Абесаломон Нартович и, снова обращаясь к предмету своей последней страсти, добавил: -- Опыты с прохладительными напитками продолжаются... Он подошел к холодильнику и открыл дверцу. Мы увидели дюжину бутылок из-под кефира, заполненных опытными образцами напитков почти всех цветов ра-дуги. -- Этот пока самый совершенный по вкусу, -- сказал Абесаломон Нартович, указывая на графин, из которого мы пили, -- недавно я им угощал министра сельското хозяйства Италии, он остался доволен... Если мне его слова правильно перевели. Я хотел спросить, удалось ли бедному министру сельского хозяйства Италии, по крайней мере, закусить фруктами, но не решился. Мы вышли из кабинета. -- Если мне будут звонить, -- обернулся Абесаломон Нартович к секретарше, -- я поехал в совхоз... -- Хорошо, -- сказала секретарша и в последний раз покосилась на космонавта. Она опустила глаза в книгу, которая лежала перед ней, и на губах ее затрепетала блуждающая улыбка. Когда мы подходили к машинам, кто-то из работников института втаскивал ящик с грушами в багажник автомобиля Абесаломона Нартовича. Мы сели в машины и поехали. Наконец после долгих блужданий я снова вышел на автостраду своего сюжета. Итак, мы прикатили на трех машинах в это уединенное абхазское село по причине, которая, как оказалось, не вполне выветрилась у меня из головы. Теперь становится абсолютно ясно, что никакой причины не было. Просто один из участников нашей компании был приглашен к своему родственнику, нам для приличия предложил с ним ехать, а мы, не долго думая, приняли это предложение. Через три часа мы остановились в маленькой деревушке перед изумрудным абхазским двориком. Пока мы входили во двор, из дома вышел человек лет тридцати с пронзительными синими глазами, следом за ним молодая женщина, судя по всему, его жена, а потом появился и седоглавый патриарх, по-видимому отец молодого хозяина. Нас познакомили. Было видно, что хозяева обрадовались долгожданному приезду своего родственника со свитой, возглавляемой бывшим ответственным работником, слухи о снятии которого, вероятно, сюда еще не дошли, а если и дошли, они все еще перекрывались его долгой почетной деятельностью. Кстати, Абесаломон Нартович хорошо знал этот дом и этот дворик, и он немедленно подвел нас к забору, возле которого росла старая ольха с обвивающейся вокруг нее виноградной лозой необыкновенной толщины. Он нам стал рассказывать об истории этой лозы, которой, по его утверждению, было около ста пятидесяти лет. Я оглядел дом и двор. Молодой хозяин уже успел прирезать козу и, подвесив ее на веревке к балке кухонной веранды, быстро освежевывал тушу. Над крышей кухни подымался дым, там, вероятно, уже варили мамалыгу, готовились к нашему приему. На веревке, протянутой вдоль веранды дома, сушились огненные связки перца и темно-пунцовые сосульки чурчхели. У крыльца, ведущего в горницу, был разбит палисадничек, где цвели георгины, вяло пламенели канны, золотились бархатки. Два рыжих теленка, помахивая хвостами, паслись во дворе. Процессия индюшек во главе с зобастым, клокочущим, похожим на распахнутый аккордеон индюком прошла в сторону кухни. За забором, ограждающим двор, зеленела кукуруза с крепкими, уже подсыхающими початками на каждом стебле. Сквозь листья тутовых и алычовых деревьев, разбросанных на приусадебном участке, далеким греховным соблазном детства темнели виноградные гроздья. И вдруг мне почудилось, что скоро я больше никогда не увижу ни этого дыма над абхазской кухней, ни этого сверкающего зеленью травы дворика, ни этой кукурузы за плетнем, ни этих деревьев, притихших под сладкой ношей созревшего винограда. Все это для меня кончится навсегда. Томящая тоска охватила мою душу. (В невольном выдохе взрослого человека в минуту душевной смуты "господи, помоги!" и в крике ребенка "мама!", безусловно, есть роднящая интонация, единый источник. Но крик ребенка вполне объясним повседневной реальностью материнской защиты. Не стоит ли и за возгласом взрослого человека такая же реальность, только невидимая? Та же мысль в перевернутом виде -- святость материнства. Обдумать.) Я стал прислушиваться к словам витийствующего Абесаломона Нартовича. Он рассказывал о свойствах местных сортов винограда, а космонавт записывал в блокнот названия этих сортов. Нет, сейчас это было невозможно слушать. Я взглянул на дядю Сандро и понял, что именно он виновник моих тоскливых предчувствий. Мне захотелось отвести с ним душу, и я, взяв его под руку, отделил от компании. Мы стали прогуливаться по дворику. -- Что-нибудь случилось? -- спросил он. -- Мне страшно, дядя Сандро, -- сказал я ему откровенно. -- Чего ты боишься? -- спросил он у меня. -- Ох, и попадет мне, дядя Сандро, ох, и попадет мне за то, что я описал твою жизнь! -- воскликнул я. -- Мою жизнь? -- повторил он с обидчивым недоумением. -- Моя жизнь у всей Абхазии на виду. Люди гордятся мной. -- Попадет, -- повторил я, -- хотя бы за то, что я описал, как Лакоба в присутствии Сталина стрелял по яйцу, стоявшему на голове у повара. Попадет мне за это! -- Глупости, -- сказал дядя Сандро, пожимая плечами, -- во-первых, кроме меня, там было человек сто, и все это видели. Во-вторых, Лакоба был замечательный стрелок, и он всегда попадал по яйцам, а в голову повара никогда не попадал. Вот если бы он попал в голову повара, тогда об этом нельзя было бы писать... -- Не в этом дело, -- пояснил я ему, -- они скажут, зачем надо было об этом писать. Что за феодальные забавы, скажут они, в период строительства социализма. -- Что такое феодальные забавы? -- спросил у меня дядя Сандро. -- Это значит, старинные развлечения, -- сказал я ему. -- А как это одно другому мешает, -- удивился дядя Сандро, -- социализм происходит снаружи, а это было внутри? -- Что значит снаружи и что значит внутри? -- спросил я, не совсем понимая его. -- Очень просто, -- сказал дядя Сандро, -- социализм -- это когда строят чайные фабрики, заводы, электростанции. И это всегда происходит снаружи, а Лакоба стрелял внутри, в зале санатория. Как это одно другому мешает? -- Ах, дядя Сандро, -- сказал я, -- они по-другому смотрят на это. Ох, и попадет мне! -- Заладил! -- перебил меня дядя Сандро. -- Что, КГБ боишься? -- Да, -- застенчиво признался я ему. -- Ты прав, КГБ надо бояться, -- сказал дядя Сандро, подумав, -- но учти, что там сейчас совсем другой марафет. Там сейчас сидят другие люди. Они сами ничего не решают. Это раньше они сами решали. Сейчас они могут задержать человека на два-три дня, а потом... -- Что потом? -- не выдержал я. -- Потом они спрашивают у партии, -- отвечал дядя Сандро, -- а там, внутри партии, сидят специалисты по инженерам, по врачам и по таким, как ты. По разным отраслям. И вот человек из органов спрашивает у них: "Мы задержали такого-то. Как с ним быть?" А человек из партии смотрит на карточки, которые у него лежат по его отрасли. Он находит карточку этого человека, читает ее и уже все знает о нем. И он им отвечает: "Это очень плохой человек, дайте ему пять лет. А этот человек тоже опасный, но не такой плохой. Дайте ему три года. А этот человек просто дурак! Пуганите его и отпустите". Если надо дать человеку большой срок, они туда посылают справку, чтобы документ был. А если маленький срок, скажем два года, -- могут просто по телефону сказать. -- Да мне-то от этого не легче, как они там решают, -- сказал я, -- страшно, дядя Сандро... -- Слушайся меня во всем, -- отвечал дядя Сандро, -- и ты никогда не пропадешь! Ты мне найди телефон и фамилию человека, который внутри партии занимается по твоей отрасли. Мы ему приготовим хороший подарок и все уладим. -- Ой, дядя Сандро, -- воскликнул я, -- это идеология, там не берут! -- Глупости, -- ответил дядя Сандро, -- все кушают. Идеология тоже кушать хочет. Вот тебе свежий пример. Вызывает меня недавно один ответственный человек, фамилию я тебе не называю, а то ты по дурости вставишь куда-нибудь. И он мне говорит: "Дядя Сандро, ты всеми уважаемый человек. Прошу тебя, сделай для города такое дело. Нам очень трубы нужны, но мы их нигде не можем достать. В Москве обещали. Вот тебе пятьсот рублей на мелкие расходы, вот тебе посылки, вот тебе имена людей, которым надо позвонить, напомнить про трубы и передать посылки. Поезжай в Москву, номер в гостинице мы тебе отсюда закажем, занимай его и звони оттуда всем этим людям, напоминай про трубы и раздавай посылки. "Хорошо", -- говорю и забираю деньги. А этот человек говорит: "Теперь ты видишь, дядя Сандро, что я для города стараюсь, а люди считают, что я беру взятки для себя". -- "Конечно, вижу", -- говорю. И вот нагружают мне целое купе посылок, и я еду в Москву. А что в посылках -- не знаю. Раз не сказали -- некрасиво спрашивать, тем более самому открывать. На вид каждая так пуда на два. Но на посылке не написано кому. Только написан номер посылки и этот же номер стоит против имени этого человека на бумаге. Хитро придумали, чтобы посторонний, если зайдет в купе, на посылке не прочитал имя какого-нибудь начальника. И вот я звоню из гостиницы. Иногда попадаю к нужному человеку, иногда попадаю к секретарше, иногда говорят: завтра позвоните. Я им все объясняю и про трубы, и про посылки, и про номер, в котором живу. Теперь мне интересно узнать: начальники, которым я привез посылки, очень большие или не очень? А на бумаге должность не написана -- только имя и телефон. Хитрые, но я еще хитрей. И вот начинают приезжать. Нет, сам ни один не приехал. Шоферов присылают. Входит шофер, говорит, от какого человека, я смотрю на бумагу и отдаю нужный номер посылки. Но при этом разговариваю с шофером. Предлагаю выпить чачу, закусить чурчхели. Правда, пить никто не пил, но чурчхели все берут. И я так, между делом, спрашиваю у шофера: "На какой машине работаешь?" -- "На "Чайке", -- отвечает первый шофер. Ага, думаю, на "Чайку" маленького начальника не посадят. Значит, не меньше замминистра. И что же оказалось? Из шести шоферов четверо работали на "Чайке" и только двое на "Волге". А ты говоришь -- идеология. Человек, который присматривает за вами, может, даже на "Волге" не ездит. -- Ой, дядя Сандро, не знаю, не знаю, -- сказал я, но почему-то немного успокоился. -- Зато я знаю, -- ответил дядя Сандро, -- я передам ему подарок, и он скажет про тебя все, как мы хотим. Но ты против линии не идешь нигде? -- Что вы! Что вы, дядя Сандро! -- Линию никогда не нарушай -- остальное ерунда! -- сказал дядя Сандро. -- Если ты что-то не так написал, мы ему подскажем, что говорить. Например, так: "Этого человека не трогайте, у него в голове не все в порядке, он сам не знает, что пишет". -- Что вы, что вы, дядя Сандро! -- испугался я. -- Так в сумасшедший дом могут посадить! -- Могут, -- согласился дядя Сандро, подумав, -- тогда по-другому подскажем. Например, так: "Глуповатый, но правительство любит". -- Это подходит, -- сказал я, успокаиваясь от несокрушимой уверенности дяди Сандро, что мир именно такой, каким он его себе представляет. -- Запомни для будущего, -- продолжал дядя Сандро, -- эта власть крепко сидит, и никто ее сдвинуть не сможет. А некоторые глупые люди об этом думают. Ты знаешь, недалеко от моего дома сапожная мастерская? Шесть жалких сапожников работают там. А кто над ними заведующий? Партийный человек. И он видит все, что они говорят, что они думают и куда поворачивают. Нет, кушать дает. Сам кушает и им дает кушать. Но нарушать линию никому не позволит. И так все проникнуто, все! А некоторые дураки этого не понимают. Однажды сижу в открытом кафе и пью кофе с коньяком. Отдыхаю. Вдруг подсаживаются ко мне два молодых парня, заказывают кофе и начинают говорить. Но о чем говорят, ты послушай. Один говорит -- при демократии мы сделаем то-то и то-то. А другой говорит -- нет, при демократии мы сначала то-то не будем делать, а будем делать другое. А этот с ним спорит -- нет, при демократии мы сначала будем делать то-то, а другое будем делать потом. Прямо при мне говорят, не боятся. Думают, наверное, неграмотный абхазский старик, не понимает. Но я лучше их знаю, что такое демократия. Это значит управлять государством, как в заграничных странах. Но я про эти заграничные страны все знаю. Многих встречал, которые там побывали. Там страны маленькие, а дороги