подготовлена. Вези Фритигерна - с Валентом одной веры. Мирный договор с империей скреплен и, можно сказать, ненарушим вовеки. Во всяком случае, на ближайшие пару лет - точно. Да и тропинка в империю протоптана. Разве Ульфила не увел в Мезию своих христиан? Тогда спасались от гонения - и сейчас то же самое. Вот, несутся варвары, дикие и неукротимые, хотят христиан-вези погубить. Приюти же единоверцев своих, император ромейский, спаси нас от верной смерти. Такая сладкая трава для нашего скота растет в подвластной тебе Фракии, такая черная там почва льнет к лемехам плугов, чтобы выросла наша пшеница, так широк Дунай, отделяющий дивную эту землю от ужасных гуннов. Словом, положили вези глаз на Фракию, которая им очень подходила для жизни, с какой стороны ни посмотри. И стали большими лагерями на берегу Дуная, лицом к империи, спиной к степи, и все ежились и лопатками дергали - гуннских стрел в спину ждали. К Валенту посольство отрядили. Ульфила в то время при Фритигерне находился. Считал своим долгом приглядывать за новой паствой. И вот призвал Фритигерн епископа своего и все соображения насчет Фракии ему высказал. И про черную землю, и про пастбища, и по поводу дорожки, для везеготов в империю им, Ульфилой, много лет назад проложенной. - Съезди, епископ, с моими людьми к императору. Они-то косноязычны, могут брякнуть что-нибудь не то, а ты ему все правильно втолкуешь. Ульфила, конечно, не мог не понимать, что Фритигерн попросту использует его. Но сейчас Ульфилу не занимало истинное отношение к нему Фритигерна. Каждый день он видел, как бесконечным потоком шли и шли на берег Дуная люди. По вечерам их костры пылали так далеко, насколько видел глаз. Все были голодны и испуганы. От лагеря к лагерю в надежде поживиться шныряли дети. Если ловили на краже, то били, невзирая на малолетство, - другой раз не попадайся. Среди беглецов было немало христиан, но в утешении нуждались не только они, но и язычники. Впервые гордым вези было страшно. Что-то увидели они в степи такое, чего не бывало прежде. И потому согласился Ульфила Фритигерну помочь. Император Валент сидел в Антиохии и все его помыслы были заняты персами. О царе Шапуре думал неотрывно, как жених о девственной невесте. А тут его донимать начинают россказнями о новом, прежде не слыханном неприятеле. Откуда взялся? Что за гунны такие? Так, мол, и так - от извращенного соития злых духов с ужасными ведьмами народились... Тут Валент руками замахал и велел поскорее комнату окурить благовониями - благо в Сирии их было много разных - от сглаза и порчи. Боялся Валент колдовства, хоть и любопытствовал. Замирая от ужаса, книги магов читал, не оторвать его было, а после плевался, от страха трясся и жег их публично. Окурили комнату, императора успокоили. И он распросы продолжил. А как у нас-то они появились? Через непроходимое болото Мэотийское перешли. Им волшебная лань, теми духами посланная, дорогу показала. Шли за ней по чудесному броду, шли - вот и... Опять курения потребовались. Затем Валент объявил, что все эти гунны - бабьи сказки, зловредные суеверия и вымысел. Другое дело - Шапур... Но забыть о гуннах Валенту не дали. Спустя неделю опять доложили: гунны-то остроготов из плодородной долины Днепра выперли, Германарих, бельмо это на ромейском глазу, через них злой смертью помер. А еще, ваше величество, гунны крепко намяли бока Атанариху. Очень хорошо, сказал на это Валент. И опять успокоился. И вот тогда, как снег на голову: посольство от варваров. 7. АДРИАНОПОЛЬ. 377-378 ГОДЫ И тако готы с нашими сарматы непрестанно набеги на римлян чинили, начав от Августа, сусче дотоле, как гуны, народ татарский, из тех мест их изгнали, которым утекаюсчим император Валенс позволил в Миссии и Фракии поселиться и креститься им повелел. Чрез сие они неколикое время были ему, яко своему государю, верни, обаче как их римляне стали презирать, собравшись пошли на римлян и дву воевод римских, Люпицына и Мариуса, убили. Валенс, хотя то отомстить, но несчастливо оружие противо их поднял, ибо поражен и скрывшись в хижине спален, потом жену ево в Константинополи осадили и принуждена мир купить. В.Н.Татищев. История Российская Аще которые сопричислились к варварам, и с ними, во время своего пленения, участвовали в нападении, забыв, яко были понтийцы и христиане, и ожесточась до того, что убивали единоплеменных своих или древом, или удавлением, такожде указывали не ведущим варварам пути или домы: таковым должно преградити вход даже в чине слушающих... Правила православной Церкви Гунны напали на алан, аланы на готов, готы - на тайфалов и сарматов, а готы, вынужденные отступить, в свою очередь, оттеснили нас в Иллирию, и это еще не все. Нам угрожает голод, и среди людей и животных распространяется чума... наступает конец света. Св.Амвросий Медиоланский. Комментарий на Евангелие от Луки Везеготское посольство к Валенту в Антиохию Сирийскую возглавлял Алавив - вот кто с ромеями разговаривать умел. Если не понимал чего, если смеяться над ним, варваром, пытались высокомерные имперцы, если на лжи ловили Алавива - не терялся; замолкал и в глаза смотрел холодно, точно такое ему открыто, о чем лучше и не спрашивать. И смущались ромеи под этим взглядом. Фритигерн об успехе миссии почти не беспокоился. Где Алавив невнятной угрозой своего не добьется, там почтенный старик епископ веским словом убедит. Вместе с остальными вошел Ульфила в антиохийскую резиденцию властителей Восточной Римской империи. Все так же прекрасны были ее сады за высокими белокаменными стенами, все так же богаты дворцы, никуда не исчезла изысканная красота фонтанов и статуй. Если подумать, не так уж много времени прошло с того дня, как был здесь Ульфила впервые. Человеческая жизнь - не срок для большого города. И все же как будто меньше размерами сделалась Антиохия; не так уже режет глаз ее великолепие. Списал сие Ульфила на свой возраст и усталость. Стал за Алавивом смотреть. Вот кто растерялся, так это готский вождь. Не ожидал. Какая роскошь вокруг, как все изящно устроено. И тревожно Алавиву было. Слишком много закоулков, чересчур обильны занавеси, колонны, мебель всякая. Повсюду чудится засада. Но смущение удачно прятал Алавив под личиной холодного высокомерия. Так, задрав нос повыше, и обратился посланник к Валенту со "смиренной просьбой" - позволить везеготам переправиться через Дунай и сесть во Фракии, где есть у ромеев свободные земли. (А что земли такие есть, то мы, вези, доподлинно выяснили во время последнего нашего набе...) Слушал их Валент, храня суровый вид, который так шел к его облику бывалого солдата. На самом деле лихорадочно прикидывал. Если то, что про гуннов говорят, правда, то представляют они страшную угрозу для империи. Кто нас-то, ромеев, от напасти оборонит? Легионы были - как бы это помягче?.. - "расслаблены". Да и жаль бросать природных римлян прямо в огнедышащую глотку Левиафана. Высказал эти соображения советникам. Те, как по команде, глаза закатили и запели: сколь обширен ум императорский, какая мысль удачная. Пусть варвары воюют с варварами, а уж мы за ними, как за каменной стеной, схоронимся. Алавив охотно подтвердил: не сомневайтесь, ваше величество. Нужно - будем стеной. Каменной. И тут же торговаться начал: как будем мы федераты, добровольные и свободные союзники Рима, то, во-первых, чтоб с нас налоги не брали; во-вторых, чтоб стипендию нам назначили... Тут уж оба, и император, и вождь готский, в родной стихии оказались. И советчики им не нужны. Обсуждали, деньги считали, по рукам били; потом велели принести карту Дунайских провинций и начали Фракию делить. Но вот и Фракию поделили. Вроде бы, всем довольны остались. Алавив еще раз клятвенно обещал, что вези будут смирны, как овечки, и никаких грабежей. Ни-ни. Вот и святой отец подтвердит: все мы христиане, одной веры с имперцами. Святой отец подтвердил. Валент был на седьмом небе от радости. Услышаны его молитвы. В сей трудный час посланы ему эти союзники, так что их руками сможет одержать над гуннами славную победу, буде те за Дунай сунутся. И вопрос о переправе везеготов на имперские земли был решен положительно. Алавив на удивление быстро оправился от первого потрясения, непринужденно разгуливал по дворцу, с любопытством разглядывал разные диковины. И с таким достоинством держался, что ромеи даже за его спиной хихикнуть не решались. Вот уж чего не отнимешь у этих мелких варварских князей, так это императорского величия. И все-таки противны были они ромеям. Всем своим обликом противны - и длинными волосами, и меховой одеждой с ее резким запахом, и голосами громкими, как у разбойников. И что это за манера - проходя мимо статуи, непременно мечом ее зацепить? Не такие уж узкие во дворце коридоры. Император побыстрее выбрал нескольких своих чиновников (как всегда, самые жуликоватые вперед вылезли) и вместе с готами их к Дунаю отправил для устройства переселения. Вручил также необходимые указы и распоряжения, чтобы быстрее все организовать. Отбыли. Отер Валент пот с лица и вновь мыслями к Шапуру повернулся. Слуги во дворце от потрясения оправились, полы вымыли, обглоданные кости из углов выгребли - варвары себя аккуратностью не утруждали, ели, как привыкли, а что ромеи собак у себя не держат, которые бы эти кости грызли, так то не их, варваров, головная боль. Только-только царедворцы в Антиохии вздохнули с облегчением, как его величеству докладывают: посольство от готов прибыло. От каких еще готов? Долго меня будут какие-то готы отвлекать, когда царь Шапур наседает? - Не знаем-с; а только велено доложить, что готы. Валент едва не завизжал, с трудом сдержался. - Да были уж, всю мебель перепортили, навоняли, как козлы. Меня, императора, замучили, торгаши проклятые. - Это другие-с. Это действительно были другие готы - остроготы Алатея и Сафрака. Им фритигернова затея с переселением во Фракию показалась чрезвычайно удачной. Паннония, как они между собой рассудили, - тоже неплохое место для жизни. А федератами империи остроготы могут быть не хуже, чем их родичи вези. Но тут Валент неожиданно проявил непоследовательность и остроготам отказал. Нечего империю германцами заселять. Или, того хуже, аланами (ибо в Сафраке алана признал и не ошибся). Может быть, и вези пускать не следовало. Он, Валент, теперь сомневается. И советники его - продажные шкуры. А что до гуннов, так возможно, гуннов Атанарих выдумал, бестия продувная. (Валент все не мог ему простить переговоров на кораблях посреди Реки). Может быть, и вовсе нет никаких гуннов. Раньше-то про них и слыхом не слыхивали. И прогнал Валент Алатея с Сафраком. Время для переправы было самое неудачное - весна. После дождей вода в Реке сильно поднялась. Дунай вздулся, нес в себе угрозу. С тоской смотрели на него уставшие готские женщины: скорей бы уж пролегла эта преграда между их детьми и страшными гуннами. А ромеи завели обычную бюрократическую канитель. Шутка сказать, столько народу через Дунай переправить и во Фракии расселить. Тут не один десяток человек разжиреть может. Таможню, правда, отшили довольно быстро. В ту пору таможни держали разного сорта откупщики, которые проживали в Риме и Константинополе, непомерно жирели и чудили кто во что горазд - надо же как-то такую прорву денег тратить. А чиновниками таможенными сажали своих рабов и отпущенников, чтобы те свободных граждан поборами прижимали. Таможенники хорошо разбирались в жизненных коллизиях и прямо на лету схватывали: кого можно обирать, а кого себе дороже. Зато с моряками дело грозило затянуться. Те, правда, обещали от Истрии и Никопольской стоянки несколько кораблей прислать. Но почуяли и они сытный запах наживы; торговаться стали. Ведь господа чиновники никак не хотят, чтобы приказ его величества остался невыполненным? И только получив на лапу достаточно, подогнали корабли. Готы между тем на берегу сидели, лодки-однодеревки добывали. Рыбная ловля в связи с этим почти прекратилась. Не хотели рыбаки с везеготами встречаться. Фритигерн от злости исхудал, кожа да кости. По берегу