не менее, о моей ходке к учителю Бэлшуну проведал. Не иначе, как от Циры. Дня полтора вокруг меня вился, не знал, как подступиться. А потом вдруг незатейливо повалился мне в ноги и стал упрашивать, чтоб я и ему, значит, дозволил опять к учителю Бэлшуну сходить. Я удивился. Поглядел сверху вниз на мурзиков толстый загривок. - Что, Мурзик, еще в какую-нибудь жизнь попутешествовать хочешь? Может, ты в позапрошлом воплощении и вовсе министром был, а? А то и императором! Мурзик поднял голову. На лбу у него осталось красное пятно. - Не, - вымолвил он. - Мне и та жизнь сгодилась, первая... - Понравилось десятком командовать? - Не, - снова повторил мой раб, - что там, командовать... Я, это... Я по сотнику стосковался. Ну так стосковался - мочи нет! - Для убедительности Мурзик ухватил себя за рубаху и сжал пальцы покрепче. - В груди все горит. Родное же сердце, близкий человек... - У тебя точно не все дома, Мурзик. Я серьезно говорю. Этот твой сотник вот уж поколений пять назад как помер. Как ты можешь по нему скучать? Мурзик упрямо мотал головой. - Ну и пусть, пусть он помер, так ведь в той-то жизни, что у учителя Бэлшуну, - там-то он живой... - Учитель Бэлшуну занят важной научной работой. Твоя прошлая жизнь ему совершенно неинтересна. Для науки перевоплощений серое бытие какого-то десятника, Мурзик, не представляет ни малейшей ценности. - Ну... а если вы ему записку напишете? Вам-то он не откажет. А я уж за то... ноги вам буду мыть и воду пить, богами клянусь! - Ты понимаешь, Мурзик, о чем просишь? Мурзик безмолвно вылупил глаза. - Ты понимаешь, Мурзик, что я не могу выставлять себя перед господином Бэлшуну потворщиком твоих рабских капризов? Мурзик вздохнул, встал и уныло поплелся на кухню. Оставшись один, я растянулся на диване. Стал думать, глядя в потолок. На потолке у меня жил паук. Ленивый Мурзик до сих пор не озаботился его снять, а кошке было все равно. Я слышал, как Мурзик на кухне сюсюкает с этой хвостатой потаскухой. Ладно. Положим, учитель Бэлшуну рассказал Цире о том, что я путешествовал в прошлое. И о моем позоре рассказал ей, конечно, тоже. А Цира, ложась под моего раба, поведала обо всем Мурзику. А может быть, не обо всем... С другой стороны, путешествие в позапрошлую жизнь может быть опасным. Более глубокое погружение во тьму веков, то, се... Но не могу же я навсегда остаться бывшим банщиком! - Мурзик! - рявкнул я. Мурзик появился в комнате. Он глядел себе под ноги и вообще всячески показывал свое уныние. - Ты, наверное, считаешь, Мурзик, что мы, рабовладельцы, все как один изверги и негодяи, - начал я. - Такое мнение глубоко ошибочно. Оно основано на твоем преступном прошлом, Мурзик. Мурзик поднял голову. Он явно ничего не понял из сказанного. Я нацарапал на обломке влажной глины записку. Просил учителя Бэлшуну уделить моему рабу еще толику времени. Мол, это связано с экспериментом над моими собственными путешествиями. Позволял, кстати, проводить с Мурзиком более жесткие опыты, чем со мной. Пусть учитель Бэлшуну не боится причинить этим мне ущерб, поскольку раб застрахован, да и срок гарантии на него еще не истек. - Гляди, пальцами не затри, глина еще свежая, - наставил я моего раба. - Завтраком меня накормишь, посуду приберешь - и можешь идти к господину Бэлшуну. И веди себя там прилично. Мурзик просиял. Открыл рот - хотел сказать что-то, но подавился и передумал. Я видел, что он был счастлив. Вечером следующего дня ко мне заглянул Ицхак. Просто так заглянул, посидеть, как он объяснил. В трусах и майке я восседал на диване. Ноги мои, которые, по правде сказать, давно не мешало вымыть, нежились в тазу с горячей водой. Стоя рядом на коленях, Мурзик усердно отмывал их. Я шевелил пальцами, чтобы Мурзику было удобнее отмывать. Ицхак примостился рядом на табурете, рассеянно наблюдая за этой патриархальной процедурой. Похоже было, что он думает о чем-то другом. - Вот, Изя, - сказал я, - твоя темпоральная лингвистика в действии. - А? - Ицхак посмотрел на меня так, будто я его разбудил. - Знаешь присловье "ноги мыть и воду пить"? - Знаю... Ицхаку было совершенно безразлично. - Да что тебя гложет, Иська? Он посмотрел на Мурзика, будто решая, стоит ли начинать разговор при рабе. Наконец, махнул рукой: какая разница. Все равно Мурзик в курсе всех наших дел. - Да девка эта, Луринду, - начал он. - Маме она не нравится. Да и мне самому... Видишь ли... А тут еще карьера у нее в рост пошла... Ну нельзя на такой жениться, нельзя! Всю кровь из тебя высосет, в тряпку превратит, ноги вытирать начнет... - Начнет, - убежденно сказал я. - Да брось ты ее. - "Брось"! - Он посмотрел на меня страдальчески. - Знаешь, как она трахаться здорова? - Будто других радостей в жизни мало, кроме как об эту доску биться. Да ты, Иська, может быть, в прошлой жизни императором был... а здесь по какой-то программистке с прыщами вместо сисек сохнешь... - Каким еще императором? Я принялся рассказывать ему об учителе Бэлшуну. Подробно описывал те истории, которые в "Главной книге" прочел. Мурзик вытащил мои ноги из таза, обтер их полотенцем и облачил в чистые носки. Потом со вздохом поднес ко рту таз с нечистой жидкостью и начал пить. Ицхак удивленно посмотрел на него, потом на меня. - Он что, всю воду из таза выпьет? - Не знаю. - Я пожал плечами. - А что? Говорю же тебе, темпоральная лингвистика в действии. Мудрость предков налицо. - Да не выпьет он всю воду. Тут вон сколько. У него живот лопнет. - Не лопнет. Мурзик безмолвно хлебал. Ицхак вдруг растревожился: - Слушай, Баян, прекрати это дело. Подохнет раб-то. - И пусть подохнет, не жалко. Не больно-то и нужен. На него все равно гарантия еще не кончилась. Мурзик пил. - Давай спорить, что выпьет, - предложил я. - Ставлю десять сиклей на Мурзика. Ицхак ударом ноги своротил у Мурзика таз, едва не выбив ему при этом зубы. Таз опрокинулся, вода разлилась. - Прибери, - сказал я, поднимая ноги в чистых носках, чтобы не замочились. И когда Мурзик вышел за тряпкой, повернулся к Ицхаку: - Гуманист хренов! Да этот беглый каторжник спит и видит, как мы с тобой... и все свободные вавилонские налогоплательщики... Мурзик вернулся с тряпкой и принялся гонять воду. Ицхак еще некоторое время горевал по поводу своих отношений с Луринду, а потом заинтересовался путешествиями в прошлые жизни. Спросил меня, был ли я уже в прошлом. Я сказал, что был и собираюсь еще. Мурзик на мгновение замер, а потом как бы между прочим вставил: - А вот у меня там такой друг остался... сотник... И пошло-поехало. Остановить Мурзика было невозможно. Он сидел на корточках с грязной тряпкой в руках и захлебываясь рассказывал о своем сотнике. ...Как они в составе тысячи вошли в Вавилон. Встречал их Город цветами и кликами радости. Медленно ехали по лазоревой дороге к храму Инанны. И проплывали на изразцовых стенах, чередуясь, воины в долгополых одеяниях, с копьями в руках, с заплетенными в косички бородами, и тучные черные быки с отогнутыми назад рогами. И сказал десятнику сотник: "Знавал я тут одну харчевню за Харранскими воротами - ох, и знатная же это была харчевня, сынок!" И повернули коней, улучив миг, и поехали в ту харчевню. И встретила их пригожая харчевница, телом дородная, ликом приветливая. Руками всплеснула, на шее у сотника повисла, да и десятника приветила. И угостила их кашей. Отменная была каша, домашняя, сытная, из настоящей пшеницы, зернышко к зернышку. Отведали с наслаждением. Как домой вернулись. А пригожая харчевница за руку мальца вывела и сотнику на колени посадила: твой, говорит. Сотник на мальца поглядел - тому уже седьмой годок пошел - и заплакал... ...А то еще поехали как-то они с сотником в одну деревню. Там девка жила - петь искусница. Навезли ей подарков разных. Девка эта при храме числилась, храмовая рабыня, только не из тех, что для утехи паломников, а простая, для работ. Она в поле работала, а поле храмовое было, вот как. Ну, откупили они у надсмотрщиков время девкино, отвели ее на берег канала, какой для орошения нарочно прокопан был, и дали хлеба с медом, а еще - две цветные ленты с золотой ниткой, вплетенной узором. И петь попросили. Ох, как она пела! Заливалась птахой. И не было такой песни, какой она не знала. А еще знала множество таких, каких ни десятник, ни сотник в жизни не слыхивали. Обо всем для них спела, а после засмущалась и прочь побежала. И ленты за ее спиной развевались вместе с волосами... ...А то еще раз они с сотником... Тут я сказал: - Да заткнись ты со своим сотником! Лучше убери отсюда всю эту грязь и согрей нам чаю. Не видишь разве, господин Ицхак в расстройстве. Да руки помой, прежде чем к посуде прикасаться! Всему тебя учить надо, чушка неумытая... Мурзик послушался. Ицхак помолчал немного. Видно, грусть в себе успокаивал. - Ты ведь всяко ее трахать сможешь, - утешил его я. - Ведь она же не отказывает. А жениться не обязательно. - Сегодня не отказывает, а завтра диссер свой защитит - и откажет. Ух, знаю я таких стервищ! - Он погрозил кулаком отсутствующей Луринду. Я уж и не знал, как друга утешить. - Ну, хочешь - я ее выебу? Ицхак разволновался. - Не смей, слышь! Баянка, не вздумай! Как друга прошу... - Да ладно, - лениво ответил я, - я просто так спросил, для порядка... Давай Мурзика в ночной магазин сгоняем? Пусть нам портвейна купит... - Не хочу портвейна, - сказал Ицхак. Я понял, что он всерьез прилепился душой к этой бляди. - Иська, есть только один способ. Ты должен постичь свое былое величие. И с высоты этого величия плюнуть. В глазах Ицхака появилась слабая надежда. - Ты думаешь, поможет? - Чем джанн не шутит? Вдруг поможет! Вон, Мурзик-то у меня как расцвел... десятником себя вспомнил... - А ты кем себя вспомнил? - спросил Ицхак. - О, мой опыт многообразен и неоднозначен... Скажу тебе, Изя, что дело это серьезное и на полпути останавливаться я не намерен. Я желаю выяснить о себе все. Я ношу в своем теле древнюю душу. Душу славную и богатую подвигами. Думаешь, почему я стал ведущим специалистом? - Потому что я тебя пригласил, - брякнул Ицхак. - А пригласил ты меня потому, что ощутил скрытые во мне возможности. Думаешь, это все просто так? Нет, Изя, просто так ничего не бывает. Переселения души, Изя, вещь тонкая, хрупкая даже и в то же время несокрушимая... Я долго пересказывал Ицхаку речения учителя Бэлшуну. Но ходить к учителю пока что запретил. Сказал, что поначалу он хочет закончить опыты со мной. Поскольку видит во мне неисчерпаемые перспективы. И только потом я возьму на себя смелость рекомендовать учителю обратиться к опытам с Ицхаком. - Но ты будет ему настоятельно рекомендовать? - с надеждой спросил Ицхак. - Разумеется! - сказал я. Мурзик подал нам чай и вставил реплику: - Уж в таком-то деле, как у господина Ицхака, сложностей никаких и нет. Сходили бы к той же Алкуине. Уж это-то она умеет: отворочу, приворочу... - Приворожу, - поправил я, чувствуя в рассуждениях моего раба отзвуки его разговоров с Цирой. Ревность шевельнулась в моей груди. - Что для тебя сгодится, Мурзик, то благородному господину древних семитских кровей - ровно укус клопиный. - Я как лучше хотел... - проворчал Мурзик. И забрал чайник, чтобы мы с Ицхаком не обварились ненароком. Ицхак выпил чаю и молвил печально: - Ну, я пойду. Я встал его проводить. - Не горюй, Иська, - сказал я. - Это месяц бельтану, проклятый, тебя ест. Вот выпадет снежок и сразу полегчает. - Угу, - сказал Ицхак. - А к этому, к учителю, своди меня как-нибудь, ладно? Может и впрямь мне это поможет... Присох к потаскухе, ну что ты тут поделаешь. А она ведь и вправду плоская, хоть в дисковод вставляй... И удалился. Когда он ушел, я наорал на Мурзика и, обиженный, улегся спать. Второе путешествие в прошлое моей души было немногим удачнее первого. На этот раз я увидел себя надзирателем полевых работ. Сотни полторы полуголых чернокожих рабочих ковырялись на пространстве в два с половиной суту. Рыхлили землю. По соседству еще сотня занималась прокладкой канала. Над ними надзирал другой смотритель. Мы с этим смотрителем отлично ладили. Вместе пили