Кавтарадзе приехали к амкарам-оружейникам как раз в день выбора уста-баши. Площадь у Калоубанской церкви была заполнена старыми и молодыми азнаурами. В центре колыхалось знамя амкарства оружейников с изображением Авраама, сжимающего мускулистой рукой блестящий нож. Возбужденные лица, яростные споры и тихий шепот отдельных групп придавали выборам большую важность и значимость. И хотя уже заранее решили выбрать Баадура Гогиладзе, как мастера, пользующегося всеобщим уважением, опытного, а главное, умеющего ладить с большими и маленькими служителями царского замка, с меликами, нацвали и гзири, но еще раз перед вручением неограниченной власти над своей ремесленной жизнью на целых пять лет амкарам хотелось побунтовать, поспорить, высказать свои пожелания. Наконец группы объединились. Георгий и Дато, усаженные на почетное место, с интересом наблюдали за выборами. Торжественно большинством голосов был выбран Баадур Гогиладзе, и хотя утверждение его в почетном звании уста-баши было предрешено, но почему-то сразу все изумились, обрадовались, посыпались восторженные поздравления, пожелания. Затем приступили к выборам в помощь ему двух мастеров - игит-баши (сильная голова) и ах-сахкала (белая борода). На площади под зеленой чинарой писец-амкар составил запись об избрании трех мастеров. Все амкары по очереди подходили к писцу и, краснея до пота, выводили на записи крестики, звездочки, рога, а некоторые с гордостью царапали каракулями свои фамилии. Затем мастера и подмастерья подходили к новому уста-баши, поздравляли и, по обычаю, в знак покорности целовали ему руку. Только старики троекратно целовались с выбранными уста-баши, игит-баши и ах-сахкалом. Георгий вглядывался в старые и молодые лица амкаров. И неожиданно для себя он ощутил теплую незримую связь между собою и амкарами - не только оружейниками, но и других цехов. Эти люди - мастера различных изделий из сырья, добываемого крестьянским трудом. В них чувствовался правильный путь жизни. Они в глазах Георгия вдруг выросли во властителей над всеми земными богатствами. Саакадзе с глубоким вниманием и все большим уважением следил за всем происходящим на площади и за присягой в верности выбранному уста-баши. Неясно бродившие мысли принимали все более отчетливые формы. Он понял, что сила сословий в объединении, и радостно подумал: "Союз азнауров!" И он уже ясно видел себя первым уста-баши созданного им союза с неограниченной властью, с большими планами расширения азнаурских владений и уменьшения податей с крестьян, с требованием установления точных государственных законов и создания единого картлийского войска. Саакадзе твердо решил установить тесную связь между ностевскими азнаурами и амкарами, так удачно начавшуюся с момента скупки персидскими купцами на тбилисском майдане их шелка, шерсти и изделий. Дато вывел из задумчивости друга, напомнив, что необходимо до начала пиршества амкаров условиться в новым уста-баши о деловой встрече. Саакадзе подошел широкими шагами к уста-баши, с уважением поклонился и крепко пожал руку. Но договориться им не удалось. Их шумно окружили и увлекли в дом ах-сахкала, откуда уже неслись приветственные звуки зурны. В разгаре пира в комнату вошел известный всей Картли сазандар. Тамада ударил рогом о чару, наполнил рог красным вином, протянул сазандару. Привычно осушив рог, сазандар вытер густую седину усов, обвел амкаров слегка прищуренными глазами, потребовал тишины и начал: - Совсем гладкое море. Зеленое - на каменной руке лежало, черное - тоже там место нашло. В зеленом - солнце кинжалы чистило, в черном - звезды дно целовали. Сверху богатые горы к цветным водам бежали, внизу жемчуг купался, рыбы спины золотые грели, посередине просо росло... Всем хорошо было... На папахе горы пастух звонкой ствири пастбище веселил. Народ тихий... Голубой цвет любил, оружие только для красоты носил, совсем мало работал, все готовое от бога получал. Плоды отлогих гор отягощали. Яблоки поспевали - туман лечаки дарил, персики - бархат глаза гладил, виноград - смех серебром звенел, гранаты - небо красным соком брызгало... На самой высокой горе любимый богом отшельник церковь сторожил. Внизу к отшельнику большое уважение имели: люди поднимались из святых рук правду бога брать. Только черт отшельника хвостом дразнил. Голубой цвет не любил, в красной черкеске шатался, а ночью шелковой одеждой соблазнял отшельника, на пороге золотом брызгал, женщин предлагал... Сначала терпел отшельник, потом добром старался прогнать, не соглашался черт... Тогда святой разрешение бога взял угостить назойливого гостя... Большие щипцы на огне красными сделал, с нетерпением хвостатого ждал. Как всегда, тот ночью пришел. Голову в дверь просунул, хвост тоже в щель поместил... Обрадовался святой, щипцами хвост поймал. От жженой шерсти воздух убежал, камни стучать начали. Не ждал такое черт, прыгать стал, хвостом от черной до зеленой воды ударял, копытами бил, черкеска цвет потеряла, с тех пор на уголь похожа... Где копытами ударил - ущелья змеями кружатся, где хвостом горы разделил - долины легли, где слезы уронил - озера застыли, где языком щелкнул - лощины землю перерезали... Сейчас в горах сидит, хвост спрятал, больше языком дразнит, человека в покое не оставляет... Горы белые бурки одели, пастухов холод прогнал. Народ больше наверх не ходил, далеко... Святой хорошо думал, только напрасно у черта хвост трогал, не любит такое черт. Если правду от бога имел, зачем лучше голову не испортил? У черта хвост дороже всего... Ведьма лекарство дала, черт хвост вылечил, а людей навсегда разделил: кто где был, там остался. От испуга люди за кинжалы схватились, с тех пор крепко знают это дело... На коней тоже вскочили... и поскакали к амкарам осушать бурдюки... - весело закончил сазандар, и, выволочив из-под тахты тугой бурдюк, спрятанный про запас, он с помощью тамады бросил бурдюк на стол. Зурна громко приветствовала подхваченный амкарами бурдюк, который в одно мгновение опустил все четыре лапки... Сазандар залпом осушил рог, потряс его над головой и, раздув гуда, обернулся к Саакадзе: - Теперь, азнаур, в честь твою я расскажу о нашем Тбилиси, но только... Знойный как воспеть калеки? Как сказать хвалу Тбилиси? Хрусталя зима здесь чище, лето ярче изумруда. Тут колеса водяные, там сады переплелися, Мельниц гул неугомонен, - вниз Кура летит оттуда. Бань мозаика прохладна, серные сверкают воды, Купола вздымают бани, в каждой - каменный бассейн, И кирпич картлийский красный украшает в банях своды, Сквозь оконца боковые солнца луч пыльцой усеян. Кто войдет туда, тот станет белый, словно снег нагорный, А невеста молодая выйдет розе лишь подобна, Под дудуки зазывает не один духан просторный, По путям, вновь проведенным, проходить теперь удобно. Много лавок на майданах, перекрыты перламутром, Холст в них хойский, шелк грузинский и парча серебротканна, Белокаменные храмы блещут вечером и утром, В них тяжелые иконы служат богу неустанно. В них священников, монахов больше, чем дождя в апреле, Но не больше, чем на складе золотых монет чеканных. Царь сидел в Метехском замке, соловья он слушал трели. Но заплакало вдруг небо, приближенье видя хана. А за ханом тьма сарбазов, возглавляют их сардары, Вздрогнул царь - князей сзывает: все на бой, пока не поздно! Стал народ картлийский дружно, стал в дружины под удары! Хан разгневался коварный и сдавил Тбилиси грозно. Бой неравный длился долго. Кто пронзен стрелой иранской, Обезглавлен кто сарбазом, смертью кто погиб иною, Запылал Тбилиси славный под пятой магометанской, Хан разрушил крепость, храмы, царства завладел казною. Но картлийцы непокорны, дух свободы в них возвышен, Войско собирают снова по нагорьям и долинам, Колыхаются знамена. Рокот рога вновь услышан: Для Куры преграды нету, и преграды нет дружинам. Берегись ты, хан! Ты видишь, как Тбилиси вновь отстроен, Тень бойниц зубчатых крепость над садами распростерла. Не уйти тебе от плена, меч поднял картлийский воин, За тобой спешит в погоню, разорвет собачье горло. А теперь к веселью! Чаши пусть звенят, нет лучше звона, Сочинитель песни этой первый выпьет дар природы, Да благословит вас солнце, или мцхетская икона, Или песня боевая боевых певцов народа!* _____________________ * Вольный перевод с грузинского народного сказа выполнен Борисом Черным. Георгий внимательно выслушал песню и поднял преподнесенный ему рог вина: - Друзья амкары, эта песня призывает нас к большим делам... Куйте мечи, от которых не убежит ни один хан, готовьте седла, на которых будем держаться в самом жарком бою, точите стрелы, которые достанут и Исфахан и Стамбул, закаляйте подковы, следы которых врежутся в дороги востока и запада, делайте цаги, которыми мы будем давить врага... Царевич Луарсаб сидел в комнате сестры, нежно ее лаская. Тинатин, удивленная и обрадованная вниманием обожаемого брата, показывала ему розовых скворцов в золоченых клетках, рассказывала о своих радостях и огорчениях и неожиданно заговорила о достоинствах Нестан, почему-то всеми обижаемой. Нежась к брату, она просила защитить любимую подругу. Луарсаб пристально посмотрел на темно-золотые кудри и странно зеленые глаза одиннадцатилетней дочери Орбелиани. Он ясно представил себе положение одинокой княжны. Первое горе всколыхнуло в нем сочуствие к чужому несчастью и дремавшую любовь к сестре. Захотелось порадовать Тинатин, и он поклялся взять отныне под свое покровительство Нестан и оберегать до дня ее свадьбы. Тинатин радостно захлопала тонкими ладонями и заставила Луарсаба скрепить клятву поцелуем Нестан. Девочка, краснея, подставила пунцовые губы, и Луарсаб с серьезной торжественностью прикоснулся к ним. Тинатин не знала, от каких бед она оградила Нестан своим покровительством. Послы шаха Аббаса встревожены. Они знали: не для пустого времяпрепровождения сидит здесь более часа Шадиман, сверкая остроумием и весельем. Серебряный кувшин беспрестанно наполнял чаши густым вином, душистые фрукты обременяли изящные вазы. На зов князя вбегал юркий нукери, быстро метал глаза в сторону Шадимана, но, не видя тайных знаков, ставил полный кувшин на столик и уносил пустой. Из принесенного кувшина Шадиман неизменно первым наливал себе и залпом опоражнивал чашу в знак отсутствия в вине яда. Ханы теряли терпение, но, по правилу персидской дипломатии, первым надо было заставить высказаться противника, ибо, "кто первый заговорит, тот уже проиграл", - и собеседнику ставили замысловатые капканы, подкатывали скользкие камни и заводили в дебри Адамовых лесов. Но Шадиман не хуже ханов знал опасности персидской дипломатии и, ловко лавируя между каверзными вопросами, в свою очередь подставлял собеседникам острые пики. - Виноград - утешение глаза, виноградный сок - услада жизни. У русийского царя пьют медовое вино, а в суре корана "Пчелы" оно разрешено и правоверным. Эреб-хан, не давая себя напоить, ехидно протянул: - Обрати благосклонное внимание и на суры корана "Корова" и "Женщины", там вино запрещено, ибо сказано: "Не соблазненный дурманом на охоте донесет свою жажду до земзема". Шадиман предложил в ожидании блаженства земзема поднять чаши за процветание Ирана и Картли. Карчи-хан сузил глаза и медленно произнес: - Иран под властью шах-ин-шаха уже достиг полного расцвета, а если Картли изберет для своих "ста забот" переговоры с северными странами, то и она, несомненно, достигнет расцвета... Шадиман звонко стукнул чашей о серебряную вазу и весело сказал: - Одни разговоры не обогащают страну. Звон оружия, звон золота... - Нам известно, мудрейший Шадиман, турецкое золото еще звенит в ваших кисетах, но постоянные междоусобия в Гурджистане опустошат даже богатства русийского царя... Но великий шах Аббас не оставит любезную Картли... - Мы гордимся покровительством великого из великих шах-ин-шаха, но картлийцы решили сами заботиться о себе. Послы поняли - положение картлийцев прочное, и решили всеми мерами добиться согласия. После долгого состязания в хитрости Карчи-хан спросил, нравится ли князю предложение могущественного северного властелина? Шадиман наивно обрадовался мнению умнейших ханов о русийском