пришлем человека и Вас призовем, и что нам известит бог - тогда посмотрим лутчее. А без нашего человека Вам не ездить. ___________________ * Самцхе-Саатабаго. Писана лета 7113 мая месяца. Царь Юрий Карталинский и всея Иверии". Георгий X задумчиво прошелся по малиновым разводам ковра и нерешительно остановился перед Эристави. - Все надо предвидеть... В случае опасности перевези царицу, Луарсаба и Тинатин в Цхиретский замок. Тебя учить не приходится... Сделай это в тайне даже от многих придворных... Потом в подземелье сидит старый удав, Орбелиани, правая рука Баграта. Он ездил в Кахети, тайные переговоры с князем Георгием Кахетинским вел, вместе в сторону Стамбула гнули. Дадиани Мегрельский об этом мне шепнул, теперь гиена в подземелье аллаху молится, но, несмотря на испытания огнем, изменник молчит о светлейшем Баграте... В тайном коридоре прикованы к стене Цулукидзе, Авалишвили... Список у Херхеулидзе, Баака я верю, как себе... Так вот, князь, в случае опасности для Тбилиси или... ты понимаешь? Заговорщики должны умереть... Не стоит пачкать руки собачьей кровью, но... о них можно забыть... Неожиданно царь круто повернулся к двери и быстро распахнул ее. В комнату, теряя равновесие, влетел Киазо. Стоя на коленях, телохранитель приниженно залепетал: - Великий царь, начальник замка приказал доложить, князья все в сборе, я, твой раб, слышал голос и не посмел войти... - Ты заставляешь князей долго ждать, видно, твои любопытные уши привязаны крепче языка... Эй, кто там! В комнату вбежала стража. - Раб осмелился подслушивать, бросить его в яму, пусть палач вырвет собачий язык. Киазо отскочил. Глаза забегали, как загнанные звери. Киазо тщетно старался выговорить слово. И вдруг ужас охватил все его существо. Ему показалось, что на подоконнике лежит не луч солнца, а огромный окровавленный язык. Он упал, пальцы судорожно цеплялись за ковер, белая муть заволакивала глаза. Не обращая внимания на валявшегося в ногах Киазо, Георгий X продолжал: - Так вот, князь, хотел спросить тебя... Помертвевшего Киазо насильно выволокли, дверь бесшумно закрылась. - Ты друг Мирвана, скажи, думает ли он о княжне Астан? - Мой царь, Мирван говорит, скорее орел женится на крысе, чем Мухран-батони на верблюде. Георгий обрадованно расхохотался. - Вот, вот, верблюд... ха... ха... верблюд... а я не... ха... ха... верблюд. Пойдем, князь, понимаешь, весь день вспоминал... ха... ха... верблюд... ГЛАВА ПЯТАЯ По висячему мосту, сдерживая испуганного непривычной толкотней коня, пробирался Георгий Саакадзе; за ним, изредка поругивая проходящих, флегматично двигался на своем иноходце Папуна. Чем ближе друзья подъезжали к Метехскому замку, тем плотнее становилась толпа задорных оруженосцев, рослых дружинников, амкаров, протискивающихся с перекинутыми через плечо хурджини. В самой гуще Папуна заботливо остановил коня, поощрительно насвистывая. Желтая горячая струя обдала толстого амкара Бежана. - Ты хороший человек или петух, как держишь коня? - возмущенно крикнул Бежан. - А ты думал, для такого случая коню комнату в Метехи приготовили, - добродушно огрызнулся Папуна. Бежан пригрозил пожаловаться своему племяннику Сандро, любимому оруженосцу князя Амилахвари, но друзья, предъявив страже лощеную бумагу с подписью Баака Херхеулидзе, уже въехали в боковые, обложенные серым камнем ворота Метехского замка. Главный двор Метехского замка вымощен плитами. Тяжело лежат квадраты серого камня. Кованые ворота крепко сидят в зубчатых стенах. В узких оконцах башен блестят пики метехской стражи. Глубокий балкон, обвитый пышным плющом, скрывает резную дверь. Отражения желто-синих венецианских стекол играют на плитах пестрыми бабочками. В глубине двора княжеские конюхи в ярких чохах прогуливают взмыленных коней. - Неспокоен твой жеребец, смотри, ухо откусит, - рассмеялся молодой конюх. Старик, державший под уздцы серого в яблоках коня, угрюмо ответил: - Каков всадник, такое и жеребец. Кому дает покой князь Качибадзе? - Почему, старик, сердитый такой? - Князь азнаурством не пожаловал? - Может, жеребец в грязь сбросил? - Или откусил что-нибудь? На раскатистый хохот подбежали телохранители, чубукчи, нукери и с любопытством заглядывали через плечи впереди стоящих. - Ишачьи ваши шутки, - внезапно вспылил старик, - на праздник едете? Тебе, Ласо, хорошо, - набросился он на молодого конюха, - у князя подносы облизываешь, а в Дараке был? Много зерна видел? Народ обнищал, на войне гибнет, дети солому едят, от работы женщины сохнут... - Не мы воюем, - раздались голоса, - магометане-собаки покоя не дают. - Неплохое дело война, - бесшабашно тряхнул головой нарядно одетый оруженосец, - в прошлую войну многих пленных взяли, много караванов отбили. - Караваны князья поделили, - перебил старик, - а тебе навоз достался. - Молчи, старик! - прикрикнул подошедший Арчил, старший смотритель царских конюшен, родственник Папуна, - за плохой язык хорошую голову потерять можно. - Молодец, Арчил, - засмеялись слуги, - знаешь, когда натянуть повода. - Эх, старик, чужие уши - плохой хурджини для тайн, - сказал пожилой телохранитель. - По какой дороге, Симон, двигаются войска князя Цицишвили? - поспешно переменил разговор Арчил. - Не хочешь ли пристроить в княжескую дружину исполина, прискакавшего к тебе на рыжем слоне? - Нет, Симон, мой друг Саакадзе зачислен в царскую дружину, а слона, думаю, он не обменяет на коня Цицишвили, если князь даже и тебя отдаст в придачу. - Ха, ха, ха... Арчил, жирно угощаешь. - Го-го-го!.. Подсыпь ему еще перцу, лучше поскачет. Но шутки конюхов оборвал рокот трубы. Стража бросилась открывать железные ворота. Загремели тяжелые засовы. Толпа вплотную придвинулась к распахнутым воротам. - Доблестный Нугзар Эристави с младшим сыном Зурабом прискакал! - Жеребец под князем - арабской крови, жизнь за такого коня отдашь! - А чепрак золотом расшит! - Бешмет зеленого бархата! - Священный цвет турок! - А шарвари краснее фесок! - Хороший праздник будет у собак, если так едет на войну могущественный Нугзар. - Как звенят серебряные ожерелья на конях оруженосцев. - Такое ожерелье хорошо подарить Кетеван. - Нашел место о Кетеван думать. - А сколько телохранителей, копьеносцев, сразу на дворе тесно стало! - Что свита! Пять тысяч дружинников Эристави под стенами Тбилиси стоят. - Ты что, считал?! - Я считал, семь тысяч! - Кто приехал? - спросила царица, нервно перебирая четки. В нарядных покоях толпились придворные княгини. - Нугзар Эристави, царица, - улыбнулась княгиня Бараташвили, продолжая смотреть в окно. - Новое знамя, как красиво: белый орел терзает зелено-чернуюзмею... Смотри, царица, семнадцатый раз попал в яблоко зоркий царевич Луарсаб... - Большая свита с Эристави? - Да, царица, и Зураба привез... Двадцать первый... Жаль, помешали. Зураб в сад вошел, шашку показывает... Пальцы Мариам сжали подушку... - Шш... шш... тише! - пронеслось по двору. - Смотрите, смотрите, старый волк Леон Магаладзе прискакал. - А за ним два волчьих глаза, Мераб и Тамаз. - Жена и дочь вчера приползли. - Кошки заранее плакать приехали. - Скупые, что ли? Все в серый цвет оделись. - Пусть на свою голову пепел сыплют. - На войну, как на похороны, едут. - Гонец! Гонец! - От храброго Ярали вести. - Эй, гонец, какие вести привез?! - Хорошие, точите шашки, - смеясь, крикнул юный азнаур и, лихо спрыгнув с коня, бросился в боковой вход... Распахнулось окно, начальник замка князь Газнели строго оглядел слуг. С утра князь расстроен - совсем неожиданно на его голову свалилась война. Один бог знает, как обернутся дела царя, а он, как фазан, пропустил на той неделе случай получить от царя давно намеченное Танаки, имение, которое само перелезает за ограду замка Газнели. "Вот Амилахвари с надменным сыном Андукапаром пожаловали. Прилетели, вороны... Так и знал, - продолжал раздражаться начальник замка, - всегда следом светлейший Баграт Картлийский... А! И Симона притащил... Сына за собой, как хурджини, возит... И кватахевскую богородицу на знамени обновил, к трону подбирается... Подождите, светлейшие, может, и не удастся вам заменить Газнели князьями Амилахвари..." Из глубины зала за Газнели наблюдал тбилели. Янтарные четки проворно бегали в пухлых пальцах. "Вот муж, чей горестный вид да послужит примером многим, даже мне, грешному, - вздохнул служитель креста. - Князь удручается делами царства, а меня сатана искушает... - Тбилели прижал к груди крест. - Но дела церкви - главная моя забота... не следовало бы медлить с обещанным вкладом. Или напомнить царю?.. Нет, не время... Может, сам догадается оставить распоряжение. Надо выпытать у Газнели, князь должен знать". Тбилели грузно поднялся, поправил на груди золотой, усеянный бриллиантами крест и подошел к Газнели. Склонившись друг к другу, они зашептались... Резкие звуки рога, цоканье копыт, крик команды, звон оружия взбудоражили двор. Бойкая Хорешани Газнели, дочь начальника замка, открыла окно. - Мухрам-батони прилетел! Ах, какой красавец Мирван! Лицо Астандари покрылось бурыми пятнами. - Где, где? - бросились к раскрытому окну княжны. - Величественного Мухран-батоии за много верст узнаешь по драгоценному оружию, оранжевому бархату и черному сафьяну. - У Мирвана заблестели глаза, князь, кажется, на Хорешани смотрит. - Неправда, это твои змеиные косы зажигают Мирвана. - Дорогие, у Теймураза конь белый, как шапка Мкинвари-мта. - А у Мирвана конь чернее сердца уродливой девушки. - Выдумываешь, Тасо, Мирван не муха, зачем ему садиться на что попало? Смеясь и подталкивая друг друга, княжны наблюдали за позеленевшей Астан. Особенно изощрялась хорошенькая Хорешани, зная тайную вражду ее отца с Леоном Магаладзе. Георгий X, едва сдерживая нахлынувший смех, вошел с Шалвой Эристави в зал. Князья, готовые к походу, увидя царя смеющимся, оживились: если царь идет на войну веселый, значит, тайно получил хорошее известие. Настоятель Кватахевского монастыря Трифилий в полном облачении отслужил молебен. Искоса поглядывая на царя, он проникновенно напутствовал князей, призывая к защите церкви, которая не раз испрашивала у бога победу грузинскому оружию. Золотой крест блеснул над головой царя. Князья сосредоточенно подходили к Трифилию. Затрубил рог. Начальник замка подал Георгию X на фиолетовой подушке меч Багратидов. Из Метехской церкви знаменосцы вынесли знамена. Развернулось царское - на голубом бархате Георгий Победоносец вздыбил коня. Заколыхалось картлийское - на темно-красном бархате лежат друг против друга светло-коричневый лев со скипетром в лапе и белый бык с тяжелым мечом. Ударил колокол, у дверей замка засуетилась стража, вышел царь с князьями. На Георгии X сверкали синие отливы кольчуги и шлема с наушниками и назатыльником. На дворе около коней замерли оруженосцы и телохранители, вскинутые пики сверкнули заостренной сталью. Мутное солнце запрыгало по щитам. Развернутые знамена колыхались впереди конных дружин. На балконе заволновались. Нино Магаладае подхватила царицу под руки. - Великодушный царь, успокой прекрасную царицу, - голосила Нино. Царь вдел ногу в узорчатое стремя. Перед ним подобострастно склонился начальник подземелья. - Великий царь, язык презренного раба Киазо уже брошен на съедение собакам... - О, милосердный царь, да поможет бог в деяниях твоих! - выкрикивала Бараташвили. Царь вскочил на коня и подъехал к балкону. Прощаясь, он уверял в хорошем исходе войны и напыщенно просил вместо слез веселыми песнями предвещать победу. Широко распахнулись ворота, сразу зацокали кони, взлетели пестрые значки. Луарсаб и Шадиман поравнялись с царем. Окруженный пышной свитой, он выехал через мост на улицу. И тотчас зазвенели колокола тбилисских храмов. Каждый звонарь вызванивал колокольные фразы своего храма. Кар... тли... я... ли... я... Кар... тли... я... ли... я, - отзванивала Анчисхатская церковь. Эгрэ... ихо... эгрэ... ари... Эгрэ... ихо... эгрэ... ари, - гудел Сионский собор. Велит... мепес... мепес... велит... гамарджвебит... мепес... велит, - заливалась Метехская церковь. По извилистым улицам потянулось войско, и боевая песня врезалась в колокольный звон: Слышим звуки труб, Крепок лат закал, Хана желтый труп Будет рвать шакал. Грозен строй дружин - Одна линия. Мсти врагам грузин, Карталиния! Камень гор трещит, Шашки жгут у плеч, Рубит турок щит Багратидов меч. Грозен строй дружин - Одна линия. Мсти врагам грузин, Карталиния! Но кривые пыльные улицы с наскоро заколоченными лавками, покинутыми домами, с валявшимся мусором, нечистотами, разбитым скарбом лишены были пышности. Оборванные толпы бежали за войсками. На плоских крышах женщины раздирали на себе одежду, страшные проклятия сыпались на голову магометан, старухи молили пресвятую богородицу защитить город от нашествия страшного врага. - Эх, Георгий, посмотри, сколько золота на этих чертях, всех нищих можно одеть, - говорил Папуна, ехавший рядом с Саакадзе в задних рядах царской дружины. - Не время вздыхать, дорогой Папуна, думай лучше о своей шашке... Я твоему брату Арчилу многим обязан. Если бы не он, разве князь Херхеулидзе устроил бы меня в личную дружину царя? - Устроил! У Херхеулидзе взгляд ястреба и осторожность оленя... За воина Саакадзе цари драться должны... - Посоветуй им, - засмеялся Георгий, - а то... ...