хорошие. У нас страна большая, а дороги плохие. И от этого совсем разный марафет управления. Там, если в районе кто-нибудь взбунтовался -- трр, дороги хорошие, полиция через час приезжает, всех разгоняет и всех успокаивает. А у нас? В России есть такие места, где от района до областного города пятьсот километров или больше. И вот если в районе взбунтовались, покамест милиция приедет, чего только они не успеют сделать! Клуб сожгут, магазин разобьют, всю водку выпьют. А страна большая, дороги плохие, милиция не успевает. И поэтому такой марафет управления, чтобы люди на местах в испуге сидели. Чтобы, прежде чем бунтовать, они целую неделю между собой советовались: стоит или не стоит! И они так и делают. Один говорит: "Клуб сожгем, магазин разобьем, всю водку выпьем, консервами закусим". Другой говорит: "Нет, клуб не надо сжигать, лучше прямо магазин разобьем". А третий говорит: "Нет, клуб надо сжечь, потому что перед людями стыдно. Люди подумают, что из-за водки это сделали". И пока они так спорят, милиция все узнает, и, хотя дороги плохие, время есть, они успевают приехать. А эти двое молодых, которые сидят напротив меня, ничего об этом не знают. И все время говорят: демократия, демократия... Тут я наконец не выдержал. "Дураки, -- говорю я им, -- глупые несмышленыши. Эту власть Гитлер не смог опрокинуть со своими танками, а вы что сможете со своей болтовней? Только бедные родители ваши страдать будут". "Ничего, -- говорит один из них, -- это так кажется, что они сильные, наша возьмет". Тут я разозлился. Я ему дело говорю, а он мне нагло так в лицо отвечает! И как раз в этот момент в кофейню входит мой знакомый милиционер. "Жора, -- кричу ему, -- подойди сюда!" Эти двое оглядываются, видят -- подходит милиционер. Побледнели, хоть в гроб клади. Я, конечно, продавать их не собирался. Не в таком доме родился, не такой человек. Но хочу, чтобы дошло до их головы, где живут, как живут. Подходит милиционер и, улыбаясь, говорит: "Здравствуйте, дядя Сандро, что вам надо?" "Ничего, -- говорю, -- хотел с тобой по стаканчику выпить". "Извините, дядя Сандро, -- говорит, -- но я не могу, я на дежурстве". "Ну, тогда, -- говорю, -- прости, Жора, другого дела не имею". Милиционер отходит, эти ребята немножко оживают, и один из них говорит: "Спасибо, старина, что не продал". "Я, -- говорю, -- продавать вас не собирался, потому что не в таком доме родился, не такой человек. Я хотел проучить вас, чтобы глупости не говорили, тем более в кафе. Здесь попадаются старички, которые трясут головой и, кажется, ничего не понимают, потому что одной ногой стоят в могиле, но другой ногой они стоят совсем в другом месте. Так что думайте, прежде чем болтать глупости". Ничего не сказали, ушли. Мы с дядей Сандро продолжали прогуливаться по двору. Пока я с трудом осмысливал набросанную им грандиозную схему государственного устройства, мысль его сделала неожиданный скачок на Голду Меир. Он и раньше в разговорах пару раз упоминал о ней с некоторым скрытым раздражением. В самой идее выдвижения женщины во главу государства он, по-видимому, подозревал отдаленное, но чутко уловленное им, как великим тамадой, покушение на принцип мужевластия за абхазским столом. По-видимому, он про себя рассуждал так: сегодня женщину поставили во главе государства, а завтра поставят во главе стола. Это как понять? -- Слушай, -- сказал он, -- эта старуха Голда Меир все еще управляет Израилем? Она что, совсем с ума сошла? Зачем она русских евреев впускает в свое государство? Что она, не знает -- они в России сделали революцию и то же самое могут сделать там? -- Да что вы, дядя Сандро, -- сказал я, -- ничего они там не сделают. Тогда было совсем другое время. -- Другое время, -- повторил дядя Сандро, -- ты его из книжек знаешь, а я его хорошо помню. Я лично с Троцким охотился... -- Как так? -- удивился я, потому что он об этом мне никогда не рассказывал. -- Да, -- сказал дядя Сандро, -- в двадцать четвертом году он был в Абхазии. Я тогда попал в один дом, где он гостил, и мы все пошли на охоту. Он очень любил охотиться и был прекрасным стрелком. Он так проворно успевал поворачиваться и стрелять в летящую птицу, что можно было подумать -- всю жизнь занимался охотой, а не революцией. Лучше него стрелял только один человек -- Лакоба. Троцкий был прекрасным охотником, ученым человеком и лучшим оратором страны. В те времена проводились всесоюзные соревнования ораторов, и он каждый год брал первое место. И все-таки он был глупым человеком. Почему? Отвечаю. Двадцать четвертый год. Великий Ленин умирает. А Троцкий сидит в Абхазии и охотится. Вождь умер, а он сидит в Абхазии и охотится. Ленин умер, поезжай в Москву, постой у гроба как близкий человек, может, сумеешь кусок власти оторвать от Большеусого, а он сидит в Абхазии и охотится. А потом, когда Большеусый все захватил, он приезжает в Москву и спорит с ним. Разве это умный человек? Но стрелок он был прекрасный, лучше него только Лакоба стрелял... А с другой стороны если посмотреть: хороши стрелки! Одного Берия отравил, а другого человек Большеусого ломом угробил. Если ты уж такой стрелок, так знай, куда стрелять... На этой ворчливой интонации наша беседа с дядей Сандро была прервана. Нас позвали к столу. Стол был накрыт прямо на дворе. Я столько раз описывал абхазские столы, что мне прямо совестно возвращаться к этому. Читатель может подумать, что я какой-то обжора. Нет, я, конечно, любил поесть и выпить, но с годами уходит аппетит к застолью да и к шуткам тоже. Одним словом, стол был прекрасный, и я только бегло опишу то, что было на столе, никак не обнажая своего личного отношения к яствам. Главное блюдо -- молодая козлятина -- дымилась на нескольких тарелках. Свежая мамалыга, копченый сыр, фасоль, сациви, жареные куры, зелень (зеленый лук -- амурная стрела вегетарианца) -- все это теснилось на столе. Как видите, ни малейшего гастрономического восторга. Абесаломон Нартович был посажен в середину стола, направо от себя он посадил космонавта, а налево дядю Сандро. Может быть, он все еще настаивал на демонстрации высших достижений нашего прошлого и настоящего. А возможно, он без слов старался нам внушить, что сам преемник идей дяди Сандро, а космонавт отпочковался от его собственных идей. Расселись и мы. Дядя Сандро был избран тамадой. Но я не буду описывать, как он вел застолье. По-видимому, это вообще не поддается описанию. На протяжении всего романа я избегал такого рода сцен, тем самым создавая в воображении читателя мифический образ великого тамады, который только и соответствует величию лучшего дирижера кавказского застолья. В этом деле он божество, а, пытаясь зафиксировать реальность божества, мы неизменно ослабляем его божественную реальность. Бог, расчесывающий бороду на наших глазах, это уже маленькая победа атеизма, господа! Чтобы уберечь нас от солнца, все еще высоко стоявшего в небе, молодой хозяин нарубил в ольшанике большую охапку зеленых веток и втыкал их в землю, с болезненным вниманием вглядываясь в нас, чтобы степень густоты тени, отбрасываемой листьями на наши лица, строго соответствовала духовной значимости каждого из нас. Вообще, это был довольно странный человек. Его синий, пронзительный, взыскующий взгляд, с одной стороны, как бы забрасывал нас на неведомую нам, но приятную высоту, но, с другой стороны, он как бы обещал нас немедленно покарать, если мы окажемся недостойными ее. Поэтому было не совсем ясно, как себя вести. Лучшую, самую густолиственную ветку он сначала воткнул напротив Абесаломона Нартовича, но потом, после некоторых колебаний понял, что космонавт фигура покрупней, а, поняв это, он с патриархальной прямотой вытащил из земли эту лучшую ветку и вонзил ее напротив космонавта. Во время этой операции Абесаломон Нартович одобрительно кивнул головой, показывая, что хозяин только исполняет его не успевшее слететь с губ пожелание. Следующая по густоте листвы ветка досталась Абесаломону Нартовичу, а потом дяде Сандро. Остальные ветки хозяин распределил между нами, оставшимися, все еще взыскующе вглядываясь в каждого из нас, но уже не столь болезненно. Он как бы успокаивал себя мыслью, что ничего страшного не произойдет, если он тут немного и ошибется. Так как мы за столом сидели очень долго, и солнце за это время прошло по небу немалый путь, хозяин еще дважды пересаживал ветки, чтобы тень от них падала на наши лица. Но и пересаживание веток производилось далеко не формально, а с учетом более обогащенного понимания нашей духовной сущности, которая раскрывалась ему в процессе застольной беседы. Не говоря о более мелких ветках, предназначенных нам, после двух, на наш взгляд, невинных высказываний космонавта, произошла решительная переоценка самой густолиственной ветки, и молодой хозяин при последней пересадке своей искусственной рощи снова отдал предпочтение Абесаломону Нартовичу, как бы возвращаясь к своему первому интуитивно-правильному душевному порыву. Все было хорошо за этим столом, но ради полноты истины надо сказать, что вино было паршивым. Вино портится вместе со временем, а точнее говоря, вместе с моими милыми абхазцами. Сейчас сплошь и рядом к вину подмешивают сахар и воду, и получается в результате какая-то бурда, хотя и довольно крепкая, но малоприятная. В середине застолья космонавт попросил слова у дяди Сандро, и тот ему дал его. -- Дорогие друзья, -- лучезарно сказал космонавт, -- я хочу, чтобы мы за этим прекрасным столом выпили за комсомол, воспитавший нас... Молодой хозяин, услышав этот тост, застыл, как пораженный громом. Произошла небольшая заминка, которую Абесаломон Нартович тактично прикрыл, поддержав тост и сказав, что сам он начинал карьеру с комсомольской работы. Тост космонавта прозвучал, конечно, несколько странно для этой глухой деревушки. Но ничего особенного в нем не было. Просто этот молодой хозяин с самого начала настроился не принимать от нас ничего, кроме перлов. К счастью, сам космонавт ничего не заметил. Но молодой хозяин остановил на нем свой пронзительный, взыскующий взгляд. Потом взглянул на дядю Сандро таким же пронзительным, но еще более взыскующим взглядом, как на тамаду, несущего полную ответственность за все, что говорится во время тоста. После этого, выходя из оцепенения и приобретая дар речи, он с выражением мучительной догадки вымолвил по-абхазски: -- Уж не глуп ли он часом?! -- Нет, их так учат, -- по-абхазски же строго поправил его дядя Сандро, как бы намекая на таинственную, но незыблемую связь между тостом космонавта и подготовкой к космическим полетам. Этим пояснением он одновременно отбрасывал и дерзостное, хотя и смехотворное предположение, что он мог ошибиться как тамада, предоставив слово космонавту. Заговорили о деле моего друга и потом не очень тактично, но и не имея в виду обидеть его, перешли на рассказы о смертоубийствах вообще. И тут Абесаломон Нартович нам выдал, на мой взгляд, хорошую новеллу. И что особенно ценно, новелла эта была выдержана в реалистическом духе, что говорит об удивительной многогранности его дарования рассказчика. В широких кругах нашей интеллигенции он был известен как автор фантастических рассказов. Передаю то, что услышал, по памяти, безусловно обеднив многие подробности и интонации. -- В нашей деревне, -- начал Абесаломон Нартович, -- недалеко от нашего дома жил пастух по имени Гедлач. Это был человек маленький, как подросток, с горящими совиными глазами и очень диким нравом. Связываться с ним считалось очень опасным, хотя он никому ничего плохого не сделал. Но все понимали, что он может сделать все, что придет ему в голову. Он был пастухом, как я сказал, и заядлым охотником. Каждое лето он пропадал на альпийских лугах и не только убивал медведей и туров, но и прославился тем, что сумел подкрасться к живой косуле и поймать ее за ногу. Кажется невероятно, но так оно и было. Косуля проволочила его с километр, пока он не изловчился нанести ей ножом смертельный удар. У него было прозвище Железное Колено, данное ему за неутомимость. Во время охотничьих походов за турами никто не мог угнаться за ним, и в конце концов он всех оставлял позади, а сам докарабкивался до самых недоступных турьих пастбищ на самых крутых склонах Кавказа. Между