Директор важно нес впереди себя тарелку с яйцами. Стало тихо. Смысл предстоящего теперь был всем ясен. Прохрустев накрахмаленным халатом, повар остановился в углу, повернувшись лицом к залу. -- Если б ты только знала, как я ненавижу это, -- шепнула Сарья, поворачиваясь к Нине. Та ничего не ответила. Широко раскрытыми глазами она смотрела в угол. Сарья больше ни разу не посмотрела туда, куда смотрели все. Повар стоял, плотно прислонившись к стене. Директор ему беспрерывно что-то говорил, а повар кивал головой. Лицо его приняло мучной цвет. Директор выбрал из тарелки яйцо, и повар, теперь не шевеля головой, а только скосив на него белые, как бы отдельно от лица плавающие глаза, следил за его движениями. Директор стал ставить ему на голову яйцо, но то ли сам волновался, то ли яйцо попалось неустойчивое, оно никак не хотело становиться на попа. Нестор Аполлонович нахмурился. Вдруг повар, продолжая неподвижно стоять, приподнял руку, нащупал яйцо, прищурился своими белыми, отдельно плавающими глазами, поймал точку равновесия и плавно опустил руку. Яйцо стояло на голове. Теперь он, вытянувшись, замер в углу и, если б не выражение глаз, он был бы похож на призывника, которому меряют рост. Директор быстро посмотрел вокруг, не находя, куда поставить тарелку с яйцами, и вдруг, словно испугавшись, что стрельба начнется до того, как он отойдет от повара, сунул ему в руку тарелку и быстро отошел к дверям. Лакоба вытащил из кобуры пистолет и, осторожно опустив дуло, взвел курок. Он оглянулся на Сталина и Калинина, стараясь стоять так, чтоб им все было видно. Дяде Сандро пришлось сойти с места. Он встал за стулом Сарьи, ухватившись руками за спинку. Дядя Сандро очень волновался. Лакоба вытащил руку с приподнятым пистолетом и стал медленно опускать кисть. Рука оставалась неподвижной, и вдруг дядя Сандро заметил, как бледное лицо Лакобы превращается в кусок камня. Повар внезапно побелел, и в тишине стало отчетливо слышно, как яйца позвякивают в тарелке, которую он держал в одной руке. Вдруг дядя Сандро заметил, как по лицу повара брызнуло что-то желтое и только потом услышал выстрел. -- Браво, Нестор! -- закричал Сталин и забил в ладони. Гром рукоплесканий прозвучал, как разряд облегчения. Директор подбежал к повару, выхватил у него из рук колпак, вытер щеку повара, облитую желтком, и сунул колпак в карман его халата. Он оглянулся на Лакобу, как оглядываются на стрельбище, чтобы показать, куда попал стрелявший, или спросить, надо ли подготовить мишень к очередному выстрелу. -- Давай, -- кивнул Лакоба. Директор на этот раз быстро поставил яйцо на голову повара и, хрустнув скорлупой разбитого яйца, отошел к дверям. И снова лицо Лакобы превратилось в кусок камня, вытянутая рука окаменела, и только кисть, как часовой механизм с тупой стрелкой ствола, медленно опускалась вниз. И опять на этот раз дядя Сандро заметил сначала, как желтый фонтанчик яйца выплеснул вверх и только потом раздался выстрел. -- Браво! -- и взрывы рукоплесканий сотрясли банкетный зал. Улыбаясь бледной, счастливой улыбкой, Лакоба прятал пистолет. Повар все еще стоял в углу, медленно оживая. -- Посади его за стол, -- бросил Лакоба жене по-абхазски. Сарья схватила салфетку и подбежала к повару. Вслед за нею подбежал и директор, которому повар теперь сердито сунул тарелку с яйцами. Сарья стояла перед ним и, вытирая ему лицо салфеткой, что-то говорила. Повар с достоинством кивал. Директор, присев на корточки и поставив рядом с собой тарелку с яйцами, подбирал скорлупу разбитых яиц. Сарья стала уводить повара, но тот вдруг остановился и, сбросив халат, кинул его директору. По-видимому, случившееся на некоторое время давало