Мсти врагам грузин, Карталиния, - гремела песня. Са... кар... тве... ло... ве... ло... Са... кар... тве... ло... ве... ло... - звонили колокола. - На кого так пристально смотришь? - спросил Папуна. - На Луарсаба... Красивый мальчик, но какими руками Картли держать будет? - Не беспокойся, не своими, князья не любят отягощать царские руки. Им бы только про... Рубит турок щит Багратидов меч! За стенами Тбилиси княжеские дружины с криками приветствия вскинули пики. Георгий X обнял Луарсаба. Тяжелые городские ворота с шумом захлопнулись. Царь оглянулся, вздрогнул и поскакал вперед. ГЛАВА ШЕСТАЯ Не только в царском Метехи, но и в княжеских замках изумлялись той легкости, с какой знатный князь Шадиман из рода надменных Бараташвили неожиданно превратился в тихого воспитателя царевича Луарсаба. Пробовал подозрительный начальник охраны Метехского замка напомнить, что змеи никогда без причины не заползают в расщелины. Но тщеславный царь стал вдруг примерять новый перстень-печатку и пропустил мимо ушей намек верного Баака Херхеулидзе. Старый Мухран-батони, знающий до тонкости родословную не одних своих собак, но и всех владетелей Верхней, Средней и Нижней Картли, просвещал друзей: - Тут, сиятельные, кроется большая хитрость. Если вспомним родословную князей Сабаратиано, то не избежим удивления, став свидетелями странного превращения. Прихоть!.. Да, сиятельные, будем считать подобное прихотью Шадимана Бараташвили, иначе... опасно не задумываться над таким загадочным поступком. И старый Мухран-батони, не скупясь на подробности, обрисовал не в радужном свете возвышение владетелей Барата с момента их переселения в XV веке из Западной Грузии в Кведа-Картли. Старый князь даже припомнил, что Барата ведут свое начало от феодального рода Барата-Качибадэе, что главенствующий был знатным вельможей при царе Александре и возвеличил свое знамя, создав сатавадо - владение Бараташвили, мощное и воинственное. Потомки величали главенствующего "великим Барата" и, отбросив фамилию Качибадзе, как назойливое украшение, утвердились в фамилии Бараташвили. При "великом Барата" фамильные владения простирались по ущельям Алгетскому, Крамскому и Машаверскому. Но сын его Давид скромно прибавил к наследственным владениям город и крепость Самшвилде. То, что сообщил Мухран-батони, было весьма кстати. Запивая полезную беседу старинным мухранским, князья весело восклицали: "Это вино времен Давида-Барата!" - Да, сиятельные, следует многому поучиться у властного владетеля, ибо при нем Сабаратиано, как солнце - зенита, достигло своего могущества. Князь Липарит предложил поднять чашу за наследников Давида - Барата, ибо не успел он еще как следует остыть в фамильной усыпальнице, как подняли они драку и, кажется, хорошо растрясли единое владение, на радость завистникам ослабив свое оранжевое знамя с изображением золотого меча и обвившейся вокруг него змеи. Мухран-батони не любил, когда посягали на его бразды правления в беседах, и торопливо предложил осушить большие роги, дабы молодое вино огненной струей прошумело над владением Барата и там бы с еще большей силой разгорелась междоусобица. Князья с нескрываемым удовольствием расправлялись с турьими рогами и, пока вытирали усы, узнали еще, что в конце XV века из единого феодального рода Бараташвили выделились две ветви: первая - семья Кавтара Бараташвили, владения которого были расположены в Алгетском ущелье; вторая - семья Шахкубата, ее владения простирались по ущельям рек Храми и Машавери. - Вот, сиятельные, - торжественно объявил Мухран-батони, - к той второй линии принадлежит наш любезный Шадиман Бараташвили, виновник изумления и беспокойства княжеских замков. Знатный князь Липарит не одобрял раздробления фамильных владений и теперь саркастически усмехнулся, заметив, что такие действия не стоит оценивать ни старым, ни новым вином, подкрепленным к тому же великолепными яствами, отягощающими сейчас стол благородного владетеля Мухран-батони. Да славится его розово-зеленое знамя, на котором белый орел парит над черной змеей! - Да славится! - повторили князья, дружно вздымая роги, но не прекращая спора. Многие уже забыли, что этот съезд у Мухран-батони был вызван необходимостью определить общую линию поведения князей, застигнутых врасплох столь неожиданным водворением Шадимана Бараташвили в резиденции династии Багратидов-Багратиони, и вот закипел новый разговор о минувших междоусобицах, о нынешних разногласиях, об обидах одних благородных и о возмущении других, о защитниках чести фамилий и бесчестных зачинщиках вражды. Князь Цицишвили был согласен с Липаритом. Раскрасневшийся Джавахишвили, напротив, одобрял раздробление земель, ибо при расширении своей фамилии он, разумеется, использует любую возможность, дабы завладеть резервным замком, двумя-тремя лесами и даже монастырем. Мухран-батони решительно заявил, что он не мыслит раздробления своей фамилии в угоду алчности, и пусть у него, во славу Христа, будут хоть пятьдесят внуков, он все равно желает видеть их всех за общей скатертью, каждый день посланной богом. Иные втайне не очень одобряли такой избыток внуков, но вслух не преминули восхититься мудростью и крепостью фамильных обычаев главы блистательных владетелей Мухран-батони. Исчерпав поток речей, вернулись к раскрытию загадочного поступка Шадимана. И опять Мухран-батони похвастал своими знаниями, объявив, что не всегда распад фамилии может обеднить князей. Дружелюбно взглянув на Липарита, но явно ему в пику, старый князь ударился в подробности: известно, что до раздела Барата имели три тысячи крепостных дворов и двести азнаурских семейств, а после раздела, - и откуда только понабрали, - за первой ветвью осталось две тысячи семьсот девяносто крестьянских дворов и сто двадцать азнаурских семейств, а за второй, - и откуда только выудили, - тысяча двести восемьдесят дворов крестьян и восемьдесят азнаурских семейств. Сейчас ходит слух: обе ветви сильно умножали количество дымов крепостных и уменьшили список наделов азнауров, предпочитая вечный источник богатств очагу вечного беспокойства. - Картли не накроют, - добродушно изрек Эмирэджиби, - что у них там?! Одна Шавнабада, да и то из камня. Счел нужным Мухран-батони предостеречь князей от легкомысленной недооценки сил Шадимана Бараташвили. - Одна "Черная бурка" - пик, а сколько копий и клинков в Самшвилде, главной крепости Барата? Замки князей этого рода в Энагети, Тбиси, Бетания, Манакарте, Дарбасчала и Дманиси. В придачу к главным крепостям сатавадо отнесем грозные укрепления Дманиси, Агумаре, Квеши. Нелегко отличить крест от меча, когда думаешь о важнейших фамильных церквах и монастырях Сабаратиано. Питаретский и Гударехский монастыри всегда готовы к нападению, Дманисская и Кедская церкви - к обороне. - Ва-ах! - изумился Эмирэджиби, будто сам не видел раньше то, о чем услышал сейчас. С примесью досады Цицишвили подчеркнул, что не одними огромными землями завладели эти Барата, но почти с самого водворения своего в Картли сумели закрепить за собой наследственно государственную военную должность царского казначея - саларсс моларе, а в годы, царствования Луарсаба I старший Бараташвили являлся неизменно военачальником одного из четырех садрошо Картли. Не без зависти повели разговор о пользе такого деления, ибо опустошительные нашествия сельджуков, монголов, османов, персов и им подобных в разные столетия нанесли княжеским родам большой урон. - Заодно и царство стонало от бремени тяжелых последствий, - буркнул Липарит, сверкнув изумрудами семи колец, - не следует забывать и жертв Сабаратиано, что страдало больше владений других князей. Ведь опустошительные сражения часто разгорались именно на землях обеих ветвей. - Может, потому Барата из первой и из второй ветви крепко утвердились во главе держателей войск, отражающих иноземных хищников в дни войн и во главе заговоров в ночи усобиц внутри царства. - И еще такое вспомни, князь Цицишвили, что некоторые из рода Бараташвили были преданы царской власти и поддерживали ее дружинами и монетами в борьбе с врагами, приходящими извне. Другие нередко предавали власть царя, переходили на сторону врагов, блюдя лишь свои личные интересы. - Увы, сиятельные, справедливость превыше всего! Узким сердцем не одни Барата страдали... Этим восклицанием Мухран-батони решил заключить просвещение князей и ловко обратил слова, как стаю гончих, на более близкую цель: - ...Не замыслил ли Шадиман прибрать к рукам Метехи, дабы возвеличить Марабду? Некоторые князья усомнились: скорее он задумал перетащить в Метехи двух своих сыновей, вклинит их в свиту юного царевича Луарсаба и этим всецело подчинит будущего царя Картли влиянию фамилии Бараташвили. Иные с возмущением предполагали: уж не вознамерился ли "змеиный" князь подсунуть свою дочь Магдану в жены наследнику? Ксанский Эристави, незаметно сжав талисман - высохшую лапку удода на цепочке, вдруг засмеялся: - Наконец его бесцветная княгиня выползет из стиснутой горами марабдинской норы. Не успокаивалась Картли. Высказывалось много предположений, шумели замки, крутили усы азнауры, шептались купцы, почему-то спешно готовили подковы амкары. Но ничего из ряда вон выходящего не произошло. И князья с удивлением наблюдали, как даже в значительные праздники никто из Марабды не посещал Метехи. И когда через несколько лет после смерти своей робкой запуганной матери, именуемой "бледной тенью", оба сына Шадимана сбежали в Грецию, никто из князей их не осудил. Напротив, узнав о захвате молодыми Барата множества ценностей Марабды, князья почти вслух хвалили их за догадливость. От души смеялись, когда насмешливый Вахтанг, придворный царя Георгия, передал князю Липариту содержание не совсем изысканного прощального послания сыновей к отцу. Заза и Ило клялись прахом зажаренного барана, что им надоела зловещая Марабда, где они, как брошенные в башню для малоопасных преступников, растрачивали свою юность на погоню за черепахами или на оскопление пауков. Лишь спустя много лет княжеские фамилии по достоинству оценили гибкую политику, проводимую в их пользу государственным мужем Шадиманом Бараташвили, стремившимся укрепить сильно расшатавшуюся власть княжеств, дабы обуздать ею навек власть царя. В Метехском замке все больше проникались уважением к князю Шадиману за его мягкую речь, обширные знания и беспрестанно восхищались его красивым персидским разговором, и никого не удивляли его частые посещения царского книгохранилища. Страсть к изучению рукописей особенно развилась у Шадимана года за два до выступления Георгия X на войну. Редкостные рукописи на пожелтевшем пергаменте и лощеной бумаге, сказания на грузинском, персидском, греческом и армянском языках хранились в нишах из черного дерева с перламутровыми инкрустациями. За позолоченными решетками выделялся кожаный переплет астрологического трактата XII века, украшенный фантастическими изображениями двенадцати знаков