прочим, в детстве у меня были способности хорошо подражать голосам людей, зверей и птиц. Отсюда мой интерес к певчим птицам. Если б я развивал этот талант, я сейчас, наверное, был бы народным артистом. Но я пошел на комсомольскую работу, а там этот талант оказался не нужен. И вот, когда умер отец Железного Колена, меня подговорил мой товарищ, с которым я пас домашних коз, попугать Железное Колено, подражая голосу его отца, который я хорошо помнил. И я стал время от времени, находясь недалеко от дома Железного Колена, на их семейном кладбище, звать его голосом отца. -- О, Гедлач, -- кричал я, -- иди сюда, иди! Обычно под вечер так прокричав несколько раз, я замолкал, а потом гнал свое стадо домой. Дорога моя проходила мимо дома Железного Колена и я иногда видел его, неподвижно стоящего на взгорье посреди двора и удивленно прислушивающегося к чему-то. -- Ты проходил мимо наших могил? -- спрашивал он у меня. -- Проходил, -- отвечал я. -- Никого не видел? -- Нет. -- Ничего не слышал? -- Нет, -- отвечал я, -- а что? -- Голос отца слышится, -- отвечал он, -- не пойму, что ему надо... Поминки провели как надо, сороковины устроили хорошие, придет годовщина и годовщину отметим... Не пойму, чем он недоволен... Вскоре вся деревня узнала, что отец Железного Колена призывает его к себе. -- Наверное, медведь тебя пригрызет или сорвешься с какого-нибудь склона, -- говорили ему односельчане. -- Ну что ж, -- отвечал он, не переставая сверкать своими совиными глазами, -- если пришел мой срок -- никуда не денешься... Я, конечно, кричал далеко не каждый день, а так в неделю раз или два. Нам забавно было смущать этого дикого человека. И я, конечно, никак не ожидал, что он при своей дикости обладает звериной хитростью, о которой никто тогда не подозревал. Оказывается, он заметил некоторую связь между зовом отца и моим через некоторое время появлением со стадом на дороге, проходящей мимо его дома. И вот однажды, когда я стоял возле могил их семейного кладбища и, поднеся руку ко рту, осторожно прокричал: "О, Гедлач, иди сюда, иди!" -- "Ах, это ты, сукин сын!" -- услышал я вдруг его голос и увидел его самого, выскочившего из-за чинары, росшей на кладбище. Как он за нею смог притаиться, не могу понять. В первую секунду я замер от ужаса, увидев его искаженное гневом лицо и желтые глаза разъяренной совы. В руках он держал ружье. В следующую секунду я покатился вниз с обрывистого склона, поросшего кустами сассапариля. Вслед за мной грохнул выстрел, я услышал, как пуля свистнула над моей головой. Я вскочил на ноги и бежал до самого дома. Хотел он меня убить или хотел напугать -- до сих пор остается для меня неясным. В тот день отец мой привел брошенное мной стадо домой и договорился с Железным Коленом, что сам меня накажет. Но отец, зная, что Железное Колено в меня стрелял и я был смертельно перепуган этим выстрелом, не стал меня наказывать. В один из ближайших дней, когда я возвращался домой со стадом коз и проходил мимо дома Железного Колена, тот окликнул меня. -- Чтой-то отец перестал меня звать, -- спросил он, -- не знаешь ли отчего? -- Не знаю, -- сказал я, опустив голову, чтобы не смотреть в его совиные глаза. -- Не пролети пуля мимо твоей дурной башки, -- сказал он, -- в самый бы раз тебе спросить у моего отца: не надо ли ему чего от меня? -- Прости, Железное Колено, -- ответил я, -- я пошутил. -- Вот и я в шутку стрельнул в тебя, -- сказал он и повернулся к дому. Года через два Железное Колено женился и на удивление всем из соседнего села привез очень красивую девушку. Трудно было понять, почему она согласилась выйти замуж за Железное Колено. Ни привлекательной внешности (почти урод), ни особого достатка в доме у него никогда не было. Может, она соблазнилась его охотничьими подвигами или что-то другое -- не знаю. Тем не менее он женился на этой красивой девушке, сыграл свадьбу, а примерно через две недели после женитьбы собрался в горы, потому что начиналось лето. Односельчане в шутку говорили ему, как это он не боится бросать без присмотра молоденькую жену, когда она только-только вошла во вкус. А в доме у него жена оставалась одна. Но он этих шуток не понимал. Он отвечал, что слишком привык проводить лето на альпийских лугах, а в жаркой и потной деревне он никак не может оставаться на лето. Одним словом, он так и уехал в горы. Но он не только летом, он и зимой надолго отлучался, собираясь в многодневные охотничьи походы. Бог знает, как он там жил со своей молодой женой, но детей у них не было. Года через два-три в деревне стали поговаривать, что жена Железного Колена подживает со своим соседом. Там жил парень лет тридцати, холостяк, красавец, богатырь. Он жил один со своим племянником и работал в сельмаге. Ну, поговаривали, конечно, об этом шепотом, и никому в голову не приходило открыть глаза Железному Колену. Во всяком случае, среди наших родственников. Однажды мы сидели на кухне перед очажным огнем. Мама готовила обед, а отец, сидя у огня и разговаривая с дядей Михелом, время от времени поглядывал в открытую дверь кухни, где виднелась его лошадь, привязанная уздечкой к всаженному в землю лому. Когда лошадь объедала всю траву вокруг лома на радиусе вытянутой уздечки, он выходил из кухни, подходил к лому и всаживал его в другое место, чтобы лошадь поела свежей травы. Просто пустить ее пастись было нельзя, потому что во дворе росли саженцы фруктовых деревьев. И вот отец в третий раз вышел во двор, чтобы вынуть из земли лом и всадить его в новое место. Вдруг он остановился посреди двора, прислушиваясь к чему-то. -- Тише! -- крикнул он в кухню и застыл, прислушиваясь. Потом обернулся в сторону кухни и крикнул дяде: -- Поди-ка сюда, Михел. Сдается мне, что кто-то дурным голосом кричит... Мы все высыпали во двор и стали слушать. Сначала ничего невозможно было разобрать, а потом я услышал далекое: -- ...Кто-нибудь... Беда... Беда... У дяди Михела слух был острый, как у оленя. Он не только услышал слова, но и определил, кто кричит. -- Это племянник нашего завмага, -- сказал он, вслушиваясь... -- Беда, беда... -- снова в тишине раздался еле слышный голос, -- кто-нибудь, кто-нибудь... -- Там что-то страшное случилось! -- крикнул отец и, сняв уздечку с лома, влез на неоседланную лошадь. Он погнал ее к дому завмага. -- А ты, Михел, крикни братьев и приходите туда, -- сказал он, обернувшись, и, открыв ворота, выехал на дорогу. Минут через двадцать мы все подошли к дому завмага, где уже было несколько соседей во главе с моим отцом. Все толпились на кухне. Я заглянул в двери и увидел завмага, лежащего возле кухонной кушетки на спине. Его запрокинутая голова лежала в огромной луже крови, и я вздрогнул от ужаса, увидев черную, зияющую щель перерезанной глотки. Одна рука его сжимала окровавленный нож. Брюки почему-то были расстегнуты, и пряжка пояса лежала в крови. Вот что я успел увидеть. В следующую минуту отец оглянулся и выгнал нас, нескольких детей, стоявших в дверях. Через некоторое время стали прибывать и другие соседи. Слышно было, как по деревне перекликаются люди, сообщая друг другу страшную весть. Все больше и больше людей приходило во двор завмага, и уже целая толпа стояла во дворе, а племянник его снова и снова рассказывал, как он пришел домой и застал дядю в кухне в луже крови. Так прошло часа два. Вдруг со стороны дома Железного Колена раздался его крик. -- Беда, беда, -- кричал он, -- на помощь! Голос его был очень хорошо слышен, и все очень удивились его голосу. Все знали, что он сегодня отправился в горы на летние пастбища, а некоторые просто видели, как он часа три тому назад с навьюченной лошадью и ружьем за плечами проходил в сторону гор. Многие ринулись к его дому, и мы, мальчишки, тоже туда побежали. Дом его был расположен близко, метров двести от дома завмага. Когда мы вошли к нему во двор, он стоял у кухни и развьючивал свою лошадь. Мы подошли к нему. Он снял мешок с лошади и, придерживая его двумя руками, кивнул в сторону кухни: -- Моя хозяйка повесилась... Все обомлели, а он втащил мешок в кухню. Поставив мешок и утерев со лба пот, он кивнул нам: -- Здесь... Мы вошли в кухню. Она висела на закопченной кухонной балке, склонив голову и тихо-тихо покачиваясь. Скамейка, которую она, по-видимому, оттолкнула, перевернутая, валялась в нескольких метрах от ее тела. -- Как ты здесь очутился, -- спросил один из односельчан, -- я же видел, как ты в горы уходил? -- В том-то и дело, что ушел, -- сказал Железное Колено, -- да по дороге вспомнил, что забыл соль. А что за охота без соли? Убьешь косулю, а мясо-то без соли попортится... Вот я и вернулся, а она тут висит... А чего это люди бегут к дому завмага, чего там стряслось? -- Он горло себе перерезал, -- сказал один из соседей. -- До смерти? -- спросил Железное Колено. -- Да, мертвый, -- отвечали ему. -- Чудно как-то, -- вдруг сказал Железное Колено, -- эта повесилась, а тот глотку себе перерезал... Вроде чего-то не поделили промеж собой... Всем стало как-то не по себе. Как-то неловко стало даже нам, детям. Было похоже, что он что-то знал про них и даже как бы слегка насмехался над их участью. Вот что я тогда почувствовал, а больше ничего не почувствовал. -- Надо же, -- вдруг сказал Железное Колено, полыхнув своими совиными глазами, -- не вернись я за солью, так бы и не узнал об их смерти до самой осени, пока с гор не спустился бы. -- Отчего же, -- сказал один из соседей, -- послали бы за тобой горевестника... -- Разве что горевестника, -- сказал Железное Колено, -- да и то неизвестно, застал бы он меня в балагане или нет... Я ведь на много дней ухожу на охоту... -- Да, -- сказал мой отец, -- это удачно получилось, что ты соль забыл. -- Вот и я говорю, -- отвечал Железное Колено, -- не вернись я домой, может, провисела бы здесь до самой осени... Детки-то не плачут, а ближайший сосед, кому бы приметить, что ее не видать и не слыхать, сам глотку себе перерезал... Помнится, мне тогда очень не понравились его слова, но я сам не знал почему. Мне показалось, что он вроде намекает на их близкие отношения и вроде бы издевается над мертвыми. -- Снять ее или будем ждать судейских? -- спросил Железное Колено, обращаясь к отцу как к самому старшему и уважаемому всеми человеку. -- Будем ждать судейских, -- ответил отец. Потом мы все разошлись по домам, дверь на кухне, где жил завмаг, прикрыли, а с мальчиком в доме остались двое родственников. Вечером братья отца собрались у нас на кухне и обсуждали эти две страшные смерти. Братья принялись было гадать, отчего они покончили самоубийством, но отец сразу же перебил их и сказал, что это убийство. Он сказал, что Железное Колено, видно заподозрив, что она ему изменяет с завмагом, и сделав вид, что уезжает в горы, скрылся в леске, привязал там лошадь, тайком возвратился к дому завмага и, застукав их там, видно в самое время их близости, подкрался сзади и перерезал ему глотку. Если уж он смог подкрасться к косуле, к этим, да еще занятым любовью, он мог запросто подойти. -- Но она-то ведь повесилась? -- сказал один из братьев отца. -- Повесилась, -- усмехнулся отец, -- а ты видел узел, на котором к балке привязана веревка? Ни одна женщина в мире не знает таких узлов, такие узлы вяжут только бывалые пастухи. Может, она со страху и сама полезла в петлю, но узел-то завязывал он и больше никто. Он убил их обоих, снова тайно ушел в лес, переждал пару часов и вернулся домой. Вот как было, я думаю... Только, чтобы все вы язык за зубами держали, нам ни к чему связываться с этим бесноватым... На следующий день из города приехал начальник районной милиции, доктор и еще какие-то люди. Во дворе завмага толпились соседи, окружив начальника милиции и его помощников. Вместе с ними был и Железное Колено. Я стоял на кухонной веранде с полотенцем, перекинутым через плечо, и с кувшинчиком воды в руках. Мне сказали, что доктор после осмотра трупа должен вымыть руки, а я ему буду поливать. Поэтому я один стоял на кухонной веранде и видел, как доктор возится с трупом. Сначала он щупал, как мне показалось, перерезанное горло завмага, а потом разжал его ладонь, вытащил оттуда кровавый нож, осмотрел его и положил на кухонный столик. Когда доктор положил нож на стол и уже хотел выходить