сладкое хмельное вино из выдолбленной тыквы. Он рассказывал мне смешные истории о жрецах - владельцах поля. Я хоть и боялся - вдруг боги услышат и жрецам нашепчут - но слушал и смеялся в кулак. А тот смотритель - он ничего не боялся. Он и богов не боялся, храбрец был отчаянный, богохульник, вор и бабник. Ну и выпивоха, конечно. Удалой был человек! В черных волосах аж синева отливает, глаза - как у дикого коня, большие да влажные, из-под бороды алый румянец будто пожаром бьет. Женщины при виде него таяли, словно от одного взгляда на такого красавца все кости у них теле размягчались. А детей от него почему-то не рождалось, да только он об этом не слишком задумывался. Конечно, мы с ним воровали у жрецов. И зерно воровали, и рабов. Тем прижигали храмовое клеймо, ставили другое и продавали на сторону. Мы понемногу крали, так что нас долго не могли уличить. Я чувствовал, какой интересной, насыщенной, полной риска и приключений казалась мне жизнь благодаря этим кражам. Да, мне было интересно воровать... Потом моего напарника все-таки поймали за руку. Обнаглел. Его потащили пытать. Он только головой мотал и мычал, роняя слезы. Не знаю уж, что с ним сделали, только одно и видел: как вынесли из храма мешок, а из мешка красное капало. Так в мешке и закопали. А потом подошли ко мне и наложили на меня руки. Ох, и взвыл же я!.. Рвался на волю, просил-умолял, бородой весь храмовый двор подмел, животом вытер. Жрецам сапоги вылизал. Только без толку. Кто у храма крадет, тот богов обворовывает, а за святотатство карали тогда беспощадно. - Это ваша прошлая жизнь, - заворковал успокаивающий голос где-то далеко-далеко. Я лежал, простертый на каменном столе, и жрец с позолоченным лицом уже изготовился содрать с меня, живого, кожу. - Эта жизнь миновала. По вашей собственной воле вы можете выйти из этого тела и подняться над ним. Вы можете наблюдать со стороны за происходящим. Вы можете не пожелать наблюдать за происходящим, а вернуться сюда, в вашу нынешнюю жизнь, в это прекрасное место. С величайшим облегчением я ворвался в свое сегодняшнее тело. Я был весь потный и дрожал. Учитель Бэлшуну обтер мне лоб платком и безмолвно налил полстакана эламского виски. Я жадно проглотил виски, но даже не захмелел. Меня колотило, я был готов разрыдаться. - Поплачьте, - сказал учитель Бэлшуну, внимательно наблюдавший за мной. - Вас гложет необходимость выплакаться. Не сдерживайте эмоций. Иногда это бывает целительно. Я закричал: а-а-а! Как будто с меня и вправду сдирали кожу. И слезы брызнули у меня из глаз. Бэлшуну влил в меня второй стакан виски. - Все хорошо, мой дорогой, - сказал он. - Все это миновало. Вы - ведущий специалист... Кстати, как ваша работа? Захлебываясь слезами, я стал рассказывать о своей диссертации. Постепенно я успокаивался. Наконец я вздохнул и притих. Я почувствовал сильную усталость. Учитель Бэлшуну взял телефон и набрал мой номер. Меня поразило, что он еще с прошлого раза запомнил номер наизусть. - Мурзик? - сказал он в трубку. - Приезжай немедленно. Нет, с ним ничего не случилось, просто утомлен. Рикшу возьми. Хорошо. Конечно, оплачу. И положил трубку. Я задремывал на кушетке. Учитель Бэлшуну закутал меня пледом и в задумчивости сел рядом. Мурзик ворвался в дом спустя четверть стражи. Он был всклокочен и встревожен так, будто ему сообщили, что господин его при смерти. - Где он? - спросил он учителя Бэлшуну, поначалу не разглядев меня под ворохом пледов и одеял. - Здесь. Не ори, разбудишь. Он утомлен. Мурзик нашел меня глазами и, вроде бы, поуспокоился. - Что он опять натворил там, в прошлом? - Погиб под ножами палачей. Трагически погиб, - значительно сказал учитель Бэлшуну. - Ох, беда... - вздохнул мой раб. - Оно и понятно, такой великий, это... незаурядный человек... Это ж какое мужество надо иметь, чтобы возвращаться в прошлые жизни, коли там войны да сражения, битвы да смерти, а покоя нет и вовсе... Я догадался, что учитель Бэлшуну представил моему рабу - возможно, через Циру - мои путешествия как отчаянные предприятия головореза, авантюриста и великого воина. Я ощутил благодарность к этому человеку. Какая деликатность! Они обсуждали мое самочувствие и способы переправить меня домой. Не лучше ли вообще оставить меня у Бэлшуну? Я нарочно лежал, не шевелясь. Пусть думают, что я от пережитых страданий лежу без чувств. Пусть побегают-потревожатся. Наконец они на том и порешили, что трогать меня не стоит. Мурзик заявил, что переночует здесь же, на полу. Учитель Бэлшуну было уже согласился, но тут я решил очнуться и потребовать, чтобы меня перенесли на постель. Мне очень понравились постели в гостинице для приезжих учеников. В конце концов, меня отнесли туда и облачили в батистовую ночную рубашку с кружевами. Вполне вознагражденный за пережитый ужас, я мирно заснул под атласным одеялом. В следующей моей жизни я был женщиной. Толстушкой с длинными черными волосами. Волосы у меня вились. Служанка, суровая старуха, причесывала меня. Она делала это раз в месяц, на новолуние. Расплетала прежнюю прическу и вела меня мыться. Потом принималась расчесывать волосы. Было больно. Она дергала их гребнем, вырывала целые клоки. Когда волосы были расчесаны, я одевался ими до колен - вот такие они были густые, несмотря на злодейства служанки. Я громко плакал, когда она расчесывала мне волосы. Потом она смазывала их жиром и заплетала в восемнадцать косичек. Косички были тяжелые и звенели - она вплетала туда ленты с серебряными украшениями. У меня часто болела голова - волосы тянули меня к земле. Сверху она присыпала мою прическу золотой пудрой. Пудра приставала к смазанным жиром волосам и не осыпалась. Мой муж был старше меня. Мы занимались с ним любовью. Это было неприятно, потому что от него пахло конюшней. Я прежде не был толстым, меня откормили прежде, чем выдать замуж. Мой муж считал, что это красиво. Вообще я считался очень красивой женщиной. Потом в наш город вошли нуриты. Моему мужу отрубили голову, а меня стали пороть и забили насмерть, потому что у нас в доме не чтили пророка Нуру. Я долго не мог прийти в себя после того ужаса, который охватил меня. И хотя умелый голос друга вывел меня из тела бедной толстушки с восемнадцатью тяготящими голову косами, и я наблюдал за поркой как бы с высоты, отстраненно, я все равно не мог отделаться от чувства, что это я лежу там внизу, содрогаясь откормленными телесами под каждым ударом кнута. Что это моя бедная бледная задница трясется, как желе. Что это меня превратили в окровавленные лохмотья. Что это надо мной стоят свирепые, иссушенные солнцем мужчины в черных одеждах, с закутанными лицами. Что это мне нет ни пощады, ни спасения... Я безутешно рыдал и трясся под пледом, а учитель Бэлшуну уж и не знал, что со мной делать. Поил меня виски, пока бутылка не опустела. Гладил по волосам. Уверял, что жизней у меня еще много. - У вас было много жизней, не только эта. - Да!.. - кричал я. - И все такие же. Сперва выясняется, что я банщик в общественной бане, потом какой-то прощелыга-надсмотрщик, а теперь еще и это!.. - Друг мой, что поделаешь... - Но почему, почему другие были рыцарями и прекрасными дамами, а я... Слезы душили меня. Никогда не думал, что буду так оскорблен. - Дружище, - сказал учитель Бэлшуну, - здесь кроется какая-то загадка. Неужели вы отступитесь? Неужели не попытаетесь разрешить ее? Ваш кармический путь оказался сложнее и многообразнее, чем мы предполагали. Неужто это причина бросать начатое? Я отер слезы и проворчал: - Что такое кармический путь?.. В тот день я вернулся от учителя Бэлшуну рано. Шла вторая стража дня. Я открыл дверь дома и сразу учуял запах благовоний. - Кто здесь? - крикнул я. Из комнаты на меня зашипели. Шипели злобно и тихо, но я понял - от меня требуют не греметь, не вопить и не нарушать. Беззвучно ругаясь, я разулся, бросил куртку на пол и в носках пошел в комнату. На диване - на моем, на господском диване - валялся Мурзик. По мурзиковой морде блуждала рассеянная улыбка. В головах у него стояла Цира. Даже не поглядев на меня, Цира успокаивающе сказала Мурзику: - Теперь нас еще больше здесь, в этом прекрасном месте. И мы с еще большим интересом будем слушать твой рассказ, Мурзик. Подчиняясь строгому кивку Циры, я сел на табурет. Некоторое время слушал про окопы. Сотник велел своей сотне окопать лагерь, да хорошенько. А другие сотники этого не сделали. И вот на рассвете следующего дня... Я встал и на цыпочках отправился на кухню. Мне хотелось чаю. Я редко бывал на кухне с тех пор, как в доме завелся Мурзик. Обычно у меня там царила первозданная грязь. Нельзя сказать, чтобы с мурзиковым появлением грязи поубавилось. Просто грязь стала другой, что ли. Запах изменила и фактуру, но никуда не делась. В старом продавленном кресле, где прежде я читал газеты, рассеянно жуя какой-нибудь бутерброд, теперь обитала серая паскуда кошка - Плод Любви. Она встретила меня неодобрительным взглядом глаз-пуговиц. - Брысь, - сказал я, выгоняя ее с кресла. Не теряя достоинства, она спрыгнула, перебралась на подоконник, разместив четыре лапы и хвост между кастрюлей и сковородкой, и оттуда принялась сверлить меня негодующим взором. Я сделал еще шаг и перевернул кошкино блюдце с водой. Я был без тапок и сразу вымочил носки. Выругался. Нацедил себе жиденького вчерашнего чая. Выпил без всякого удовольствия. Вернулся в комнату. Там мало что изменилось. Мурзик продолжал давить жопой мой диван. Цира кивала ему и подбадривала ритуальными словесами, вроде "Если ты хочешь продолжать свой интересный рассказ, то я внимательно выслушаю его". Я снова сел на табурет. От скуки принялся разглядывать Циру. Она вырядилась в белую плиссированную юбку и снова приобрела что-то египетское. До пояса она была совершенно голенькой. У меня дома тепло, да еще калорифер они с Мурзиком включили, поэтому гладкая кожа Циры поблескивала потом. И не только потом, заметил я. Она насыпала на себя голубой и золотистой пудры. При виде золотистой пудры я сразу вспомнил ту несчастную женщину, которой я был в прошлой жизни, и настроение у меня испортилось. А Мурзик говорил и говорил - как прорва. - Этот Шарру-иддин, военачальник-то наш, был воин хоть куда. И собой красавец. Росту огромного, бородища чернущая, глазищи как у газели, только не пугливые, а наглые. У них-то, у коз всяких, даром что баб красивых с ними сравнивают, зенки наглющие, замечала? Ну вот. Воины - те сохли по нему, будто девки. А уж про девок и говорить нечего. И вот завел себе Шарру-иддин новую женщину... Ах, какая была!.. Хоть и блядь - вот уж за парасанг видно, что блядь - а красавица! Огонь была блядь. Две косищи волоса кучерявого - аж в стороны торчат, такие густущие да пушистые. Лицом смугла, почти черна. Губы толстые, она их светлым перламутром красила. В общем, страхолюдина, а глаз ведь не отвести было! Что-то в ней такое таилось... Еще чуть-чуть добавь здесь или там - и все, урод уродом. Вся ее красота будто по ниточке ходила - качнись влево-вправо и все, разобьешься... Эта девка была тоже вроде воина. Мечом махаться горазда. В бой он ее, понятно, не брал, а на всякие воинские потешки с собою водил. И вот раз устроили у нас - это в мирное время было - одну потешку воинскую. Оградили луг - большой был луг, зеленый, только что скосили его - веревкой с флажками цветными, воинов собрали и биться затеяли. Ну, шутейно, конечно, мечами тупыми. А только даже и тупым мечом тебя по голове огреют - печаль настанет. Мы с сотником в этой потехе участия не принимали. Не позвали нас. Только кто знатный - те бились, а мы с сотником что, черная кость. Мы издали смотрели - и то нам радостно было. Господин Шарру-иддин со своей красавицей в первом ряду бились. Славно бились, красиво. Никого даже не покалечили, только искусность свою показывали, себя тешили. Все были немного пьяны. Вином силы подкрепляли. Так заведено было, чтоб веселее. И вдруг попало господину Шарру по руке. Рассекли ему руку - хоть и тупое оружие, а все же тяжелое. Как ни крути, а ощутимо бьет. Кожа на тыльной стороне