зодиака и фаз луны. Не раз Шадиман объяснял любознательному Луарсабу содержание красных букв, и Луарсаб любовался красивым стрельцом, кентавром, который натягивал лук и пускал стрелу в свой вздыбленный хвост, увенчанный головой рогатого дракона. Дракон извергал пламя и вращал огромным красным глазом. Особенно охранялось Ванское евангелие - личный экземпляр царицы Тамар. Над ровными рядами каллиграфических букв, выведенных золотыми чернилами, изгибались, очаровывая зрение необычайными красками, тончайшие рисунки. Серые чертенята в красных и зеленых колпачках карабкались на ярко-синее дерево за причудливой птицей, а стройная сирена с манящим лицом и с фигурой крылатого тигра играла на кифаре. Рядом красовались: "Витязь в тигровой шкуре" Шота Руставели с переливающимися орнаментами и легендарными рисунками: научный трактат на пергаменте о грузинском летосчислении IX века; медицинский трактат начала XIII века; сборник произведений второй половины VI века; пергаментная рукопись XI века, писанный невмами сборник Микаэла Модрекили X века, основной памятник грузинской музыки, и другие ценные рукописи на папирусе, пергаменте, бумаге. Стены книгохранилища украшали фрески из жизни тринадцати отцов церкви, распространителей христианства, пришедших в Грузию в VI веке из Сирийской пустыни. Метехское книгохранилище считалось редкостью: других книгохранилищ, кроме монастырских, в Картли почти не было. Царь хотя и редко посещал "источник мудрости", но тщательно охранял его. Стража день и ночь оберегала вход в узком коридоре, примыкающем к его личным покоям. От наблюдательного Шадимана не укрылась странная любовь Георгия X к рукописям, и однажды, войдя почти вслед за ним в книгохранилище, он усмехнулся, не найдя там царя. О существовании тайных ходов в замке было известно, но о них знали только те, кому надлежало знать. Шадиман убил два года на "исследование персидских рукописей", и, вероятно, ему в конце концов пришлось бы стать великим мудрецом, если бы не счастливый случай для Шадимана и роковой для царя. Однажды, углубившись за низким столиком в изучение рукописи, Шадиман услышал шаги и еще ниже опустил голову. Георгий X мерными шагами направился к угловой нише, но по привычке оглянулся. Заметив Шадимана, царь подозрительно покосился на него и с деланным равнодушием поинтересовался, чем князь так увлечен. Шадиман быстро встал и почтительно ответил: - "Пещерами Уплисцихе". Поговорив о троглодитах, царь пристально посмотрел на Шадимана и как бы невзначай упомянул о цели своего посещения книгохранилища. Шадиман любезно отыскал понадобившуюся царю "Картлис Цховреба" - "Историю Грузии". - Почему интересуешься Уплисцихе? - Царевич Луарсаб должен знать о Грузии все, а я подбираю для чтения летописи. Георгий X, заинтересованный, перелистывал пожелтевшие листы рукописи, длинные пальцы разглаживали на страницах вековые морщины, и круглый изумруд кольца прыгал по строчкам. - Существуют ли другие сказания о родоначальниках Грузии? - Нет, царь, грузины привыкли считать своим родоначальником Картлоса. Шадиман, раскрыв летопись, с увлечением прочел: - "...и поселился Таргамос, правнук сына Ноя, Иафета, на реке Куре с семьей и животными своими, и время было 2100 лет до рождестве Христова. И внушил Таргамос сыновьям своим Хайосу и Картлосу помнить веру праведного Ноя, приплывшего на ковчеге к горе Арарат. И верили картлосы в невидимого творца неба и земли..." - Видишь, царь, летопись найдена в древней церкви Горисцихе. - Да, да. А какое государственное устройство было у картлосов? - ехидно спросил Георгий. - Как всем известно, - весело начал Шадиман, - сын Картлоса Мцхетос выстроил новый город, назвав его своим именем, а два сына Мцхетоса, Уплос и Джавахос, разойдясь в разные стороны, образовали две общины. Старший в роде - мамасахлиси - пользовался неограниченной властью над своей общиной и... - Спокойно тогда жилось в Картли, - вздохнул царь. - Тогда, царь, местность называлась Картлос. - У левого глаза Шадимана дрогнула морщинка. - Это после первого нашествия дикарей с севера в седьмом веке до рождества Христова страну переименовали в Картли. Георгий X поморщился. Считая себя знатоком грузинской истории, он не любил поправок и, решив блеснуть перед Шадиманом, равнодушно произнес: - Что же, иногда и нашествие врагов приносит пользу. Дикари охотно подчинились духовным силам Грузии, а со своей стороны передали следующему поколению воинственность и храбрость. Царь несколько секунд облизывал губы, придумывая еще каверзу, поострее Шадимановой, но вошедший слуга оборвал словесный турнир, доложив о приезде кватахевского настоятеля Трифилия. С этого дня Георгий X остыл к книгохранилищу, ослабил стражу, а потом и совсем снял, поручив дворцовому писарю Бартому охрану рукописей. В первый же отъезд царя на любимую охоту на джейранов Шадиман занялся угловой нишей, и хотя пришлось немало помудрствовать, но зато он благополучно совершил прогулку по тайному ходу в оружейную башню. Успокоившись, Шадиман последовал примеру царя, и скоро книгохранилище превратилось в "пустыню тринадцати сирийских отцов". В ночь после отъезда Георгия X на войну замок рано погрузился в сон. Потухли освещенные окна, где-то гулко хлопнула дверь. Потемневшие деревья поднялись плотной стеной. В замке было сумрачно и безлюдно. И только закутанная в плащ фигура с узлом в руке мелькнула в полумгле и исчезла в боковой нише. Опочивальня царицы Мариам доступна немногим. В средних покоях спит мамка царицы Нари, налево небольшая дверь ведет в молельню, направо, с замысловатыми инкрустациями, - в опочивальню. Других дверей опочивальня и молельня не имеют, а средние покои, как цербер, сторожит Нари. Царица не любит, когда в молитвы врывается шум замка, и круглая молельня с узкими решетчатыми окнами настороженно смотрит в глухую заросль парка. Затейливые фрески с цветными фигурами оживляют стены молельни. Из серебряного оклада святая Нина в белоснежной тоге протягивает крест, свитый из виноградных лоз. В глубокой нише святая Варвара читает истлевшую летопись. Царица Мариам гордится молельней, вызывающей восхищение княгинь, но особенно чтит икону божьей матери влахернской за снисхождение к людским слабостям... Действительно, стоит царице надавить золотой мизинец, влахернская божья матерь скромно поворачивается вправо, пропуская в узкую потайную комнату с замаскированной дверцей, выходящей в круглую башенку. Стража замка в случае опасности занимает для защиты покоев Луарсаба длинный коридор, соединенный с башенкой. В спокойное время башенка погружена в безмолвие. Очевидно, потайная комната посещается часто. На полу лоснится шкура бурого медведя, а мягкая тахта, где сейчас расположилась Мариам, изобилует шелковыми подушками. В углу мерцает голубая лампада, в ней, как жирные черви, плавают фитили. Нари поставила на медвежью шкуру золотой кувшин с вином. Шадиман, по обыкновению, пошутил над ее пристрастием к сладкому вину, и как Нари ни жеманилась, заставил выпить ее за здоровье царицы. Пробурчав что-то от удовольствия, Нари вышла из комнаты. И зажурчали вкрадчивые слова царедворца: - Бросил замок, жену... Разве я не воспитываю наследника Картли по изысканным правилам иранского двора?.. Путь царей тернист, необходимо быть все время на страже, слишком трудно отличить врагов от друзей... - Опять враги, - прошептала Мариам, - я осторожна с Мухран-батони, Эристави, Цицишвили, несмотря на доверие к ним царя. - А разве я о них говорю? - удивился Шадиман. - Напротив, они искренние приверженцы царя... Пожелай царь - и князья отдадут половину своих владений вместе с княжнами... - С княжнами? На что царю дочери князей? - Мариам испытующе смотрела на Шадимана. Шадиман спохватился. Он услужливо поправил подушку, нервно отброшенную царицей, и весело начал рассказывать об успехах Луарсаба в метании копья. Но встревоженная Мариам заклинала рассказать о намерении врагов. Шадиман вздохнул. - К сожалению, об этом знает только один Илларион Орбелиани, но он предусмотрительно брошен в подземелье. - Орбелиани - изменник, он ездил в Кахети к царевичу Георгию, царь говорил... - Если царь говорит, - перебил Шадиман, - значит, ошибаются другие. Очевидно, друзья Орбелиани неправы, уверяя, будто Илларион ездил в Кахети сватать Русудан Эристави и почему-то очутился в яме... Бедны Орбелиани думал оказать услугу высокой особе, не рассчитав сил Эристави... А разве Шалва Эристави с отъездом царя не старше всех в замке? Да, многое мог бы рассказать Орбелиани... Шадиман как бы в нерешительности прошелся по комнате, поправил в лампаде догорающий фитиль. - Ты прекрасна, Мариам! - сказал он с притворным увлечением. - Пожелай - из золота сделаю трон, пригну к твоим ногам Картли. Как перед Тимурленгом поверглись ниц цари сорока стран, так перед тобою падут все князья Иверии... Знай, Мариам, для тебя все могу сделать... Тревога охватила Мариам. Не раз намекал Шадиман о заманчивых возможностях быть второй Тамар, но сегодня говорил слишком смело. Нино Магаладзе не спеша подошла к покоям царицы, прислушалась и осторожно открыла дверь, но Нари, схватив ее за руки, бесцеремонно вытолкала. В гневе Нари походила на сову: тусклые глаза расширялись, а нос свисал над трясущейся губой. - Даже ночью не дают покоя царице, - прохрипела Нари. Нино улыбнулась; она сама перегрызет горло посмевшему мешать царице, но, часто беседуя с царицей в молельне, хотела... Не дослушав, Нари захлопнула дверь. Мариам оправила платье и, войдя в молельню, послала ворчавшую Нари за Баака, подошла к аналою, открыла евангелие. "Давно беспокоит меня коварная Русудан... Царь никогда не казался в меня влюбленным, но его нельзя упрекнуть в недостатке внимания. Неужели теперь, очарованный Эристави, он забудет свой дом? Но разве влюбленный рассуждает? Если один сулит золотой трон, другой предложит, какой имеет. Не раз цари постригали жен, и церковь разрешала им второй брак". Мариам вздрогнула. Нет, нет. Только не это. Мысли ее запутались в витиеватых буквах. Она в ужасе оттолкнула евангелие. Какая страшная книга... Баака, покашливая, остановился у дверей... Выслушав Мариам, он изумленно отшатнулся. Он привык не удивляться прихотям своенравной царицы, но такое легкомыслие граничило с безумием. Но тщетные уговоры отказаться от безрассудного желания не привели ни к чему. Выйдя от Мариам, Баака направился к Эристави с твердым намерением рассказать Шалве о странной прихоти царицы, но чем ближе подходил он к угловой комнате Эристави, тем сильнее охватывало его сомнение. Баака замедлил шаг. "Может, враги, рассчитывая на мой отказ, умышленно подговорили царицу на безумный поступок, может, им необходимо лишить ее верного человека?" Баака уже взялся за медную ручку, но внезапно отошел. "Да, Эристави ничего не должен знать. Не осведомленный в хитростях замка, князь запляшет под дудки врагов..." Размышляя, Баака обошел замок, погруженный в сон, проверил наружные посты, усилил охрану у всех выходов, зашел к начальнику подземелья и, окруженный стражей, гремя ключами, спустился вниз. Зажженный факел врезался в мрак. Пройдя средний лабиринт, Баака вошел в "зал суда", подошел к железной решетке, ругаясь, долго перебирал ключи и, оставив у открывшейся двери часть стражи, прислушиваясь, вошел в узкий коридор. На заржавевших засовах висели тяжелые замки. Открыв окованную дверь и пропустив вперед телохранителя с факелом, Баака стал осторожно спускаться по узкой, почти отвесной лестнице, заплесневевшей и скользкой от сырости. Что-то шершавое прошмыгнуло между ног. Баака с отвращением плюнул и подумал: "Ужинать, пожалуй, надо было после подземелья". Остановившись на площадке с четырьмя расходящимися коридорами, Баака с телохранителем пошел влево и скоро у гладкой стены нажал пружину. Тяжелая плита бесшумно раздвинулась. Баака вошел в каменный ящик с низким потолком, откуда падали зловонные капли. Удушливый воздух стеснил дыхание. Казалось, здесь и часа не мог прожить человек, но в углу на истлевшей соломе сидел худой, высокий старик. Некогда богатая одежда висела на нем