ему такие права, и он явно показывал окружающим, что он недаром рискует, а имеет за это немало выгоды. Когда директор с халатом, перекинутым через плечо, и с тарелкой в руке быстро проходил к дверям, дядя Сандро с удивлением подумал, что повар и директор могли бы заменить друг друга, потому что многое в этой жизни решает случай. Сарья посадила повара между последним из второстепенных вождей, незнакомых дяде Сандро по портретам, и первым из секретарей райкомов. Сарья налила повару фужер коньяку, придвинула тарелку, плеснула в нее ореховой подливы и положила кусок индюшатины. Повар сразу же выпил и сейчас, оглядывая стол, важно кивал на какие-то слова, которые ему говорила Сарья. Бедная Сарья, думал дядя Сандро, она сейчас пытается замолить грех за эту стрельбу, которую она так не любила и которая, кстати, однажды закончилась неприятностью. Дело происходило в одной абхазской деревне. После большого застолья началась стрельба по мишени. Может, именно потому, что стреляли по мишени и Лакоба был не очень внимателен или еще по какой-нибудь причине, но он ранил деревенского парня, который то и дело бегал смотреть на мишень. Рана оказалась неопасная, и парня тут же на "бьюике" Лакобы отправили в районную больницу. Лакоба обратно ехал вместе с другими членами правительства на второй машине. И вот тут-то, на обратном пути, один из членов правительства сильно повздорил с Лакобой и даже ссадил его с машины посреди дороги. -- Мне надоели твои партизанские радости, -- говорят, сказал он ему тогда. Трудно сейчас установить, почему Лакоба согласился сойти с машины. Возможно, он сам был так подавлен случившимся, что не нашел возможным сопротивляться такой оскорбительной мере. Я думаю, скорее всего, человек, который его ругал, был старше его по возрасту. И если тот ему сказал что-нибудь вроде того, что или ты сейчас сойдешь с машины, или я сойду, то Лакоба, как истый абхазец, этого допустить не мог и, вероятно, сам сошел с машины. ...Когда Нестор Аполлонович спрятал пистолет и повернулся к столу, Сталин стоял на ногах, раскрыв объятия. Нестор Аполлонович, смущенно улыбаясь, подошел к нему. Сталин обнял его и поцеловал в лоб. -- Мой Вилгелм Телл, -- сказал он и, неожиданно что-то вспомнив, обернулся к Ворошилову: -- А ты кто такой? -- Я -- Ворошилов, -- сказал Ворошилов довольно твердо. -- Я спрашиваю, кто из вас ворошиловский стрелок? -- спросил Сталин, и дядя Сандро опять почувствовал неловкость. Ох, не надо бы, подумал он, растравлять Ворошилова против нашего Лакобы. -- Конечно, он лучше стреляет, -- сказал Ворошилов примирительно. -- Тогда почему ты выпячиваешься, как ворошиловский стрелок? -- спросил Сталин и сел, предвкушая удовольствие долгого казуистического издевательства. Секретари райкомов, с трудом подымая отяжелевшие брови, начинали удивленно прислушиваться. Лакоба потихоньку отошел и сел на место. -- Ну, хватит, Иосиф, -- сказал Ворошилов, покрываясь пунцовыми пятнами и глядя на Сталина умоляющими глазами. -- Хватит, Иосиф, -- сказал Сталин, укоризненно глядя на Ворошилова, -- говорят оппортунисты всего мира. Ты тоже начинаешь? Ворошилов, опустив голову, краснел и надувался. -- Скажи, чтоб начали его любимую, -- шепнул Нестор жене. Сарья тихо встала и прошла к середине стола, где сидел Махаз. Лакоба знал, что это один из способов остановить внезапные и мрачные капризы вождя. Махаз затянул старинную грузинскую застольную "Гапринди шаво мерцхало" ("Лети, черная ласточка"). В это время Ворошилов, подняв голову, попытался что-то сказать Сталину. Но тот вдруг поднял руки в умоляющем жесте: мол, оставьте меня в покое, дайте послушать песню. Сталин сидел, тяжело опершись головой