из кухни, вдруг туда юркнул Железное Колено и, сверкнув своими желтыми совиными глазами, нагло сунул что-то доктору в карман. Я не знаю, что это было, -- золото или деньги. Когда он ему сунул в карман то, что сунул, он бросил снизу вверх на доктора -- доктор был солидный, крупный человек -- такой взгляд, что мне стало за него страшно. Я уверен, что доктору тоже стало не по себе. Все это произошло в какую-то секунду, а через мгновение Железное Колено уже стоял в толпе перед кухней и слушал одного из соседей, который что-то рассказывал начальнику милиции. Ни один человек не обратил внимания, что Железное Колено вошел в кухню и вышел, хотя он сделал это открыто. Но главное, как он посмотрел на доктора! Это был дикарский взгляд, полный уверенности, что доктор не посмеет его ослушаться. -- Ну как? -- спросил начальник милиции, когда доктор с окровавленными руками появился на веранде. -- Самоубийство, -- сказал доктор. Он стал мыть руки, а я поливал ему. Потом он снял с моего плеча полотенце и тщательно вытер руки. Одним словом, так и было решено, что жена Железного Колена и завмаг покончили жизнь самоубийством. Мертвых похоронили как положено, и постепенно в деревне перестали вспоминать об этом случае. Железное Колено больше не женился. Через несколько лет, охотясь на туров, он сорвался со скалы и утонул в горном озере. Так закончил свой рассказ Абесаломон Нартович. Все его слушали с большим вниманием. Особенно внимательно его слушал космонавт. К сожалению, выслушав рассказ Абесаломона Нартовича, он решил внести в него поправку, которая роковым образом сказалась на судьбе его самой густолиственной ольховой ветки. -- Абесаломон Нартович, -- сказал космонавт, -- вы знаете, как я вас уважаю, и вы прекрасно изложили нам эту историю. Но я уверен, что наш советский доктор не мог, покрывая убийцу, взять деньги или еще что-то. Вам это просто показалось. -- Я рассказал так, как я видел, -- отвечал Абесаломон Нартович миролюбиво, как бы не совсем отказываясь и от своей версии. -- Да, да, -- повторил космонавт, -- вам это показалось. Там и начальник милиции был, так что ему нечего было бояться... -- Да что он, с неба свалился! -- воскликнул по-абхазски молодой хозяин, неимоверно страдая своим взыскующим взглядом. -- Ну, конечно, -- шутливо заметил по-абхазски приятель моего друга, -- он же космонавт. -- Их так учат! -- еще более строго заключил дядя Сандро. И хотя за эту поправку космонавта он как тамада не нес никакой ответственности, но признание ее нелепости, безусловно, могло бросить тень и на тост космонавта, который дяде Сандро раньше удалось нейтрализовать. Несмотря на разъяснение дяди Сандро, молодой хозяин стал непреклонно пересаживать свою рощицу, якобы повинуясь движению солнца на небе, а на самом деле явно для того, чтобы самую густолиственную ветку ольхи снова воткнуть в землю перед Абесаломоном Нартовичем. Отчасти это выглядело и как вручение пальмы первенства за лучший застольный рассказ. Во всяком случае, движение солнца на небе не играло никакой роли, оно уже настолько приблизилось к закату, что никому не мешало. Через некоторое время мы поднялись из-за стола и перед уходом разбрелись по двору. Я стоял у козьего загона, примыкавшего ко двору, и смотрел, как старик, присаживаясь на корточки, доил коз. Звук молока, струящегося в подойник, внезапно побрякивающий колоколец на шее зачесавшейся козы, топтание и блеяние козлят в соседнем загоне, нежность закатного солнца, зелень двора, далекий дедушкин дом, затухающая печаль примирения. Мы попрощались с хозяевами и выехали из деревни. Через полчаса мы были в городке, где когда-то мой друг совершил невольное убийство. Наши автомобили остановились для заправки у бензоколонки, и я решил выйти и пройтись. Я направился в сторону сквера на противоположной стороне улицы, где надеялся найти уборную. Когда я вышел из машины, приятель моего друга стал шутливо кричать мне, что я забываю, где нахожусь, что жизнь моя в опасности и он требует моего немедленного возвращения. Улыбнувшись ему, я махнул рукой, давая знать, что я понимаю всю неправдоподобность такой встречи со стариком, тем более что старик никогда меня не видел в глаза и не мог узнать, что я это я. Так думал я, переходя дорогу и раздвигая стриженые кусты туи, ограждающие сквер. Когда я углубился в него по песочной дорожке, обсаженной пампаской-травой, деревцами мушмалы, спрутоподобными агавами, напоминание приятеля моего друга показалось мне не столь уж смехотворным. Возможно, я еще был под впечатлением рассказа Абесаломона Нартовича о страшной мести Железного Колена. Уборная все не попадалась, и я все дальше и дальше отходил от наших автомобилей, а сквер был до удивления пуст. Я уже думал пренебречь общественным порядком и воспользоваться этим малоприятным безлюдьем, но тут я увидел очертания общественной уборной, слегка прикрытой зарослями бамбука и в этом прикрытии напоминающей небольшую заброшенную пагоду. Я зашел внутрь. В раковине из крана с обломанной ручкой хлестала вода. Раковина, по-видимому, была засорена, потому что вода лилась через край и весь пол был от этого мокрый. В уборной никого не было. В воздухе пахло не только хлоркой, но какой-то непонятной тревогой, запустением, опасностью. Закончив свое нехитрое дело, я хотел было повернуться и выйти, как вдруг услышал шаги человека, который подошел к уборной. Внезапно шаги заглохли, и я почувствовал, что человек этот остановился в дверях и явно ждет меня. И сразу же меня заполнил дикий, с каждым мгновеньем возрастающий нечеловеческий страх. Зачем обычному посетителю уборной останавливаться в дверях, когда он ясно видит, что здесь только один человек, а свободных мест много?! Он дожидается меня! Это сам старик или один из его людей! И молнией мелькнула догадка, как именно он мог узнать о нас. Во время застолья, когда речь шла о невольном убийстве моего друга, к столу подходил один из соседей хозяина. Тот мог передать другим, те могли оказаться родственниками этого старика, и они могли поехать в городок и все рассказать старику. Я мгновенно вспомнил, что какая-то "Победа" стояла недалеко от поворота, где была расположена бензоколонка. Не нас ли она там дожидалась? Страшась обернуться и посмотреть в глаза своей смертельной опасности, я продолжал стоять спиной к неведомому человеку, терпеливо дожидавшемуся меня. И чем дальше мы пребывали в этом странном положении, тем страшнее мне становилось, потому что тем более я делался уверенным, что ждет он именно меня и это единственная цель, с которой он стоит в дверях. Мне очень хотелось обернуться, но какой-то инстинкт самосохранения диктовал мне, что оборачиваться нельзя, что пока я не обернулся, он сам еще может позволить себе мешкать, но как только я обернусь, он должен будет стрелять или идти на меня с ножом. Нельзя сказать, чтобы мысль об обороне не приходила мне в голову. Я подумал, что если это будет нож, то надо во что бы то ни стало выставить руку вперед и постараться принять удар ножа рукой, а там, если можно, бежать. Но я совершенно не знал, что я могу сделать, если у него в руке пистолет. Я представил себя лежащим здесь, прижавшись щекой к мокрому, грязному, холодному цементу, и это был образ смерти, дополнительно отталкивающий своей оскверненностью. Оказывается, человеку не все равно, где он превратится в труп. Может быть, отчасти из-за этого я решил обернуться и пойти. Я говорю отчасти, потому что была и другая настойчивая мысль. Кроме того, что раненым или смертельно раненным приятней было вырваться в сквер и упасть на зеленый газон, чем на грязный, мокрый пол общественной уборной, я почувствовал, что дальнейшее мое пребывание здесь как бы утверждает мое согласие с предстоящей карой. Мне подумалось, что человеку, пришедшему казнить меня, показывать свою готовность быть казненным -- это морально облегчить его дело. Разумеется, я заботился не о его морали. Просто мне подумалось, что если он не абсолютно готов к убийству, то мои шансы на жизнь должны увеличиться от моей неготовности принять убийство. Ведь моя готовность принять убийство утвердит его, может быть, не совсем окончательное решение убить. Никто не знает, сколько убийств замысливалось в мире, потому что статистики готовившихся, но несовершенных убийств не существует. Все это промелькнуло у меня в голове, и я решил, что дальше оставаться в уборной слишком опасно. Но легко сказать, а как трудно перейти в другое состояние, как трудно привести в движение оцепеневшее тело, взглянуть в глаза человеку, который собирается отнять у тебя жизнь. И я сделал половинчатое решение. Я повернулся не к дверям, а к раковине и стал мыть руки, что должно было означать некоторую последовательную естественность моих движений и как бы замаскировать мое слишком долгое пребывание здесь. Я мыл руки, стараясь придать своим движениям бодрую беззаботность. Я как бы кричал ему: "Я совершенно не готов быть убитым, потому что меня незачем убивать!" Не буду длить этого отрывка описанием того, как я тщательно вытирал руки платком и что я тогда думал. Сам факт, что я об этом пишу, говорит о том, что я остался жив. Положив в карман платок, я решительно, излишне решительно повернулся к дверям и как бы прямо посмотрел на человека, стоявшего в дверях. Я именно как бы прямо посмотрел. Я видел очертания его фигуры, но мои глаза сознательно не хотели смотреть в его глаза. Преодолевая оцепенение, я прошел мимо него, думая о том, что, если он сейчас вырвет из кармана нож, надо во что бы то ни стало выбросить руку вперед. Я заметил с некоторым облегчением, что он не спешит сунуть руку в карман и вытащить оттуда оружие, и, стараясь юркнуть в этот просвет надежды, проскользнул мимо него и в то же мгновение почувствовал оголенность своего холодеющего затылка. Прошло несколько окрыляющих мгновений, я шагал по дорожке сквера, не чувствуя под собою ног, и чем дольше я шел, тем очевидней становилось мое спасение, и я двигался вперед ликующими шагами. Но ведь я чувствовал всей шкурой, что он стоит в дверях и ждет меня, так что же ему было надо?! Я понял, что только один человек в мире может мне объяснить таинство случившегося. Конечно, этим человеком был дядя Сандро! И я ринулся к машине Абесаломона Нартовича, где сидел дядя Сандро. Я сел в машину, чувствуя в себе неумеренную, постыдную радость жизни. Хотелось прижаться к кому-нибудь и притихнуть. Почему-то больше всего хотелось прижаться к космонавту, не только потому, что он мощный выразитель жизни, но и потому, что в нем чувствовался ясный, безыскусный строй души. Именно к такой душе и хотелось прижаться сейчас. Ведь он, в сущности, отличный парень! Конечно, он слегка придуряется и понятно почему. Он попал в элиту, он счастлив, и ему страшно было бы из-за какой-нибудь случайной глупости выскочить из нее. Вот он и прижимается к идеологии. Мне тоже захотелось прижаться к идеологии, угреться возле нее, помурлыкать. Я рассказал дяде Сандро о пережитом мною страхе. -- Дуралей, -- улыбнулся в ответ дядя Сандро, -- так и буду тебя всю жизнь учить. Этот человек был настоящий абхазец, еще не порченый. А настоящий абхазец никогда не покажет свою оголенную плоть другому человеку и не будет смотреть на его оголенную плоть. Это считается оскорблением. Вот он и ждал, покамест ты выйдешь. Точно! С необыкновенной ясностью я вдруг увидел фигуру этого человека, фигуру абхазского крестьянина в рубашке навыпуск, подпоясанного тонким кавказским поясом, в галифе и азиатских сапогах. Абесаломон Нартович, сидевший рядом с шофефером, вельможно откинувшись, переждав наш разговор с дядей Сандро, продолжил еще начатую в деревушке, по-видимому бесконечную, тему о свойствах местных сортов винограда. -- Вообще молодое вино из винограда "качич", -- сказал он космонавту, -- прошу запомнить, очень коварный напиток. Фраза эта мне показалась необыкновенно уютной и милой, и я, ощущая в своем теле нежные вздроги, повторял про себя: коварный напиток, коварный напиток. И дай нам, господь, не знать другого коварства! Машины тронулись в обратный путь. -------- Глава 31. Джамхух -- Сын Оленя, или Евангелие по-чегемски Теперь мы расскажем легенду о Джамхухе -- Сыне Оленя, похожую на правду, или правду о жизни Джамхуха, обросшую легендами. Как хотите, так и считайте. Чегемцы, например, считают, что все это было на самом деле. Если даже сейчас, в наше время, говорят они, иногда случаются чудеса, то в те далекие, незлопамятные времена чудеса происходили чуть ли не каждый день. И в этом есть доля истины. В самом деле, даже в наше время, когда в мире редко что случается, в Абхазии нет-нет да что-нибудь и случится. Говорят, будущему Джамхуху было, вероятно, месяца два-три, когда он очутился в зарослях леса неподалеку от Чегема. Там его нашла олениха. Как он там очутился, никто не знает. Вот что чегемцы говорили по этому поводу. Они говорили, что, вероятно, какое-то семейство шло по лесной дороге, где на него напали разбойники. Мать ребенка успела отбросить его в заросли, прежде чем разбойники учинили свой кровавый разбой или просто связали путников и продали их в рабство в другие земли. В Абхазии за рабов тогда не давали никаких денег, потому что держать рабов считалось у абхазов признаком дурного вкуса. Впрочем, некоторые рабов и тогда ухитрялись держать, потому что во все времена находятся люди с дурным вкусом и дурными наклонностями. Одним словом, так считают чегемцы, а как это было на самом деле -- никто не знает. ...