царе. Карчи-хан, улыбаясь, пожалел, что достоинства русийского царя не сокращают пути между Московией и Картли, а терщик, по мнению арабского поэта, нужен, когда идешь в баню, а не тогда, когда подают пилав. Шадиман выразил сожаление об упущении столь важной истины, но, имея предложение длиннобородых послов пользоваться терщиками из русийского стана на Тереке, Картли по беспечности отклонила намерение оставить здесь искусных терщиков с пищалями, ибо сейчас Картли наслаждается пилавом, а не баней. Ханы, едва сдерживая бешенство, пожелали Картли приятного аппетита и поинтересовались, в какой мере праздничное настроение относится к желанию шаха взять в жены царевну Тинатин. Шадиман похвалил ханов за верные мысли, ибо праздничное настроение исходит исключительно из дружеского расположения к Картли великого шаха Аббаса. И только по правилу гостеприимства Картли не отказалась от дружбы с единоверной Русией, тем более, когда много предлагают, не лишне быть осторожным. - Может, благородный князь скажет, чем Картли оплатит щедрость обещания царя Годунова? Шадиман, хитро улыбаясь, посмотрел на ханов и добродушно ответил: - Русийский царь желает видеть свою дочь Ксению картлийской царицей. - Во имя аллаха! Ксения?! А не Тинатин?! - Нет, Ксения, благородные ханы, наверное, знают - царевну Ксенией зовут. Наш мудрый царь предложил привезти в Тбилиси царевну. Мы тоже заранее любим знакомиться с будущими царицами. - Бисмиллах! Царь Георгий решил взять себе вторую жену? Шадиман выразил сожаление - бог христианский не отличается щедростью аллаха, поэтому христиане не могут иметь больше одной жены... Да и могущественный царь Русии вряд ли пожелал бы выдать двенадцатилетнюю царевну за повелителя, годного ей в отцы. Послы тревожно переглянулись. Шадиман, как бы не замечая замешательства ханов, продолжал: - Но даже если бы царица Мариам умерла, да продлит бог ее драгоценную жизнь, Георгию Десятому пришлось бы послать полцарства в подарок другому царю за юную царевну. Ханы с глубоким уважением посмотрели на картлийского царедворца. Эреб-хан, затягиваясь голубым дымом из кальяна, заявил, что в подобных случаях ни один царь иначе не поступает. Щедрый шах Аббас, уверенный в благосклонном ответе царя Георгия, уже заготовил поистине великолепные подарки для царской семьи и князей, сторонников шаха. - Если бы не природное любопытство, - заметил Шадиман, - я бы предложил великодушным ханам предоставить царям состязаться в щедрости, а самим предаться "усладе жизни", ибо беседа, приправленная вином, больше искрится. Ханы выразили готовность удовлетворить любопытство благородного князя, но Шадиман поспешно заверил, что собственное воображение уже нарисовало ему великолепный калым могущественного шаха Аббаса. После приличной настойчивости ханов Шадиман согласился поделиться своей догадливостью. С глубоким изумлением послы слушали Шадимана: требование грузин превышало всякие ожидания. Первым опомнился Эреб-хан. Он холодно спросил, не ослышались ли ханы? Вооружение для пяти тысяч картлийских дружинников? Не для охраны ли границ от длиннобородых козлов? Шадиман удивился. Русийский посол князь Татищев лучше ханов пил, ему после четырех кувшинов память не изменяла... Он, Шадиман, высказал только свои мысли, о чем заранее предупреждал. У длиннобородых козлов было больше воображения, но на них никто здесь за это не обиделся. Карчи-хан сузил глаза и металлическим голосом предупредил, что и Иран не обижается на богатое воображение русийского царя, хотя Исфахану известны некоторые планы длиннобородых. Шадимана огорчило нелестное мнение послов: неужели он, князь Шадиман, решился бы беседовать с благородными ханами о незнакомых им предметах? Ханы поспешили уверить князя в своем восхищении его тонким умом и поинтересовались, известно ли Картли о не совсем правильном владении Годуновым русийским троном. Шадиман посоветовал не придавать этому значения, ибо все цари немного боком влезают на соблазнительное кресло, часто украшенное кровью отцов и братьев... Эреб-хан, пристально посмотрев на Шадимана, попросил утолить и его любопытство: за кого сватает Годунов свою дочь? Шадиман с большим увлечением ударился в подробности планов могущественного русийского царя, желающего соединить русийскую царевну с картлийским царевичем Луарсабом. - Церковь одна, неисчислимое приданое, для охраны царевны Годунов обещает стрелецкое войско, но когда много дают, надо быть осторожным, и мудрый царь Георгий, сославшись на юность Луарсаба, отложил переговоры на сто восемьдесят солнц: за это время выяснится, в какую сторону выгоднее Картли повернуть коня. Положение оказалось серьезным, и послы не знали, важнее ли добиться руки Тинатин, желаемой шахом только наперекор планам Годунова, или другим способом добиться разрушения намерений русийского царя внедриться в Гурджистан и... коварно подобраться к Ирану. Ничем не выдавая планы шаха Аббаса о совместной с Борисом Годуновым борьбе против Стамбула и о расширении торговых отношений между Ираном и Русией, Карчи-хан высказал восхищение осторожностью картлийского царя, не принявшего решения без совета великого шаха Аббаса, который, конечно, не пожелает породниться с нецарственным царем Годуновым. Картлийцам придется выбирать... А воображение мудрейшего князя Шадимана оказалось наполовину скромнее воображения шаха, но раз Картли больше не просит, невежливо послам быть навязчивыми. Только относительно вооружения шах будет настаивать на восьми тысячах: персияне любят это число... Оно поможет дальнейшим победам "льва Ирана" над турецким полумесяцем... А для царицы шах-ин-шах выбрал сам индийское ожерелье - каждая жемчужина подобна миндалю. - До нас дошло, - вставил Эреб-хан, - давнишнее желание царицы. Ведь царь Георгий другой женщине преподнес такое украшение... "Лев Ирана" решил успокоить царицу... Тебе, князь, особенно будет приятно лично известить царицу об этом... Эреб-хан молодцевато выпрямился. - Не меньше удовольствия доставляет мне, любезные ханы, лично передать вам решение царя: после привезенного калыма и грамоты на Лоре, скрепленной клятвой, подписью и печатью великого шаха Аббаса, царевна Тинатин будет готова к путешествию в Исфахан. Ханы запротестовали - они рассчитывали на удовольствие вернуться в Исфахан с царевной. Шадиман сослался на обычай Грузии, требующий не менее двух приездов макреби - свадебных посольств, - дабы соседние царства поспешность не сочли за пленение. Необходимо также приготовить приданое и свиту. А завтра для спокойствия князь Бартом передаст благородным ханам запись с перечислением обусловленного, ибо на память не следует рассчитывать: она изменяет чаще женщин. Эреб-хан, отбросив чубук, осведомился у Шадимана, не рассчитывает ли князь свитой Тинатин обогатить шаха? - Обогатить шаха можно только лишней женой, - со вздохом ответил Шадиман, - но я надеюсь, великодушный "лев Ирана" не будет препятствовать грузинкам изредка приезжать в Картли для личного уведомления Метехи о здоровье Тинатин. Глаза ханов скользнули по непроницаемому лицу Шадимана, и Эреб-хан выразил уверенность в уступке шаха понятному желанию царицы Мариам. Шадиман мягко посмотрел на серебряный месяц, склонившийся над Махатскими холмами, на нежную поволоку тбилисского неба и предложил опорожнить последнюю чашу в честь окончания свадебных переговоров. Он посоветовал получше отдохнуть ввиду предстоящей в честь благородных ханов большой охоты и состязаний на мечах молодых князей. Шадиман встал: - Да будет усладой ваш отдых под кровлею царя Картли. Ханы на любезный намек Шадимана об их полной безопасности рассыпались в ответных пожеланиях, но лишь Шадиман вышел, уныло стали обсуждать положение дел. Шадиман ясно дал понять: без обусловленного калыма Тинатин не выдадут и не разрушат союз с Русией. - Шах Аббас должен быть доволен, - докончил Карчи-хан. - Доволен? - переспросил Эреб-хан. - Знай, доверчивый советник: каждому правоверному безопаснее держать голову в шлеме, чем в шахском дворце. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Приготовления к отъезду Тинатин заканчивались. Маленькая Тинатин, вначале ощущавшая только ужас перед страшным шахом, под влиянием Шадимана стала считать себя избранницей бога, обреченной на жертву во имя родины, и твердо решила понравиться шаху и служить многострадальной Грузии. Георгий X, видя перемену в настроении Тинатин, еще больше проникся доверием к Шадиману, уже с полной властью первого советника царя распоряжавшемуся в замке. Тинатин жадно впитывала в себя нежность Луарсаба и любимой подруги Нестан, проливавшей потоки искренних слез. Заметное внимание Луарсаба к Нестан тревожило Астандари: желтая лиса еще потребует обратно драгоценности Иллариона. - Она у меня как чирий на носу, - жаловалась Астан матери. Выслушав жалобу, Нино решила избавить дочь от напрасных неприятностей. Царица ухватилась за идею Нино не разлучать Тинатин с любимой подругой, тем более, что Шадиману тоже не нравилось внимание Луарсаба к Нестан. Над остроконечной башней бархатными лохмотьями закружились ласточки. - Хорошая примета, - прошептала, крестясь, мамка. Девочка быстро оглянулась: в узкую дверь осторожно протискивался Дато. Тонкая красота и беспомощность Нестан взволновала Дато. Он поцеловал рукав Нестан и проникновенно сказал: - Княжна, я видел твоего отца... Князь уехал в далекое путешествие, в страну голубого спокойствия, и я поклялся ему в верности Нестан Орбелиани. - А что еще велел передать князь? - тревожно спросила мамка. - Твоего младшего сына Иесэ... Он больше не нужен князю... Старуха побледнела, зашаталась, руки судорожно ловили воздух. Нестан испуганно бросилась к ней. Но мамка, выпрямившись, отвела Дато в сторону и с побелевшим лицом и сухими глазами дослушала рассказ Дато о гибели Орбелиани и ее двух сыновей. - Теперь особенно будь внимательна, благородная женщина, необходимо уберечь Нестан от гарема... Дато четко ронял слова, мамка понимающе наклоняла голову. - Слезами ноги Луарсаба оболью, Тинатин молить буду, но Нестан спасу... Передай Иесэ, пусть пока у тебя в Амши работает... Потом тайно может приехать в Метехи. Арчил хорошее сердце имеет, с нами всегда добрый. Теплое дыхание солнца едва шевелило белоснежные лечаки метехского сада. Чинара, прикрываясь зеленым щитом, тянулась к открытому окну. Царь машинально отломал ветку, повертел в руках и обернулся к князьям. - Значит, двадцать один? Да, да... Зураба Эристави не забыли? Газнели, Мухран-батони, Турманидзе... Молодого Цицишвили вычеркните, дурак усы перед самой поездкой подрезал... Да, да - значит, двадцать один? - Двадцать один, великий царь, никого не забыли, - сказал Бартом. - Осмелюсь доложить, царь, - робко начал Реваз, выполняя поручение Астан, - осмелюсь доложить, ты не записал ни одного Магаладзе. А Тамаз для Ирана усы только вчера красной хной выкрасил. - Я его не просил хну портить... Двадцать два - хорошее число, да, да... Запиши, князь, Георгия Саакадзе... Необходимо оказывать внимание отличившимся азнаурам... - Разреши сказать, царь, не будут ли в обиде князья? Саакадзе только недавно снял одежду простого азнаура. - Э, Шадиман, иногда простой азнаур лучше знатного князя думает... - Не смею оспаривать, царь, - улыбнулся Шадиман и подумал: "а иногда и лучше царя", но вслух продолжал: - Понравится ли шаху плебей в свите царевны Тинатин? - Тогда и мне следует обидеться... Разве шах не посылает ко мне одних пастухов? Я не хочу оскорбить советника шаха Эреб-хана, он много побед одержал, много пользы принес Ирану, но когда говорит со мною, едва сдерживаю желание спросить, сколько в его стаде было овец. Да, да... А Эмир-Гюне-хан? Не от него ли бежали мавры? И не он ли, сын пастуха, после взятия Еревана из простого сарбаза стал знаменитым полководцем? Еще многих могу назвать, дорогой Шадиман, если б была нужда, но ты, вероятно, уже понял? Да, да... Шах любит, когда ему подражают... - Царь, позволь выразить восхищение твоей мудростью... Дверь порывисто распахнулась, и в зал заседаний вбежал взволнованный Луарсаб. - Отец, ты даже мертвому мстишь. Не ведаю