на одну руку и сжимая в другой потухшую трубку. Нет, ни власть, ни кровь врага, ни вино никогда не давали ему такого наслаждения. Всерастворяющей нежностью, мужеством всепокорности, которого он в жизни никогда не испытывал, песня эта, как всегда, освобождала его душу от гнета вечной настороженности. Но не так освобождала, как освобождал азарт страсти и борьбы, потому что как только азарт страсти кончался гибелью врага, начиналось похмелье, и тогда победа источала трупный яд побежденных. Нет, песня по-другому освобождала его душу. Она окрашивала всю его жизнь в какой-то фантастический свет судьбы, в котором его личные дела превращались в дело Судьбы, где нет ни палачей, ни жертв, но есть движение Судьбы, История и траурная необходимость занимать в этой процессии свое место. И что с того, что ему предназначено занимать в этой процессии самое страшное и потому самое величественное место. Лети, черная ласточка, лети... Но вот постепенно эта траурная процессия Судьбы уходит куда-то, становится далеким фоном сказочной картины... Ему видится теплый осенний день, день сбора винограда. Он выезжает из виноградника на арбе, нагруженной корзинами с виноградом. Он везет виноград домой, в давильню. Поскрипывает арба, пригревает солнце. Сзади из виноградника слышатся голоса домашних, крики и смех детей. На деревенской улице у плетня остановился всадник, которого он впервые видит, но почему-то признает в нем гостя из Кахетии. Всадник пьет воду из кружки, которую протягивает ему через плетень местный крестьянин. У самого плетня колодец, потому-то и остановился здесь этот всадник. Проезжая мимо всадника и односельчанина, он сердечно кивает им, мимолетно улыбается всаднику, который, вглядываясь в него, за скромным обликом виноградаря правильно угадывает его великую сущность. Именно этой догадке и улыбается он мимоходом, показывая всаднику, что он сам не придает большого значения своей великой сущности. Он проезжает и чувствует, что всадник из Кахетии все еще глядит ему вслед. Он даже слышит разговор, который возникает между односельчанином и гостем из Кахетии. -- Слушай, кто этот человек? -- говорит всадник, выплескивая из кружки остаток воды и возвращая ее хозяину. -- Это тот самый Джугашвили, -- радостно говорит хозяин. -- Неужели тот самый? -- удивляется гость из Кахетии. -- Я думаю, вроде похож, но не может быть... -- Да, -- подтверждает хозяин, -- тот самый Джугашвили, который не захотел стать властителем России под именем Сталина. -- Интересно, почему не захотел? -- удивляется гость из Кахетии. -- Хлопот, говорит, много, -- объясняет хозяин, -- и крови, говорит, много придется пролить. -- Хо-хо-хо, -- прицокивает гость из Кахетии, -- я от одного виноградного корня не могу отказаться, а он от России отказался. -- А зачем ему Россия, -- поясняет хозяин, -- у него прекрасное хозяйство, прекрасная семья, прекрасные дети... -- Что за человек! -- продолжает прицокивать гость из Кахетии, глядя вслед арбе, которая теперь сворачивает к дому, -- от целой страны отказался... -- Да, отказался, -- подтверждает хозяин, -- потому что, говорит, крестьян жалко. Пришлось бы, говорит, всех объединить. Пусть, говорит, живут сами по себе, пусть каждый имеет свой кусок хлеба и свой стакан вина... -- Дай бог ему здоровья! -- восклицает всадник, -- но откуда он знает, что будет с крестьянами? -- Такой человек, все предвидит, -- говорит хозяин. -- Дай бог ему здоровья, -- цокает гость из Кахетии... -- Дай бог... Иосиф Джугашвили, не захотевший стать Сталиным, едет себе на арбе, мурлычет песенку о черной ласточке. Солнце пригревает лицо, поскрипывает арба, он с тихой улыбкой дослушивает наивный, но, в