-- Не та! Не та! -- снова закричал Аслан. -- Видно, они переменились местами! -- Какого дьявола ты мне ничего не сказала! -- заорал Теймыр, оборачиваясь к девушке. -- Да еще всю щеку мне расцарапала! С горящими ненавистью глазами, растрепанная и ощерившаяся, девушка стояла, воинственно озираясь, и дядя Сандро, несмотря на то, что был занят головоломными расчетами и в то же время чувствовал себя в сильнейшем цейтноте, выражаясь современным языком, однако, несмотря на все это, успел заметить, что она хорошенькая, и даже вспомнил, что где-то видел ее, но не мог вспомнить где. -- А ты у меня спрашивал?! -- закричала девушка, подбоченившись и даже придвигаясь к Теймыру. -- Мало тебе, изверг! Жалко, что я тебе глаза твои не вырвала! -- Ладно, уходи, -- сказал Аслан, -- а ты беги за моей! Только не бери ту, что в красной кофточке, волочи другую! Теймыр зашумел в кустах азалий и вдруг обернулся: -- А если они кофточками обменялись? -- Этого не может быть, -- закричал Аслан, -- она же с ума сходит по мне! Теймыр скрылся в кустах. -- А ты чего стоишь? Иди! -- махнул рукой Аслан, показывая ошибочно украденной девушке, что она свободна. Он был взволнован неудачным началом умыкания и сейчас нервно оправлял полы своей черкески, одновременно вглядываясь в ее белоснежную поверхность, словно стараясь понять, не запятнала ли его черкеску эта неудача. -- Я никуда не уйду! -- дерзко крикнула девушка, оглядывая Аслана и дядю Сандро, словно оценивая их. И дядя Сандро опять мучительно вспоминал, что где-то ее видел, но никак не мог вспомнить где. Главное -- она была тогда во что-то другое одета. И почему-то это было важно, что она была во что-то другое одета. Но во что?! Ах, вот во что -- ни во что! Бинокль принца Ольденбургского, висевший у него на груди и при резком движении толкнувшийся ему в грудь, напомнил об этом! И мы теперь убеждаемся, что дядя Сандро не всегда опускал бинокль, когда в его кругозоре появлялась не его возлюбленная. Во всяком случае, один раз не успел опустить. -- Как не уйдешь? -- раздраженно, но и рассеянно переспросил Аслан, потому что прислушивался к тому, что должно было произойти на тропе, а там, по-видимому, ничего не происходило. -- Так, не уйду! -- крикнула девушка, приводя в порядок свои волосы и исподлобья бросая на Аслана горящие взгляды. -- Вы меня опозорили на глазах у подруг, а теперь бросаете? Не выйдет! -- Да кто тебя позорил?! -- заорал Аслан, все еще прислушиваясь к тропе и удивляясь, что ничего не слышно. -- Ты же видишь -- ошибка! -- Вы меня похитили, вы должны жениться, -- резко отвечала девушка, -- иначе мои братья перестреляют вас, как перепелок! Она привела в порядок свои косы и теперь опять подбоченилась. -- Оба, что ли? -- рассвирепел Аслан, потому что со стороны тропы все еще ничего не было слышно. -- Зачем же оба, -- с неслыханной дерзостью отвечала девушка, -- мне хватит и одного! -- Ты слышишь, что она говорит?! -- обратился Аслан к дяде Сандро и, как бы с некоторым опозданием осознавая социальные изменения, произошедшие в стране, добавил: -- Пораспустились! С этими словами он оправил серебряный кинжал, висевший у него на поясе, но, судя по всему, этот его воинственный жест не произвел на девушку должного впечатления. Девушка то и дело переводила свой пылающий взгляд с дяди Сандро на Аслана, в каждом из них стараясь угадать будущего жениха и одновременно коварного хитреца, который ищет способа избавиться от нее. И тут, именно тут, в голове у дяди Сандро мгновенно выстроилось гениальное решение его неразрешимой задачи! Подобно истинным художникам и ученым, которые, долго мучась творческой загадкой, внезапно во сне или по сцеплению внешне случайных слов или событий находят разгадку мучившей их задачи, дядя Сандро с вдохновенной ясностью осознал, что делать. -- Девушка права, -- сказал дядя Сандро твердо, -- кто-нибудь из нас должен на ней жениться. -- Уж, во всяком случае, не я, -- ответил Аслан, все еще прислушиваясь к тропе и уже сильно нервничая. Видно, пока головорез Теймыр возился с этой полонянкой, неожиданно обернувшейся самозванкой, девушки успели далеко уйти или вообще дали стрекача. -- Посмотрим, -- сказал дядя Сандро, -- во всяком случае, девушка хорошая, уж поверь мне... -- Не спорю, девушка хорошая, -- согласился Аслан, начиная осознавать нависшую над ним опасность. Он знал, что если весть о том, что ее слегка умыкнули и бросили, коснется слуха ее братьев, еще более дерзких, чем она, дело может окончиться кровью. Они не посмотрят на его род, тем более в такое время. Впрочем, и раньше в таких случаях мало кто вдавался в генеалогию. Аслану показалось, что девушка понравилась Сандро. Было бы забавно, подумал он, привезти сегодня двух невест. Это было бы по-нашенски, по-кавказски, по-дворянски. Вот так, с другом умыкнул невесту, а чтоб и друг не скучал, прихватил заодно и ее подружку! -- А что, -- сказал Аслан, подмигивая дяде Сандро, -- наша Шазина и хорошенькая, и стройная, как косуля... -- Это точно, -- согласился дядя Сандро, и тут затрещали кусты азалий, и веселый головорез Теймыр появился с милой невестой Аслана, обреченно повисшей у него на плечах, -- но я тебе, Аслан, должен сказать что-то печальное... -- Что еще? -- тревожно спросил Аслан и двинулся к своей невесте. Но дядя Сандро его опередил. -- Вот это, я понимаю, скромная девушка! -- крикнул веселый головорез и, поставив на землю грустно поникшую невесту Аслана, стал утирать обильный пот, струившийся по его лицу. -- Отойди, я у нее должен что-то спросить, -- сказал дядя Сандро, и Теймыр, пробуя ладонью слегка кровоточащую щеку, расцарапанную Шазиной, отошел. -- Ты еще здесь, драная кошка! -- крикнул он, увидев ее. -- Я никуда не уйду! -- отвечала она. -- А если вы меня опозорите, мои братья перестреляют вас, как перепелок! -- Пусть остается, -- подмигнул Аслан веселому головорезу, -- я тут кое-что надумал! -- Уж не собираешься ли ты жениться на обеих, как турок? -- спросил Теймыр, теперь утирая лицо и шею большим платком. -- Поумнее что-то придумал, -- отвечал Аслан с загадочной улыбкой, кивнув на дядю Сандро. А дядя Сандро в это время приводил в действие свой гениальный план. -- Слушай внимательно, -- сказал дядя Сандро своей возлюбленной, -- вот что я придумал. Ты скажешь ему, что у тебя родственники эндурцы. И до конца держись за сказанное -- остальное получится само. -- Ладно, -- сказала слегка обалдевшая от всех этих дел возлюбленная дяди Сандро, хотя все еще и невеста Аслана, -- я скажу, что у меня бабушка по материнской линии эндурка. -- Не важно, по какой линии, -- быстро уточнил дядя Сандро, -- главное -- держись за сказанное! -- Да что вы там расшушукались, -- крикнул Аслан, -- неровен час кто-нибудь нагрянет! -- Я тебе должен сказать что-то важное, -- промолвил дядя Сандро и с мрачным выражением горевестника подошел к Аслану и отвел его в сторону. -- Да что мы тут будем сходку устраивать, -- пробормотал Аслан, чувствуя, что предстоит что-то неприятное, и понимая, что от него невозможно увильнуть. Тут дядя Сандро сообщил ему печальную весть. Он сказал, что вчера до него дошел слух о том, что у его невесты бабушка по материнской линии эндурка. И так как он сам вчера не мог у нее проверить, правда ли это, он всю ночь волновался, но ничего не говорил Аслану, чтобы не расстраивать его, если этот слух не подтвердится. Но вот, к сожалению, она сама сейчас подтвердила. -- Ты меня убил без ножа, -- тихо завыл Аслан, -- простая девушка да еще эндурка! Теперь я навсегда потерял отца, мать, братьев, сестер! -- Знаю, -- сказал дядя Сандро и твердо добавил: -- Я тебя выручу! -- Выручи! -- озарился Аслан. -- Любой подарок за мной! -- Одного быка приведешь к нам во двор, -- сказал дядя Сандро, все еще испытывавший слабость к быкам. -- Двух быков! -- воскликнул Аслан. -- Нет, одного хватит, -- скромно возразил дядя Сандро. -- Но как ты меня выручишь? -- воскликнул Аслан. -- Я женюсь на ней, -- сказал дядя Сандро, торжественно, как человек, берущий на себя выполнение трудного долга. -- Ты?! -- опешил Аслан. -- Да, я, -- сказал Сандро, -- мой отец -- простой человек, и он не будет дознаваться, какие там у нее родственники по материнской линии. -- Но согласится ли она?! -- воскликнул Аслан. -- Она же меня любит. И как я ей в глаза посмотрю после этого? -- Я все беру на себя, -- сказал дядя Сандро, -- а потом она перед тобой виновата. -- В чем? -- оживился Аслан, очень хотевший, чтобы она перед ним была виновата. -- Собираясь замуж за такого родовитого человека, как ты, -- важно сказал дядя Сандро, -- она тебя должна была предупредить, что у нее эндурская примесь. -- Тоже верно, -- согласился Аслан, -- но ведь я никогда у нее об этом не спрашивал. Мне такое и в голову не могло прийти! Но ты уверен, что она согласится выйти за тебя?! -- Я постараюсь ее уговорить, -- сказал дядя Сандро, -- ведь теперь ей некуда деться... -- Вообще-то я тебя ей очень хвалил, -- обнадежил его Аслан, -- но, ради бога, Сандро, избавь меня от разговора с ней! Мне будет ужасно стыдно! -- Я все беру на себя, -- сказал дядя Сандро. -- Но куда же ты ее приведешь, ты ведь не подготовился к женитьбе? -- спросил Аслан, имея в виду, что по абхазским обычаям жених, умыкающий невесту, не сразу приводит ее в свой дом. -- К твоим родственникам, -- сказал дядя Сандро просто, -- мы оба женимся, я на твоей бывшей невесте, а ты на этой... как ее? -- Шазине?! -- снова опешил Аслан и, оглянувшись на Шазину, бдительно следившую за ними, взглянул на свою белоснежную черкеску, словно спрашивая у нее совета. -- Да, -- сказал дядя Сандро неумолимо, -- во-первых, она прекрасная девушка. Во-вторых, мы ее опозорим, если, умыкнув, не женимся на ней. А в-третьих, твои родственники ждут тебя с невестой, а получится, что ты ввел их в расходы ради того, чтобы женить своего друга. Насмешка получится. -- Ой, -- сказал Аслан и схватился за голову, -- я про них совсем забыл... Если я не женюсь, пойдет сплетня, что я не смог умыкнуть девушку... -- В том-то и дело, -- снова согласился дядя Сандро. -- Это запятнает мою честь, -- сказал Аслан и снова оглядел свою белоснежную черкеску. -- В том-то и дело, -- снова согласился дядя Сандро. -- Но мне ужасно неловко, -- вдруг задумался Аслан, -- на глазах у собственной невесты жениться на ее подруге. -- Ничего, -- сказал дядя Сандро, -- твоя невеста тоже на твоих глазах выйдет замуж за твоего друга. -- Как так?! -- пыхнул Аслан. -- По твоему собственному желанию, -- напомнил ему дядя Сандро. -- Да, -- успокоился Аслан, -- по моему собственному. Слушай, -- спохватился Аслан, -- а вдруг Шазина тоже с эндурской примесью? Тогда я лучше женюсь на своей. Тут дядя Сандро испугался. -- Ну уж такого невезенья не может быть! -- воскликнул он. -- Я сейчас все узнаю! Чувствуя, что тело его от волнения покрылось холодным потом, дядя Сандро подошел к Шазине. Заставить свою возлюбленную признать себя эндуркой, когда она абхазка, и тут же уговорить чужую девушку, если она с эндурской примесью, чтобы она выдавала себя за чистокровную абхазку, было и для дяди Сандро слишком. -- Послушай, -- тихо сказал дядя Сандро, подойдя к девушке, -- говори только правду. В твоем роду есть эндурцы? -- Эндурцы?! -- взвизгнула девушка, и глаза ее метнули в глаза дяде Сандро две молнии. -- Вы посмотрите, через какую бесовскую хитрость они от меня хотят избавиться! Да мои братья только за то, что вы так подумали, перестреляют вас, как перепелок! -- Все, -- сказал дядя Сандро, -- ты выходишь замуж! -- За кого? -- полыхнула самозванка достаточно уместным любопытством. -- За Аслана, -- сказал дядя Сандро, -- и больше ни слова! -- За Аслана? -- слегка опешила девушка. -- А разве у них с Катей не было... -- Не было! -- перебил ее дядя Сандро, чувствуя приступ ревности. -- Не было и не могло быть! Дядя Сандро подошел к своей возлюбленной и сказал ей, что она больше не невеста Аслана, а его невеста. Главное -- держать себя в руках. Никакой радости. Легкий, благопристойный, однако и ненавязчивый траур. Возлюбленная дяди Сандро, почти ничего не соображая, кивнула ему и опустила голову. -- Эх, Катя, Катя! -- сказал Аслан, со стороны наблюдавший за ними и