Мальчик, к счастью упавший на мягкую траву в зарослях папоротника, проголодавшись, стал плакать. Долго плакал мальчик, пока голос его не услышала олениха, которая вместе с двумя оленятами паслась в этих местах и, пощипывая траву, приближалась к мальчику. Раздвинув грудью стебли папоротника, олениха увидела плачущего младенца. Она поняла, что ребенок голоден, что собственную мать он почему-то потерял, и стала подставлять ему свое вымя. Но ребенок был так мал, что, конечно, никак не мог достать до вымени. Тогда олениха осторожно легла возле него и приладила свои добрые сосцы к мордочке младенца. Тут ребенок догадался, что делать, и, поймав ртом добрый сосец оленихи, стал, сладостно причмокивая, высасывать из него вкусное теплое молоко. Ничего, думала олениха, прислушиваясь к своим двум оленятам, пасшимся рядом на лужайке, выкормим младенца, хватит молока на троих. Только придется, думала она, жить в этих местах, потому что мальчик мал и ходить еще не умеет. Обо всем этом олениха рассказала мальчику, когда он изучил олений язык. Оказывается, олени разговаривают глазами. Ну, а мальчик впоследствии, когда он стал жить с чегемцами, пересказал им то, что узнал от матери-оленихи. Так олениха стала выкармливать младенца, который быстро рос и набирался сил на добром оленьем молоке. Теперь мальчик умел ходить, и олениха уже не ложилась, чтобы накормить его молоком, а только становилась на колени, чтобы мальчик достал до вымени. По вечерам, когда оленья семья укладывалась спать, мальчик, уютно устроившись на животе оленихи, всегда засыпал, держа во рту один из материнских сосцов, что смешило его молочного братца и особенно сестренку. Вскоре мальчик стал бегать с оленятами и стал понимать олений язык, что требует необыкновенной чуткости души и сообразительности ума. Ведь олени разговаривают между собой глазами, и только глупые люди думают, что животные лишь мыкают да блеют! Они все понимают и разговаривают между собой глазами, а иногда подают знаки головой или ушами. Особенно хорошо ушами разговаривают ослы. Прошло шесть лет. Мать-олениха рожала новых оленят, и мальчик вместе с новыми оленятами пил молоко, и, хотя ему давно было пора переходить на траву и листья, он предпочитал молоко или иногда, делая вид, что пасется возле кустов, на самом деле ел ягоды облепихи, черники, малины. -- Забаловала я его, -- говаривала иногда олениха, -- но что делать, ведь он сирота. По вечерам, когда мать-олениха со своим найденышем и новыми оленятами укладывалась спать, мальчик просил ее рассказать, как она его кормила, становясь на колени, и он, слушая ее, каждый раз заходился от хохота и говорил: -- Мама-олениха, неужели я был такой маленький? -- Конечно, -- отвечала мать-олениха, продолжая жевать жвачку, потому что разговаривали они глазами, -- ты тогда был совсем маленький. Только не гогочи, ради бога, а то волки нас услышат. -- Надо же, -- говорил мальчик, -- я тогда был такой маленький, что бедной маме приходилось на колени становиться, чтобы я доставал до вымени. А теперь я такой большой, что сам становлюсь на колени, чтобы удобнее было пить молоко. -- Баловень, -- ворчала мать-олениха, -- пора переходить на траву. -- А я сегодня много травы съел, -- отвечал мальчик, -- у меня от нее даже оскомина на зубах. -- Вот и неправда! -- вставляла тут сестричка-оленичка. -- Я видела, сколько ты травы съел. Ты делал вид, что кушаешь траву, а сам землянику рвал. -- Правда, правда, -- уверял мальчик, -- я травы тоже много съел. Просто ты не заметила. -- Да?! Не заметила?! -- горячилась сестричка-оленичка. -- Тогда почему ты никогда жвачку не жуешь? -- Сам не пойму, -- отвечал будущий Джамхух, -- у меня почему-то никогда не получается жвачка из травы, которую съел. -- Из молока нельзя сделать жвачку, -- не унималась сестричка. -- Молоко в желудке превращается в сыр, -- важно изрек в этом месте олень-отец, -- от теплоты внутренностей. Я сам видел, как пастухи ставили на огонь котел с молоком, а после вытаскивали оттуда большой белый ком, который они называют сыром, потому что он сырой. Так что и выпитое молоко можно прожевать, если его вовремя вернуть в рот, когда оно уже превратилось в сыр, но еще не ушло в тело. И на этом хватит болтать... А ты, дочурка-оленьчурка, никогда не выдавай своего братца. Это у нас, оленей, не принято, это принято у плохих людей. Так или немножко по-другому они разговаривали по вечерам, а потом укладывались спать, и оленята вместе с мальчиком засыпали, прижавшись к животу матери-оленихи. Об этих днях Джамхух нежно вспоминал и охотно рассказывал о них друзьям. ...Однажды старый охотник Беслан из села Чегем увидел на лесной лужайке удивительную картину. Он увидел, что на ней пасутся олень-самец, олениха, два олененка и голый загорелый мальчик. Охотник так обомлел, что в первое мгновение не мог дрожащими пальцами вытащить стрелу из колчана, чтобы поразить самца, потому что в те далекие времена настоящие охотники никогда не убивали самок. А в следующее мгновение самец его почуял, семейство сгрудилось, и стрелять уже было невозможно, потому что охотник мог попасть в олениху, в оленят или мальчика. А еще через миг странное оленье семейство рванулось в лес, и мальчик, почти не отставая, бежал за оленятами. Охотник, пораженный увиденным, как бы очнувшись, бросился вслед и, конечно, никогда бы не догнал мальчика, но тот, споткнувшись о лиану, упал на землю, и, пока выпрастывал ногу из лианы, подбежавший охотник схватил его. Мальчик изо всех сил стал вырываться из рук охотника, он даже укусил его, но старый Беслан крепко держал его в своих объятиях. И тогда мальчик, поняв, что навсегда расстается с матерью-оленихой, закричал с невыразимой тоской, и этот крик расставания был первым звуком его человеческого голоса. Мать-олениха издали ответила ему трубным рыданием, ведь она любила его, как собственного олененка и даже сильней, потому что дольше, чем любого из своих оленят, кормила его молоком. Старый Беслан принес мальчика к себе домой, крепко привязал его веревкой к тяжелой кухонной скамье, чтобы он не сбежал, но поближе к очагу, чтобы он не зябнул. Стояла осень, а мальчик был голым, и старому Беслану казалось, что мальчик может замерзнуть. Со всего Чегема приходили люди полюбоваться ребенком, жившим с оленями. Мальчик ужасно тосковал по своей оленьей семье и ничего не ел целых пять дней. Старый Беслан давал ему хлеб, мед, сыр. Он приносил ему свежей травы, просяной соломы, но мальчик ничего не ел -- ни человеческой еды, ни еды травоядных. А люди приходили, рассаживались на скамьях вокруг него, гадали, откуда он, кто он и что все это предзнаменует. К вечеру пятого дня старый Беслан принес ему охапку ореховых веток, шелестящую желтеющими листьями, и бросил ее у ног мальчика, надеясь, что, может быть, он соблазнится этим козьим лакомством. И тут мальчик вдруг заговорил человеческим голосом, потому что человек ко всему привыкает, он привыкает даже к людям. -- Ты бы мне еще охапку папоротников принес, -- сказал он старому охотнику. -- Лучше дай мне молока... козьего, раз у вас нет оленьего... Тут чегемцы страшно удивились, что мальчик заговорил по-человечьи, хотя до этого не уставали удивляться, что он ничего не говорит человеческим языком. Старый охотник дал ему большую глиняную кружку молока, мальчик выпил его и стал говорить с людьми. -- Сначала отвяжите меня, -- сказал мальчик, -- я теперь никуда не убегу. Видно, судьба мне жить с вами, с людьми. -- Чей ты сын? -- спросили чегемцы. -- Давно ли ты попал в лес? -- Не знаю, -- сказал мальчик, -- я людей никогда не видел. Меня мать-олениха ребенком нашла в кустах и выкормила. -- Как?! -- удивились чегемцы. -- Ты никогда не видел человека, а сам разговариваешь с нами, да еще на нашем, абхазском языке? Разве такое слыхано? -- Слыхано, раз слышите, -- сказал мальчик. -- Вы за пять дней мне здесь все уши прожужжали. К концу второго дня я уже все понимал, что вы говорите. Дело в том, что олени говорят глазами. И я понимаю язык глаз. И вы, люди, когда говорите ртом, одновременно говорите глазами. И хотя не все то, что вы говорите ртом, совпадает с тем, что вы говорите глазами, я, сравнивая то и другое, научился понимать значение слов, которые вы говорите. -- Чудо-мальчик! -- воскликнули чегемцы. -- Божий сын! -- Придется мне наказать своего пастуха-грека, -- вдруг сказал один из чегемцев. -- Он у меня целый год пастушит и до сих пор не может говорить по-абхазски! -- Глупец, -- мальчик поглядел на него своими большими оленьими глазами, -- он же не знает языка глаз, потому ему трудно быстро заговорить на чужом языке. -- Откуда ты узнал, что он глупец?! -- поразились чегемцы, переглядываясь. Они в самом деле считали этого своего земляка самым глупым человеком Чегема. -- Сначала по глазам, -- пожал плечами мальчик, -- а потом и по его словам. И тут вдруг старый охотник Беслан расплакался. -- Чегемцы, -- сказал он, -- вы знаете, как погибли трое моих сыновей. Жена моя умерла от горя, оплакивая их. Наш бог, Великий Весовщик Нашей Совести, послал мне этого мальчика в утешение, чтобы было кому радовать меня на старости лет и было кому закрыть мне глаза в смертный час. -- Не плачь, -- сказал мальчик и, подойдя к старому охотнику, прижался к нему, отчего тот еще сильней расплакался. -- В прошлом году, -- добавил мальчик, -- когда волк зарезал моего брата-олененка, мама-олениха долго плакала. Мне ужасно больно, когда кто-нибудь плачет. Я буду утешать твою старость, но дай мне слово никогда не охотиться на оленей! -- Клянусь моими погибшими сыновьями, -- воскликнул старый охотник, -- я никогда не буду больше охотиться на оленей! -- Хорошо, -- сказал мальчик, -- я всегда буду жить с тобой... Дайте мне одно из человеческих имен, раз вы без этого не можете. -- Нарекаю тебя Джамхухом, -- произнес старый охотник, -- в честь моего младшего сына. -- Джамхух -- Сын Оленя, -- сказали чегемцы, -- так будет лучше. Они еще долго сидели в доме старого охотника, а потом разошлись, разнося весть о мальчике, воспитанном оленихой и овладевшем человеческой речью в пять дней. На самом деле он овладел ею в два дня. Так Джамхух -- Сын Оленя зажил в доме старого охотника, и не было сына добрей и мальчика понятливей и сообразительней. Он в один месяц усвоил все обычаи абхазов, а обычаев этих так много, что абхазы и сами иногда путаются в них. В первое время ему трудно было привыкнуть к одежде, и он все норовил бегать голым, но потом и к одежде приучился. Играть он тоже в первое время любил с козлятами и телятами, а с детьми не играл. Он с ними начинал говорить о разных мудрых вещах, которых дети не понимали. Но потом, поняв, что дети его не понимают, он стал с ними играть, как с телятами и козлятами. Мальчик только долго еще не мог привыкнуть к виду человека, сидящего верхом на лошади. Сначала он принял верхового человека за какое-то диковинное животное, но потом и к этому постепенно привык. Однажды, когда чегемцы стали