сущности, правдивый рассказ односельчанина. И вот он въезжает в раскрытые ворота своего двора, где в тени яблони дожидается его какой-то крестьянин, видимо приехавший к нему за советом. Крестьянин встает и почтительно кланяется ему. Что ж, придется побеседовать с ним, дать ему дельный совет. Много их к нему приезжают... Может, все-таки лучше было бы взять власть в свои руки, чтобы сразу всем помогать советами? Куры, пьяные от виноградных отжимок, ходят по двору, прислушиваясь к своему странному состоянию, крестьянин, дожидаясь его, почтительно кланяется, мать, услышав скрип арбы, выглядывает из кухни и улыбается сыну. Добрая, старая мать с морщинистым лицом. Хоть в старости почет и достаток пришли наконец... Добрая... Будь ты проклята!!! Тут, как всегда, видение обрывалось. Он никогда не мог провести его дальше, всегда спотыкался на этом месте, потому что кровь давней обиды ударяла в голову. Нет ей прощения даже за то, что она каждый раз портила этот сон наяву, этот милый вариант судьбы, который сладко было себе позволить во хмелю, слушая любимую песню. Нет ей прощения, нет. Как он помертвел однажды, как помертвел, когда, играя с мальчиками на зеленой лужайке, вдруг услышал (срыть лужайку!), как двое взрослых мужчин, похабно похохатывая, стали говорить о ней. Они сидели в десяти шагах от него в тени алычи (срыть алычу, чтоб она высохла) и говорили о ней. А потом один из них вдруг остановился и, кивнув в его сторону, сказал другому, чтобы потише говорил, потому что, кажется, ее мальчик тут крутится. Они заговорили тише, а он, раздавленный унижением, должен был продолжать игру, чтобы товарищи его ничего не заметили и ни о чем не догадались. Как он ненавидел их тогда, как мечтал отомстить, особенно почему-то этому, второму, который сказал, чтобы первый говорил потише. Нет ей прощения за самую ее позорную нищету и за все остальное... Лети, черная ласточка, лети... Он поднял голову и, оглядывая теперь поющих секретарей райкомов, постепенно успокоился. С каждым накатом мелодии песня смывала с их лиц эти жалкие маски с удивленно приподнятыми бровями, под которыми все отчетливей, все самостоятельней проступали (ничего, пока поют, можно) лица виноградарей, охотников, пастухов. Лети, черная ласточка, лети... Они думают, власть -- это мед, размышлял Сталин. Нет, власть -- это невозможность никого любить, вот что такое власть. Человек может прожить свою жизнь, никого не любя, но он делается несчастным, если знает, что ему нельзя никого любить. Вот я уже полюбил Глухого, и я знаю, что Берия его сожрет, но я не могу ему ничем помочь, потому что он мне нравится. Власть -- это когда нельзя никого любить. Потому что не успеешь полюбить человека, как сразу же начинаешь ему доверять, но, раз начал доверять, рано или поздно получишь нож в спину. Да, да, я это знаю. И меня любили, и получали за это рано или поздно. Проклятая жизнь, проклятая природа человека! Если б можно было любить и не доверять одновременно. Но это невозможно. Но если приходится убивать тех, кого любишь, сама справедливость требует расправляться с теми, кого не любишь, с врагами дела. Да, Дела, подумал он. Конечно, Дела. Все делается ради Дела, думал он, удивленно вслушиваясь в полый, пустой звук этой мысли. Это от песни, подумал он. Вообще, надо бы запретить эту песню, она опасна, потому что я ее слишком люблю. Глупость, подумал он, она была бы опасна, если бы другие ее могли так же глубоко чувствовать, как я... Но так ее никто не может чувствовать... Продолжая слушать песню, он налил себе фужер вина и молча, ни на кого не глядя, выпил. Поставив фужер, он взял со стола давно потухшую трубку и несколько раз безуспешно