почувствовавший, что дядя Сандро ее уговорил. -- Зачем ты мне сразу не сказала правду? -- Ты у меня не спрашивал, -- ответила Катя и вовсе потупилась. -- Поздно каяться, все решено! -- зычно воскликнул дядя Сандро. -- На лошадей! -- Поклянись аллахом, что в тебе нет эндурской примеси! -- в последний раз взмолился Аслан, болезненно вглядываясь в свою новую невесту и одновременно как бы извиняясь перед старой, показывая ей причину, по которой он не мог не отступиться от нее. -- Эндурской примеси?! -- возмутилась Шазина. -- Не смеши людей! Да мои братья... -- Про твоих братьев мы уже слышали, -- сказал дядя Сандро, -- быстрее в путь! -- Чудо! -- воскликнул веселый головорез Теймыр. -- Кто бы подумал, что эта вертихвостка такого парня отхватит. -- Но у нас только четыре лошади, -- вспомнил Аслан, первым подходя к ольшанику, где были привязаны лошади. -- Эта вертихвостка так хотела замуж, -- сказал веселый головорез, -- что я думаю, она рядом с лошадью побежит! -- Так и побежала! -- опять воскликнула Шазина. -- Да мои братья... -- Не надо так ее называть, -- сказал Аслан примирительно, -- ты же знаешь, чья она теперь невеста... -- Кажется, разобрались, -- сказал Теймыр и тронул поцарапанную щеку. -- Мы с Асланом сядем на мою лошадь, -- сказал дядя Сандро, -- она вынесет обоих! Девушек посадили на лошадей, причем Аслан, помогая Кате сесть на лошадь с женским седлом, проявил благородный такт, то есть, изменив содержание первоначального замысла, мы имеем в виду смену невест, он оставил в целости техническую сторону -- Катя должна была сесть на эту лошадь, и она на нее села. Впрочем, мужское седло Шазине, по ее характеру, было как раз впору. Дядя Сандро гостеприимно предоставил свое седло Аслану, а сам уселся сзади на спину своего рябого скакуна. -- Если б я знал, что вы оба женитесь, -- сказал веселый головорез, -- я бы и третью для себя приволок! -- Поздно, -- отозвался дядя Сандро из-за белой черкески своего друга, -- к тому же для жениха тебе Шазина подпортила портрет! Они ехали гуськом глухой лесной тропкой, и Теймыр, он был впереди, иногда оттягивал кнутовищем камчи нависавшие над тропой буковые, ольховые, каштановые ветви, оплетенные лианами обвойника, и давал проехать остальным. Сквозь могучий, заколюченный лес, потом сквозь узорчатые папоротниковые пампы, стреноживающие лошадиные ноги, и снова в зеленый, влажный сумрак леса, переплетенного всеми ветками и корнями, опутанного всеми лианами, задыхающегося от собственного яростного обилия и неожиданно, как вздох, расступающегося возле шумной речушки с несколькими светлыми, покорно склоненными ивами на берегу, как бы намекающими на возможности христианского начала в буйном царстве языческого леса. Намек этот, как нам кажется, кавалькадой остался непонятым. Молодые люди, крича и щелкая камчами, загнали лошадей в поток, и лошади, то и дело упираясь, шли через него, косясь друг на друга, всплескивая гривами, фыркая, цокая копытами, оскальзываясь на камнях дна, спотыкаясь и гневно вздергиваясь, и тогда девушки ахали, а молодые люди смеялись и с гиканьем, огрев лошадей камчой, вымахивали на крутой берег, поросший кустами облепихи и тамариска. Дядя Сандро чувствовал нестерпимое веселье, клокотавшее внутри него, но сдерживал себя изо всех сил, чтобы Аслан ничего не понял. Аслан то и дело поглядывал на свою бывшую невесту, потом переводил взгляд на новоиспеченную, иногда как бы не понимая, откуда она взялась, а потом приглядывался к ней, привыкая к своему новому положению. Впрочем, когда тропу обступали особенно колючие кустарники или лошади входили в воду, он забывал об обеих невестах, целиком озабоченный боязнью оцарапать или закапать брызгами воды свою белоснежную черкеску. Шазина то и дело оборачивалась в сторону жениха и почему-то прыскала от смеха, и дядя Сандро удивлялся ее дерзости, думая, что она смеется, вспоминая подробности всей этой истории. Удивление его, однако, вскоре сменилось гневным изумлением, когда выяснилось, что на самом деле она оборачивается на них и смеется необычайной (видите ли!) рябизне его чубарого скакуна, его прославленной гордости! Не успел дядя Сандро прийти в себя от этой неслыханной дерзости, как Шазина вслух предположила, что ее братья, хоть убей их, нипочем не сели бы на этого хвостатого, рябого змея. Дяде Сандро захотелось отправить ее назад, и притом пешком, но боязнь, что в этом случае Аслан вернется к первому варианту своей женитьбы, остановила его. Но, видно, дерзости ее не было предела. На полпути к дому родственников Аслана лошадь дяди Сандро стала слегка отставать, все-таки ей трудновато было под двойной нагрузкой. Так эта Шазина и тут не удержалась, чтобы не надерзить. -- Быстрей, -- сказала она, оборачиваясь на своего жениха, -- а то мои братья догонят... -- Да твои братья богу свечку поставят, что избавились от тебя! -- крикнул Теймыр-головорез. -- Ее братья, -- осторожно вступился Аслан за свою невесту, -- храбрые, уважаемые парни. -- Это видно по ней, -- не унимался веселый головорез, -- она же тебя просто умыкнула! По правде сказать, тебя бы надо было посадить на лошадь с женским седлом! -- Друзья, -- предупредил Аслан, -- только не надо так шутить в доме, куда мы едем. Они могут обидеться за меня, не понимая, что вы шутите. Все согласились с ним, и остаток пути, пока еще можно было что-нибудь видеть, Аслан то и дело поглядывал на свою невесту, стараясь к ней привыкать и потихоньку влюбляться. Ночью кавалькада прибыла в дом, где их ждали. Хозяева, конечно, очень удивились, что друзья привезли двух невест. Но по законам гостеприимства, чтобы скрыть свое замешательство, они придали ему противоположное направление, то есть удивились тому, что их третий спутник приехал без невесты. За пиршественным столом гости и друзья просидели почти до утра. Длинный след ногтя Шазины, перерезавший щеку веселого головореза, сначала выдавался за смутный намек на некие сложности, возникшие при умыкании, но постепенно с выпитыми стаканами этот смутный намек превращался в прозрачный намек на пулю преследователей, чиркнувшую щеку Теймыра. Любопытствующие пытались уточнить, преследователи какой именно невесты задели своей пулей Теймыра. -- Скорее всего, братья Шазины, -- отвечал веселый головорез, -- они особенно неистовствовали... -- Я одного не пойму, -- выбрав удобное мгновенье, спросил Аслан у Кати, -- почему ты, когда Теймыр схватил Шазину, не сказала, что он ошибся? -- Разве девушка может навязываться, -- отвечала Катя вполне искренне, -- может, ты передумал, может, еще что... -- Тоже верно, -- согласился Аслан, однако, продолжая внимательно вглядываться в нее, спросил; -- Ну, ты довольна, что выходишь за Сандро? Дядя Сандро успел ударить ее ногой под столом, чтобы она была посдержанней. -- Ты же сам говорил, что он хороший, -- сказала Катя, может быть, тайно объясняя причину своей влюбленности. -- Да, конечно, я сам, -- твердо подчеркнул Аслан. Дней десять новобрачные прожили в этом гостеприимном доме, и каждое утро, когда они выходили из своих комнат и встречались на веранде, Аслан почему-то пытливо заглядывал в глаза своей бывшей невесты. Не исключено, что он все еще искал в ее глазах и не находил следов легкого благопристойного траура. За это время его юная жена дважды стирала его белоснежную черкеску, а веселый головорез Теймыр шутил во этому поводу, говоря, что в самом ближайшем будущем Шазина перекрасит его черкеску, чтобы не так часто ее стирать, и при этом скорее всего в красный цвет, чтобы слиться с наступившими временами. -- Никогда, -- отвечал Аслан, даже в виде шутки не принимая такого будущего. Но вот, как водится, приехали родственники молодых мужей и развезли их по своим селам. Две свадьбы были справлены в двух домах уже независимо друг от друга. Дней через двадцать после свадьбы дядя Сандро увидел, что к Большому Дому подъезжает Аслан, ведя на веревке хорошего рыжего быка. Белоснежная черкеска победно сверкала на Аслане. Дядя Сандро обрадовался гостю и даже почувствовал некоторые угрызения совести за этот подарок, но не принять его уже было нельзя. В доме дяди Сандро именитый гость был встречен прекрасно, а милая Катя так и летала, стараясь как можно лучше принять своего бывшего жениха. -- Все же не дал перекрасить черкеску, -- напомнил дядя Сандро шутку Теймыра-головореза. -- Как можно, -- сказал Аслан горделиво, как бы намекая, что абхазский дворянин все еще контролирует не только порядок в семье, но и в самой Абхазии. Когда дядя Сандро с Асланом остались одни, тот ему сделал неожиданное признание. -- Должен тебе сказать, Сандро, -- начал Аслан, -- что я немножко усомнился в твоей честности. И теперь хочу покаяться перед тобой. Очень уж, подумалось мне, все это странно получилось. Я решил, что ты это все подстроил. И то, что Теймыр-головорез приволок Шазину, и то, что невеста моя вдруг оказалась с эндурской примесью. Несмотря на гнев и обиду, я решил трезво во всем разобраться, прежде чем мстить за оскорбление моей чести и чести моего рода. И я рассудил так. Если ты подстроил так, что Теймыр схватил Шазину, которая, конечно, была влюблена в меня, я от нее правду никогда не узнаю. Но тогда, подумал я, почему она так сильно расцарапала щеку Теймыру? И я так себе ответил на этот вопрос: чтобы все это было похоже на правду. Ну, хорошо, думаю, если Сандро соврал, что у Кати бабушка эндурского происхождения, то бабушку он не может подменить! Я узнал, где она живет, поехал в Эндурск и убедился, что все это правда. Да, ты был настоящим другом, а меня попутал бес... -- Что правда? -- опешил дядя Сандро. -- Что она эндурского происхождения, -- сказал Аслан. -- Как эндурского?! -- вскричал дядя Сандро. -- А ты что, не знал? -- теперь опешил Аслан. Но дядя Сандро уже взял себя в руки. -- Эндурского, но по материнской линии, а не по отцовской! -- воскликнул дядя Сандро. -- Так я же об этом и толкую, -- успокоил его Аслан, -- по отцовской у нее все в порядке... Я всегда буду помнить о том, что ты меня выручил... У меня родители со старыми понятиями, а то бы я от Кати никогда не отказался... А эндурство в новой жизни, я думаю, не должно мешать... -- Нет, конечно, -- согласился дядя Сандро, мысленно жалея, что в свое время отказался от второго быка, -- я думаю, новая жизнь сама склоняется к эндурству. -- Мои родители тоже так думают, -- важно согласился Аслан, -- так что не унывай... Все к лучшему... На следующий день Сандро и его молодая жена провожали Аслана в обратный путь. Дядя Сандро, как водится провожать уважаемых гостей, поддерживал ему стремя и одновременно, как водится у гостеприимных абхазцев, уговаривал его остаться погостить. Но вот мягкий носок сапога Аслана вошел в подставленное стремя, он попрощался с молодоженами, выехал в открытые ворота и зарысил в сторону своего дома. Так закончилась история женитьбы дяди Сандро. ___ Я о ней услышал в такой же ласковый, осенний день, правда, лет пятьдесят спустя. Мы сидели у него во дворе на турьей шкуре в тени инжирового дерева, потягивая из граненых стаканов холодный, кисловатый айран -- смесь простокваши с водой. Рассказывая эту историю, дядя Сандро время от времени подносил к лицу огромный плод золотистой айвы, похожий на морду льва. Казалось, внюхиваясь в тонкий аромат могучего плода, он через его запах приближает дни молодости, как некогда через бинокль принца Ольденбургского приближал купающихся девушек. Время от времени тетя Катя выходила из огорода с небольшой плетеной корзиной в руке, наполненной фасолью в стручках и фиолетовыми баклажанами. Баклажаны она относила на кухню, а фасоль высыпала на пол веранды, где она досушивалась. Проходя мимо нас, тетя Катя снисходительно улыбалась, как бы показывая, что рассказ дяди Сандро не надо принимать так уж всерьез, но от нечего делать можно и послушать. Рассуждение о ямочках на щеках и тем более эпизод, связанный с биноклем, дядя Сандро передавал с оглядкой, чтобы тетя Катя этого не слышала. -- Вот так обманом она женила меня на себе, и, как видишь, я до сих пор с ней живу, -- заключил он свой рассказ, не обращая внимания на то, что тетя Катя приближалась к нам с очередной корзиной, наполненной фасолью. Она