ладони лопнула, густая кровь и потекла - широко хлынула. А та красавица - она уж сильно сладкого вина напилась, видно было - как увидела кровь своего возлюбленного, так задрожала вся. Слезами залилась. На колени перед ним пала, кровь любимую губами унимать принялась. Целует ему кровавые руки, а сама плачет и рубаху на себе рвет - перевязать. Засмеялся тут господин Шарру, взял ее на руки. Оба кровью перепачканы, оба пьяны да красивы - так и ушли с потешки на луг миловаться... - Ну а ты что испытывал при этом, Мурзик? - осторожно спросила Цира. - Это затронуло твои глубинные комплексы? Выявило твою подавленную сексуальность? - Что я... Мы с сотником поглядели на них да порадовались... Такую красоту, как в тот день, мы с ним только через несколько весен увидали - когда город Урук грабили... Да и то, Цирка, что Урук вспоминать. Хоть и красивый был, когда его нам на разграбление отдали, а все же каменный. А тут - плоть живая... Был еще день, помню, бились мы с утра до ночи. На реке какой-то бились. Я и названия той реки толком не знаю. Мутная была, обмелевшая. Ползла, будто змея, меж скользких берегов. Бой тяжкий, до ночи крошились, наутро опять хотели за оружие браться, да господин Шарру отступать велел. Вышли мы из боя и отошли всей сотней на закат солнца. И вот лежу я на горячей траве, пальцами ее перебираю... Мурзик замолчал. - И что? - спросила Цира. - А ничего, - ответил Мурзик и засмеялся. - Живой я был, вот и все... - Та-ак, - сказал я Цире, когда она вывела Мурзика из транса. - Значит, ты теперь машинистом работаешь, поезда в былые жизни водишь, в свисток дуешь и за рычаг тянешь? Наш паровоз назад лети, в Уруке остановка?.. Цира холодно смотрела на меня. Мурзик, наконец, сообразил, что валяется на господском диване в присутствии хозяина, и забился, как рыба, выброшенная на берег. Цира властным жестом велела ему отлеживаться. - Я ведь, Даян, маг высшего посвящения, - высокомерно произнесла Цира. - И действия мои не обсуждают. - Да? - переспросил я, по возможности иронично. Цира не смутилась. - Во всяком случае, не осуждают. Сегодня я ничего дурного не сделала. - Кто позволил класть Мурзика на мой диван? - зарычал я. Она передернула плечами. Остренькие грудки колыхнулись, золотая пудра вспыхнула. - Я не в первый раз кладу его на твой диван, - заметила она, - и ущерба тебе от того никакого не было. - Сучка, - простонал я. - Боги, какая же ты сучка. Мурзик слез с дивана и, пошатываясь, ушел в коридор - подбирать мою куртку и чистить ботинки. Цира холодно посмотрела мне в лицо и неожиданно протянула ко мне руки. Тонкие горячие пальчики ухватили меня за уши. Повинуясь, я приблизил лицо к ее лицу. Широко расставленные глаза Циры сонно блуждали по сторонам, губы приоткрылись. - Глупые вы все, - прошептала Цира. И потащила меня на диван. Полстражи спустя я лежал в ее объятиях и взахлеб, обиженно, рассказывал о своих неудачах в прошлых жизнях. Я не собирался ей этого рассказывать. Но почему-то вдруг мне стало казаться, что Цира может изменить мое прошлое к лучшему. Что именно она в состоянии нащупать что-то такое, отчего я сразу увижу себя кем-нибудь получше банщика. Теперь я был согласен хотя бы на десятника. Вон, Мурзик - даже сотником стать не мечтает. Командует себе десятком и счастлив. Цира села, пригладила волосы. Она все еще носила строгое каре, подражая жителям древнего Мицраима. Перегнувшись через меня, наклонилась за брошенной на пол юбкой. - Помяли, - с сожалением сказала она, встряхивая белую ткань. И принялась облачаться. Я привстал и погладил ее грудь. Она не обратила на это никакого внимания. Думала о чем-то. Надела белую прозрачную блузу. Темные соски и золотая пудра просвечивали насквозь. Это было еще красивее, чем просто голенькая Цира. - Можно? - крикнул из кухни Мурзик. - Да, мы закончили, - отозвалась Цира. Мурзик подал обед. Он действительно стал куда лучше готовить. Я посмотрел на Циру с благодарностью. Наверняка она научила. Цира не позволила мне гонять раба. - Нет, Мурзик, ты должен взять третью тарелку и обедать вместе с нами. - Еще чего! - возмутился я. - Где это видано, чтобы рабская прислуга жрала за господским столом? - Это тебе он рабская прислуга, - сказала Цира с металлом в голосе. - А для меня такой же мужчина, как и ты. И кое в чем даже получше. Мурзик побагровел. Я знал, о чем он думает. Он думает о том, что на третьем этаже государственного экзекутария есть кастрационный зал. И еще о многом другом, столь же неприятном. - Кроме того, - продолжала Цира, - в прошлом мы все не раз побывали и господами, и рабами, так что разницы никакой нет. Все, Даян, источилась разница. - Она потерла пальцами. - Вот так, как клинья с сырой таблички. Каждый из нас обременен кармическим путем. Долгим, трудным, кровавым. В общем, Мурзик, бери третью тарелку и садись. Мурзик жалобно посмотрел на меня и пошел за третьей тарелкой. Вместе с Мурзиком из кухни притекла кошка. Мурзик сел на табурет, взял тарелку на колени и принялся жевать, стараясь чавкать потише. Время от времени совал кошке кусочки мяса. Мы ели запеченную курицу с картофельным пюре. В том, что Мурзик начал доверять картошке, я также увидел заслугу Циры. Стояла гробовая тишина. Потом Цира заговорила. Я давно уже заметил, что в самой дурацкой ситуации она не чувствует ни малейшей неловкости. Более того, с каким-то извращенным удовольствием сама же эти ситуации и провоцирует. - Друзья мои, - начала Цира. Мы с Мурзиком посмотрели на нее с одинаковым изумлением. Цира чуть улыбнулась. - Да, вы оба одинаково дороги мне. Я трахаюсь с вами. Каждый из вас доставляет мне особенное удовольствие. Вы ведь не похожи друг на друга... Мы не раз видели друг друга голыми и беспомощными, так что стыдиться нам нечего. Проблемы Даяна в его прошлых жизнях, мне кажется, легко разрешимы. Ему нужно всего лишь снять те блоки, которые не позволяют сознанию переместиться в более древние жизни. В те жизни, где он имел славную и героическую биографию. Страх перед погружением в древность - вот что мешает... Она говорила довольно долго и, как я запоздало сообразил, совершенно опозорила меня перед моим рабом. С другой стороны, сомневаюсь, чтобы Мурзик многое понял из речей Циры. Наконец Цира отложила на край тарелки обглоданную куриную косточку, деликатно промокнула губы носовым платочком и заключила: - Я берусь отвести тебя, Даян, в глубокую древность. В глубочайшую, седую древность. Такую, что при одной мысли захватывает дух. Думаю, что учителю Бэлшуну это не под силу. Он слишком авторитарен. Он подавляет твое эго. Он и мое эго пытается подавить, но это не так-то просто сделать с магом высшего посвящения. - А где ты получала свое высшее посвящение? - спросил я. И тут же испугался: - То есть, если нельзя, то не говори, конечно... - Да нет, отчего же нельзя... - Цира тонко улыбнулась. - Можно. Я получала магическое посвящение, Даян, храмах Темной Эрешкигаль, что в подземных пещерах на восемнадцатой версте Харранского шоссе... Небось, и не слышал о таких? - Спаси Инанна, нет. - О, Эрешкигаль... - Взгляд Циры чуть затуманился, но почти мгновенно прояснился. - Ладно, это вам неинтересно. Вы мужчины, а в эти храмы допускаются только женщины. Она поднялась, легким шагом направилась к двери. На пороге чуть помедлила. Мурзик поставил свою тарелку на пол и пошел провожать ее. Я слышал, как они возились в коридоре. Мурзик надевал на нее легкую шубку, застегивал пуговки. Потом натягивал на ее ножки сапоги. Я слышал, как взвизгнула застежка-молния, как прошипела Цира: - Кретин, чулок прищемил... стрелка пойдет... Мурзик покаянно пробормотал что-то. Цира неожиданно засмеялась тихим, сердечным смешком. Хлопнула входная дверь. Мурзик вошел в комнату и развел руками: - Ушла... Я посмотрел на него и неожиданно мне расхотелось бить его по морде. - Прибери все, - буркнул я. - А мне включи телевизор. Найди какой-нибудь фильм с драками. Чтоб побольше крови. На тридцать первом канале Мурзик обнаружил фильм "Безумный киллер-3". Я сказал Мурзику, чтоб оставил - мне, мол, это подходит. Правда, канал ханаанский, "Безумный киллер" шел на непонятном мне языке, но там, хвала богам, почти и не разговаривали. ...И сразу я увидел себя полуобнаженным, волосатым и таким мускулистым, что внизу живота все разом осело и сжалось. Мои руки были как ноги. Мое тело - сплошные мышцы и жилы, скрученные и надутые. Смуглую, почти бронзовую кожу пересекало множество шрамов, старых и недавних. Я стоял в густом лесу. Меня окружало буйство зелени, неистовство растительности. Самая почва под моими босыми ступнями источала животворящую силу, и такова была эта сила, что все вокруг было ею властно пронизано. Воздух был напоен мощью. Я был плоть от плоти этого молодого, яростного мира. И сам я был яростен и велик. - Арргх! - закричал я и захохотал, гулко стуча себя в грудь. - Ххарр-ка! Аннья! Эк-эль-эль-эль... Радостное клокотание вырывалось из моего горла. И природа внимала. И я знал, что повсюду растворено божество. Люди - о, они где-то были тоже. Смутно я понимал, что и я - человек. Но я был настолько больше, настолько могущественнее и сильнее их, этих пастухов в козьих шкурах. Я ловил их скот. Я мог взять козу за задние ноги и голыми руками разорвать пополам. И время от времени так я и поступал. Но потом я встретил... я встретил равного. Его звали... да, его звали Гильгамеш. А я был Энкиду. Вот кто я был. Энкиду. Великий герой. Друг. - Энки! Энлиль! Эль-эль-эль-эль!.. - клокотал я, лежа на диване в своей малогабаритной квартире. Я ощущал невнятное присутствие Циры и Мурзика. Они были рядом. Я смущал их. От этого мне было еще радостнее. Я грозно рычал. Теперь мне было внятно каждое слово из тех, что я произносил в тот день, когда свалился почти без чувств от усталости и недосыпания и заговорил на непонятном языке. Это был мой язык. Это была речь Энкиду. - Друг мой, нам было бы легче понять тебя, если бы ты говорил по-вавилонски, - мягко уговаривала меня Цира. Ничтожная маленькая Цира. Я могу схватить ее за ноги, как козу, и разорвать пополам. И печень вывалится из ее бессильного тела, и я поймаю эту печень на лету зубами и начну жевать, и моя борода покраснеет от живой крови... Я не желал слушаться уговоров Циры. Кто она такая, чтобы я говорил с ней на ее птичьем, свиристящем наречии? Я буду говорить языком мужчин! Я буду говорить языком богов! Я буду говорить тем языком, каким разговаривал с Гильгамешем! - Гильгамеш, хаа...