Ждать недосуг. Прости, коли мочно, Оленушка! Да и, даст Бог,
увидимся ищо. Ворочусь вборзе!
     Елена подумала, покачала головой:
     - Деток не обидь, молодших... Всего Семену не давай!
     Иван пал лицом на подушки, прижался, глотая слезы, к потному виску, к
дряблой щеке Олениной.  Она тихо гладила его по  затылку,  вспоминая,  как
ласкала когда-то.  Теперь казалось,  уже и очень давно,  чуть ли не многие
годы назад!  Не  хотелось отпускать.  Чуяло сердце,  что более не  увидит.
Пересилила себя, сказала:
     - Поди, повались на мал час! День-от трудный грядет у тебя.
     Утром Иван  вызвал Протасия и,  стараясь не  глядеть в  глаза старому
тысяцкому, попросил об услуге:
     - Из Ростова бегут.  Бают,  сирые там,  разоренные,  всяки...  Дак ты
поезжай,  повидь тово! Может, и к нам привести, под Радонеж. Я те места по
духовной младшему своему, Андрею, оставляю. Дак и населить мочно!
     Старый тысяцкий не выказал ни удивленья, ни радости. Отмолвил:
     - Погляжу,  князь-батюшка!  Сам  поеду.  Людей отберу добрых.  Хлеба,
снедного припасу надоть попервости.
     - Леготу им устрой, я грамоту дам!
     - Само собой,  батюшка-князь!  Народ истомленный,  да  и  так -  новы
земли,  поди распаши их да устрой домы,  и хлевы, и все прочее. - Подумал,
пожевал губами,  поглядел прямо в глаза князю.  Прибавил:  - Да и для души
легше! Сирого приветить - иной грех господь в доброту зачтет!
     Не одобрял даже и Протасий грабительства ростовского.


     Утром из Москвы на Коломну потянулись возы и возки, верхоконные кмети
и  снова возы и сани с разноличным добром.  Двигались,  уходили,  покидали
город,  на  ходу  прощаясь с  оступившими дорогу посадскими жонками.  Иван
верхом,  в  бобровой  круглой  шапке,  выставив  бороду  неощутимо отцовым
движением,  Даниловым,  озирал спускающийся с горы бесконечный обоз. Князь
Константин осаживал нетерпеливо рвущегося скакуна,  готового ринуть  вскок
вослед проходящей коннице.
     - С  богом!  -  последний раз  перекрестясь,  произнес  Иван,  махнул
рукавицей провожавшему его  сыну  и,  под  колокольный звон  новостроенных
церквей московских, тронул коня.


        ГЛАВА 22

     После   московского  разоренья  жить   стало  невозможно  совсем.   В
порушенном дому  ростовского боярина Кирилла только  и  речей  ныне:  куда
подаваться?  В  Белозерско -  дак  и  дотоле  уже  досягнули  долгие  руки
московита...  На Шексну али Сухону?  Страшно,  не своя сторона! Посылывали
слухачей и  в Устюг,  и в Тотьму,  судили и рядили так и эдак,  съезжались
родней,  с Тормосовыми,  и вновь судили-пересуживали, и все об одном: куда
бежать?  Где найти укрытый угол,  землю незнаему, за какими горами, морями
ли,  за  какими лесами синими затаить,  сокрыти себя от злобы людской,  от
власти ненасытной и  предерзостной,  не ведающей святынь отних,  ни добрых
навычаев старины? Куда спастись от московской грозы?
     Ныне  вновь  ожила давняя легенда о  Китеж-граде,  и  уже  не  татары
Батыевы разумелись в  предании том,  не  от  них -  от московского деспота
уходил в глуби озерные зачарованный город.
     Да  ведь и  велика же  Русь!  Протянулась непроходными дебрями семо и
овамо, где весь, чудь, самоядь, дикая лопь и иные языки незнаемые! Можно и
не на серебре,  можно и  без сорочинского пшена да ягод винных.  Можно и в
лаптях, и в посконине порою... Лишь бы свое, человеческое оберечь от гнуса
и  смрада,  от  унижения всеконечного,  когда в  лицо тебе наглый победный
смех,  и речи поносные, и заушение, а ты только низишь глаза или уж - коли
душно станет и  сердце сожмет во  грудях -  закричишь слезно и  жалко,  не
ведая,  камо рещи...  Чем и как помочь себе в сраме и скверне,  как спасти
нажитое годами и трудами тут враз потерянное прежнее достоинство свое?!
     ...Единая  свеча,  оплывая,  разгоняет  сумерки  в  высокой  боярской
горнице.  Две,  чудом  спасенные,  погнутые и  невзрачные видом серебряные
чарки стоят на столе среди глиняных и деревянных кувшинов,  мис и тарелей.
Боярин Кирилл с  Тормосовым сидят,  горюнясь над недопитыми чарами кислого
меду.  Мария штопает старые дитячьи порты,  благо уже ночь и  не перед кем
чиниться сейчас. Сторонний человек не зайдет, не осудит. Прохожая старица,
давняя знакомая Марии,  сказывает неспешна и устало,  и голос ее звучит из
темноты, словно доносясь откуда из дали дальней:
     - В  Заволжье было то,  в  лесах непроходных.  Ноне и зраку нету,  ни
пашен,  ни полей,  все бором дремучим заросло.  Озеро одно, ясное-ясное, и
звоны,  верным людям  одним  только и  слышимые...  Татары,  вишь,  искали
полонить,  ан Китеж туманом одело,  и неслышимо так, незримо, тихо таково!
Татарчонок один подбежал к воде,  а тамо и зрит: град под водою, и домы, и
костры,  и церкви божьи, и звоны колокольные - все по-старопрежному, вишь,
как при дедах-прадедах было, и не порушено, и не разорено, а и недостижимо
уже содеялось ни для каких находников, ни для татаринов тех...
     - Ни для московитов! - глухо подсказывает Тормосов.
     Оба  согласно  кивают  головами.  Драться,  отстаивать  святыни  ныне
нельзя.  Остается одно -  бежать,  сокрыти себя,  яко Китеж-град,  в лесах
потаенных,  в  зачарованной глуби вод...  И тяжка клонит боярин обнесенную
сединою голову, ибо и бежать ныне, кажет ему, стало уже некуда.
     Кирилл с горем чуял и видел, как доконал его московский раззор. Слуги
стали совсем поперечны и грубы,  чего накажешь - не содеют вовек. Опомнясь
сам взялся за  секиру:  взамен ленивого раба начал рубить дровы на  заднем
дворе.  Начал сильно,  да,  задышавши,  взопрев,  скоро и бросил.  Прошло,
прокатило!  Куда  исчезли силы  и  на  что  истратились годы невозвратные?
Бывало,  тою же секирой играючи валил дерева;  бывало, одною рукой, взявши
под уздцы,  останавливал он  шалого коня!  Не в  той ли ордынской пыли,  в
долгих и  пустых посольствах княжеских,  не в той ли думе ростовской,  где
вс° только и решали, как бы и за чьею спиной удобней прожить, исшаяли силы
богатырские? И на что ушла вся жизнь, и было ли что истинно великое в ней,
в жизни великого боярина ростовского,  или так, даром, впусте и попусту...
Вот мочи уж  нет,  и  как наново зачинать жизнь?  Не сыны бы,  не отроки -
впору и в монастырь подаваться!
     Дети ходили смурые. Старший, Стефан, надежда отцова, тот уж и из себя
выходил, почернел, почти забросил ученье (а был, как баяли, ума высокого и
науку постигал легко).  Так-то, примолвить, отроки из боярской семьи долго
могут  не  замечать  надвигающейся гибели  дома!  Ну  каша  взамен  белой,
сорочинского пшена, является пшенная на столе, ну коней поменело на дворе,
ну шелковые порты стали надевать по одним лишь праздничкам...  Для второго
сына,  Олфоромея,  что  наповадился отдавать  рубахи  прохожим  беднякам и
потому,  ради береженья,  вечно ходил в  посконине,  то  было и  незаметно
совсем. Да и не тем была занята голова юного отрока, что сызмлада, упрямо,
не  слушая  увещаний матери,  соблюдал все  посты  и  часами  выстаивал на
молитвах...
     Но  все то было допрежь,  до часу,  теперь же не токмо Стефану,  но и
Варфоломею,  почти  младеню  сущу,  приходило  задумывать  о  грядущей  их
невеселой судьбе.  Он с надеждою взирал на обожаемого старшего брата: быть
может,  Стефан  придумает что-нибудь,  что  разом  спасет  и  отца  в  его
унизительной бедности,  и мать в ее бессонных заботах, и весь их ветшающий
дом? Но ничего не мог надумать Стефан, лишь мрачно сжимая кулаки, мерявший
горничный покой  большими шагами.  Рушилось.  Военные послужильцы один  по
одному разбредались кто  куда.  На  семью великого боярина Кирилла зримо и
страшно опускался мрак всеконечного оскудения.
     Тут и спас их стрый отцов,  Онисим,  как-то о Пасхе ворвавшийся в дом
радостный,  громогласный,  с диковинною вестью в устах.  По его сбивчивому
рассказу выходило,  что сам маститый тысяцкий Москвы,  Протасий,  созывает
убеглых и  оскудевших ростовчан переселяться на земли Москвы.  Дают леготу
на пять лет и справу на первое обзаведение.
     К Ивану Данилычу?  Ко вчерашнему лютому ворогу своему?! К тому ж, век
проведя в  думе  княжой,  так  привык Кирилл держаться Твери  и  тверского
княжеского дома,  что  сказанное  стрыем  в  голове  не  умещалось  никак.
Кричали,   даже  поругались,  едва  не  впервой.  Криком  выходила  обида,
погубленная жизнь,  бессилие перед  днешней бедой.  Но,  поспорив досыти с
Онисимом,  погадав, помыслив, потолковав ночью с Марией, вдруг как-то, сам
для себя, начал Кирилл понимать и принимать неподобную попервости весть. И
место было названо -  Радонеж, в полутораста поприщах от Ростова всего, не
надо забиваться в  дальние дали,  где ай проживешь,  ай погинешь с  семьей
непутем...  И уже стало ясно,  что ехать надо.  Не минуешь,  не усидишь за
князем своим,  что  и  сам  целиком повязан Москвой.  Начались хлопотливые
сборы.
     Стефан  бегал  горячий,  пламенный.  Варфоломею походя  бросил как  о
решенном:
     - Едем в Москву!
     - В Радонеж!  -  поправил брата Варфоломей,  которому по нраву пришло
незнакомое    красивое    имя.     Стефан    подумал,     кивнул    как-то
лихорадочно-сумрачно,  повторил нетерпеливо:  <На  Москву!>  Умчался,  как
убегал всегда, отмахиваясь от маленького Олфоромейки. Кая труднота ожидает
их -  неважно.  Но в судьбе, в коей поднесь все только исшаивало и рушило,
явились смысл и цель,  словно слепительный просвет в тяжких тучах,  словно
предвестие ясных весенних дней - на Москву!
     Варфоломей,  брошенный братом,  вышел на крыльцо,  постоял,  подумал,
ковыряя носком сапога гнилую ступень.  Спустился в сырь просыхающего сада.
Была та  пасмурная пора весны,  когда все еще словно медлит,  не  в  силах
пробудиться от зимнего сна.  Небо мглисто, еще кое-где в частолесье белыми
островами лежат снега.  Набухшие почками ветки еще  ждут,  еще  не  овеяло
зеленью вершины берез,  и  если  бы  не  отвычно легкий воздух,  неведомою
печалью далеких дорог наполняющий грудь,  то и не понять:  весна или осень
на дворе?
     Он оглянулся, вдохнул влажный холод, поежился от подступившего озноба
и  вдруг  впервые  увидел,   понял,  почуял  незримо  подступившее  окрест
одиночество брошенных хором,  опустелых хлевов,  дичающего сада, огородов,
покрытых бурьяном, поваленных плетней, за которыми во всю ширь окоема идут
и идут по небу серые холодные облака. Долгие ли ночные молитвенные бдения,
посты ли,  налагаемые им  на  самого себя,  так  обострили и  обнажили все
чувства Варфоломея?  Или шевельнулось то,  смутное, что уже погнало в рост
все его члены, стало вытягивать руки и ноги, острить по-новому кости лица,
то,  смутное,  что называется юностью?  Варфоломей был не  по летам рослый
отрок,  сильнее и  выше своих сверстников.  И в нем уже начал означиваться
край  того  пушистого,  нежного  и  ясного,  что  зовется  детством и  что
готовилось окончиться в нем.  Еще не скоро! Еще не подошла к нему сумятица
чувств,  и  глухие  порывы,  и  первые  проблески мужества  (хоть  и  рано
взрослели дети в те года),  но уже в обостренной остраненности взора, коим
обводил  он  родное  и   уже  как  бы  полурастворенное  в  тумане  жилье,
предчуялась близкая юность, пора замыслов, страстей и надежд...
     На мгновение ему поблазнилось,  словно и правда уже вымерло вс° и все
уехали  туда,  в  неведомый и  далекий Радонеж.  Он  стоял,  подрагивая от
холода, и не думал, а просто глядел, ощущал. Что-то ворочалось, возникало,
укладывалось в нем невестимо для самого себя,  о чем-то шептали безотчетно
губы.  Грубые московиты, что жрали, пили и требовали серебра у них в дому,
это было одно,  а  князь Иван,  пославший ратников за данью,  и  неведомый
московский городок Радонеж - совсем другое. И одно не сочеталось с другим,
но и не спорило, а так и существовало, вместе и порознь. Это была взрослая
жизнь,  которой он еще попросту не постиг, но которую должен, обязан будет
постичь вскоре. Сейчас об этом просто не думалось.
     Волнистые, шли и шли над землею бесконечные далекие облака.
     - Господи! - прошептал он, поднимая лицо к небу. - Господи!
     Юность?  Или  горний знак господень?  Или  весна?  Коснулось незримо,
овеяв его чело.  На  миг,  на долгий миг исчезло ощущение холода и  земной
твердоты под ногами и  его как бы  унесло туда,  в  это волнистое небо,  в
далекую даль, в пасмурную истому ранней весны.
     Так  Варфоломей,  уже  загодя,  простился с  домом своим,  и  уже все
дальнейшее:  сборы,  ожидания,  наезды Тормосовых, что тоже переселялись в
Радонеж вместе с Кириллом, - шло мимо, мимо, мимо, оставляя одно - скорей!
     И  вот  наконец долгий поезд,  составленный из  разномастных повозок,
возков и телег, и скотинное стадо, ведомое знакомыми пастухами, зареванные
жонки,  мужики,  бояре и челядь,  благословясь,  помолясь,  набрав родимой
земли в ладанки,  с плачем,  возгласами провожающих,  бесконечным маханьем
платков,  поцелуями и воем, тронулись в далекий путь. Прощай, родимый дом,
прощай, Ростов!