причин изгнания Нестан Орбелиани из Метехи в гарем. Георгий X после смерти Орбелиани даже почуствовал жалость к обобранной Нестан, но, возмущенный резкостью сына, упрямо ответил, что если царская дочь может жить в гареме, то и другим не позорно. Шадиман, одобряя благородство Луарсаба, напомнил о многочисленных лишениях Тинатин и о желании царицы утешить Тинатин, не разлучая ее с любимой подругой. - Оставь, Шадиман, ты совсем не знаешь моей сестры, Тинатин в слезах умоляет царя не губить Нестан, и... знай, Шадиман, многое я не скоро забываю. Оттолкнув Бартома, выронившего от неожиданности песочницу и гусиное перо, разгневанный Георгий X хрипло заявил, что не изменит своего решения. Луарсаб не успел произнести готовую дерзость: вошедший телохранитель, откашлявшись, доложил о приезде святейшего отца Трифилия. Шадиман быстро взглянул на покрасневшего Луарсаба. "Да, - подумал Шадиман, - будущий царь Картли многому успел научиться у меня". Трифилий, как всегда, вошел властной походкой, благословил царя, Луарсаба, а затем всех присутствующих и попросил не прерывать совещания. Георгий X в запальчивости ответил, что совещание закончено и отец Трифилий приехал вовремя, ибо наследника смущает дьявол, а духовнику Луарсаба надлежит бороться с нечистым наваждением. Трифилий медленно погладил бороду и заявил о смиренном желании всегда приезжать вовремя. Конечно, никто, кроме Шадимана, не догадывался о письме Луарсаба к настоятелю с просьбой немедля приехать "глубоко справедливого и чистого мыслями" духовника и взять под свою защиту маленькую Нестан. Никто не догадывался о быстром коне Элизбара, направленного в Кватахеви с посланием и поручением рассказать настоятелю о трагической смерти Орбелиани. Дальновидный Трифилий, конечно, не отказал в такой просьбе наследнику, да и дело, по правде сказать, нечистое. Конечно, нельзя осуждать царя за желание избавиться от такого удовольствия, как дочь врага, но... в Картли цари слишком быстро сменяются, а Луарсаб хорошо запоминает обиды... И Трифилий благоразумно поспешил в Тбилиси. Шадиман, учтя положение, поспешно стал уговаривать царя уступить благоразумному желанию Луарсаба, но Георгий X упрямо не сдавался ни на какие доводы. Трифилий не вмешивался в спор и, только оставшись наедине с царем, резко осудил его несправедливость. Не Христос ли учил прощать врагам, а маленькая Нестан - только дочь погибшего врага. Или царь думает угодить церкви, отдавая магометанам христианку? Разве мало грузинам приходится жертвовать своими девушками? Зачем же еще навязывать, когда неверные даже не требуют. Еще многое говорил Трифилий смущенному царю, а наутро замок обсуждал победу Луарсаба и завидовал Нестан, получившей от царя в подарок маленькое имение. Иесэ быстро переправился в имение, названное "Патара (маленькое) Орбети", и с жаром принялся за управление, стремясь обеспечить доход на нужды Нестан. Дато, почистив шашку и надев новые цаги, отправился к Орбелиани. О чем говорил с Ревазом Дато - неизвестно, но Мамука уверял, что он, Мамука, с князем никогда так шумно не проводил время. А на следующий день, несмотря на шипение Нино, угрозы Мераба и обмороки Астан, а может быть, именно поэтому, Мамука послал в Орбети чубукчи Реваза с поручением отправить в Патара Орбети три семейства любимых слуг Иллариона, двести овец, шесть коней, четырех буйволов и трех коров. Мамука воспользовался случаем преподнести уважаемому азнауру, которого лучше всегда иметь другом, кольцо с кораллом, навязанное сердитым греком. Так Нестан стала, хотя и не богатой, но независимой княжной. Так "барсы" оказали первую услугу княжне Орбелиани, впоследствии оспаривавшей первенство в Метехи. Так Луарсаб впервые столкнулся с "барсами", в будущем не раз скрещивавшими свои жизненные пути с путями Луарсаба II. - Как Георгий, живешь? Говорят, богатеешь в Носте? Саакадзе поблагодарил за внимание и рассказал удивленному царю о мерах, принятых им к процветанию своего хозяйства. Царь похвалил умного азнаура и, смеясь, осведомился, не очень ли огорчены ностевцы, что не принадлежат Магаладзе? Саакадзе с жаром заговорил о желании всех азнауров сплотиться вокруг царя. Бурей хлынули давно затаенные мысли. Конечно, царь не подозревает о растущей силе азнауров, и достаточно царю лишь захотеть использовать эту силу для объединения Картли, как все князья отступят перед царским решением и склонят свои мечи. И он раскрыл перед царем возможность противопоставить силе князей силу азнауров, за которыми пойдет народ. Ведь никто лучше таких азнауров, как ностевские, не знает нужды народа. Никто лучше не знает, какой ущерб приносит Картли отсутствие объединенного картлийского войска. Никто лучше не знает, как, словно железными тисками, сжимают горло Картли многочисленные рогатки князей, преграждающие дороги, за проезд через которые народ отдает последний грош. Разве князья могут противостоять единой воле народа? Разве не благо Картли - единая власть царя? Разве объединенная в одно царство Картли устрашится магоетан? Прикажи, царь, и... многое будет иначе... Жизнь за тебя, за Картли, за царевича Луарсаба отдам, не одну, тысячу тысяч жизней отдам! Картлийский царь некоторое время самообольщенно слушал страстную речь Саакадзе и наконец со вздохом произнес: - Еще не время, Георгий... Скажу, когда время придет... В Иран тебя нарочно посылаю, постарайся понравиться шаху... Посмотри, как царствует, какое войско имеет, как с Русией живет, все посмотри... Да, да, тебе верю, Георгий... Будешь преданным, князем сделаю, войско доверю... да, да, о большом думаю. При Давиде Строителе дидебули совсем короткие руки имели, желания тоже были скромнее, а теперь на всю Картли пасть открыли... Да, да, поезжай, крепко на Иран смотри, от Караджугая пример бери... Вернешься, снова буду с тобой говорить... Георгий X поднялся. - Царь, еще просьба... Девушка в Носте есть, вместе росли... раньше жениться думал, теперь, как мой царь прикажет... Царь пристально посмотрел на Георгия: если б любил, иначе просил бы. Что ж, могу оказать азнауру еще одну услугу. Да, да, нелюбимая жена и рыба без соли - одинаковый вкус имеют... Улыбнувшись своему остроумию, он серьезно сказал: - Нет, Георгий, не время еще жениться... Опять же не стоит жениться на глехи... Нугзар тебя любит, все в гости зовет, Мухран-батони благосклонен, подожди, станешь князем - княжну в жены возьмешь... Точно гора сползла с души Георгия. На мгновение мелькнуло - неправильно просил, но он решительно отбросил ненужное сожаление. "Не смею о личном думать, тяжелый путь впереди... Что ждет меня? Разве не открыты мои глаза? Зачем же допускать ошибку?" Не успел Саакадзе распахнуть дверь, на него хлынули тысячи вопросов друзей. Но Георгий отмалчивался. Зачем звал царь? Объявить о зачислении в свиту Тинатин... Особо поручил оберегать царевну... А кто начальник посольства? Конечно, Нугзар Эристави... - Да, вот еще что, - сказал смущенно Георгий, - я просил у царя разрешения жениться... Отказал... Тебя, Дато, прошу сказать Нино... Не время, говорит, Георгий, жениться, для важного дела мной предназначен, а какое дело, обещал сказать, когда вернусь... Друзья переглянулись. Дато облегченно вздохнул: наконец у Георгия развязаны руки, отказа царя следовало ожидать. Не для дочери пастуха царь так высоко поднимает Саакадзе. Друзья единодушно согласились с Дато, только Димитрий неожиданно озлился на Даутбека. - Ты чем доволен? Может, Нино тысячи княжон стоит, может, ее слезинка дороже плача всех вдов Картли, может... Все вы ишаки, полтора дня не смейте со мной разговаривать. Схватив папаху, он выскочил на улицу. Поздно ночью не спавший Георгий слышал, как нетвердо шагал по двору тоже не спавший Димитрий. Царь собирал все средства для богатого приданого Тинатин. От введенного единовременного налога кряхтела вся Картли: из деревень сгоняли коней, верблюдов, от купцов тянули шелк и бархат, от амкаров - монеты. Царь знал: только богатым приданым, пышной свитой и блеском княжеского посольства внушит он уважение к Тинатин и обеспечит ей при дворе шаха Аббаса почетное место царственной жены... Нугзар тщательно готовился к поездке в Иран. Арагвская свита блистала дорогим оружием, тонким сукном и бархатом. Пятьдесят рослых дружинников на серых конях с зелеными чепраками сверкали молодостью и силой. Нугзар, показывая царю на главном метехском дворе свою свиту, говорил о своем давнем желании угодить царю Георгию, сыну Симона I, которому многим обязан, и просил принять в подарок для Тинатин пять верблюдов, нагруженных шелком. Но и остальные князья решили явиться к шахскому дворцу в блеске своей знатности и, соперничая друг с другом, заполнили Метехи богатыми подарками, пышными свитами, бряцанием оружия, разодетыми дружинниками, шелковыми знаменами на золоченых древках. Царь с удовольствием осматривал великолепное посольство. Яркий день блестел на пышном караване. Звон Сиона расплывался в голубом воздухе. Торжественное молебствие окончилось. Посольство и княжеские свиты уже на конях окружили пышный паланкин, водруженный на верблюда. Саакадзе поспешно раздвинул занавеску паланкина, княгиня Турманидзе вынесла на руках помертвевшую Тинатин. Вопль царицы повис над широким двором Метехи. Кони торопливо зацокали подковами по серым плитам. В глубине сада, обняв шершавый дуб, рыдал Луарсаб. Горы змеями вились вокруг Тбилиси. За синими дымами, нахлобучив белую папаху, угрюмо дремал Казбек. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ На бархатной подушке, отражая в овальном зеркале еще влажные шафрановые ногти, покоились властные руки. Цирюльник благоговейно намыливал упрямые скулы. У золоченого кресла сирийские мамлюки застыли с затканной, сверкающей камнями одеждой шаха. На золотом подносе, свернувшись змеей, лежала розовая чалма, мерцая бриллиантовым глазом. Шах Аббас ждал картлийское посольство. Он давно проник в тайны "Черной и белой книги", его давно перестали волновать красавицы, наполнявшие давлетский гарем. Заботы об Иране смешивали в чаше Джемшида синие глаза критянок, узкие - индусок, продолговатые - армянок, загадочные - египтянок, пламенные - черкешенок, и миндалевидные глаза Тинатин притягивали "льва Ирана" к северным тайнам, а не к южным утехам. Восемнадцать лет из тридцати пяти прозвенели ударами меча. Полчища османов, аравитян, узбеков, мавров разбивались о несокрушимую волю "льва Ирана", и уже великолепная Индия трепетала перед ревом персидских кулиджар. Пышность, с которой картлийский царь посылал свою дочь, льстила самолюбию шаха, и, мало заботясь о царевне, но больше о том впечатлении, какое произведет эта церемония на знать и майдан, он устроил Тинатин "праздничную" встречу. Исфахан разоделся коврами, пестрыми шалями и тонкими тканями, сверкая белыми и мозаичными мечетями. От городских ворот до Давлет-ханэ извивалась в ярких одеждах ферраши - шахская стража. За сомкнутыми рядами теснились несметные толпы. На плоских крышах колыхались воздушные чадры. По улицам сновали продавцы сладостей и холодной воды; их крики сливались с нетерпеливым гулом. Еще утром, после первого намаза, навстречу картлийскому посольству выехали знатнейшие ханы, окруженные величавой свитой. За ними, звеня серебряными колокольчиками, важно переступали цугом в дорогих запряжках семь белых верблюдов - шутюр-баад, покрытых красными бархатными попонами и украшенных голубыми бусами, бубенцами и золотыми лентами. На четвертом верблюде возвышалась золоченая кибитка с плотно завешенными шелковыми занавесками. Там сидела принцесса Зерам, выехавшая принять от Картли невесту брата. На остальных верблюдах, оседланных золотыми седлами, сидели сыновья знатнейших ханов, окруженные свитой и телохранителями. В нескольких верстах от города караваны сошлись. Короткий отдых в загородном шахском дворце - и принцесса Зерам накинула на Тинатин белую вышитую чадру. Торжественный момент навсегда разъединил Тинатин со всем миром. Пересев с принцессой и княгиней Турманидзе в золоченую кибитку, невеста забилась в рыданиях, но из-за звуков флейт, рева верблюдов, ржания коней и исступленных криков