истлевшими лохмотьями, из-под насупившихся седых бровей лихорадочно горели глаза. Надменный рот сжался, и худые пальцы судорожно стиснули колено. Баака остановился. Он никогда не выдавал своих чувств. Человек, идущий на рискованное дело, по глубокому убеждению Баака, должен быть готов на все последствия, и жалеть безрассудного незачем. Глаза Орбелиани холодно остановились на Баака. Куда поведет его раб царя? Опять на испытание огнем? Мелькнуло лицо маленькой Нестан, вспомнилась ее радость при виде сафьяновой обуви, подаренной ей в день приезда из Кахети... До боли захотелось еще раз увидеть дочь... Орбелиани упорно скрывал свои мысли, боясь доставить торжество врагам над его слабостью. Но чем дальше он шел, тем сильнее пробуждалась надежда, и, когда переступил порог молельни Мариам, он твердо знал, что спасен. Орбелиани зажмурился и невольно пошатнулся. Ужас охватил Мариам. Она еле узнала в изможденном, точно вышедшем из гроба старике блестящего, остроумного князя. Нерешительно она взглянула на Баака - не отправить ли узника обратно, но промелькнула насмешливая улыбка Шадимана... Мариам гордо выпрямилась. Незаметным движением она приказала Баака уйти. "Когда человек потерял разум, нечего жалеть о голове", - думал Баака, шагая по коридору. Мариам плотно закрыла дверь. Орбелиани настороженно следил. - Князь, твое бедственное положение сжимает сердце... Скажи правду, и твоя участь будет облегчена. "Необходима сообразительность, если я сегодня хочу видеть небо и Нестан, а я этого хочу", - подумал Орбелиани и тихо проговорил: - Царица, испытания огнем и смолой не развязали мой язык, только твоя доброта размягчила сердце... Все скажу, но сырая яма отняла силы, - Орбелиани прислонился к стене. - Прошу, дай глоток вина. Мариам позвала Нари, но Нари не показывалась. Удивленная Мариам поспешно вышла. Нари, свернувшись в комок, крепко спала, этого с ней никогда не случалось. Раздосадованная царица налила вина в чашу и направилась в молельню. Чаша выпала из ее рук. Она мутным взором обвела пустую молельню. Первая мысль - крикнуть стражу, но, взглянув на икону влахернской божьей матери, Мариам опомнилась, лихорадочно бросилась в опочивальню, распахнула окно и закричала. Вбежавший Баака понял все, и в одно мгновение стража окружила замок. Хотя Баака знал, преступник, которому устроили побег через покои царицы, не прячется под кустом, он все же распорядился, и опытные охотники с волкодавами рассыпались по зарослям сада. Осторожный Баака приказал не поднимать тревоги, и замок ничего не знал о случившемся. После обхода всех закоулков Баака вернулся в покои царицы. Марим неподвижно смотрела на икону влахернской божьей матери. "Шадиман предатель, - горело в мозгу, - но надо молчать. Если поймают Орбелиани, она погибла, царь не стерпит обиды..." И посыпались упреки: спустись она в подземелье, ничего бы не случилось. "Правды не скажет, - подумал Баака, - и не выдаст замешанных в побеге". Бесшумно приоткрылась дверь, и две тени, одна с повязанными башлыком глазами, другая с узлом, проскользнули в книгохранилище... Утром замок встревожился. Стража угрожающим кольцом окружила Метехи, но Баака упорно скрывал причину. Одевая царицу, Нари уверяла, будто вытолкнутая из покоев Нино успела подсунуть к ее носу "мертвые" капли, но Мариам, не имевшая от Нари тайн, рассказала о случившемся, и ошеломленная Нари решила: Баака узнает только о каплях Нино... С площадки сада донесся веселый смех. Мариам рванулась к распахнутому окну: Шадиман беззаботно состязался с Луарсабом в метании диска. В "случайной" беседе с Нино упомянул Баака о мерах, принятых на случай плохих известий, и посоветовал Нино понюхать "мертвые" капли. По-видимому, княгиня страдает бессонницей, иначе чем объяснить ее ночное путешествие по замку? Нино поспешила отплатить за любезность и посоветовала Баака принять серную ванну, которая способствует умственному просветлению и однажды уже оказала услугу оленю и царю Вахтангу Горгасалу. Они расстались без особого желания когда-нибудь возобновить разговор. Беседа с Нари была еще менее удачна. Нари более часа проклинала Нино, ее отца, деда, угрожала дойти до родоначальника Магаладзе, но Баака малодушно сбежал. Начальник замка привел его в полное уныние, Газнели ударился в подробности, как ночью после совместного с Баака ужина, на него подействовало сациви и, выйдя за естественной надобностью, он увидел мчавшегося с факелом Баака, но из-за слабости тела не успел посочуствовать ему в общей неприятности. Баака махнул рукой, учредив, особенно за Нино, тайный надзор. Выехать из замка без личной проверки Баака никто не мог. Шадиман ко всему относился безразлично: по обыкновению, уделял много времени Луарсабу, по утрам являлся к Мариам и в присутствии придворных докладывал о занятиях наследника. По вечерам часами играл в шахматы с Шалвой Эристави, страстным любителем игры в "сто забот". Заинтересованный Луарсаб быстро изучил правила ходов и с азартом состязался с Эристави. Баака часто видел их вместе, ибо ради чистого воздуха, по совету Шадимана, играли на балконе. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Когда картлийские дружины достигли Триалетских вершин, лощина, лежавшая у темных подножий, уже окутывалась влажными сумерками. И казалось, исполины, закованные в каменные кольчуги, настороженно прислушиваются к незнакомым шорохам. Серо-синие тени растянулись на отлогах гор. По пяти змеиным тропинкам, высеченным в нависших скалах, тянулись войска. Не стучали перевязанные тряпками копыта, не звенели песни, не смеялись крепко сжатые губы. Небо свинцовой полоской давило лощину, по серым уступам ползли кровавые цветы дикого кустарника, в провалах холодная мгла расстилала вечерние туманы, и только орлы, распластав острые крылья, живыми пятнами парили над угрюмой тишиной. Полководцы Ярали и Захария завалами горных проходов и ловкими обходами заманили сюда главные турецкие силы, создав картлийским войскам выгодное стратегическое положение. Перепутанная цепь гор охватывала долину. Колючие заросли, балки, мрачные обвалы как будто предназначались для жестоких битв. С востока долина замыкалась небольшим лесом, дальше желтой змеей скользила к иранской границе дорога. Стоянка царя расположилась на выступе с открытым видом на всю долину. По решению военного совета, первый удар должен был принять Симон Картлийский. В подкрепление к его войскам были придвинуты легкоконные дружины Мераба и Тамаза Магаладзе и горийские лучники князя Джавахишвили. Правый край до обрыва Волчий глаз, сомкнув дружины плотным кольцом, занял Нугзар Эристави. Мухран-батони расположился на левом краю, прикрывая западный проход на Квельту зоркими дротико-метателями. Заза Цицишвили с регулярными дружинами царских стрельцов расположился в окопах, приготовленных землекопами Ярали. Полководец Захария с нахидурской дружиной и с конными, непобедимыми в сабельной рубке тваладскими мсахури царевича Вахтанга, прикрывал северный проход Читского ущелья. У Черного брода в засаде расположился Андукапар Амилахвари с быстрыми копьеносцами. Севернее - дружины азнаура Квливидзе. Хевсурская конница, предназначенная для преследования отступающего неприятеля, укрылась в глубоких расщелинах. Отборную дружину царских телохранителей, подкрепленную метехскими стрельцами, Ярали выстроил в колонну и повел через лощину, втиснутую между горами. Гулкое цоканье подков, фырканье коней, приглушенные окрики нарушали тишину. Путаницу вызвали скакавшие навстречу всадники. От взмыленных коней и гикающих тваладцев, покрытых густым слоем пыли, несло тем возбуждением, которое создается близостью крови. Они врезались в гущу, тесня дружинников к скалистым бокам лощины. Посыпались угрозы, но весть, что всадники скачут к стоянке с донесением о приближении турок, охладила дружинников, изощрявшихся в брани. Выйдя из лощины, Ярали повел войска за северные выступы гор. Саакадзе с недоумением спросил Папуна, зачем они туда залезли, но вскоре выяснилось: место, выбранное Ярали, соединялось узкой тропинкой через горное ущелье со стоянкой царя. По тропинке вытянулась цепь часовых. Молчали трубы, не перекликались роги, не горели костры. Георгий и Папуна сидели на камне, свесив над пропастью ноги. Они следили за турецкими кострами, мерцающими по долине подобно светлячкам. Георгий пробегал зоркими глазами горы, стараясь угадать расположение дружин азнаура Квливидзе, под знаменем которого находятся его друзья. Он беспокойно думал, оправдают ли они звание "барсов", присвоенное, по его предложению, строго подобранным товарищам еще с буйного детства. Обуреваемый жаждой подвига, он предвкушал первую битву. Как и вся картлийская молодежь, жившая на пограничных линиях, он вырос в ненависти к магометанам, бесконечными вторжениями опустошавшим грузинские земли. Все было для него закономерно. Враг вторгался в его страну, оружие ковалось для истребления, горы служили надежным щитом, конь необходим для стремительности, а руку нужно приучать к верным ударам. И Георгий нетерпеливо ждал рассвета. Неожиданно налетел ураган и разразилась гроза. Голубые отсветы молний скользили по вершинам гор, мгновенно погружаясь во тьму. Бухающие раскаты грома, подхваченные эхом, рассыпались в горах разноголосыми отзвуками. Хлынул ливень. Столбом вздымалась дождевая пыль. Груды камней и песка, увлекая за собой вырванные с корнями деревья, стремительно летели вниз. Царь с князьями и приближенными укрылись в шатрах. Дружинники, боясь быть сметенными в пропасть, держались друг за друга, предоставив ветру трепать насквозь промокшее платье. Турецкий лагерь был не в лучшем положении. Потоки катившейся с гор воды принудили турок отступить к лесу. Уже никто не думал о внезапном нападении, и измученные люди засыпали под ливнем. Нугзар в бурке и папахе наблюдал за лощиной и, чуть забрезжил свет, отдал приказ наступать. Гроза прошла. Над долиной поднимался теплый туман. Его белые зыбкие лохмотья трепетали на острых камнях. Дружинники, ежась, осторожно спускались с крутизны. Две тысячи испытанных воинов-мсахури на абхазских скакунах, превосходно одетые, вооруженные копьями и шашками, составляли передовые силы Эристави. За ним сплоченными рядами двигались глехи. Позади тянулись отряды месепе в заплатанных чохах, наскоро вооруженные палицами, кинжалами и пращами, плохо защищавшими от турецких сабель. В случае поражения князья спешили с конными дружинами к своим замкам, а месепе предоставлялись самим себе. Скрытые туманом дружины близко подошли к неприятельской цепи. Турецкий часовой поднял тревогу. Загремела команда. На правом краю яростно зацокали конские копыта. Взлетели бунчуки, угрожая острыми полумесяцами. На первой линии произошло быстрое передвижение босфорской пехоты. Но картлийские знамена колыхались уже по всей долине. Навстречу Симону Картлийскому помчалась турецкая конница и с дикими выкриками врезалась в ряды горийских лучников. Саакадзе, стоя на крутом уступе, судорожно сжимал саблю. Папуна, сняв мокрые, связанные из грубой пряжи чулки, сушил их на камне, переворачивая на все стороны. Время от времени он спрашивал: "Кто бежит?" и, получив отрывистый ответ: "Дерутся!", вновь принимался за чулки. Солнце уже обжигало долину, над которой плыл густой пар от земли и человеческой крови. К неудовольствию Папуна, Саакадзе вдруг вскарабкался выше. Обладая зрением ястреба, Георгий, недоумевая, наблюдал битву. В момент, когда, казалось, победа была на стороне грузин, из леса наперерез им ринулись свежие отряды турок. Но не это сжало сердце Саакадзе: на плоскогорье, за лесом, скользили черные точки. Георгий отчетливо осознал гибель. Еще солнце не скроется за острые пики гор, свежие силы турок через лес прорвутся на поле битвы. Георгий уже видел войска, Картли в зареве пожаров, насилие, закованных пленников. Что же молчит Ярали? Неужели из-за одного царя он пожертвует Картли? - За лесом турки идут! - вскрикнул он на ходу. - Пусть черт из меня чурчхелу сделает, если я еще раз потащусь за сумасшедшими "барсами", - пробурчал Папуна, спешно натягивая