услышала слова дяди Сандро, и, хотя видно было, что она это слышит не в первый и даже не в десятый раз, она остановилась, поравнявшись с нами, поставила корзину на землю и с выражением обиды посмотрела на дядю Сандро. -- Почему же обманом, бессовестные твои глаза? -- сказала тетя Катя с некоторым усталым упорством. -- А то не обманом? -- бодро подхватил ее слова дядя Сандро. -- Я же тебе сказал: "Скажи, что ты эндурка..." А ты что сказала? -- А я сказала: "Хорошо, я скажу, что у меня бабушка по материнской линии эндурка..." Какой же тут обман, бессовестные твои глаза? -- Вот эндурский характер! -- воскликнул дядя Сандро, восхищаясь, как мне кажется, и упрямством своей жены (редкое свойство, присущее исключительно эндурским женщинам), и полнотой отсутствия юмора у своей жены (тоже редкое качество, присущее эндурцам обоего пола), однако дающее ему самому неисчерпаемые возможности для проявления собственного юмора, -- сколько лет прошло, а она талдычит свое! Я же считал, что выдумал твое эндурство, козлиная голова! А если бы ты тогда мне сказала: "Да, я на самом деле с эндурской примесью", еще неизвестно, женился бы я на тебе или нет. -- Ты скажи, чем эндурцы хуже тебя? -- опять же с некоторым усталым упорством спросила тетя Катя. -- Да они в сто раз лучше тебя... Они и пьют меньше... -- Пьют меньше, -- повторил дядя Сандро саркастически, -- не могут, потому и пьют меньше... -- Эндурцы стараются для своей семьи, для своего дома, для своих близких, -- проворковала тетя Катя, погружаясь в грезу эндурского очаголюбия, но, очнувшись, тоскливо добавила: -- А ты? -- Вот в этом твоя эндурская дурость и сказывается, -- отвечал дядя Сандро, -- ты до сих пор не можешь понять, как это важно для жизни людей, чтобы они весело, с умом, не спеша ели, пили, слушали мои рассказы и иногда сами кое-что вставляли, если у них есть что вставить... -- Ты забываешь свой возраст, -- безнадежно вздохнула тетя Катя. -- Заладила, -- махнул рукой дядя Сандро и, повернувшись ко мне, добавил: -- Нет, я тебе честно скажу. Для эндурки моя жена даже слишком хороша. Больше пятидесяти лет со мной живет и пока -- тьфу! тьфу! не сглазить! -- не отравила. -- Интересно, кого это эндурцы отравили? -- с некоторым вызовом спросила тетя Катя. Она уже приподняла было свою корзину, но теперь снова поставила ее на землю. -- Ты лучше спроси, кого они еще не отравили, -- сказал дядя Сандро и, приподняв айву, внимательно внюхался в нее, словно заподозрив, не отравлена ли она эндурцами. Нет, видимо, еще не успели. Он опустил руку с айвой на шкуру и обратился ко мне: -- Эндурцы испокон веков ядами промышляют. Они с такой хитростью яды пускают в ход -- ни один прокурор не подкопается. Например, ты гостишь у эндурца, а у него в это время враг в этом же селе или в соседнем. И этот эндурец тебе говорит: "Слушай, живет тут один человечек. Он о тебе слышал много хорошего. Зайди к нему, уважь, он тебе устроит хлеб-соль. Только не говори, что я тебя к нему послал, потому что ему от этого стыдно будет. Так зайди к нему в дом, как будто тебя ночь застала в этом месте". И ты доверчиво идешь к этому человеку, радуясь, что люди знают про твои хорошие дела, а ты не думал, что они об этом знают. Ты даже иногда думал, вроде маловато у тебя хороших дел. Но, оказывается, нет, оказывается, хороших дел у тебя достаточно и добрые люди об этом знают. И ты доверчиво идешь к этому человеку, думая обрадовать его и принять у него хлеб-соль. И ты приходишь к нему, и он, бедняга, устраивает тебе хлеб-соль, потому что деться некуда -- гость. Но тот эндурец, который послал тебя к нему, уже дал тебе яд, и он подействует на тебя через сутки. И ты, приняв хлеб-соль, ложишься спать у этого добродушного человека и умираешь. И на следующий день милиция-челиция, доктур-моктур, и они узнают, что ты отравлен, и твоего бедного хозяина сажают в тюрьму как отравившего ни в чем не повинного человека. Вот так эндурцы иногда расправляются со своими врагами. И что интересно -- он лично против тебя ничего не имеет, он только думает про своего врага. А то, что ты при этом умрешь, ему и в голову не приходит. -- А если, допустим, -- смеюсь я, -- ты обещал пойти к этому человеку, но не пошел? -- Ничего страшного, -- махнул рукой дядя Сандро, -- в следующий раз другого пошлет! А то, что ты неповинно умираешь, ему даже в голову не приходит... -- Не слушай старого дурака! -- говорит тетя Катя, как бы сердясь на себя за то, что сама заслушалась. Она решительно берется за корзину и, уходя, бросает: -- Его арестуют за язык, рано или поздно... И правильно сделают... Только перед людьми стыдно... Она поднимается на веранду, а дядя Сандро, с добродушной иронией (на самом деле любит, старый хитрец!) поглядев ей вслед, снова нюхает айву и говорит: -- Мне бы на нее в перевернутый бинокль смотреть, а я, глупый, приближал. На эндурца всегда надо в перевернутый бинокль смотреть, подальше от него держаться... И в том, что я тогда чуть не сверзился с дерева, был божеский знак, но я его не понял. "Осторожно, эндурка!" -- крикнул мне бог, но я тогда его не понял, а теперь что... Теперь поздно... -- Дядя Сандро, -- спросил я, -- а что вы вообще думаете о женщинах? -- Всякой женщине, -- мимоходом ответил дядя Сандро, явно продолжая думать об эндурцах, -- можешь сказать одно и никогда не ошибешься: "При таком характере могла бы быть покрасивее..." Но эндурцы -- это совсем другой разговор... Дядя Сандро разглаживает усы, явно довольный, что добавил еще несколько штрихов к неустанно созидаемому психологическому облику эндурцев. Он задумчиво затихает. Я вытягиваю из стакана кислую прохладу айрана и взвешиваю в уме афоризм дяди Сандро. По-моему -- он просто хорош. Я думаю, не выдать ли его в кругу друзей за собственный экспромт... Или сохранить для очередной главы романа о жизни дяди Сандро? После некоторых колебаний прихожу к выводу, что не стоит выбалтывать. Растащат, потом не докажешь, что ты первым его раздобыл. Вот так, ради творчества, приходится себя во всем ограничивать, а что оно дает? С веранды доносится шорох стручков, которые, все еще поворачивая, перебирает тетя Катя. В окно веранды, щебетнув на лету, влетает ласточка и, косо полоснув пространство помещения (она это сделала быстрей, чем я описал), вылетает в другое окно. Какая ей была надобность влетать в веранду и вылетать из нее? Никакой, чистое озорство. Но это знак жизни, ее восторженная роспись в воздухе, и этим все оправдано. Солнце греет, но не печет. В густо-зеленой листве корявых мандариновых деревьев золотятся зреющие мандарины. Отсюда, с холма, видны пригородные дома, окруженные фруктовыми деревьями, среди которых бросаются в глаза оголенные от листьев деревья хурмы, ветки которых как бы утыканы багряными плодами. -- Дядя Сандро, -- спрашиваю я, решив отблагодарить его за афоризм, -- что это я часто слышу, что эндурцев называют парашютистами? -- Так оно и есть, -- оживляется дядя Сандро, -- их сейчас на парашютах спускают к нам. -- Кто спускает? -- спросил я. -- Неизвестное, но враждебное государство, -- твердо отвечает дядя Сандро. -- Неужели вы можете поверить, -- говорю я, -- что, несмотря на погранзаставы, радарные установки и всякую технику, иностранные самолеты могут залетать на нашу территорию и сбрасывать парашютистов? -- Зачем мне верить, если я точно знаю, -- отвечает дядя Сандро, -- горные пастухи то и дело находят в горах парашюты. А сколько тысяч таких парашютов гниет в непроходимых лесах? Между прочим, хороший материал, говорят... Ему сносу нет... -- Вы видели такого пастуха? -- Нет, -- говорит дядя Сандро, -- я что, председатель колхоза, что ли? Да он и председателю не покажет, чтобы парашют не сдавать в милицию. Прекрасный заграничный материал... И на летний костюм хорош, и на матрац годится, и палатку можно из него сделать -- не протекает. -- Дядя Сандро, -- сказал я спокойно и твердо, -- это абсолютно невозможно. -- Ну да, -- сказал дядя Сандро и поднес айву к лицу, -- ты поверишь тогда, когда эндурец прямо на голову тебе спустится... Но он не такой дурак... -- Ну, как это возможно, -- начал я слегка повышать голос, -- ведь эндурцы жили в наших краях, когда еще самолетов не было? -- Ну и что, -- невозмутимо ответил дядя Сандро и снова понюхал айву, -- самолетов не было, но парашюты были... -- Но как же парашюты могли быть, когда самолетов не было?! -- попытался я достучаться до логики. -- Ты, как палка, все прямо понимаешь, -- сказал дядя Сандро и, положив айву на шкуру, продолжал: -- Для каждого времени свой парашют. Вот ты смеешься, когда я говорю, что эндурцы опутали нас по рукам и по ногам. Но я с тобой иду на спор. Возвращаясь в город, ты будешь идти мимо Дома Правительства, где все наши министерства. Выбирай любой этаж и пройди подряд десять кабинетов. И если в восьми не будут сидеть эндурцы, я выставлю тебе и любым твоим друзьям хороший стол и даю клятву больше ни разу не говорить об эндурцах. -- Вы это всерьез?! -- спросил я, пораженный таким оборотом разговора. Дело в том, что его домыслы об эндурцах никогда не опирались на цифры, а теперь он вдруг прямо обратился к статистике. -- Конечно, -- сказал дядя Сандро и, приподняв львиномордую айву, внюхался в нее, как эстет в розу, -- но если ты проиграешь, ты выставишь мне стол в ресторане и признаешься перед всеми моими друзьями, что ты был слепой телок, которого дядя Сандро всю жизнь тыкал в сосцы правды. -- Идет! -- согласился я и тут же вспомнил, что он говорил мне неделю назад. Дело в том, что новый секретарь ЦК Грузии Шеварднадзе начал кампанию по борьбе со всякого рода взяточниками и казнокрадами. В связи с этим в нашем городе, как и во всех других городах Грузии и Абхазии, пробежал слух, что теперь крайне опасно кутить в ресторанах, потому что туда приходят переодетые работники следственных органов и устанавливают, кто именно прокучивает ворованные деньги. Неделю тому назад в разговоре со мной, коснувшись этой темы, дядя Сандро сказал, что теперь он никогда не войдет в ресторан, даже если его шапку туда закинут. Этим самым он одновременно намекал, что имеет какое-то отношение к подпольной жизни местных воротил, хотя я точно знал, что он никакого отношения к ним не имеет. Сиживал за их столами, пивал их напитки, но к делам никогда не допускался. Это я знал точно. Сейчас в связи с нашим спором я ему напомнил его высказывание насчет шапки, закинутой в ресторан. -- Ты меня не так понял, -- сказал дядя Сандро, -- те люди, которые следят за посетителями ресторанов, смотрят, кто будет расплачиваться. А тут я уверен, что расплачиваться будешь ты. -- Хорошо, посмотрим, -- сказал я и, попрощавшись с дядей Сандро, стал уходить. Я уже спускался по тропке, ведущей к калитке, когда из-за мандариновых кустов услышал его зычный голос: -- Когда будешь заказывать стол, скажи, что дядя Сандро будет за столом, а то тебе подсунет плохое вино... тот же эндурец! Через двадцать минут я уже был возле Дома Правительства. Я на минуту замешкался у входа. Я здорово волновался. Я сам не ожидал, что так буду волноваться. Я не знал, какой этаж выбрать для чистоты эксперимента. Почему-то я остановился на третьем. Он мне показался наиболее свободным от игры случая. Перешагивая через одну-две ступеньки, я вымахал на третий этаж. Передо мной был огромный коридор, по которому лениво проходили какие-то люди, пронося в руках дрябло колыхающиеся бумаги. Я пошел по коридору и, отсчитав справа, почему-то именно справа, десять кабинетов, распахнул дверь в последний и остановился в дверях. За столом сидел лысоватый немолодой эндурец, и, когда я открыл дверь, он посмотрел на меня с тем неповторимым выражением тусклого недоумения, с которым смотрят только эндурцы, и притом только на чужаков. Я быстро закрыл дверь и направился к следующему кабинету. Толкнул дверь, и сразу же мне в лицо ударила громкая эндурская речь За столом сидел эндурец, и двое других эндурцев стояли у стола. Говорили все трое, и все трое замолкли на полуслове, как только я появился в дверях, словно обсуждался план заговора. Замолкнув, все трое уставились на меня. Гейзер паники вытолкнул в мою голову мощную струю крови! Я распахивал