разбегаться перед взбесившейся буйволицей, он спокойно подошел к ней и вынул у нее из глаза кусочек коры, разъяривший буйволицу. -- Откуда ты узнал, -- спрашивали чегемцы, -- что она разъярилась из-за этого? -- Язык буйволов очень похож на олений, -- сказал мальчик, -- примерно так, как язык убыхов похож на абхазский. Через десять лет о Джамхухе -- Сыне Оленя уже знала вся Абхазия. Он жил со своим старым отцом, хорошо хозяйствовал, щедро давал людям мудрые советы и довольно точно предсказывал погоду и разные события. К этому времени он уже, кроме абхазского языка, знал язык греков, картвелов, лазов, черкесов, скифов. Кто к нему ни обратится, он всякому давал совет независимо от его происхождения. Хотя советы его иногда оказывались не самыми правильными, а предсказания порой не сбывались, люди не слишком унывали. Люди, обдумывая и обсуждая советы и прорицания Джамхуха, всегда убеждались, что ошибки Сына Оленя бывали следствием его излишнего благородства... Например, если он, рассчитывая поступки подлеца, предсказывал его дальнейшие подлости, то они нередко оказывались подлее, чем думал Джамхух. А если он предсказывал поведение доброго человека, то и доброта этого человека, увы, оказывалась ниже той зарубки, которую сделал Джамхух. -- Постепенно люди, приходящие за советом или предсказанием Джамхуха, стали подправлять его слова. -- Если Сын Оленя, -- говорили они, -- предсказывает, какую подлость учинит подлец, подбавь от себя немного подлости и попадешь в самую точку. -- Если Сын Оленя, -- говорили другие, -- предсказывает доброе дело добряка, убавь от себя доброты и попадешь в самую точку. Однако скоро выяснилось, что от этого прибавления и убавления предсказания Джамхуха стали еще реже сбываться. Дело в том, что люди, прибавляя подлости подлецу и убавляя доброту добряка, очень уж усердствовали, и получалась полная неразбериха. -- Этот Джамхух -- Сын Оленя совсем нас запутал, -- злились самые глупые. -- Уж лучше бы он сам нам ничего не предсказывал. -- Нет, -- говорили более благоразумные, -- лучше будем делать так, как он говорит, ничего не прибавляя и не убавляя. И люди в большинстве своем стали придерживаться советов и предсказаний Сына Оленя, чувствуя, что к его советам и предсказаниям не мешало бы немного прибавить огорчения или убавить надежды. Однако, боясь запутаться, не решались. -- Ох, и разорит меня этот Джамхух, -- бывало, говорил какой-нибудь скупердяй, получив от него хозяйственный совет. Все же он поступал так, как велел Джамхух, боясь, что иначе будет еще хуже. До двадцати лет, несмотря на всякие мелкие огорчения, вызванные хронической глупостью многих людей, Джамхух жил счастливо. Он был хорош собой, силен, ловок, имел легкую оленью походку и был мудр, как сто мудрецов, собранных в одном месте и согласных друг с другом. Но так как сто мудрецов, собранных в одно место, начинают спорить и отрицать друг друга, Джамхух был мудрее, чем сто мудрецов. Порой, когда Джамхух слишком уставал от человеческой глупости и жестокости, он уходил в лес, разыскивал там маму-олениху и садился рядом с ней, припав к ее груди и обняв ее за шею. -- Мама, -- говорил Джамхух, -- я так устал от них. Люди мешают любить себя. Если он не находил маму-олениху, он находил других оленей и спрашивал у них о том, как живет мать-олениха и как она себя чувствует. Другие олени ему рассказывали, что мать-олениха жива-здорова, и Джамхух, утешенный, возвращался в Чегем. К этому времени чегемцы в благодарность за мудрость Джамхуха отказались от охоты на оленей, и олени очень близко подходили к селу. Так что Джамхух, отправляясь в лес, если не встречал маму-олениху, все равно встречал какого-нибудь оленя и передавал ему весточку для нее. Отец Джамхуха, старый Беслан, не мог нагордиться своим сыном, и закатные дни его старости были озарены тихим счастьем. Но всему приходит срок, и пришел срок жизни старому Беслану. Он стал умирать. Чегемцы вызвали лекаря из Диоскурии, и тот, важно осмотрев старика, сказал, что у него слишком сгустилась кровь и ему надо отворить жилы. -- Глупец, -- вздохнул старый Беслан, -- зачем мне отворять жилы? Я же умираю не от болезни, а от старости. Разве от старости есть лекарство? -- Ну, знаете! -- оскорбился лекарь из Диоскурии, в свое время отворявший жилы константинопольским купцам и гордившийся этим. -- Тогда зачем вы меня позвали? -- Для людей, -- объяснили чегемцы, дежурившие у постели больного. -- Люди скажут, что Джамхух загордился и даже лекаря не вызвал к умирающему отцу. Лучше волоки в Диоскурию причитающихся тебе трех баранов и там отворяй им жилы. -- Ну, знаете! -- повторил лекарь, однако, сев на ослика, поволок на веревке в Диоскурию трех заработанных баранов. Перед самой смертью старый Беслан велел всем выйти из комнаты и, оставшись один на один с Джамхухом, сказал: -- Сын мой, я тебе должен открыть одну тайну, потому что покидаю этот мир, как и положено всякому отжившему человеку. Я хочу уберечь тебя, сын мой, от страшной опасности. В нашем доме есть комната, закрытая на три замка. Я никогда ее не открывал, и ты, зная, что я не хочу тебе о ней говорить, никогда не спрашивал. Теперь пришло время рассказать о тайне закрытой комнаты. Множество лет тому назад, на мою беду, в дом ко мне пришел бродячий художник и стал умирать от лихорадки. И он мне сказал перед смертью: "Я нарисовал портрет самой красивой девушки, которая когда-либо жила на свете. Это заколдованная, вечно юная красавица Гунда, сестра знаменитых семи братьев-великанов. Они живут на самом западном краю Абхазии, недалеко от села Пшада. Я прошу тебя, сохрани этот портрет и никому никогда не показывай его, потому что каждый, кто увидит портрет, влюбится в красавицу и попытается жениться на ней. А свирепые братья-великаны каждому жениху обещают отдать свою сестру только в том случае, если он выполнит все испытания по сноровке ума и тела, которые они придумали. А если жених не справится со всеми испытаниями, они его убивают. Такие у них условия. Черепа неудачливых женихов нахлобучены на колья изгороди вокруг двора великанов. Два неудачливых жениха погибли, пока я рисовал портрет юной красавицы. Я в нее не влюбился, потому что перенес влюбленность на портрет, который рисовал. Этот портрет должен остаться в веках, чтобы люди видели, как красива может быть девушка и каким божественным мастером был я, художник Нахар. Клянись нашим богом, Великим Весовщиком Нашей Совести, что ты навсегда сохранишь мой портрет, чтобы он дошел до потомков!" -- "Клянусь!" -- сказал я ему. И художник умер. Я его предал земле со всеми полагающимися почестями. Потом, перебирая его бедные пожитки, нашел портрет, завернутый в леопардовую шкуру, и, не разворачивая шкуры, отнес его в комнату и запер дверь на три замка. С этого начались мои беды. Оказывается, все три мои сына, поочередно выкрадывая у меня ключи, проникали в запертую комнату, смотрели на портрет, влюблялись в красавицу и тайно уходили из дому попытать счастья. Трое моих сыновей в одну неделю были убиты братьями-великанами. Но я тогда об этом не знал, я думал, что они погибли на охоте. Пытаясь найти их следы, я ходил по всей Абхазии. В конце концов, расспрашивая людей, встречавшихся с ними, я понял, что все они шли в сторону дома братьев-великанов. Жена моя умерла от горя, оплакивая своих детей. Но вот на старости лет Великий Весовщик Нашей Совести сжалился надо мной и послал мне тебя. Я молю тебя никогда не входить в комнату, где лежит портрет этой красавицы. После гибели сыновей я его развернул и снова завернул уже в три шкуры. Пусть он там лежит, пока не умрут великаны или пока не найдется джигит, который выполнит все их условия, и пока она наконец не выйдет замуж. -- Значит, отец, ты видел портрет? -- спросил Джамхух. Ведь ему было двадцать лет и он уже мечтал о необыкновенной девушке. -- Да, -- ответил старый Беслан. -- Ну и как она? -- не удержался Джамхух. -- Не знаю, сынок, -- вздохнул старый охотник, -- я не заметил ее красоты, потому что на ней была кровь моих сыновей. Джамхух дал слово отцу никогда не входить в комнату с портретом красавицы, и старик умер. Джамхух помог ему унять последние судороги тела, мучающегося от необходимости расстаться с душой, как помогают роженице. И когда душа ушла из тела, Джамхух прикрыл веками опустевшие глаза отца. Джамхух похоронил старого Беслана со всеми почестями и стал жить один в своем доме. День и ночь он думал о портрете красавицы, но не смел открыть комнату, где он хранился. Сердце Джамхуха разрывалось. Его жгло любопытство, но он не мог нарушить слово, данное отцу. Может быть, Джамхух и нарушил бы данное слово, но боялся, что, если влюбится и его попытка жениться на красавице Гунде кончится неудачей, он не сможет справить годовщину смерти отца. Джамхух был благочестивый сын и хотел, чтобы мертвый отец получил все, что положено по абхазским обычаям. Через год, справив годовщину смерти отца, Джамхух открыл комнату, где лежал портрет. Запах затхлости и гнили от плохо обработанной кожи ударил ему в ноздри. Портрет, завернутый в леопардовую шкуру, лежал на столе в пустой комнате. Джамхух развернул леопардовую шкуру и увидел, что под ней шкура дикой свиньи. Джамхух развернул шкуру дикой свиньи и увидел, что под ней шкура осла. Джамхух развернул шкуру осла и увидел портрет. Он повернул его к окну и, пронзенный нежной красотой золотоголовой девушки, потеряв сознание, упал. Придя в себя, он еще долго рассматривал портрет девушки, продолжая сидеть на полу и потирая ушибленную голову. Боль в ушибленной голове смягчала впечатление от головокружительной красоты девушки. Наконец, насмотревшись на портрет, он встал, бережно завернул его на этот раз только в леопардовую шкуру и положил его на стол. Удивляясь отцу и не понимая, зачем он завернул портрет в три шкуры, Джамхух вынес шкуры осла и дикой свиньи, запер комнату на три замка и бросил обе шкуры в огонь очага. Джамхух уже был влюблен. "Какая же она в жизни? -- думал он, глядя, как коробятся, словно корчатся в огне, шкуры дикой свиньи и осла. -- Я умру, -- думал Джамхух, -- или освобожу ее от братьев-извергов, которые погубили столько невинных людей". На следующий день рано утром Джамхух пошел в лес, чтобы встретиться с матерью-оленихой и рассказать ей, что он хочет жениться на красавице Гунде, которая живет на краю Абхазии, недалеко от села Пшада, вместе со свирепыми братьями-великанами. Но маму-олениху в окрестностях Чегема он не нашел, зато встретил других оленей и передал им, чтобы они рассказали матери о его решении. Вернувшись домой, он надел свою лучшую черкеску с серебряным поясом и кинжалом и натянул на ноги мягкие чувяки. Он перекинул через плечо плотно скатанную бурку, увязанную ремнем. Через другое плечо перекинул хурджин, в котором лежали круг сыра, кусок вяленого мяса и дюжина чурчхелин. Попросив соседей, чтобы они присматривали за его скотом, он, никому ничего не говоря, двинулся в путь. К полудню второго дня своего пути он вышел на тропу, которая проходила мимо пахоты. И тут вот что предстало его глазам. Остановив быков на борозде, пахарь, нагнувшись, ел землю большими ломтями, то и дело приговаривая: -- До чего же вкусная, черт подери, до чего жирная земля! И хотя земля в самом деле была сочная и жирная, Джамхух, конечно, очень удивился такому необычайному зрелищу. Джамхух постоял-постоял, глядя на пахаря, уплетающего землю, а потом не удержался и окликнул его. -- Приятного тебе аппетита, пахарь! -- крикнул Джамхух. -- Хотя я впервые вижу, чтобы человек ел землю! -- Здравствуй, путник, -- отвечал пахарь, сглатывая большой ком земли. -- Дело в том, что та, на шее которой я хотел бы быть повешенным, если мне суждено быть повешенным, запаздывает с обедом. Вот я и решил подкрепиться... -- О ком это ты говоришь? -- не понял его Джамхух. -- Ну, конечно, о женушке своей, -- пояснил пахарь, -- о ком же еще! -- И много ты можешь земли съесть? -- спросил Джамхух. -- Ну, как тебе сказать, путник, -- ответил пахарь, утирая рот рукавом. -- Я могу съесть примерно столько земли, сколько ее выбрасывают наверх, когда роют колодец глубиной в сто локтей. А если глубже -- не могу. Ну, разве что через силу. Джамхух внимательно оглядел