приветствий никто не расслышал горестного плача девочки. Персидская знать, соперничая блеском и изяществом манер с грузинами, окружила белых верблюдов. Караджугай-хан, гарцевавший на берберийском скакуне рядом с Нугзаром Эристави, ведя утонченную беседу, заинтересовался "исполином", выделяющимся даже в скромной одежде. Эристави отозвался о Саакадзе в самых лестных выражениях. Караджугай-хан внимательно посмотрел на Саакадзе. Тинатин, красивая и кроткая, сразу пленила сверстниц-принцесс. Но законные жены настороженно смотрели на новую соперницу: они не имели сыновей, а рождением сына грузинка может покорить сердце шаха. Наложницы не удостаивались ревности законных жен... Собранные из чужих стран красавицы не были царевнами или знатными персиянками, и хотя недавно наложницы подарили повелителю двух мальчиков, которым шах Аббас дал имена Худабанде мирза и Имамкули мирза, но, надеясь иметь сына от законных жен, ни одного из них не назначил наследником. В Иране не было незаконнорожденных детей. И даже в шахском дворце, при отсутствии наследников от законных жен, престол наследовали сыновья наложниц и даже прислужниц, и только если и тут шаха преследовала неудача, престол переходил к ближайшему родственнику шахской крови. Поэтому шахский гарем полон коварства, ненависти и страшной опасности для всех от всех, и не удивительна тревога его при появлении каждой новой женщины... А Тинатин, вдобавок царевна, прибывшая с такой пышностью, вдвойне опасна: она - равная шаху. "Но, - думали законные жены, - если аллаху неугодно будет дать им сына, то лучше пусть будущий шах родится от дочери царя, чем от наложницы, которая, как мать наследника, возвысится над всеми..." И наружно Тинатин была встречена сералем шумной радостью, ибо, кто дорожит жизнью, тому должно нравиться все, угодное шаху... Эмир-Гюне-хан, сопровождаемый мехмандаром и толпой дворцовой свиты шаха Аббаса, показывал картлийскому посольству Давлет-ханэ. С изумленным восхищением смотрели грузинские князья на роскошь шахского дворца, все виденное казалось им сном, сказкой из "Тысячи и одной ночи". Саакадзе был скорее поражен, чем восхищен. Он подумал: "Сколько же рук должен иметь каждый персиянин, чтоб окружить своих шахов таким богатством!" Эмир-Гюне-хан, довольный достигнутой целью поразить картлийское посольство, любезно пригласил их пройти в следующие залы, где почетные гости сумеют познакомиться с доблестной историей Ирана. Коричневые руки поспешно распахнули золоченые двери, и картлийское посольство вошло в табак-ханэ. Под глубокими нишами переплелись причудливые орнаменты и фрески. Лазуревые стены бисутунской надписью увековечили подвиги царя Дария Гистаспа. Боковые стены пестрели величавыми сатрапами в желтых, синих, красно-оранжевых и золотых с черным одеждах, преподносящими киликийских коней и слоновую кость Эфиопии Артаксерксу III - покорителю Египта. Стража распахнула черные двери, и посольство, преувеличенно громко выражая восторг, проходило большие и малые залы с изображениями звезд, птиц и цветов в голубом тумане потолков. Золоченая лепка запечатлела шахские подвиги: шах придушил льва, заколол грифона, принял данников и укротил вздыбленного крылатого коня. Последний зал, выложенный треугольниками разноцветных зеркал, фантастически расцвеченный через цветные стекла овальных окон, примыкал к "деке" - крытому двору. Эмир-Гюне-хан, выждав, пока картлийцы насытятся великолепным зрелищем фантастического зала, вежливо пригласил их последовать за ним в диван-ханэ, где шах Аббас благосклонно примет посольство. Войдя в диван-ханэ, картлийцы с новым изумлением стали осматривать индусские восьмиугольные столики, узкие с высокими спинками кресла, круглые подставки с инкрустациями из слоновой кости. В торжественном молчании мехмандар стал расставлять картлийских послов перед шахским троном, каждого на заранее отведенное для него место. Подавленные ослепительной роскошью, растерянные и смущенные, картлийские князья с благоговейным страхом стали ждать выхода обладателя сказочных богатств. И когда показался коренастый шах, телосложением напоминавший персидского пехотинца, картлийские князья, словно перед божеством, склонились ниц. Шах медленно взошел на трон и снисходительно ответил на раболепные приветствия картлийских князей. Нугзар, как начальник посольства, говорил первым. Он от имени Георгия X благодарил за честь, оказанную царевне Тинатин, и выразил надежду, что родственные чувства, священные для двух стран, продлятся веки вечные. Андукапар уверял шаха в преданности картлийских князей, всегда готовых обнажить саблю на общего врага, и просил шаха не оставить князей без милостивого высокого внимания. Говорил старый князь Диасамидзе, рассыпался в уверениях Заза Цицишвили, блистал остроумием Мирван Мухран-батони. Шах Аббас измерил взглядом пышное посольство, блеск богатых одежд, оружие, усыпанное драгоценностями, и проникся уважением. "Такой народ, - думал он, - лучше взять не войной". Вслушиваясь в изящные персидские речи грузинских князей, шах остановил пронизывающий взгляд на Саакадзе. Али-Баиндур прав, этот может пригодиться больше других. Мирван, заканчивая приветствие, намекнул о ликовании Картли по поводу мудрости царя Георгия X, всегда предпочитающего союз с любимым Ираном домогательствам других стран. После обеда у шаха посольство разошлось по отведенным помещениям для отдыха и сна. Утром картлийское посольство вновь собралось в зеркальный зал, где их ждал Эмир-Гюне-хан. После обычных приветствий посольство направилось в крытый двор, выложенный глазурованными изразцами и предназначенный для показа иноземным гостям породистых коней, разукрашенных дорогими седлами, а также для приема и раздачи подарков. Шах Аббас милостиво выслушал приветствия картлийского посольства. Восседая с пышной свитой ханов в прохладных нишах за мозаичными арками, шах Аббас, кичась богатством, показывал ошеломленным картлийским гостям редкости из слоновой кости, золота, стекла, мозаики. Драгоценные камни в хрустальных шкатулках, египетские, арабские и индусские изделия воскрешали легенды Шахразады. Наконец картлийское посольство рискнуло со своей стороны удивить шаха Аббаса богатством Картли. Рассматривая богатые дары картлийцев, шах уже не сомневался в устойчивом положении Картли и окончательно убедился в правильности своей политики. Ханы, принимая из рук шаха для оценки подарки, видя удовольствие Аббаса, преувеличенно восхищались и расточали похвалы вкусу грузин. После ханов и придворной свиты раболепная толпа слуг, принимая подарки, притворно сдерживала восторг и шепотом, но с расчетом на хороший слух шаха, восхищалась величием повелителя Ирана, вызвавшего другие страны на поистине райскую щедрость. Диасамидзе преподнес на подушке малинового бархата святыню Грузии - щит Давида Строителя. Седой Диасамидзе дрожащим голосом просил могущественного "льва Ирана" принять святыню - "щит, поднявший Грузию из обломков". По морщинам князя сбегали крупные слезы. На своем веку видя много бедствий от магометан, он просил тайного врага принять щит как знак вверенной ему судьбы Картли. Шах Аббас, внутренне торжествуя, казался растроганным. Картли для него - как единственный сын, рожденный от любимой жены, и никто не посмеет покушаться на прекрасную родственную страну. Последним подарком, преподнесенным Нугзаром Эристави, было знамя Ирана: на красном бархате затканный золотом и жемчугом лев с пылающим солнцем на спине, подняв меч, любовался алмазной звездой. Шах предвкушал шумные разговоры между съехавшимися вовремя иноземными купцами: необходимо оповестить майдан о пышности посольства и богатых преподношениях, чтобы купцы в своих странах рассказывали о величии и могуществе шаха Аббаса. Вереница слуг, мягко ступая, внесла богатые дары, и шах стал щедро оделять князей. Расшитые драгоценностями одежды, дамасское оружие, сверкающие кольца мелькали в руках князей. Молодые картлийские князья, всю дорогу косившиеся на "плебея", самодовольно переглянулись: стоящий в стороне Саакадзе ничего не получил. Эмир-Гюне-хан почтительно наклонился к шаху и, поймав улыбку повелителя, подал знак мехмандару. К изумлению князей, шах подозвал к себе Саакадзе. - Я давно не любовался таким ростом... Скажи, Георгий, сын Саакадзе, какой подарок мог бы обрадовать тебя? Саакадзе опустился перед шахом на колено и на чистом персидском языке скромно сказал: - Великий шах-ин-шах, и простой кирпич, полученный из рук повелителя Ирана, превращается в бесценный изумруд, но я получил еще больше: твое внимание. Шах, улыбаясь, ответил, что он хорошо осведомлен о причинах благосклонности царя Картли к молодому азнауру, но Георгий стоял с застывшим лицом. "Умеет хранить тайну", - подумал шах и с легкой иронией пожелал наградить героя за сражение с проклятым Османом. Несколько конюхов, едва сдерживая, ввели во двор арабского коня. Рослый мамлюк нес роскошное седло, другой - сверкающую одежду персидского рыцаря. Шах, сам отличный наездник, залюбовался великолепным конем. - Коня прислал мне эмир бухарский. Конь сбросил своего господина и в наказание изгнан. Эмир в письме говорит: "Еще не один дышащий воздухом не осмелился ослушаться великого шаха Аббаса, видно, дерзкий конь рожден только для твоего седла". Прими, картлиец, достойный мудрого воина подарок. Саакадзе пал ниц и взволнованно благодарил шаха. Получив разрешение, Георгий подошел к коню и властно потрепал по шее. Глаза скакуна налились кровью, он дрожал, бил копытами, но вздыбиться ему не удалось. Георгий схватил коня под уздцы. Короткая борьба - и вспотевший конь застыл с пригнутой головой. Двор заинтересованно наблюдал поединок. Шах выразил удовольствие: - Воистину азнаур Георгий оказался достойным подарка. - Великий из великих шах-ин-шах, скорее я размозжу себе голову, чем позволю коню сбросить азнаура Саакадзе. Позволь мне, могущественный шах, сейчас оседлать коня, пусть сразу почуствует, что я не эмир. Шах расхохотался, приближенные подобострастно подхватили веселое настроение повелителя. Папуна, поклонившись шаху, спокойно взял под уздцы вздрагивавшего коня и, вынув из кармана сабзу, поднес к его дрожащим губам. Сначала конь презрительно фыркнул, но, подумав, взял в рот, пожевал, одобрительно мотнул головой и требовательно потянулся к ладони. Саакадзе подтягивал последнюю подпругу. Шах, не переставая смеяться, спросил, как Папуна догадался сабзой задобрить коня. Папуна с готовностью поделился богатым опытом: он не встречал богачей, отворачивающихся от дарового куска, а конь не глупее их, и сейчас высчитывает, сколько можно вытянуть из тощего кармана дурака. Шах весело приказал мехмандару поднести Папуна одежду, достойную его находчивости, и наполнить карман золотыми монетами, дабы он не затруднялся покупать расположение коней и ослов. Только поздней ночью после пира у шаха, очутившись рядом с Папуна, Георгий дал волю бурной радости: посаженный между остроумным Эреб-ханом и храбрым Карчи-ханом и получив из рук шаха золотую чашу с вином, он сразу возвысился в глазах всей исфаханской знати, наперебой ухаживающей за ним и приглашающей в гости. А главное, Нугзар радовался. Папуна, вслушиваясь в взволнованный голос, вздохнул. Он напомнил Георгию о клятве не стремиться к княжеству, а такие почести тянут кверху. Саакадзе пытался объяснить другу, почему важно очутиться наверху, но Папуна хмуро предостерегал: бабо Заза напрасно набила голову опасными думами. Что ищет Георгий в тумане? - Правды, Папуна. И добьюсь! Почему засыхающие ветки княжеских родов заслоняют солнце молодым побегам азнаурских фамилий?! Только азнауры с мечом в руках могут вернуть Грузии могущество времени Давида Строителя, времен царицы Тамар. - Э, Георгий, не одна шашка затупеет, пока азнауры князей от солнца оттащат. - Ничего, Папуна. Чем князья сильны? Только народом. Нам, азнаурам, нужно народ на свою сторону привлечь. А чем привлечь? Хлебом! Ярмо снять. Надо заставить их вспомнить, что они грузины. Надо не словами, а действиями внушить народу веру в силу азнауров. И азнауры должны понять: защита народа - укрепление