рыскал, со своими воинами подолгу разговаривал, чтобы не вздумали вплавь переправляться. Будем от ромеев помощи ждать и все тут. Валент обещал. Каждый день сообщали Фритигерну, что опять несколько человек утонули. Скрипел зубами Фритигерн. Глаза у него ввалились, рот совсем бескровный стал. Выгорел князь, как мох болотный. А его вези продолжали умирать, и помощь все не шла. Хоронили тем утром четверых: воин; с ним паренек и две молодые женщины. Все утопленники. Их под утро вынесло течением, там, где оно к самому берегу подходит. Нашли их дружинники князевы, когда помочиться от костра отошли. Паренек у самого берега в воде плавал, бабы немного ниже по течению, волосами за корягу зацепились. Помочились дружинники, как и собирались, после в воду залезли и вытащили всех четверых. И снова злоба на ромеев закопошилась: если те помочь хотят, почему так медлят? Пошли за князем и подняли его - спал князь. Фритигерн пришел, поглядел. Велел могилу копать, а сам за Ульфилой отправился. Тот при дружине княжеской жил. Ульфила проснулся легко - всю жизнь чутко спал, а под старость тем более. В полумраке увидел Фритигерна - стоял, слегка наклонив голову, чтоб о навес волосами не цепляться (соорудили наскоро, как на берегу стали). - Иди, - сказал ему князь громко, не заботясь сон дружинников нарушить. - Работа для тебя есть. Ульфила пошел за князем. Тот на берег кивнул, где уже яма была готова. - Проводи покойников, как положено, - велел Фритигерн. Таким тоном распорядился, будто о реквизиции фуража речь вел. А сам опять под навес нырнул. Дернул завязки одного мешка, пошарил в другом, в корзину чью-то бесцеремонно залез; после к могиле пошел, руки полны мисок, ножей, гребешков грошовых - что нашел, то и взял. Мертвых уже уложили, Ульфила свои молитвы дочитывал. Лицо у старика неподвижное, глаза сухие. Только губы шевелятся. Вези - и слушают краем уха слова святые, и дело свое делают, две палки накрест связывают. Фритигерн, добычу из рук не выпуская, на коленях постоял, как положено, после к яме раскрытой подошел и высыпал прямо на трупы все то, что с собой принес. И нож свой отдал, хорошего металла. Ульфила на князя сурово поглядел. - Это еще что такое? - Обычай, - коротко сказал Фритигерн. - Оставил бы ты языческие привычки, князь. Без надобности страдальцам твои дары. - Не тебе решать, - сказал Фритигерн яростно. - Они недавно в твою веру обратились. За такой срок от старого обычая не отвыкнешь. Проснутся в ином мире и что увидят? Что закопали их, точно псов безродных, без тризны, без посмертных даров. Что подумают? Что мы почтить их не захотели? - Головой покачал. - Плохо, епископ, когда у мертвых горечь на душе. Сказал и отвернулся. Сидели вдвоем на могиле и молчали. Ульфила о Моисее неотступно думал. Не расступится Дунай, чтобы пропустить этих несчастных людей в империю, не сомкнется над головами гуннов. И недостаточно дерзок Ульфила, чтобы молиться о подобном. Фритигерн вдруг голову поднял, шевельнулся. Солнце вставало и било в глаза, мешало смотреть, но князь увидел. - Ульфила, - тихо позвал Фритигерн. И когда епископ к нему повернулся, рукой махнул: - Смотри. По Дунаю шли долгожданные ромейские корабли. И началась та самая переправа, которая потом вспоминалась настоящим безумием. К кораблям бросились все разом, оттесняя друг друга. Можно подумать, на том берегу действительно лежала земля обетованная. А голодным, уставшим, испуганным людям так и казалось. На самом же деле правый берег Дуная, хорошо видный от места переправы, ничем таким особенным не отличался. Фритигерн с Алавивом охрипли, разводя людей по кораблям и лодкам. Женщины крепко цеплялись за детей, чтобы не потерять их в суматохе. Мужчины, расчищая место для своих семей, вступали в потасовки. Напрасно ромейские чиновники надрывались, что император никого на растерзание гуннам не оставит, что велено было переправить даже смертельно больных, буде таковые найдутся. Переполненные лодки переворачивались на стремнине; те, кто плохо плавал, тонули. Дьявол, что ли, гнался за ними по пятам, что так спешили? Ступившие на ромейскую землю смеялись и поздравляли друг друга. На краткий этот миг им казалось, что все беды позади и вот теперь-то и начнется прекрасная жизнь. Фритигерн протолкался к римскому интенданту, который с трудом отбивался от осаждавших его переселенцев и безнадежно шарил глазами по возбужденным лицам в поисках "главного". Дружинники оттеснили от ромея своих соотечественников. Тот, утирая пот со лба, поглядел на князя с благодарностью, и Фритигерн, если бы дал себе труд приглядеться к интенданту внимательнее, понял бы, что тот испуган. Легионеры, приданные гражданским властям для лучшей организации переправы, безнадежно завязли на левом берегу, руководя погрузкой на корабли. Во-первых, легат Эквиций прислал их в недостаточном количестве, а во-вторых, те и сами не проявляли излишнего рвения. Фритигерн навис над интендантом, как башня. Тот нервно сунул ему императорское предписание - разрешение занять в течение ближайших трех месяцев такие-то и такие-то земли в провинции Фракия. Разрешение заверено во всех инстанциях. Присовокупил еще один документ, в котором говорилось, что общее руководство обеспечением пропитания переселенцев и снабжением их всем необходимым на эти три месяца поручается военачальникам римской армии такому-то и такому-то, имеющим богатый опыт общения с варварами. Фритигерн предписания взял, в руках повертел. Интендант, перекрикивая шум, начал было объяснять ему, что вон тот, в блестящих доспехах, толстый, - это комит Лупицин, превосходный знаток вверенных его заботам фракийских территорий. В ближайшее время Фритигерну предстоит тесно сотрудничать с ним. Фритигерн на комита поглядел, но даже и скрывать не стал, что почти ничего не понял. Повертелся по сторонам и гаркнул так зычно, что у интенданта в ушах заложило: - Ульфилу сюда! Пришлось ждать, пока епископа доставят. Один из дружинников (это как раз Арнульф был) вернулся на левый берег и отыскал в толпе Ульфилу - одним только звериным нюхом и нашел, ибо углядеть кого-то человеческим зрением в это толпе было невозможно. Рядом со стариком Меркурин огрызался по сторонам, точно рассерженный щенок, - пытался оберегать своего епископа от толкавшихся вокруг людей. Арнульф Меркурина от Ульфилы оторвал, схватил старика медвежьей хваткой, к лодкам потащил. В лодке места не было и вообще она уже отчаливала. По колено в воде Арнульф из лодки троих выбросил и в воду кинул (те даже ахнуть не успели). Ульфилу на их место посадил, сам забрался и рукой махнул - давай, греби на ромейскую сторону. Ульфила молча смотрел, как отдаляется левый берег. Арнульф наклонился к нему, всего глазами ощупал и спросил на всякий случай: не повредил ли чего. Ульфила головой покачал. Извиняясь, сказал дружинник: - Князь тебя зовет. Фритигерн, осаждаемый со всех сторон, даже и извиняться не стал. - Мне толмач нужен хороший, - сказал он епископу. - Без тебя не справиться. Ульфила предписания у князя взял, прочитал их. От интенданта досадливо отмахнулся - тот при виде толмача обрадовался несказанно, на локте было повис и затараторил возбужденно. Дочитал, поднял глаза Ульфила. Спросил: - Где этот комит Лупицин? Тут и комит подошел - а до того в стороне стоял и взирал на происходящее отрешенно. Был он высоким человеком плотного сложения, с большой круглой головой. Природа лепила его из крупных кусков глины, не слишком заботясь об отделке. Посмотрел на него Фритигерн своими светлыми глазами, точно взвесить хотел. Лупицин и ему улыбнулся и выразил надежду на плодотворное сотрудничество. Фритигерн не ответил, времени пожалел. Вместо того к Ульфиле обратился: - Спроси, где он устроил временный лагерь. Лупицин пустился в объяснения. Нужно переправить все эти полчища к Маркианополю на побережье. Удобнее всего будет для такой цели воспользоваться старой военной дорогой. Собственно, наличие хорошей дороги и послужило причиной выбора места. Кстати, она неплохо охраняется. - Спроси, сколько переходов до города, - потребовал Фритигерн. Все так же улыбаясь, Лупицин объяснил, что лагерь предполагается устроить не в самом городе, а в некотором отдалении от него. Ну... три перехода, если переселенцы не будут лениться. Легион одолел бы это расстояние за два дня. Это Фритигерн без толмача понял. - Спроси, как он предполагает выдавать продовольствие, пока мы не получили первый урожай. Лупицин поднял брови. - То есть? - Если до лагеря три перехода, значит, будут две стоянки. Спроси, там, на этих стоянках, подготовлено уже продовольствие? - И в крик (Ульфила еще не видел Фритигерна в такой ярости): - Чем я их кормить буду, пока на землю не сядем? Лупицин ответил положительно. То есть, он ответил уклончиво. О питании переселенцев, конечно, римское государство всемерно позаботилось. Собственно, это работа комита Максима, который ждет в одном переходе отсюда. Видите ли, он, Лупицин, не обладает в провинции Мезия достаточными полномочиями. Он обладает ими в провинции Фракия. А здесь, в Нижней Мезии, комит Максим и его бесценный опыт... Добавил снисходительно: если Фритигерн желает адаптироваться в империи, ему придется усвоить существующую здесь сложную структуру взаимоотношений административных учреждений, как вертикальную, как и горизонтальную. И чем скорее, тем лучше. Ульфила перевел слово в слово. Был слишком утомлен всей этой суматохой, чтобы смягчать выражения. У Фритигерна лицо стало каменное. Молча кивнул и отошел к своим. Комит Лупицин с безмятежной улыбкой проводил его взглядом. У первой стоянки не обнаружилось ни комита Максима, ни каких-либо признаков того, что Фритигерна с Алавивом здесь вообще ждали. Лупицин невозмутимо предположил, что переход занял меньше времени, чем было предусмотрено планом, и поэтому прибытия помощи следует ожидать со дня на день. Действительно, к полудню следующего дня явился Максим. С ним был отряд в двадцать пять всадников для охраны. Но никакого продовольствия не прибыло. Разговаривать с Максимом отправился Алавив. Фритигерн спал мертвым сном, и разбудить его не удалось. Алавив безжалостно потащил с собой Ульфилу. Ромеи, к слову сказать, понимали, конечно, что толмач - клирик, но что в сане епископа - то им даже в голову не приходило. Долговязый Алавив обходился с тем клириком, как обычно обращаются сыновья варварской знати с воспитавшими их дядьками, то помыкал ими, как барчук, то вдруг делался почтительным, точно сын. Комит Максим был тех же лет, что и комит Лупицин, то есть немногим за тридцать, но, в отличие от фракийского коллеги, был строен и поджар, с невыразительным, будто бы стертым лицом. Максим приветствовал готского вождя и тут же привел тысячу причин, по которым, во-первых, произошла досадная задержка провианта, а во-вторых, будет затруднено дальнейшее продвижение варваров на юг. Почему же затруднено? Ну, некоторые обстоятельства заставляют думать именно так. Алавив смотрел на римлянина настороженно - ни дать ни взять дикое животное созерцает незнакомый предмет, готовое и напасть, и отскочить. Видите ли, продолжал Максим (Лупицин рядом с ним тяжелыми плечами пожимал), две тысячи пятьсот человек вспомогательной когорты стоят между данным пунктом и городами Маркианополь и Одессос, преграждая дорогу. И увести их никак нельзя. Почему нельзя? Такова, понимаете ли, дислокация. Изменить дислокацию? (Сожалеющий взгляд в сторону Лупицина). Господа готы новички в империи и еще плохо понимают, что такое римская военная дисциплина. Нет, все это делается из соображений безопасности. Чьей? Переселенцев, разумеется, какие могут быть сомнения. Поскольку недавно произошло грабительское нападение на пригородное имение адрианопольского магистрата, и все горожане очень взволнованы известием о приближении большого племени иноземцев. Могут возникнуть разного рода беспорядки, порождаемые общим недовольством. Ульфила переводил, Алавив слушал. Оба понимали одно: еще неделя проволочек, и среди везеготов начнется голод. На протяжении целого месяца ни комита