дверь за дверью, и, как в страшном школьном сне, когда тебе снится, что экзаменатор отвернулся от стола и разговаривает с кем-то, а ты переворачиваешь билеты в поисках счастливого, но в каждом незнакомые вопросы, а ты все ищешь счастливый билет, уже тоскуя по первому, который все-таки был полегче остальных, а счастливый все не попадается, а экзаменатор вот-вот повернется к столу, и у тебя уже не будет возможности выбрать билет, и ты уже забыл, где лежит тот, первый, что был полегче остальных, и по хитроватой улыбке экзаменатора, который теперь слегка развернулся к тебе и договаривает то, что он говорил кому-то, ты понимаешь, что улыбается он тому, что делаешь ты, и ты вдруг догадываешься, что он все это знал заранее, что он нарочно отвернулся, чтобы полнее унизить тебя, вот так и я... Вот так и я открыл восемь дверей, и в каждом из восьми кабинетов сидел эндурец. И я в отчаянии открыл девятую дверь. В кабинете оказался очень молодой эндурец, и он очень доброжелательно посмотрел на меня. Я рванулся к нему и замер у стола. Сидя за столом, он кротко и внимательно следил за мной. -- Извините, -- сказал я, -- я хочу вам задать один вопрос. -- Пожалуйста, -- ответил он, застенчиво улыбаясь и тем самым как бы беря на себя часть моего волнения. -- Вы эндурец? -- спросил я, может быть, слишком прямо, а может быть, самой интонацией голоса умоляя его оказаться неэндурцем или в крайнем случае отказаться от эндурства. Молодой человек заметно погрустнел. Потом, бессильно прижав ладони к груди, он встал и, склонив как бы отчасти признающую себя повинной голову, промолвил: -- Да... А что, нельзя быть эндурцем? -- Нет! Нет! -- крикнул я. -- Что вы! Конечно, можно! Правь, Эндурия, правь! -- С этими словами я выскочил из кабинета и, не переставая бормотать: -- Правь, Эндурия, правь! -- скатился с третьего этажа и вырвался на воздух. Я очнулся у моря в открытой кофейне, где для успокоения души заказал себе две чашки кофе по-турецки. То, что дядя Сандро оказался прав, потрясло меня Однако после первой чашки, поуспокоившись и поостыв на морском ветерке, я вдруг понял, что только в двух кабинетах сидели безусловные эндурцы, -- это там, где громко разговаривали и осеклись, когда я открыл дверь, и там, где молодой человек склонил свою отчасти признающую себя повинной голову. Остальное дорисовало мое испуганное воображение. Второе открытие потрясло меня еще больше, чем первое. Значит, и я способен поддаваться этой мистике?! Теперь я понял, как это получилось. Сначала я был абсолютно уверен, что утверждение дяди Сандро безумно. Но в самой глубине души мне хотелось, чтобы восторжествовала не убогая реальность действительности, а фантастическая реальность; хотелось, чтобы жизнь была глубже, таинственней. Поэтому, признав первого владельца кабинета эндурцем, я как бы дал фору маловероятной мистике, но, когда во втором кабинете оказались эндурцы, да еще так внезапно и враждебно осеклись, когда я открыл кабинет, произошла мгновенная кристаллизация идеи. Очень уж неприятно, когда люди осекаются на полуслове при виде тебя. Впрочем... Теперь мне было легче выставить дяде Сандро стол, чем повторять эксперимент. Интересно отметить, что среди гостей, которых дядя Сандро привел в ресторан, трое оказались эндурцами. Он и раньше с ними встречался, вступая с ними в идеологические поединки. И сейчас двое эндурцев в течение почти всего вечера спорили с дядей Сандро, кстати, вполне академично, пытаясь доказать, что они, эндурцы, менее коварны, чем абхазцы. Дядя Сандро доказывал обратное. -- Ваши ядами приторговывают, вот что плохо, -- начал один из эндурцев и вдруг изложил вариант текста, весьма близкий каноническому, если только текст дяди Сандро принять за таковой. Я посмотрел на дядю Сандро, но он ничуть не смутился. Холодным, твердым взглядом он опрокинул мой скептический взгляд, даже как бы приказал мне: "Не верь! Тавтология мнима". А между прочим, третий эндурец почему-то отмалчивался, попивая вино и прислушиваясь к спорящим. Я спросил у него, что он думает по поводу этого спора. -- Он прав, -- неожиданно сказал этот эндурец, кивнув на дядю Сандро. Глаза его были печальны. Мне стало его ужасно жалко, и я, не зная, как его утешить, взял из общего блюда самую большую форель, так нежно зажаренную, что на шкурке ее все еще прозолачивались девственные крапинки, и переложил в его тарелку. -- Все это ерунда, -- сказал я, легонько похлопав по его согбенной спине, поощряя ее в сторону распрямления, -- не обращай внимания, ешь! Спина его не вняла моему поощрительному похлопыванию, а, наоборот, затвердела, отстаивая свою форму. Тем не менее этот печальный эндурец взялся за форель, обратив на нее свою сиротливую согбенность. (Кстати, читатель может здесь опрометчиво схватить меня за руку и сказать: "Неправда! В каком это ресторане Абхазии в наше время можно заказать форель?!" Отвечаю: "Почти в любом, но только в том случае, если вы находитесь в обществе дяди Сандро".) Одним словом, вечер прошел неплохо, тем более что кроме основной темы были и другие, достаточно забавные. За полночь мы расстались с застольцами и часть пути до дому шли с дядей Сандро. Я вспомнил эндурца с печальными глазами, и спросил, что он о нем думает. -- Эндурец, признающий коварство эндурцев, -- сказал дядя Сандро назидательно, -- это и есть самый коварный эндурец. Признавая коварство эндурцев, он делает нас добродушными, а потом уже через наше добродушие еще легче добивается своих эндурских целей. На этом мы расстались с дядей Сандро. Кстати, и без дяди Сандро у нас в городе относительно эндурцев говорится черт знает что. Так, два-три раза в году город наполняется слухами, что эндурцы захватили власть в Москве. Как захватили, почему захватили и, главное, кто допустил, что захватили, -- неизвестно. Все знают одно: эндурцы захватили власть в Москве. При этом говорится, что одной из первых реформ в стране, которую проведут эндурцы в ближайшее время, -- это объявление всех народов нашей страны эндурцами, правда, с указанием атавистических оттенков, как-то: русские эндурцы, украинские эндурцы, эстонские эндурцы, грузинские эндурцы, армянские эндурцы, еврейские эндурцы и так далее. Сами эндурцы будут называться -- эндурские эндурцы -- со скромным пояснением: коренное население. Однако без указания: коренное население какого именно края, или республики, или страны? Или земного шара? Эта зловещая недоговоренность больше всего пугала наших. -- Они, выходит, коренное население? Значит, мы пришлые? -- Выходит, -- вздыхает собеседник. Слухи о захвате власти эндурцами обычно держатся с неделю. В таких случаях попытка навести справку у самих эндурцев обычно ни к чему не приводит. -- Да нет, -- уклончиво отвечает эндурец, -- вечно у нас преувеличивают... В таких случаях наши иногда бросаются с расспросами к москвичам, которые только что приехали к нам отдыхать. Но и они толком ничего не знают, хотя, между прочим, не слишком скрывают опасения быть захваченными кем-нибудь. -- Лишь бы не китайцы, -- говорят москвичи. Все эти слухи в основном распространяет эндургенция. Считаю, что пора объяснить, что это такое. Наша интеллигенция давным-давно расслоилась на две части. Меньшая ее часть все еще героически остается интеллигенцией в старом русском смысле этого слова, а большая ее часть превратилась в эндургенцию. Внутри самой эндургенции можно разглядеть три типа: либеральная эндургенция, патриотическая эндургенция и правительствующая эндургенция. Либеральная эндургенция обычно плохо работает, полагая, что, плохо работая в своей области, она тем самым хорошо работает на демократическое будущее. Понимает демократию как полное подчинение всех ее образу мыслей. Дома при своих или в гостях у своих всегда ругают правительство за то, что оно не движется в сторону парламента. Глядя на просторы родины чудесной, нередко впадают в уныние, представляя грандиозный объем работ предстоящей либерализации. Однако при наличии взятки легко взбадриваются и четко выполняют порученное им дело. Взятки берут в том или ином виде, но предпочитают в ином. Берут с оттенком собирания средств в фонд борьбы за демократию. Патриотическая эндургенция и ее местные национальные ответвления. Подобно тому как их отцы и деды делали карьеру на интернационализме, эти делают карьеру на патриотизме. Внутри старой идеологии патриотическая идеология существует, как сертификаты внутри общегосударственных денежных знаков. Обычно плохо работает и плохо знает свою профессию, считая, что приобретение знаний, часто связанное с использованием иностранных источников, принципиально несовместимо с любовью к родине. Элегически вспоминает золотые тридцатые годы, а также серебряные сороковые. Часто ругает правительство за то, что оно превратилось в парламентскую говорильню Это не мешает ей время от времени входить в правительство с предложением пытающихся эпатировать -- этапировать. Патриотическая эндургенция считает своим долгом все беды страны сваливать на представителей других наций. Эту свою привычку любит выдавать за выражение бесхитростного прямодушия. С восторгом глядя на просторы родины чудесной, в конце концов приходит в уныние, вспоминая, сколько инородцев на ней расположилось. Однако при наличии взятки быстро взбадривается и довольно сносно выполняет порученное дело. Взятки берет в том или ином виде, но предпочитает в том. Берет с намеком собирания средств на алтарь отечества Судя по размерам взяток -- алтарь в плачевном состоянии. Правительствующая эндургенция. Работает плохо, считая, что любовь к правительству отнимает столько сил, что ни о какой серьезной работе не может быть и речи. Правительствующая эндургенция тоже иногда поругивает правительство за то, что оно, не замечая ее одинокой любви, недостаточно быстро выдвигает ее на руководящие должности. Эндургенцию двух других категорий ненавидит, но патриотическую побаивается и кое-что ей уступает, боясь, что иначе она отнимет все. Считая свое умственное состояние государственной тайной, с иностранцами никогда не заговаривает, а только улыбается им извиняющейся улыбкой глухонемого. Глядя на просторы родины чудесной, иногда впадает в уныние, представляя, сколько инакомыслящих может скрываться на такой огромной территории. Однако при наличии взятки легко утешается и довольно четко выполняет порученное дело. Одинаково берет как в том, так и в ином виде. Берет с оттенком помощи вечно борющемуся Вьетнаму. Любимое занятие -- рассказывать, а если под рукой карта, и показывать, сколько иностранных государств могло бы вместиться на просторах родины чудесной. Но пора вернуться к нашей теме. Обычно в таких случаях, когда слух о том, что эндурцы захватили власть в Москве, еще держится, любую случайность принимают за тайный знак. Например, все сидят у телевизоров и смотрят проводы какого-нибудь министра. Ну, министры, как известно, куда-нибудь уезжая, целуются с остальными министрами. Так уж принято у нас -- футболисты, хоккеисты, министры -- все целуются на экранах телевизоров. И вот, значит, министры целуются, и вдруг в толпе провожающих какой-нибудь третьестепенный, а главное, никому не известный руководитель хитровато улыбнулся с заднего плана, и тут сидящие у телевизоров издают грохот, какой бывает на стадионе, когда забивают гол. -- Он! Он! -- кричат все в один голос. -- Все в его руках! Интересно, что через несколько дней, когда все убеждаются, что ничего не случилось и страна плавно движется в прежнем направлении, слухи эти полностью отменяются. -- Видно, что-то сорвалось, -- говорят наши, -- но разве теперь узнаешь что... Однажды в центральной газете ругали одного дирижера. Ну, подумаешь, ругают дирижера, кому это интересно. Но когда через неделю в той же газете, ничего не говоря о его предыдущих ошибках, сообщили, что он с огромным успехом дает концерты в Америке, мухусчане пришли в неслыханное волнение. Ведь такого не бывало никогда! Номер газеты, где ругали дирижера, многими легкомысленно порванный или выброшенный, предприимчивые люди для ясности сопоставления стали продавать за десять рублей, и достать его было невозможно. Сравнивая обе заметки, мухусчане пришли к выводу, что