носки. - Князь, за лесом большое турецкое войско, - задыхаясь, проговорил Георгий. - На коней! К отступлению! - Ярали приподнялся на стременах. - Сейчас сюда прибудет царь. Георгий вспыхнул: ведь единственное спасение - в дружинах Ярали, и вдруг решительно сказал: - Ты ошибаешься, князь, царь сам идет в атаку. Я - гонец, царь приказал тебе немедленно... В царской стоянке смятение. Каждую минуту подлетают с донесением гонцы: князь Джавахишвили ранен, горийские лучники бегут, Симон Картлийский разбит, Нугзар окружен, Мухран-батони отрезан, не в состоянии оказать помощи... - Царь, - азнаур Беридзе осадил коня, - Цицишвили просит тебя покинуть сражение, еще час князь может продержаться. Но царь ничего не слышал. Окаменелый, он смотрел вниз. Оруженосец быстро подвел коня. Георгий X знал; пора уходить, но еще знал - наступает конец его могуществу, и оттягивал последние минуты. Уже был послан гонец с приказом выпустить хевсурскую конницу, уже бесцеремонно говорил Баграт: "Очевидно, царь хочет последовать примеру отца и попасть в плен, как царь Симон, но князья не допустят второго позора и насильно посадят его на коня..." Царь в забытьи мутными глазами смотрит на битву. - Вот сейчас настал мой... - он хотел сказать "конец", но неожиданно замолчал. Его глаза поглощали пространство. Дружины Ярали, зашедшие в тыл, яростно обрушились на турок. Побагровело небо. Горел лес. Клубились бурые дымы. Снова скакали гонцы с донесениями: Мухран-батони прорвался и отрезал выход янычарам, копьеносцы смяли арзрумскую пехоту... У Волчьего глаза Эристави окружил Асан-пашу... Какой-то исполин на золотистом коне из дружины Ярали тяжелым мечом опустошал турецкие ряды. Турецкие военачальники увидели вместо ожидаемого подкрепления горящий лес, а с Желтого хребта, как им казалось, лавиной неслись еще не окровавленные грузинские шашки. В центре затрубили рога. Развернутые знамена взметнулись над острием сабель. Визжали дротики. Ярость охватила грузин. "Дружина барсов" отовсюду пробивалась к Саакадзе. По всей лощине растянулись турецкие отряды, стараясь удержать линию битвы. Но вот смято правое крыло, покачнулось зеленое знамя. Все тревожнее вырывались из запекшихся губ гортанные выкрики: "Алла!" Убежденные, что сам шайтан на золотом коне помогает врагу, янычары при виде Георгия поворачивали коней. Хрипящие кони, сломанные копья, обезглавленные трупы, рассеченные шлемы, окровавленные кольчуги смешались в один клубок. Окруженный конными турками, Зураб Эристави, сжимая левой рукой меч, уже вяло отражал удары. Над ним взметнулась кривая сабля, но тотчас же срубленная рука янычара упала на землю, и Саакадзе подхватил Зураба. Оглянувшись на сбитого с коня Тамаза Магаладэе, Георгий поспешно передал Кавтарадзе раненого Зураба, и Дато помчался с ним к стану Нугзара. Саакадзе бросился на окруженного большой свитой Омар-пашу и после ожесточенной схватки с гордостью водрузил отсеченную голову паши на пику. Отчаянно ругаясь и размахивая шашкой, к Георгию подлетел Тамаз. - Отдай голову! Вор! Ты вырвал добычу из княжеских рук! - Отъезжай, князь, здесь туман, за турка могу принять, - и Саакадзе, высоко подняв багровый трофей, промчался мимо изумленного Тамаза. Турецкое войско, теряя ятаганы и знамена, наконец пробилось через цепь грузин. Хевсурская конница, привстав на стременах и выхватив из деревянных ножен клинки, с гиканьем рассыпалась по лощине, преследуя врагов. Медленно надвигались сумерки, солнце кровавым рубином падало за Триалетские горы. Разгоряченные дружинники хотели броситься в погоню, но полководцы, боясь неожиданностей, приказали всем подняться на высоты. Царь осознал одно: Ярали самовольно бросил в бой последние силы, предназначенные для прикрытия царского отступления. Картли была спасена но Георгий X с ужасом понял - им жертвовали... Ликующие дружинники окружили стоянку. Князья ждали разъяснений, но царь, до появления Ярали, сам недоумевая, упорно молчал. Наконец прискакал Ярали. На изорванной одежде пятнами застыла кровь и грязь. - Верный полководец, отважный воин, князья желают знать... Да, да... Расскажи подробно, как ты выполнил царский приказ. Возбужденные событиями, окружающие не заметили иронии. - Царь, наблюдая битву, я желал только одного - поскорее увидеть тебя в безопасности. Вдруг прискакал гонец с твоим приказом, сначала поразившим меня; но, зная мудрость царя, я понял: царь жертвует собой ради Картли. Замечательный же план двойного охвата турок, разделенных подожженным лесом, взялся выполнить твой гонец... - Где гонец? - быстро прервал царь. Ярали оглянулся. Саакадзе выступил вперед и бросил к ногам царя жирную голову Омар-паши. Несколько мгновений два Георгия пристально смотрели друг другу в глаза. - Великий царь, я точно выполнил твое отважное желание. Разве царь Картли мог поступить иначе? Огненный заслон отрезал приближающихся турок, а дружины доблестного Ярали замкнули кольцо. Не было сомнений: план царя царей украсил Картли новой победой... Царь продолжал пристально смотреть на Саакадзе. Он понял: Саакадзе стремится оправдать свою неслыханную дерзость... Баграт, Амилахвари и Магаладзе наперебой рассказывали, как царь перехитрил совет, скрыв смелый план, с которым князья, конечно, не согласились бы и, не обращая внимания на мольбу уехать, спокойно смотрел на сражение. По рядам дружин перекатывалась молва о подвиге царя, и они с возбужденными криками "ваша! ваша!" теснились к стоянке. Уже на темнеющих отлогах вспыхнули костры, терпкий аромат щекотал ноздри, и горное эхо подхватывало боевые песни. Царь, прислушиваясь к ликованию, бросил на князей торжествующий взгляд и мысленно решил: "У этого молодца ума больше, чем у всех князей..." - Да, да... Мне сразу понравился твой рост, но я еще не успел узнать, откуда и кто ты? - Я - Георгий Саакадзе, твой азнаур. Князь Баака Херхеулидзе зачислил меня в метехскую дружину, позволь службой оправдать доверие начальника. "Так вот кто подсунул молодца, - думали князья, - тогда понятно, почему хитрый царь поручил не нам выполнение тайного плана". - Царь, этот самый разбойник взбунтовал против Магаладзе народ Носте, - яростно прокричал Тамаз, - а на поле брани выхватил голову паши, над которой замахнулась моя сабля! Царь едва скрывал удовольствие. Тысяча возможностей: герой, не имеющий княжеского звания, будет, как собака, верен царю. Да, да, вот давно желанное оружие против князей. - Да, да, понятное возмущение, князь, но голова паши сделала Саакадзе вновь богатым азнауром, и ты в честном поединке можешь отомстить за нанесенное оскорбление. Кровь ударила в голову Тамаза, но он сжал губы, и только в руке хрустнул эфес меча. - Азнаур Саакадзе, - продолжал царь, будто не замечая гнева Тамаза, - жалую тебе Носте. Земля, взрастившая героя, должна принадлежать герою. Пусть такая храбрость будет примером другим, а щедрость Багратидов никогда не оскудеет. Не стоит обижаться, если у другого немного больше ума. По совету князя Херхеулидзе оставляю азнаура в своей свите. - Царь, - произнес Нугзар, - с древних сражений установлено: убитого ждет слава, а обезглавленного - позор. Благодаря Саакадзе мой Зураб остался с головой. Нугзар снял с себя золотое оружие. - Молодой азнаур, прими в знак вечной дружбы шашку, я завоевал ею Арагвское княжество. Рассчитывай на Эристави. Всем известно слово Нугзара. Нугзар надел на Георгия оружие и крепко поцеловал обветренные губы. - Царь, - продолжал Эристави, - еще для одного азнаура, Дато Кавтарадзе, прошу милости. - Нугзар вытолкал вперед Дато. Царь украдкой взглянул на Магаладзе. - Да, да... и ты, азнаур, зачисляешься в мою свиту. С рассветом отвезешь царице радостную весть о победе. А ты, Саакадзе, не имеешь ли просьбы? - Царь, я осыпан милостями, но... позволь доложить: турки в беспорядке бегут, много фесок можно оставить без голов... Георгий X, не скрывая восхищения, смотрел на Саакадзе, но князья, смущенные своей недогадливостью, шумно запротестовали: - Турки побеждены, незачем терять время и людей на бесполезную погоню. Больше всех протестовал Баграт. Он понял: триалетской победой Георгий X упрочил свой трон, и единственное средство ослабить этот успех - препятствовать новым удачам. Георгий X, опасавшийся Баграта, всегда поступал наперекор его советам, но без согласия князей продолжать войну невозможно, и он поспешил обратиться к Эристави. Нугзар никогда не отказывался от удали. Мухран-батони тоже был не прочь начать преследование турок, но для успеха необходимо участие всех князей. Царь обернулся к князьям. - Жаль выпустить добычу, - вздохнул Саакадзе, - а за турками тянутся караваны верблюдов, тюки и сундуки, думаю, не камнями набиты... Дозволь, царь, с метехскими дружинниками поохотиться... Князья опешили, спор оборвался... - Да, да, пусть тбилисцы восхищаются моими трофеями. - Он твердо верил, что обогащение царя должно вызвать восторг тбилисцев. Первым всполошился Магаладзе, и словно прорвался горный поток: князья наперерыв заговорили о необходимости тотчас отправиться в погоню. Алчность отодвинула другие интересы. "Да, да, Баака редко ошибается, - думал царь, - из Саакадзе можно сделать оружие против князей", - но вслух сказал: - Необходимо выследить. Ярали, пошли лучников... - Царь, преданные тебе ностеецы уже поскакали за турками. До рассвета привезут точные сведения. - Оказывается, за нас за всех думает один азнаур Саакадзе, - рассмеялся царь. - Да, да... Грузин должен научиться побеждать. Слышишь, азнаур, как ликует войско... Иди и ты в шатер моей свиты. Хороший рог вина никогда не повредит грузину. Да, да, Георгий доставил большую радость Картли, князья должны восхищаться... А может, не всем угодил Георгий? - Царь расхохотался, заговорщически подмигнул и вдруг резко сжал рукоятку меча, подозрительно оглядел князей и остановил пристальный взгляд на Саакадзе. Но Саакадзе стоял вытянувшись, с окаменевшим лицом. Царь облегченно опустил руку. - Да, да, князья должны восхищаться... Но князья далеко не восхищались. Царь ловко их обошел, и победой Картли обязана только царю. Это ослабляло авторитет князей, было над чем задуматься... Князьям партии светлейшего Баграта победа начинала казаться поражением. Ночью в больших шатрах не спали. Неожиданные события будоражили мысли, рождались новые возможности, царя немного пугал завтрашний день. Не рискованно ли доверяться неизвестному азнауру? Но разве шах Аббас не возводит пастухов в ханы? Знаменитый Караджугай-хан был невольником, а какие победы одерживает шаху! Да, да... Завтрашний день решит многое... Не спалось также и князьям. Смущало внезапное появление у Георгия X военной хитрости, не могли примириться с самостоятельными действиями царя. Его считали неспособным рисковать собою. Странно также, почему царь тайно доверил сложное дело захудалому азнауру. Ярали подробно расспрашивал о случившемся, но полководец упорно скрывал мучительную мысль: когда же царь успел передать Саакадзе приказ, если дружинник был все время у него на виду? Из шатра Баграта вышел Андукапар Амилахвари. Казалось, с черного неба ему мигали желтые зрачки. Андукапар, усмехнувшись, бросил взгляд в гущу бесформенных выступов, охраняющих сдавленным мраком храпящий лагерь. Он мягкими шагами обошел шатер. - Ты здесь, Сандро? - спросил Андукапар. - Здесь, господин, не беспокойся, - буркнул Сандро. Полы шатра раздвинулись, и Андукапар вступил в тусклую полоску света. На бурке тесно сидели старик Амилахвари, Баграт, Симон, Квели Церетели и Датуна Джавахишвили. Тлевшая щепка, воткнутая в землю, царапала темноту. - Мертвый сон заткнул всем уши. - Андукапар опустился на бурку. - Сейчас или никогда! Пора светлейшему Баграту действовать, - прошептал старик Амилахвари. - Царь сейчас победитель, - начал глубокомысленно Церетели, - бороться в Тбилиси... - В Тбилиси? А разве мы собираемся сопровождать его в Тбилиси? - засмеялся Баграт. - Не пора ли законным царям надеть иверскую корону? - Давно пора! - крикнул Андукапар, умышленно подзадоривая князей. - Кто имеет больше прав на картлийский престол: первая линия - Баграта или