        ГЛАВА 23

     В  Радонеж приехали ночью.  От  холода  и  усталости пробирала дрожь.
Тело,  избитое тележною тряскою,  совсем онемело,  а сон одолевал до того,
что  перед глазами все  начинало ползти и  плыть.  Хотелось лишь  куда  бы
ткнуться,  хоть в  какое-то тепло,  и уснуть.  Младшего братишку,  Петюшу,
сморило так,  что холопы выносили его из  телеги на руках.  В  темноте они
стояли,  дрожа,  словно куры под  дождем,  маленькой жалкою кучкой,  потом
куда-то шли,  спотыкаясь,  хлебали,  уже во сне,  какое-то варево,  носили
солому в какой-то недостроенный дом,  с кровлею,  но без потолка, отчего в
прорехи меж бревнами лба и  накатом виднелось темно-синее небо в  звездах.
Тут, на попонах, тюфяках, ряднине, накинув на себя что нашлось теплого под
рукой -  толстины,  попоны,  зипуны,  -  они все и полегли вповалку спать:
слуги,  господа и  холопы,  мужики,  жонки и  дети.  Варфоломей едва сумел
пробормотать молитву на  сон  грядущий и,  как  только лег,  обняв спящего
Петюшу, так и провалился в глубокий, без сновидений, сон.
     Утром он  проснулся рано,  словно толкнули под  бок.  Все  еще спали,
слышались  богатырские  храпы  и  свисты  уломавщихся за  дорогу  мужиков.
Какая-то жонка хрипло,  спросонь, уговаривала младеня, совала ему сиську в
рот.  Прохладный воздух свободно вливался сверху,  овеивая сонное царство.
Меж тем небо уже посветлело,  стали видны начерно рубленные, еще без окон,
стены  в  лохмах плохо ободранной коры  и  висящие над  головою переводины
будущего потолка  в  сосульках свежей  смолы.  Варфоломей тихо,  чтобы  не
разбудить братика,  встал,  укрыл  Петю  поплотнее рядном и  шубою и  стал
выбираться из гущи тел, стараясь ни на кого не наступить. С трудом отворив
смолистое  набухшее  полотно  двери,  он  по  приставной временной лесенке
соскочил на  холодную с  ночи,  все еще отдающую ледяным дыханием недавней
зимы,  в пятнах тонкого инея землю и, ежась и поджимая пальцы ног, пошел в
туман.
     Бледное небо легчало,  начиная наливаться утреннею голубизной. Звезды
померкли,  и  нежно-золотое  сияние  уже  вставало  над  неясной  зубчатою
преградой окружных лесов.
     Ясная,  стояла  близ  деревянная островерхая церковь.  Назад  от  нее
уходили  ряды  рубленых  изб,   клетей,   хлевов  и  амбаров.  Над  рекою,
угадываемой по еле слышному шуму воды, стоял плотный туман. С краю обрыва,
к которому приблизился Варфоломей, начиналось неведомое, за которым только
смутно  проглядывали вершины  леса  и  светло-серый,  почти  незаметный на
блекло-голубом утреннем небосводе крест второй церковки, целиком укутанной
туманом.
     Вот легко пахнуло утренним ветерком.  Ярче и  ярче разгорался золотой
столб света над лесом.  Белый пар поплыл,  и в розовых волнах его открылся
город,  -  сперва только вершинами своих костров и  неровною бахромой едва
видного частокола меж  ними.  Городок словно  бы  тоже  плыл,  невесомый и
призрачный,   в   волнах   тумана,   рождая   легкое   головное  кружение.
Жемчужно-розовые  волны  медленно легчали,  тоньшали,  открывая постепенно
рубленые городни и башни, вышки и верхи церковные. Наконец открылся и весь
сказочный,  в  плывущем тумане,  городок.  Он  стоял  на  высоком,  как  и
рассказывали,  почти круглом мысу,  обведенный невидимою,  тихо  журчавшею
понизу рекою. К нему от ближайшей церкви вела узкая дорога, справа и слева
по-прежнему обрывающаяся в белое молоко.
     Вот  вылез  огненный  краешек  солнца,   сбрызнул  золотом  сказочные
плывущие терема и костры,  и Варфоломей, замерший над обрывом, утверждаясь
в  сей миг в  чем-то новом и дорогом для себя,  беззвучно,  одними губами,
прошептал:
     - Радонеж!
     Потом,  когда светлое солнце взошло и туман утек,  открылось,  что не
так уж высок обрыв и долина реки не так уж широка и вся замкнута лесом,  и
сказочный городок, как бы возникший из туманов, опустился на землю. Виднее
стали где старые,  где поновленные,  в белых заплатах нового леса, стоячие
городни.  И костры городовой стены, крытые островерхими шеломами и узорною
дранью,  вросли в землю, как бы опустились, принизились. Но ощущение чуда,
открывшегося на заре, так и осталось в нем.
     Осклизаясь на   влажной   от   ночной   изморози,  а  кое-где  еще  и
непротаявшей,  твердой тропинке, он сбежал вниз, к реке, и напился из нее,
кидая  пригоршнями  ледяную  воду себе в лицо,  и загляделся,  засмотрелся
опять, едва не позабыв о том, что его уже, верно, сожидают дома. И правда,
по-над берегом доносило высокий голос Ульянии:
     - Олфороме-е-ей!
     Он единым махом взмыл на обрыв и  тут в  лучах утреннего солнца разом
узрел и стоящий на курьих ножках смолисто-свежий,  изжелта-белый сруб, и в
стороне от  него  грудящихся под  навесом коров,  что  уже  тяжко  мычали,
подзывая доярок, и веселые избы, и розовые дымы из труб, и румяное со сна,
улыбающееся  лицо  братика  Пети,   с  отпечатавшимися  на  щеках  следами
соломенного ложа> взлохмаченного, только-только пробудившегося, и заботную
Ульянию,  и мужиков,  и баб, что, крестясь и зевая, выползали, жмурясь, на
яркое солнце,  и  заливистое ржание коня за  огорожею,  верхом на  котором
сидел сам Яков,  старший оружничий, прискакавший из лесу на встречу своего
господина.
     Звонко  и  мелодично ударили  в  кованое било  в  городке,  и  тотчас
стонущими ударами стали отозвалось било ближней церкви.  Грудь переполняло
безотчетною радостью  -  хотелось прыгать,  скакать,  что-то,  стремглав и
тотчас, начинать делать.
     - Ау-у!  - отозвался Варфоломей на голос Ульянии и вприпрыжку побежал
к дому, из-за угла которого, ему навстречу, уже выходил Стефан с секирою в
руке, по-мужицки закатавший рукава синей рубахи. Начинался день.