эндурцы установили полный контроль над правительством. И сейчас, давая наперекор прежней, положительную заметку о концертах дирижера, они показывают, что теперь они все перевернули, и теперь все будет наоборот. При этом, как водится, наши заглядывали в лица местных эндурцев, чтобы установить, как они намерены вести себя в связи с таким необыкновенным возвышением. Но эндурцы вели себя с таинственной сдержанностью, что оптимистами понималось как обещание лояльности по отношению к нашим, а пессимистами понималось как временная уловка в связи с переброской основных сил в Москву. Одним словом, у нас все время чего-то ждут. И хотя сам ты давно ничего не ждешь и доказываешь другим, что ждать нечего, ты невольно и сам начинаешь ждать, чтобы, когда кончится время ожидания других, напомнить им, что ты был прав, говоря, что ждать было нечего. А так как время ожидания других никогда не кончается -- вот и выходит, что и ты вместе со всеми ждешь, что у нас все вс? время чего-то ждут. В сущности, это даже неплохо. Было бы ужасно, если бы люди ничего не ждали. Смирись, гордый человек, и живи себе в кротком или бурном, как мои земляки, ожидании чего-то. Однако становится грустно. Вот так, начинаешь за здравие, а кончаешь за упокой... Что смолкнул веселия глас? Русь, дай ответ?! Не дает ответа. Дядя Сандро, дай ответ? Иногда дает. -------- Глава 15. Молния-мужчина, или Чегемский пушкинист Быстрыми, сноровистыми движениями приторочив два мешка с грецкими орехами к деревянным рогаткам седельца, Чунка слегка приподнял и тряхнул мешки, тихо громыхнувшие орехами. Это он проверял, ладно ли прикреплена поклажа к спине ослика. Он стал отвязывать веревку, которой ослик был привязан к перилам веранды. Рядом с ним молча стоял Кунта. -- Когда приедешь? -- спросила Нуца. Она стояла на веранде напротив ослика. Чуть подальше от нее в глубине веранды, выражая этим некоторое отчуждение, горестно скрестив на груди руки, стояла большеглазая Лилиша, сестра Чунки. Быстрые, праздничные движения брата возбуждали в ней неприятные, смутные подозрения: он опять зайдет к этой ужасной женщине! -- Скорее всего, завтра, -- отвечал Чунка, прикрепляя конец веревки к седельцу. -- Почему завтра, а не сегодня? -- удивилась Нуца и, нагнувшись, убрала тазик из-под морды ослика. В тазике еще оставалась горсть кукурузных зерен, и морда ослика потянулась за ними. Нуца плеснула в сторону зерна из тазика, и сразу же туда, где они посыпались, метнулись куры. -- Я на обратном пути заночую у товарища в Анастасовке, -- сказал Чунка и, шлепнув ослика ладонью по шее, повернул его в сторону ворот. -- Знаю, у какого товарища, -- бормотнула ему вслед сестра и тяжело вздохнула. -- Знаешь, так молчи, -- не оборачиваясь бросил Чунка, следуя за осликом. Бодро перебирая ногами, ослик пересекал озаренный осенним солнцем двор. Было тепло. В воздухе пахло перезревшим виноградом и прелью высохших кукурузных стеблей еще не убранного приусадебного поля. Рядом с Чункой шагал Кунта. Чунка ехал в Мухус продавать орехи и прихватил с собой Кунту, чтобы тот сопровождал его до Анастасовки, где он сядет на попутку, а Кунта пригонит назад ослика. Нуца с минуту, пока они переходили двор, смотрела им вслед. Высокий, стройный как выстрел Чунка в коричневой фланелевой рубахе и черных шерстяных брюках, идущий покачивающейся походкой, словно уверенный, как он ни ступи на землю, она его все равно будет любить, и Кунта, вдумчиво вышагивающий рядом с ним, маленький, как подросток, с аккуратно выпирающим горбиком под линялой сатиновой рубашкой. Нуца невольно залюбовалась высокой, гибкой фигурой Чунки и, словно вспомнив о вспышливой силе, заключенной в ней, бросила ему вслед: -- Не задирайся с городскими хулиганами! Подальше от них! -- Авось не задерусь, -- ответил он не оборачиваясь, и в голосе его Нуца почувствовала горделивую улыбку. В самом деле на губах Чунки сейчас блуждала задумчивая улыбка. Чунка был слегка горбонос. Горбоносость была следствием того, что нос его был перебит в одной из драк, и, может быть, в этом роковом ударе проявилась несколько запоздалая, но эстетически смелая воля творца, потому что эта удачно дозированная перебитость носа придавала славному лицу Чунки особенную воинственную привлекательность. Его лицо, обычно выражавшее одновременную готовность к беспредельному добродушию и такой же отваге, сейчас, мимолетно улыбнувшись собственной отваге, задумчиво просветлело. Да, сестра была права. Чунка и в самом деле думал о соблазнительной Анастасии из Анастасовки. Такое уж было совпадение названия села и имени этой греческой девушки. Чунка, как и его кумир Пушкин, придавал большое значение всем этим знакам и совпадениям. Анастасия была юной подпольной куртизанкой. Ее красотой исподтишка, хотя об этом все знали, подторговывала ее старая, безобразная мать. Так она помогала двум своим старшим дочкам, вышедшим замуж за неудачливых городских греков и нарожавших кучу прожорливых детей. Уважение к целомудрию края выражалось в том, что мать не разрешала принимать у себя в доме людей из самой Анастасовки, но еще ярче выражалось в том, что плата за ласки Анастасии была нешуточная. Так, по расчетам Чунки, продажа пяти пудов орехов должна была уйти на блаженство, последний шестой пуд -- на скромные подарки домашним женщинам. Анастасия Чунке очень нравилась, но он никогда не собирался на ней жениться, чего так боялась его наивная сестра. Он с ней впервые встретился два года назад и с тех пор был у нее около двадцати раз. Порой, не имея денег, он просто заходил поглазеть на нее, что всегда вызывало откровенное негодование ее матери: нет денег, не болтайся, не позорь девушку своими пустыми приходами! Два великих духовных потрясения испытал Чунка в своей жизни -- это Пушкин и тигр. Пушкин потряс Чунку еще в последнем, седьмом классе чегемской школы и продолжал потрясать до сих пор, а тигр потряс его два года назад в зверинце, приехавшем на сезон в Мухус. На посиделках с районной золотой молодежью Чунка не уставал рассказывать про тигра и про Пушкина. Так как районная золотая молодежь состояла из представителей разных наций, говорили обычно по-русски. Чунка довольно хорошо знал русский язык. Тому причиной -- Пушкин, армия да и природная переимчивость. -- И вот мы стоим перед клеткой, -- обычно начинал Чунка, постепенно воодушевляясь, -- а он ходит, ходит, ходит, а на нас -- положил с прибором. Кое-кто кричит, кое-кто бублики бросает в клетку, как будто тигр, как нищий, кинется за этим бубликом. Но он в гробу видел эти бублики. А людям обидно. Хоть бы один раз на них посмотрел. Нет! Не смотрит! Ходит, ходит, ходит. А людям обидно: один раз посмотри, да? Нет, не смотрит. И, наконец, что он делает, ребята? Клянусь покойной мамой, если выдумываю что-нибудь! Он останавливается, поворачивается к нам спиной и, как за столом говорят культурные люди, мочится прямо в нашу сторону. И хотя струя до нас не доходит и даже из клетки не выходит -- по смыслу на нас! И при этом по-во-ра-чи-вает голову, как будто говорит: "Хоть вы меня и посадили в клетку, но я вас презирал, презираю и буду презирать!" Несмотря на то, что эта столь живо написанная картина явно свидетельствовала в пользу тигрицы, Чунка неизменно добавлял: -- Вот это, я понимаю, мужчина! И хотя с тех пор я не раз бывал в драках, кое-кого колотил и мне попадало, но я мечтаю, ребята, о другом. Я мечтаю, чтобы мне в руки попался самый подлый мерзавец, чтобы я свалил его ударом, чтобы помочился на него, как тигр, и спокойно ушел. Больше ни о чем в жизни не мечтаю! -- Чунка! -- кричали разгоряченные представители районной молодежи. -- Ты настоящий джигит! Сейчас мы выпьем за тебя и ты прочитаешь куплеты Пушкина! -- Пушкина, -- соглашался Чунка, -- в любой час дня и ночи! Чунка многие стихи Пушкина знал наизусть. Но вершиной, вернее двумя вершинами, его творчества по праву считал "Черную шаль" и "Песнь о вещем Олеге". Таинства личных отношений с гречанкой чаще всего выводили его на чтение "Черной шали". Ни у слушателей, ни у самого Чунки ни на миг не возникало сомнения, что Пушкин описал случай из собственной жизни. Угрожающим от вдохновения голосом Чунка начинал: Гляжу, как безумный, на черную шаль, И хладную душу терзает печаль. Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил. Он с такой силой передавал возрастание драматического напряжения происходящего, что, когда произносил: В покой отдаленный вхожу я один, Неверную деву лобзал армянин... -- некоторые из слушателей, не выдержав, вскакивали, и, если в компании бывал парень армянского происхождения, бросали на него угрожающие взгляды. Описание беспощадной расправы Пушкина с изменницей и ее любовником вызывало у слушателей настоящий катарсис. -- Чунка, -- восклицали некоторые после чтения, -- ты настоящий поэт! -- Тогда почему ты сам не пишешь? -- нередко спрашивали у него. -- Я мог бы писать по-русски, -- вразумительно отвечал Чунка, -- но, во-первых, у русских уже был Пушкин. Во-вторых, это с моей стороны было бы даже нескромно, что я, чегемский парень, нахально лезу в литературу стомиллионного русского народа. Нет, из гостеприимства в лицо мне об этом могут не сказать, но про себя могут подумать. А я не хочу, чтобы и про себя подумали! Теперь вы у меня спросите: почему я не пишу по-абхазски? Потому что эти бюрократы изменили нам алфавит! Не то что писать, я теперь читать не могу по-абхазски! Слушатели сочувственно ахали, охали, цокали языками и как-то никому не приходило в голову спросить, почему бы ему не писать стихи на старом алфавите. -- Ладно, -- махнув рукой, продолжал Чунка, -- дело не в том, что я не пишу стихи, а дело в том, что я в стихотворении "Черная шаль" сделал открытие, которое в течение ста лет ни один русский ученый не мог сделать. Когда я об этом открытии рассказал директору Атарской средней школы, он чуть с ума не сошел. Вернее, сошел, но позже. Он месяца на два куда-то исчез. Я думаю -- в психбольнице у доктора Жданова лежал. Тот, наверное, его подлечил, а потом сказал: "Для Атарской средней школы достаточно. Езжай домой!" -- Как ты со своей семилеткой, -- закричал этот директор в первый раз, еще до психбольницы, -- сделал это открытие, когда я, окончив Краснодарский педагогический институт и преподавая русскую литературу в школе, не догадался? -- Немного оскорбляет меня через семилетку, но я тут же даю ему оборотку. -- Для открытия, -- говорю ему, -- уважаемый директор, кроме диплома, еще кое-что надо иметь... -- Какое же открытие ты сделал, Чунка? -- спрашивали друзья, движеньем удивленных бровей приводя в готовность свои умственные силы. -- Слушайте, тогда поймете, -- отвечал Чунка, -- помните строчки: Я дал ему злата и продлял его. И верного позвал раба своего. Я всегда на этом месте спотыкался. Я думал, как это может быть? Пушкин всю жизнь сам боролся с рабством, за это царь его выслал к бессарабцам, где он и встретил свою блядовитую гречанку. И он же содержит раба? Тут что-то не то! Значит, Пушкин вынужден был так написать и в то же время дает намек, что надо понимать эту строчку по-другому. И тогда я еще одну ошибку заметил в этой строчке. Почему он вместо позвал, говорит позвал, как малограмотный эндурец? Опять дает намек, что эту строчку не так надо понимать. Ведь мы через историю знаем, что Пушкин создал русский культурный язык. До Пушкина русские люди говорили на деревенском языке. Вроде современных кубанцев. Они не говорили: "Арбуз!" Они говорили: "Кавун!" -- как кубанцы говорят. Теперь вы у меня спросите: неужели царь и его придворные князья тоже говорили, как современные кубанцы? Отвечаю. Они вообще по-русски не говорили. Они говорили по-французски. Так было принято тогда. И вот в одной строчке две грубые ошибки. Пушкин говорит, что содержит раба, и это говорит человек, который крикнул на всю Россию: Здесь рабство тощее влачится по браздам... Нет, это не значит, что тогда на крестьянах пахали, как на быках. Но это значит, что народ содержали в унизительном рабском виде. И я понял, что Пушкин, певец свободы, это сделал нарочно, чтобы остановить на этом месте внимание потомков. Я долго, долго ломал голову, и вдруг, как молния, сверкнула