вторая - Георгия? Смеют ли картлийцы забыть великого Парнаоза, первого царя Иверии? И, путая легенду с действительностью, князья наперебой расточали похвалы мифическому царю Парнаозу, потомком которого, считал себя Баграт. - Народ введен в заблуждение, мы заставим его открыть глаза! - хрипло выкрикивал Джавахишвили. - Баграт, возьми пример с великого Парнаоза, - перебил Амилахвари. - Он, спасая страну, мудро обманул мамасахлиси, уговорив вручить ему временно власть. И князья, запасаясь расположением будущего царя, захлебывались в лести. - Парнаоз Первый объединил Иверию, создал мощное войско, прогнал из Иверии полководца Александра Македонского, навязавшего грузинам серебряных богов Гаца и Гаима, проклятого Азона, разрушителя святых стен Мцхета, которому бессильные мамасахлиси не смогли оказать сопротивления! - с негодованием сказал Андукапар. - Светлейший Баграт, мы верные приверженцы потомка великого Парнаоза и возведем тебя на трон, - сверкая глазами, прошептал Андукапар. - Я жизнь отдам за дело чести. Чем больше препятствий, тем тверже мое решение. - В слова Андукапара я верю и скреплю нашу дружбу, отдав другу в жены мою Гульшари. - Ты одарил меня, светлейший Баграт, сверх меры. Жизнь - слишком ничтожная награда за прекрасную Гульшари, чей образ неотступно преследует мои желания. Скрещенные в поздравлениях руки змеями сплелись на черной бурке. Сверкнуло лезвие сабли, и торжественная клятва скрепила зловещий союз. - В незыблемую минуту, Баграт, исполнилось желание нашего рода. Ты не ошибся в выборе. Мой непоколебимый Андукапар достоин быть зятем царя Баграта Седьмого... А теперь, друзья, пора приступить к делу... Что предлагаешь, Квели? Твои многочисленные дружины славятся вооружением... - Я, - прошептал побледневший Церетели, - я думаю... мне кажется... Можно нечаянно убить царя, а... - Никуда не годится, князь, - резко оборвал Андукапар. - Если бы смерть царя разрешала дело, я давно бы его прикончил. В Картли Луарсаб считается наследником. Надо сделать другое. - Что предлагаешь, друг? - спросил его Симон. Андукапар изогнулся, словно готовясь к прыжку. Крыльями ворона сошлись черные брови. Тяжело падали свинцовые слова: - Взять в плен царя, заточить в крепость Кавту. С нашими дружинами войти в Тбилиси, запереть ворота города, истребить в Метехском замке царскую семью, стянуть войска наших приверженцев к Тбилиси и тогда объявить царем Картли Баграта Седьмого. Никто не шелохнулся, только Квели, беспокойно ежась на бурке, оглянулся на вход. Андукапар оглядел сидящих немигающими глазами: - Помните, пока жив Луарсаб, Шадиман не пойдет с нами. Потом Орбелиани... Кто знает, чем кончится, если царю удастся найти Нестан... Хотел бы я знать имя услужливого друга, спрятавшего княжну. - А может, Нестан спрятана для нашего устрашения? - в раздумье произнес Симон. - Возможно, удивляться ничему не следует. - Глаза Андукапара остановились на Квели. - А главное в заговоре - бесстрашие... Светлейший Баграт, ты молчишь?.. Баграт спокойно оглядел князей и разгладил серебристые усы. - План надо обсудить... Еще в одном шатре воинам не спалось. Георгий Саакадзе, положив между собой и Папуно шашку Нугзара, дал волю обуревавшим его чувствам. Но Папуна сердито отмахивался и предупреждал, что если Георгий не оставит в покое уставшего человека, то он, Папуна, расскажет войску, по чьему сумасшедшему приказанию Папуна с дружинниками поджег лес. Впрочем, найдется и еще кое-что рассказать одураченному войску. Георгий знал: когда Папуна хочет спать, никакие победы его не заинтересуют, и нехотя замолчал. Через минуту Папуна услышал могучий храп и, заботливо прикрыв Георгия буркой, подумал: "Человеку необходим сон, а то наутро он похож на кислое молоко". В полночь Папуна вскочил, протирая глаза. - Так и есть, "барсы" приехали, ругаются со стражей. Выйдя из шатра, Папуна сам обругал часового безмозглым князем, не умеющим отличить грузин от турок, и приказал пропустить ностевцев, не слезавших сутки с коней. Соскочив с коней, Ростом и Даутбек порывались рассказать Папуна о своих похождениях, но Папуна сердито прервал их: - Шатаются целую ночь и не дают честному грузину поспать. Устроив взмыленных коней, несмотря на бурные протесты конюхов, рядом с царскими, Папуна спокойно растянулся у входа в шатер. - Пусть мне завтра голову отрубят, но "барсы" должны немного поспать. Турки подождут, не греческие цари... Ярали и Захария недоумевали и поминутно справлялись о разведчиках, но сменившиеся часовые ничего не знали. На рассвете обеспокоенный царь послал за Ярали и Захарией. Папуна вошел в шатер, бесцеремонно растолкал "барсов" и сообщил о скромной просьбе царя повидать их. "Барсы" как ужаленные подскочили на бурке. Папуна вышел и сообщил царским телохранителям о приезде разведчиков. "Так лучше, - подумал Папуна, - пусть царь узнает новость от тех, кто ее добыл, а у князей и без того много случаев получать награды". Дружинники плотной стеной окружили большой шатер. Оруженосец покрыл ковриком камень, и Георгий X, грузно опустившись, приказал ностевцам повторить уже рассказанное ему в шатре. Даутбек и Ростом смущенно топтались на месте, но Матарс, поймав насмешливый взгляд Саакадзе, вспыхнул и поспешно проговорил: - Царь, турки переправу обнюхивают, спешат к ущелью. Можно преследовать шакалов по трем дорогам. - А по какой дороге пошел караван? - спросил Леон Магаладзе. Сверкнул глазами Матарс. - Твоему коню не пройти, князь... Сдержанный смех прошел по рядам. Царь хотел встать, но Церетели быстро спросил: - Неужели, царь, думаешь сам принять участие в погоне? - Не дело царя, - убеждал Баграт, - после такой блестящей победы снизойти до погони за турками. - Погоня за верблюжьим караваном - забава для молодых князей и азнауров, - настаивал Амилахвари. Многие поддержали, уговаривая царя не утруждать себя делом, отлично выполнимым опытными полководцами Ярали и Захарией. Некоторые настаивали на отъезде в Тбилиси, другие советовали ждать здесь. Разгоряченные князья наперебой старались высказать заботу и преданность царю. Георгий X сидел растерянный, поддакивая князьям, беспомощно разводя руками, вздыхал, бессмысленно оглядывая небо, склонял голову, как бы не зная, на что решиться. Баграт вкрадчиво приблизился. - Лучше вернемся, победителя с нетерпением ждет ликующий Тбилиси! - Да, да... Мудрый Баграт прав... А ты что скажешь, Нугзар? Эристави, Мухран-батони и Цицишвили давно с недоумением следили за происходившим. Неужели царь ничего не понимает? Мухран-батони набросился на Баграта: - Разве цари, не закончив войну, уходят домой? - Очевидно, доблестный Мухран-батони проспал, война вчера закончена, - возразил Баграт, ехидно посмеиваясь. Амилахвари и Церетели, смотря на побледневшего Мухран-батони, дружно захохотали. Мухран-батони ударил себя по изодранному рукаву. - Очевидно, когда я спал, Баграт бодрствовал, иначе не уговаривал бы царя на смешной поступок. Эристави, взглянув на потрясенного Церетели, рухнул на камень. Он захлебывался смехом, хрипел, кашлял, слезы градом лились из глаз. Испуганный оруженосец поспешно подал огромный рог кахетинского. Нугзар залпом выпил вино, расправил усы и, поднимаясь, зычно плюнул в сторону Баграта. Царь лениво позевывал. - Да, да, Баграт прав, зачем царю снисходить до погони... Лучше поехать с вами, а?.. Пусть за меня кто-нибудь останется. - Это мудрое решение! - радостно воскликнул Баграт. - Эристави и Мухран-батони горят любопытством заглянуть в стамбульские сундуки, им никто не может запретить. Пусть остаются... Нугзар, Мухран-батони, Цицишвили, Ярали и Захария с возрастающей тревогой следили за царем. - Твое место в Тбилиси, - решительно вмешался Амилахвари, - нельзя надолго бросать царство. - Да, да... Вы правы, нельзя бросать царство... Коня! - загремел вдруг царь. Все вздрогнули. - Я сам поведу дружины! Никто в Картли не смеет думать, что на престоле сидит не царь, а баран... Баграт, и ты, Амилахвари, вас не удерживаю, идите в свои замки... Симон и Андукапар останутся со мною, нельзя лишать молодежь случая отличиться. Нугзар, у тебя ранен сын, иди с ним в Тбилиси и жди там моего возвращения... Ты меня понял?.. ГЛАВА ВОСЬМАЯ На потрескавшейся земле угрюмо сидел Шио. Молотильная доска с плотно вбитыми осколками камней, сверкая заостренными серыми зубьями, лежала перед ним. Медленно поднималась рука, и падающий на расшатанные камни опухший молоток, взвизгивая, беспомощно отскакивал назад. Шио вытирал оборванным рукавом потемневший лоб, отбрасывал войлочную широкополую шляпу, прикрывавшую кувшин, и жадно припадал к глиняному горлышку. Вода булькала, стекала с пересохших губ. Шио с утра не везло. То молоток, изловчившись, выскользнет из рук, то кувшин опрокинется. Неудачи тревожили, он суеверно оглядывался, мелко крестился. Мысли каменными кругляками тяжело ворочались в голове: плохие вести придут, нехорошо война кончится. В синем тумане парил над уставшим полем золотой ястреб. Тени становились короче. Хлопотливо стрекотали кузнечики, жужжали шмели, деловито проносились стрекозы. Пыльное солнце падало на тяжелые холмы снопов. Возле них мелькали белые рубашки крестьян, сновали мальчишки. Иванэ Кавтарадзе, вытирая синим платком широкую грудь, подошел к Шио. - Починка не поможет, доску надо менять, Шио. Ореховую сделай, крепко держит камни, вот мои месепе сделали такую. Он легко опустился рядом с Шио. - Что доску менять, - тоскливо ответил Шио, - дом хотел чинить, а тут война, сына взяли. Не успел вырасти, уже турки пришли. - Э, Шио, мой Дато тоже ушел. - У тебя месепе много и сыновей, вот Дато ушел, а Бежан, Ласо, Димитрий и Нико работают; у тебя пять сыновей, Иванэ. - Слава богу, пусть живут... Хороший хлеб, турок отобьем, сыты будем. - Кто знает, турок хитрый... Каждый год одно и то же: соберем хлеб, солому, народ уберет огороды, сады, а нацвали, - Шио оглянулся, - свалит все до последней хурмы в царские амбары. - Не все, каждому доля остается. - Доля! - вспылил Шио. - А нацвали спрашивает, хватает ли мне, азнауру, моего урожая? У него один ответ и для глехи и для азнауров: "Сколько наработал, столько и получил". А сколько я один могу наработать? Сын!.. Большая польза от сына, если он на войне, а когда дома - тоже только о царской охоте думает. Ореховую доску... А кто ее сделает?.. Дом хотел чинить... - Скучно говоришь, Шио, - махнул рукою Кавтарадэе, - пусть каждый сам о себе думает; твой Георгий - красавец, первый силач в Носте, а ты жалуешься... - Тебе, Иванэ, не надо жаловаться, у тебя пять сыновей. - Что ты все моих сыновей считаешь, они из твоих баранов папахи не делают! Иванэ поднялся. Шио хмуро посмотрел на Кавтарадзе и стал запрягать буйволов. "Вот, - думал Шио, - у всех на досках сидит целая толпа, а у меня ни одного месепе, два воробья - Маро и Тэкле, какая от них тяжесть?" На поле каждая семья работала на отведенной земле. Поскрипывая ярмом, буйволы равномерно двигались по кругу. Мужчины, гикая, щелкали длинными кнутами. Для тяжести на молотильных досках сидели женщины и дети. Поле медленно кружилось, пятнами мелькали люди, животные, качались далекие горы, колесом вертелось густое небо. Солнце рябило в глазах, пряный запах дурманил, едкая пыль царапала горло. Из-под молотильных досок разлетались скользкие золотые брызги. Девушки плоскими деревянными лопатами подбрасывали зерно, желтым пухом ложилась на землю солома. Зной притуплял желания, расплавлял мысли. Война казалась далекой, нереальной, и только отсутствие молодых мужчин тяжелым камнем пригибало плечи. Тихо. Носте словно заснуло, даже листья не шелохнутся, только мохнатые волкодавы, высунув языки и тяжело дыша, вытянулись у порога жилищ. По временам, приподнимая морды, они неодобрительно поглядывали на сонно бродивших кур. Важно переваливаясь на сафьяновых лапках, спускалось к реке стадо дымчатых гусей. Где-то взвизгнул поросенок, утки, беспокойно крякая, захлопали крыльями. Под широким навесом на кирпичном полу сидел, сгорбившись, дед Димитрия. Дед плоским молотком долбил баранью кожу. Рядом стоял медный чан с водою, куда старик