азнаурской власти. - Эх, дорогой, далеко спрячь такие мысли, во сне можешь играть с ними в "сто забот", полезно для здоровья. - Не беспокойся, друг Папуна, и так далеко спрятаны: цари и князья, пока на них не наколются, в неведении будут. Могучую силу в себе чуствую. Кто посмеет остановить меня? - Я посмею!.. Ложись и не соблазняй стражу поднять тревогу... Кричишь, точно князья уже язык у тебя дергают. - Пойми, Папуна, нас огромное войско, а их - маленькая горсть, почему же позволять меньшей силе первенствовать? - Кого это - нас? Неужели думаешь, Русудан Эристави за народ замуж пойдет? - Русудан? Что ты сказал, Папуна? Папуна, ты сказал... - Сказал, сказал, Папуна, Папуна! Правду сказал, Русудан только за князя замуж пойдет. - При чем тут Русудан? Дорогой Папуна, не... не понимаю... - Хорошо понимаешь! Говорю - спи и не тяни из меня слова, змею вытянешь. - Папуна, послушай... Палуна, одну минуту... - Георгий, наверно, хочешь завтра быть похожим на мацони? Забыл про охоту? За первого джейрана шах назначил награду, или допустишь кизилбашей отрезать тебе путь к сердцу шаха!.. А разве не я должен рано утром побежать на майдан за одеждой? Только черт сможет помочь найти на твой рост шарвари. А бараны-ностевцы позаботились о своем господине? Расхаживают с нахальным видом... Нет, Папуна всегда был дураком, ему даже выспаться не дадут, но он знает хорошее лекарство от неучтивости. Папунэ, закутавшись, громко захрапел. Напрасно взволнованный Георгий умолял сказать, как догадался Папуна о тайне, в которой даже себе боялся признаться, напрасно бесцеремонно тормошил - Папуна продолжал безмятежно храпеть, и измученный Георгий повалился на свое ложе. Но Георгию не скоро удалось последовать за другом. Он отлично понял намеки шаха. Неужели кто-то проник в тайну триалетского сражения? Даже "Дружина барсов" в неведении... Кто же донес шаху? Неужели персидские лазутчики даже в мысли залезают?.. Что же нужно шаху? Одарил конем, стоящим целое состояние, богатой одеждой, кисетами, наполненными золотыми монетами, за столом отмечает. Конечно, не из любезности, для этого Георгий Саакадзе слишком мал, а шах слишком велик. Осторожность необходима... Русудан выйдет только за князя... Кажется, Мирван Мухран-батони... Я даже слышал... Как жарко!.. Задушит меня шелковое одеяло, персияне слишком изнеженны... Какое тут богатство!.. Нугзар очень хорош ко мне, как радовался вниманию шаха! Кто выше светлейших? Владетельные князья? Герои? Народные полководцы? Царь?.. Нет, такая подушка не для моей головы, надо постелить бурку, на ней удобнее. Бурка и кинжал хорошо сон сторожат... Может, Димитрий женится на Нино, всегда ему нравилась... Да, завтра необходимо убить первого джейрана. Кто хочет стать полководцем народа, должен всегда быть впереди... Если поехать гостить к Нугзару, надо всем подарки купить... Иногда нитка кораллов дороже жемчуга... Прохладный рассвет заглянул в решетчатый эйван, повис серыми прядями, прильнул мутными глазами к узким окнам. Саакадзе за охоту получил от шаха перстень с крупным алмазом, окруженным кровавыми яхонтами. Караджугай-хан выиграл пари на состязаниях и по правилу сделался хозяином празднества. Шах со знатью и грузинским посольством всю ночь пировал у Караджугай-хана. Возвращаясь с провожатым, факелом освещавшим дорогу, озадаченный Георгий обдумывал намеки Эмир-Гюне-хана... Знакомый голос оборвал его мысли. Георгий изумленно вскрикнул. - Али-Баиндур? Как сюда попал, где бороду забыл? - Э, какой торопливый царский азнаур. Почему Али-Баиндур не может стремиться к фонтану милостей шаха? И с каких пор рыцари и купцы отказываются от золота? Желтый язык факела лизнул лицо Баиндура. Вдруг, охваченный подозрением, Саакадзе насторожился: не отсюда ли полная осведомленность шаха? Неужели в "Золотом верблюде" я развязал язык о триалетском деле? Нет, это не могло случиться. Али-Баиндур жил у амкара, дяди Сандро. Папуна уверяет, будто между дружинниками слух ходил... Кто же такой Баиндур? Неужели... - А ты, Али-Баиндур, и купец и рыцарь? - И друг моих друзей... Зачем все по ханам ходишь, пойдем со мной, настоящий Иран покажу. Хочешь - девочек, хочешь - мальчиков, даже гурию рая достанем... На майдане много говорят о внимании шаха к картлийскому исполину. Говорят, здесь останешься, но я не верю: зачем? Тебя и твой царь любит, тайные поручения дает... - Ты прав, друг, меня царь любит, но... откуда о тайном поручении знаешь? - Видишь, Али-Баиндур сразу догадался... Хочешь, помогу? - Я думаю, не только умный Али-Баиндур, каждый догадается, если мой Папуна по майдану целый день бегает... К сожалению, пока ничего не выходит, а поможешь, при случае тем же отвечу. Да, Георгий Саакадзе всегда помнит оказанную ему услугу. - А что ищет по майдану хитрый Папуна? - Ищет? Разве я сказал ищет?.. А, кажется, мой дом, - провожатый остановился, - огонь с дверью целуется. Возьми, друг, моего провожатого, очень темно у вас... - Э, Георгий, неужели спать хочешь? Темная ночь - веселая ночь, пойдем в шире-ханэ, как раз время. - Завтра, дорогой, сейчас ноги не держат, потом Папуна, наверное, не спит. Завтра на майдане в каве-ханэ жди, на углу за шамшей, там всегда каве пью, приходи... - Я думал, ты грузин, хотел вином угостить. - А я думал, ты персиянин, больше каве любишь. - Хорошо, пусть по-твоему, раньше каве, потом вино. Завтра приду... Провожатого не надо, в темноте лучше вижу. Пусть обратно идет... Саакадзе вошел в низенькую калитку, но едва замолкли шаги, выскользнул и, словно гончая, обнюхивая воздух, пошел направо. Улица, поворот, еще улица. В темной стене стукнул медный молоточек, калитка, лязгнув, отворилась и поспешно захлопнулась за Али-Баиндуром. Обойдя дом, Георгий с досадой подумал: все дома одинаковы... Но если шашкой на углу сделать незаметный знак, стена станет знакомой... Наутро Али-Баиндур докладывал шаху все подробности о грузинском посольстве. - Великий шах-ин-шах, нет сомнения, картлийский царь поручил Саакадзе тайное дело, недаром приехал в числе знатных князей, ненавидящих царского азнаура. Он тоже готов каждому князю яд подсыпать. Очень умный и крепко зло помнит. - Значит, князья не догадываются о триалетской игре? - улыбнулся шах. - Нет, великий шах, они слишком горды для такой догадки, а в Тбилиси все дружинники шепчутся. Большой ум и твердый характер у Саакадзе, - закончил Али-Баиндур. На Али-Капу, связывающей узкие улицы, колышутся живые зигзаги. У шинашин ферраши - стражники - длинными лозами равномерно ударяя по головам и спинам, сдерживают возбужденные толпы. Канун курбан-байрама празднично развевает пестрые полотна, веселые ковры... Сотни сарбазов - солдат, перетянутых белыми и красными персидскими поясами, вытянулись вдоль аллеи высоких тополей. Молодой хан, начальник празднества, махнул рукой: пятьсот барабанщиков одновременно выбили двенадцать громов, засвистели флейты, и ревущие толпы приветствовали выход шаха Аббаса. Шах вышел из шинашин и величаво опустился на золоченое кресло. Персидская знать, грузинское посольство и чужеземные купцы заполнили выстроенные на этот случай покои вокруг шинашин. Позади шаха, сверкая драгоценностями, толпились старший евнух, сутуловатый личный советник, непроницаемый диванбек, надменный тайный советник, свирепый начальник войска невольников и услужливые придворные. Закружились плясуны, под визг скрипок взметнулись шелковые юбки. Полунагие атлеты вертели над головой лоснящиеся от солнца медные гири. Над шутами, кувыркающимися в пыли, фокусниками, глотающими гвозди, укротителями, размахивающими змеями, над дервишами колыхались металлические знамена с причудливыми арабесками и вырезанными ажуром стихами из корана. Знаменосцы, хвастаясь бронзой мускулов, вздымали над толпами мальчиков, сидевших на металлических ветвях знамен. На знамени заклинаний от болезни и дурного глаза висели лоскутья, четки и дощечки. В середину врезались всадники в латах и кольчугах. На головах коней развевались страусовые перья, узорчатые чепраки сверкали золотыми погремушками: блестели жемчуга, бирюза, самоцветные камни: копья, сабли и щиты переливались синей сталью. На конских крупах стояли с обнаженными саблями красивые мальчики в богатых одеждах. На остриях сабель торчали желтая айва и пятнистые гранаты. За всадниками двигался шутовской караван, изображавший поездку турецкого султана в Мекку: "султан" в дурацкой красной феске с позументами, в красном плаще, шитом золотом, с длинной седой бородой, хилая свита в шутовских турецких костюмах, окружающая "гарем султана". Тащились убогие тахтереваны, прикрепленные к мулам, кеджаве, перекинутые по две через горб дромадеров, вьюки на ослах и верблюдах, слуги верхом с кобурами для кальянов, чубукчи и целая вереница провожатых в белых бурнусах. Дворцовые мамлюки передвинули шинашин в cepeдину шествия. Процессия остановилась перед шахом, и "султан", приниженно кланяясь, пышными стихами восхвалял великого шах-ин-шаха. Расталкивая караван, ворвались вожаки с обезьянами в красных шарвари, медведями, трясущими цепями, с шипящими тиграми и рычащими львами. Звери в честь шаха проделали трудные фокусы. Плясуны в женских платьях с распущенными волосами, щелкая костяшками, под визг и стук музыки закружились в бешеной пляске, шуты, ломаясь и кривляясь, лезли под ноги, полунагие дервиши кололи себя кинжалами, и кровь во имя Дали струилась по грязным лохмотьям. Укротители, обвившись змеями, приплясывали под взвизгивающие дудочки. Шах беспрестанно бросал в толпу монетки, поднималось столпотворение. Водоносы быстро наполняли из мехов холодной водой медные и серебряные чашечки, и полученные шаи проворно ныряли в карманы. Продавцы сладостей и воздушного теста сновали между толпами. Эрасти, прислонившись к тополю, снисходительно смотрел на людей, валявшихся в пыли в поисках шахских шаев. Он накупил полный платок рахат-лукума, жареного миндаля и проворно грыз крепкими зубами. Водонос тоже не оставался без внимания Эрасти. Вот и сейчас, куда девался рыжий черт с мехом? Эрасти поворачивал во все стороны голову и вдруг столкнулся с жадным взглядом. Молодой персиянин, покраснев, поспешно отвернулся, но Эрасти успел заметить голодную слюну. Недавнее прошлое больно защемило сердце. Он вспомнил, как Саакадзе впервые кормил его горячим шашлыком и, быстро подозвав торговца воздушным тестом, коверкая слова, предложил соседу. Персиянин упорно молчал. Эрасти дернул за рукав: - Ешь! Персиянин осторожно освободил залатанный рукав. - Ешь, говорю! Эрасти стукнул кулаком по дереву. Персиянин несмело взял румяный шар. Эрасти одобрительно подставил платок. - Ешь, пока сыт не будешь. Озадачив водоноса четырьмя чашками сразу, Эрасти, довольный, следил за проворными глотками персиянина. - Как зовут? Не понимаешь? Имя какое носишь? Я - Эрасти... а ты? Керим? Э, Керим, плохой у тебя господин, какую одежду в праздник имеешь! Лицо тоже сухое, думаю, ноги тоже не крепко держат? Ноги, вот это, понимаешь?.. Что? Руки больше болят? Почему болят? Подожди, спокойней говори, плохо тебя слышу... Какой камень? Что? Меня тоже не понимаешь? Почему? Хорошо говорю... Твой господин далеко живет? Ханэ? Камнем торгует? Скучный товар, у нас камни не покупают, сколько хочешь, в Кавтисхеви бери... Воду тоже даром пьют... От камня руки болят, тяжелый товар... На майдане торгуешь? Нет? Подожди... Ханэ строишь? Али-Баиндур-хан - господин твой?.. Знакомый, у нас вчера был... Не люблю твоего господина, плохие глаза держит... Что говоришь? Нет господина? Не понимаю... Если нет господина, почему голодный ходишь? Эрасти, обливаясь потом, силился поддержать разговор ужимками и полузнакомыми словами. Не менее встревоженным казался Керим. Они с симпатией, но беспомощно смотрели друг на друга. Внезапно Эрасти повеселел. - Керим, когда праздник кончится, со мной пойдем. Мой господин хорошо по-персидски знает, от азнаура Папуна с детства научился. У нас в Тбилиси персидский разговор как грузинский ходит, очень много персиян имеем, хорошо живут... Тоже майдан держат, большую половину занимают. Грузины много пошлин платят, персияне совсем мало. Что