отгадка. И сразу все стало ясно. Строчку надо понимать так: Я дал ему злата и проклял его. И верного брата позвал своего. Пушкин нарочно для рифмы слово оставил. Брата -- злата -- рифма называется. Рифма -- это когда слова чокаются, как мы чокаемся стаканами, когда хотим дружно выпить. У Пушкина был младший брат. Лева звали. Оказывается, младший брат тайно приехал к нему в Бессарабию. Может, Пушкин через кого-то попросил: "Пусть братик приедет, скучаю". Может, брат сам приехал. И Пушкин, когда поскакал мстить гречанке и ее армянскому хахалю, взял с собой младшего брата. Тогда принято было мужеству учить младшего брата. Но тогда он так написать не мог, чтобы от жандармерии скрыть фактические данные. Главный жандарм России, Бенкендорф звали, вроде нашего Лаврентия, Пушкина ненавидел. И он, прочитав стихотворение "Черная шаль", не мог не попытаться установить, как Пушкин убил гречанку и ее хахаля. Но Пушкин так все замаскировал, что Бенкендорф запутался, концы не мог найти. Ищут раба. Нет раба. Люди, близко знающие семью Пушкина, говорят: "У них в семье содержать раба вообще не принято! У Пушкина и дядя поэт. А старушку Арину Родионовну он любит больше родной матери". Ищут родственников убитой гречанки -- не могут найти. Может, она была одинокая. Может, родственники после такого случая тихо снялись и уехали к себе в Грецию. И Бенкендорф ничего не мог сделать. В те времена, чтобы арестовать человека, доказательства требовались. Это вам не тридцать седьмой! Докажи -- тогда арестуй! И вот Пушкин замаскировал строчку так, чтобы современники не поняли, а кто-то из потомков открыл, как в действительности все происходило. И я это открытие сделал. -- Но, Чунка, -- удивлялись ошеломленные представители районной молодежи, -- наверное, в Москве какая-то комиссия есть по таким делам? Может, тебе премия положена? Поедем в Сочи! Прокутим! -- Посмотрим, -- неопределенно отвечал Чунка, -- там тоже -- знаете, какие бюрократы сидят. Или себе заберут мое открытие, или скажут: "Без диплома не имел права". Надо найти человека, который имел бы хорошую должность и так же любил Пушкина, как я. Через такого надо действовать. Но пока я такого не нашел. Подожду. Если за сто лет никто не мог догадаться, за два-три года не очухаются. Вот каким парнем был Чунка. Теперь, рассказав о его главной страсти, мы догоним его и Кунту, уже спустившихся с чегемских высот, переплывших на пароме через Кодор и добирающихся до Анастасовки. В центре села рядом с помещением сельсовета стоял грузовик. Несколько человек с мешками и корзинами разместились в кузове. От них Чунка узнал, что машина идет в Мухус, а шофер часа через два-три должен подойти. Чунка был с ним знаком. Он снял с ослика мешки и перебросил их через борт в кузов. Кунта погнал ослика назад, а Чунка, любопытствуя, подошел к раскидистой шелковице, росшей вблизи сельсовета, где полукругом стояло около дюжины местных крестьян: мингрельцев, греков, армян. Здесь объезжали вороную кобылицу. Оседланную лошадь с подвязанными к подпругам стременами на длинной веревке, прикрепленной к недоуздку, какой-то парень водил по кругу. Кобылица время от времени взбрыкивала, давала свечу или прыгала вбок, но натянутая веревка никуда ее не пускала. Когда она выбегала из-под тени шелковицы, черная шерсть ее мускулистого крупа лоснилась, словно она окунулась в теплое масло осеннего солнца. -- Бешеная собака, а не лошадь, -- сказал пожилой крестьянин, стоявший впереди Чунки, -- два часа себя не дает. -- Почему? -- спросил Чунка. -- Увидишь, -- кивнул крестьянин на лошадь и не спеша достал кожаный портсигар, скрутил цигарку и задымил. Чуть впереди толпы крестьян стоял молодой парень с камчой в одной руке и уздечкой в другой. Чунка понял, что он и есть объездчик. Парень был одет в голубую атласную рубашку, подпоясанную тонким ремнем. На ногах галифе и мягкие сапоги. Однако вид у него был не такой уж бравый: рубаха была разорвана у горла и большой лоскут ее телепался на плече. Да и галифе было в пыли. "Видно, лошадь его уже сбрасывала", -- подумал Чунка. На веранде здания сельсовета появился председатель колхоза. Он вышел из дверей правления. Это был крупный мужчина в чесучовом кителе. -- Хо! -- громовым голосом выразил он крайнее удивление, взглянув на крестьян, стоявших под шелковицей. -- Вы еще здесь, дармоеды?! Цурцумия, тюковать табак кто будет? Моя бабушка?! Цурцумия -- на тюковку табака, остальные -- на ломку кукурузы! Вы что, думаете, такая погода всегда будет? Быстро по рабочим местам! Он на мгновенье замолк и вдруг, взглянув на лошадь, рысящую по кругу, крикнул совсем другим голосом в толпу: -- Зачем лошади стремена подвязали?! Отвяжи сейчас же! Наоборот, она должна привыкать, чтобы стремена били ей в живот! Парень, державший лошадь за веревку, осторожно по веревке подошел к ней и отвязал стремена, подвязанные к подпругам. Он снова отошел от лошади на расстояние вытянутой веревки и снова пустил ее. Теперь стремена свободно болтались, но лошадь, все так же взбрыкивая, гневной рысцой бежала по кругу. -- Теперь совсем другое дело, -- сказал председатель, словно за этим и вышел, однако уже у дверей правления снова повернулся и крикнул: -- А с тобой, Цурцумия, особый разговор будет... Худенький, пожилой крестьянин в черной рубашке и полотняной кепке, нервно вздрогнув, вскинул голову в сторону председателя, словно хотел ему что-то ответить, но сдержался. -- Чего он Цурцумия ругает? -- спросил Чунка у того, что стоял перед ним. Тот опять обернул к нему седобровое лицо и с лукавой улыбкой человека, знающего тайные пружины взаимоотношений местных людей, начал старательно пояснять: -- Цурцумия -- родственник вот этого, который хочет сесть на лошадь. А председатель думает, что Цурцумия собрал людей, чтобы через любование его родственником себе уважение получить. За это зуб на него имеет. А так Цурцумия неплохой человек, только немножко бедный... Тут он на мгновенье задумался и, видимо, решив раз и навсегда исчерпать тему Цурцумия, добавил: -- Но тот Цурцумия, который в городе живет, родственник нашего Цурцумия. Тот лопается, как инжир, такой богатый. А наш Цурцумия бедный, а так человек неплохой... Табак хорошо понимает... После того как председатель победно покинул веранду и исчез в дверях, побежденные несколько оживились. Лошадь все еще кружилась на веревке. Цурцумия бросил не объездчика взгляд, полный тревожной мольбы. -- Еще раз попробуем, -- сказал объездчик тому, что держал конец веревки. Тот, осторожно перебирая ее, подошел к кобылице. Она теперь стояла совершенно неподвижно, едва прядая ушами, и только по черному крупу временами пробегала дрожь, как рябь по воде. Объездчик вкрадчивой походкой подошел к ней, все еще держа в левой руке уздечку, а в правой камчу. Лошадь, казалось, не обращала на него внимания. Она была неподвижна. Чунка заметил, что Цурцумия от волнения сорвал со своей головы полотняную кепку и прижимал ее к груди, то и дело перебирая жующими пальцами. -- Сейчас бешеную собаку увидишь, -- сказал крестьянин, стоявший впереди Чунки, и отбросил окурок. Объездчик передал уздечку тому, что держал теперь лошадь за недоуздок. Тот осторожно сунул ей в рот удила, осторожно пристегнул нащечный ремень и так же осторожно подвел поводья к седлу, продолжая другой рукой придерживать лошадь за недоуздок. Объездчик перехватил поводья. Лошадь продолжала стоять совершенно неподвижно, но почему-то именно эта ее неподвижность больше всего подтверждала ее неуклонную нацеленность на взрыв. Тот, что держал ее за недоуздок, стал пятиться, пропуская веревку в ладони, пока не дошел до конца вытянутой веревки, которую он намотал на кулак, и остановился. -- Давай! -- сказал он и ухватился за веревку второй рукой. Объездчик, придерживая поводья, положил руки на переднюю луку седла. Потом осторожно вдел ногу в стремя и замер в этой позе. Толчок! Парень метнулся к седлу, но не успела его нога перемахнуть через него, как лошадь мгновенно дала свечу, отшвырнула объездчика и, со свечи повернувшись на задних ногах, бросилась на него, оскалив желтозубую пасть. Она едва не схватила его за отбивающийся сапог, но тут натянутая веревка не пустила ее дальше. -- Бешеная собака, -- радостно закричал крестьянин, стоявший впереди Чунки, -- человека за человека не считает! Цурцумия, хлопнув о землю свою шапчонку, бросился подымать объездчика, но тот, оттолкнув Цурцумия, сам вскочил и стал ругать парня, державшего веревку, за то, что тот якобы недостаточно натягивал ее. Потом он вдруг, словно только заметил, схватил ладонью телепавшийся у плеча лоскут рубахи и, вырвав, отбросил. Подобрав камчу, выпавшую у него из рук, он, скрывая бешенство, подошел к лошади и изо всех сил огрел ее. Лошадь всхрапнула и галопом помчалась по кругу, и тот, что держал ее на веревке, сейчас еле удерживал ее, обеими руками вцепившись в нее и почти запрокинувшись на оттяжке. -- Главное, -- сказал крестьянин, обернувшись к Чунке, -- эта лошадь сразу не кусает, как другие. Сперва выбрасывает человека, потом становится на задние ноги, а потом уже кусает. Такую привычку имеет. Видишь, рубашку порвала? В тот раз чуть за горло не схватила. -- А сколько раз он пытался сесть? -- спросил Чунка. -- При мне четыре раза! -- восторженно пояснил крестьянин. -- А сколько до меня -- аллах знает! Минут через десять объездчик снова подошел к ней, и Цурцумия снова прижимал к груди свою подобранную шапчонку, и все до смешного повторилось, как в тот раз. Только теперь тот, что держал кобылицу на веревке, и в самом деле не успел натянуть ее, и свалившемуся объездчику пришлось несколько метров на заднице отползать от бешеной вытянутой морды кобылицы. И неизвестно, чем бы это кончилось, если б внезапно не выбежал Цурцумия и бесстрашно шапчонкой несколько раз не ударил кобылицу по морде. Кобылица от неожиданности отступилась, а объездчик вскочил и стал ругать того, что плохо натягивал веревку. Цурцумия, взвинченный всем случившимся, тоже присоединился к ругани своего родственника. При этом он то и дело помахивал своей столь удачно использованной шапчонкой, и хотя прямо не ссылался на нее, но явно давал знать, что и гораздо более скромными средствами, чем натянутая веревка, некоторые кое-чего добиваются. Парень, державший веревку, почти не оправдываясь, молча пустил лошадь по кругу. Всезнающий крестьянин обернулся к Чунке и тут же объяснил причину терпеливости этого парня. Причина была простая -- кобылица была его. Заинтересованный в этом объездчике, он своей излишней покорностью как бы пытался уравновесить излишнюю норовистость своей кобылицы. Снова на веранду вышел председатель колхоза, и, выразив на своем лице крайнее изумление, что крестьяне не разошлись по рабочим местам, опять стал ругаться, и опять выделил Цурцумия, с немалым упорством добиваясь у него ответа, кто должен тюковать табак: он, Цурцумия, или его, председателя, бабушка? -- С такими негодяями, как вы, -- зычно закончил он свою речь с веранды, -- не то что один хороший коммунизм, один хороший феодализм нельзя построить! После этого он, мгновенно успокоившись, обратил внимание на то, что лошадь теперь рысит по кругу с болтающимися стременами. -- Сейчас совсем другое дело, -- сказал он, -- теперь, когда он на нее сядет, она спокойней будет. Вообще не надо привязывать стремя... А с тобой, Цурцумия, особый разговор будет... -- С этими словами председатель снова покинул веранду и скрылся в дверях правления. -- Когда он на нее сядет, -- по-мингрельски, горестно передразнил его Цурцумия, -- в том-то и дело, что сесть не дает... Еще председатель называется... И тут Чунка не выдержал. -- Я ее объезжу! -- крикнул он и пробрался вперед. Теперь его горбоносое лицо выражало только отвагу. Шальная мысль мелькнула у него в голове. Он не то чтобы был особенно опытным объездчиком, но около десяти лошадей успел объездить. Но дело было не в этом. В мальчишестве у них в Чегеме была такая игра. Они забирались на чинару, стоявшую посреди выгона, куда в полдень табун приходил отдыхать. Осторожно по ветке добираясь до лошади, стоявшей под ней достаточно удобно, ребята свешивались с нее и прыгали на скакуна, одновременно стараясь