опускал готовый кусок. Другой кусок кожи, прибитый по краям гвоздиками, распластался на ореховой доске. Мерно отстукивали глухие удары по влажной коже, пугливо отзываясь в старческой голове. - Эх, кто может знать, почему бог дает победу не верующим в него магометанам... А может, вернется здоровым, не всегда на войне плохо... Дед поднял голову. Кряхтя и припадая на палку, переходил старик улицу. Он остановился, прислушался, прислонил к глазам руку и медленно направился к деду. - Жарко, не время кожу долбить, - прошамкал он, опускаясь на ступеньку. - Знаю, не время, только внук должен с войны вернуться, наверное, без чувяк... - Он нерешительно посмотрел на соседа и быстро, словно боясь противоречий. - Наверно, без чувяк... Димитрий ловкий, его турок не достанет... А как же дружиннику без цаги? Без цаги нельзя... Я сам на войну пять раз ходил, а вот цел остался... Без цаги нельзя молодому, а Димитрий любит мягкие... Смотри!.. - Он с гордостью подвинул доску к старику. - Настоящий сафьян. Хочу покрасить в синий цвет... А может, в желтый? - В желтый лучше, от солнца не так жарко... Я, когда восемьдесят пасох назад первый раз на войну пошел... Исмаил Великий с нами дрался... О, о, сколько храбрецов легло на горячий песок!.. Очень жарко было, кровь сразу высыхала, а около мертвых через минуту стоять нельзя было... Больше от воздуха умирали... - Я тоже думаю, в желтый лучше. На зверя хорош ходить, зверь желтого не боится, - торопливо перебил дед. - Не боится? Зачем бояться, первый раз не страшно. Молодые вперед лезут, а кинжал любит, когда близко. Шашка тоже любит... Шестьдесят пасох назад на персов с царем Лаурсабом ходил, от врага не прятался, но осторожным стал, уже много воевал... Окружили нас сарбазы, кто на горе был - там остался, кто внизу был - тут остался... Висят на уступах перерезанные грузины. И персов немало убитых, может, больше... Живым тоже плохо, только стоны да свист шашек слышим... Вдруг персы мимо проскакали, я упал, а около меня голова катится. Сначала думал - моя. Открыл глаза, смотрю - Датико, сын моего соседа... Единственный был... - Если сделать с острым носком, удобнее будет... Веселый мой Димитрий, смеяться любит, бегать любит, а с острым носком удобнее бегать... - Зачем бегать, иногда лучше лежать... Я тогда не знал, что лучше, думал - убит. И все не понимаю: если убит, почему пить хочу, а может, потому пить хочу, что убит? Подняться не могу, тяжесть к земле тянет. С трудом глаза открыл, вижу - тело Датико меня душит, без головы остался, голова рядом лежит... Единственный был... Из горла капает мне в лицо кровь. От жажды круги в глазах зажглись, ум мутит... Если умер, зачем пить хочу? А кровь не перестает, совсем голову мне запила, в рот тоже капает... Теплая... Много выпил... Плохо, а сбросить Датико не могу... Уже не слышу грузин, только персы с криками рубят мертвым головы и в кучу складывают... Подошли ко мне двое: один голову Датико на пику надел, другой - мою ищет... Никогда по-персидски не знал, а тут сразу догадался: перс, смеясь, сказал, что голову мою шайтан унес... Потом долго тихо было... - Скоро осень, охота начнется, мой Димитрий любит охоту... Может, абхазские цаги сделать? Абхазские удобно... Если дождь, чулки сухие будут... - Долго тихо было, только прохладнее стало. Глаза не могу открыть, кровь слепила... Может, я не убит? Тогда зачем держать на себе тяжесть? С трудом сбросил Датико, сразу легче стало. Глаза расцарапал, пока открыл. Луну в красной чадре увидел, а посередине поля башня из голов грузин стоит, и больше никого. Как встал, как побежал - не помню. Наверно, много бежал, может, ночь, может, неделю, не помню. В чужой деревне женщины и дети с криками, как птицы, разлетелись. Мужчины воду схватили... Холодную лили, теплую лили, а с головы красный ручей бежит... Когда отмыли, смеяться начали: "Ты что, ишак, совсем не ранен, из чужой крови папаху себе сделал..." Зачем бога учить? Бог сам знает, как лучше... В желтую покрась, на мне тогда тоже желтые были... Тихо в Носте. На мосту монотонно заскрипела арба. На плетень, обвитый черной ежевикой, взлетел петух; похлопал крыльями, загорланил, прислушался, вытянул шею, громче загорланил, заглянул к себе под крыло, и вдруг остервенело принялся перебирать перья. Но скоро, спрыгнув, понесся к навозу. Не найдя кур на обычном месте, беспокойно забегал по двору, остановился, наклонил голову, сердито замигал синеватыми веками и, сорвавшись, бросился к откосу... Петух угадал - его семья хозяйничала за огородом. А под развесистым каштаном Маро, повязанная белым платком, в маленьком котле вываривала нитки. Она, вздыхая, думала, что половину шерсти придется отдать сборщику и еще отложить моток - пошлину для нацвали за право продажи. Тэкле, развевая по солнцу черные кудри, яростно выгоняла с грядок куриц. У плетня, следя за Тэкле, смеялись девочки. Она бросила кур и подбежала к подругам. Захлебываясь, щебетали о похождениях совместно вскормленного котенка. Он совсем похож на главного сборщика. Вчера у тети Кетеван вылакал молоко и, удирая, разбил кувшин. Хотя вслух и не высказывалось, но по улыбкам девочек чуствовалось одобрение любимцу. Потом Тинатин побежала за голубой лентой, привезенной отцом из Гори. Втайне позавидовали. Окончательно сговорились пойти в воскресенье в кавтисхевский лес за кизилом. Еще о многом хотелось поговорить, но сердитые оклики матерей, работавших на огородах, вспугнули болтуний. - Тэкле, отнеси отцу мацони и чурек, - не отрываясь от работы, сказала Маро. - А яйца? Сорву огурцы, огурцы с яйцами вкусно. - Не надо, Тэкле, азнауру стыдно на поле огурцы кушать... дома успеет. На плоской крыше изнемогали от зноя фрукты. Темно-синий инжир, бархатные персики, коричневые груши и терпкая айва морщились на разостланных циновках. С карниза балкона свешивались нанизанные на шерстяные нитки кружочки яблок и сливы. Нино, перегнувшись с крыши, окликнула Тэкле. - Сегодня кисет кончила, беркута бисером вышила. Георгий доволен будет... Ничего не слышно? Подожди, покажу... В чистом доме Гогоришвили, опустив голову, мать скорбно рассказывает Миранде о своем печальном посещении семьи Киазо. Миранда, сдвинув брови, гордо сжала побледневшие губы, ее, казалось, не трогали бедствия семьи Киазо, еще так недавно богатой и заносчивой, а сейчас обнищавшей вследствие точного выполнения приказа начальника гзири. Не только скот и одежда, но и запасы на зиму, даже и конь Киазо - все отобрано надсмотрщиком. А обезумевший от горя Киазо пропадает в лесу и совсем отказался от работы на земле. Даже соседи, боясь гнева гзири, сторонятся несчастных. Помолчав, мать нерешительно спросила, не поедет ли Миранда навестить обездоленную семью. - Это может ободрить Киазо, - добавила она почти шепотом. Миранда неожиданно вспыхнула: неужели мать думает, что она, Миранда, выйдет замуж за воина, позволившего палачу опозорить себя? Почему не заколол обидчика? Почему не заколол себя? Неужели он думает снискать себе уважение с пустым ртом? Все знают, Миранда не может стать посмешищем людей! Мать вздохнула, она думала, не из-за богатства выходит замуж Миранда, а по любви... а если любит, то без языка и даже без глаз из сердца не выбросишь. - Нет! - закричала Миранда. - Выброшу из сердца. Мать посмотрела на дочь и молча вышла из комнаты... Длинно тянулся колокольный звон. Вспоминали ушедших на войну. Спешили в церковь задобрить бога воском и словами. Священник долго и нудно говорил о боге, смирении, покорности, уверял, что добродетель отмечается на небе и праведных ждет вечное блаженство. Бледно мерцают лампады, в узкие окна настойчиво врывается солнечный луч. Тускнеют тоненькие огоньки. Где-то в углу всхлипывают женщины. Мать Миранды в черном платке тревожно оглядела иконы, поспешно подошла к Георгию Победоносцу, решительно вытерла тонкой ладонью гордые губы и, зажигая запыленную свечку, быстро прошептала: - Тебе одному верю, сына в битве сбереги. Голос ее оборвался. Она долго стояла перед иконой, разглядывая тонкие ноги коня Георгия Победоносца, деловито выправила фитилек и, вздохнув, отошла в угол. Люди с надеждою смотрели священнику в рот, уже не мечтая о вечном блаженстве, лишь бы теперь поскорей отпустил отдохнуть. - Надо терпеть, - шепнула соседке бойкая женщина, - он всю неделю молчит. В воскресенье мы хотим отдохнуть, а он, хороший человек, соскучился, пусть поговорит... На нее зашикали, но вдруг, словно одна грудь, вздохнула церковь. Священник кончил проповедь и хотел обратиться с воззванием пожертвовать на бога, но люди уже бросились к выходу. У всех было радостное чувство исполненного долга. Спешили домой, запивали самодельным вином воскресный обед и ложились досыпать недоспанное за неделю. На каменистом берегу полувысохшей от зноя реки валялись поломанные прутья, глиняные черепки, клочья перемываемой здесь шерсти, скорченные ветки, старый чувяк с разинутым ртом. Рябые кругляки лежали, как стадо овец. Давно, в одну из бурь весеннего разлива, издалека, может быть, из неведомой страны, сюда приплыло толстое бревно. Над ним долга стояли, осматривали, спорили и наконец отодвинули подальше, чтобы не унесло водой. Бревно плотно улеглось между камнями, прижилось здесь, вместе с людьми старилось, врастало в землю и темнело с бегущими годами. По праздникам тянулись сюда старики. Они тесно усаживались на бревне, любовно поглаживая твердую кору, довольные целостью друга. Опершись на палки, долго молчали, радуясь покою, обводили ослабевшими глазами знакомую картину - реку, где купались детьми, поле, которому отдали все силы, мост, сохранивший следы их былой удали. Жили здесь долго, с землей расставались с трудом. То ли воздух здоровый, то ли кости закалены, но жили здесь подолгу. Заскрипит голос, закашляются, и со вздохом кто-нибудь начнет; "Эх, эх, эх, плохие времена настали", - и пойдут вспоминать пережитое, и польется беседа, знакомая, близкая, никогда не надоедавшая. Сегодня особенно оживленно у реки. Уже не пришлось начинать с обычного "эх, эх, плохие времена". Времена действительно плохие: о войне никаких известий. Уже солнце покидало измученную землю, расстилая мягкое синеватое полотно, а старики все говорили о войне. Не слышалось задора, разгоряченных споров мирных дней, когда хотели "утереть нос" молодежи. Страх за близких щемил грудь, отбрасывал прикрасы. Содрогались, вспоминая тысячи опасностей кровавых боев. Через мост, постукивая мелкими копытцами, к реке спускались овцы. Датуна, вздыхая, сел на бревно. Старики сосредоточенно смотрели на него, ожидая новостей. - Сколько шерсти в Тбилиси увозят! - подзадорил один. - Прошлый год плохая шерсть была, овцы болели, а сборщикам дела нет - давай шерсть, других слов не знают. А почему я должен три года в старой чохе ходить? - запальчиво вскрикнул отец Гиви. - Шерсть человеку нужна, - сочуственно вздохнул Датуна, - все из шерсти делаем... Чоху!.. Я без чулок на зиму остался. - Доля! А проклятый мсахури спросил, хватает ли мне выданной доли? - перебил сгорбленный старик. - "Сколько наработаешь, столько получишь", а сколько один человек может наработать? - Один человек мало может сделать, - согласился дед Шиндадзе, - вот буйволятник у меня развалился... - Что буйволятник, дом хотел чинить, а сына на войну взяли, - пробурчал Шио. - Буйволятник! Вот у меня сборщик всю шерсть забрал, говорил - не отработал... - Шерсть у всех забирает, пошлину надо платить... - Думал - продам, приданое внучке сделаю... - Хотел на корову обменять... - Эх, эх, эх, плохие времена!.. Бесформенная тень, качаясь, легла на неровный берег. Перед изумленными глазами вырос двугорбый верблюд, нагруженный тюками. Высокий человек с шафрановым лицом, обрамленным черной вьющейся бородой, ловко спрыгнул с верблюда, окинул сидящих острым взглядом, небрежным жестом оправил стеганый полухалат, опоясанный широким персидским поясом - джаркеси. - Али-Баиндур, щедрый купец и ученый банщик, с одинаковым удовольствием расстилающий тонкое сукно и вправляющий сломанные кости, приветствует почтенных мужей. - Хорошо по-грузински