Лупицина, ни комита Максима никто из готов не видел. Зато вокруг лагеря во множестве шныряли разные люди с честными лицами и медовыми речами. Правда, они с трудом изъяснялись на языке варваров, но понять их было несложно: эти сострадательные христиане и добродетельные римские граждане от всей души сочувствовали тому бедственному положению, в каком очутились их единоверцы. И предлагали помощь. Помощь состояла в том, что они начали торговать среди везеготов хлебом и мясом. Вези покупали. Отдавали золотые украшения за малую меру муки или небольшой кусок мяса. И чем меньше оставалось у них золота, тем более откровенную тухлятину сбывали торговцы. Однажды Меркурин потащил Ульфилу "показать кое-что". Пошли вдвоем от костров Алавива (тот стоял с меньшим числом племени немного в стороне от Фритигерна) и через час с лишком увидели находку Меркурина. Большая яма в лесу, разрытая лисицами, - тех, видимо, привлек запах - была полна отрубленных собачьих хвостов, лап и голов. Все это, наполовину сгнившее и обглоданное хорями и лисами, в беспорядке валялось среди комьев земли и дерна. Ульфилу затошнило. А Меркурин глядел на своего епископа горящими глазами, точно ждал от него чего-то. Но Ульфила молчал. Меркурин взял его за руку, чтобы увести, и они пошли прочь. Наконец, сказал епископ: - Постарайся, чтобы Фритигерн не узнал об этом. Фритигерн, конечно, давно уже знал, что его вези начали отдавать своих детей в рабство в обмен на собачье мясо, чтобы только спасти от голодной смерти их и себя. Похоже, князь оказался в ловушке собственной предусмотрительности. С севера надвигались гунны; на север не пойдешь. Путь за Дунай отрезан. На юге стоит максимова когорта. Бросать на римские копья своих плохо кормленых и уставших вези князю ох как не хотелось. С отчаяния много не навоюешь; для хорошей войны радость нужна, чтобы всего тебя распирало. К тому же, с ними были женщины и дети. И старики. По крайней мере, в этом римляне сдержали слово - взяли в империю всех. Для чего только? Чтобы уморить здесь или сделать рабами? Чего их там, в Маркианополе, так испугало? Поместье какое-то, неизвестно кем разграбленное? Фритигерн не верил. Его вези ничего плохого на этих землях пока не сделали. Князь думал. И еще не принял решения. Только недовольство своих людей сдерживал, как мог. Не хотел до времени с ромеями ссориться. Алавив донимал своего родича с утра до ночи: Маркианополь должен открыть ворота везеготам. Должен и все тут. Заканчивался месяц сидения на земле в ожидании неизвестного. Похудевший, мрачный, Фритигерн и слушал Алавива и не слушал. Лениво метал нож в белый ствол тонкого деревца. Ствол был уже истерзан, но Фритигерн продолжал выдергивать и вновь втыкать нож, рассеянно глядя куда-то мимо. Алавив рявкнул: - Да ты о чем думаешь? - А? - Фритигерн поднял глаза. - Да нет, я тебя слушаю. Перебить ромеев, как ты предлагаешь, смять когорту, пройти на юг и там взять все, что нам потребно, а разрешения от этого жирного говнюка Лупицина не ждать. Очень остроумно, родич. Алавив стоял перед ним, расставив длинные ноги и пригнув голову - молодой волк перед прыжком. А Фритигерн сказал ему все тем же ленивым тоном: - Нет, мы останемся верны договору с Валентом, что бы там ни вытворяли ромеи. Бунтовать сейчас нам дороже выйдет. Собирай людей. Будем отходить на юг, только очень осторожно и постепенно. И напомни нашим, особенно ретивым, что я слово дал. Вези обрадованно зашевелились, стали лагерь сворачивать. Вот тогда-то и прискакал Лупицин. Несмотря на тучность, неплохо ездил на лошади - начинал службу во 2-й Фракийской але вспомогательных войск, которыми сейчас командовал. Спрыгнул на землю; грохоча доспехами, побежал Фритигерна разыскивать. Тот встретил ромея с холодным высокомерием великого государя. Держался князь спесиво; шлем на белокурых волосах, свалявшихся и сальных, по самые брови надвинут. И был тот шлем грязными собачьими хвостами украшен. - Гав! - вместо приветствия сказал Фритигерн Лупицину. - Ррр... - Князь! - вскричал Лупицин. Вообще-то он по-латыни вскричал, так что диалог звучал еще более странно: - Гав!.. - Дукс!.. И вот тут Лупицин побледнел. Потому что вези и не думал шутить. Лицо у Фритигерна ласковое, рот улыбается. И сказала комиту Лупицину многоопытная жирная задница его: - Вот что, ваше превосходительство. Если вы этого типа немедленно не умаслите, он вас на кусочки разрежет и лисицам скормит. Быстрее, не теряйтесь. Берите большой кусок масла... Больше Лупицин свою задницу не слушал - не до разговоров ему сделалось. После долгих увещеваний Фритигерн соизволил вспомнить людское наречие и сообщил комиту о своем намерении выступить в южном направлении. Комит разволновался. Фритигерн объяснил, все так же спокойно и холодно, что обязан что-то предпринять, поскольку дальнейшее бездействие в условиях все возрастающего голода и нужды неизбежно вызовет бунт. А он, Фритигерн, ни в коем случае не намерен допускать до бунта. Комит, отдуваясь, сел на предложенную ему попону, пропахшую лошадиным потом, - специально для дорогого гостя на голой земле расстелили. Попросил выпить. Ему поднесли. От выпивки чудовищно разило. Сделал глоток - комит сам не знал, что заставило его выпить, жадность ли природная или же соображения вежливости - Лупицин предложил кубок Фритигерну. Тот с улыбкой отказался, добавив, что конскую мочу не пьет. Лупицин залился темной краской. А Фитигерн улыбнулся невинно и извинился за неудачную шутку: "Это просто пиво у нас перебродило". Но Лупицин так до конца и не был уверен в том, что именно пил. Фритигерн заговорил серьезно. Если комит хочет сохранить в Нижней Мезии мир и покой, он должен действовать сообща с вождями вези. Пусть когорты следуют вместе с племенем, но в отдалении и без всяких там наскоков и выходок. Иначе последствия могут быть весьма тяжелыми. Где же дукс Фритигерн намерен разбить новый лагерь? - А что, - прямо спросил Фритигерн и вдруг сделался очень холоден, куда только его мягкость подевалась, - до зимы мы к месту нашего постоянного поселения не доберемся? Мы, вези, знаешь ли, не кочевники, чтоб на колесах жить. Лупицин пустился в пространные рассуждения и говорил так мутно, что толмач понадобился. Но Ульфила спал, и Меркурин наотрез отказался его будить. А тем временем по левому берегу Дуная бродили остроготы и союзные им аланы. Алатей и Сафрак, получив у Валента от ворот поворот, пребывали в нерешительности. Общество надвигающихся с севера гуннов никак их не устраивало. Ромеи, принявшие к себе вези, из каких-то непостижимых соображений отказали в помощи остроготам. Но выхода-то все равно не было. Так или иначе придется переправляться через Дунай, понравится это ромеям или нет. До чего же хитрый этот Фритигерн, умеет устроиться. Ждали только случая остроготы. И вот случай предоставился. Фритигерн двинулся к югу, и ромеи, которые с него глаз не спускали, пошли за ним следом. А берег-то без охраны оставили. Нет теперь на Дунае никого, кто помешал бы остроготам перейти за Реку. Правда, и помогать им никто не собирался, да не очень-то и нужно. Лодок и плотов добыли и потихоньку двинулись. Корабли, которые все это время патрулировали дунайские воды, ушли назад, к Истрополису. Вот так и вышло, что весной 377 года в пределах Мезии находилось два бездомных готских племени: одно, прирученное христианством и мирным соглашением, во главе с Фритигерном и Алавивом; и другое, дикое и предоставленное самому себе, во главе с Алатеем и Сафраком, которое бродило, смутно представляя себе, на что решиться. Вези остановились недалеко от Маркианополя. Этот город, как и многие другие, вырос из старого легионного лагеря и нес в себе как приметы римской военной суровости, так и провинциальной скудости. Он был населен преимущественно торговцами и рыболовами. Западная его часть, более бедная, вся провоняла рыбой, которую солили в огромных каменных цистернах. На улицах говорили на испорченном каппадокийском греческом, на обкромсанной солдатской латыни, на смеси варварских наречий. Но все хорошо понимали друг друга. Ибо и римляне, и выходцы из различных Дунайских областей, и потомки мезов и греческих колонистов - все они сходились в ту весну 377 года на одном: не нужно нам тут никаких везеготов. От них дерьмом пахнет, они грубы, обычаев наших не уважают, а смеются так громко, что девственницы лишаются девственности от одной только силы звука. В общем, говно, а не люди и нечего им у нас в городе делать. Поругивали правительство в кабаках и на собраниях купеческой гильдии: что за безумная затея полчища варваров на земли наши пускать. Комит Максим для успокоения граждан свои меры принял. Вези были остановлены в нескольких верстах от городских стен и ходить дальше им было не велено. В самом городе и на подходах к нему были усилены караулы. Под предлогом готской опасности всех входящих в город осматривали чрезвычайно строго: таможня перешла как бы на военное положение и требовала себе на лапу более обычного. Кто казался побогаче, того чуть не обыскивали, вынуждая откупаться от бдительности охранителей порядка. Тем временем Фритигерн осаждал комита Лупицина просьбами открыть для его соплеменников доступ в город. Комит отбояривался, как умел, - а он умел. Вооруженные караулы? Да, действительно, был отдан такой приказ. Это распорядился комит Максим, которому вверены заботы о безопасности граждан. Он совершенно прав, комит Максим. В первую очередь он обязан следить за тем, чтобы не вспыхнули беспорядки. - Какие могут случиться беспорядки, если в город придут несколько вези, чтобы купить хлеба? - спросил Фритигерн. В изнурительных беседах с Лупицином князь был исключительно терпелив и сдержан и мог подолгу повторять один и тот же вопрос, так что Лупицину приходилось туго. Напрягал все силы, чтобы только вывернуться и избежать прямого ответа. - Ну... Горожане могут предположить начало варварского нашествия. Возникнет паника... - Но ведь они, конечно же, оповещены вами, что мы добровольно подчинились римской верховной власти? - Фритигерн смотрел на Лупицина совершенно невозмутимо, так что обвинение во лжи как будто и не прозвучало вовсе. - Разумеется, магистраты знают, что вези - мирные люди и союзники Рима. Но ведь ни на одном из твоих не написано "Фритигерн". - Лупицин постучал себя пальцем по широкому лбу, показывая, где именно должно быть написано. - Они могут обеспокоиться при одном только виде варвара. - Пожал плечами. - Провинция глухая, люди невежественные... И, желая побыстрее отделаться от настойчивого собеседника, скомкал разговор. Пригласил Фритигерна с родичем его на дружескую пирушку. У вас, вези, кажется, принято все важные дела решать на пирах? Вот и попируем, как вожди... У простых людей свои заботы, у князей - свои. Перед тем, как к Лупицину на пир отправиться, остановил Фритигерн дружинника и велел принести весь тот хлеб, что у того еще оставался. Воин нахмурился, но приказание выполнил. И забрал у него князь последнюю еду, поделил между собой и Алавивом, сам съел и Алавиву сказал сделать то же самое. Не голодными же, в самом деле, на пир к ромеям являться, чтобы ромеи шутить над ними стали. Городская стража вождей готских с их охраной долго пускать не хотела, намекала и торговалась - взятку вымогала. Но Фритигерн стоял твердо, и в конце концов, ругаясь, пустили их стражи без всякой мзды. Неровен час от Лупицина придут, оправдывайся потом. И вошли в Маркианополь готы, Фритигерн с Алавивом и охрана их в двадцать человек. Глядели по сторонам и удивлялись: и что ромеи так за этот городишко трясутся? Тут и грабить-то нечего. Всего богатства, что соленая рыба, да, может быть, в некоторых семьях по ларям какая-нибудь рухлядь припрятана. У помещения претория их сам Лупицин встретил. Максим рядом стоит, даже улыбаться не пытается - противны ему варвары и все тут. Особенно Фритигерн отвратителен был Максиму. Несмотря на нужду в хлебе, которую вези испытывали теперь постоянно, князю и в голову не пришло расстаться со своими золотыми украшениями. Носил, не