цапнуть гриву обеими руками. Даже объезженные лошади от неожиданности шалели, а необъезженные просто устраивали родео. Кто дольше всех удерживался на спине лошади, тот и считался героем. Интересно, что, когда кто-нибудь прыгал на одну лошадь, другие не разбегались. Лошади привыкли опасаться человека, приближающегося по земле. А человек, прыгающий на лошадь с дерева, был непонятен остальным лошадям и потому не очень их беспокоил. Сейчас Чунка решил объездить эту кобылицу именно таким способом. Кроме всего, ему хотелось, чтобы эти анастасовцы раз и навсегда обалдели от его чегемской лихости. -- Дай камчу! -- сказал он объездчику и протянул Руку. Тот, угрюмо набычившись, сделал вид, что неохотно передает камчу. -- Снимите седло! -- приказал Чунка, пошлепывая камчой по брюкам. Объездчик вопросительно на него посмотрел, но Чунка не удостоил его ответным взглядом. Он уже поймал глазами то место на нижней ветке шелковицы, откуда собирался спрыгнуть. Объездчик подошел к остановленной лошади, отстегнул подпруги, снял седло и поставил его на землю. Кобылица опять замерла, и сейчас, когда она была без седла, особенно бросалось в глаза, как волны дрожи, словно рябь по воде, пробегают по черному крупу. -- Сними веревку и надень уздечку! -- приказал Чунка хозяину лошади. Тот, продолжая держать веревку, двинулся к лошади, приподняв валявшуюся на земле уздечку. Он снова сунул ей в рот удила, пристегнул нащечный ремень и, взявшись за поводья, обернулся: -- Но ведь она убежит? Вот анастасовцы со своими долинными понятиями об объездке! -- Лошадь -- для того и лошадь, чтобы бегать, -- вразумительно сказал Чунка и, подойдя к нему, взял у него поводья. -- Сними недоуздок, -- кивнул Чунка. Хозяин лошади снял с нее недоуздок и отбросил его подальше вместе с вильнувшей веревкой. Чунка подвел лошадь к месту под веткой, наиболее удобной для прыжка. Еще никто не понимал, что он собирается делать. Кивком он подозвал хозяина лошади и, перекинув поводья через голову кобылицы, передал ему. -- Вот так стой, -- приказал он ему, -- ни на шаг не сдвигайся. -- Зачем? -- спросил тот, окончательно сбитый с толку. -- Увидишь, -- сказал Чунка и, сунув ладонь в кожаную петлю на конце кнутовища, чтобы камча держалась на запястье, подошел к дереву и стал влезать на него. Тут и анастасовские тугодумы зашумели, поняв, что он собирается делать. Похохатывая, стали вышучивать чегемцев. -- Одного чегемца спросили, -- громко крикнул кто-то, -- почему вы коз в кухне доите? -- А он: -- От загона молоко тащить далековато. -- Ха! Ха! Ха! -- Козы -- ерунда, -- сказал другой, -- чегемцы коров на чердак подымают, чтобы солью накормить! -- Ха! Ха! Ха! -- Лошадь, что будет, не знаю, -- ехидным голосом выкрикнул какой-то мингрелец, -- но для гречанки яичница будет! -- Ха! Ха! Ха! Чунка не обращал внимания на эти шутки. Он уже сидел на ветке прямо над лошадью. Но вот, обхватив ее руками, он осторожно свесился и теперь висел, слегка покачиваясь и растопырив ноги над крупом лошади. -- Как только схвачу поводья -- отбегай! -- приказал он хозяину, державшему поводья над шеей лошади и с некоторым испугом следившему за ним. -- Хорошо, -- быстро согласился тот, явно готовый отбежать даже еще раньше. Тут Чунка вспомнил о машине и своих орехах. Он знал, что, если удержится, лошадь его умчит, и неизвестно, когда он вернется. -- Если придет шофер, -- кивнул он для ясности в сторону машины, -- скажи, чтоб Чунку подождал. В те времена шоферы были редкими и потому важными людьми. Похвастаться личным знакомством с шофером тоже было приятно. В последний раз примерившись покачивающимся телом к спине лошади, он спрыгнул. Чунка успел схватить поводья, хозяин кинулся в сторону, а кобылица, обезумев, дала свечу, пытаясь опрокинуться на спину и подмять всадника. Но Чунка хорошо знал эту повадку лошадей. Он всем телом налег на шею кобылицы и вдобавок кнутовищем камчи хрястнул ее по голове, чтобы она невольно опустила голову и сама опустилась. Кобылица в самом деле опустилась, но тут же снова взмыла свечой и прыгнула вбок, чтобы стряхнуть его со спины. Чунка изо всех сил вжался ногами в живот лошади. Кобылица грозно всхрапнула и, наконец, вспомнив свой кусачий нрав, вывернула голову, чтобы схватить его за правую ногу. Чунка успел отдернуть ногу и с размаху трахнул ее по башке кнутовищем камчи. Лошадь рванулась за его левой ногой и, как собака, взбешенная укусом блохи, завертелась на одном месте, пытаясь поймать его левую ногу и вышвыривая из-под копыт комья дерна, долетавшие до охающих зрителей. Чунка несколько раз промахивался, сеча кнутовищем плещущую гриву. Наконец так саданул ее по голове, что голова гукнула, как пустой кувшин. Кобылица всхрапнула и дала свечу. Чунка всей тяжестью перегнулся вперед, но на этот раз она прямо со свечи ударила задними копытами, скозлила, как говорят лошадники. Все это было для Чунки не ново. Новым было то, что она, ударив задом, одновременно со всего маху длинной шеи сунула голову между передних ног. Такой повадки Чунка не знал и чуть было не вывалился вперед. И только намертво клешнящая сила ног помогла ему удержаться на лошади. Кобылица понесла. В ушах гудело. Плотнеющий воздух бил в лицо, как полотнище неведомого знамени. Сейчас держаться было легко, но Чунка знал, что она еще не смирилась и можно ожидать от нее всякого. По деревенской улице она мчалась в сторону Кодора. Собаки не успевали ее облаять, а только лаем перекидывали друг другу весть о мчащемся чудище. У самой последней усадьбы, где уже кончалась улица и начинался пойменный луг, эту весть приняла маленькая собачонка и, словно считая себя последней надеждой всех остальных собак, с отчаянным лаем выкатилась прямо под ноги кобылице. Кобылица шарахнулась в сторону и очутилась перед плетнем приусадебного кукурузника. Собачонка за ней! Кобылица вдруг взлетела, перемахнула через плетень и понеслась по кукурузе. Высокие кукурузные стебли с оглушительным шорохом хлестали Чунку по лицу, с метелок сыпалась в глаза пыль и труха. Неожиданно лошадь запуталась в бесчисленных тыквенных плетях, ополоумев, проволокла их за собой, круша ими кукурузные стебли и волоча по земле вместе с плетьми полупудовые тыквы. Собачонка, все это время заливавшаяся лаем и, видимо, искавшая в плетне дыру, нашла ее и догнала лошадь, когда она, ломая кукурузные стебли, волочила за собой тыквы, пытаясь выпрыгнуть из стреножащих плетей. Чужая лошадь, топчущая хозяйскую кукурузу, а главное, уволакивающая за собой родные тыквы, привела ее в такое неистовство, что, казалось, от лая она вот-вот вывернется наизнанку. И тут у кобылицы подломились передние ноги. Чунка сумел удержаться и, сгоряча вырвав кукурузный стебель, огрел ее по голове корневищем, брызнувшим комьями земли. Лошадь рванулась и выпрыгнула из тыквенных плетей. Через несколько минут она снова перемахнула через выросший перед ней плетень и помчалась по пойменному лугу, приближаясь к шуму Кодора и оставляя за собой угасающий, но все еще победный лай собачонки. Возможно, она думала: тыквы все-таки спасла! И опять струи затвердевшего воздуха били в лицо, и Чунка, про себя улыбаясь, думал об этой бесстрашной собачонке. Вдруг он почувствовал, что лошадь забирает вправо на большую старую ольху, росшую посреди луга. Он знал эту лошадиную хитрость и все-таки было страшновато. Он попытался повернуть ей голову, но она не слушалась поводьев. Казалось, не лошадь, а могучее теченье несет его на дерево. В таких случаях неопытный всадник, думая, что лошадь собирается с размаху грянуться о дерево, теряет самообладание или пытается спрыгнуть на ходу. Точно так же она может мчаться к обрыву. Но Чунка знал, что это игра на нервах. В двух шагах от ствола она внезапно замерла на всем скаку, стала, как врытая, чтобы сошвырнуть его со спины на ствол дерева. Но Чунка за несколько мгновений до этого успел откинуться назад и удержался. Лошадь, словно растерявшись на мгновенье, подчинилась поводьям и снова помчалась по луговой пойме. Недалеко от переправы она свернула к воде, видимо, решив испугать всадника близостью могучей реки. Разбрызгивая гальку, теперь она бежала вверх по течению. Она пронеслась мимо людей, ожидавших парома, где стоял Кунта вместе со своим осликом. Кунта долго из-под руки глядел вслед промчавшемуся всаднику, стараясь понять: настоящая лошадь промчалась с призраком Чунки или оба они призраки -- всадник и его лошадь. Через некоторое время, видимо, от боли, которую причиняла прибрежная галька ее неподкованным копытам, она свернула на луг и домчалась до зеленого всхолмия. Чунка пустил ее вверх по тропке. Минут через двадцать она хрипло задышала и остановилась. Чунка повернул вниз. Теперь лошадь признавала всадника. Когда они съехали на пойму, лошадь пошла ровным, послушным шагом в сторону центра села. Но Чунка снова стеганул ее несколько раз камчой, чтобы выжать из нее остатки строптивости, если они еще были в ней. Лошадь рванулась, но минут через десять сама перешла на шаг. Чунка ее больше не помыкал. Под одобрительный гул анастасовцев Чунка въехал под сень шелковицы, спрыгнул с лошади, поцеловал ее горячую, замученную морду, кинул камчу объездчику, как кидают выпитый на спор бокал, и, не говоря ни слова, пошел в сторону машины. Он старался идти небрежной походкой, хотя едва передвигал окаменевшими от перенапряжения ногами, чувствуя огненную боль в натертом межножье. Главное -- никакого внимания восторженным возгласам: для чегемца это обычное дело! Оказывается, когда он отходил от лошади, она на него обернулась или просто случайно повернула голову в его сторону. Но окружающие увидели в этом особый знак. -- Лошадь, как женщина, первого любит, -- важно заметил по этому поводу один из анастасовцев. Все одобрительно зацокали и закивали головами, некоторым образом вкладывая в свое киванье и цоканье далеко идущий личный опыт, извлеченный из глубин памяти. -- Слушай, парень, -- обратился председатель к Чунке. Он опять стоял на веранде, и, видно, ему уже рассказали, каким способом Чунка сел на лошадь, -- если ты вот так спрыгнешь с дерева или еще лучше с крыши сельсовета и объездишь нашего Цурцумия, клянусь партией, колхоз тебе подарит патефон! Тут наконец Цурцумия взбунтовался. Возможно, невольное торжество Чунки, вырвавшего у его родственника столь важную для Цурцумия победу над кобылицей, окончательно надорвало его терпение. -- Что такой! -- закричал он, нервно тряся руками перед собой. -- Всегда Цурцумия! Цурцумия! Убей Цурцумия и построй Коммуния! -- Язык, Цурцумия! -- крикнул председатель и уже ко всем: -- По рабочим местам! Три часа бездельничали, а теперь три часа будут ляй-ляй конференция, как чегемский гырень их лошадь объездил! Крестьяне толпой покинули сень шелковицы и двинулись в одну сторону, на ходу обсуждая подробности случившегося. Одинокий Цурцумия шел в другую сторону. -- А ты куда, Цурцумия?! -- крикнул председатель. -- Как куда?! -- резко обернулся Цурцумия. -- В табачный сарай! Куда еще может пойти Цурцумия?! -- А-а-а, правильно, -- примирительно сказал председатель -- Иди! Ты меня, Цурцумия, совсем с ума свел! С этими словами он повернулся и вошел в двери правления. Владелец лошади, оседлав ее и, видимо, пока не решаясь сесть, повел ее домой, держа за поводья. Объездчик, голубея неоправданно праздничной рубахой, понуро уходил куда-то. Под сенью шелковицы на зеленой траве, изрытой копытами кобылицы, телепался на ветерке лоскуток его рубахи, как раненая бабочка, пытающаяся взлететь. В кузове машины и возле нее уже собралось человек десять пассажиров. Шофера все еще не было. Чунка снял рубаху и промокшую от пота майку. Он вытряхнул из них труху кукурузных метелок, протер мускулистое, худое тело большим носовым платком, счищая и сбивая с него растительный мусор. Снова оделся. -- Я схожу в одно место и приду, -- сказал Чунка собравшимся, -- если шофер придет раньше, скажите, чтобы Чунку подождал! Собравшиеся охотно закивали. Почти все они видели, как он объездил лошадь. Чунка отправился к Анастасии. Она жила в десяти минутах ходьбы от сельсовета. И как всегда, чем ближе Чунка подходил к ее дому, тем сильнее он чувствовал волнение ревности, переходящее