делать, не хотят много платить. Подожди, еще рахат-лукум возьмем, очень люблю, целый день ем. Керим напряженно следил за серебряным аббаси, сверкнувшим раньше в руках Эрасти, потом продавца, проводил взглядом медные кругляки, нырнувшие обратно в карман Эрасти, и тихонько вздохнул о голодной матери. Он было предался печальным мыслям: с постройки дворца хана Али-Баиндура его за непокорность уже неделю как выгнали. Эрасти вцепился в рукав Керима. Разъяренные хайдери и наймет-уллахи, стоя друг против друге, застучали деревянными мечами. В первом ряду подростки с пращами улюлюканьем и бешеными выкриками подзадоривали взрослых. Знаменосцы на высоких шестах держали знамена, переходящие от поколения к поколению. Яркие ленты, обрывки шалей и выцветшие лоскутья показывали число выигранных сражений. Вмиг все смешалось. Стук мечей, визг, брань, дикие крики, из разодранных ноздрей хлюпала кровь, но по приказанию ферраш-паши стражники хлыстами разогнали надоевшее зрелище, и на очищенной площади выступили ораторы и поэты, прославляя мелодичными речами и красивыми стихами "льва Ирана". Шах щедро бросал "ученым" туманы. На площадь ввели толпу преступников, а среди них шута, изображавшего султана. Шах даровал всем жизнь и свободу. Восторженная толпа торжественно усадила помилованных на верблюдов и отвезла с площади. Празднество окончилось... Вспыхнули фиолетовые факелы. Под бешеный рев толпы шах, считая, что встретил курбан-байрам вместе с народом, направился в Давлет-ханэ. Саакадзе зашел домой надеть малиновую куладжу на вечерний пир у шаха и застал в ханэ Керима за пилавом, а в кушке Али-Баиндура за кальяном. Поговорив о веселом празднике, посмеявшись над "гаремом султана", Али-Баиндур неожиданно спросил: - Что, Георгий, - выполнил уже тайное поручение Картли? - Да, посмотри. Саакадзе показал хану тонкий кинжал, похожий на изящную палочку. Али-Баиндур, рассматривая резьбу на рукоятке из слоновой кости, изумился: - К чему царю тайный кинжал? - Видишь, друг, цари очень подозрительны, вот Багратид и приказал мне найти вещь, снаружи красивую, а внутри ядовитую. Пусть глупцы думают, что царь Картли держит в руках не смертельный кинжал для тайных врагов, а изящную палочку. Али-Баиндур, скрывая досаду, удивленно посмотрел на Саакадзе. "В Картли появляться, пожалуй, небезопасно", - подумал Али-Баиндур. На лестнице Георгий удивленно остановился. - Где видел эти глаза? Да у пантеры! Керим, не мигая, смотрел на бархатную спину Али-Баиндура. "Наконец узнаю, зачем я нужен шаху", - думал Саакадзе, пробираясь ночью с мехмандаром к шахским покоям... Он с удовольствием вспомнил, с какой ловкостью устроил умного Керима оруженосцем к Али-Баиндуру. Керим поклялся в верности великодушному азнауру и обещал неустанно следить за ненавистным Кериму ханом и через верных людей передавать Саакадзе все слышанное и виденное. Но еще больше Георгий был доволен результатом своих стараний добиться расположения шаха. И сейчас, спеша на тайный вызов, он твердо решил войти в доверие к шаху Аббасу и заручиться его поддержкой в защите сословных интересов азнауров, которые в свою очередь будут верной опорой шаха в Картли. Мамлюки неслышно отступили в глубину. Караджугай пытливо наблюдал за Саакадзе, вот уже час склонившимся перед шахом, но, кроме застывшего благоговения, ничего не выражало странное лицо. - Могущественный шах, все вредное Ирану гибельно для Картли. Азнауры стоят на страже. Дружба грузинских и русийских князей не может принести пользу грузинскому народу. Я склоняю перед солнцем "льва Ирана" свою голову, служить великому шаху значит служить своей стране. - Аллах наградил тебя хорошей памятью, неизбежно тебе помнить о князьях. Ты прав, личные выгоды себялюбцам дороже Гурджистана, дороже царя... Иначе чем объяснить веселые сны султана, которому представляется, что он каждую ночь босфорской плеткой сечет Картли, как невольницу, преподнесенную ему подкупленными князьями. И только шайтан мог посоветовать князьям внушить царю Гурджистана породниться, во вред мне, с Годуновым. О аллах! Почему глупцам не дано опасаться когтей разъяренного льва? Разве царь царей снисходит до размышления, кто его раздразнил, а кто беспечным созерцанием потворствовал безумцу?.. Но пока "лев Ирана" сдержал свой гнев и милостиво печалится о благополучии твоей страны... Повелеваю следить за осторожными и неосторожными. Обостри свое зрение, Георгий, сын Саакадзе, ибо сказано: остро видящий не пройдет мимо источника счастья, не утолив жажду... Золота, сколько надо для расширения твоего владения, дам. Война ни одного рыцаря не устрашит, а ты умеешь держать в руках не только меч, но и слабый разум полководцев. - Могущественный шах-ин-шах, - проникновенно сказал Саакадзе, уклонившись от неоднократного намека, - облагодетельствованный тобой, я вечный слуга великого властелина Ирана, и если аллах пошлет хорошую битву с врагами Ирана, я докажу, достоин ли твоего доверия... А если князья замыслят измену, то... до тебя мне будет ближе, чем до моего царя... Для Картли необходимо солнце твоего царствования, пусть оно много веков не закатывается над Ираном и роняет благотворные лучи на цветущие долины Грузии... ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ Караван картлийского посольства, приближаясь к Тбилиси, пересекал с веселыми песнями Соганлугские высоты. Прием шаха, богатые дары и обеспеченный мир предвещали расцвет Картли. Удивленные ослепительной роскошью и величием Давлет-ханэ, утонченной вежливостью ханов, столь свирепых в сражениях, восхищенные великолепием мраморных дворцов, князья вздыхали о скромности грузинских замков и решили перестроиться на персидский лад. Князей немало озадачивала проявленная шахом щедрость к Саакадзе, и они подозрительно косились на пять нагруженных верблюдов. Но князья еще больше удивились бы, если б видели, как Папуна и Эрасти прятали среди ковров и дорогой одежды кожаные мешочки с золотой монетой. Только Нугзар был доволен необычайной милостью шаха, но пытливый вопрос князя не вызвал Саакадзе на откровенность. Все же, когда Андукапар заметил, что подаренный конь, наверно, будет хорошо знать обратный путь в Исфахан, Нугзар резко оборвал: - Воин, сумевший понравиться двум царям, сумеет сам найти достойную дорогу своему коню. У Георгия защемило сердце. - Значит, Нугзар не осуждает? Но... за что осуждать? Разве плохое желание воспользоваться для высшей цели могуществом Ирана? Разве не смеется простой азнаур над двумя царями, думающими превратить его в оружие замыслов, чуждых Грузии?.. Но чего он, Георгий Саакадзе, добивается? Саакадзе мучительно пытался разобраться в спутанных мыслях. Папуна, заметив задумчивость Георгия, весело спросил, кому Георгий везет розовую парчу, так красиво затканную серебряными листьями? Саакадзе густо покраснел и поспешно повернул коня к своим верблюдам, где Эрасти с видом полновластного хозяина оберегал поклажу, не спуская зорких глаз с пышных тюков. Розовую парчу? Но разве коричневый шелк и персидская шаль - плохой подарок матери? А узел разноцветной ткани, лент и золотой браслет с бирюзой для маленькой Тэкле плохой подарок? А вышитый серебром кисет, тонкое сукно на шарвари и мягкий бархат на куладжу - плохой подарок отцу? А разве он забыл кого-нибудь из друзей? Как может язык Папуна произносить такие слова. Папуна, довольный, щурился на внезапно налетевшего Георгия. Он всегда радовался молодому волнению у слишком серьезного друга, поэтому не чуствовал угрызений совести и в свою очередь принялся хвастать подарками. Конечно, коралловые четки будут только у Тэкле, а разрисованные сафьяновые чувячки заставят ее кружиться, подобно кавтисхевскому ветру. Но и другим "ящерицам" обижаться не придется, хотя такую глупую мать, как у быстроглазой Фатьмы, даже в княжеских замках не сыщешь. Для Нино он везет голубую шаль... К волосам красиво... Датуна хороший рахат-лукум любит, полный платок получит. Внезапно на изгибе дороги показалась вереница обгоревших ароб. Караван остановился. Старики, кутаясь в лохмотья, плелись за арбами, виновато глядя на далекие горы; сгорбленные мужчины сурово шли подле буйволов, среди полуобугленного скарба жались заплаканные женщины. Папуна быстро подскочил к передней арбе и засыпал картлийцев вопросами. Оказалось, в Средней Картли "гостили" казахи, и многие деревни остались не только без хлеба, но и без жилищ. Виной всему какой-то сумасшедший, вздумавший около Кавтисхеви сражаться с разбойниками. Встревоженный Георгий с разрешения Нугзара помчался вперед. Ночь бешеной скачки - и конь врезался в развалины Носте. Ошеломленный стоял Георгий перед обломками большого дома. Улицы казались вымершими, только исхудалая кошка жалобно мяукала среди камней. Сдавливая стон, Георгий внезапно погнал коня. Старый дом стоял нетронутым, из трубы медленно тянулся скудный дым. Георгий прислонился к косяку: на почти голой тахте, разметавшись, спала Тэкле. Рядом пригнулась Нино. Молчали. Нино тихо вышла. Георгий бессильно опустился рядом на скамью у плетня. Конь сердито бил копытами, требуя заслуженного корма, но воин впервые забыл о коне. - Будь мужественным, Георгий... Я тоже осталась без отца. - И Нино, скупо рассказав о случившемся, выскользнула на улицу и исчезла за изгородью. Георгий бессмысленно смотрел ей вслед. Постепенно он переполнялся горделивой мыслью: отец не убежал, дрался с казахами и геройски погиб. Бедная мать не выдержала... Но полдень принес стыд и разочарование: не от храбрости погиб отец и погубил многих, а от жадности... Осиротелые ностевцы собрались в старом доме Саакадзе, и тут осторожный рассказ Нино в устах ностевцев превратился в чудовищный. Мамбет-хан, подкупленный князьями Магаладзе, как всегда, налетел неожиданно: спрятать ничего не успели. Первым увидел казахов зоркий глаз Датуна; он криком оповестил Носте. Молодежь взялась за оружие, бросилась наперерез казахам, прикрывая бегство женщин. Думали угнать скот, но Шио не позволил людям заниматься своим добром, он с бранью согнал народ в большой дом и, как безумный, бегал по двору с угрозой убить каждого, осмелившегося не защищать имущество господина. Напрасно Маро плакала, умоляя не губить даром людей, напрасно женщины умоляли отпустить мужей. Шио свирепел, размахивая огромной шашкой, запер ворота. И только благодаря Нино, насильно потащившей Маро и Тэкле в лес, они остались целы. Казахи ворвались в дом Саакадзе. Первому, сыну Мамбет-хана, Шио рассек голову. Разъяренные казахи не только искрошили Шио со всеми, кто был во дворе, но сожгли и разрушили Носте. Бедный Датуна около Шио упал. Хороший человек был! Потом несколько дней голодали в лесу, кругом рыскали разбойники, ностевцы боялись выйти. Молодежь через горы за помощью в Твалади пробиралась. Дети голодные, трудно ждать было, к ближайшему князю пойти решились. У ворот замка Магаладзе не только ностевцы собрались, еще восемь деревень разрушили казахи за ханского сына. Тамаз Магаладзе вышел с толпой слуг и управляющим, рады были. Тамаз выборных для разговора потребовал от каждой деревни и, когда стали отдельно, по очереди велел подходить... - Вы чьи? - спросил первых. - Князя Эмирэджиби. - Эмирэджиби? Почему к своему господину не идете? Далеко, голодные? А вы думаете, у Магаладзе даровой духан для ишаков? Убирайтесь, высохшие черепахи, эмирэджибевских не приму. Ни плач, ни мольбы не помогли. - А вы чьи? Квливидзе? Ну что ж, у меня с горячим азнауром спор недавно вышел... Все думает выше князей летать, а в доме вместо ковров паласы лежат. Кто хочет к знатному Магаладзе перейти, пускай входит в ворота, сейчас зерно получит, а в гости никого не приму. Скучно переступили люди магаладзевский порог. Еще подходили к Тамазу: некоторых принимал в собственность, других, измученных и пришедших без красивых женщин, не принимал. Кто не уходил, слуги Магаладзе палками от ворот гнали... Беция видел, как черт в зеленой чохе рядом с Тамазом стоял, на ухо шептал... Тамаз все по его желанию делал. - А вы чьи? - Нарочно нас последними спросил. - Из Носте? Светлейшего князя Георгия Саакадзе? Ха, ха, ха... Почему господин не