говоришь... Что же, садись, раз приехал, - подвинулся дед Димитрия. - Вот видите, товар привез, не меняю, все за монеты продаю: тонкое сукно для чохи, мягкие папахи из Ардебиля, настойку для волос, полосатые чулки, волчьи хвосты для открытия вора, кораллы для девушек, вышитые платки, целебную мазь от зубной боли и плохого глаза, мазь из крови удода для смягчения сердца гзири, серебряную кисею, персидские сладости... - Не время товару, война у нас. - У храбрых грузин всегда война... Жаль, народ беднеет... Попробуйте исфаханский шербет, угощаю. Али-Баиндур вынул из тюка глазированный кувшин, яркую чашу и щедро оделил всех. Ароматный сок рассеял угрюмость. Заговорили. - Шерсть имеем. За целый год отработанная доля лежит. На прошлом базаре никто не продал. - Можем обменять, - поспешно перебил дед Димитрия, - для моего внука ардебильскую папаху возьму. - Волчий хвост тоже возьму, - облизывая деловито чашу, проронил Шиндадзе. - Сукно для чохи давно хочу, - нерешительно процедил Шио. - Мой товар - ваш товар, только шерстью не возьму, уже у князей Магаладзе большой караван по дешевке закупил. Сейчас у всех князей амбары шерстью набиты. Кто о вашей будет думать? - как бы сожалея, сказал Али-Баиндур, остро всматриваясь в лица стариков. - Что ж, и на шерсть могу и на абазы могу, дав спасибо - царю и гзири, для сыновей новые чохи хочу, серебряную кисею тоже могу взять, дочки растут, - самодовольно выпрямился Иванэ Кавтарадзе. И сразу зажужжали о вероломстве князей, о сборщиках, о непосильной подати - обо всем том, что постоянно волновало мелких азнауров и крестьян. Больше всех волновался Шио, никогда не имевший возможности ничего ни продать, ни купить. - Народ беднеет! А с чего богатеть? Князья всегда цену сбивают. Нацвали давай, сборщикам давай, гзири давай... - А зачем терпите? Уходить надо. - А где лучше? Ты чужой, не знаешь. Хизани тоже свободный, беги, куда хочешь... Работал, работал, и все бросай... Какой дурак убежит? - Дурак на месте сидит, а умный ищет, где лучше. К нам сколько народу пришло, все довольны. Великий шах Аббас целые поселения роздал, хозяйство, землю, баранту. Живи, богатей. А кто посмеет у нас с крестьянина снять шарвари и гулять палкой по удобному месту? - бросил Али-Баиндур, вспомнив любимое наказание персидских ханов - палочные удары по пяткам. - Ты что, сумасшедший? Все вскочили, потрясая кулаками, возмущенные, перебивали друг друга. Глаза налились кровью. Али-Баиндур, усмехаясь, поглаживал бороду. - Такие шутки плохо пахнут, - прохрипел Шиндадзе, усаживаясь на место. - Разве глехи позволят такое дело? - спокойно начал дед Димитрия. - На войне рядом деремся, а дома князьям зад будем показывать? - Напрасно сердитесь, разве вас князья, как буйволов, в ярмо не впрягают? - Если виноваты, пусть наказывает. Князь - хозяин. - А хозяин арапником не угощает? - сузил глаза Али-Баиндур. - Арапником тоже ничего, кровь у него играет... - Сверху может и ударить, а шарвари у нас каждый сам себе развязывает, когда ему нужно... - сказал отец Гиви. - А в Иране каждый сам себе хозяин: земли много, скота много, туты много, шелк мягкий... кто не управляется - рабов покупает. - Зачем покупать? Азнаур, если богатый, своих глехи и месепе имеет, - пробурчал молчавший до сих пор Шио. - Вот у Кавтарадзе много месепе. - Почему неправду говоришь? Не очень много. Что ж, они никому не мешают. - Не мешают? - неожиданно вскочил дед Элизбара. - А зачем твой проклятый месепе на мою Натэлу смотрит? Я ему голову оторву. - По вашему закону все мужчины смотрят на чужих женщин, почему же месепе не может? - заинтересовался Али-Баиндур. - Равные могут смотреть, а презренные месепе не могут. Наши дочери за месепе замуж не выходят, их сейчас же гзири в месепе должен переписать, и мужчины не женятся, тоже переписывают... Никто не хочет в рабов превратиться, - охотно разъяснил отец Ростома. - А много у вас в поселении месепе? - поспешил спросить Али-Баиндур. - Много, семейств сорок будет... Женщины на шерсти мокнут, мужчины камни бьют. Мы месепе в Носте не пускаем, пусть отдельно живут... Пятнадцать пасох назад сын Гоголадзе на дочери месепе женился, большой переполох был, отец с горя умер. Пусто отдельно живут. - А мсахури женятся на ваших дочерях? - Мсахури могут... Только зачем нашим девушкам за неравных идти? У нас свое дело, у них свое... Мы к ним в гости не ходим, зачем дружбу водить с чужими? - добродушно сказал азнаур Иванэ Кавтарадзе. - Как с чужими? - поразился Али-Баиндур. - Разве мсахури не грузины? - Грузины, и месепе много грузин, мы тоже грузины, а почему князья к себе не приглашают? Орел - птица, воробей - птица, зачем не дружат? - насмешливо спросил Кавтарадзе. - У нас кто выше, тому шах Аббас земли и скота больше дает... Уже солнце прячется, пора намаз делать... А далеко камни бьют?.. Месепе народ бедный, дешевле за ночлег возьмет. - Мы тоже не богатые, но от гостя ничего не берем, у кого хочешь живи... и верблюд твой сыт будет, - сказал дед Димитрия. - Да, вы - народ хороший... Вот недавно армяне из Кахети тайно перебрались. Шах Аббас в рабате Джульфа их устроил. Разбогатели, земли накупили, все купцы. А в Кахети котлы лудили... - Что ж, счастливые они, - сказал Шио. - Если захотите, и вы счастливыми будете. Около Исфахана есть большое предместье - Госенабат, одни грузины живут. Шах Аббас грузин больше всех любит. Там тутовый лес. Все шелком торгуют. Богатый народ - многие ханами стали, другие караван-сараи открыли, а кто не хочет торговать, хозяйство большое имеет, жены шелковое платье носят, тавсакрави из зеленого бархата с алмазной булавкой. На свадьбу ханы в гости приезжают. Грузины очень довольны. Все богато живут. Ирану много шелка нужно, совсем маленькие пошлины платят. Говорить громко не надо, я здесь несколько дней торговать буду... Подумайте... Есть один щедрый купец и ученый банщик, который научит, как перебраться в Иран. - Ты что народ смущаешь? - неожиданно нарушил беседу грозный окрик. Гзири, оторванный от обеда слугою, прибежавшим с доносом, учащенно дышал. - Торговать приехал - плати нацвали пошлину и торгуй, мы с Ираном в дружбе, а народ приехал смущать - на себя сердись, пятки подкую. Гзири тяжело опустил руку на плечо Али-Баиндура. Али-Баиндур незаметно сунул руку под халат. Азнауры угрюмо молчали. Крестьяне собирались потихоньку скрыться, но вдруг бухнул церковный колокол. Все вздрогнули. Неурочный удар колокола означал радость или большое несчастье. Гзири, выпустив купца, бросился через мост. Мужчины, роняя шапки и палки, бежали за ним. Одурев, неслись женщины и дети. Али-Баиндур, быстро вскочив на верблюда, исчез в надвигавшейся темноте. Около церкви Элизбар с перевязанной рукой, лихо стоя на коне, надрываясь, кричал: - Победа, победа!.. Турки бегут!.. Большая добыча досталась!.. Ностевцы молодцы!.. Победа!! ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Вскоре сгорбленная женщина в черном платке, подбадриваемая старшим дружинником Сотраном, в смятении переступала порог комнаты Нари. Женщина робко оглядела шелковые подушки и нерешительно остановилась у двери. В ответ на приветствие Нари забурчала о назойливости неблагодарных, совсем не заботящихся о покое и красоте царицы. Женщина вытерла кончиком черного платка слезу и виновато прошептала о большом горе. Она умоляла Нари сжалиться над несчастными и позволить видеть ангельские глаза царицы. Нари, продолжая бурчать, повела женщину в молельню. Мариам со скучающим видом слушала тягучую жалобу. - Разве у мсахури поднимется рука на свой труд? Верный слуга князя Шадимана у доброго Гиви кремни покупал. Все в Эзати знают - хорошие кремни Гиви делает. Только мой Мераб три дня в лесу охотился, на верхнем выступе много джейранов. Три дня охотился, пожара не было, а ночью приехал, очень устал, сразу спать лег... Когда спит, весь лес над ухом можно рубить, еще крепче спать будет. Я тоже огня не видела, а когда встала утром, гзири пришел, крепко сердился: "Ты охотился - амбар цел был, ты приехал - амбара не стало. Один человек видел, как ты сухими дровами амбар угощал..." А какой человек - не сказал... В Эзати все знают - Мераб предан царю, а разве у мсахури поднимется рука на свой труд?.. Прикажи, светлая царица, освободить Мераба, все в твоей воле. Мариам брезгливо оглядела выцветший подол женщины и достала монету. - Возьми, для бога даю, помолись, пусть простит безумного. Свечу поставь из желтого воска, из желтого бог больше любит. - Уже ставила, ангельская царица, из желтого ставила из белого с серебряной каймой тоже ставила, не помогает. Говорят, бог из голубого воска любит, только такой для князей делают... Наверно, ведьма глаза на наш дом открыла. Хорошо жили. Мераб работал, Киазо тоже с детства при князе Херхеулидзе царскую службу нес... хорошо жили, почет от всех имели, уже азнаурство было близко... а сейчас Киазо больной в лесу пропадает, невеста тоже убежала... винить нельзя: какой Киазо человек без языка... А надсмотрщик все взял, а землю не берет... Мераб в яме сидит. Надсмотрщик говорит: пусть Киазо на земле работает, без языка царской службе не нужен, пусть на земле работает. А разве может Киазо работать? С детства земли не знал, князь за рост к себе взял, но на что рост, если языка нет... Прикажи, ангельская царица, отпустить Мераба, бог видит, разве у мсахури поднимется рука на свой труд. Мариам поморщилась и нетерпеливо встала. - Благодари бога, что безумца по закону за огонь в огонь не бросили. Если гзири наказал, значит, за дело, если отпущу, никто не будет бояться царский амбар жечь. - Подумав, царица добавила: - Пусть князь Шадиман с гзири поговорит. Гзири лучше тебя знает, виноват твой Мераб или нет... Если не виноват, бог не допустит неправды, а я прощаю злую руку... В затихшем Тбилиси с тревогой ожидали исхода войны. Тбилисцы привычно подымали головы, всматриваясь в круглые башни крепости, но огненного сигнала о приближении врага не было. На майдане глашатаи хрипло выкрикивали последние новости, но никто не интересовался дерзкой лисицей, появлявшейся на засеянной земле азнаура Микеладзе, от чего земля лишилась произрастания; еще меньше волновала пропажа трех баранов у амкара зеленного цеха. Амкары, торговцы, разносчики слонялись по майдану, надоедливо выпытывали друг у друга мнение о войне, качали головами, охали и расходились, чтобы на другом углу снова собраться кучкой с теми же разговорами и предположениями. На плоских крышах, террасами спускавшихся к кривым улочкам, женщины выслушивали предсказательниц, причитали, вздыхали, утешали родных. Старухи в черных тавсакрави сидели сложа руки, запутанные прялки праздно валялись на коленях. Никто не нанизывал шерстяные петли на блестящие спицы, никто не чистил ханский рис для пилава, никто не думал о любимом дне в серной бане, где собираются людей посмотреть и себя показать. Во всех дворах стояли нагруженные домашними вещами арбы, готовые при первом сигнале двинуться в горы. Но амкары и купцы не думали покидать Тбилиси, они раз навсегда усвоили опыт прошлого - сможешь откупиться, будешь торговать. В глубоких тайниках были запрятаны товар и сырье. Но никто не торговал, никто не покупал. Только Вардан Мудрый исподтишка по дешевке скупал большие тюки шелка, снаряжая караван в Иран. И когда на базарных углах особенно было шумно, Вардан спокойно направлялся в Метехский замок. Там, в пышных комнатах Шадимана, большого любителя изящных вещей, Вардан угодливо раскладывал изделия из слоновой кости. Любуясь тонкой резьбой ящичка, кальяна или рукоятки кинжала, Шадиман отрывисто ронял вопросы. Вардан, расточая похвалы персидским антикам, уверенно и четко удовлетворял любознательность князя, и Шадиман, узнав все торговые и неторговые новости Тбилиси, не торгуясь, расплачивался с Варданом. Бойкая Хорешани с Тасо, Гульшари с подругами, перепробовав все средства развлечься, уныло бродили по метехскому парку, оплакивая потерянные дни; уже некоторые княгини придумывали удобный предлог уехать из Метехи, как вдруг замок всполошился прибытием гонца с известием о разгроме турок. Дато, введ