        ГЛАВА 24

     Вдоль долгих улиц Сарая мела метель.  Ледяной снег вместе с замерзшей
пылью больно сек лицо. Волга стала, и в город переправлялись по льду. Снег
выбелил улицы.  Мазанки Сарая стали как будто еще ниже.  Верблюды жались к
изгородям, мерзли. Мохнатые, в зимней шерсти, кони, ухватывая зубами пучки
высокой травы вдоль заборов,  прежде чем забрать ее в рот, фыркали, трясли
мордами,  стряхивая снег.  Голубые  минареты  мечетей  поседели  от  инея,
поседели  сады,  поседели  выложенные цветными изразцами дворцы  ордынских
вельмож.  Холод был чужой,  злой,  пронизывающий насквозь,  и страшно было
видеть нищих,  пробиравшихся вдоль заборов в худых опорках, а то и босиком
по снегу,  едва прикрыв тряпьем синее тело,  и с надеждою взглядывающих на
долгий обоз конных русичей, сытых, закутанных в шубы, в мохнатых шапках, в
вязаных рукавицах и  валенках,  что  подымались сейчас друг  за  другом от
перевоза и,  достигнув ровной дороги,  со свистом и  окриками переходили в
рысь, уносясь на другой конец города, к русскому княжескому подворью.
     Иван,  как начали подыматься с Волги,  откинул слюдяное окошко возка;
резкий ветер тотчас ворвался внутрь -  незнакомый,  чужой,  тревожный.  Он
немо  смотрел  на  босоногих попрошаек,  собак,  лошадей и  верблюдов,  на
глиняные дворы и жердевые плетни.  Рука шевельнулась было подать милостыню
и осталась недвижной.  Каждый раз,  едучи сюда,  собирался весь внутренне,
каждый раз,  подъезжая к Сараю,  замирал, твердел, стараясь вызвать в себе
тот потаенный подъем сил душевных,  от коего паче,  чем от слов,  зависело
все: и успех в делах, и милость ханская, и судьба Руси, и даже собственная
жизнь.  Недавно в  Орде по приказу Узбека убили стародубского князя Федора
Иваныча за  малую вину  -  недоданное серебро,  как  баяли,  а  паче -  за
неловкое слово, не вовремя сказанное. Слово, стоившее ему головы...
     Полюбить,  заставить себя полюбить!  Хана, его двор, жен и вельмож...
Не прикинуться,  нет! С т а т ь другом Узбека! Еще и еще раз, как бы тяжко
ни было, понять его, войти в душу, самому ся уничтожить пред величием воли
ордынской!  До дна души,  до предела сил!  Только так!  И  тогда простится
Ростов,  и  дастся Владимир и  Дмитров с Галичем,  мозолившие глаза вот уж
который год!
     Великое княжение владимирское должно быть великим до конца. Единым. С
единой главой,  единою волею.  Его волею,  Ивана Данилыча Калиты! И потому
еще,  и для того именно здесь, сейчас принизить, уничтожить себя до конца.
Нет во мне гордости,  нет и воли, все ты, великий хан, все твоя воля, паче
солнца, паче жены и матери! Только так.
     Вечером  он   уже  объезжал  вельмож  ордынских.   Льстил  и   дарил,
прозрачно-искренне  глядел   в   глаза,   готовно  смеялся,   присаживался
по-татарски на кошму, отведывал кумыс, вел речи о конях и соколиной охоте.
Про дело свое вовсе не упоминал или только скользом, словно бы и не за тем
приехал в Орду. Знал уже, что так лучше с ордынцами. И не важно, кто перед
тобою:  сам  беглербег,  угощающий  тебя  на  золотой  посуде,  сидючи  на
бесценных хорасанских коврах,  или простой торгаш ордынский,  что сидит на
пыльной кошме и пьет кумыс из медной чашки. Все одно с тем и другим сперва
мех кумыса выпей да обо всем на свете перемолви, а после уж только о деле,
с  каким приехал к  нему...  Верно,  и  русичи единаки,  дак  близ того не
узришь, что издалека видать! И они нас, поди, в одно считают!
     На четвертый день великого князя владимирского принял сам Узбек. Хан,
по случаю зимней стужи, переселился в свой кирпичный дворец, сложенный для
него хорезмийскими мастерами.  Сидел на золотом троне, закутанный в парчу.
После  недавней  смерти  любимого  сына  Тимура  в  черной  бороде  Узбека
появились белые  нити,  две  резкие  морщины пролегли вдоль  щек.  Уже  не
восточный красавец с точеным, выписным лицом - усталый под бременем власти
человек сидел на золотом престоле,  в  окружении своих четырех набеленных,
словно  куклы,   неподвижных  жен,  в  сонме  придворных,  среди  чеканных
курильниц,  золота,  шелков и парчи. Калита кланялся, по-татарски прижимая
ладони  к  сердцу.  Слуги  носили дары.  На  беседу с  ханом  его  позвали
несколько дней спустя.
     Теперь уже не  было ни той пышности,  ни того отстояния,  когда хан -
золотое божество на  престоле.  Узбек сидел на войлочном ковре,  в  лисьей
шапке и простом разноцветном халате. Медные жаровни струили тепло, но хану
все  равно  было  холодно.   Он   заметно  подрагивал,   кутаясь  в   свой
мелкостеганый,  подбитый верблюжьей шерстью халат. Блюда, кожаные тарели с
мясом,  подносы с рыбою, буза и вино, дозволенное у мусульман ханефийского
толку,  мед и  кумыс в узорных сосудах разных стран и различной формы были
разложены и расставлены прямо на полу, и Калита, поклонившись хану, присел
на  край  ковра,  скрестив ноги  по-татарски.  Узбек  усмехнулся надменно,
ответил на поклон кивком головы. Подумав, произнес по-русски:
     - Здрастуй!
     По  бокам ковра уселись два толмача;  несколько приближенных вельмож,
до того находившихся за спиной Узбека, придвинулись ближе.
     Ханский покой был  невелик и  весь,  кроме потолка,  завешан гладкими
ткаными или войлочными коврами. Окон не было, или их тоже закрывали ковры.
Комната   освещалась   многочисленными  мерцающими  светильниками,   точно
церковь,  так что можно было очень скоро позабыть,  день теперь на  дворе,
вечер или утро.
     Сейчас,  внимательнее вглядевшись вблизи в  усталое лицо  хана,  Иван
похвалил сам себя за то,  что сообразил при известии о смерти Тимура, сына
Узбекова,   послать  тотчас  в  Сарай  соболезнования  с  поминками.  И  в
летописании владычном отмечено о скорби хана - чтущий да разумеет!
     Там,  за стенами,  мела ледяная поземка. Было холодно. Калите не было
холодно в теплом русском платье,  но он за Узбека чувствовал, как холодно,
как не греют жаровни,  как надоели жены,  не радуют золото и шелка... Пили
горячий мед.  Шла  осторожная цветистая беседа;  наконец один  из  вельмож
прошептал что-то  на ухо хану.  (Иван догадывал,  что.  Вельможе тому было
дано,  и  дано преизлиха даже!)  И  Узбек,  змеистым извивом бровей и чуть
заметным склонением головы показав,  что услышал и  понял,  вопросил Ивана
(и,  вопросив,  поднял чело,  расправил плечи, в глазах зажглось грозно, и
весь он стал как проснувшийся барс:  властелин полумира, великий, славный,
кесарь, царь царей, повелитель Руси):
     - Просишь Владимир?!
     - Александр Василич помре, теперь мочно и совокупить волость ту!
     - Каждому свою отчину! - бросил Узбек почти сердито.
     - Володимер преже всегда был в волости великого княжения!  - возразил
Калита,   преданно  глядя  на  хана.   -   По  ряду,  по  обычаю  так,  от
дедов-прадедов наших!
     Узбек покачал головой.
     - А ярлыки зачем покупал?  Мало тебе Ростова?  Теперь просишь Галич и
Дмитров?
     Узбек усмехнулся и  вдруг,  круто сведя брови,  вскипел,  вскинулся с
подушек, пронзительно вперивши взгляд в Калиту, молвил с угрозою:
     - Я  тебе велел добыть коназа Александра!  Ты не исполнил того!  Ныне
коназ  Александр вновь сидит во  Пскове!  Что  ты  сделал,  князь?!  Почто
молчишь? Отвечай!
     - Царь-батюшка!   Дак  ить  немочно!  Все  Гедимин  проклятый!  Литва
подвела!    -    возразил   Калита    и    поглядел   на    Узбека   таким
бестрепетно-прозрачным взором, что Узбек, за миг до того почти привставший
с подушек, вновь лениво и недовольно откинул стан, уселся, поерзал, отводя
глаза.
     - Я  и  то уж спас от беды,  -  прибавил Калита,  слегка опуская взор
долу.  -  Свово епископа прошали плесковичи,  совсем отделитися чтоб... Не
попустил Господь!
     - Епископ,   епископ...   -   пробормотал  Узбек,   -  колдун...  Где
митрополит?!
     - Едет, царь-батюшка! - готовно отозвался Калита.
     - Едет...
     Узбек вновь сгорбился, четче прорезались глубокие морщины щек.
     - Во Пскове и всегда сидели твои коромольники, царь-батюшка! Галицкий
князь Федор наместничал,  сынок еговый и братец Борис Дмитровский,  оба из
руки Михайлы Ярославича,  покойного супротивника твоего!  Дак теперь вот и
князя Александра Михалыча приняли!  И волость-то Тверская еще за им,  нать
бы ее Костянтину...
     - Крови хочешь,  князь,  -  возразил Узбек, покачав головою, - мстить
хочешь! Нехорошо!  Не  нада!  (<Не нада> прибавил по-русски,  остро глянув
опять в лицо Калите.)
     Толмачи,  тот и другой,  засматривая в рот хану и Калите,  переводили
слово в слово. Иван, добре понимая речь татарскую, успевал, услыхав вопрос
Узбека, еще и обдумать ответ, пока толмач переводил ему ханские слова.
     - Ярлыки возьмешь,  кто дань будет давать Орде? - спросил вдруг Узбек
без связи с предыдущим.
     - Великий  князь  владимирский!  -  готовно и  сразу  отозвался Иван.
(Ростовские дани нынче были выплачены без задержек.)
     - Ты лукавый, князь! - сказал Узбек и вновь покачал головой, как бы в
раздумье.  - Не знаю, стоит ли брать твое серебро, быть может, лучше взять
твою голову, а, князь?
     - Моя голова в  твоей воле,  царь!  -  отмолвил Калита,  помолчав.  -
Только без меня ты и серебра не соберешь на Руси!  Вернее меня нету у тебя
слуг!
     И - строго поглядел. И сейчас, в миг этот, был и вправду самым верным
слугою Узбека.  Только на миг.  И  хан опустил глаза,  вздохнул,  вымолвил
нехотя:
     - Знаю, князь! Испытать тебя захотел. Прости...
     И вновь вскинулся на подушках, почти прокричав:
     - Меня все обманывают!  Льстят и  лгут!  Никто не  говорит правды!  Я
казнил стародубского князя за ложь! Только за ложь!
     Узбек раздул ноздри, вновь яростно вперил очи в Ивана:
     - Вот,  я взял сына ворога твоего,  Нариманта Гедиминова!  Что велишь
делать с ним? Ты! Русский князь!
     - Знаю,  царь.  Сам  хотел  прошать тебя:  выкупить Нариманта,  ежели
примет святое крещение.
     - Почто хочешь так? - удивился Узбек.
     - Наша вера,  государь,  - возразил Калита серьезно и устало, - велит
любить даже ворогов своих! Выкупая Нариманта, творю угодное богу.
     Узбек поглядел чуть подозрительно.  Протянул не то с  угрозою,  не то
удивленно:
     - Смотри!
     В  этот миг Калита верил,  свято верил,  что только затем и  выкупает
Гедиминова сына, чтобы, окрестив его, сотворить милостыню господню.
     Узбек склонил голову,  вновь постарел и померк,  долго молчал, думал.
Наконец поднял глаза, что-то решив про себя окончательно. Сказал устало:
     - Ладно.  Бери все великое княжение!  -  И  добавил хмуро,  словно бы
спохватясь: - Дани задержишь - отберу.