аан! Р-кка! л'гхнма! Эк-эль-эль-эль! Энки, Энки, Энки! А-а-а!.. Неожиданно оттуда - из жалкого земного бытия бедного ведущего специалиста - донесся еще один голос. Это не был голос бедной маленькой Циры. Это был голос мужчины. Голос Равного. Он пророкотал: - Кхма-а! Эль-аанья! Энкиду, лгх-экнн! Ннамья! Все мое существо радостно встрепенулось навстречу сородичу. - Ннамья! - закричал я. - Эль-энки? - Энкиду! - звал меня голос. - Ио-йо-кха, Энкиду! - Кха-кхх! - ответил я. - Ты возвращаешься в свое тело... медленно, медленно... - вклинилась Цира в беседу двух мужчин, двух могучих воинов. - Заткнись, жалкая баба! - проорал я на ее наречии и снова перешел на свой родной язык. Но Цира не унималась. - Твое сознание опускается к твоему телу... к телу твоего нынешнего воплощения... оно входит в твое тело... по счету "гимл"... алеф... бейс... гимл! Она хлопнула в ладоши, и я умер. Я открыл глаза. Я плавал в собственном поту. Дернув ногой, я сбросил с себя одеяло. Цира была очень бледна. Она вся тряслась, глядя на меня. Мурзик поднял одеяло и отложил его в сторону. Потом намочил полотенце и принялся обтирать меня, задрав на мне рубаху. - Эль-эль-эль... - затрепетало у меня в горле. - Нньямья, господин, - отозвался Мурзик. - Экхха? - Хранн... - сказал я и стянул рубаху через голову. - Э кваа-ль кх-нн? Мурзик кивнул. - Нхнн-аа... И вытащил из шкафа свежую рубашку. Тут я вдруг понял, что происходит что-то не то. Впервые в жизни я видел Циру растерянной. Она ничего не делала, ничего не говорила. Она молча смотрела на нас с Мурзиком широко распахнутыми глазами. - Ты что, Цирка? - спросил ее Мурзик почти весело. - Мальчики... - пролепетала Цира. - Что это было? - Да ты же сама отправила господина в прошлое. Ты же сулила ему, что быть, мол, ему великим героем? Вот он и оказался великим героем! Да я ль в том сомневался, подруга! Кем ему еще быть, господину-то моему, как не героем! Вон какой ладный молодец! Я помог Мурзику натянуть на меня свежую рубашку. Встал, расправил плечи. Радость еще не вполне оставила меня. Цира, побелев, как сметана, шагнула ко мне навстречу и вдруг преклонила колени. - Ты чего? - смутился я. Радость в моей груди вдруг разом потухла. - Господин Энкиду, - молвила Цира. - Я обрела тебя. Я поднял ее и поцеловал. - Что, теперь не будешь с Мурзиком трахаться? - Как ты велишь... - прошептала Цира. - О, я сразу увидела, сразу... Но я не ожидала, что ты - Энкиду... - Слышь, Цирка, - спросил Мурзик, бесцеремонно плюхаясь на мой диван, - а кто такой Энкиду? Ты б хоть пояснила, а то неловко как-то... Все про него речи, а я и не ведаю, об чем беседа... Повернувшись к Мурзику, но не ускользая из моих объятий, Цира молвила торжественно: - Энкиду был велик и дик, он скитался по лесам и дружен был с великими древними дикими животными. Но вот однажды он встретил женщину. То была блудница, а блудницы не ведают страха - все мужчины пред ними равны. И возлег он с нею и познал ее... - Что? - переспросил Мурзик. - Оттрахал, Мурзик, выеб он ее, - пояснил я моему рабу. Цира покорно повторила: - И выеб Энкиду блудницу и взял из ее рук молоко и хлеб. И стал Энкиду как все люди. И боялись Энкиду, ибо был он велик и страшен. Но вот повстречал он Гильгамеша, и оказались они равны друг другу. И побратались они, сделались как братья... Много подвигов совершили вместе, но потом, когда настал час умирать Гильгамешу, выступил перед богами Энкиду и принял на себя смерть, что назначалась побратиму... На глазах у Мурзика выступили слезы. Настоящие слезы. - Вот, значит, каков он был - Энкиду, - прошептал Мурзик. И тоже преклонил колени. - Энкидугга, кур-галль хкханн, эллилль-нна! - Эллиль-нна мес-гахк, Мурзик! - милостиво молвил я и протянул ему руку. Мурзик поцеловал мне руку. Он глядел на меня с искренним обожанием. И тут я вспомнил магнитофонную запись. Я расхохотался. Теперь для меня в этом не было загадки. Я поливал отборнейшей бранью всех и вся, вот что я говорил. Я был Энкиду в том сне. Смертельная усталость позволила снять все барьеры, что стояли между мной нынешним и великим героем Энкиду, которым тоже был я, только сотни поколений назад. И... Но почему Мурзик понимает мою речь? Откуда он знает этот язык? Я обратил пламенный взор на коленопреклоненного Мурзика. - Кханн, Мурзик! Элль-эоа? Он пожал плечами. - Аратт-хаа, господин. Я повернулся к Цире. - Цира, - сказал я. - Слушай... ты не могла бы поработать с Мурзиком? - Только не сегодня, - сказала она. - Ты не рассердишься, если я попрошу у тебя отсрочки на несколько дней? - Не рассержусь, - сказал я милостиво. И засмеялся. Мне нравилось быть милостивым. Мурзик, помедлив, встал. - Я провожу ее, - сказал он. - Вон, вся дрожит... Устала, бедняжка. Я не возражал, и Мурзик увел Циру к ней домой. Я забросил работу над диссертацией. Дела фирмы вдруг стали казаться неинтересными, а вся та возня, которую вечно поднимал Ицхак, - пресной и бессмысленной. Только одно еще и держало меня на работе - часы упоения на крыше обсерватории. Я стоял, овеваемый ветрами, жопа моя тонко вибрировала под датчиками, а я рычал вполголоса: - Арргх! Эль-эль-эль-эль! Ицхак ворчал, что я стал работать без души. Я огрызался: - Тебя никогда не беспокоила моя душа, Изя! Тебя только жопа моя беспокоила! Ицхак и сам выглядел не лучше. Плоскогрудая стерва все соки из него высосала. В конце концов, я решил, что моего шефа и одноклассника пора спасать. Решение пришло на третий день после того, как я обрел в себе Энкиду, вечером, когда Ицхак в очередной раз плакался мне на судьбу. Я не стал ничего говорить Ицхаку. Просто выслушал его, выпил с ним харранского коньяка и на прощание сжал ему руки. Ицхак ушел. Мурзик, которого никто не спрашивал, заявил, закрывая за Ицхаком дверь: - Не иначе, приворотила она его. Вместо того, чтобы приструнить раба, я вступил с ним в диалог. - Что ж, к Алкуине его посылать? Или впрямь в прошлую жизнь отправить? Мурзик пожал плечами. - Это уж как лучше, господин... - Я с этой девкой разберусь! - вдруг вскипел я. Мурзик не удивился. Только сказал тихо: - Постарайтесь на части ее не порвать, господин. Времена ныне иные. По уголовной отвечать заставят... У нас на руднике был один. Знатного, кстати, рода. Проигрался, говорит, в кости, полез к соседке - телевизор у ней был новый, хороший. Вынести хотел и продать. А соседка возьми и войди неурочно! Он перепугался, стукнул ее чем-то. А она возьми и помри! Его почти сразу повязали, клеймо на лоб - и в рудник, до скончания жизни. Быстро помер, нежный был... - Фу, - поморщился я. - Тебя, Мурзик, послушаешь - и вообще жить не хочется. - Это я к тому, чтоб вы поосторожнее, господин, - невозмутимо ответствовал Мурзик. И ушел на кухню кормить кошку. Плоскогрудую девицу я подстерег у нашего офиса. Она деловито шкандыбала куда-то, колотя в мостовую каблуками. - Привет, - вывернул я из-за угла. И тут же взял ее под руку. Она метнула на меня мрачный взгляд, но ничего не сказала. Продолжала топать. - Торопишься, красавица? - спросил я. - А ну, пусти! - резко сказала она и вывернулась. Каратистка, вспомнил я запоздало. - Стой, ты! - рявкнул я. - Поговорить надо! Она не отвечая, уходила прочь. Ее прямая спина была прямо-таки голый вызов. Достань, мол, если смеешь. - Арргхх! - проснулся во мне Энкиду. Я облил ее бранью на божественном языке древнего героя. Она замедлила шаг. Обернулась. - Что вы сказали? - Кхх! Нхх! Аккх! - рычал я вне себя от гнева. Она остановилась. Позволила мне подойти ближе. Сама взяла меня под руку. - Блудница, - сказал я на ее убогом наречии. - Ты что же это с нашим Изей делаешь? Он с лица спал! - Я с ним делаю? - возмутилась девица. - Это он со мной делает! Работать не дает. Чуть что - сразу хвать, юбку задерет, повалит куда ни попадя и вставляет свою палку! Я на работу не трахаться хожу! У меня научная тема. Достал он меня, ваш Изя. Что, у него всегда стояк? - Сохнет он по тебе, - сказал я. - Ты уж, девка, решай что-нибудь. Либо с работы уходи, либо давай ему безотказно, не то помрет Иська. - Да кто он тебе? Родственник, что ли? - Она близоруко прищурилась. Ее глаза за толстыми стеклами очков казались очень маленькими. - Одноклассник, - буркнул я. - Ты, Луринду, не дури. Я тебя предупредил. Я ведь тебя, каратистку хренову, голыми руками порвать могу. Она посмотрела на меня оценивающе. Чуть усмехнулась. - Вряд ли, - сказала она. Я видел, что она ничуть не испугалась. - Впрочем, - добавила она, покрепче уцепившись за мой локоть, - я вовсе не хочу ссориться. Скажи лучше, чего ты добиваешься? - Если б знать... - проворчал я. - А ты его не привораживала, а? - Нет, - ответила она спокойно. Я видел, что мой вопрос ее не удивляет. - Зачем мне это? - Мало ли... - По-настоящему меня интересует только моя работа, - твердо сказала девица. - Если ты так дружен с нашим начальником, то попроси его не лазить ко мне под свитер, когда я занимаюсь вычислениями. И не опрокидывать меня раком на клавиатуру компьютера. Это компьютеру не полезно. Может пострадать информация. И хорошо бы он не заливал спермой мои записи, а то чернила расплываются. Передашь? Я кивнул. Она вырвала руку и ушла - бум-бум-бум - прямая, как палка, независимая, близорукая и яростная. И что только Иська в ней нашел, в кочерыжке этой?.. В дверь позвонили. Мы с Мурзиком оторвались от "Безумного киллера-5" и переглянулись. Я никого не ждал. Вообще не люблю поздних визитов, особенно если завтра предстоит идти на работу. В Вавилоне полно дармоедов и бездельников. Звонок повторился. Мурзик приподнялся, чтобы идти к двери. Бросил на меня вопросительный взгляд. - Открой, - сказал я, заранее сердясь. Кто-то рвался испортить мне мирный вечер с "Киллером". Мурзик замялся. - Так это... - вымолвил он. - Да ладно уж, - сказал я. - Открывай. Мурзик пошел в прихожую. Лязгнул замок. С порога донеслась возня, потом приглушенное хныканье и шепот. - Кто пришел? - крикнул я, не отрываясь от "Киллера". Как я и предвидел, безумный киллер оказался инопланетянином. Сейчас он обвивал клейкими щупальцами башню Этеменанки. Башня шипела и плавилась. Эффектно. Из прихожей мне не ответили. Мурзик бубнил что-то тихое, успокаивающее. Потом шумно потянули соплями, и в комнату вошла Цира. Она была в голубеньких джинсиках и кокетливой белой блузочке с кружавчиками вокруг шеи - мальчик-подросток. Хрупкая, чуть угловатая - легкая горчинка в букете дорогого вина. И... - Инанна владычица! Цира, что у тебя с лицом? Под глазом у Циры горел синяк. Глаз заплыл. Глядел из-под взбухшего века мертвой злобной красной щелкой. От ноздрей тянулись две кровавые полоски. По щеке и подбородку размазана засохшая кровь. - Не видишь разве? - сказала Цира. И уселась на диван, дернув лицом в злой гримаске. - Мурзик! - крикнул я. - Горячей воды! Чаю! - Да сам уж знаю... - проворчал Мурзик. "Уровень жалоб второй: много стал себе позволять, высказывает свое мнение..." - подумал я. Цира неподвижно сидела на диване. Из-под отека смотрела "Киллера". Киллер неторопливо отрывал головы клеркам какой-то мебельной компании. Выстроил их у стенки и брал по одному. Пришла кошка - посмотреть, что случилось. Залегла у Циры на коленях, завела песенку. За кошкой, то и дело заваливаясь, приковыляли котята. Кошка спрыгнула с цириных колен и направилась к потомству - наводить порядок. Котята пищали и, замирая, писали. Затем пришел Мурзик. - Ну-ка, - сказал он и взял Циру за подбородок. Начал водить по ее личику мокрой тряпкой. Кровь смывал. - Это все, Цирка, ерунда, - приговаривал мой раб. - Вот раз был у нас на Андарранской буровой такой случай... - Заткнись, Мурзик, - сказал я. - "Киллера" смотреть мешаешь. Цира молчала. Мурзик елозил тряпкой по Цире и напевал ей утешительное про то, как на Андарранской буровой один мужик другого суковатым поленом отделал - и то ничего. А еще раз - это уже на железке, Трансмеждуречье - был на шпалоукладке один лютый убийца, так его невзлюбил один другой лютый убийца, и вот вышла между этими двумя убийцами смертная драка... Подобных случаев Мурзик знал великое множество. - Заткнешься ты или нет! - повысил я голос. Мурзик тяжко вздохнул и замолчал. В тишине раздавался только хруст отрываемых киллером голов и чавканье киллеровых челюстей. Мурзик отложил тряпку, налил Цире горячего чаю и, взяв девушку за шею, принялся вливать в нее чай. Чай тут же пролился и запачкал беленькую блузку. - Ой, - сказала Цира. Мурзик растерялся. Отставил чашку. Сел рядом и некоторое время тупо смотрел в экран. - Кто тебя, Цирка? - вдруг спросил Мурзик вполголоса, с угрозой. Видно было, что он все это время только и думал, что о цирином обидчике. - Ты нам скажи, а мы уж с господином решим, как быть. Обиду просто так не оставим, не подумай... Цира громко, зло рассмеялась. - Кто? Учитель Бэлшуну, вот кто! И ты, Мурзик, его пальцем не тронешь! Не получится! Он тебя в жгут скрутит, прежде чем ты к его дому подойти успеешь! Нет, с учителем Бэлшуну разбираться буду я сама. - Ты чего... - изумился Мурзик. - Ты думаешь сама с таким здоровым мужиком разобраться? И скромно посмотрел на свои кулаки. - Почему он избил тебя? - спросил я. - Прознал, что я сумела вызвать в тебе Энкиду. Не знаю уж, как прознал. Зависть, Даян, обыкновенная зависть. Он-то сам дальше какого-нибудь банщика и не лазил... Она вздохнула. Потрогала тонкими пальчиками оплывший глаз. - Ты, Цира, веко не тронь, - со знанием дела сказал Мурзик. - Не то грязь занесешь. Сперва гноем пойдет, а после на глаз перекинется. Глаз может пленкой зарасти, а то и вовсе гноем взбухнет да и вытечет. У нас так было на руднике... - Заткнись ты со своим рудником! - плаксиво закричала Цира. Мурзик вздохнул. Всем своим видом показывал, что Циру понимает и от души ей сочувствует. - Самое безотказное средство, Цирка, это помочиться на тряпочку и к глазу приложить. Цира так поразилась, что даже жалеть себя забыла. Немо глянула на Мурзика здоровым глазом. Он покивал. - Дело советую, Цирка. Сам так спасался, а меня один старый забойщик научил. Иди в туалет и того... Или, если писать не хочешь, давай я для тебя помочусь... Я давно уж ссать хочу, только компанию покидать неохота. Да и тебя в беде бросать - дело последнее, девка ты душевная, ласковая... А что в жизни тебе не повезло - так повезет еще, - ни с того ни с сего добавил Мурзик. Я думал, что Цира отходит его по морде за дерзость. Но она встала. - Тряпку дай какую-нибудь, - сказала она Мурзику. - Да не эту, чистую. И горделиво направилась в туалет. Полстражи спустя, когда "Киллер" иссяк, я выключил телевизор. Цира сидела рядом, придерживая влажную тряпочку у больного глаза. От Циры несло мочой. - А ночевать где будешь, Цирка? - деловито спрашивал Мурзик. - У вас, - ответила Цира. И повернулась ко мне. - Ты ведь не против, Даян? Ну да, конечно, я не против, чтобы рядом со мной спала Цира с подбитым глазом. - Может, еще и Мурзика в постель возьмем? - спросил я. - А что? - И кошку, - добавил я. - И кошку, - фыркнула Цира. - Какой ты, Даян, несовременный. Да мне все равно, я и на полу могу спать... - Ну вот еще, - встрял Мурзик. - Не, Цира, тебе на полу не годится. Тебе сегодня и так досталось... ...