пахаря. Это был плотный, упитанный, но не слишком толстый человек. -- Ничего себе, -- сказал Джамхух, -- хотя, с другой стороны, человек и так ест землю, потому что питается ее плодами, а потом земля ест человека, потому что питается его останками. Но чтобы так прямо, я никогда такого не видел. -- Это все пустяки, -- возразил пахарь. -- Вот если бы ты увидел Джамхуха -- Сына Оленя, вот кому бы ты подивился. Он самый мудрый человек в Абхазии, а значит, считай, и во всем мире. Ни разу не слыша человеческой речи, он, услышав ее, выучил наш язык за пять дней! Слыхано ли такое? -- Я и есть Джамхух -- Сын Оленя, -- сказал Джамхух, -- и я в самом деле выучил абхазский язык, только не за пять дней, а за два, хотя это не имеет значения. Но я, признаюсь, и ломтя земли не смог бы съесть. -- Ты Джамхух -- Сын Оленя?! -- воскликнул пахарь. -- Тогда возьми меня с собой! Меня зовут Объедало, авось я тебе где-нибудь пригожусь! Джамхух рассказал ему о цели своего путешествия и предупредил об опасностях, связанных с ним. -- Ничего, -- сказал Объедало, -- с тобой я готов идти на все! -- Ну что ж, Объедало, идем, -- согласился Джамхух. Объедало жил неподалеку и крикнул брату, чтобы тот пришел и допахал за него поле. -- У вас в семье все такие? -- поинтересовался Джамхух. -- Нет, -- сказал Объедало, -- я один Объедало. Но я могу насытиться и как обычный человек -- от цыпленка до барашка. А если, бывает, проголодаюсь, как сейчас, могу землицей подкрепиться. Со мной в дороге легко. -- Ну что ж, идем, -- сказал Джамхух, и они пошли. К полудню следующего дня они выбрались к водопаду и увидели странное зрелище. Под водопадом стоял человек. Он ловил ртом белопенную струю, жадно пил ее, время от времени переводя дыхание, и повторял: -- Господи, до чего я изжаждался! Никак не могу напиться! Долго следили Джамхух с Объедалом, как пьет воду этот человек, стоя на дне ручья, в который стекал водопад. Сейчас ручей до того обмелел, что было видно, как бьется в мелких заводях серебристая форель в золотых накрапинках. -- Да ты лопнешь, черт тебя подери! -- наконец не выдержал Джамхух. Тут пьющий водопад обернулся к ним и гордо сказал: -- Скорее дятел умрет от сотрясения мозга, чем я, Опивало, упьюсь этим хилым водопадиком... Рыб жалко, а то б еще пил... -- В первый раз вижу, чтобы человек столько воды пил, -- проговорил Джамхух. -- Я в самую жаркую погоду могу не больше трех кружек выпить. -- Это все ерунда, -- сказал Опивало, выходя на берег, -- недаром же меня зовут Опивалом. Вот если б вы увидели Джамхуха -- Сына Оленя, вы бы подивились настоящему чуду! Он всем дает бесплатные советы и делает предсказания, которые сбываются даже раньше, чем он предсказал. Впервые шестилетним мальчиком, услышав человеческую речь -- я, конечно, имею в виду абхазскую речь, -- он выучил наш язык за пять дней! Вот это чудо! -- Я и есть Джамхух -- Сын Оленя, -- сказал Джамхух. -- В твоих словах немало правды, хотя есть и преувеличения. Ну, а насчет абхазского языка, то я его выучил не за пять дней, а за два, хотя это не имеет значения. -- Спасибо Великому Весовщику, -- воскликнул Опивало, -- что он меня надоумил пить из этого водопада! Возьми меня с собой, Джамхух, авось я тебе пригожусь в пути. -- Ну что ж, Опивало, идем, -- сказал Джамхух, -- только знай... И он ему рассказал о цели своего путешествия и о многих опасностях, связанных с ним. -- Ничего, -- успокоил Опивало, -- с тобой я готов на все! А если дело дойдет до выпивки, то скорее дятел, долбящий дерево, умрет от сотрясения мозга, чем эти великаны меня перепьют! -- Слушайте, а вы похожи друг на друга, -- сказал Джамхух, оглядывая упитанную, но не слишком толстую фигуру Опивала. Опивало и Объедало были в самом деле похожи друг на друга. Только у Объедала волосы были черные, как жирная земля, а у Опивала были волосы светло-золотистые, как вода на зорьке. -- Да-а, -- сказал Опивало, ревниво взглянув на Объедало, -- пусть становится под водопад, и тогда посмотрим, на что он способен. -- Да-а, -- сказал Объедало, -- пусть меня повесят на шее моей жены, если ты способен съесть хотя бы мысок, на котором мы стоим. Съешь, а потом запьешь водопадом. Опивало очень удивился такому предложению, но тут Джамхух поведал ему о способностях Объедала, и они втроем пошли дальше. Они пошли дальше по дороге, и Джамхух им рассказывал поучительные истории, чтобы они мудрели на ходу, а также делал попутные замечания, разглядывая окружающую природу. Однажды Объедало сказал: -- Меня вот что удивляет, Сын Оленя. Я как-то заметил орла, который -- высоко! высоко! высоко! -- летал в небе и вдруг камнем опустился на землю. Я думал, он сейчас схватит зайца или дикую индюшку, а он сел на дохлого осла и стал его клевать. И я подивился: зачем было так высоко летать, чтобы потом сесть на дохлого осла? -- Чем выше летает птица, тем вернее она питается падалью, -- сказал Джамхух. -- Чем разумнее живое существо, тем вонючей его дерьмо... Понятно я говорю, Объедало? -- Первая часть понятна, -- проговорил Объедало, подумав, -- а вторая часть не совсем. -- По-моему, ты намекаешь на человека, -- оказал Опивало. -- Правильно, -- заметил Джамхух. -- Но ведь у свиньи тоже очень нехороший запах помета, -- сказал Объедало, ревнуя Опивало за то, что тот понял намек, а он не понял. -- К сожалению, ты прав, -- согласился Джамхух, -- это только доказывает, что у свиньи много сходства с дурным человеком или у человека много общего со свиньей. -- Но, Джамхух, -- воскликнул добрый Объедало, -- может, хотя бы в будущем человек отойдет от свиньи! -- Будем надеяться, -- улыбнулся Джамхух, -- отчасти в этом смысл нашей с вами жизни. -- Или свинья отойдет от человека, -- пошутил Опивало. -- Я вижу, друзья, -- сказал Джамхух, -- наше путешествие идет вам впрок. Когда они вечером, расстелив бурку, поужинали у костра, Джамхух решил познакомить своих спутников с поэзией. Оказалось, что ни Объедало, ни Опивало никогда не слышали настоящих стихов. Правда, они оба любили народные песни. Особенно много застольных песен знал Опивало. -- Нет, -- сказал Джамхух, -- я имею в виду совсем другое. Вот я вам прочту стихи древнеабхазского поэта, а вы догадайтесь, о чем они. -- И он прочел им такие стихи: Скорпион Влез на белый цветок И умер от неожиданности. Опивало посмотрел на Объедало и сделал вид, что он понимает, о чем эти стихи, но не хочет говорить. Объедало тоже посмотрел на Опивало и сделал такой же вид. -- Так что же? -- спросил Джамхух. -- Я-то догадываюсь, -- сказал Опивало, который был похитрей Объедала. -- Но если я скажу, Объедало тут же станет уверять, что и он так думал. -- И не собираюсь, -- обиделся Объедало, -- подумаешь, умник-водохлеб! Считай, Джамхух, что я не знаю, о чем эта притча. -- Ну, а ты? -- спросил Джамхух у Опивала. -- Я думаю, -- произнес Опивало, -- что скорпион влез на белый цветок, а цветок-то оказался ядовитым! Вот он и умер! -- Нет, -- сказал Джамхух, -- я вижу, вам пока нужно объяснять смысл поэзии. Вот что хотел сказать поэт. Скорпион сам черный, мысли у него черные, и дела у него черные. И он думал, что все на свете черное. И вдруг он увидел белый цветок и понял, что вся его жизнь неправильная, и он от этого умер. -- А-а-а, -- протянул Опивало, -- вот оно как! Здорово придумано! -- Но не сразу допрешь, -- добавил Объедало, довольный, что Опивало тоже, оказывается, не понимал стихотворения, как и он. -- Ничего, -- сказал Джамхух, -- постепенно привыкнете. С этим они улеглись у костра на расстеленной бурке и уснули. На следующий день Джамхух и его друзья шли по цветущей весенней долине. Дикие груши и алычовые деревья под легким ветерком осыпали нежно-розовые лепестки. Каждое деревцо алычи, опушенное цветами и брызжущей свежестью зелени, напоминало Джамхуху о любимой девушке и о доблести подвига, наградой за который и будет прекрасная Гунда, сестра свирепых и хитрых братьев-великанов. -- Вот я вам все рассказываю да рассказываю, -- спохватился Джамхух, -- а теперь, друзья, расскажите вы что-нибудь из своей жизни. Например, удалось ли кому-нибудь из вас совершить подвиг! Мне, к сожалению, еще не удавалось. -- Да, -- сказал Объедало, подумав, -- был у меня в жизни подвиг. -- Конечно, -- подтвердил Опивало, -- если у меня что хорошо получается, так это подвиг. -- Хочу быть повешенным на шее моей любимой жены, -- сказал Объедало, -- если мой подвиг не лучше твоего. -- Скорее дятел, долбящий дерево, умрет от сотрясения мозга, -- воскликнул Опивало, -- чем твой подвиг окажется лучше моего! -- Не спорьте, друзья, -- сказал Джамхух, -- лучше расскажите каждый о своем подвиге. Ты начинай, Опивало! Вот что рассказал Опивало. Оказывается, в одном абхазском селе было озеро, откуда люди брали питьевую воду. И в этом озере завелся дракон. И он почти каждый вечер хватал одну из женщин, которая приходила туда за водой или постирать. Никто не мог убить дракона, потому что он прятался в глубине озера и, неожиданно поднырнув, хватал зазевавшуюся женщину. Узнав о безобразиях дракона, Опивало сам пришел в это село и предложил свои услуги. Он велел всем мужчинам села с копьями и стрелами в руках стоять вокруг озера. А сам прилег у воды и стал пить, время от времени поглядывая, чтобы дракон не поднырнул к нему. Опивало пил озеро четыре дня и четыре ночи подряд и выпил почти всю воду, так что дракон к утру пятого дня заметался на мелководье. Тут мужчины, окружившие озеро, стали осыпать его стрелами и копьями. Дракону оставалось только одно -- сдохнуть, что он и сделал. Жители села в честь своего освобождения от дракона устроили пир и пригласили на него Опивало. Опивало поблагодарил их и сказал: "Садитесь за стол, друзья. Я подсяду к вам попозже. Раз я пил озеро четыре дня и четыре ночи, я должен, извините, что об этом говорю, но я должен шесть дней и шесть ночей избавляться от воды. А потом я подсяду к вам и догоню вас". "Ладно, -- ответили жители, -- мы сядем за столы, а ты иди вон к тому ручью, потому что мы из него все равно воду не берем, он мутный. А потом приходи к нам. Небось догонишь". "Думаю, догоню", -- сказал Опивало и, найдя укромное место у ручья, принялся, как говорят абхазы, сливать воду. Может, это выражение появилось у абхазов именно с того времени. К несчастью, ни сам Опивало, ни жители села на радостях не учли, что он слишком много воды выпил. Как-никак целое озеро. К концу шестого дня ручей вздулся и смыл дом, стоявший над ним. Три козы, не успевшие удрать из загона, и сам хозяин дома были унесены потоком. Хозяина пытались спасти, но это не удалось, потому что он был слишком пьян. "Тут бы и пожить!" -- успел он крикнуть напоследок, уносимый разбушевавшейся, так сказать, стихией. Оказывается, накануне прихода Опивалы дракон сожрал жену этого человека. По такому серьезному поводу он стал пить, хотя было неясно -- пьет он с горя или от радости. Пил он, не выходя из дому, поэтому о нем подзабыли и не пригласили на пиршество. И теперь, когда, человека унес вздувшийся ручей, все гадали, что бы означали его последние слова, то ли: "Тут бы и пожить" -- без дракона, то ли: "Тут бы и пожить" -- без жены. -- Без дракона, -- сказал Джамхух как человек, еще не постигший затейливое многообразие радостей семейной жизни. -- Неплохой подвиг, -- согласился Объедало, выслушав Опивало, -- но должен сказать: я был в этом селе. То, что ты назвал озером, правильней было бы назвать озерцом. К тому же у тебя погибли человек и три козы. Человек -- это человек, а три козы -- это неплохая закуска. -- Рассказывай про свой подвиг, -- рассердился Опивало. -- Может, ты съел полгоры, да людям от этого какая польза? -- А вот какая, -- отвечал Объедало и рассказал о своем подвиге. Оказывается, на их село напали лазы, перебили многих мужчин, а тех, кто не успел сбежать, связали и вместе со скотом перегнали в свое село. Там их, то есть людей, а не скот, поместили в крепостной тюрьме, собираясь их, то есть людей, а не скот, продать в рабство. И тут Объедало совершил подвиг. Он вместе со своими односельчанами начал делать подкоп, чтобы вылезти из крепости. Но лазы тоже не дураки: они каждый день проверяли свою крепостную тюрьму, чтобы посмотреть, нет ли там откопанной земли. Но откопанной земли