попытался затянуться. Заметив, что трубка потухла, он уже нарочно тянул, словно продолжая оставаться в глубокой задумчивости. Спички лежали рядом, но он ждал -- кто-нибудь догадается или нет подать ему огня. Вот так, будешь умирать -- стакан воды не подадут, подумал он, жалея себя, но тут Калинин зажег спичку и поднес ее к трубке. Оставаясь в глубокой задумчивости, он ждал, пока пламя спички доберется до пальцев Калинина, и только тогда потянулся к огню и, прикуривая, наблюдал, как легкое пламя касается дрожащих пальцев Калинина. Ничего, думал он, не одному мне мучиться. Он с удовольствием затянулся и откинулся на стуле. Взгляд его упал на Ворошилова. Тот все еще сидел за столом, опустив голову и насупившись, с выражением обиженного ребенка. И вдруг острая жалость к нему пронзила Сталина. Он тоже загубил душу, подумал Сталин. -- Клим, -- сказал он глухим от волнения голосом, -- где Царицын, где мы, Клим? -- За что обидел, Иосиф? -- поднял голову Ворошилов и посмотрел на Сталина горьким преданным взглядом. -- Прости, Клим, если обидел, -- сказал Сталин, раскаиваясь и любуясь своим раскаяньем, -- но они нас с тобой еще хуже обижают... -- Ничего, Иосиф! -- воскликнул Ворошилов, потрясенный тем, что вождь не только понимает его обиды, но и ставит их рядом со своими. -- Ты им еще покажешь где раки зимуют... -- Думаю, что покажу, -- сказал Сталин скромно и пыхнул трубкой. Песня кончилась, и рой смутных, нетвердых мыслей схлынул из его отрезвевшей головы. Да разве на него можно обижаться, думал Ворошилов, веселея и незаметно оглядывая вождей, чтобы убедиться в том, что они слышали, как его только что возвысил Сталин. И как он точно понимает, думал Ворошилов восторженно, что мои враги в руководстве армией -- это продолжение враждебной Сталину линии в руководстве государственным аппаратом. -- Товарищ Сталин, что делать с этим Цулукидзе? -- спросил Берия, внимательно прислушивавшийся к словам Сталина. Он давно хотел спросить об этом и решил, что сейчас самое подходящее время. Дело в том, что этот старый большевик, еще ленинской гвардии, хотя давно уже был отстранен от всяких практических дел, продолжал язвить и ворчать по всякому поводу. В свое время это он бросил подхваченную грузинскими коммунистами реплику, что Берия с маузером в руке рвется к партийному руководству Закавказья. ("А что, сволочи, с Эрфуртскои программой я должен был рваться к руководству? Разве вы с ней в говне не очутились?") Другого человека за такие слова (теперь, когда уже прорвался к руководству) он давно бы подвесил за язык, но этого тронуть опасался. Не было полной ясности в этом вопросе. Многих старых большевиков Сталин сам уничтожал, но некоторых почему-то придерживал и награждал орденами. -- А что он сделал? -- спросил Сталин и в упор посмотрел на Берию. -- Болтает лишнее, выжил из ума, -- сказал Берия, стараясь догадаться, что думает Сталин по этому поводу, раньше, чем он выскажется. -- Лаврентий, -- сказал Сталин, мрачнея, потому что он не находил сейчас нужного решения, -- я приехал использовать законный отпуск, почему ты мне задаешь такие вопросы? -- Нет, товарищ Сталин, я просто посоветоваться хотел, -- быстро ответил Берия, стараясь обогнать помрачнение Сталина, голосом показывая, что извиняется и сам не придает большого значения вопросу. Хорошо, что не ликвидировал, с радостным испугом мелькнуло у него в голове. -- ...