И была гора Хуррум, на том самом точнехонько месте, где много позднее по рекомендации Хеттского геологоразведочного управления объединения "Халдейугольпром" были начаты масштабные разработки угля. И была эта гора Хуррум отцом и матерью божеству Хуваве. Сама вложила в недра свои Хуваву, сама выносила его и в положенный срок разверзла чрево и исторгла его из себя, дабы поставить хранителем себе на вековечность. Собою был этот Хувава страшен. Глядела древность из горящих глаз его. И было у него много рук, а ног - и того больше. И окружен был лучами света, сиянием одевали его. И такова была елда его, что любую набедренную повязку рвала, а зубов во рту у Хувавы было втрое больше против положенного. И отправились Гильгамеш и Энкиду этого Хуваву убивать. То было героическое деяние - опасное без меры, невыполнимое почти, бесполезное и жестокое. И рубили руки Хуваве, и ноги рубили ему. И выкололи ему глаза. И вспороли ему живот. И не стало защитника у горы Хуррум, и пришли туда геологи и рекомендовали, и пришли туда бульдозеры и иные машины и вспороли чрево горе Хуррум, и стала там добыча угля, а прежде было обиталище бессмертных кедров, их родина. И знал Энкиду, что один из двоих умрет за это деяние. И не хотел Энкиду, чтобы умер Гильгамеш. Ибо Гильгамеш был царь, а Энкиду - друг и побратим царя. А для чего у царей побратимы? Побратимы у царей для того, чтобы в смерти их заменять. И пришла смерть, чтобы забрать Гильгамеша. А Гильгамеш спал. И вышел навстречу смерти Энкиду. И сказал... Я слушал Мурзика, и слезы текли у меня по лицу. Я весь трясся. Я тоже был некогда Энкиду. Я тоже помнил, как спал Гильгамеш - мой друг, мой царь, мой побратим. Во сне был он как дитя - доверчив и беззащитен. И смотрела на него смерть холодными пустыми глазами. А я не спал. Я шевельнулся рядом и вылез из-под шкуры, которой мы вместе с ним укрывались. Я взял копье и вышел ей навстречу... Мурзик раздувал ноздри, кривил губы, беспокойно мотал головой. Цира то и дело поправляла его, чтобы не свалился. Она стояла в головах, сосредоточенная и строгая, как всегда. Только сегодня строгость несколько нарушал заплывший глаз и опухшая, как бы съехавшая набок, к отеку, мордашка. - Говори, говори, друг мой, мы с интересом слушаем тебя. Говори... - Помните, господин, как мы вышли ей навстречу, этой суке-то? - обращался ко мне Мурзик. - Ну вот, вышли мы к ней и говорим: "Ну ты, сука! Что приперлась, так твою мать!.." А она стервища... да что я вам рассказываю, вы ведь знаете... - Ты Цире рассказывай, - сказал я сквозь слезы. - А... Ну вот, Цирка, ты слушай, слушай. Мы, значит, с господином выходим. Копьецо у нас в руке. Эх, такое копье сейчас мало кто поднять-то может, не то что метнуть... Здоровенное, из целого кедра, поди, выстругано... И говорим ей: "Что, блядь, приволоклась? Тебя-то уж всяко не звали!" А она, значит, помалкивает. На Гильгамеша, на побратима нашего, глазеет, аж слюни пускает... Такая сволочина... Ну, мы ей - р-раз промеж глаз копьем! Получи, нурит, гранату! Она только зашипела. Мы - хохотать. Понравилось? Еще - нна! Тут Мурзик увлекся и перешел на наш родной язык. Я-то понимал, о чем он. А Цира не понимала. Я вполголоса переводил для нее, чтобы не обижалась: - И зашипела смерть, и отступила на шаг, а мы с Мурзиком - то есть, великий герой Энкиду - наступать стали. И сказала смерть великому герою Энкиду: "Хорошо же, Энкиду. Будь по-твоему. Я возьму твою жизнь, а Гильгамеш останется на земле, среди людей". - Нн-хао! Ах-ха-ха! Йо-ио-ло, Гильгамеш! Эль-эль-эль-эль! Энки-ллахх! Энки-ллах! - Ведь это Энки поставил Хуваву на горе сторожить. Мы оскорбили богов. Но зато мы порадовали других богов. О, мир полон богов и полон героев, радостно это и не жаль умирать ради Гильгамеша... - переводил я для Циры. Мурзик тяжко вздохнул. - Это всего лишь твоя прошлая жизнь, - сказала Цира. - Я хочу, чтобы ты знал, что в любой момент можешь вернуться в свое нынешнее воплощение и продолжать земное бытие. - А на фига мне это бытие, - пробормотал Мурзик, - коли Энкиду помер... и сотник мой тоже, я же знаю... Я помню, как он помер... Сам его и тащил, а кишки за ним по земле волочились... Меня на другой день убили, попали стрелой в глаз. Я даже детей по себе не оставил. Вот и Энкиду - он тоже... - Мурзик! - гневно сказал я. - Что еще за разговорчики? Я тебе как твой господин приказываю! Ты обошелся моей матери в хорошенькую кучу сиклей, мерзавец! Забыл? По тебе давно экзекутарий плачет! Допрыгаешься... - Ну... - замялся Мурзик. - Мурзик, мы, твои друзья, хотим, чтобы ты вернулся к нам, в это прекрасное место, - сказала Цира. Очень строго. И добавила: - Арр-гх-энки! - Ну ты, Цирка, даешь... - сказал Мурзик-Энкиду. И завопил: - Эль-эль-эль! Еб-еб-еб! - Не богохульствуй, Энкиду! - прикрикнула на него Цира. - Ах-ха! Я Энкиду! Я убил сторожа, поставленного богами! Я плюнул смерти в харю! Мы с сотником перепили трех харранских подпоручиков - уложили их под стол и сняли у них с поясов кошели! Мне ли тебя, девка, бояться! А, Цира, девка с кривым глазом! Энн-ахха! Кх-л'гхама! - Мы хотим, чтобы ты вернулся в свое земное бытие, в свое нынешнее воплощение, Мурзик, - настойчиво сказала Цира. Я видел, что она покраснела. - Ты нужен нам здесь, в этом прекрасном месте. По счету "гимл"... алеф... бейс... гимл! Мурзик громко закричал, задрожал всем телом и распахнул глаза. Рванулся с дивана. Мы с Цирой едва успели его подхватить. - Стой, ты куда!.. - Она заберет!.. Она заберет его!.. я не успею!.. - Кого? - Гильгамеш... Ой. - Это я, - сказал я. - Даян. - Ой, - смутился Мурзик и обмяк на диване. Я сел рядом с ним на диван. Цира ушла в ванную - мыться. Она была вся мокрая. Я крикнул ей в спину: - Я велю Мурзику подать тебе горячего молока! - Мурзика не трогай, - бросила она на ходу. - Пусть отлежится. Лучше сам ему молока дай. Еще не хватало. Чтобы я какого-то Мурзика молоком поил. Мурзик тихонько сказал: - Не надо, господин. Она просто так сказала. Я разозлился: - Что ты себе, Мурзик, позволяешь? Давно я тебя не порол! И ушел на кухню искать молоко. Кошка страшно засуетилась. Стряхнула с себя котят, повыдергивав у них из пастей соски, и принялась виться. Я показал ей дулю и отнес молоко Мурзику. Мурзик выхлебал. - Ну, - сказал я. - Что же это получается, а? Мурзик виновато заморгал. - Получается, - продолжал я с мрачным видом, - что мы с тобой, Мурзик, оба являемся воплощением Энкиду. - Так оно не может такого быть... - сказал Мурзик. - Энкиду-то был один. А нас с вами, господин, как ни верти, все ж таки двое. Душа - не пополам же она разорвалась... Я помолчал. Забрал у него грязный стакан, поставил на пол. Кошка тут же всунула туда рыло и стала осторожно нюхать. - Кыш! - сказал я, отгоняя настырную тварь. Мы помолчали немного. Я спросил: - Когда сегодня "Киллер-6"? - В середине восьмой стражи. - Надо бы посмотреть... - А по хорасанскому каналу гоняют "Пляжных девочек"... - сказал Мурзик и вздохнул. Из ванной вышла Цира. На ней был мой полосатый махровый халат с дырой под мышкой. Мокрые волосы торчали, как перья. К ее синяку мы уже попривыкли, так что стало казаться, будто фингал не так уж ее и уродует. Лицо как лицо. Разноцветное. Даже интереснее, что разноцветное. Цира улеглась рядом с Мурзиком и натянула на себя одеяло. Помолчала. Я почувствовал себя дураком. Глупо вот так сидеть с краешку, когда двое лежат и молчат. Взял и лег с другой стороны. Цира раскинула руки и обняла нас с Мурзиком. - Значит так, мальчики, - сказала она как ни в чем не бывало. - Душа великого воина может воплотиться и в двух, и в трех телах... В этом нет ничего экстраординарного. - Какого нет? - спросил Мурзик, чуть пошевелившись. - Ничего удивительного, - повторила Цира. - Великая цельная натура, Энкиду. И душа в нем была огромная, цельная. Неструктурированная. - Чего? - опять перебил Мурзик. - Да заткнись ты, каторжанин, - не выдержал я. - Что ты все время лезешь со своими дурацкими вопросами? - Так непонятно же, - проворчал Мурзик. - Что, по-людски говорить нельзя? - Неструктурированная - значит, на кусочки ее не разобьешь. Вся как цельный кусок камня, - пояснила Цира. - Вот тут ты маху дала, Цирка, - обрадовался Мурзик и блеснул познаниями. - Камень - его можно взять. Не кайлом, так отбойным молотком... Не бывает такого камня, какой на кусочки разъять невозможно. У нас в забое был один мужик, так он голыми руками мог породу из стены рвать... Цира положила ладошку ему на губы. - Замолчи. Ты понял, о чем я говорю. Энкиду был велик и целостен. А после первой смерти он будто бы разбился, ударившись о стену... Века мельчали, люди становились меньше, и все теснее делалось душе великого героя. И распределялась она сперва между двумя, потом между четырьмя, а там и между шестнадцатью телами последующих воплощений... кто знает? Может быть, не только вы - Энкиду... Может, в Вавилоне еще десяток Энкиду наберется... Меня окатило волной жгучей ревности. - Еще чего! - сказал я. - Не только мы! Да мне и то обидно, что приходится великого героя с моим рабом делить, а тут еще кто-нибудь влезет совсем посторонний... - Энкиду много, - твердо сказала Цира. - Я думаю, что... - Она помолчала, кусая губу, и наконец решилась: - Я думаю, в храмах Темной Эрешкигаль должны знать об этом. Не может быть, чтобы не сохранилось никаких данных. В храмах Эрешкигаль очень много знают. Очень много... - Не ходи, - обеспокоился Мурзик. - Вон, как тебя этот профессор отделал... А там, сама говоришь, одни бабы. Бабы - народ завистливый. Все волосья тебе пообрывают, лысая ходить будешь... - Я есть хочу, - сказала Цира. - Приготовьте мне чего-нибудь... - Бланманже по-каторжански, - сострил я. - Хотя бы и бланманже, - сказала Цира, зевая. - А лучше что-нибудь мясное... Мурзик слез с дивана и пошел в супермаркет за пиццей. Цира съехала от нас на пятый день, когда отек немного рассосался и звездная ночь вокруг глаза стала поддаваться запудриванию. В моей малогабаритной квартирке сразу стало просторно. Жуткое дело, сколько места занимают женщины. Кажется, куда ни ступи - непременно наступишь на Циру. Или на кошку. - Что, эта хвостатая так и будет у нас жить? - спросил я Мурзика. Мурзик не ответил. Только поглядел жалобно. Что-то неправильное происходило. Что-то такое, от чего мне делалось дискомфортно. Опять потянуло посетить психоаналитика. Мурзик, прознав про то, чуть в ноги мне не пал. - Не ходите, господин! Полным психом от них вернетесь! У нас на железке