снимая. Еще и встанет так, чтобы солнце на них играло, - стройный человек, обласканный светом, красивый, как архангел Михаил. Доспехи комита Лупицина, хоть и сверкали, начищенные до блеска, но рядом с изысканными украшениями вези из очень хорошего золота - сущая медная кастрюля. Распорядились охрану варварских князей перед входом оставить. Справа римские легионеры пусть службу несут, слева варварская дружина. Пускай сразу видно будет, что там, в здании, за тяжелой дверью, видные вожди двух великих народов сошлись на богатырском пиру. Фритигерн распоряжение выслушал, повернул голову и дружинникам своим велел: - Тут встанете. И следом за Лупицином в помещение претория шагнул. При виде изобилия, подготовленного для пиршества, у Алавива вдруг комок к горлу подступил. Замутило его. Чего тут только не было. Перепела и фаршированные яблоки, пропеченная баранина, какие-то невиданные блюда из зерна. Спасибо Фритигерну - догадался, заставил загодя хлеб у дружинника съесть, а то, пожалуй, и стошнило бы Алавива. Набежали метрески, соблазнительные и почти совершенно голенькие. Два раба с серьезным видом втащили гигантский музыкальный инструмент, сложнейшее сооружение, состоящее из множества труб. Более всего оно напоминало осадную машину. Это была причуда Лупицина, его гордость, которой он намеревался поразить сердца варваров. Развалился хозяин гостеприимный на ложе в пиршественном зале, триклиний называется. Варварам пришлось то же самое сделать. Фритигерн чувствовал себя чрезвычайно глупо. Знал, что вряд ли простит это Лупицину. Предательское поведение, почти неприкрытое воровство - все это еще куда ни шло; а глумление - никогда. На Алавива старался не смотреть. Вот уж точно кто дурак дураком на ложе развалился - справа метреска, слева какой-то толстый усач. Вокруг шумели ромеи-гости, галдели между собой, пересмеивались, заговаривали с приглашенными. Назойливы были, как мухи. Знатное развлечение устроил им Лупицин, спасибо комиту. Лупицин горой на ложе громоздился, улыбался покровительственно - отец родной. Толстый усач мгновенно принялся донимать Алавива ценами на соль. Раньше, мол, цена на соль была куда ниже. И трещат уже кости на зубах, метрески верещат, когда Лупицин их лениво за ляжки хватает. Музыкальный монстр изрыгает из своей утробы гнусавые звуки. По общему решению, музыканта утаскивают три дюжих раба - пороть. Тот, с усами, который Алавиву под бок пристроился, рыбным промышленником оказался, греком. Поначалу дернулся Алавив, как ромей его за плечо тронул, - ну и шуточки у ромеев. Но промышленник вполне дружески поднес варвару вина, подмигнул: мы тут неразбавленное пьем. И правильно делаете, одобрил Алавив и вино взял. Любезным быть решил. Выпили. Поговорили о ценах на соль. Еще раз выпили. Новые мысли насчет соли их посетили. Обсудили. Не прошло и получаса, как оба поливали горькими слезами погибшую красоту вертевшейся между ними метрески. Алавив то за грудь ее потрогает - упругая грудь, то бедро щипнет, оценивая. Какое сложение у женщины. И безнадежно испорчена. Метреска Алавиву намеки делала, но тот слишком увлекся ценами на соль. Фритигерн подвыпил и больше не мучился смущением из-за того, что вынужден перед всеми возлежать, как потаскуха. И громче всех хохотал над шутками, особенно когда понимал, о чем речь. Хотели посмотреть на пьяного варвара? Вот и получайте пьяного варвара. Сидели во фритигерновом лагере человек десять молодых вези и ругались на чем свет стоит. Все им поперек горла стало: и комит жирный, ленивый и вороватый, и страна эта, которая вовсе не обетованной землей оказалась, и военачальники готские, которые, похоже, хотят племя свое уморить и в рабы к ромеям податься. И чего мы тут сидим и ждем? Вскочили и к городу отправились. Ку-у-да-а? Не велено! Прочь с дороги, мы - вези! Гляди ты, вези. Много мы таких видали и все с веревкой на шее. Слово за слово, и вот уже мелькают в воздухе кулаки и дубины. Римлян-то было раза в три больше, чем буйных готов. Девятерых повалили и руки им скрутили; десятый же вывернулся и убежал, но не потому, что трусом был. Фритигерна с Алавивом в лагере не было, они с Лупицином пили. И некому было остановить вези, чтобы лишней воли себе не давали. Точно весть о долгожданном освобождении из узилища услышали они в крике молодого парня с губой порванной и синяком на весь глаз: - Наших бьют! Ух ты! Радости-то! Вскочили, за мечи схватились, понеслсь, только пятки сверкают. До первой же римской заставы добежали и с разгону всю заставу перебили. Посмеиваясь, взяли себе доспехи римские, забрали деньги, какие нашли. А они что, на полном серьезе считали, что городишко свой надежно охраняют? Впервые за все то время, что от гуннов бежали, было легко на душе у везеготов. Лупицин уже задремывал среди пиршественного шума, уже похрапывал слегка и слюну от расслабленности изо рта пускал. С кувшином к нему раб подкрался, слегка подтолкнул господина своего, чтобы пробудить. Лупицин заревел: - Да как ты смеешь! И снова в сон погрузился. Раб склонился к нему и настойчиво зашептал в самое ухо. Как ни пьян был Фритигерн, а сценку эту приметил. От раба за версту несло тревожными новостями. Такими, которые ждать не могут. И насторожился чуткий князь, а насторожившись, и родича своего Алавива к тому же призвал. Взял мосол и ловко через пиршественные ложа метнул, прямо в лоб Алавиву попал. Пока ромеи над дикой выходкой варвара смеялись, Фритигерн Алавиву глазами на выход показал: что-то тут затевается, так что будь начеку, родич. Был бы Алавив зверем, уши бы торчком поставил. Но и так расслышал звон мечей. У стен претория бились. А там действительно шло сражение, и поворачивалось оно не в пользу везеготов - единственно потому, что их-то было всего двадцать, а римлян - значительно больше. Как только Лупицину донесли о нападении на заставу, тот спьяну распорядился дружину варварскую перебить: "как они с н-нами, так и м-мы с н-ними!.." Римским легионерам эти варвары за несколько часов совместного их дежурства у здания претория уже успели глаза намозолить. Весть о гибели своих товарищей восприняли с горечью и потому приказ пьяного комита пришелся как нельзя кстати. Перебить у князя лучших дружинников - все равно что зубы у волка вырвать. Первого вези врасплох застали, ударом в спину убили. Девятнадцать их осталось, и дорого они себя продали. Весь двор кровью залили. Из лагеря фритигернова под стены Маркианополя хлынули вези, гремя оружием и крича, что вождей их предательски убили на пиру. В ужасе смотрели сбежавшие за стену таможенники на это разгневанное людское море. Чего боялись, то и подступило. В пиршественной зале ничего этого слышно не было. Толстые стены у здания претория, много комнат отделяют триклиний от выхода. Только один звук и донесся - еле слышный звон металла, какой ни с чем не спутаешь. Алавив вскочил, уронив на пол толстого грека, меч из ножен выдернул. И Фритигерн уже на ногах, в глазах радостное ожидание. И сказал ему Лупицин, ворочая немеющим языком: - Фритигерн, дукс мой! Не пугай меня. Ты же пьян, как свинья. Фритигерн действительно был пьян. И радостен, и яростен. Ему смеяться хотелось. А Лупицин слабо заплакал, как обманутое дитя. В триклиний четверо легионеров ворвались, к готским вождям бросились. Фритигерн сопротивляться не стал, дал себя за руки взять. Только крикнул во все горло: - Ну, убейте меня! Увидите, что будет! Солдаты лупициновой когорты очень быстро сообразили - что именно будет. Убрали руки. Фритигерн брезгливо поежился, плечи потер. Алавиву кивнул. И к выходу побежали оба, оттеснив римлян и опрокинув в коридоре какого-то холуя с подносом. Увидел Фритигерн убитых дружинников своих и побелел. Двое их только и остались в живых. Алавив к ним на помощь бросился. Фритигерн же завопил, как резаный. Сам не понимал, что кричит, лишь бы на него внимание обратили и остановили битву. И действительно, услышали и оружие опустили. Алавив дрожал с головы до ног, готовый разрыдаться, как будто от женщины его в неурочную минуту оторвали. Торопясь и путая ромейские слова, сказал Фритигерн: - Вас убьют наши вези - те, что за стеной. Я остановлю их. Дайте нам уйти. Поразмыслив, ромеи согласились. И вместе двинулись к воротам, бок о бок, только что сражавшиеся друг с другом враги, и одинаково разило от них потом и кровью. Только за ворота с вождями везеготов не вышли легионеры. Остановились. А четверо вези дальше пошли. Заорали готы от радости при виде князей своих. Фритигерн мгновенно выхватил взглядом в толпе римские доспехи - первая добыча на ромейской земле. И поклялся в душе Фритигерн: не последняя. Вождям подвели коней; и умчались, подняв тучу пыли, от стен Маркианополя вези со своими вождями. Оседала та пыль и вместе с тем ложилось дурное предчувствие на ромейские души. Вечером Алавив сказал Фритигерну: - Я боялся, что они нас заложниками задержат. Помолчав, признался Фритигерн: - Я тоже. И видно было в свете угасающего костра, что князь улыбается. Развернув боевые стяги, принялись вези шарить по окрестностям Маркианополя. Обожрали всех, до кого дотянулись, не разбирая: и римских колонистов, и греческих поселенцев, и местных даков и мезов, давно уже утративших былую воинственность. Долгий кровавый след протянулся за Фритигерном, пока гулял вокруг неприветливого городишки. Разом ульфилины наставления позабылись; поросло быльем общее желание мирно сесть на ромейской земле и растить пшеницу. Лупицин спешно войска собирал. К Максимовой когорте добавил еще гарнизон Одессоса, раздел, можно сказать, город. Пытался у Эквиция одолжить центурию-другую, но Эквиций отказал наотрез. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай; а я тебе своих солдат на растерзание не дам. Максим же, вместо того, чтобы врага отражать, проявил безволие и запил. Выступили из города в конце злосчастной весны. По распаханным полям протопали и на юг двинулись - защитники области, последняя надежда оборонить имущество и домы от грабителей. К вечеру заняли удачную позицию, по выбору Лупицина, - на склоне холма. Выставили караулы; организовали костер. Лупицин ролью полководца не на шутку увлекся; переходил от солдата к солдату, всех отечески распекал, головою качал и всячески бранил проклятых разбойников-вези. Искать же врага долго не пришлось. Фритигерн отряду лупицинову окопаться не дал. Выскочили из-за холмов везеготы, точно из-под земли; конями разметали палатки римского лагеря и костры; после солдат стали с коней мечами рубить. Слабое сопротивление, какое те сумели оказать, даже и сопротивлением-то не назовешь. Почти все полегли. Лупицин же, выказав недюжинную смекалку и решительность, еще в самом начале битвы вскочил на коня и умчался в сторону города. Исчез во мраке, только его и видели. Побросал Фритигерн в костер римские сигна. Победители снимали с убитых доспехи. Всю ночь гремели, спать мешали. Ибо весьма ценили домовитые и хозяйственные вези добротные вещи. Мечи у ромеев дрянь, щиты больно тяжелы, таскать упаришься, но вот кирасы... Для вези это хороший день был. И предвещал он еще лучшие. Утро настало мирное, ласковое и уже к полудню жару обещало нешуточную. Роса блестела на остывших лицах мертвецов, на разбросанном повсюду оружии, на густой траве. Между тел павших пробирался человек. Несмотря на жару, был он одет в римский дорожный плащ с капюшоном и широкими рукавами. Шел не спеша и все-таки довольно быстро. Это был Ульфила. За ним, поминутно оступаясь, бежал Меркурин - золотистые волосы взъерошены, взгляд со сна ошеломленный: вскочил, не успев проснуться, и в происходящем мало что соображал. Наконец догнал, схватил за руку, остановил. Стоят вдвоем среди павших лицом к лицу. Молодой тяжело дышит, старик будто и не дышит вовсе. Впереди холмы, позади фритигернов лагерь. Над головой небо лучезарное. И тихо вокруг, как будто все люди на свете оглохли. Ульфила выдернул руку. - Ты уходишь? - задыхаясь, спросил Меркурин. - Один? Куда ты? - Не знаю. Никогда прежде не видел Меркурин его таким. Конечно, случалось Ульфиле и