Болтунов Ленин тоже ненавидел, -- сказал Сталин задумчиво. -- Может, выгнать из партии к чертовой матери? -- спросил Берия, оживляясь. Ему показалось, что Сталин все-таки не прочь как-то наказать этого сукиного сына. -- Из партии не можем, -- сказал Сталин и вразумляюще добавил: -- Не мы принимали, Ленин принимал... -- А что делать? -- спросил Берия, окончательно сбитый с толку. -- У него, по-моему, был брат, -- сказал Сталин, -- интересно, где он сейчас? -- Жив, товарищ Сталин, -- сказал Берия, покрываясь холодным потом, -- работает в Батуме директором лимонадного завода. Сталин задумался. Берия покрылся холодным потом, потому что раньше не знал о существовании брата Цулукидзе и только в прошлом году, собирая материал против видного в прошлом большевика, узнал о его брате. Материалы о брате, запрошенные из Батума, ничего полезного в себе не заключали, он даже ни разу не проворовался на своем лимонадном заводе. Но то, что он знал о его существовании, знал, что он делает и как он живет, сейчас работало на него. Сталин это любил. -- Как работает? -- спросил Сталин строго. -- Хорошо, -- сказал Берия твердо, показывая, что свою неприязнь к болтуну никак не распространяет на его родственников, а знание деловых качеств директора лимонадного завода -- простое следствие знания кадров со стороны партийного руководителя. -- Пусть этот болтун, -- ткнул Сталин трубкой в невидимого болтуна, -- всю жизнь жалеет, что загубил брата. -- Гениально! -- воскликнул. Берия. -- У вас на Кавказе еще слишком сильны родственные связи, -- объяснил Сталин ход своей мысли, -- пусть другим болтунам послужит уроком диалектика наказания. Почувствовав, что Сталин своими словами отделил себя от Кавказа, некоторые секретари райкома стали смотреть на него с грустным упреком, словно спрашивая: "За что осиротил?" -- Век живи, век учись, -- сказал Берия и развел руками. -- Но только не за счет моего отпуска, Лаврентий, -- строго пошутил Сталин, чем обрадовал Лакобу. Он считал нетактичным, что Берия здесь, за пиршественным столом в Абхазии, выклянчивал у Сталина санкцию на расправу со своими врагами. Вечно этот Берия лезет вперед, и сам же я виноват, что познакомил его со Сталиным, думал Лакоба. Сейчас самое время поднять тост за старшего брата, за великий русский народ. Недаром Сталин сказал: мол, у вас на Кавказе... Значит, он уже чувствует себя русским... Он знаками показал на тот конец стола, чтобы всем разлили. -- Я хочу поднять этот тост, -- сказал он, вставая со своего места, бледный, упрямо не поддающийся хмелю на исходе ночи, -- за нашего старшего брата... Пиршественная ночь набирала второе дыханье. Снова пили, ели, плясали и уже даже у дяди Сандро, величайшего тамады всех времен и народов, покруживалась голова. Увидеть за одну ночь столько грозного и прекрасного даже для него было многовато. Лакоба приспустил поводья тамады, чувствуя, что вождю строгий порядок кавказского застолья начинает надоедать. -- Прекрасную Сарью, просим, просим! -- кричал Калинин, хлопая в ладони и любовно склоняя бородатую голову. -- "Мравалджамие"... "Мравалджамие"! -- просили на том конце стола и затягивали ее. -- "Многие лета"! -- кричали другие и затягивали абхазскую застольную. -- Теперь ты на коне, -- кричал с того конца стола Махаз, встретившись глазами с дядей Сандро, -- благодать снизошла на тебя, благодать! -- У меня волос курчавый, как папоротник, -- рассказывал повар одному из секретарей райкома, давая ему пощупать свои волосы, -- яичко, как в гнездышке, лежит. -- Все же риск, -- сказал секретарь, угрюмо щупая волосы повара. -- У людей ж?ны, -- бормотал Берия, тяжело опустив голову на руки. -- Но, Лаврик, пойми... Мне было стыдно, и он совсем не рассердился. -- Дома поговорим... -- Но, Лаврик... -- Я для тебя больше не Лаврик... -- Но, Лаврик... -- У людей ж?