работали двое, не знаю уж, что они там писали-сочиняли, работу какую-то научную... опыты над заключенными ставили. То одно, то другое попробуют. И все вопросы какие-то дурацкие. "Представь себя на дрезине. Ты видишь впереди на рельсах красивую девушку. Но чтобы доехать до девушки, тебе надо проехать по телу твоего друга, который лежит на рельсах связанный. Твои действия?" Ну, заключенный ответит что-нибудь, чтоб только отвязались, а они снова за свое: "Когда ты был маленьким, твоя мать часто брала тебя на колени?" От них возвращались хуже чем из пыточной, правда!.. Руки-ноги дергались, по щекам судороги бегали... Я сказал Мурзику, что к психоаналитику не пойду. Слово дал. Мой раб успокоенно отстал. На восьмой день после того, как Мурзик обрел в себе Энкиду, я отправился на рабскую биржу. Документы на раба с собой взял, деньги, авторучку, новую палочку, пять чистых табличек и блокнот. На бирже было шумно. По периметру большого мраморного зала за стеклянными перегородками сидели клерки. Постоянно звонили телефоны. Перед каждым клерком стоял компьютер. Я нагнулся к окошку с надписью "Справочное" и сказал, что хочу освободить раба. - Окошко 46, - сказали мне и содрали две лепты за справку. Я подошел к окошку 46. Там никого не было. Одинокий компьютер посверкивал на экране праздничным салютом. Я постучал по стеклу монетой в четверть быка и крикнул: - Эй! В сорок шестом есть кто? Из сорок пятого окошка мне раздраженно сказали: - Сейчас подойдут. Четверть стражи спустя в окошке появилась толстая баба. Плюхнулась в кресло, развернулась ко мне и недовольным видом спросила: - Что у вас? - Хочу освободить раба, - сказал я, злясь. Она сунула мне пачку бумаг. - Заполните. Я забрал бумаги и отошел к черному стеклянному столу, что стоял посреди зала. Уселся. Вытащил авторучку и стал читать бумаги. Это была анкета освобождаемого. Необъятная. Содержащая множество мучительных вопросов. Я быстро заполнил те графы, которые касались освобождающего: год рождения, место рождения, гражданство, количество известных поколений, служили ли родовичи жрецами, имелись ли случаи уклонения родовичей в какие-либо чужеземные верования, кто из родовичей, включая двоюродных и троюродных, принимал участие в военных действиях против Ашшура, Харрана, Ниневии? Сведения о месте работы, о родителях. Все это я написал быстро, четким почерком. Затем начались вопросы об освобождаемом. Год рождения. Да откуда мне знать год рождения Мурзика? У него на лбу не отпечатано. У Мурзика на шкуре что угодно отпечатано, только не год рождения. Подумав, я вписал свой год, а дату указал на месяц позже - чтоб не задавался. Не хватало еще, чтобы мой раб оказался меня старше! Место рождения. Я вписал "Вавилон". Имя. Подумав, я написал "Хашта". Хорошее имя, энергичное. Десятнику вполне подходит. Да и сотнику такое носить не стыдно. Места предыдущего служения, с... по... причина перевода... Я встал и подошел к окошку 46. - Дайте мне еще одну анкету, - сказал я. - У меня возникли вопросы. - Думать надо, прежде чем бумаги пачкать, - сказала тетка и вывалила мне еще одну. - Дома заполните, тогда и приходите. У нас тут не комбинат анкеты печатать... Я ушел, злой. Вечером, досмотрев "Киллера-8: космический убийца возвращается", я вытащил бумаги, разложил их на кухонном столе и призвал к себе Мурзика. Тот осторожно вошел, встал рядом. - Мурзик, - спросил я, - а тебя как зовут? Он растерялся. Заморгал, губами зашлепал. - Ну! - прикрикнул я. - Так это... - сказал Мурзик и заглох. - "Хашта" тебе подходит? - Подходит... А зачем это? - Родился когда? - Да кто ж его знает? - Через месяц после меня - сойдет? - Сойдет... А для чего это, а? - Молчи, говорящее орудие, когда к тебе господин обращается. Место рождения помнишь? - Ну... в бараке... или где-нибудь на задворках, в курятнике... если летом - так, скорее, в поле где-нибудь, а если зимой - так и в хлев пойти могла, спрашивать-то некого... померла мать. - Пишу - "Вавилон". Имя матери... а, не требуется. Хорошо. Давай, места служения называй. "С... по..." Мурзик долго и мучительно давил из себя воспоминания. Где он служил и чем там занимался - то помнилось хорошо. Кто рядом был - того тоже не забыл. А вот с датами у моего раба было совсем худо. Кое-как заполнили. - Свободных в роду нет? - Нет. Я поставил прочерк. - Какими специальностями владеешь? - Ну, забойщик... шпалоукладка, понятное дело... бульдозером управлять мог когда-то, сейчас все перезабыл, поди... готовить вот Цира научила - спасибо ей, душевная девушка... А вы что, господин, продавать меня надумали? Гарантия еще не истекла, через биржу-то оно всяк удобнее... - Продавать тебя, как же! - сказал я, озлившись. - Освобождать тебя буду. Не хватало еще, чтобы я, великий Энкиду, самого себя в рабстве держал. Сумасшедший дом получается... Мурзик ойкнул и пал в продавленное кресло, спугнув кошку. - А что я делать буду? - спросил он. - Я свободным-то никогда и не был... - Откуда мне знать... Вот тут и спрашивают: что ты, освобожденный раб Мурзик, делать будешь? Где жить будешь, в частности? Обеспечен ли ты жилплощадью? Мардук-Ваал, ну и порядки! Что же, теперь и раба не освободить, если квартиру ему купить не на что! Либо на свою родную жилплощадь прописывай... - А вы не освобождайте, - тихо сказал Мурзик. - Куда я пойду? По подвалам побираться? - Молчи, говорят тебе... Ладно, я с Ицхаком поговорю. Все равно он штат расширять собрался. Пусть тебя в уборщицы возьмет и какую-нибудь ведомственную комнатку даст, что ли... Я снова уткнулся в анкету. - "Есть ли на теле освобождаемого клейма или какие-либо иные знаки и отметины, позорящие звание вавилонского гражданина?" Мурзик, много на тебе отметин? - Много, - мрачно сказал мой раб. - Будут проблемы с получением гражданства. Тут требуется оплатить косметическую операцию... - Да не надо ничего этого, - снова завелся Мурзик. Я хлопнул по столу кулаком. - Энкиду, грх-аанья! - Йо-ло, - утух Мурзик. - То-то же. Насчет косметической операции надо будет Циру спросить... Бабы про такие вещи хорошо знают... Я взял другую бумагу. Вчитался хорошенько. Это было извещение о необходимости уплаты налога на освобождаемого раба. Шестьдесят сиклей. Грабеж! На эти деньги живого раба купить можно. Третья квитанция была счетом в банке. Освобождающий обязан открыть освобождаемому счет в банке, дабы тот по освобождении не стал обузой на шее государства и не пополнил ряды преступников, толкаемый к тому голодом и нуждой. Минимальная сумма взноса - сто сиклей. - Полгода будешь мне свою зарплату отдавать, - решил я, складывая бумаги. - Долговую расписку напишешь. И пошел спать. Мурзик долго еще сидел на кухне, в темноте. Он был совершенно подавлен. Косметический салон обошелся мне без малого в 38 сиклей. Я предъявил документы на владение рабом, заполнил по форме расписку в том, что снятие клейм и татуировок с тела означенного раба производится с ведома и по настоянию владельца. Заплатил госпошлину в шесть сиклей три четверти быка. Получил марку, наклеил ее на медицинскую справку. Затем пришлось платить еще за место в базе данных. Я говорил уже, что мой раб представлял собою ходячее наглядное пособие по географии строек эпохи Восстановления. Данные о клеймах и отметинах Мурзиках заняли хренову уйму килобайт и обошлись мне еще в пятнадцать сиклей. Хорошо хоть, русалка и "Не забуду восьмой забой" обязательной регистрации не подлежали. Недешево стала и сама услуга. Правда, мази мне выдали бесплатно, но не такой я дурак, чтобы не понимать: стоимость всех этих притирок была изначально забита в стоимость услуги. Мурзика мне выдали через три стражи. Судя по виду моего раба, эти три стражи он провел в непрерывных страданиях. Под свитером бугрились бинты, морда бледная, как мука, - брел, пошатываясь, между двух санитаров в зеленых халатах. Санитары имели вид свирепый, неприступный, ручищи волосатые, поступь твердую - я даже оробел. Они доставили Мурзика в холл и сдали мне под расписку. Я шкрябнул подпись в графе "раб получен", забрал гарантийный талон и пластмассовый контейнер с лекарствами, и санитары ушли. Мурзик безмолвно блуждал глазами и норовил осесть на пол. Я водрузил его на лавку и отправился ловить рикшу. Очищенный от позорящих звание вавилонского гражданина отметин Мурзик еле добрался до дома и бесполезной колодой рухнул на мой диван. Я пошел и купил для него складную кровать. Установил ее на кухне. После этого места в кухне уже не осталось. Отправил шатающегося Мурзика на кухню - нечего мой диван своими мазями прованивать. Чтобы успокоить нервы, посмотрел по 22-му ашшурскому каналу репортаж о драке в эламском парламенте. Посмеялся. Настроение у меня улучшилось. Заглянул на кухню - посмотреть, не подох ли еще мой освобождаемый раб. Уж конечно кошка, возликовав, перебралась жить на мурзикову кровать. И потомство свое туда же перетащила. Мурзик лежал, обсиженный котами, пах целебными мазями и глядел в потолок. Я отправился в грязноватое кафе на нашей улице и принес оттуда Мурзику прохладные котлеты и отварной рис с подливкой. Мурзик ел и очевидно страдал. - Тебя что, Мурзик, никогда не пытали? - спросил я. Мой раб сказал, что нет, никогда. - Терпи, Мурзик, свобода того стоит. Мурзик выразил сомнение. Я обозвал его неблагодарной скотиной. Насчет этого Мурзик не возражал. Я видел, что ему очень плохо. А Цира, эта сучка, как назло, запропала. В храмах Эрешкигаль под землей отсиживалась, не иначе. Глаз свой залечивала. Назавтра я подступился к Ицхаку за справкой о трудоустройстве. Время для этого я выбрал не самое подходящее. Но у Ицхака сейчас и не могло быть подходящего времени. Его разрывало на части между потребностью непрерывно трахать очкастую девицу и необходимостью расширять сферу деятельности нашей прогностической фирмы. Однако я не мог ждать, пока сложная семитская душа моего шефа обретет надлежащий покой. И потому без затей взял его под руку во время обеденного перерыва. - Блин! - сказал Ицхак, обливаясь горячим кофе. - Ты что, Баян, ебанутый? - Сам ты ебанутый, - огрызнулся я, разом забыв о необходимости быть покладистым. Но Ицхак только вздохнул. - Если бы... - сказал он мечтательно. - Изя, - вкрадчиво начал я, подсаживаясь к нему за столик. Мы обедали в маленьком кафе в трех шагах от нашего офиса. Кафе стало процветать одновременно с нами и отчасти - благодаря нам. Это был своеобразный симбиоз двух небольших частных фирм. - Как обычно? - спросила нас девушка, высовываясь из-за стойки. Мы даже не кивнули. Она крикнула повару, чтобы тот запек картофель в гриле и нарезал салат, только без лука. - Изя, - сказал я, вытирая своим носовым платком кофейное пятно на его рукаве. - Ты говорил как-то, что собираешься расширить штат. Ицхак склонил голову набок и зашевелил носом, как муравьед. - Говорил. - Уборщицу брать будешь? - Очень возможно. - Возьми, Изя, возьми. Дело хорошее. Я, со своей стороны, хотел бы тебе предложить одного человечка... - Не темни, Баян. Рассказывай сразу и все. Кто она, где познакомились, здорова ли трахаться? - У тебя, Иська, одни бабы на уме. Это не она, а он. Ицхак поперхнулся и долго кашлял. - Не в этом смысле! - закричал я и гулко захлопал его по спине. Багровый Ицхак выдавил, наконец: - Хватит гвозди забивать... И отпихнул меня. Некоторое время мы молчали. Девушка принесла нам картофель и салат. Я попросил немного жареной рыбы, а Изя незатейливо удовольствовался сарделькой. - Как ты можешь есть эту гадость? - спросил я. - А что? - удивился Ицхак. - Еда - она и есть еда. Так что это за человечек такой, да еще мужеского пола? Я почувствовал, что краснею. - Да раб мой, Мурзик. - На заработки отпустить его хочешь? - Вообще отпустить хочу. Ицхак посмотрел на меня, как на сумасшедшего. - А ты хоть интересовался, сколько это стоит - отпустить раба? - Да. Ицхак пожал плечами и впился в сардельку. Я наклонился над тарелкой, ковыряя рыбу. Потом Ицхак спросил, очевидно сердясь на мою глупость: - И зачем тебе это надо? - Долгая история... Изя, ты веришь в переселение