пустил вас в свою родовую крепость? Нет крепости? Скажи, пожалуйста, я и не знал: такой знатный и без крепости... Тут Нино сжала кулаки, к Тамазу бросилась... Испугались очень... - Пусть у нашего господина нет крепости, - закричала Нино, - но зато у него благородная душа, а у князей Магаладзе - навоз вместо сердца! Кто из людей, а не собак, может издеваться над голодными детьми? Думали, убьет Нино, но волчий сын загорелся, глаз с Нино не спускает, другим голосом говорить стал. - Люблю смелых девушек... Что ж, войдите, ностевцы, получите хлеб, сараи, в месепе приму... - Стойте, люди! Лучше с голоду умереть, чем Магаладзе принадлежать, идемте в Твалади, там нас на время примут! - кричала Нино. Но многие заспорили: - Пока примут, дети от голода умрут. У нас, спасибо Шио, жилища сожгли, где жить будем? На что свобода, когда совсем свободными остались. - Кто со мною, пусть идет, кто не хочет, пусть у Магаладзе ярмо тащит. И Нино, взяв Тэкле, хотела уйти. Тут Тамаз закричал: - Эй, люди, даром хлеб вынесу, пусть девушка останется, без нее ни одного не приму. Многие со слезами просили Нино покориться, спасти всех от голода, другие угрожали втащить насильно в ворота, но Нино вынула маленький кинжал. - Горло перережу, кто посмеет собственность Саакадзе тронуть... Тамаз тогда сладко обещал никого не приписывать, неделю даром кормить, потом не желающих остаться отпустить. Нине молча взяла за руку Тэкле и Маро и повернула к Носте. Тут всем стало стыдно, следом за ней пошли. На другой день от Тамаза к Нино женщина приходила, хлеб, вино принесла, все уговаривала. Нино женщину выгнала и хлеб с вином не приняла... Когда пришли в Носте, молодежь уже тут была... Убитых хоронили - тридцать человек... Один дом целый остался, пустой стоял, старый дом Шио... Маро, как увидела изрубленных, упала мертвой, сердце оборвалось... Убитых у трех чинар в одну могилу положили, потому узнать нельзя было... В монастырь Кватахевский за помощью ходили, в Твалади ходили... Монастырь совсем мало дал, говорит, всем деревням помощь оказали; тваладцы четыре арбы хлеба, десять овец прислали. Гогоришвили тоже много прислал, Иванэ Кавтарадзе тоже вспомнил - две арбы хлеба прислал, пять овец, сыр, вино... От своих глехи собрал. Иванэ всегда везло, у него казахи ничего не взяли, тваладцы подоспели. Только наши арбы разбойники раньше отправили. Ни одной арбы, ни даже курицы в Носте не оставили. Много женщин в аулы погнали... Иванэ к себе хотел Тэкле взять, Нино не пустила: - Когда Георгий приедет, не так печалиться будет. Много еще рассказывали понуро стоявшие крестьяне. Георгий, как прикованный, сидел около дверей. Он с ненавистью вспомнил презрение к нему картлийских князей в Иране. И эти позолоченные глупцы держат в руках судьбу картлийского народа! На коленях Георгия всхлипывала Тэкле: - Брат, мой старший брат, где мы теперь жить будем? Георгий вздрогнул, резко поднялся и, откинув назад голову, точно сбрасывая тяжесть, твердо сказал: - В замке, моя Тэкле, в замке жить будем. И вы не печальтесь, через месяц богатыми будете, это вам обещает Георгий Саакадзе. Потом... кто хотел у Магаладзе остаться? Ностевцы молчали. - Если не скажете, всем сейчас вольную дам, идите, куда хотите. - Георгий, имей жалость, от голода голову потеряли, потом опомнились. - Станьте отдельно, кто хотел у Магаладзе остаться... Кто грозил Нино насильно собаке отдать? Десять человек отделились от толпы, виновато теребя шапки. Георгий вынул кисет. - Тут двести монет, каждому по двадцать. Забирайте и уходите. Имущества ни у кого сейчас нет; вольную получите, мне трусов не нужно. Кто хочет жить у Георгия Саакадзе, даже под угрозой смерти не должен его оставлять. Напрасно не просите, своих решений не меняю. Ни одного месепе среди вас нет, самые богатые были... - Не время, дорогой Георгий, с народом считаться, от голода они, - просил за изгнанных дед Димитрия. Георгий только что встал. Мать Эрасти проворно приготовила пищу, уже три дня обильно присылаемую отцом Даутбека. - Знаю, дед, не время, но иначе нельзя, сразу надо червивое дерево вырубить, от заразы сад спасу... Ты, дорогой дед, у Димитрия спроси, как он поступил бы, тогда тебя послушаю. - Димитрий убил бы, - вздохнул дед, - твоя правда, пусть идут. Может, Иванэ Кавтарадзе их примет? Ему всегда везло. Наш священник с семьей у него укрылся... Почему молчишь? - Иванэ примет, Дато прогонит. Посоветуй в Кватахевский монастырь, там лучше, чем у князей. - Лучше? Одной рукой крест держат, другой монеты считают, бога обманывают. Распухли от еды, а в бедствии народу помощи не дали... Пусть лучше к царю обратно идут... Думаю, в Твалади... Ты слову не изменишь, мой Димитрий тоже слова не меняет... Пусть в Твалади идут... Ностевцы шептались: что придумал Георгий? Раз обещал через месяц богатство, значит, будет, этому верили. Повеселев, стали чинить жилища. Но Георгий сказал: - Поправляйте на одну зиму, потом новые выстроим. Каждое слово ловили на лету; словно дети, цеплялись за него крестьяне. Саакадзе собрал молодежь и объявил ежедневное учение на площади. - Скоро на одно дело пойдем. На третий день приехал Папуна. Осведомленный обо всем, он отправил из Тбилиси несколько ароб с хлебом и другой едой. Папуна долго возился с верблюдами и конями, хотя Эрасти и сам отлично управлялся. Георгий с любовью смотрел из окна на друга, оттягивающего встречу с ним. - Бедный Папуна! Конечно, тяжело переступить порог, за которым столько лет встречал ласку Маро и Шио. Только Тэкле, повисшая у Папуна на шее, сняла могильную бледность с его лица, а бежавшие со всех улиц дети заставили криво улыбаться посиневшие губы. - Что вешаетесь, "ящерицы", ничего не привез, в мешках только солома для коней. Георгий вышел из дому и молча обнял друга. - Смотри, Георгий, "ящерицы" уверены, Папуна не посмеет вернуться с пустыми хурджини. Придется сейчас заплатить дань, иначе не отстанут. Вскоре дети ходили в бусах, лентах, серьгах, обсасывая леденцовые попугаи, дули в дудки, звеня браслетами. Георгий и Папуна до поздней ночи шептались, и когда мать Эрасти бурча напомнила о скором утре и отсутствии жалости к самим себе, они удовлетворенно улыбнулись и покорно расстелили бурки. За окошком тревожно шелестели листья. Казалось, кто-то бродит по темному саду, раздвигая ветви чинар. Георгий прислушивался к ночным шорохам, и вдруг необыкновенная нежность и жалость наполнила его сердце. Он вспомнил свою кроткую мать, ее неустанные заботы о нем и неизменную доброту ко всем людям. В первый раз он почуствовал острую боль, будто его обожгла стрела. Тяжелый клубок сжал горло. Георгий тихо поднялся, подошел к спящей Тэкле, осторожно прикрыл ее и поцеловал разметавшиеся кудри. В полдень Папуна уехал с несколькими ностевцами в Тбилиси. Георгий, выбрав четырех дружинников, вручил им монеты и отправил в Гори закупить хлеб, скот и птицу. Вновь закипела жизнь. Ободренные крестьяне уже не ходили с опущенными руками: спешно рубили лес, разбирали стены и складывали камни. Ввиду теплой осени разместились в садах и шалашах. На огородах женщины спешили собрать уцелевшие овощи. Георгий велел складывать в наскоро сбитые сараи и поровну делить. Сейчас никто не возражал, но многие думали: всегда - это неудобно. С утра до вечера на базарной площади Саакадзе обучал молодежь военному искусству. Папуна вернулся с оружием, полученным от амкарства оружейников. Раздав дружине привезенное оружие и пригнанных коней, Саакадзе приказал каждый день продолжать учение в его отсутствие. Накануне отъезда Папуна и Эрасти ночью скрылись из Носте и незаметно вернулись с рассветом. Днем ностевцы, захлебываясь, рассказывали Георгию о справедливости бога: у Магаладзе ночью сгорели амбары с шерстью, приготовленной для отправки на тбилисский майдан. Старый пастух клянется: больше пятидесяти барданов шерсти огонь съел. Народ из деревни разбежался, боится - убьют князья, зачем плохо охраняли. Пастух говорит, в Исфахан убежали, давно их один персидский купец соблазнял. Саакадзе, оставив вместо себя деда Димитрия, сам с Папуна и Эрасти выехал в Тбилиси. Мать и сестра Эрасти, красавица Вардиси, беззаветной преданностью скрашивали печальные дни, и растроганный этим Саакадзе перевел всю семью к себе, поручив им Тэкле. Георгий пытался отблагодарить Нино, но она, предупрежденная о запрете царя, упорно избегала Саакадзе. Посланные Георгием подарки полностью вернула обратно. - Как все живут, так и я буду, - ответила девушка на уговоры Папуна, только голубую шаль от него приняла, для нее купил друг. "Так лучше, сразу конец", - подумал Георгий. Уже въезжая в Тбилиси, Эрасти весели сказал: - Господин, думаю, Магаладзе довольны ответным угощением... ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ Золоченые ножны со звоном опустились на перламутровые звезды, стол покачнулся. Князь Турманидзе почтительно отступил. Царь, сжимая кулаки, порывисто зашагал. Опустошительный набег казахов и запоздалая помощь горийских дружин не способствовали веселому настроению. Шадиман решил воспользоваться благоприятным моментом и, выступив из мозаичной ниши, вкрадчиво заговорил об удаче азнаура Саакадзе, получившего возможность благодаря подозрительной щедрости шаха не печалиться о набеге казахов. Царь, при возвращении посольства с тайным удовольствием выслушавший Нугзара о возвышении Саакадзе в шахском дворе, сейчас мрачно согласился с Шадиманом о недопустимом поступке азнаура из царской свиты, раньше представления царю свернувшего с шахскими подарками в Носте. Баака бесшумно приоткрыл дверь и осторожно осведомился, не пожелает ли царь принять прибывшего азнаура Саакадзе. Царь вспылил: перед покрасневшими глазами мелькнула не победа у Триалетских вершин, а великолепный шахский конь, скачущий в Носте. Херхеулидзе быстро прикрыл за собою дверь. "Дружина барсов", все время находившаяся при Баака и никуда им не отпускаемая из-за буйных нравов, сильно обеспокоилась опалой друга. Через несколько ночей Баака, выждав удобный случай, напомнил царю о милости шаха к Саакадзе. Он осторожно заметил, что шах не терпит пренебрежения к воинам, удостоенным его внимания. Царь хмуро приказал явиться Саакадзе на малый прием. Скользнув взглядом по бирюзовому атласу и запястьям из двух серебряных львов с персидскими мечами и не скрывая презрения, царь сквозь зубы процедил: - Чем заслужил ловкий азнаур чрезмерную благосклонность шаха? Саакадзе блеснул холодным взглядом. Он напомнил о примере, поданном самим царем, возвысившим простого азнаура. Шадиман откинулся в кресле и многозначительно рассмеялся. Царедворец упомянул о пристрастии шаха Аббаса к полезным для него пастухам и поинтересовался, не предложено ли азнауру в числе подарков златорунное стадо в Исфахане. - Действительно, князь угадал: шах предложил стадо, но только не исфаханских баранов, а картлийских ослов. И, не обращая внимания на обалдевших от такой дерзости князей, Саакадзе подробно изложил царю причину, заставившую его нарушить метехские правила. - Я не знал, Георгий, о постигшем тебя несчастье. Говори, сколько нужно скота и монет для восстановления хозяйства. Да, да, нехорошее занятие - засаривать царские уши ложными сведениями. Саакадзе подумал: не будь расположения к нему шаха, вряд ли царь говорил бы с ним так миролюбиво. Но он поспешил поблагодарить царя за доброту. Шахские подарки как раз пришлись вовремя, деньги и скот ему не нужны, он лишь просит разрешения отплатить разбойникам. Царь удивился: - Неужели азнаур думает о войне? - Да, царь, о войне по-казахски... Со мною не дрались, думаю, ответное угощение не хуже будет... Прошу царь, отпусти сто тваладцев и "Дружину барсов". Кругом засмеялись. Царь нетерпеливо поморщился: неужели азнаур рассчитывает получить разрешение на верную гибель? Разве до него цари не догадывались посылать войско в горы? Или ему не известна неприступность каменных гнезд хищников? Немало доблестных картлийцев погибло в извилистых лощинах, и он не допустит новых жертв. Лучше думать о мерах защиты долин, на крепости хищники не нападают... И давно пора научиться у Русии делать пищали на