        ГЛАВА 25

     Назад  он  ехал  опустошенный.  Хмуро подсчитывал протори и  издержки
ордынские.  От подсчетов кружилась голова.  Обросшие шерстью,  отощавшие в
пути,  кони то и дело сбивались,  дергали не в лад. Возок колыхало и било.
Был март,  и  мокрый снег начинал налипать на полозья саней и  проваливать
под конским копытом. Он уже обогнал обозы, оставил тащиться назади, скакал
в мале дружине:  скорей,  скорей,  скорей! Что-то неясное гнало и торопило
его воротить в Москву не стряпая. Странно, о жене он почти не думал тогда.
Разбираясь сам в себе, находил одну причину для беспокойства - потраченное
в Орде серебро,  возместить коее было нечем и неоткуда.  Ярлык при нем, во
Владимир он пошлет своих бояр тотчас же, после того как Алабуга, посланный
ханом,  возведет его на стол.  Но обирать владимирцев так,  как он обобрал
ростовчан, нельзя. Круг замыкался опять, и вновь все приходило к тому, что
взять неоткуда и не с кого... Только с Новгорода! А значит, надо требовать
с них серебра закамского! Ежели бы не селетошний пожар московский! Вс° ить
и рубили и созидали наново.  Сколь погорело добра!  Обилия, мехов, портна,
узорочья - о сю пору не сочесть!
     Напоенные солнцем,  еще оснеженные,  еще дремлющие,  но уже весенние,
стояли  боры,   и  синие  тени  от  тонких,   смугло-розовых,   палевых  и
бумажно-белых,   березок  узорно  чертили  тяжелый,   потерявший  пушистую
ласковость, оседающий на припеках снег.
     Об Елене он вспомнил, почитай, уже под самым Владимиром. Подумал, что
и как скажет ей,  воротясь.  С больною с ней стало трудно. Ну, хоть корить
не начнет!  Теперь и похвастать мочно: все великое княженье в руках! Жаль,
Бяконт не дожил... Солнце почти пекло, снег оседал, орали птицы, призывно,
нюхая воздух, ржали лошади. И он был великий князь, и шла весна, а радости
не было. Была забота, еще большая теперь, чем допрежь того. И теперь можно
было признаться, как он смертно устал в Орде на сей раз!
     Когда его  торжественно утверждали на  столе во  Владимире -  епископ
служил службу и  Алабуга гортанно читал ханский указ,  -  он  уже почти не
понимал слов,  почти не  чуял смысла происходящего,  и  все кричало внутри
него: торопись! Скорей отделаться от пиров, торжеств, от Алабуги и скакать
- в снег, в дождь, в распуту, но только скорее домой!
     Великая княгиня Елена  умерла,  не  дождав Ивана  всего за  несколько
дней.  Перед смертью приняла постриг и схиму.  Положили ее первого марта в
церкви Спаса. Иван узнал об этом уже подъезжая к Переяславлю.
     Повестили -  и  в  первый  миг  словно свет  померк,  и  некуда стало
спешить.  Сидел на подушках, прикрыв глаза, безотчетно отдаваясь колыханью
и  тряске возка.  Не дожила...  Не дождалась...  Почти враждебное чувство,
детская нелепая обида переполняли его  всего.  Не  дожила!  Не  дождалась!
Сейчас  только  понял,  как  он  ее  любил.  И  болящую тоже.  Печальницу.
Советчицу.  Что ж ты,  Олена,  не дотерпела,  не порадовала со мной! И сын
встретит,  и дочери, и младшие сыновья, а ее не будет. И уже дом не в дом,
и  очаг  не  в  очаг.   Только  заботы,  и  холод,  и  нескончаемые  труды
господарские,  кои немочно бросить,  ни свалить на иные плечи. Годы и годы
труда, а зачем?
     Близилась Москва.  Близились торжества,  колокольные звоны,  встречи.
Как выдержать, как вынести, как, Господи, не возроптать в этот час!


     Встречали хорошо.  Не было ложного горя,  напоказ,  не было и  пустой
радости.  По тому уже, как подошел, как поклонился старик Протасий, понял,
почувствовал:  берегут. Стало немного легче. И когда сын, Симеон, бросился
на грудь и  вдруг разрыдался совсем по-детски -  оттаял,  отлегло от души.
Есть все же и семья, и дом, и свои близкие, родные.
     В церковь,  к могиле,  прошел один, никого не велев пускать за собою.
Долго молился.  Хотел заплакать -  не было слез. Как она не поняла, как не
сумела... Да что я! Говорила ведь, упреждала: <Не доживу!>
     Коленями чувствуя холод камня,  стоял,  думал.  Кинуть бы все! Или уж
пождать было...  Нет,  не понимала она его и в смертный,  последний час не
поняла. Или не захотела понять?
     <Что ж ты лежишь тут,  под этою плитой,  непредставимая уже,  уже вся
<там> -  в  том мире,  где дух наш пребывает бессмертно.  И свидимся ли мы
еще?  Или <там> уже и не узрим,  и не узнаем друг друга, бо смертная плоть
наша изгниет в земле?  Или, как путники в краю далеком, что вопрошают друг
друга,  отвечая:  <Я из такого-то села, а я из таковыя-то волости> - и так
познают ближних своих,  -  такожде и  мы в мире ином,  вопрошая,  опознаем
сродников и любимых?
     Вот ты лежишь под этой плитой,  в  монашеском одеянии,  отрекшаяся от
мира.  И как, и в коем облике встречу я тебя в мире том? Старой ли будешь,
в черном куколе своем,  юной ли девою, как в далекие прошлые годы? Или как
тень,  не  имущая ни вида,  ни облика?  Или как солнечный луч,  что сквозь
высокое узкое окно лег горячим и светлым пятном на холодную эту плиту?  И,
быть может,  и  все  мы  там  будем как свет светлый и  в  хоре согласном,
неразличимы один от другого, почнем славить Господа и благость его?
     Быть может,  мир этот,  в коем и труды,  и храмы, и нивы, и города, и
богатств скопление,  и силы ратные, - быть может все сие токмо тень, токмо
сон господень,  а  жизнь вечная там,  непонятно где,  и  неможно узрети ее
телесными очами своими?
     Олена,  Олена!  Где ты?!  Трудно мне с тобою! И что я скажу тебе? Что
отвечу? Да, дочерь нашу любимую я не пожалел. Да, тебя оставил в последний
твой час,  и то -  грех непростимый!  Да,  в душе у меня холод,  и потому,
верно,  не могу я жить душою и для души!  Иные могут, не я! Ты пойми меня,
Олена, пойми и прости! Да, я такой! Я не могу иначе! Батюшка наш любил все
это,  был щедр и рачителен,  к семье и к зажитку заботлив, копил волость и
добро.  Юрко,  тот любил величатися,  любил пиры и потехи ратные,  коней и
соколов,  и  всего преизлиха,  и паче всего любил власть,  у него и ладони
чесались всегда,  чтобы все заграбастать!  А я, Олена, люблю тишину. Покой
молитвенный.  Нет, и его не люблю тоже! Я должен делать то, что делаю я, и
не могу иначе!  Я ведь,  Олена,  страшен!  Я ведь всего добьюсь, Олена, ты
слышишь меня? Я ведь нынче лукавил, я знал, что боле не свижусь с тобою! И
все равно поехал в Орду! Я не могу иначе! Мне нечем жить, не для чего жить
мне, жена, ежели это отнять у меня! Я не знаю, зачем это мне! Ты говорила:
<Мне этого не нать, я не княгиня...> И мне не нать! И я не князь, я изгой,
я меч господень!  Я -  проклятие, сошедшее с небеси! Мне остановить себя -
умереть!  Узбек меня не понимает,  он...  Он жалок передо мной!  Да что я,
зачем Узбек...  Зачем о нем здесь...  Прости меня,  жена моя, прости меня,
если можешь!>
     Солнечный луч,  медленно  переползая по  камню,  коснулся надписи,  и
резные буквы четким узором проступили на полу.
     <Даже и имя у тебя другое, монашеское имя, не то, не наше с тобой!>
     Он склонился до земли, коснулся лбом холодной плиты. Долго лежал так,
шевеля  губами,  беззвучно повторяя молитву.  Кажется,  наконец  появились
слезы  на  глазах.  Солнечный луч  уже  сползал с  плиты  и  надпись опять
погружалась в тень.
     - У меня тут,  - он показал на лоб, на выпуклое место между бровей, -
у  меня тут что-то такое,  что не дает мне жить так,  как живут другие.  В
простоте.  День ото дня.  Я должен собирать землю. Даже не землю - власть.
Даже не власть - страну, язык русский! И не увижу сам, не узнаю, зачем и к
чему.  В  этом и  будет наказание мое  и  искупление грехов,  иже содеял и
содею.  Да к  чему я  говорю тебе это?  Не в  том ведь причина и  не в том
жалость и злоба моя! Просто я должен действовать, как сеятель - сеять, как
ратник -  воевать, как дождь - снисходить на землю. Должен - и умру, ежели
мне токмо воспретить сие!  Ты пойми,  Оленушка, родниночка жалимая ты моя,
пойми и прости. Я не могу иначе!