в сдержанное бешенство. И хотя он точно знал, что ее время от времени покупают какие-то люди и он давно с этим смирился и знал, что ни о какой женитьбе не может быть и речи, но, несмотря на все это, каждый раз, подходя к ее дому, он начинал трепетать от уязвленного мужского достоинства. Он знал, что не удержится и изобьет любого мужчину, нет, конечно, не какого-нибудь случайного соседа, а именно такого, что пришел по этому делу. Он был абсолютно уверен, что мгновенно почувствует такого, но, как назло, ни разу не случалось, чтобы он кого-нибудь там застал. То, что он не мог застать ни одного мужчину в доме Анастасии, только усиливало его ревность и уверенность в необыкновенном коварстве, нет, не добродушной Анастасии, но ее матери, старой ведьмы. Они жили вдвоем, Анастасия и ее мать. Открыв воротца, он вошел в зеленый дворик и сразу же увидел свою возлюбленную. Возле кухни, пригнувшись над лоханью, она мыла голову, а мать ее стояла рядом и поливала ей воду из большой кружки. Белые, голые руки, озаренные солнцем, мелькали над мокрыми каштановыми волосами, длинными, как лошадиный хвост. И хотя ясно было, что, раз она моет голову, в доме никого нет, Чунка, пользуясь тем, что мать ее пока еще его не заметила, проходя мимо домика, успел быстрым, хищным взглядом вглядеться в низкие окна и убедиться, что обе комнаты пусты. Мягко и уже спокойно ступая по курчавой траве, он подошел к женщинам. -- Калимера, мамаша, -- сказал он с ироническим добродушием. -- Калимера, -- сухо ответила та и стала сосредоточенно поливать дочке голову, показывая, что не намерена тратить на него время. Она недолюбливала Чунку, чувствуя, что дочка радуется его приходу гораздо больше того, чем стоят деньги этого парня. Старуха боялась, что дочка, если за нею недоглядеть, может связаться с Чункой и вовсе бесплатно, что, по ее мнению, уже было бы настоящим, позорным развратом. -- Чунка, это ты? -- узнав его по голосу, спросила Анастасия и, сдвинув голой рукой, -- она была в безрукавной кофточке, -- набок чадру мокрых волос, посмотрела на него исподлобья темными, промытыми глазами, улыбнулась ему ярким ртом и сверкнувшими, словно тоже промытыми, зубами. И Чунка в который раз подивился: как такую красавицу могла родить такая уродина! -- Я сейчас кончу! -- радостно сказала она и занавесилась опущенными волосами. Старуха набрала полную кружку воды и стала поливать ей голову, что-то быстро и недоброжелательно лопоча по-гречески. "Старая скупердяйка, -- подумал Чунка, -- ей жалко, что я даром смотрю на голые руки ее дочки". -- Я еду в город продавать орехи, -- сказал он и, усилив голос, добавил: -- Вечером приеду! Жди! Он усилил голос, потому что, как только он начал говорить, старуха, до этого осторожно поливавшая голову дочке, сразу же опрокинула огромную кружку, бессознательно пытаясь сделать волосы дочки звуконепроницаемыми для слов Чунки. -- Я буду ждать тебя, Чунка! -- крикнула Анастасия сквозь шум льющейся воды, показывая, что поняла его и сама может перекричать искусственный ливень матери. -- Путана! Путана! -- заквакала старуха. Так народы Средиземноморья для удобства взаимопонимания именуют женщин древнейшей профессии. Чунка повернулся и вышел со двора. У ворот он с раздраженной проницательностью оглядел деревенскую улочку, стараясь угадать, не идет ли какой-нибудь мужчина в сторону Анастасии. Но улочка была пустой, и Чунка, как всегда, отходя от дома Анастасии, все меньше и меньше ее ревновал, а у машины уже и вовсе о ней не думал. Он залез в кузов, где расположились все, кто собирался в город. Чунка уселся на один из своих мешков. В кузове в новенькой форме стоял могучего сложения красноармеец. По обличим его Чунка понял, что он грузин, но не из местных, потому что такого богатыря он обязательно приметил бы раньше. Чунка залюбовался им. Ему нравились такие парни, в которых чувствовалась заматерелая мощь. А ведь этот парень еще служил, значит, он был года на два-три моложе его. Чунка хоть и был сильным и необыкновенно цепким парнем, но вот такой заматерелой мощи в нем не было. А он о ней мечтал. Красноармеец, заметив, что Чунка любуется его сложением, улыбнулся ему в знак того, что ценит одобрение его могущества. -- Вес? -- спросил Чунка. -- Девяносто, -- скромно пригашая впечатление, ответил красноармеец и в знак вежливости сам спросил у Чунки: -- А твой? Гордость не дала Чунке соврать. -- Семьдесят, -- сказал он не без некоторой сокрушенности. -- Тоже неплохо, -- примирительно заметил красноармеец. -- Не знаю, -- пожал плечами Чунка, -- аппетит как у волка, а вес почему-то не растет. -- Это от породы идет, -- пояснил красноармеец, -- у меня отец тоже такой. -- Садись, -- сказал Чунка и кивнул на второй мешок. Красноармеец сел, и Чунка с удовольствием услышал, как орехи под ним хрястнули. Они познакомились. Красноармейца звали Зураб. Оказывается, он житель Мухуса. Сейчас он прибыл из России на побывку домой и на денек заскочил сюда к дяде. Тут появился шофер и стал быстро собирать с пассажиров по три рубля. Он слегка кивнул Чунке, как бы по рассеянности недоузнавая его, чтобы как бы по той же рассеянности взять и с него три рубля. Это Чунку слегка огорчило. Он бы и так ему обязательно дал деньги, но, что поделаешь, шоферы люди капризные, избалованные. Грузовик запылил в город. По дороге Зураб и Чунка, разговаривая о том о сем, естественно, вышли на героические случаи из своей жизни. -- В прошлом году, -- сказал Зураб, -- у меня был такой случай. Я сам в городе Брянске служу. И у меня там была девушка. Зоя звали. Она жила на окраине. И вот однажды вечером мы с ней сидим на скамейке и к нам подходит местный парень. Немного выпивший. И начинает приставать. Мол, отбиваешь наших девушек, мол, кто ты такой, тем более кавказец. А я шучу, потому что Зоя знает мою силу и самолюбие не задевает. А он не отстает. Еще больше злится на мои шутки, тем более в темноте мое телосложение не очень понимает. И он горячится. -- Отойдем на пару слов! -- говорит. И не один раз. Много раз говорит. Ну, драться с ним с моей стороны было бы даже нечестно. Я перворазрядник по штанге, но откуда он знает. Тем более в темноте телосложение незаметно. И тем более мы сидим, а он стоит. И тем более он немного выпивший. И чем больше я отшучиваюсь, тем больше он горячится, думает, что я мандражирую. Наконец мне надоело. А Зоя ему не говорит, какой я из себя, потому что тамошние девушки вообще любят, чтобы за них дрались. И он мне надоел наконец. И я вот что придумал. Напротив скамейки, где мы сидели, был дом. И был жаркий, как сейчас помню, августовский вечер. В России тоже бывают жаркие вечера. И в этом доме окна были открыты, и там семья сидела за столом и ела арбуз. Муж, жена, ребенок и какая-то старуха, похожая на тещу. И они ели большой астраханский арбуз. Долго ели. А мы с Зоей шутили над этим арбузом. Она мне сказала, что, если ты меня любишь, попроси ломтик арбуза, потому что жарко, пить хочется. Она знала, что я у незнакомых людей не буду просить арбуз, но она так шутила, одновременно проверяя, на что я способен ради нее. И вот как раз в этот момент этот парень подошел и начал приставать. И мне он наконец надоел. -- Ну, хорошо, -- говорю, -- отойдем, поговорим, если ты так хочешь. И когда я встал со скамейки и он увидел мое телосложение, ему, конечно, это сильно не понравилось. Но он, между прочим, не смандражировал. -- Пойдем, -- говорит. И вот мы через тротуар отходим к этому домику, где были раскрыты окна и семья ела большой арбуз и никак не могла его съесть, потому что арбуз был большой, астраханский. Но и семья была настойчивая и старуха не отставала от молодых. И мы с Зоей это все видели и потому смеялись. А там перед окнами был заборчик и цветы. Палисадничек называется. И мы теперь стоим перед этим заборчиком. -- Парень, -- говорю, -- ты слишком разгорячился. Тебе надо скушать арбуз, и ты успокоишься. А он ничего не понимает и злится при виде моего телосложения, как будто я от него скрывал свое телосложение. -- При чем арбуз?! -- говорит. Но не отступает. -- А вот, -- говорю, -- при чем! Хватаю его обеими руками за поясницу, кладу, как тренировочный вес, на грудь и кидаю через палисадничек прямо в окно. Окно невысокое -- там так принято на окраинах. А мы были на окраине, потому что там Зоя жила. Он влетает в окно. Шум, крик, визг! Я сразу же возвращаюсь и сажусь на скамейку. Зоя умирает от хохота. Через несколько секунд опять через это же окно выскакивает этот же парень и бежит. -- Держи его! -- кричит хозяин, высовываясь из окна. -- Кого держать, -- говорю, -- в чем дело? -- Пьяный вор, -- говорит, -- сейчас залез в окно, но при виде меня упал, вскочил и выскочил в окно. И теперь мне тоже смешно слышать его слова, потому что он фактически в майке, и мускулатуры фактически нет, и его никто не мог испугаться. И мне смешно, но правду не могу сказать. -- Не знаю, -- говорю, -- какой-то шум был, но мы ничего не поняли. А Зоя умирает от хохота, и он это замечает. И он чувствует, что мы как-то связаны с этим парнем. И он правильно чувствует, но доказать не может. -- Мне, -- говорит, -- очень даже странно, что вы ничего не заметили. Тем более ваша подружка хохочет, когда ничего смешного не происходит. И тут он с женой и мальчиком выходят на улицу и осматривают свой палисадничек, чтобы по вытоптанным цветам определить вора. А у Зои глаз был -- не дай бог! И она, конечно, заметила, что, когда все вышли из дому, старуха, пользуясь случаем, налегла на арбуз. И она меня толкает в бок и совсем умирает от хохота. И тогда этот мужчина в майке подходит к нам и спрашивает: -- Чем объясняется веселье девушки? Я ему показываю на окно и делаю вид, что раньше тоже Зоя смеялась над аппетитом этой старушки. И ему эта наблюдательность Зои очень понравилась. И он быстро успокоился и начал тихо, чтобы жена не слышала, рассказывать, как он всю жизнь страдает от аппетита тещи. Рассказывает и одним глазом смотрит в окно, где теща уже добивает арбуз. Но тут жена его, видно, догадалась, о чем он говорит, и строгим голосом позвала его. И он пошел, делая вид, что не успел рассказать, а на самом деле все успел. И они ушли, а мы с Зоей от души смеялись весь вечер. Чунка с удовольствием выслушал рассказ Зураба и в ответ подобрал случай из своей жизни, тоже связанный с беготней. Однажды у выхода с базара его окружили четыре городских хулигана. Одного из них он в прошлый приезд избил за то, что тот пытался стащить круг сыра у старой крестьянки, продававшей его. И в следующий его приезд в город, когда он продавал фасоль, тот хулиган его приметил, собрал своих дружков и вместе с ними хотел его избить. Чунка понял, что он один с четырьмя не справится, что вместе они его изобьют, и пошел на военную хитрость. Он неожиданно опять вмазал тому, которого избил в прошлый раз за подлое дело. Тот рухнул, а Чунка побежал. Он хорошо бегал и мог сбежать от них. Но он сбежать не хотел, он хотел растянуть преследователей. Через два квартала он заметил, что один из них вырвался вперед. Чунка сбавил ход и дал ему догнать себя. Чунка и ему врезал изо всей силы, и тот упал. Чунка побежал снова. Те двое, видя, что Чунка бежит, и считая, что он их боится, продолжали преследование. И третьему он дал догнать себя и третьему врубил от души, а четвертый, догадавшись наконец, что дело плохо, повернул на ходу и сбежал. Так, болтая о том о сем, они приехали в город, и красноармеец первым спрыгнул за борт, и Чунка с удовольствием услышал увесистый чмок его ботинок об асфальт. Чунка подал ему мешки, и тот помог донести их до базара, где они расстались, довольные друг другом. ___ Чунка быстро продавал свои орехи. С шутками-прибаутками, демонстрируя домохозяйкам полноценность и тонкоскорлупость чегемских орехов, он, гребанув из мешка, тут же с хрустом раздавливал в большом кулаке один-два ореха и, протягивая лоснящуюся маслом ладонь, давал убедиться в полноценности раздавленного ядра. -- Не орех -- голубиное яйцо! -- кричал он. От покупательниц не было отбоя. Рядом с ним торговал орехами цебельдинский армянин, с которым Чунка переговаривался по-турецки, потому что тот плохо знал русский язык. У того товар