раздражаться и гневаться. Мог и прикрикнуть. Но ни разу не помнил епископа злым. Сейчас же Ульфилу трясло от ненависти. Только со стороны и казался застывшим; на самом же деле каждая жилка содрогалась в нем. И в страхе отступил Меркурин. Ульфила скрипнул зубами. Сказал на языке своего детства - по-гречески, со смешным каппадокийским выговором: - Все, что я сделал здесь, - напрасный труд. Я опозорил себя. И голову опустил, стыдясь. - Что? - переспросил Меркурин. Он не понял. Но пусть бы только говорил Ульфила, пусть бы не молчал. - Все было напрасно, - повторил Ульфила по-латыни. - Почему? - спросил Меркурин. Он растерялся. Не то чтобы Меркурин всегда мог ясно понимать своего епископа - да и кто решится судить побуждения и поступки Ульфилы? - но во всем, что делал и говорил Ульфила виден был внятный каждому смысл. Сейчас же Ульфила неожиданно предстал непостижимым. Меркурин угадывал боль, которая рвала его сердце на части, но не мог назвать ее по имени. - Всю жизнь ты провел среди воинов, - осторожно заговорил Меркурин. - Что так задело тебя сегодня? Разве внове тебе видеть их поступки? Внезапно Ульфила упал на колени. Меркурин отшатнулся, прижал ладонь ко рту, чтобы не ахнуть. - Прости меня, - сказал Ульфила глухо, как из-под воды. - Кроме тебя, нет здесь христиан, и некому выслушать меня. Меркурин, не стыдясь, разревелся. Как будто и не видел Ульфила этих слез. Заговорил через силу, будто в гору поднимался с тяжелой ношей: - Возгордился я выше всякой меры, когда позволил себе считать, будто обратил в истинную веру целое большое племя. Вот стою во прахе среди трупов, и спешу уйти, пока они не распухнут от жары. Мои дети сделали это. Как же глуп, как самонадеян я был, думая, что они послушают моих слов. Заливаясь слезами и шумно всхлипывая, Меркурин схватил его за плечи и потащил, стараясь поставить на ноги, но не смог. Повалился головой Ульфиле на колени. Несколько минут Ульфила смотрел на содрогающуюся от рыданий спину своего ученика, после вздохнул и положил на нее ладонь. - Ох, - вымолвил он совсем тихо. - Видать, на то и поставлен епископом, чтобы не на кого было перекладывать с души тяжесть. Ведь ты не можешь простить меня, Меркурин? - Не за что тебя прощать, - пробубнил Меркурин, убитый горем. Еще раз вздохнул Ульфила, встал, помог подняться парню. Привычно высморкал ему нос, как делал еще в те дни, когда тот был ребенком. Теперь епископ был строг и печален, непонятная его ярость исчезла. - Напрасно я говорил с тобой так, - сказал он. - Эту боль я должен был нести один. - Какую боль? - выкрикнул Меркурин. - Ромеи заслужили своей участи! - Он ударил ногой по иссеченному римскому щиту, валявшемуся под ногами. - Ромеи - они лживы, они воры, они смеялись над нашими бедами. Разве ты не видел, что они делали с людьми Фритигерна? И то чудо, что вези столько терпели их издевательства. Разве не водил я тебя к собачьей яме? - Фритигерн убийца, - ровным голосом сказал Ульфила. - Алавив убийца. Они будут убивать, пока кровь не проступит сквозь поры этой земли и не отравит колодцы. До конца жизни я запятнан тем, что они сделали и сделают. Меркурин, который Фритигерном восхищался, - а кто из вези не восхищался героем? - побледнел. Ульфила повернулся и зашагал прочь своим легким бродяжным шагом, как ходил по земле всю жизнь. И Меркурин побежал следом. В то утро Фритигерн и Алавив не спали. Радовались победе и богатой добыче, все перебирали снятые с убитых украшения и оружие. - Больно долго разводили мы сопли с этими предателями, - сказал Алавив. - Раньше нужно было их за горло брать, еще на берегу. - Мы хранили верность договору, - возразил Фритигерн. Но видно было, что и он доволен тем, как обернулось дело. - Теперь императору не в чем упрекнуть нас. Алавив только рукой махнул, кольцами сверкнул. - Император - такое же дерьмо, как его комиты. Фритигерн плечами пожал. Был он человек осторожный. - Среди его комитов могут найтись один-два толковых. Алавив расхохотался и очень похоже изобразил тявканье рассерженной лисицы. На ноги вскочил, потому что веселье рвалось из его груди. Хотелось бегать, кричать, драться. Вдруг прищурил глаза, вытянул шею, приглядываясь. - От нас уходит кто-то. Фритигерн тоже встал. - Где? - Вон, у холмов. Сейчас уйдут. Два человека. Фритигерн пригляделся, светлые брови, на загорелом лице заметные, сдвинул. - Мародеры? - жадно спросил Алавив. Но Фритигерн головой покачал. - Это Ульфила со своим певцом. Алавив метнул на родича быстрый взгляд. - Я остановлю их. Фритигерн разом омрачился. - Если Ульфила решил уйти, тебе его не остановить. Алавив фыркнул. И без слов ясно было, что означает это фырканье: молодому воину в расцвете силы не составит никакого труда справиться со стариком, каким бы крепким и жилистым тот ни был. - Ульфилу можно только убить, - сказал Фритигерн задумчиво. - Остановить нельзя. Алавив обиженно дрогнул ноздрями. - Раз он такой гордый, что ушел, даже не простившись, - хочешь, я убью его для тебя? Ульфила и его спутник уже скрылись за холмом. Фритигерн все смотрел туда, где они исчезли. - Не хочу, - сказал он наконец. - Пусть епископ Ульфила поступает так, как сочтет нужным. Так ушел от Фритигерна Ульфила. Вези двигались на юг, во Фракию обещанную и желанную. В небе горело круглое солнце, по хорошей дороге гремели колеса телег и копыта конские. Вперед, за несколько верст, высылались передовые дозоры, дабы избежать неприятных неожиданностей в местности незнакомой. Вот возвращается один из дозорных, издали видать - улыбается, зубы на загорелом лице сверкают. С князем поравнялся, коня остановил. Князь подбородком кивнул: ну, что там? Деревня там, впереди. Обрадовался князь известию. Рукой махнул, чтобы ромея пленного к нему позвали. Имя ромея того было Фирмий; захвачен в самом начале готской напасти и в живых оставлен для той причины, что указывал дорогу и сообщал важные сведения о встречаемых поселениях: стоят ли там солдаты, есть ли ходы потайные или засады. За это не убивали его вези, кормили и охраняли. Фирмий сперва за жизнь свою трясся, но очень быстро в новых условиях освоился и даже тучен стал в готской неволе. И вот князь призывает. Подбежал Фирмий к Фритигерну, пот с лысинки отер - спешил на зов, вот и запыхался. Сейчас отдышусь и отвечу на все вопросы твои, светлейший. Деревня впереди? Не иначе, как Квинтионис. Стало быть, город уже близко. Адрианополь. Стоит ли внимания деревня сия? И весьма, светлейший! Богатый там люд сидит, хозяйства зажиточные, погреба от тяжести припасов ломятся, едва в аид не проваливаются. Солдат же там нет. Солдаты за тобой, князь, по пятам гонятся. Улыбнулся Фритигерн. И перебежчик, голову пригнув, робко улыбнулся в ответ - а в животе аж похолодело: не зарубил бы варвар за дерзость-то такую. Но Фритигерн Фирмия молодому вези поручил: приглядывай, ибо от предателя всего ожидать возможно. И увел молодой вези Фирмия. А Фритигерн уже кричал, приказывая семьям готским на телегах оставаться; воинов же собрал, и двинулись на деревню. Вылетели из-за поворота дороги - стая всадников, кто в доспехе римском, на солнце как жар горит, кто в лорике кожаной, кто кольчугой разжился. Кони - по полям, сминая зеленые всходы, только комья черной земли летят. Точно огненное дыхание разгневанного божества опалило вдруг деревню. Кричали на скаку вези, гнусаво пели их роги. К домам выскочили и с налету посекли мечами бегущих ромеев; кто сумел убежать от слепой расправы, за теми гнаться не стали. Спешились. С конями десяток воинов оставили и по домам шарить принялись. Всего набрали: полотен для одежды, украшений золотых и серебряных, посуды красивой, зеркал медных для женщин своих, зерна для сева, сметаны и молока детям. Забрали свиней и коз, чтобы мясом угоститься. Какие ромеи мешать им в том пытались, тех сразу убивали. Насчет прочих думали. Правда, недолго. Ворвался Алавив в дом, как зверь, по сторонам огляделся и первым делом хозяину голову снес; после старика заметил и зарубил - не нужен старик. Остановился с мечом в руке, на женщину молодую посмотрел в раздумьи. Та и ахнуть не успела, как переступил варвар длинными ногами через труп ее отца, схватил за руку, потащил прочь из дома. Побежала за ним, спотыкаясь; заплакать же времени пока что не было. Вывел ее Алавив на деревенскую улицу, дернув, остановил и ловко руки ей скрутил за спиной; после же сказал, обернув к себе белое ее лицо: - Спросят - "чья?", говори: "Алавива". И подтолкнул туда, куда коз, свиней и лошадей, для верховой езды пригодных, уже согнали. Но в ту пору рабов они захватывали еще мало. За рабами пригляд хороший нужен; кроме того, лишние рты в походе - помеха; пользы же от рабов, пока на землю не сели, немного. Наложниц, однако, брали охотно, ибо женщин, как всегда, не хватало. При помощи услужливого Фирмия Фритигерн отыскал квестора деревенского. Вытащил его из дома, за горло взял. Квестор оказался крепким стариком. Прежде в легионах служил. Богатую землю в Квинтионис по выходе в отставку получил от самого императора. Обида глодала квестора, когда перед варваром стоял, точно должник, и тот жилистое его горло пальцами тискал. Столько биться с алеманнами, столько крови пролить из ран ради земли этой - и все, получается, для того, чтобы в дом к нему вошел этот грязный варвар с сальными белыми волосьями, из-под шлема висящими. - Руки-то убери, - сдавленно сказал квестор. Фритигерн освободил его. На Фирмия косой взгляд бросил. С квестора глаз спускать не стоит - хоть и немолод, а воевать еще ох как горазд. Пока убить такого успеешь, немало дров наломать может. - Точно ли в этой деревне он главный? Фирмий закивал. Квестор от гнева багровой краской залился. - Что ты с предателем разговариваешь, - сказал он на сносном готском. - Мог бы и меня спросить. Если Фритигерн удивился, то виду не подал. - Кого хочу, того и спрашиваю. Ты мне вот что ответь, квестор: есть ли в деревне рабы нашего языка? Квестор указал несколько домов, где такие были. Добавил: куда больше их на руднике. И с насмешкой спросил Фритигерн у старого солдата: - Зачем ты мне это говоришь, квестор? - Хочу, чтобы дом мой ты не тронул, - прямо сказал старик. И Фритигерн обещал ему. Дом квестора действительно жечь не стали. Старого же солдата вместе с многими другими зарубили, чтобы в тылу у себя не оставлять. С рудника народ сам валом повалил, едва только слух пронесся, что вези по Империи безобразничают. Не одни только вези, от нужды в рабство проданные за глоток скверного вина или меру тухлой муки; пришли и прочие рабы и рабочие. И даже десяток солдат ромейских из охраны рудника дезертировали. Все сильнее становился Фритигерн, все богаче. Когда встали перед ним стены фракийского города Адрианополя, что на реке Тонеж, запретил предусмотрительный Фритигерн своим вези на эту добычу замахиваться - а те уж в азарте хотели на город броситься. "С крепкими стенами у меня крепкий мир", - сказал им князь. И увел южнее - продолжать победоносную войну с хижинами. Дела говорят громче слов о поступках человеческих. Страшные следы оставлял за собой Фритигерн весной и летом 377 года и на пути своем не раз Ульфила шел по этим следам. Старик-бродяга и с ним парень - не то сын, не то слуга. Выглядели они ромеями, уроженцами Дунайских провинций. Взять с них было нечего; потому шли, не встречая помехи. Когда приходили к человеческому жилью, находились для них ночлег и хлеб. Никто не спрашивал, откуда они идут и куда направляются. Тем летом много таких скиталось по ромейским дорогам и фракийскому бездорожью - бездомных, обеспамятевших от горя. Меркурин только об одном мечтал: поскорее домой вернуться. Но Ульфила, как нарочно, кружил по разоренной готским нашествием Фракии, все смотрел и смотрел, точно хотел вбить в свою больную память все содеянное Фритигерном, за которого поручился перед Богом. И Меркурин не решался оставить его, хоть и страху натерпелся и нужды хлебнул. Раз чуть не столкнулись с Фритигерном нос к носу. Ночевали в лесу, набросав на сырой мох и папоротники веток, чтобы не