        ГЛАВА 26

     Первой вечерней трапезы с семьею -  без нее,  без жены,  -  Иван,  не
признаваясь в том самому себе, боялся. И хорошо, что были мамки, что слуги
носили блюда,  что он  мог не  смотреть в  глаза дочерям и  говорить токмо
потребное к застолью.  Но вот убрали столы,  удалились слуги и дети. Иван,
дав знак Симеону следовать за собою,  прошел в  изложню.  Со старшим сыном
они наконец остались одни.
     Подумалось:  пожалеет ли сын,  станет иль нет говорить о матери?  Сын
пожалел.   Спросил  об  Орде.  Иван  принялся  рассказывать  обстоятельно,
спокойно.  Перечислял вельмож  ордынских,  называя  по  памяти,  кому  что
дадено. Вдруг, сорвавшись, замолк, проговорил, глядя мимо Симеонов а лица:
     - Мы въезжали...  снег там...  с ветром,  с песком,  ледяной.  Собаку
страшно выпустить.  И нищие бредут раздетые,  разутые, ноги уж, верно, как
камень...  Должно наши,  русичи...  Я не остановил,  не подал... Не мог! А
потом уж началось...
     - Какой он, Узбек? - спросил Симеон.
     - Тоже постарел.  Сединою поволочило.  Гневен.  На всех. Сына помнит,
жалимого, Тимура.
     - А что про Тверь?
     - Про Тверь ничего не  сказал.  Сам не знает,  видно.  К  нему,  чую,
ворогов наших и  пускать опасно!  Да,  Наримонта я выкупил.  Крестился он,
Глебом назвали. Уехал к отцу, в Литву.
     - Не станем воевать с Литвой?
     - Пусть Орда воюет.  Нам  не  до  того,  сын.  Смоленск бы  только не
потерять!  Коли заберет его Гедимин,  нам с  тобой худо будет!  На то лето
женить тебя хочу. Время тебе приходит.
     Симеон зарозовел, потупился:
     - На ком, батюшка?
     - Пока не  нашел.  У  брянского князя невеста была на  возрасте,  да,
вишь, Василий Михалыч перебил... Возможно, даже и в Литве! Нам с има нынче
спорить не нать, пока Александр во Пскове сидит!
     - Не отдали в Орде тверской стол Костянтину?
     - И отдали бы.  Не пойму я его!  Кто ему милей, жена али мать? Только
пока великая княгиня Михайлова, Анна, жива, он из ее воли навряд выйдет...
Ярлык даден на Тверь ему. Тут и не в ярлыке дело!
     - Батюшка,  грех  такое  молвить,  а  не  послать  ли  кого  опять  к
Акинфичам!
     - Грех не грех.  Уже посылано,  сын,  и не раз!  Теперь через Клавдию
Акинфичну с  има легко ся сносить.  Да ведь доброго письма гонцу,  будь он
свой-пересвой,  все одно не  дашь!  Перенять всякого мочно!  Из  них троих
Ивана бы и можно купить,  а те двое - законники. Пока сами ся не решат, ни
на что не обзарят:  ни на сребро,  ни на волости, ни на почет! А бояр надо
собирать. Всех, кто батюшке служил и деду нашему Александру Невскому...
     - Босоволковы опять с Васильем Протасьичем прю затеяли!
     - Знаю,  слышал.  Как дядя его распустил, так и неймет ему о сю пору!
Хочет тысяцкое под Протасием забрать!
     - Не дозволишь, батюшка?
     - Не дозволю,  сын.  Пока жив,  не дозволю,  а  там уж тебе смотреть.
Бояре ить как кони.  В одной упряжке пока - везут, а распустишь - покусают
один другого, и все врозь пойдет!
     - Феогност приедет на Москву, батюшка?
     - Мне доносили, что ладит в Цареград и в Орду, а после на Русь. Уж из
Орды пойдет,  Москвы не минует! Не знаю, перетянем ли к себе, а только при
нем надо своего человека иметь.  Надежного.  Чтобы,  коли что,  и заменить
мог!
     - Батюшка...
     - Я крестника хочу...
     - Алексия? В одно удумали!
     - То-то, в одно. На тебя надеюсь, Симеон! Ты уж мысли мои чуешь. Веди
так,  как  я!  Жизнь кратка.  Одному ничего не  достичь.  Александр,  царь
Македонский,  весь мир завоевал, а почему? Отец, Филипп, вишь, ему царство
приготовил,  все устроил ладом:  и рати набрал,  и воевод верных поставил.
Сыну то и осталось, что весь мир полонить!
     Иван помолчал, и вдруг само выговорилось то, о чем молчал доселе:
     - Матерь жалко. Не дождала меня!
     - Все  в  руце божией,  батюшка!  -  быстро ответил Симеон.  И  Иван,
благодарно взглянув на сына, опустил глаза.