душ? - Я верю в информацию. В хорошо поставленный менеджмент. В родительскую любовь. В то, что безусловно положительные эмоции вызывает только хорошая пища. Достаточно? - Нет, - сказал я. - Обещай, что никому не расскажешь... Я наклонился через стол и вполголоса поведал Ицхаку о своем путешествии в прошлые жизни. Рассказывать было тяжело, потому что Ицхак мне не верил. Особенно когда речь зашла о том, что мы с Мурзиком оказались одним и тем же человеком. Да еще каким! Великим героем Энкиду! - Ну да, конечно, - сказал Ицхак, откидываясь на спинку стула и ковыряя в зубах вилкой. - Энкиду. Не больше, не меньше. - Гляди, металлокерамику попортишь, - сказал я мстительно. - Я и не прошу, чтобы ты мне верил. Дай справку о трудоустройстве Мурзика, вот и все, о чем я прошу. - Ага, - сказал Ицхак, продолжая ковырять. - Я тебе справку дам, а через месяц твой Мурзик потребует, чтобы я и вправду предоставил ему работу. - А ты и предоставь, - разозлился я. - Что тебе, уборщица не нужна? - Мне нужна женщина. Ни один мужчина так не приберет, как женщина. - Иська, не жлобись. Ты же знаешь Мурзика. Ну, возьми его с испытательным сроком... - Не держи меня за дурака. Кто берет уборщицу с испытательным сроком? Это не программист и не менеджер... - Возьми без срока. Не понравится, уволишь. - А ты знаешь, Баян, что, по нашему трудовому законодательству, если я беру освобожденного раба на работу, то в течение года не имею права увольнять его? - Изя... - воззвал я. - Погоди, - перебил Ицхак, - а жилплощадь? Тебе не позволят освободить раба без справки о предоставлении ему жилплощади. Где ты ему будешь площадь брать? Будешь инсулу ему покупать? Разоришься ты на своем переселении душ... - К себе пропишу, - разозлился я и встал, отодвигая стул. Стул провизжал по каменному полу. Ицхак повертел пальцем у виска. И сказал: - Ладно, возьму твоего Мурзика на работу. Что мы с тобой, в конце концов, не разберемся. Свои люди... Год отработает, а там его и уволить можно по закону... - Не придется тебе его увольнять, - сказал я. - Он хороший. Дома меня ждала Цира. Разъяренная. Не то сама еще на лестнице мои шаги услышала. Не то кошка заволновалась, у двери тереться стала. Я не выяснял. Цира распахнула дверь еще до того, как я полез в карман куртки за ключами. И прямо с порога понесла: - Рабовладелец!.. Изувер!.. Я попытался проникнуть за порог, но не тут-то было - она билась об меня грудью, как птичка о стекло, и все норовила заехать кулачком мне по носу. - Погоди ты, - слабо отбивался я. - Дай хоть в дом войти... - Бесчеловечное животное! - Да замолчи! - рявкнул, наконец, я и поймал ее за руки. Она пискнула. Укусить меня попыталась. Я отодвинул ее в сторону, вошел, разулся и снял куртку. Цира, всхлипывая без слез, пошла за мной в комнату. - Скотина... - на ходу говорила она. - Низкая тварь... Я сел на диван, заложил ногу за ногу. Цира продолжала разоряться. Я узнал о себе много нового. Наконец, она примолкла. Надо отдать ей должное, разорялась она долго. - Ну, - сказал я и поднял к ней голову, - и в чем, интересно, дело? - В чем дело? - завопила она с новой силой. - Он еще спрашивает! Растленный работорговец! Тут я не выдержал и заревел: - Я противник рабства! Я аболиционист! - Аболиционист херов! - вцепилась Цира в новую тему. - Противник рабства! А сам рабов пытаешь! - Кого я пытаю? - надсаживаясь, заорал я. - Это ты меня пытаешь!.. Сучка белобрысая!.. - А Мурзик? - крикнула Цира. Она аж приседала от ярости. - Что - Мурзик? - Почему ты подверг его пыткам? - выкрикнула она. - Ты что же, думаешь, раз он купленный раб, то можно... так... Что он игрушка для твоей садистской... мелкой душонки... Она задохнулась. - Цира, - сказал я, - ты можешь оскорблять меня, но пожалуйста не трогай душу великого Энкиду. Она с размаху плюхнулась рядом со мной на диван и наконец разревелась. - Ну? - спросил я. - Что еще? - Что ты с ним сделал? За что ты его?.. Я встал, неторопливо открыл комод, вытащил из-под стопки футболок пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени. - Читай, - сказал я. И вышел на кухню. Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз не открывал. Инфекцию ему занесли, что ли? Костоправы, одно слово. Я нашел гарантийный талон и набрал номер телефона, указанный там. Сперва долго было занято, потом не брали трубку. Наконец нелюбезно осведомились о причине моего звонка. - Да человек после вашего лечения помирает. Там деловито осведомились: - Жар? - Да. - Сколько? Я не измерял Мурзику температуру - какой смысл, если и без того видно, - но ответил уверенно: - Сорок. Медикусы любят четкие, точные, лаконичные ответы. - Возраст? - Тридцать один. - Хронические заболевания? - Отсутствуют. - Ждите бригаду. - Когда? - спросил я. - В течение суток. - Так он помрет за сутки. - А я что могу сделать? Дайте ему аспирин, если вы такой беспокойный. И повесили трубку. Я выругался и отправился обратно к Цире. Она уже закончила чтение документов и сидела смущенная. - А, Цира, - сказал я, забирая у нее бумаги, - поняла теперь, что невинного человека опорочить хотела? - Я же не знала... - Да. Многого ты еще не знаешь о людях, Цира. - А что я должна была думать, когда он открыл мне дверь и тут же повалился на пол? Весь забинтованный, морда опухла... Я его еле до кровати дотащила... - Ты целить умеешь, Цира? - Нет. Я работаю только с тонкими планами. Я плюнул и пошел пичкать Мурзика аспирином. Бригада явилась через две стражи. Неопрятного вида дядя влез в кухню, брезгливо посмотрел на Мурзика и велел мне снять с него повязки. Я снял. Под повязками все распухло и покраснело. Дядя сдавил мурзикову руку пальцами, посмотрел, не выходит ли гной. Гноя, вроде бы, не было. - Так у него и не воспалилось вовсе, - сказал дядя недовольно. - Зачем вызывали-то? - Откуда мне знать? - огрызнулся я. - Я не доктор. Плохо ему, вот и вызвал. - Ему и должно быть плохо. А чего вы ожидали? Ему вон какую площадь обработали. Вам, вообще-то, говорили, что нельзя такую площадь за один раз обрабатывать? - Ничего мне не говорили. Взяли деньги и сделали работу. Вы, костоправы, портачите, а люди страдают. Дядя в охотку послал проклятие коллегам и небрежно набросил на Мурзика одеяло. - Так что мне с ним делать? - спросил я, понимая, что дядя сейчас сбежит и больше я его не дозовусь. Дядя повернулся ко мне. - Кормить бульоном. Следить, чтобы обязательно ел, пусть понемногу. Смазывать мазью, которую вам дали. Мазь еще осталась? Я показал. - Мало, - сказал дядя. - Прикупите в аптеке. Я выпишу рецепт. Смазывайте два раза в день. Повязки меняйте. Температуру не сбивайте. Только когда сердце отказывать начнет. Если через три дня не станет легче, вызовите гарантийную бригаду еще раз. Он оставил рецепт и ушел, не закрыв за собой дверь. Мурзик оказался двужильным. Я даже и не знал, как мне повезло с рабом. Все то время, что он помирал, Цира жила у меня. Спала со мной в одной постели, но трахаться наотрез отказывалась. Говорила, что у нее кусок в горле застревает, не говоря уж обо всем остальном. Все остальное, надо понимать, тоже застревает. Однако сидеть с Мурзиком, обтирать с него пот и поить его бульончиком отказывалась. Больше по тонким планам ударяла, стерва. На третий день Мурзику действительно полегчало. Он увидел Циру, боязливо втиснувшуюся на кухню за чайником, и обрадовался. - Цирка! - сказал он. - И ты здесь... А новости какие-нибудь есть? - Да, - сказала Цира. - Есть, и к тому же важные. Ты встать можешь? - Не знаю, - сказал Мурзик. - Сесть, вроде, могу. И сел. Я велел ему умыться и переодеться. Мурзик натянул на себя чистую тельняшку - едва ли не последнюю, ибо за время его болезни грязного белья накопился полный мешок - и, хватаясь за стены, прибрел в комнату. Я подвинулся, пуская его на диван. Цира - о диво! - сама подала чай. Правда, половину, косорукая, ухитрилась разлить. Мы выпили по чашке в молчании. Потом Цира со значением сказала: - Ну вот, теперь я покажу вам кое-что. И упорхнула в прихожую. Мы с Мурзиком переглянулись. Я пожал плечами. - Понятия не имею, - ответил я на невысказанный вопрос моего раба. - Что ты, Циру не знаешь? Вечно у нее какие-то фейерверки... По лицу Мурзика я понял, что Циру-то он, может быть, и знает, а вот фейерверков явно не видел... Цира внесла в комнату свою сумочку. Сумочка выглядела изрядно раздувшейся. Меня всегда поражало, как много барахла можно напихать в самую микроскопическую дамскую сумочку. Цира тряхнула волосами и расстегнула сумочку. - Освободите столик, - распорядилась она. Я сдвинул чашки на край. Цира осторожно выложила перед нами несколько глиняных табличек, совсем новеньких, незатертых и необколотых, и продолговатый футляр длиной в две ладони. Футляр был деревянный, обтянутый потертой замшей. - Вот, - молвила Цира. Я потянулся к футляру. - Что это? Она легонько пристукнула меня по руке. - Не трогай пока что. Сперва послушайте таблички. Это древние тексты из храма Эрешкигаль. - Древние? - усомнился я. - Не слишком-то древними они выглядят. Цира метнула на меня уничтожающий взор. - Неужели ты думаешь, что мне позволили бы взять из храма подлинники? Это ксерокопии. Она бережно взяла первую табличку и начала читать. Читала долго, и стихами, и прозой. Суть прочитанного сводилась к тому, что великий герой Энкиду носил в себе великую душу. И столь могуче было тело Энкиду, что не тяготила его великая душа. Но затем, после первой смерти Энкиду, обмельчали люди и меньше стали тела их. И разделилась душа Энкиду между двумя телами. Как и предполагала мудрая Цира. А затем, с каждой новой эпохой человечества, все меньше и меньше становилось места в людской груди. Особенно усилилась тенденция к измельчанию после потопа. Вавилонское столпотворение также внесло известный вклад в этот процесс. И все большее и большее число тел требовалось для того, чтобы вместить в себя душу Энкиду - некогда великую и цельную. - Известно, что в конце эпохи Красного Быка таких вмещающих тел должно быть семь, - сказала Цира, откладывая третью табличку. Голос у нее немного сел от долгого чтения. - Ничего себе... - прошептал Мурзик. - Сколько нас, оказывается... - А вот это - самое интересное. - Цира поднесла к глазам последнюю таблицу. - Здесь говорится о будущем... Ничего утешительного о будущем, естественно, не говорилось. Грандиозно - да, захватывающе - конечно. Но отнюдь не утешительно. Воистину, умалился человек и мыслит иными масштабами, вот и жутко ему от великого... ...