промокнуть. На рассвете разбужены были запахом дыма. Ульфила поднялся, умылся водой из ручья, обтер лицо рукавом. Меркурин спящим притворялся; только разве проведешь епископа такой нехитрой хитростью? Ульфила даже и разговаривать не стал. Толкнул ногой и сунул кусок хлеба из тех небогатых запасов, что при себе носил рядом с книгой. Наскоро перекусили, чтобы не такими слабыми быть, и к деревне вышли. Грабители уже собирались уходить, пожитки грузили. Наваливали на телеги добро, зачерпывая, как песок, с земли, где оно было сгружено в беспорядке, - видать, из домов повытаскивали да так и набросали в кучу. Проворно и ловко сгоняли захваченных в рабство людей, точно скотину. Горело несколько домов. Рослый парень в куртке мехом наружу подхватил горящую головню и бросил в раскрытую дверь одного из ближайших домов. Почти мгновенно запылала соломенная крыша. Ульфила стоял на краю деревни. Смотрел. Всадник, прекрасный, как архангел Михаил, разметав по плечам длинные волосы, шагом ехал по деревенской улице. Справа рассвет озарял его золотом; слева пожар красил лицо багрянцем. Будто из огня он появился. - Фритигерн, - еле слышно прошептал Меркурин. Глядел влюбленно. Ульфила губу прикусил. Всадник сказал что-то своим, улыбнулся. И тотчас обоз тронулся по дороге в сторону леса, откуда Ульфила с Меркурином вышли. Путники едва успели спрятаться в овраге за кустами. Гордые вези по сторонам не глядели и по кустам взором не шарили. Прошли их кони, унося воинов. Первым Фритигерн ехал. Телеги прогремели. Следом полон потащился. Ульфила больно стиснул руку Меркурина. - Смотри, - сказал он шепотом. - Видишь этих людей, пленных? Так и родичей моих пригнали вези из Садаголтины Каппадокийской, с веревкой на шее, со связанными руками. Два поколения сменилось, пока рана эта болеть перестала. - Но если бы не случилось этого, не было бы и тебя в готской земле, - осторожно возразил Меркурин. - Кто бы тогда читал готам Священное Писание? - Не нам судить Промысел Божий, - согласился Ульфила. - Он благ и не постижим для человеков. Но мы - просто люди и, по неразумию своему, страдаем. Они выбрались из укрытия и пошли по деревне в поисках живых. Только к вечеру все уцелевшие собрались на пепелище. Кто-то припасы спасенные вынес для общей трапезы. Меркурин на Ульфилу косой взгляд бросил: неужели епископ хотя бы молитву не прочитает? Так и подзуживало сказать погорельцам, кто с ними делит трапезу. Но Ульфила молчал и Меркурину дал понять: раскроет рот лишний раз - один останется. Выискался доброволец колодец очистить, ибо кто-то видел, как вези бросили туда нескольких - кого убитыми, кого еще живыми. Долго лазил тот человек, пока его держали, привязанного за подмышки прочной веревкой. Наконец, подергал, чтобы поднимали. Потянули, пыхтя, - и сам не из легоньких, да еще труп держит. И вот над краем ямы показалась бледная женщина с синими губами, мокрые волосы к лицу липнут - утопленница. Пока глазели, доброволец терпение терять начал. Пошевелил трупом и крикнул снизу глухим голосом: - Да берите же ее скорее, держать скользко. Опомнились, подхватили тело. - Там еще есть, - сказал тот же замогильный голос. - Опускайте меня снова. Вытащил еще троих. Выбрался сам, дрожа от холода. Чьи-то руки набросили ему на плечи теплый сухой плащ. - Вроде бы, всех поднял, - сказал тот человек. - Дайте выпить. Неужели вина не сберегли? На месте сгоревшего дома расчистили пепел, на горячую еще землю постелили ветки. От листьев поднимался парок. Ночевали, тесно прижавшись друг к другу, - десяток человек, слишком уставших, чтобы горевать. Утром выкопали большую яму, собрали по деревне тела убитых. Но трупов отыскали мало, ибо почти все погибшие сгорели в домах. Ульфила не стал дожидаться конца похорон. Поблагодарил за еду и ночлег и прочь пошел. Когда они с Меркурином были уже в нескольких верстах от деревни, тот решился наконец спросить: - Почему ты не сказал им ни слова в утешение? Не оборачиваясь, ответил Ульфила: - Мне нечего им сказать. Валент все на свете проклял, слушая эти вести. Льстецов, что присоветовали внять просьбам Фритигерна с Алавивом, давно уже казнил; но легче не становилось. Спешно послал вместо себя в Персию магистра конницы Виктора, чтобы тот переговоры вел (хоть от персов бы на время избавиться!). Сам же вынужденно обратился вниманием на запад, к этим вези. Пока император из Антиохии выступить собирался, пока двор императорский от подушек тяжелую задницу отрывал, выслал вперед себя войска, поручив командование господам Профутуру и Траяну. Оба эти господина в мыслях заносились весьма высоко и мнили себя выдающимися, но вряд ли того довольно было, чтобы бешенство вези обуздать. Легионы, выведенные из Сирии, браво протопали весь путь от Константинополя до гор Гема. Наскочили на вези и без труда прогнали дикие полчища за горы (со стороны Фракии эти горы обрываются почти отвесно, так что и захочешь, не проскочишь). Сами заняли узкие проходы, как бы замуровав супостатов в теснине. И вот, весьма довольные собою, сидят Профутур с Траяном (и сирийские легионы при них), точно коты у мышиной норы. Ждут, пока варвары перемрут, ибо из этой западни не вырваться. А из Паннонии к ромеям уже помощь спешит. Владыка Западной Римской Империи Грациан оторвал от забот своих паннонские и трансальпинские когорты. Между рейнскими и дунайскими легионами особой приязни не было. Скорее, наоборот. Неприязнь между ними была. Рейнские считали дунайских за второсортную армию; дунайские же ярились и все доказывали, что вовсе не так это. По причине ли старой неприязни или же и вправду слабая человеческая природа взяла верх над доблестью, но полководца, что из Паннонии подкрепление вел, хватила подагра. Пока подагру лечили, пока подошли, пока взаимопонимание воздвигли между собой полководцы - время прошло. От Гема снова к северу передвинулись и стали недалеко от торгового города Томы, что в устье Дуная. Вези тотчас же из ловушки выскочили и ромеям на пятки наступать стали. По пути обрастали шайками разбойников, беглыми рабами, дезертирами и местными крестьянами, которых так задушили налогами, что впору хозяйство бросать и идти грабить. Полей перепортили тьму, домов пожгли и того больше. И ведь не один только Фритигерн разорял Фракию и Нижнюю Мезию той весной 377 года. То сходясь с везеготами, то действуя самостоятельно, ходили по этим землям остроготы и аланы с вождями их Алатеем и Сафраком. Под городом Томы так сложилось. Ромейские военачальники все поладить между собой не могли. Пока что хоронились за стенами. Легионеры и паннонские солдаты горожанам на шею тяжким камнем сели. Скрипели те шеи, но люди старались не жаловаться: не кто-нибудь уселся - защитники. Вези невдалеке от Том лагерь разбили. Телеги по кругу поставили, воздвигли как бы свою стену. "Табором" потом такую защиту назовут; готы же называли ее по-своему - "каррайо" ("обоз"). Была эта стена достаточно крепка и надежна, чтобы ромеи сочли нужным жить с нею в мире. А готам только того и надобно, чтобы их не трогали; жгли свои костры, жарили мясо - и не собачье, а свинину да баранину, наисвежайшее, с кровью. Пили вино и пиво. Женщины были сытые и ласковые и многие носили детей. Что плохо в таборе, так это теснота. И чем больше народу прибывало, тем теснее становилось, так что вот-вот должна была взорваться эта сила - от избытка и от ярости ее. Римляне поначалу выжидали. Все надеялись: вот надоест варварам за телегами сидеть, снимутся с места, и тогда можно будет в мягкое брюхо им ударить, пока не защищено, перебить как можно больше варваров, отнять добычу. Но сколько выжидать можно? Пока измором варваров взять пытались, те только мощью наливались. И вот настала ночь, когда жажда боя и скука взяли верх над осторожностью. Все громче кричали за своими телегами вези, и Фритигерн кричал вместе со всеми. Был ли еще так счастлив, как в ту ночь? Полна голосов была темнота. Костры готского лагеря ревели, устремляясь в небо. И знал Фритигерн, что побьет завтра ромеев без счета - и не беззащитных поселян, каких убивать-то неинтересно, а легионеров и солдат вспомогательных паннонских когорт. И дрожали за городскими стенами ромеи, слушая клики своих врагов и следя за красным отсветом их костров. Всю ночь ели и пили вези, песни горланили и вострили мечи. Едва рассвета дождались, чтобы в бой кинуться, так не терпелось им. Римляне, сами не спавшие от тревоги, лишь только солнце встало, затрубили к бою. На что надеялись? Варваров чуть ли не в два раза больше было. Выстроились у стен томских. И сперва тихо, потом все громче нарастал их боевой клич, нестерпимый, как морской прибой у скал. Варвары в ответ свое вопили на разные голоса, кто в лес кто по дрова; после же в атаку бросились. Жуткое дело - в сомкнутом строю стоять, пусть даже за тяжелым щитом, "черепахой", и смотреть, как конница на тебя несется. (Будто бы готы того не знали! Сами испытали подобное, как с гуннами столкнулись; теперь же страх тот избывали, ромеев всласть пугая.) Фритигерн еще до начала боя сказал, что главное - строй ромейский прорвать. Сильны легионеры, пока плечом к плечу стоят; чуть упадет один, нажать нужно, чтобы брешь расширить. И вот уже с боков можно грызть и терзать ромейских солдат, покуда не побегут; как побегут, так добивать в спину, чтобы не встали больше. И летели в легионеров дротики и палицы из обожженного дерева, камни из пращей и ножи. Навалились на левое крыло во главе с Алавивом; себя не помнит в бою Алавив, от радости кричит - тосковало тело его по битве, а душа по смертельной опасности; теперь же на волю из заточения вырвались. Ромеям та радость неизвестна. Скучный народ. Сражаются как на службу ходят. Хоть побить их бывает непросто, дисциплиной берут. Едва смял Алавив их левый фланг, как резервный отряд подоспел, заполнил бреши вместо погибших. Лучники под прикрытием тяжелых римских щитов пытались стрелами ошеломить варваров, и отчасти удалось им это. Но вези волна за волной накатывались на римский строй и в конце концов сломали его. А сломав, устроили грандиозную свалку. Кто победил, трудно сказать. Настала ночь, только она и развела бойцов. В беспорядке разошлись противники. Никто никого не преследовал. Вези ушли в свой табор; ромеи в свой лагерь. Среди легионеров ядовитым цветком расцвело уныние, ибо ничего хорошего для себя они впереди не видели. Наутро подобрали на поле боя тела нескольких своих офицеров и похоронили на скорую руку; прочие трупы бросили на милость стервятников и мародеров. Много лет спустя можно еще было видеть на тех полях белые кости, начисто обглоданные зверьми, насекомыми и ветром. Готы семь дней не показывались из табора. Раны залечивали, отсыпались. Римляне спешно свезли все имевшееся в округе продовольствие за городские стены и сами там засели, ибо варвары не занимались в ту пору таким долгим и скучным делом, как осада. Осторожно, медленно отошли ромеи от горных склонов. У их военачальников хватило ума понять, что все их засады, посты и пикеты будут сметены варварами, как это случилось недавно с одним передовым отрядом, о котором не переставали скорбеть сердца римские. Испытанные в боях, закаленные ветераны были захвачены врасплох, когда разбивали лагерь. По свежей насыпи пронеслись кони - откуда только выскочили? - снесли палатки. Варвары набросились на солдат, уставших после дневного перехода. Легионеры, привыкшие к неожиданностям (не первый поход!) оправились от потрясения быстро и бросились навстречу врагу с оружием в руках. Легкая кавалерия прикрывала тяжелых пехотинцев, как в правильном бою. Впрочем, особой тяжести в пехотинцах нынче не наблюдалось, поскольку толком снарядиться для боя времени не было. И то чудо, что сопротивление оказывать могли. Так что пали со славой - вези истребили их до последнего человека, а после ограбили. Римские командиры, жалея солдат и не желая их бессмысленной гибели, отвели войска от Гема. И снова по Фракии пошли грабежи и поджоги. Что не могли сожрать на месте или взять с собой, будь то съестное, вещь, скотина или