     Крестника Алексия Иван решил посетить тотчас,  не откладывая дела, до
того как  двинуть полки на  Новгород.  (Он  уже решил дорогою,  что добыть
серебро сможет  только  там  и  что  добром ему  цесареву дань  новгородцы
выдадут навряд.)
     Елевферий Бяконтов, нынешний чернец Алексий, все эти годы подвижничал
в  одном и  том же  монастыре Богоявления близ Москвы.  Когда-то монастырь
стоял  на  отшибе,  а  ныне,  обстроенный и  стесненный клетями  и  избами
горожан,  уже,  почитай,  начал сливаться с Москвою.  Город рос.  Туда, за
Неглинную,  протянулись дымные печи кузнецов,  гончары не  вмещались уже в
свой  старинный предел,  последние хоромы  горожан  уходили  из  Кремника,
уступая  место  теремам боярским.  После  пожара  Кремника новые  строенья
наросли,  как  грибы после дождя,  повалуши и  сени  богатых теремов стали
выше, стройнее, узорнее.
     Князь Иван,  сказав Симеону,  к  кому и  зачем он едет,  сел в крытый
возок и приказал слуге закрыть полость наглухо.  Кони дернули. С хрустом и
чавканьем затопотали копыта по снегу,  протяжно закричал ездовой, расчищая
путь. Комонные кмети, <дети боярские>, тронули рысью, окружая возок.
     Иван,  закрывшись,  не видел,  как проминовали торг, как спустились с
горушки и  поднялись на  другую.  Только  по  опасному порою  крену  возка
чуялись  спуски,   подъемы  и  неровности  дороги.   Наконец,   заскрипев,
отворились монастырские ворота.  Иван  вышел,  привычно озирая ряды келий,
церковь  и  колокольню,  недавно  срубленную,  невысокую,  с  одним  малым
колоколом на  ней.  К  возку  подскочили несколько послушников и  монахов.
Выбежал настоятель.
     - К  Алексию!   -   кратко  отмолвил  Иван.  Торжественных  встреч  в
монастырях,  памятуя митрополита Петра,  не  любил и  поднесь.  Настоятель
засуетился:
     - На молитве он...
     - Пожду!
     Оставив слуг за порогом,  Иван прошел в  келью крестника.  Здесь мало
что изменилось.  Те же книги на полице,  тот же медный крест, иконы те же,
только вон та,  большая,  с Богоматерью, появилась вновь. <Верно, с отцова
успения, из дому. И не в труд ему. И не жаль лишити ся хоромины боярския!>
- подумал мимолетно Иван, усаживаясь на лавку.
     Крестник заботил. В чем-то он все же, невестимо, обманул его. Ушел от
трудов,  от  забот княжеских.  Неужто так и  просидит век простым мнихом в
монастыре?  Тогда,  после смерти Бяконта,  заходил к нему,  думал утешить.
Алексий был  спокоен на  диво.  Словно и  не  любил  отца.  Ивану  сказал,
поглядев мягко и твердо в очи:
     - Радовати надо о всяком, иже предсташе пред престолом Всевышнего и с
ангелы и со архангелы пребывает!
     В чем-то,  возможно, Алексий его и превысил. Он, Иван, едва ли возмог
бы так вот отрешить от себя все земное и уйти в келью. Но сейчас не об том
дума была.
     Алексий все не шел.  <Мог бы и сократить молитву ту,  - грешным делом
помыслил Иван, - стражду ведь! Неужто не чует крестник?>
     Алексий наконец вошел. Перекрестясь, поклонился князю. Сел. Все такой
же,  прежний.  Строгий,  большелобый,  с  клиновидною бородкой,  невеликий
собою,  подбористый.  Но  уже и  не мальчик,  муж.  Что-то выжгло,  что-то
отгорело в нем давешнее, понятное, детское.
     - Здравствуй, крестник! - сказал Иван.
     - Здравствуй, крестный! - ответил он глуховато.
     - Прости, что с молитвы не ушел враз, - прибавил он, помолчав, - но и
тебе надобно было посидеть так-то, спокою ради!
     Алексий угадал верно.  Иван только сейчас начал понимать ясно,  с чем
пришел и  к  кому  и  сколь великой жертвы хочет потребовать от  крестника
своего,  удалившегося от мира.  И  потому вздрогнул и  вострепетал,  когда
Алексий, прямо поглядев на него, сказал, даже не спрашивая, утверждая:
     - Хочешь призвать меня в мир?
     - Митрополит Феогност,  возможно,  приедет семо.  Хочу,  чтобы ты при
нем...
     - Захочет ли сам Феогност? - бледно усмехнулся Алексий. - Быть может,
довольно с меня и дел монастырских? Я тут, неволею, стойно батюшке своему,
стал и кожи считать,  и зерно мерять,  все по просьбам отца игумена!  И не
возразишь -  подвиг!  Тишины хочу,  крестный. Хочу молитвенного уединения.
Быть может, в затвор уйду, ото всех, от мира.
     (<Не уходи!>  -  чуть не крикнул Иван,  сдержался.)  Алексий взглянул
внимательно,  узрел, услышал немой крик крестного. Усмехнулся вновь. Налил
воды в деревянную чашку, протянул, сказав повелительно:
     - Испей!
     Иван выпил, едва не поперхнувшись.
     - Слаще ли сия вода той,  что в серебряной или золотой чаре налита? -
спросил Алексий.
     (<Вот оно!  -  подумал Калита. - Ему и впрямь ничего не нужно! Но мне
надобно! Мне!!!>)
     - Я не в мир тебя зову,  -  произнес он с трудом и медленно,  -  не к
радостям бытия,  но к подвигу духовному в миру... В сей суете в скверне...
Это, мыслю, зело трудней!
     - Так, крестный! Но веси ли, яко пред Господом потянет чаша сия? Веси
ли, яко во грех и в пагубу ведешь мя, крестника своего? Веси ли передняя и
задняя,  днешнее и  пребудущее подвига сего?  А ослабну?  А не возмогу?  А
прельщусь пагубою мира?  Суета сует и  всяческая суета!  И почто не веришь
тому,  кто от самого патриарха,  из Цареграда, послан на Русь блюсти стадо
Христово? Почто искушаешь Господа?
     - Олферий!  -  выкрикнул,  забывшись, Иван, невольно назвав крестника
его мирским  именем.  - Я ведь не требовать с тебя,  я сам покаяти пришел!
Мне тяжко,  помоги!  Делатели делают зло в самомненье ума и  прошают:  что
делать?  - егда уже поздно. Надо знать наперед, что будет, что ся сотворит
из хотений твоих!
     - Что будет, не знает никто, кроме Господа!
     - Что же должен делать человек?
     - Приуготовлять себя к приятию воли божией.
     - А народ?  Я смертен,  я уйду.  Как приуготовить весь народ?  Скажи,
како мыслишь ты о власти земной?
     - В   бренном  и  временном  житии  нашем  временно  все.   И  власть
предержащая прейдет, как и иное прочее. Вечен токмо Господь!
     - Но народ, язык русский?
     - Народ пребудет, доколе не исполнит предела своего.
     - И что должен делать князь?
     - Блюсти народ жезлом железным.  Творить милость, но и понуждение: да
каждый со тщанием возделает ниву свою! Пахарь пусть пашет, и сеет зерно, и
сбирает плоды  земные,  и  не  ленится в  трудах;  ремественник да  творит
потребное пахарю и  прочим,  каждый по  реместву своему;  купец доставляет
товар,  кому что надобно;  воин блюдет землю,  боронит от ворогов;  боярин
правит суд, устрояет землю по слову князя своего; ученый мних, книгочий да
чтет книги,  указуя на прежде бывшее в  языках и землях,  дабы не впасть и
самому князю  в  пагубные заблужденья и  высокоумьем не  истощить землю...
Пусть иерей наставляет и  учит добру;  пусть вятшие не  величаются,  но  с
любовию,  яко родители, взирают на меньших себя, дабы не возроптал простой
людин в  сиротстве своем.  Пусть жена любит мужа,  а муж блюдет и началует
жену.  Пусть дети малые чтят родителей.  Пусть весь народ чтит государя, а
князь денно и нощно заботу имет о языке своем.  Пусть каждый приложит силы
на ниве своей в  ту меру,  яко же возможет,  и  не ослабнет,  и  не почнет
небрегати,  и не возропщет. Ибо народ един, от князя до последнего черного
пахаря, и сему ты, глава, должен быти причиною и обороной!
     - Но ежели князь -  зол?!  Боярин - свиреп?! Раб - леностен и лукав?!
Воин -  робок на борони?!  Ежели сын не в отца, и все ся врозь, и вражда у
меньших на больших, а у знатных к меньшим остуда и небрежение?
     - Тогда гибнет народ.  Весь - и вятшие, и меньшие. И ничто и никто не
возможет уже спасти языка того.  Погибнет он,  расточит по лицу земли, яко
древле сущие  языци  и  царствы:  ассирияне,  вавилоняне,  римляне и  иные
многие.
     - Мыслишь ли ты, яко и нам скорый конец надлежит?
     - Такого не  мыслю,  крестный!  Мнится мне,  яко много в  языке нашем
сокрытых сил,  и  токмо потребен пастырь добрый ему,  дабы воспрял он  над
прочими,  яко кедр ливанский.  И  тебе,  крестный,  скажу:  ты еси пастырь
добрый. Не ослабни токмо и не начни торопитися...
     - Мне Петр-митрополит предрек,  яко не увидеть исхода трудов моих,  и
я... Мне потребно знать, верить, что и после меня спасут, удержат...
     Алексий понял, кивнул:
     - Мнишь ли ты, князь, что Михайло Ярославич не возмог бы содеять сие?
     Калита вздрогнул,  когда крестник назвал его  князем.  Вперил взор  в
строгий лик Елевферия.
     - Казнишь мя?
     - Нет,  княже!  Нет,  крестный, не казню! Думаю. Прав ты, крестный, -
продолжил он,  помолчав, - возможет и сильное царство рухнуть от правителя
неправого! Чти притчу о Тифоне и Озирисе, царях египетских...
     - И чем и как скрепляется государство, что держит и съединяет царствы
и языки?  Чрез годы,  чрез смерти, от прадедов ко внукам ненарушимо? В чем
преграда произволению власть имущих,  в  чем основа и  краеугольный камень
всякого бытия?  Чем  и  почему  созиждены царствы?  Что  заставляет кровью
отстаивать рубежи земли своея?  Почто и  зачем отъединены от прочих и чем,
чем съединены между собою?  В  чем и что высшее всякой власти?  Где основа
того,  на чем зиждется наша земля? Пусть умру я, и род мой, и ближники мои
- чем  будет удержан от  распада язык русский?  Что съединяет княженья?  -
лихорадочно  спрашивал  Иван,   наклоняясь  вперед,   сверля  глазами  лик
возмужавшего крестника.  -  Что?  Что?  И кто?  Кто удержит, и охранит, и,
обличив,  исправит или  хоть...  примером своим...  Я  мыслил:  митрополит
русский и ты...
     - И митрополит не возможет сие, крестный!
     - Так кто же? И что?
     - Вера. Предание. И любовь.
     Иван  поник,  прикрыл лицо руками.  Долго сидел так  молча.  Вымолвил
наконец:
     - Тогда я не знаю, что нужно и кто нужен нашей земле, дабы спасти ее,
ежели я,  ежели мы с  Симеоном...  Словом,  что нужно,  дабы властитель не
уклонил от бремени своего?
     Олферий молчал  долго-долго.  И  ответил наконец очень  тихо,  одними
губами, не рек - прошептал:
     - Нужен святой.
     Иван поднял глаза:
     - Ты, крестник?!
     Тяжкое и долгое безмолвие повисло меж ними.
     - Нет,  не я, - еще тише отмолвил Олферий. - Я хотел - и не мог... Ты
прав,  крестный,  что пришел за мною,  мой подвиг -  в миру! Но святой уже
есть.  Где-то близ,  в  русской земле.  Скорее всего не у нас,  а в том же
Ростове, или Твери, Рязани ли - там, где тяжко!
     - А мы - узнаем о нем? - с расстановкою вопросил Иван.
     - Узнаем.  И скоро. Токмо срока господня не уведати смертному. И - не
прошай боле! Я сказал!