ны... -- Какой же риск, мил-человек, у меня один волос на три пальца возвышается, -- радостно разуверял повар недоверчиво косящегося на его голову секретаря райкома. -- А в голову не попадал? -- Конечно, нет, -- радуясь его наивности, говорил повар, -- риску тут мало, страху много. -- Все же риск, человек выпивший, -- угрюмо придерживался своей версии секретарь райкома. -- Говорит "у вас на Кавказе", -- качал головой другой секретарь, -- а что мы ему сделали? -- Шота, прошу, как брата, не обижайся на вождя, -- утешал его товарищ. -- Я за него жизнь готов отдать, но у меня душа болит, -- отвечал тот, бросая осиротевший взгляд на тот конец стола. -- Шота, прошу, как брата, не обижайся на вождя... -- Везунчик! Везунчик! -- кричал захмелевший Махаз, встретившись глазами с дядей Сандро. -- Теперь вся Абхазия у тебя в кармане! Дядя Сандро укоризненно качал головой, намекая на непристойность таких криков, тем более направленных в самую гущу правительства. Но Махаз не понимал его знаков. -- Не притворяйся, что не в кармане! -- кричал он. -- Не притворяйся, везунчик! -- Что это он все кричит? -- даже Лакоба обратил внимание на Махаза. -- Глупости, -- сказал дядя Сандро и подумал: "Хорошо, хоть по-абхазски кричит, а не по-русски". -- Это что! -- пытался повар развлечь угрюмистого секретаря. -- Я еще во времена принца Ольденбургского здесь, в Гаграх, учеником повара начинал. Принц, как Петр, с палкой ходил. Обед для рабочих сами пробовали. Случалось, поваров палкой бивали, но всегда за дело. -- Все же риск, -- угрюмо качал головой секретарь. Он чувствовал себя перебравшим, и мысль его застряла на стрельбе по яйцам. -- Это что! -- пытался отвлечь его повар удивительными воспоминаниями. -- Сюда приезжали государь император... -- Зачем выдумываешь? -- неохотно отвлекся секретарь. -- Крестом клянусь, на крейсере! Сам крейсер остановился на рейде... Государь на катере причалили, а государыня не пожелали причалить, чем обидели принца, -- рассказывал повар. -- Придворные интриги, -- угрюмо перебил его секретарь. ...Рано утром, когда по велению Лакобы директор санатория раздвинул тяжелые занавески и нежно-розовый августовский рассвет заглянул в банкетный зал, он (нежно-розовый рассвет) увидел многих секретарей райкомов спящими за столами -- кто откинувшись на стуле, а кто прямо лицом на столе. Одному из них, спавшему, откинувшись на стуле, друзья сунули в рот редиску, что могло вызвать у нежно-розового рассвета только недоумение, потому что поросят, держащих в оскаленных зубах по редисинке, на столе не оставалось, и шутливая аналогия была понятна лишь посвященным. Участники ансамбля один за другим подходили к Сталину. Сталин сгребал со стола конфеты, печенье, куски мяса, жареных кур, хачапури и другую снедь. Приподняв полу черкески или подставив башлыки, они принимали подарки и, поблагодарив, отходили от вождя. -- Марш, -- говорил Сталин, накидав очередному танцору гостинцев. Он старался всем раздавать поровну, приглядывался к кускам мяса, к жареным курам и если в чем-то одном недодавал, то старался побольше наложить другого. Так деревенский патриарх. Старший в Доме, после большого пиршества раздает гостям дорожные и соседские паи. -- Все равно все на Сталина спишут, -- шутил вождь, накладывая снедь в растопыренные полы черкески, -- все равно скажут -- Сталин все скушал... Некоторые участники ансамбля, раз такое дело, перемигнувшись, прихватывали с собой бутылки с вином. ___ На трех переполненных легковых машинах ансамбль возвращался в Мухус. Когда садились в машины, произошло любопытное замешательство. Рядом с шофером первой машины сел, конечно, руководитель ансамбля Платон Панцулая. Рядом с шофером второй машины должен был сесть, как обычно, Пата Патарая. Он уже занес было голову в открытую дверцу, но потом вытащил