человек, то уничтожалось. Мирное население умывалось кровавыми слезами; зато армия ромейская была спасена. В свою деревню, к "меньшим готам", вернулись Ульфила с Меркурином в разгар осени 377 года. На распутье, где тележная колея одной отвороткой в Македоновку вела, остановились. Ульфила Меркурина к отворотке подтолкнул: ступай. Меркурин споткнулся. Поглядел в недоумении. Что, прогоняет его от себя епископ? Ульфила улыбнулся ему, но не было в той улыбке ни теплоты, ни сердечности, как, бывало, прежде. Так, тень какая-то, а не улыбка. Даже не по себе сделалось Меркурину. Поежился, переступил с ноги на ногу. - К отцу своему ступай, - велел Ульфила. - Покажись ему, что жив. Небось, оплакал тебя уже. - Станет он по мне плакать, - проворчал Меркурин, опустив златокудрую голову. - Он отец тебе, - сказал Ульфила. Страшноватая мертвая улыбка исчезла с его лица, и он снова стал таким, каким был все эти месяцы: холодным, каменным. - А после что? - решился спросить Меркурин. - Потом я могу к тебе вернуться? Ульфила пожал плечами и повернулся, чтобы идти в свою деревню. - Как хочешь, - пробормотал он. Из "меньших готов" Силена первым Ульфилу увидел. И не потому, что каким-то там особенным был или благодать его осенила - просто на крыше сидел, к зиме латал, вот и увидел издалека, как идет знакомый человек. С крыши, не торопясь, спустился. Не в юношеских уж летах Силена, чтобы бегать. И к своему епископу двинулся. Ульфила остановился. Рукотворным раем предстала ему эта деревенька, в горах затерянная. Все здесь было тихо и благолепно, истинная гавань для растерзанного сердца. И Силена навстречу идет, широкоплечий, как богатырь, мозолистые руки в смоле, - уютный, домашний. У иных душа как огонь: прикоснешься - обожжешься. Атанарих таков был. У других - как вода родниковая, утолит жажду, остудит жар. А у Силены душа была как теплое одеяло: завернись и отдыхай, пузыри пускай и благодари Бога за то, что чудо такое сотворил и на землю послал нам в утешение. Подошел Силена к Ульфиле, улыбнулся во весь рот как ни в чем не бывало, облапил и к себе притиснул. После долго руки от плаща ульфилиного отдирал - приклеились. - Видишь, как прилепился я к тебе, - радостно говорил при этом Силена. - Где только носило вас с Меркурином Авдеевым? Мы тут не знали, что и думать. Больше года никаких вестей. - И вдруг покраснел и глаза потупил. - Служить-то некому было... Ульфила смотрел на него, точно издалека. - Хорошо-то как, что вернулся ты, - продолжал Силена, - а то я читать-то не умею. Все больше на память говорить приходилось. А память, как и все, что от человека, - несовершенна. Тут и до ошибки недалеко. И советы, как ты, давать не умею... И совсем растерявшись, руками развел: - Теперь вот два епископа в одной деревне... Постепенно подробности проступили. Христианская община на то и называется таковой, что нужен ей пастырь. Ульфила, уходя к Фритигерну, обещал вскорости вернуться, да с тем и сгинул. Обстоятельства ли его заставили, погиб ли в пути, но жить без причастия и без напутственного слова ульфилины "меньшие готы" не собирались. На сходках посудачили, покричали и сошлись на одном: нужен епископ. И не пришлый какой-нибудь, а свой. Насели на Силену: ты дольше всех трудом этим занимался, тебе и епископом быть. Долго уламывали дьякона и наконец погнали его в Новы, к Урзакию. У Урзакия же, на удачу, неугомонный Евномий гостил; так вдвоем и слепили из Силены епископа. Евномий, по обыкновению своему, экзаменовать готского дьякона вздумал. Мудреные вопросы ему задавать. Силена отчаянно потел и страдал: как бы ему перед ученейшим Евномием не опозориться. Урзакий в соседней комнате от смеха давился, тайком разговор их слушая. И вопросил, наконец, Евномий, глядя на Силену пристально и строго: - Ну хорошо, Силена. Скажи мне, како мыслишь: Дух Святой от кого исходит - от Отца или от Отца и Сына? И брякнул Силена-гот, от отчаяния дерзким став: - Не моего ума это дело. От кого надо, от того и исходит! Евномий нахмурился, видимость задумчивости показал. На самом же деле от души любовался он этим Силеной, который знал, что Бог есть Бог, а в подробности не входил. Долгое молчание истомило Силену. Взмолился: - Либо делайте, что собирались, либо прочь меня гоните, но только мучительство это оставьте! - Да как же мы тебя прогоним? - спросил Евномий удивленно. Бровь изящно дугой изогнул. - Да как?.. - проворчал Силена, ибо видел, что все пропало: и здесь опозорился, и перед общиной стыдно. - Взашей... - И прибавил: - Мне тоже хворобы меньше будет. Не хотел Силена епископом становиться. Нагляделся уж на Ульфилу, спасибо. Того заботы порой выше головы погребали. Тут Евномий улыбнулся. - Ведь ты вези, Силена? - Наполовину, - сказал Силена. - Чтобы всех нас перерезать, и половины гота хватит, - сказал Евномий, усмехаясь. - Вон что твои вези по всей Фракии творят. Стонами Дунай полнится. Обидишь тебя, а ты... Шутка пришлась очень некстати. Силена побагровел, как свекла, запыхтел, кулаки стиснул. - Нам Ульфила завещал в мире жить, - угрожающе сказал он. Евномий платочком обмахнулся. - Да будет тебе, - сказал он, ничуть не испугавшись. - Это я к слову сказал. Веруешь ты правильно, так что народ свой вести достоин. Напоследок угостил одной из своих проповедей. Говорил Евномий превосходно, блистал остроумием, легко порхал с мысли на мысль, как бабочка с цветка на цветок. И, как всегда, был неожидан, блестящ, оригинален. Слушая, Силена едва не расплакался при мысли о собственном несовершенстве. Кое-что из речей Евномия запомнил и в первое время довольствовался этим. Человек Силена был усердный, честный и практический, поэтому очень быстро с евномиевых идей перешел в своих проповедях на рассуждения о сроках сева и о том, что негоже из-за межевого камня морды македоновским квасить, как то кое за кем замечено было. В общем, "меньшие готы" довольны были своим епископом, хотя, конечно, по Ульфиле скучали. И вот стоит Силена перед Ульфилой и моргает в смущении. Не знает, как Ульфила к самовольству такому отнесется. Ульфилу же, похоже, история эта даже не заинтересовала должным образом. - Ты все правильно сделал, - сказал он. Прикрыл на секунду глаза, перевел дыхание. - Я спать хочу, Силена. Силена Ульфилу домой отвел, молока ему дал и спать уложил, заботливо закутав. Как дитя малое стал суровый готский пастырь, лицом истончал, скулы и нос заострились. Диковатый желтый свет в глазах погас. Что такого видели эти глаза, что в них такая боль засела? И ведь не спросишь. Промолчит или так отбреет - сам не рад будешь. А пусть бы и отбрил. Хоть убедиться, по крайней мере, что прежний Ульфила это, а не тень его. Повздыхал Силена тихонько и снова полез крышу чинить. Осенью 377 года император Валент наконец решился расстаться с теплой Антиохией и ее целебными источниками и медленно двинулся на запад - куда призывал его долг. Ехать не хотелось, ибо чувствовал: не распутать ему того клубка, что во Фракии сплелся. Военачальники римские осторожничают, а если проявляют отвагу, то и гибнут на месте. И варвары повсюду - везеготы Фритигерна, остроготы Алатея, аланы Сафрака. А еще наскакивают более мелкие племена того же языка со своими предводителями. И местные разбойники. По последним донесениям, аланы Сафрака нашли общий язык даже с этими нелюдями, с гуннами, так что среди нападающих на ромейские селения нет-нет да мелькнет страшная раскосая рожа, обезображенная шрамами. Это уже в голове не укладывалось. Ведь готы бежали от этих самых гуннов, как от чумы. Сами рассказывали, будто гунны эти демоны или зверочеловеки, но отнюдь не люди. И вот - делят с ними еду и все опасности и радости грабительских набегов. В Константинополе Валент остановился передохнуть. Дело предстояло ему нешуточное: над дикими полчищами блестящую победу одержать. Такую, чтоб другие владыки от зависти съежились и в росте умалились. Собственно, Валент собирался спасти свой мир от Апокалипсиса, не больше не меньше, ибо варварское нашествие такой сокрушительной силы рассматривалось в Империи не иначе, как конец света. Но передохнуть ему толком не дали. Едва только прибыл в Восточную столицу, как константинопольский плебс - на радостях, что ли? - бунт устроил. Это отравило Валенту одно торжественное событие, а именно: приняв на себя роль избавителя Империи, государь решился окреститься в ту самую веру, которую провозглашал и насаждал повсеместно. Смешно сказать: грабитель Фритигерн христианин, а он, император, еще нет. Был нанесен визит патриарху. Пока разговаривали епископ и император, за прочными стенами базилики бушевала толпа. Требовали, во-первых, хлеба, а, во-вторых, зрелищ. Предотвратить конец света никто не требовал, ибо не было в Константинополе пострадавших от нашествия. Патриарх намерение Валента одобрил и императора окрестил. Впоследствии же хвалился, будто свет на лике Валента видел и багровый отблеск рока на челе его и что по вдохновению свыше окунул его императорское величество в купель, так что не почил тот без креста. А ведь запросто могло случиться и так, что ушел бы Валент из жизни некрещеным, как часто случается с теми, кто откладывает крещение до последнего. На самом же деле - какие там роковые отблески на лице Валента, рубленом, солдатском? Видел епископ константинопольский перед собою насмерть перепуганного человека, который ужасался последствиям принятого некогда решения допустить везеготов в пределы Империи. Валент честно старался быть государем; но выше головы, как известно, не прыгнешь. Что советников своих колесовал - то не помогло. Ну, самую малость, может быть. Одна надежда только и оставалась - в бою варваров разбить. А поскольку трусил Валент, то в базилику побежал и на колени бухнулся: видишь, Господи, какой я хороший? Так помоги же мне. - Поможет, поможет, - успокаивал Валента патриарх. - Теперь уж точно. И поцеловал император патриарху руку, а тот благословил его и вдруг, расчувствовавшись, обнял - и заплакали оба. После того император перебрался на свою загородную виллу и велел военачальникам своим, над которыми главным был поставлен комит Себастьян, устроить смотр войскам. Вид легионов, сотрясающих мерной поступью окрестности государевой виллы, действовал успокаивающе. Ибо покуда вознесены в небо орлы легионов, стоит Империя. Пыль клубилась столбом, точно Везувий под Константинополь перекочевал и извергаться вздумал. Горели на солнце шлемы, щиты, кирасы. Горделиво возносились в лазурные выси золотые сигна и аквила центурий и легионов. Выли трубы. Под волчьими шкурами обильно потели трубачи-буккинаторы. И говорил со своими войсками император, расхваливая их доблесть. Заискивал и льстил без меры. Руку к сердцу прижимал, а сам в глаза засматривал: мол, как, не подведете императора своего? Уж постарайтесь, ребятушки. Чтобы искренность речей своих подтвердить, выдал двойное жалованье (казну разорил; заодно и плебс наказал, лишил хлеба и зрелищ). Затем приказ по войскам зачитан был от имени его императорского величества Валента. Суть приказа сводилась к призыву: "Вперед, на врага!" Мол, сокрушим супостата железной поступью, размечем кости готские, да послужат удобрением полям нашим. И двинулись легионы во главе с Себастьяном во Фракию - врага крушить. Император же следом ехал. По дороге еще несколько раз застревал. Все дела у него находились в разных городах. Тем временем вези толклись в окрестностях Адрианополя. Долина реки Тонеж ломилась и трещала по швам, не в силах вместить такое количество добычи, какое обременяло варварские обозы. Теперь хватало готам еды - и сами кормились, и рабов своих кормили, и наложниц. Год минул, считай, с той поры, как под стенами заносчивого Маркианополя сидели и с отчаяния дохлятину ели. За этот год Фритигерн раздался в плечах, заматерел, замашки богатырские обрел. И при том оставался все тем же хитроумным Фритигерном, который умел ловко создавать видимость "и вашим и нашим", а на самом деле - ни вашим ни нашим, а только себе, князю Фритигерну, да так искусно, что все вокруг оставались