не было, ведь Объедало ее всю утрамбовывал в животе. И это был труднейший подвиг, потому что земля из-под тюрьмы самая невкусная в мире. Все же Объедало давился, но ел. До этого он ел жирную землю пахоты, душистую землю огородов, ел сладостную, слоистую, как халва, землю речных обрывов, но земля под тюрьмой была самая невкусная, самая мертвая в мире. Однако Объедало старался и, сделав подкоп, сбежал из тюрьмы вместе со своими односельчанами. -- Всякая крепость -- всегда тюрьма, -- сказал Джамхух, выслушав Объедало. -- Эту нехитрую мысль любил повторять один наш древнеабхазский поэт. И в самом деле, если побеждают те, кто осаждал крепость, они делают из нее тюрьму для тех, кто ее защищал. Если побеждают те, кто защищал крепость, они сажают в крепость тех, кто ее осаждал, как бы говоря: "Вы стремились в нее? Вот и посидите в ней". Так, разговаривая о всякой всячине, они шли по дороге. На следующий день они оказались на широком горном склоне, радующем глаза доброй мощью весеннего цветения. Кусты боярышника, густо усеянные белыми цветочками, издавали волнующий горько-миндальный запах и напоминали влюбленному Джамхуху стыдливых девушек. И все округлости травянистых холмов, и все округлости цветущих кустов, и все округлости густолиственных деревьев напоминали Джамхуху о празднике встречи с возлюбленной Гундой. И тут, на этом цветущем склоне горы, Джамхух и его товарищи увидели пастуха, пасшего множество длинноухих зайцев. Пастух был высоким, стройным молодым человеком. На его ноги у самых щиколоток были надеты небольшие жернова. Чуть какой заяц запрыгает в сторону, пастух его мигом нагоняет и поворачивает назад. -- Что за чудо! -- удивился Джамхух, поздоровавшись с ним. -- Впервые вижу человека, который пасет зайцев да еще так проворно бегает с жерновами на ногах. -- Да ерунда все это! -- махнул рукой пастух. -- Вот если бы вы увидели Джамхуха -- Сына Оленя... -- Я, я Джамхух, -- сказал Джамхух, -- только ни слова о моей мудрости... -- Ты Сын Оленя! -- изумился пастух и подпрыгнул от радости. -- Так, значит, это ты делаешь предсказания, которые сбываются даже раньше, чем ты предсказал! Так это ты выучил наш язык всего за пять дней! -- Да, я, -- сказал Джамхух, -- только люди кое-что преувеличили, а кое-что преуменьшили. Так, например, я абхазский язык выучил в два дня, но дело не в этом... -- Великий Весовщик Нашей Совести! -- воскликнул пастух. -- Ты утолил мою мечту. Я увидел Сына Оленя! Джамхух, возьми меня с собой. Я Скороход. Авось где-нибудь понадобится тебе моя скорость! -- А как же твои зайцы? -- спросил Джамхух. -- Ну, -- сказал Скороход, -- дальше этого хребта они не убегут. Когда надо будет, я сниму жернова и соберу их. Тут Джамхух объяснил ему цель своего похода и связанные с ним опасности. Скороход слушал его и, предвкушая радость, прыгал на месте так, что искры сыпались из жерновов, задевающих друг друга. И они двинулись дальше. На следующий день друзья вышли на альпийские луга, где травы были по пояс, а вершины гор на жарком, полуденном солнце сверкали свежим, аппетитным снегом, а крутые склоны прорезывали величавые водопады. -- Нет большего удовольствия, -- сказал Опивало, -- как в жару поустойчивей стать под ледниковым водопадом, чтобы струя не сбила тебя с ног, разинуть рот и часа два попить горной воды. -- А по-моему, -- сказал Объедало, -- нет большего удовольствия, как в жару подняться на снежную вершину и вылизать ее всю, пока под языком не зашершавятся ее каменистые склоны. -- Сын Оленя, -- начал Скороход, -- я обычно пасу своих зайцев в горах и, сколько ни любуюсь альпийскими лугами и снежными вершинами, никак не могу налюбоваться. Горы -- самое красивое место на земле, или мне так кажется, потому что я очень чувствительный? -- Думаю, вот в чем дело, -- сказал Джамхух. -- Горы -- это место, самое приближенное к небу. Земле хочется, чтобы первым делом бросалась в глаза ее лучшая часть. Опять же, когда бог посылает на землю своего ангела, лучше, если он приземлится в самом красивом месте, а потом уже постепенно привыкает к некоторым некрасивостям земной жизни. -- Точно, -- сказал Объедало, -- вот так и люди в деревне всегда встречают гостя хлебом-солью, хотя не всегда они добры и гостеприимны. Они шли по горной тропе, а вокруг на склонах дымились пастушеские шалаши, паслись табуны коней, стада овец, коз и коров. В одном месте тропинка проходила мимо пастушеского шалаша, где пастух, стоя на коленях возле открытого очага, раздувал огонь. -- Обратите внимание, -- сказал Джамхух, -- на этого пастуха. Какое у него красивое лицо! Всегда, когда человек раздувает огонь, у него красивое лицо. -- Точно! -- воскликнул Объедало. -- Я это тоже часто замечал. Когда та, на шее которой я хотел бы быть повешенным, если мне суждено быть повешенным, раздувает огонь, она мне кажется очень красивой женщиной. А когда она меня ругает, она мне кажется ужасной уродкой. И тогда я не хочу быть повешенным на ее шее и вообще не хочу быть повешенным... -- До чего же мне надоело слышать о твоей жене, -- перебил его Опивало. -- Чтоб вас обоих, тебя и твою жену, повесили на одной перекладине. -- Нет, -- сказал Объедало, -- так я не согласен. Если нам обоим суждено быть повешенными, я хотел бы, чтобы сначала меня повесили на ее шее, а потом ее, голубку, на моей шее. Вот как я хотел бы! -- Да кто у тебя, дубина, будет спрашивать твоего согласия? -- горячился Опивало. -- Если царь велит вас повесить, то вас и повесят на одной перекладине! -- Так я не согласен, -- возразил Объедало, -- только на моих условиях я согласен быть повешенным. -- Джамхух, он сведет меня с ума! -- воскликнул Опивало. -- Да кто у тебя будет спрашивать, болван, если сам царь велит! -- Остаюсь при своем мнении, -- сказал Объедало, подумав, -- и при той, на шее которой... -- Джамхух, -- взмолился Опивало, -- я больше не могу! -- Друзья, не ссорьтесь, -- сказал Джамхух, -- лучше продолжим беседу о раздувающем огонь. У раздувающего огонь всегда красивое лицо, потому что раздувание огня -- угодное богу дело. Душа человека тоже огонь, который нам надлежит раздувать. -- На душу Опивалы, -- вдруг сказал Объедало, -- лилось столько воды и вина, что она у него давно погасла. -- Вот это дурень! -- хлопнул в ладоши Опивало. -- Он думает, что, когда вода и вино проходят через горло, они задевают душу. Конечно, душа человека находится там, где горло переходит в тело, но она не имеет выхода к пищеводу, хотя расположена близко. Это видно хотя бы из того, что, если душа от гнева раскалена, стоит напиться холодной воды -- и ты успокаиваешься. Но прямо пищевод с душой не связан. Иначе б ты, землеед, давно похоронил свою душу в съеденной земле. Пока они так горячились, пастух раздул огонь, пододвинул полешки и оглянулся на путников. Он привстал, поздоровался с ним и пригласил их в шалаш. -- Нет, -- сказал Джамхух, -- нам останавливаться некогда. Мы в пути. Но не кажется ли тебе, что пора спуститься в село и принести соли-лизунца твоим овцам и коровам? -- Правда, -- согласился пастух, -- давно пора, да все некогда было. Завтра собираюсь. Подождите немного. Я подымусь к своему стаду и через полчаса буду здесь с овцой. Зарежу ее и угощу вас молодым мясом, которое мы запьем кислым молоком из бурдюка. -- Спасибо, -- сказал Джамхух, -- но мы спешим по делу. -- Да и за полчаса баранчика сюда не пригонишь, -- пошутил Скороход, подмигивая друзьям. -- Да и баранчика мы впятером не одолеем, -- подхватил шутку Объедало. -- Да и свежий бурдюк с кислым молоком не стоит открывать, -- добавил Опивало. -- Мы его до конца не выпьем, а оно тогда забродит. -- Не беда, -- сказал простодушный пастух, -- забродит, собакам сольем. Доброго вам пути, раз вы спешите. -- До свидания, -- попрощались друзья и двинулись дальше. -- Постойте! -- вдруг окликнул их пастух. Друзья оглянулись. Лицо пастуха выражало растерянность и удивление. -- Путник, -- обратился он к Джамхуху, -- как это ты узнал, что у меня кончились запасы лизунца? Ведь ты и в шалаш ко мне не заходил? -- Очень просто, -- сказал Джамхух, -- я видел, как две твои коровы и несколько овец лизали белые камни. -- Точно! -- ударил пастух ладонью себя в лоб. -- Ты мудр, почти как Джамхух -- Сын Оленя. -- А он и есть... -- начал было Объедало, но тут Джамхух незаметно толкнул его, и Объедало замолчал. -- Что "он и есть"? -- спросил пастух. -- Он и есть то, что он есть, -- сказал Опивало. -- А-а-а, -- закивал головой пастух и стал насаживать вяленое мясо на вертел. Объедало тайком облизнулся, и друзья пошли дальше. Вечером Джамхух со своими спутниками развел костер на живописной лесной лужайке, они поужинали чем бог послал и, сидя у костра, разговаривали о всякой всячине. -- Друзья мои, -- сказал Джамхух, -- не скрою от вас, что я волнуюсь перед встречей с прекрасной Гундой. Я чувствую, что великанов я, пожалуй, одолею, но я ничего не знаю о семейной жизни людей. Я знаю, как мама-олениха жила со своим оленем, но к своему отцу я попал, когда тот уже был вдовцом. Расскажите мне о ваших женах. Какие у них нравы, как с ними надо обращаться. Начнем с тебя, Скороход. Скороход в это время, сняв жернова со своих ног, смазывал в них отверстия бараньим жиром, чтобы они не слишком терли ноги. -- С меня, Джамхух, -- сказал Скороход, -- как начнешь, так и кончишь, потому что я ужасно чувствительный и от этого ужасно влюбчивый. А оттого, что я влюбчивый, я никак не могу жениться. Только я хочу жениться на полюбившейся мне девушке, вернее, только она захочет меня женить на себе, как мне начинает нравиться другая девушка и я даю стрекача от прежней. Однажды даже пришлось снять жернова -- до того крепко вцепилась в меня одна из них, чуть не догнала. Так что, Сын Оленя, мне и рассказать нечего о семейной жизни. -- Легкий ты человек! -- сказал Джамхух. -- Оттого-то и хожу в жерновах, -- не совсем впопад ответил ему Скороход, продолжая смазывать бараньим жиром отверстия своих жерновов. -- Лучше я расскажу о той... -- охотно начал Объедало, но тут его перебил Опивало. -- Сын Оленя! -- взмолился он. -- Если Объедало скажет сейчас о той, на шее которой он хотел бы быть повешенным, я уйду от вас или огрею его головешкой! Выбирайте одно из двух! -- Ладно, -- сказал Сын Оленя, -- он обещает нам не говорить так. -- А он уже все сказал, -- примирительно вставил Объедало. -- Ну так вот, -- продолжал он после небольшой остановки, -- моя жена, то есть та... Ну, которая моя жена, очень хорошая женщина. Мы с ней живем уже десять лет и нажили пятерых детей, по которым я уже скучаю... Не говоря о той, на шее которой... -- Джамхух, он опять! -- вскричал Опивало. -- ...висят бусы, -- продолжил Объедало, очень довольный, что перехитрил Опивало, -- которым, значит, бусам, я сейчас завидую. Мы живем дружно, мирно, она все умеет делать по хозяйству. Иногда, если она и завозится в огороде или с детьми... Ну да, копуша она у меня... Так вот, если она завозится и не успеет приготовить ужин, то кричит мне: "Объедало, я тебе не успела ужин приготовить! Возьми в кухне соли и перцу и накопай себе за домом свежей земли". Я иду на выгон, окапываю большой цельный кусок дерна, густо солю его, густо перчу и съедаю. А в это время дети мои кружатся вокруг меня, хохочут и кричат: "Папа-землеед! Папа-землеед!" А в остальном у меня все как у людей. Одним словом, я очень доволен той... -- Опять начинаешь? -- вздрогнул Опивало. -- Я очень доволен той, -- твердо продолжал Объедало, -- на шее которой... -- Сын Оленя! -- закричал Опивало. -- ...на шее которой бусы... сердоликовые, -- закончил Объедало, обрадованный тем, что сумел подразнить Опивало. -- Спасибо, Объедало, -- сказал Джамхух, -- мне очень понравилась твоя семейная жизнь. А теперь ты, Опивало, расскажи о своей. -- Хорошо, -- согласился Опивало, и кадык у него так и заходил от воспоминаний о семейной жизни. -- Я, конечно, человек пьющий, что следует из самого моего имени. То есть я пью, следуя за своим именем. Скорее дятел... -- Джамхух, умоляю, останови его! -- вскричал Объедало. -- Если он сейчас начнет про дятла, который умрет от сотрясения мозга, я так его трахну вот этой головешкой по голове, что он сам умрет от сотрясения мозга! А перед смертью у него столько