И когда прозреют все, кто вмещает в себя частицу души героя, и когда обретут они в себе Энкиду, тогда соберутся вместе. И вместе уйдут в прошлую жизнь, в седую древность, в былое. И будет у них тот, кто сумеет их отвести туда. И увидят [они] там Энкиду во всем его могуществе и силе. И возродятся [они] как Энкиду. И так будет: когда в их час умрут все эти вместившие, сольются осколки великой души в единую великую душу, и вновь родится на земле герой Энкиду, и вернется эпоха богов и героев, и настанет новое царство, и водами радуги умоется Вавилон - столица мира и возлюбленная царств, и восстанет [он] в изначальном сиянии... - Это что же получается - как все соединимся, значит, в едином, это... созерцании, так сразу и копыта отбросим? - спросил Мурзик. - В их час умрут все вместившие душу Энкиду, - холодно проговорила Цира. - Чем ты слушал, Мурзик? Я только что читала... Я взял у нее табличку и перечитал: - Тут сказано: "Когда в их час умрут все вместившие"... - Знать бы, еще когда это - "их час"... - задумчиво сказал Мурзик. - То есть, наш час, получается... Может, этот час как раз тогда и настанет, когда мы все соединимся в этом... в едином порыве... - Может быть, - сказала Цира. - Ни одно древнее пророчество нельзя трактовать однозначно. В этом мудрость древних пророчеств. - Хорошенькая мудрость, - проворчал я. - Никаких гарантий - и вся тебе мудрость... Как хочешь, так и понимай. А наебут тебя - получается, сам же и виноват, неправильно трактовал... - Это тебе не ремонт телевизоров, Даян, - сказала Цира. - Древние пророчества гарантийных талонов не выдают. Зато они уважают твою свободу. - Какую свободу-то? Хорошенькая свобода... - Свобода выбора, - сказала Цира. - То, что является неотъемлемым качеством свободной личности. Будь пророчество однозначно, то и выбирать было бы нечего. То же мне, заслуга, выбрать одно из единственного... Я пожал плечами. - Не знаю... Как-то боязно... Ну, то есть, представь себе. Мы каким-то образом разыщем всех, в ком есть частица Энкиду. Соберем их вместе. Уверовать понудим. Всем эшелоном в прошлое отправим... И вот тут-то всем нам карачун и придет... Да-а, веселенькое дело - древние пророчества. Уверуешь в них, пойдешь на что-нибудь серьезное - и тут-то тебя и прихлопнет. - А ты боишься умереть? - презрительно спросила Цира. - За свою жалкую индивидуальность трясешься? Тебе страшно возродиться вновь в качестве великого Энкиду? - Так ведь... я буду там не один. - Где - там? - Ну... в Энкиду. - А что, - решился вдруг Мурзик, - а давайте соберем всех, кто Энкиду. Мой господин дело говорит. Заставим их уверовать. Всех заставим. У нас в руднике и не в такое уверовывали, только заставить уметь надо... Сходим в прошлое... А коли помрем оттого... Да и что страшного-то в том, что помрем? Все ведь когда-нибудь помрем. А так хоть польза будет... Новое царство настанет, Вавилон радугой умоется... Только можно я, Цира, еще раз перед смертью с сотником перевидаюсь? - Да ну вас, - обиделась Цира. - Развели трагедию со слезой. Будто не понимаете. Вы - избранники! Вы - Энкиду! Вам дана такая великая миссия - собраться вместе, умереть, чтобы возродиться великим героем и возродить Вавилон в изначальном блеске! Тут же не сказано, что вы этого не увидите. Напротив. Еще как увидите! Да вы же это и создадите! И будете счастливо жить в новом Вавилоне. В том Вавилоне, каким его задумывали боги! Столица мира, Возлюбленная Царств!.. Подумать - и то дух замирает... - Ладно, - сказал я. - Что уж там... Что я, за родину умереть не готов, что ли? Показывай лучше, что в ящике. - Индикатор, - сказала Цира. И раскрыла ящичек. Там лежала согнутая под прямым углом серебряная проволока, усыпанная крошечными бриллиантами. В комнате даже светлее стало, так они сверкали и переливались. Проволока была насажена на маленькую рукоятку, выточенную из светлого ореха. Мурзик полез было погладить бриллиантики толстым пальцем, но Цира не позволила. - Засалишь, - сказала она. - Не трогай. - Это - индикатор? - удивился я. - А где приборная доска? - Это магический прибор, - высокомерно ответила Цира. - Здесь не нужна приборная доска. Мудрость предков, поклонявшихся подземной Эрешкигаль, была велика. Они не нуждались в искусственном интеллекте. - В таком случае, как эта штука работает? - Очень просто. Она реагирует на биополе. Вот эта рамка настроена конкретно на биополе великого Энкиду. - А как же она... - начал было Мурзик. - Ее создала в глубочайшей древности жрица Инанны, которая была возлюбленной Гильгамеша. Она ненавидела Энкиду и создала прибор, помогавший ей отслеживать его перемещения. Рамка реагировала на малейшие остаточные излучения биополя Энкиду. По лицу Мурзика я видел, что он ничего не понял. - То есть, - уточнил я, - если Энкиду недавно находился в помещении, с помощью рамки можно было установить это? - Совершенно верно. - И насколько чувствительна эта штука? - Очень чувствительна, Даян. Вот смотри... Сейчас она должна будет отреагировать на твое биополе. Ведь твое биополе содержит в себе частицы биополя Энкиду. Цира сомкнула пальцы на рукоятке рамки. Поднесла ко мне. Я непроизвольно отшатнулся. Рамка тихо задрожала в руке у Циры, и неожиданно по алмазикам пробежали разноцветные искры. Потом раздалось гудение, и рамка начала вращаться в руке у Циры, сперва медленно, потом, разгоняясь, все быстрее и быстрее. Я ощутил знакомое потряхивание, как от слабого электрического заряда. - Здорово! - восхитился Мурзик. - А как ты, Цира, это делаешь? - Это не я делаю, - сказала Цира. - Это рамка. Сама. - Сама? Мурзик откровенно не верил. Я решил вмешаться. - Это научный прибор, Мурзик. Цира просто держит его в руке. За изолированную ручку. - А, - сказал Мурзик. Цира отняла рамку от моего лица и поднесла к Мурзику. Рамка дернулась, помедлила немного и вдруг завертелась чуть ли не с удвоенной скоростью. - Эге, - сказала Цира, - а в Мурзике-то куда больше от Энкиду, чем в тебе, Даян. Я обиделся, а Мурзик струхнул. - Ты так, Цирка, не говори. Получается, что хозяин мой, значит, менее велик, чем я... - Я говорила уже, что в бесконечной череде наших жизней все мы множество раз перебывали и хозяевами, и рабами, - сказала Цира. - Чему тут удивляться? - Я не удивляюсь, - пробормотал Мурзик, - просто... нехорошо это как-то... неудобно. Он отстранил рамку рукой. Цира бережно убрала прибор в футлярчик. Закрыла крышку. Волшебный свет алмазов погас. Цира сложила руки на крышке футляра. - Что делать будем, братья Энкиду? - спросила она. - Спросите себя: тверда ли ваша решимость найти себе подобных и объединиться... слиться в едином герое? Я знал, что мне страшно. Мне было очень страшно. У меня в животе все стиснулось - так мне было страшно. И в то же время в груди что-то расширялось и пело: еще бы, я стану, наконец, велик! Я вернусь в себя великого! Я вернусь... да, я вернусь домой. В изначальный Вавилон. А что придется прекратить бытие ведущего специалиста фирмы "Энкиду прорицейшн" - ну так и что с того... Все равно это бытие было пресным, что тут говорить. По сравнению с ослепительной жизнью Энкиду любое бытие покажется пресным, как маца. Стоп. Как называется наша фирма? "Энкиду прорицейшн"? Не Ицхак ли дал ей такое название? А не проверить ли Ицхака на энкидусодержащие элементы? - Цира, - начал я, - мне тут пришло в голову, что я знаю еще одного Энкиду... Приглашение провести вечерок у меня в гостях Ицхак принял с удовольствием. Мы даже не ожидали. Думали, начнет отговариваться, кричать, что занят, ссылаться на мамочку - мол, мамочка недовольна, что его, Изеньки, вечно нет вечерами дома. Но Ицхак даже как будто обрадовался. Впрочем, удивлялись мы недолго. Ицхак явился не один. Он притащил с собой Луринду. Мурзик провел их в комнату и немного растерянно поглядел на меня из-за ицхакова плеча. В ответ я чуть пожал плечами: что поделаешь... Луринду была очень некстати. Не говоря уж о том, что она - чужой человек, которого нам вовсе не хотелось посвящать в наши тайны... Неизвестно еще, как поведет себя Ицхак в ее присутствии. Может быть, проявит храбрость. Или напротив, сделается очень и очень осторожным. В принципе, насколько я знаю Ицхака, он человек спокойный. Непробиваемо спокойный - несмотря на все его нервические выходки. Выходки - это так, на публику. А там, в необозримых глубинах души, пройдошливый семит всегда ясно понимает, чего хочет. Соотносит цели и средства. Изредка пускается на авантюры. То есть, со стороны это выглядит авантюрой, а на деле оказывается хорошо продуманной акцией. Что дано, то дано - Ицхак умеет видеть на год-полтора вперед. Именно по этой причине я рассчитывал на успех. Ицхак может нам поверить. А поверив, пойдет на эксперимент... Последствия могут быть самыми неожиданными, однако, скорее всего - опять же, насколько я знаю своего шефа, - положительными. Но Луринду... Она могла спутать все наши замыслы. Плоскогрудая девица, естественно, сделала вид, будто не замечает, что ей здесь вовсе не рады. Я попытался представить себе места, где ее ждали хотя бы без раздражения - и не смог. Трудно будет Ицхаку выводить ее в свет, если он все-таки на ней женится. Луринду плюхнулась на диван и уставилась в пустоту отсутствующим взглядом. Костлявые коленки Луринду обтягивали облегающие брючки, черные с золотыми пятнами, на плечах болтался просторный свитер из тонкой, очень дорогой пряжи. Вишь ты, старательно вырядилась, собираясь к нам в гости!.. Это мне понравилось. Даже жалко очкастую стало. Самую малость, но все же... Нашей Цире тоже что-то в Луринду понравилось. Никогда не знаешь, что понравится Цире, а что ее прогневает. Она объясняет это тем, что взаимодействие с людьми идет у нее преимущественно на тонких планах. Цира была ужасно холодна и строга. Ицхака заранее пугала. Чтобы не вздумал рыпаться, а шел на эксперимент. А Ицхак сразу заметил это и только тихонько усмехался себе под нос. Не так-то просто запугать Ицхака. И уж конечно проницательный семит сразу увидел, что мы здесь что-то затеваем. Заговор какой-то сплели. По этой части Изя и сам великий мастак. Мурзик подал ужин. Мы кушали и степенно беседовали о производственных проблемах. Мы, граждане Вавилона, рядком обсели диван, сдвинувшись локоть к локтю, а Мурзик мостился на полу, скрестив ноги и держа тарелку на коленях. Все было весьма благолепно. Ицхак сказал Мурзику, что решил рискнуть и взять его к себе на работу. - Я сознаю, что иду на определенный риск. Но как друг и одноклассник твоего господина, как его шеф и работодатель, я предпочитаю идти на такой риск. Тем более, что Баян, - тут Ицхак несолидно подтолкнул меня локтем, - за тебя ручается. Говорит, что ты хороший и мне не придется тебя увольнять. Мурзик уронил ложку в тарелку и испуганно заморгал. Я воспитал в Мурзике твердое убеждение в том, что в фирме "Энкиду прорицейшн" могут трудиться только полубоги. Простому смертному там и дня не продержаться. В силу высоких запросов руководства фирмы и ее ведущих сотрудников. В силу требований высочайшего качества работы. В силу ряда иных причин, делающих фирму самым желанным и вместе с тем наименее доступным местом в Вавилоне. Я внушил это моему рабу для того, чтобы он меня почитал. Поэтому сообщение Ицхака повергло Мурзика в понятное оцепенение. Ицхак отставил на столик пустую тарелку и тайком от Луринду обтер руки о штаны. - Работа хоть и не самая ответственная, - проговорил Ицхак, глядя на моего раба удавьим взглядом, - но необходимая. Сам понимаешь, ни одной частицы пыли не должно осесть на компьютеры. Технологию освоишь на месте... И смотри, Мурзик, твой господин за тебя поручился. Теперь ты просто не имеешь права не оправдать доверия... Иначе это подорвет репутацию твоего господина. А репутация ведущего специалиста фирмы "Энкиду прорицейшн" должна быть безупречной... В таком роде он разорялся еще некоторое время. Мурзик, приоткрыв рот, кивал следом за каждым его словом. - За документами зайдешь ко мне в день Нергала, - заключил Ицхак. - Выдам тебе анкету, список табельных требований к уборщику, чертеж-схему убираемых помещений, бланк для медицинской формы... Как тебя по бумагам-то звать? Мурзик перевел на меня вопрошающие глаза. - Хашта, - напомнил я раздраженно. - Хашта тебя по бумагам звать. Мог бы и запомнить... - Так это... - сказал мой раб. - Что - "так это"? - освирепел я. - Ты можешь выражаться внятно? - Ну... непривычно как-то. Хашта. - Привыкай. Сам же говорил, что тебе нравится... - А мне вообще все нравится, - брякнул Мурзик. - Вот и сотник говорит: пока выбираешь да перебираешь, оно утекает... Ну, жизнь-то... - Достал со своим сотником, - сказал я. Незлобиво сказал, больше для порядку. - А сходили бы со мной вместе да познакомились, чем так-то говорить, - предложил Мурзик. - Я бы вас и познакомил. - Вот еще не хватало, с тобой по кабакам да казармам таскаться, - сказал я. - Да еще с сотником твоим горькую пить. - Какой еще сотник? - спросил Ицхак. Ему было любопытно. - Такой, - буркнул Мурзик и пошел ставить чайник. Ицхак перевел взгляд на меня. - Разболтался он у тебя, Баян. Грубить начинает. А ведь еще даже и не освобожден толком. Не знаю, как он на работе будет... - Нормально он на работе будет, - досадливо отозвался я. Ицхак просто не понимал, что Энкиду не может грубить самому себе. А объяснить это Ицхаку я пока что не мог. Тут девица Луринду вклинилась в разговор. Как всегда, неожиданно. Обычно поначалу ее появление вносило неловкость, а потом о ней очень быстро забывали. И когда она раскрывала рот, все поневоле вздрагивали. - А что, ваш раб действительно пьет