довольны. Засел на пологих склонах Гема, что обращены к Иллирику, жил не тужил. И веру христианскую, между прочим, хранил. В том смысли, что вспоминал иногда, как Ульфила его молиться учил. Особенно в трудных ситуациях. Со стен Адрианополя смотрели, как по полям движется значительная армия. Кирасы и щиты, вроде бы, римские. Но сейчас такое время, ни за что ручаться нельзя. Эти звери, вези эти, они же, как известно, забирают у убитых доспехи. Нравится им, смотри ты. А ихний Фритигерн, Фридерикс или как там его - такой уж он пройдошливый лис. Что только не надумает, чтобы только своего добиться. Можно подумать, уроки брал у самого... как его у вас зовут-то, Бальхобавд? Бальхобавд, крупный пожилой человек, вместо шлема носивший широкую кожаную ленту на седых (а некогда рыжих) волосах, ответил: отца хитрости Локи зовут. А Фридерикс, похоже, с этим Локи и вправду знается. С него, Фридерикса, станется - вырядить свое воинство в римские доспехи, чтобы только заморочить бедную доверчивую гарнизонную службу Адрианополя. Между тем подозрительное воинство приблизилось и стало. Головы к стене задрали, ждут. Дождетесь, пожалуй что, смолы кипящей, ублюдки. Только не сегодня. Завтра. Потому как ночь на пороге, и мы тут ко сну отходим. Вышел вперед глашатай того воинства, с ним рядом командир. Плащ на командире красный, на груди золотой лев сияет, закатное солнце на нем играет, за горизонт заходить не хочет. Прокричал глашатай: - Вот комит Себастьян, соратник славного Юлиана в персидских походах, храбро сражавшийся за Рейном в Германии, отличившийся в Паннонии! Стоявший рядом немолодой человек не мигая смотрел на городские стены. У него было открытое лицо, широко расставленные спокойные глаза, прямой рот. Ждал. Внезапно над стеной показалась голова одного из солдат гарнизона. Седая, с кожаной лентой на лбу. Рявкнула в ответ голова: - Почем нам знать, кто вы такие? - Я Себастьян, - сказал командир в красном плаще. - Что ты Себастьян, сомнений нет, - ответствовала голова. - Но может быть, они тебя в плен захватили? Может, вынудили тебя тут стоять и делать вид, будто ты их командир? А сами дурное замыслили. Им бы только за твоей спиной в город прорваться... Явно довольная своей проницательностью, голова скрылась. - Проклятье на вас! Говорят вам, комит Себастьян войска привел из Антиохии! - Да кто сомневается, что это комит Себастьян! - Солдат, говоривший от имени всего гарнизона, не сдавался. - Но доверия вам нет. Предательство любые ворота открывает. Так, остерегаясь ловушки, до глубокой ночи препирались солдаты гарнизона с Себастьяном. Ночью то ли озарение на них снизошло, то ли нашелся в гарнизоне командир, готовый взять на себя ответственность, только ворота в конце концов были открыты и отряд допущен. Ни словом не попрекнул Себастьян гарнизонную службу, но и благодарности не выказал. Попросил дать на всех зерна и мяса и предоставить удобный ночлег, ибо на рассвете хотел выйти навстречу варварам. И съели из солдатского котла все, что там еще оставалось; после повалились вновь прибывшие по постелям и мертвым сном заснули, ибо устали и сытно поели. Утром комит Себастьян действительно из города ушел. Двигался быстро и незаметно, как ходили римские легионеры еще во времена Гая Мария. Сейчас поискать таких. Что до Себастьяна, то не был он отмечен ни удачливостью, ни печатью гения - один только большой опыт да трезвомыслие были ему подмогой. Спокоен был и рассудителен; страстям же вход в сердце свое преградил. Потому одерживал частые победы и среди солдат пользовался любовью. К вечеру того дня, как оставил Адрианополь, вышел со своим отрядом в долину небольшой речки, к лету обмелевшей. Следы тяжело груженых телег обнаружили, вокруг кони топтались - недавно прошли здесь вези. Себастьян задачу свою видел просто: истребить как можно больше разбойников. Холмистая местность была весьма подходящей для того, чтобы устроить засаду. Так и поступили. Рассыпались и засели по кустам, однако же так, чтобы не терять друг с другом связи. Врага увидели вскоре после того, как схоронились. По другому берегу речки лениво шли вези. Расслабленно переговаривались, только на пленных покрикивали иногда. И телеги их неспешно катились по высокой траве, приминая ее тяжелыми деревянными колесами с железными ободами. По всему видно, хозяевами в этой земле себя чувствовали. Вот один рукой махнул, за холмы показывая, туда, где город Адрианополь. И несколько их засмеялись. Себастьян выжидал - терпеливый, как те варвары, с которыми всю жизнь воевал. Вот и закат догорел и луна взошла над долиной. Костры готские запылали на берегу. Доносились голоса женщин, когда за водой пошли. Из ночного мрака то высокое тележное колесо выскочит, то оружие блеснет в свете костра. Дождавшись, пока луна из огромной и багровой станет далекой и холодной, комит поднял руку с мечом, чтобы все сидевшие в засаде видеть могли. По этому сигналу бесшумно выбрались на берег, перешли поток по перекату, где шум воды заглушал шаги, сняли пост и неожиданно обрушились на лагерь. Разгромили все. Погибли почти все вези, захваченные полусонными, и многие пленники, зарубленные в горячке боя по недоразумению - у римлян в темноте не было времени разбирать, на кого руку поднимают. Себастьян резню не останавливал. Позволил своим убивать, покуда не пресытятся. Бежали всего несколько вези - сгинули в темноте. Их искать не стали. Съели римские солдаты, сколько могли, из того, что вези для своей трапезы приготовили. Воспользовались женщинами, какие в живых остались. Безразлично им было, готские ли жены или пленницы-ромейки насилие претерпевали. Добычу же из захваченного обоза поделили между собой. Те из вези, кто спасся, бежали к Фритигерну с недоброй вестью. Перед самым рассветом князя подняли, в самый сладкий сон ворвались: беда, князь! Были беглецы в крови, по колено грязью забрызганы, из глаз близкая смерть глядит. Задумался над их рассказом Фритигерн. Слишком долго, видать, везло его вези. Посылали навстречу готским отрядам военачальников сплошь трусливых да глупых; ныне образумились ромеи (либо по случайности так вышло), поставили толкового человека. Не ожидал Фритигерн от имперцев такой прыти. Если не Фритигерн изобрел поговорку "против лома нет приема", то, во всяком случае, был усердным ее почитателем. И потому со свойственной ему осмотрительностью повсюду разослал гонцов к мелким готским и аланским отрядам, которые орудовали по всей Фракии: объединяемся и отходим, ибо у ромеев завелся некто, у кого на плечах голова, а не ночная ваза. И даже взгрустнулось ему о Лупицине. Не любил Фритигерн трудных путей. Ужасно не любил. Терпеть не мог. "Меньшие готы" жили замкнуто. Беспорядков, повсеместно чинимых неистовыми вези, сторонились. То есть, не сами, конечно, сторонились - их Ульфила железной рукой держал. Как вернулся в деревню от Фритигерна, Ульфила поначалу не хотел даже из дома выходить. Силене наказал гнать всех, кто сунется. Совались же многие, ибо Ульфилу любили и радовались его возвращению. А тут еще слух, что болен. Как не навестить? Силена объяснял, что нешутейно болен епископ. На ромейском наречии сия хворь "скорбь мировая" именуется. Что это означает, толковать не брался, ибо передавал лишь слышанное от самого Ульфилы, а тот в объяснения вдаваться не соизволил. Добавлял от себя, что от учености, видимо, бывает, поскольку необразованным людям такая болезнь неизвестна. Вези Ульфилу жалели и уходили, головой покачивая. И македоновские - те тоже жалели. Авдеев сын, Меркурин, от отца возвратился через день после встречи и при Ульфиле опять осел. Новостей из родительского дома принес немного. Авдей пил больше прежнего. Старший брат, Валентин, кормил всю семью и до сей поры не нашел времени жениться, хотя уже давно было пора. Пока Ульфила в доме таился и молчал, Меркурин по обеим деревням взахлеб рассказывал обо всем, что перевидал. О горячем Алавиве, о хитроумном и отважном Фритигерне. О подлом предательстве начальников ромейских и о том, как были наказаны ромеи. И об ульфилином подвиге: окрестил целое племя с обоими вождями его. Хоть и молод Меркурин, а слушали его, точно почтенного человека. И многие уже заразились восхищением меркуриновым и к Фритигерну идти хотели, если выпадет случай. Тогда Силена, прознав про то, решил епископа своего от странной его болезни пробудить. Как-то раз поутру, когда поесть принес, взял и бухнул в сердцах: - Пока ты тут валяешься и света белого не видишь, чтец твой, Меркурин-то Авдеев, народ мутит. Ульфила словам своего бывшего дьякона внял и в воскресный день в церкви показался. Встретили его криками и радостным смехом: исцелился Ульфила! Поглядел пастырь на стадо свое прежним звериным взглядом. Выждал, пока притихнет. После спросил негромко: - Что кричите? - Тебе рады, - за всех ответил один. Ульфила углом рта дернул: сейчас я вас обрадую. Заговорил совсем не о том, чего ждали. Полчаса мучил разговором об обязанностях жены и об обязанностях мужа. Терпели "меньшие готы", ибо чуяли: припас для них Ульфила что-то, а сейчас испытывает. И точно. Проповедь оборвал, как отрубил, разве что вслух не произнес: "Ну, будет с вас; надоело". И Меркурина выкликнул. Тот побледнел. - Я здесь, - сказал он. Ульфила с ним взглядом встретился. Съежился Меркурин: как на чужого смотрел на него епископ. - Выйди отсюда, - велел ему Ульфила. Глазами людей обвел: не смеет ли кто возмущаться? Меркурин закричал: - За что? Не повышая голоса, повторил Ульфила: - Выйди. И тут отцовские чувства в Авдее пробудились. Ухватил отпрыска своего за плечи и заревел: - Не позволю с сыном моим так поступать!.. Ульфила и бровью не повел. - Сына своего ты мне отдал, Авдей. А что я его при себе оставил - на то моя добрая воля. Авдей покраснел так густо, что казалось, еще немного, и светлая борода его расплавится от жара. А Ульфила в третий раз и все так же спокойно проговорил: - Авдей, сегодня он уйдет отсюда. Тут уж другие заволновались. И хотя объяснений требовать не смели, видно было: решение ульфилино никому не по душе. Силена Ульфилу за рукав потянул. - Ты хоть скажи им, за что так с парнем... Не Силене, а всему приходу ответил на это епископ Ульфила: - Если не поняли вы еще, значит, и в самом деле оглохли и ослепли сердца ваши. Хвалил убийц Меркурин, превозносил их преступления, будто это какие-то подвиги. А вы его слушали. И многие из вас уже мечтают к Фритигерну податься и убийцами стать. Лучше я отрублю больную руку от здорового тела, чем увижу, как все вы погубите себя. И пригрозил отлучением любому, кто к фритигерновой шайке примкнет. Так грозно пригрозил, что поверили сразу. Лишиться общения с епископом Ульфилой для многих было бы настоящей бедой. И скорая расправа с Меркурином устрашила многих. Объяснять Ульфила ничего не объяснял. Только одного и добились от него: "Если я ваш епископ, то сделаете, как я велю". К Силене пытались подобраться, но тот Ульфилу во всем поддерживал. И отступились "меньшие готы". Меркурина только через две недели простить изволил. И то еще долго с ним сквозь зубы разговаривал. Между тем вези в их разбойничьих наскоках то приближались к тем местам в горах Гема, где ульфилина деревня стояла, то снова отходили. В деревне их пока не видели. Только слухи доходили. То пастухи огни заметят. То беглецы мимо пройдут. У многих брови, ресницы, волосы на голове опалены. От пережитого страха много не рассказывали. Принимали милостыню и дальше шли, в деревне не оставались, ибо боялись готской речи. Кое-кто потом осел в Македоновке, но и те первое время от "меньших готов" шарахались и в церковь поэтому не ходили - такого ужаса нагнал на них Фритигерн. И вот одним ясным осенним утром - гром копыт, молодецкие выкрики: десяток всадников ворвались в деревню, и с ними сам князь Фритигерн. С коня соскочил, поводья дружиннику бросил, шлем с волосы белокурых снял, по сторонам огляделся. Странно как-то: людей не видать. - Попрятались, что ли? - недоуменно сказал дружинник. - Они вези, как и мы; чего им нас бояться? Фритигерн п