        ГЛАВА 27

     Оснеженные озера  полей  незримо таяли в  воздухе.  Над  землею,  над
лесами,  напоенными солнцем,  недвижными,  ждущими и жаждущими весны,  над
синими,  сияющими слепительным серебряным светом,  пашнями  висел  голубой
туман.  Весело,  пропадая в  голубом сиянии,  уходили на рысях конные рати
москвичей по тверской дороге. Заливались колокольцы, чмокая и хрустя, мяли
снег конские копыта,  летели сани,  тяжко переходили в  галоп боевые кони,
отягощенные войлочными попонами и  многоразличным кованым  железом.  Крики
ратников,  ржанье,  разбойный посвист,  стон  и  звяк харалуга разносились
далеко  окрест.  Яркими пятнами,  словно цветы  на  голубом снегу,  горели
одежды воевод,  дорогие, крытые алым, голубым, черевчатым и зеленым сукном
шубы,  узорные конские попоны,  золотая парча оплечий и  золотое письмо на
щитах  и  шеломах работы восточных мастеров.  Празднично и  тонко  звонили
колокола  московских  храмов,  далеко-издалече  вскипали  радостные  клики
толпы. Полки уходили под Торжок.
     На  требование Ивана  заплатить ему  <выход  царев> Новгород,  как  и
следовало ожидать,  ответил  презрительным отказом:  такого-де  не  бывало
искони.  И  теперь  Иван,  верхом  на  высоком,  нетерпеливо переступающем
скакуне,  удерживая одною  рукою  поводья,  другою,  в  зеленой  рукавице,
защитив глаза от  золотисто-серебряного сияния,  озирал издали свои  рати,
прикидывая:  все ли и так ли исполнили воеводы,  как велел он намедни? Сил
было  мало,  и  посему  следовало ударить не  стряпая,  захватить Торжок и
Бежецкий Верх с  наворопа,  пока еще не раскисли пути,  и  уже потом вести
переговоры с Новым Городом, который, в таком разе, может и склонить слух к
требованиям великого князя  владимирского!  Он  шагом,  удерживая скакуна,
начал спускаться с пригорка,  и за ним, с глухим шорохом, точно оползающая
лавина,  топоча и звеня, двинулся, утолочивая снег, княжеский полк. Глянув
вбок,  Иван  краем  глаза узрел Семена,  который изо  всех  сил  натягивал
повода,   удерживая  коня  на   шаг  позади  отцова,   дабы  не   обогнать
родителя-батюшку.  Молчаливо одобрив наследника -  блюдет честь отцову!  -
Иван погрузился в думы. Посмеют ли новгородцы и теперь перечить ему, когда
он займет Торжок с Бежецким Верхом?  От того зависело зело многое. Зависел
и  успех задуманного им ярославского дела,  да и  Галич с Дмитровом трудно
будет получить ему у хана без новгородского серебра!
     Иван не думал,  хорошо он поступает или худо. Он даже и не оправдывал
себя, и уже не колебался, как тогда, впервые, покупая ростовский ярлык. Он
знал:  это его путь собирания русской земли. Только его и ничей больше. Он
многое,  почти все,  перенял у  других.  Одно у ростовских князей,  иное у
Михайлы Тверского, что и из Византии пришло по пригожеству.  Так, глядя на
соседей, заповедал Москву в нераздельное владение детям, наметил старшему,
Семену,  особую  долю  на  старейший путь.  Перенял  навычаи мытного двора
тверского,  перенимал иное прочее,  но затею с ярлыками измыслил сам. И об
этом молчал.  Запрещал даже и  писать.  Ни в  летописании,  ни в  грамотах
княжеских не  было и  следа того,  что новый князь владимирский покупает у
хана волость за  волостью,  серебром добывает то,  что не удавалось добыть
прежним князьям великим ратною силой.  А измыслил давно. Еще когда был жив
Юрко.  И тому не сказал. Чуял - не поймет. А в те поры, как измыслил, даже
не понял, почто таковое простое никому допрежь него не пришло в голову?
     Каждый князь держал свое  княжение по  роду,  по  обычаю,  от  отцов,
дедов,  прадедов...  Держал,  доколе не пришли татары. С той поры и начали
русские князья ездить в  Орду  на  поклон и  получать там  ярлыки на  свои
княженья. А что значил ярлык?  Ярлык значил,  во-первых,  что хан признает
князя владетелем и не сгонит его со стола и защитит,  ежели кто другой его
попробует согнать.  Ярлык,  во-вторых,  значил то,  что  князь  волен  сам
собирать  дань  для Орды со своего княжества и отвозить хану.  Дань иногда
отвозили сами, но чаще передавали великому князю владимирскому, и тут была
долгая  пря из роду в род,  доносы,  наветы,  недоимки...  И ярлык ханский
постепенно стал означать,  во-первых, право собирать дань, и уже во-вторых
- все прочее.
     И  за  ярлык платили.  Давали дары,  которые чем  дальше,  тем больше
превращались в  обычный выкуп  своих  же  княжеских прав.  А  с  воцаренья
Узбекова и  вовсе началась торговля.  Тем  паче хану постоянно не  хватало
серебра.  Иван долго думал и прикидывал и наконец решился.  Предложил хану
(сперва выдав  дочь  за  ростовского князя!)  самому выплачивать ордынский
выход с Ростова:  взять на себя ярлык ростовский.  Ну и,  конечно,  самому
собирать дань! Не сгоняя князя со стола, ни с сел и волостей, самому князю
принадлежащих, не трогая прав наследственных... И объяснил тому и другому,
хану и Константину Ростовскому:  так-де порядку станет более и выход учнет
поступать в  срок  (Ростов сильно обеднел и постоянно задерживал дани).  И
хану спокой,  и Константину легота.  Пришлю своих бояр -  только  и  дела!
Константину, тому некуда было деваться, а хан - хан уступил, передал ярлык
на Ростов Ивану.  Недешево обошлось!  Ну дак и Ростова опосле не пощадили!
Не  во своем княжестве,  дак мочно было и сильно деять.  Ограбили боярские
терема (коих инако-то и тронуть нельзя бы  было!)  и  дворы  посадские  не
обошли.  Выгребли серебро из скрыней,  позабирали родовое узорочье, многих
вельмож  ростовских  разорили  дотла.  Разоренные   потянули   теперь   на
московские  земли,  получают  леготу,  обживают и распахивают лесные дикие
Палестины...  И опять прибыток великому князю владимирскому!  Кто  считал,
сколь  взяли  на  Ростове добра?  Сколь передано хану,  а сколь застряло в
казне московской?  Никто не  считал.  Иван  один  знал  об  этом,  знал  и
прикидывал:  хватит  ли,  чтобы  выкупить  у  хана  ярлыки  на Ярославль и
Дмитров?  Ярославль стоил дорого. Да и зять упирался, не давал Ивану воли.
И обвинить не в чем, выход идет в срок, Ярославль город богатый, торговый,
серебром не скуден,  не то что Дмитров, который, почитай, почти уже и весь
в московской горсти!
     Из-за Ростова ославлен Иван, обозван и кровопийцей, и иудою, и какими
невесть еще поносными словесами...  Знали бы,  что в замыслах его тайных -
таковыми  куплями  совокупити  всю  русскую  землю!  Чтобы  великий  князь
владимирский -  один!  -  ведал и  дани и  суд ханский и всю землю чрез то
охапил в руце своя. Знали бы! Не знают. И добро. Стоит вызнать одному лишь
суздальскому князю -  и  не  усидеть Ивану на  столе!  А  нужно не  только
усидеть.  Надобно усилить себя настолько,  чтобы уже и не дерзали противу.
Еще,  по грехам, надобно примолвить, что когда задумывал он скупать ярлыки
на княженья,  не чаял той трудноты,  что настала о днесь. Чаял, все пойдет
глаже,  быстрее да и  дешевле.  Чаял:  серебром с  одного княжества окупит
ярлык на другое,  да так и  пойдет...  Гладко оно в  замыслах!  А ныне без
новгородского серебра не сдюжить. Так-то!
     Сыну он  рассказал,  под  великой тайною.  Семен понял,  как  должно.
Спросил только:  не  берем ли  себе  излиха?  Пришлось показать отроку всю
казну,  грамоты,  расчеты княжие...  Другой бы  обрадел,  а  этот  враз  о
справедливости помыслил!  И хорошо. Честь, совесть, правду терять не след.
Можно и  грабить (ограбили же Ростов!),  но токмо для высшей цели и  токмо
для блага Руси.  Власть -  бремя.  И  пока она для тебя пребудет бременем,
дотоле ты прав.  Пусть отрок мыслит так, токмо так! Вырастет радетель делу
отцову...  Делить княжество тоже не след!  Покойница матерь того не хотела
понять...
     Пахло талым снегом.  Голубой туман струился и плыл над полями. Солнце
обливало  землю  мягким  сияющим  серебром.   Ржали  кони.   И  небо  было
высокое-высокое!   Близилась  весна...  Иван  прикрывал  глаза,  отдаваясь
плывущему конскому шагу, отмечал про себя веселые голоса ратников и думал,
не   замечая,   как  входит  в   него  безотчетное  томительное  волнение,
полузабытый голос далекой молодой весны...