колесах, чугунные аркебузы держат врага вне предела царских глаз. Но Саакадзе гордо вскинул голову. Он бесповоротно решил отомстить: в случае отказа царя помочь азнауру все разно пойдет и заставит хищников отказаться надолго от легкого обогащения. Царь гордился своей дальновидностью и удачей; он выбрал плебея не только с целью подражать шаху, но также из желания иметь надежное оружие против князей. И, несмотря на смех и протесты князей, неожиданно согласился на просьбу Саакадзе, обещав в случае победы тарханную грамоту. К вечеру Саакадзе с "Дружиной барсов" покинул Тбилиси. В замке долго высмеивали сумасшедшего азнаура, идущего войной с горстью дружинников на казахские эйлаги. Но в Носте никто не смеялся и никто не спрашивал, зачем пришли тваладцы и спешно вооружается молодежь. Проснувшись однажды утром, также не удивились тайному исчезновению Саакадзе с дружиной. Только мать Эрасти посвятил Георгий в тайну и в случае несчастья распорядился отвезти Тэкле к Гогоришвили. Ни знойные дни, ни душные ночи не останавливали буйных ностевцев. Обогнув выжженное предстепье, отряд придвинулся к подножию бурой горы. Эйлаг спал, предоставив охрану звероподобным, всегда голодным псам. Элизбар, Гиви, Матарс и Эрасти, одетые в собачьи шкуры, с мешками, наполненными свежими кусками баранины, пропитанной персидским ядом, привезенным Саакадзе, растаяли в сгущенной тьме. Отдаленный отрывистый лай - и снова тишина. Легкий свист Георгия - и бесшумные тени ринулись на эйлаг. Предотвращая тревогу, первые шатры окружали большими группами. Срывая пестрые полотнища шатров, картлийцы набрасывались на спящих. Сонные глаза в ужасе метались от острой стали, судорожные пальцы цеплялись за оружие, хрипло выплевывалась брань. Короткий удар сабель - и брызгала липкая кровь. Связанные казашки с замкнутыми ртами барахтались на паласах. Уже кровь захлестывала эйлаг, когда вырвавшийся Мамбет-хан пронзительным свистом поднял тревогу. Но взметнулась сабля Элизбара, и срубленная голова хана покатилась по каменным плитам. Около мертвых собак Матарс и Гиви с трудом удерживали ханскую дочь. Даутбек хладнокровно скручивал ей руки. Запоздалый месяц выглянул из разорванных туч. Ошеломленные казахи ударили в шашки. Жаркая схватка только распаляла ненависть, скрежет окровавленных лезвий суживал круг. У стойл беспокойно ржали кони. Казахов, пытавшихся прорваться из эйлага, приканчивали на месте тайные засады тваладцев. Ранний рассвет мутно-синим саваном покрыл кривые улички и узкие дворы, заваленные мертвыми собаками и обезглавленными трупами. Глухо рыдали женщины. Дружинники спешно седлали коней, вереницами сползали вниз арбы, перегруженные сундуками, коврами, оружием, зерном и кувшинами. На двух арбах, устланных коврами и подушками, лежали раненые грузины. Отряд Даутбека гнал многочисленные отары баранты и крупный рогатый скот. Утром над опустошенным эйлагом зловеще кружились коршуны. Саакадзе велел дружинникам посадить связанных казашек на арбы и отправить вперед. Грузины поспешили вскочить на коней. На пиках равнодушно покачивались лиловые головы, предназначенные для подарка царю. Голову Мамбет-хана Элизбар водрузил на свою пику. Отряд Димитрия, охраняя дорогу, до вечера оставался в засаде, а в сумерках, держа на поводу четырнадцать коней и на пиках столько же голов случайно попавшихся казахов, помчался догонять товарищей. На последнем переходе Саакадзе распорядился снять с ароб казашек и предоставил дружинникам выбрать себе девушек, детей отделил для продажи в Имерети, а пожилых велел прогнать обратно. - Тогда зачем столько дней арбы перегружал лишним весом? - изумились тваладцы. - Решил буйволов наказать, - усмехнулся под дружный хохот Георгий, - а теперь пусть ползут обратно и расскажут эйлагам, как Георгий Саакадзе будет мстить за набеги. Под смех и жестокие шутки казашки с дикими воплями прижимали к себе плачущих детей. Папуна, морщась, подошел к Георгию и тихо напомнил о клятве, данной маленькой Тэкле. Саакадзе рассердился за неуместное напоминание. - Тэкле за будущих разбойников не просила. Нехорошо проявлять слабость, но... пусть забирают девочек, а мальчишек не отдам, пойдут на продажу: незачем врагов растить... Возбужденный Эрасти нагнал Георгия. - Господин, Зугзу, ханскую дочь, решили без жребия тебе отдать. Возьми, очень красивая и злая. В Исфахане любят, когда злая. Эрасти лукаво сверкнул глазами. Расхохотавшись, Саакадзе ударил парня по спине и распорядился пересадить Зугзу на коня. Остальных, не обращая внимания на плач и брань, дружинники по жребию поделили между собою. Только Димитрий плевался. Разве можно хоть полтора часа целовать женщин врагов? Дато, устраивая на коне красивую казашку, отметил некоторые случаи, когда дочь врага подходит больше, чем дочь друга... Подхваченная шутка долго со смехом пересказывалась на разные лады. Гогоришвили тоже отказался от соблазнительной добычи, хотя и была подходящая, но... против мнения Димитрия идти не хотел. Базарная площадь, перегруженная живыми волнами, долго не смолкала. - Георгий обещал богатство, он всегда слово держит. - Каждую ночь снилась! - кричал кривой Капло, целуя между рогами свою пегую корову. - Счастливый, твоя обратно пришла, а моих овец не могут найти. - Всегда недоволен человек: два барана имел, а теперь двадцать два получил, тоже скучает... - А ты одного хромого буйвола имел и полтора козла, сейчас сразу разбогател, почему не танцуешь? - Женщинам тоже хорошо, некоторые ничего не имели, теперь по три платья сразу наденут... - Что платья? Старая Кетеван голову казаха на память выпросила, около буйволятника прибила... Как княгиня ходит. - Совести нет. Если каждому голову дарить, с чем в Тбилиси поедут? - У многих совести нет. Вот Кето сверх доли кувшин сыру получила и шелковые шарвари домой взяла... - Почему на других смотришь? А кто вчера ковер еле дотащил? - Ковер тащил? Свои имел, собаки отняли, а ты в жизни первый раз серебряным браслетом звенишь... - Э, э, зачем завидовать? Хорошо получили. Кого Георгий обидел? - Обидел? Дома доверху наполнил, такое богатство когда видели? - Некоторые не всему рады: Дарико сына хотела женить, раньше согласен был, сейчас казашку привез, гордым стал: "Подожду пока". - Конечно, зачем торопиться? Первый раз в Носте пленницы... работать вместо месепе будут... и ночью удобно... - Стыда не знаете... Молодежь веселится, а наши девушки плачут. Завидуют... Во дворе Саакадзе толкались старики, шумела молодежь. Советовали, возбужденно говорили о новых жилищах, сараях, о посеве. Бурно радовались решению Саакадзе воздвигнуть вокруг Носте каменную стену со сторожевыми башнями и бойницами. Даже женщины вызвались месить глину, и вскоре под присмотром приехавших из Тбилиси мастеров закипела работа. Тваладцы, наделенные подарками, оставались в Носте более двух недель, но казахи не пришли. Двадцать дружинников освободил Георгий от работы и выделил в сторожевой отряд. Первый десяток выехал на дальние вершины, откуда зоркие глаза могли бы увидеть приближающихся казахов на конную версту. Через каждые пять дней десятки сменялись. Такой порядок был установлен до возведения крепостных стен; зная за день о приближении казахов, нетрудно было предупредить тваладцев. Такие же меры против врагов установила у себя "Дружина барсов", чтобы по предупреждении быстроконных гонцов идти на помощь друг другу. Саакадзе, собираясь в Тбилиси, оставил вместо себя Димитрия. И Димитрий уверял: кто бы ни пожаловал, в обиде не будет. Одно омрачило Димитрия: он заметил, как шарахнулась Нино, увидя подъезжающую Зугзу. Накануне отъезда Георгия в Тбилиси Димитрий долго беседовал с дедом и, нахлобучив папаху, решительно вышел на улицу. Нино сидела на деревянной тахте. Присланные ковры, одежду и скот она отправила обратно. Не помогли уговоры и ругань выборных. Саакадзе хмуро заявил: - Другого от Нино не ждал. Красивая казашка в доме Саакадзе окончательно сломила Нино. Она целыми днями просиживала с устремленными в пространство глазами и, если бы не заботы соседки, умерла бы с голоду. - Как сова, темнотой наслаждаешься, - притворно весело сказал Димитрий, входя в комнату. - В темноте лучше, света стала бояться... Отец тоже в темноте, завидую... Когда человек лишний, должен уйти. - Э, Нино, на земле нет лишних, даже враг нужен. Иначе с кем Димитрий драться будет? А голова врага на пике не лучшее ли украшение воина? - Может, враг больше меня нужен... Некоторые врага в доме, как гостя держат... Тэкле тоже ко мне больше не ходит, вчера встретила, в слезах убежала. Зачем плачет? Ей теперь весело. А я кому нужна? - Мне, Нино! Не пугайся, знаю, твое сердце только Георгия помнит. Нам всем тоже Георгий дорог, как шашку, его люблю. Димитрий, Дато, Даутбек только дружинники, а Георгий полководец, беречь его надо, не для мелкой жизни живет... Смотри, разве Носте прежнее? Рабы были, шеи от поклонов болели, а теперь кто здесь кланяется? Большую дорогу выбрал Георгий... тебе можно сказать... к царю едет, за усмирение казахов просит утвердить союз азнауров. Понимаешь, Нино, какое дело! Угроза князьям... О народе думает, беречь такого надо. Зачем печалью мучить, нелегко ему, а... прихоть иногда имеет - терпеть приходится: тоже молодой. Нино тихо засмеялась. Она всегда так думала, с детства не верила в счастье, недаром клятву не приняла, а на широкую дорогу Георгия даже тень Нино не ляжет. - Нино, если б сердце повернуть можно было, тогда бы умолял. Многого не знаешь, может, ты мне больше жизни нужна. Клянусь дедом, шашкой, глазами, как сестру тебя приглашаю. Любить и беречь буду... никогда... только братские слова услышишь. Пойдем, Нино, как солнца, ждет тебя дед! Вместе будем... Ты сильная, печаль остынет, может, радоваться еще будешь. - Димитрий, слабая я сейчас... Ноги не держат, голову тяжело нести, но уже радуюсь твоей дружбе, только бедный мой брат, почему такой, как ты, должен мертвое сердце получить?.. Ты тоже не печалься, вместе будем деда беречь. - Нино, золотая Нино, ноги не держат, на руках радость деду принесу. Димитрий, переполненный счастьем, схватил Нино на руки. "Дружина барсов" накануне отъезда Георгия, Дато и Ростома собралась у Георгия. Уже прокричали первые петухи, когда "барсы", увлеченные жарким спором о союзе азнауров, заметили отсутствие Димитрия. Гиви, пришедший последним, звонко расхохотался. - Я сюда спешил, а Димитрий к тебе тоже спешил. Как сумасшедший, мимо проскакал, чуть меня в реку не сбросил, огнем дышит. Нино на руках держит. Только ее лица не видел - на груди Димитрия спрятала. И Гиви, не отличавшийся наблюдательностью, вновь расхохотался. Саакадзе побледнел. Даутбек усиленно теребил папаху. Ростом вдруг заинтересовался рукояткой своего кинжала, Дато залпом выпил вино. Элизбар с сердцем толкнул Гиви в бок, Матарс постарался отдавить "ишаку" ногу. Тут только Гиви обратил внимание на происходящее и сконфуженно заторопился домой: завтра Георгию рано коня седлать, дорога трудная, давно дождя не было, пыль кругом. Гиви оживленно поддержали, но, вылетев кубарем на улицу, чуть не избили простодушного друга. Саакадзе взволнованно шагал по комнате и, внезапно схватив шашку, помчался к Димитрию. У спуска сильная рука Даутбека сдавила плечо Георгия. И снова Георгий вздрогнул, опять ему показалось, что он видит своего двойника: как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаковый. - Ждал тебя, чуствовал, голову потеряешь. Подумай, что хочешь делать! Если сегодня порог Димитрия переступишь, завтра Нино в церковь должен вести... Нельзя так, девушка - не папаха, когда мешает - сбросил, когда нужна - голову закрыл... Какое тебе дело? Чужая сейчас... - Я тоже думал - чужая, а сердце голову не слушает. Клялась только моей быть и вдруг к другому пошла... - Ты первый изменил. Димитрий давно любит, зачем мешать? - А ты, Даутбек, такую отдал бы? - Я? Я - другое дело. Дружинники могут, как хотят, полководец должен, как необходимо. Саакадзе качнулся. Мелькнули строгие глаза Русудан. "Неужели тоже нужна?". Он похолодел. "Значит, двоих люблю?.." Георгий повернул назад. Даутбек недоверчиво посмотрел на широку