        ГЛАВА 28

     Торжок и Бежецкий Верх заняли без бою, но дальше все пошло не то и не
так,  как мыслил Иван.  Новгородцы уперлись.  Подступила распута. Пришлось
отозвать рати.  А там подоспело пахать да сеять, а там пала сушь, меженина
по всей русской земле.  Хлеб не родил,  и стало немочно одному, без помощи
прочих, управить с Новгородом. Все лето ушло на пересылки с князьями. Иван
требовал ратных от суздальского и тверского князей,  те жались.  По тяжкой
поре их и  винить было трудно.  Поход все отлагался и отложился наконец на
зиму.
     Иван вдруг потерял свое обычное равновесие,  начал метаться,  едва не
раскоторовал с  суздальским князем,  слишком  поздно  уведал  о  том,  что
Смоленск мыслит передатися Гедимину.  Донос в  Орду  запоздал.  Дело  спас
брянский князь  Дмитрий,  затеявший ради  своих  обид  порубежных поход на
Ивана Александровича Смоленского.  Привел татар,  бился под самым городом.
Смоленский князь,  однако,  отбился.  Взяли мир. Мир взяли, и Смоленск, до
поры,  остался под рукою хана. Однако Иван чуял, видел, как крепнет Литва,
как  все дальше и  дальше протягивает Гедимин властную руку,  как то,  что
ему,  Ивану,  дается с  трудом и  борьбой,  в  руки литовские падает,  как
перезрелый плод с  древа...  Он  злобился на хана Узбека,  нерешительность
коего  больно  ударяла и  по  нему,  Ивану.  Нет  чтобы  бросить татар  на
Гедимина,  ослабить,  а то и вовсе смести опасного соседа!  Гляди, бесись,
как полоняник со связанными руками, гадай, приедет ли Феогност, останет ли
на Москве или нет?
     Дома тоже все шло врозь и  непутем,  и  уже не раз и  не два намекали
Ивану ближние бояре,  что без хозяйки -  дом сирота.  Он сам понимал,  что
надо (и хочет!) жениться.  Смущал сын, Симеон. Не хотелось обидеть отрока,
приведя в  дом мачеху.  А  посельские долагали о  недородах,  о  голоде по
деревням.  Москва уже начинала полниться первыми беглецами,  чаявшими хоть
какого прокорму и  заступы близ княжого двора.  Вновь участились разбои по
дорогам, почти было выведенные скорым и строгим княжеским судом.
     Выяснялось меж  тем,  что  вести рати под  Новгород опасаются все (не
выступил бы литовский князь на защиту!),  а новгородцы деятельно готовятся
к обороне, скликают помочь, крепят город каменными стенами. Уперлись. Но и
Иван  уперся.  Да  и  нельзя уже  стало  отступать.  И  все  тогда слушать
перестанут!
     В  чем-то  она его спасала,  покойница,  от  чего-то  удерживала.  Не
кидался он  при  ней  так  преизлиха нерассудно,  не  столь спешил и  деял
успешливее, чем ныне.
     Стояла жарынь.  Осень,  окончательно обманув все  надежды на  урожай,
подходила, тяжело и тускло суша и свертывая пыльную листву дерев. Он вдруг
понял,  что должен,  обязан жениться.  Что-то запоздало в  нем и требовало
своей дани,  своего <выхода>... Невеста, третья по счету (первые две не по
нраву пришли),  наконец-то показалась ему.  Была тиха и  робка,  верно,  и
заботна и домовита (лишней, напоказ, красоты не любил Иван), а на великого
князя взглянула с робким обожанием, и это решило дело. Понял: полюбит!
     Накануне свадебных дел  вызвал  сыновей,  прочел  грамоту:  что  кому
отойдет в случае его смерти.  Оставшись наедине с Семеном,  прямо и строго
поглядел в глаза сыну (подумал: скоро женить, а я - сам!), спросил:
     - Не осуждаешь?
     - Тятя! - только и вымолвил Семен.
     Иван осторожно привлек отрока к себе. Сказал:
     - На  тебя вс°.  Вся надея.  Кто бы  ни...  Кого бы  ни родила...  Ты
первый, тебе княжить!
     - Понимаю,  батюшка! - ответил Семен, пряча лицо на плече у отца. - Я
не...  не  сужу...  не  думай,  я  понимаю все.  Она...  она  добрая...  -
пробормотал он,  меж  тем  как  Иван  вздрагивающей рукою  гладил  его  по
волосам.
     Оба  долго молчали.  Потом Иван  вздохнул,  отстранился.  Заговорил о
Смоленске.  Больше до  свадьбы речей меж ними об  этом не  было.  Но  Иван
чувствовал радостно, что и теперь сумел сохранить уважение сына при себе.
     Свадьбу справили нарочито просто.  Иван  не  хотел пышностью торжеств
возбуждать лишние пересуды.  Оставшись наедине с молодой,  он привлек ее к
себе,  уже раздетую,  в одной долгой рубахе,  и, скорее ощутив, чем увидя,
слезы страха в  глазах,  долго гладил,  успокаивая,  дожидаясь,  когда она
сама,  согревшись под  собольим праздничным одеялом,  захочет неизбежного,
того,  с чего начинается семейная жизнь... Она уснула первая, прижавшись к
его  плечу,  а  Иван все не  спал.  Лежал,  отдыхал,  думал.  Было покойно
(слишком покойно для первой ночи!). Жену следовало беречь. Это было теперь
свое,  родовое,  как  Москва,  как  добро в  закромах и  бертьяницах,  как
неотторжимые сокровища  отцовы.  Он  осторожно  повернулся  к  ней  лицом,
осторожно положил руку на нежные маленькие груди.  Она легко и  благодарно
вздрогнула,  вздохнула впросонках и  с  детскою готовностью,  не  размыкая
глаз, теснее прижалась к нему.
     Едва  отпраздновав свадьбу,  Калита  во  главе  соединенных низовских
ратей  выступил  в  поход.  Вновь  засев  Торжок  и  Бежецкий Верх,  Иван,
остановясь  в   Торжке,   разослал  дружины  в  зажитье.   Начался  грабеж
Новогородской волости.  Угоняли скот, уводили людей, жгли и увозили запасы
хлеба и жита. Новгородская рать стояла по Ловати и Мсте, перекрывая пути к
городу.  Меж теми и  другими ратями творились лишь мелкие стычки.  Иван на
этот раз привел крупные силы, и новгородцы опасались выйти на бой.
     Иван сидел в Торжке от Крещения до Сбора. Новгородцы наконец прислали
посольство к нему, звали на стол по прежним грамотам, что было теперь едва
ли  не  насмешкою  над  Иваном.   Он  ничего  не  ответил  послам.  Грабеж
Новгородской волости продолжался.
     Упорство Великого Нова  Города  было  не  зряшным.  Страдал торг,  не
поступало заморское серебро,  столь нужное казне великокняжеской.  На Сбор
всех святых Иван воротил в Москву.  Размирье с Новгородом затягивалось,  и
уже неясно было,  кто кого берет измором: Иван ли Новгород или Новый Город
Ивана?
     Митрополит, по слухам,  уже находился в Орде. Летом, по наказу Ивана,
на Москве начали новый храм,  архангела Михаила.  Храм  над  гробами,  как
мыслил Калита, всех владетелей московского дома, начиная с покойного брата
Юрия. (Была мысль и батюшков прах перенести сюда, тем паче что и монастырь
Данилов  перевел  в  Кремник,  но  вспомнил завещание родителя и отступил.
Убоялся нарушить  отцову  волю.)  С  сооружением  этого  храма  устроялась
главная площадь в Кремнике, окруженная соборами и теремами. Город принимал
вид столичный.  Храм воздвигали споро,  как  и  прежние.  Единым  летом  и
начали, и завершили.
     В начале июля,  убедясь,  что работы идут полным ходом, Иван выехал в
Переяславль.  Ехал верхом,  медленно,  дневал и ночевал в дороге.  Молодую
жену вез за собой в  возке.  Ульяна была непраздна,  и  не хотелось излиха
утомлять ее на тряских дорогах.  Может,  еще и потому, что ехали медленно,
многое вспоминалось дорогой.  Впереди,  пыля,  уходили за  увал  передовые
комонные княжого поезда. Пыль относило ветром. Колосились, наливая, хлеба,
и  волны ходили по голубым хлебам,  словно по морю.  Бросались в очи там и
тут недавние росчисти,  густо поросшие щетинистою, рожью, виднелись свежие
избы.  Радонеж расстроился,  стал уже  немалым городком.  (А  все пришлые,
ростовчане,  вон и огороды развели!  Поглядеть? Поговорить с ними? Едва не
решился уже,  но отдумал:  тяжко и  недосуг...).  В Радонеже остановили на
ночлег.  Ивану,  по его приказу,  постелили в путевом сарае,  на сене,  на
продухах.  Посвежевший к  вечеру  ветерок  приятно холодил,  обдувая лицо,
шевелил  волосы.  Натянув  до  подбородка  толстину,  Иван  лежал,  слушая
последние  звуки  угасающего  дня,   блеяние  и  ржанье  скотины,  петуший
пронзительный крик,  скрип калитки, затихающий гомон и топ. Хлеба нынче не
по прежнему году,  добры.  И  скоро жатва.  Сейчас с поля приходят в избы,
пьют белопенное теплое молоко,  ужинают,  укладывают детей... Кольми проще
быть мужиком,  чем князем на Москве! Что вспоминает он сейчас? Не косьбу и
не жатву хлебов, а лишь бесконечные пути, да ратные станы, да тот, далекий
уже,  как детство,  переяславский пополох,  когда подступал к городу Акинф
Великий  и  он  сидел  растерянный среди  растерянных бояр,  оброшенный  и
ненужный никому,  и  как  все  поворотило потом!  И  ужас,  юный  ужас  от
страшного,   на   рати  поднесенного  ему  Родионом  дара  -   косматой  и
окровавленной головы  Акинфа  на  копье,  и  тяжелые  темно-красные капли,
падавшие в белый, истоптанный копытами снег...
     Как звали того послужильца,  что привез им спасение?  Никанор... Нет,
Федор!  Федор Михалкич!  Вот как!  Да ведь его же сын ныне у меня в обозе!
Вспомнил, покачал головой. Как и запамятовал? Протасий ить напоминал, пото
и отправил с ним,  с дружиной... Мишук - вот как его зовут. Мишук Федоров.
Не забыть,  поговорить с ним тамо,  в Переславли... Мысли начали мешаться,
напомнилась почему-то Орда, и опять суровым и страшным. Он задремывал уже,
когда раздался осторожный шорох сена.  Иван вздрогнул и  тут же улыбнулся.
Это была Ульяна.  Не  выдержала,  прилезла к  мужу.  Забралась к  нему под
толстину,  посапывая, устроилась у плеча. Стало хорошо, покойно. Он уснул.
Но и  во сне продолжал думать,  считать серебро,  которого все не хватало,
никак не хватало для чего-то важного-важного, что надо было вырешить враз,
а  серебро лилось  тонкою звенящею струйкой.  Или  то  месяц  заглядывал в
широкие продухи сарая?  И  лунный серебряный свет падал на  лицо уснувшего
московского князя -  старое, в заботных морщинах, суровое и во сне, словно
бы совсем уже мертвое лицо...


        ГЛАВА 29

     Он  проснулся первый.  Выбрался тихо,  стараясь не  разбудить Ульяну.
Плотнее укутал жену,  натянул сапоги и, съехав по сену, осторожно соступив
по  ступеням  приставной  лесенки,  очутился  наконец  на  земле  и  разом
издрогнул,  словно  в  молоко погрузившись в  предутренний туман.  Ратник,
узнав князя (видно,  дремал стоючи),  подтянул кушак,  тверже взял копье в
руки,  прокашлял,  подавая знак другим.  Иван,  велев вполголоса не будить
княгиню,  проминовал ограду,  остоялся,  чуя  речной холод и  подымающийся
передрассветный ветерок,  следя,  как начинает ясно разгораться заря и над
лесом встает, словно бы золотой сияющий меч, предвестие солнца.
     Вот сейчас выйдет к  нему из  тумана обещанный Алексием святой,  весь
светлый,  в  сияющей  седине,  окруженной  сиянием,  поглядит  на  него  и
скажет...  Что скажет? Что-нибудь такое: <Темный ты! Проснись! Вкуси света
горнего!>  И  что ответит он,  Калита,  святому из Радонежа?  Упадет ли на
колена,  заплачет ли, каяти начнет - о чем? Или просто попросит благодати?
Благословения ему,  грешному князю  русской  земли?  Туман  тихо  плыл,  и
казалось впрямь,  что где-то тут,  невесомо,  реет сияющая тень того,  кто
должен прийти, дабы спасти и осенить светом землю языка своего.
     Но  не  вышел святой,  вышел мальчик в  липовых