ее оттуда и предложил сесть дяде Сандро, случайно (будем думать) оказавшемуся рядом. Дядя Сандро стал отказываться, но после вежливых пререканий ему все-таки пришлось уступить настояниям Паты Патарая и сесть рядом с шофером во вторую машину. Было решено доехать до реки Гумисты, выбрать там место поживописней и устроить завтрак на траве. Ехали весело, с песнями. Нередко по дороге попадались ребятишки и тогда им из машины бросали конфеты и печенье. Дети кидались собирать божий дар. -- Знали бы, с какого стола, -- устало улыбались танцоры. За Эшерами, там, где дорога проходила между зарослями папоротников, ежевики и дикого ореха, внезапно машинам преградило путь небольшое стадо коз. Машины притормозили, а козы, тряся бородами и пофыркивая, переходили дорогу. Пастушка не было видно, но голос его доносился из зарослей, откуда он выгонял отставшую козу. -- Хейт! Хейт! -- кричал мальчишеский голос, волнуя дядю Сандро какой-то странной тревогой. Время от времени мальчик кидал камни, и они, хрястнув по густому сплетенью, глухо, с промежутками падали на землю. И когда камень мальчика попал в невидимую козу, дяде Сандро показалось, что он за миг до этого угадал, что именно этот камень в нее попадет. И, когда коза, крякнув, выбежала из-за кустов и вслед за ней появился подросток и, увидев легковые машины, смущенно замер, дядя Сандро, холодея от волнения, все припомнил. Да, да, почти так это и было тогда. Мальчик перегонял коз в котловину Сабида. И тогда вот так же одна коза застряла в кустах, и он так же кидал камни и кричал. Вот так же, как сейчас, когда он попал в нее камнем, она крякнула и выскочила из кустов, и следом за ней выскочил мальчик и замер от неожиданности. В нескольких шагах от него по тропе проходил человек и гнал перед собой навьюченных лошадей. Услышав треск кустов, человек дернулся и посмотрел на голубоглазого отрока с такой злостью, с какой на него никогда никто не смотрел. В первое мгновенье мальчику показалось, что ярость человека вызвана неожиданностью встречи, но и успев разглядеть, что перед ним только мальчик и козы, человек еще раз бросил на него взгляд, словно какую-то долю секунды раздумывал, что с ним делать: убить или оставить. Так и не решив, он пошел дальше и только дернул плечом, закидывал карабин, сползавший с покатого плеча. Человек шел с необыкновенной быстротой, и мальчику почувствовалось, что он оставил его в живых, чтобы не терять скорость В руках у человека не было ни палки, ни камчи, и мальчику показалось странным, что лошади без всякого понуканья движутся с такой быстротой. Через несколько секунд тропа вошла в рощу, и человек вместе со своими лошадьми исчез. Но в самое последнее мгновенье, еще шаг -- и скроется за кустом, он опять вскинул карабин, сползавший с покатого плеча и, оглянувшись, поймал мальчика глазами. Мальчику почудился отчетливый шепот в самое ухо: -- Скажешь -- вернусь и убью... Стадо уже было далеко внизу, и мальчик побежал по зеленому откосу, подгоняя козу. Он знал, что роща, в которую вошел человек со своими лошадьми, скоро кончится, и тропа их выведет на открытый склон по ту сторону котловины Сабида. Когда он добежал до стада и посмотрел вверх, то увидел, как там, на зеленом склоне, одна за другой стали появляться навьюченные лошади. Восемь лошадей и человек, отчетливые на зеленом фоне травянистого склона, быстро прошли открытое пространство и исчезли в лесу. Даже сейчас, на расстоянии примерно километра, было заметно, что лошади и человек идут очень быстро. И тут мальчик догадался, что этому человеку и не надо никакой палки или камчи, что он из тех, кого лошади и безо всякого понукания боятся. Перед тем как исчезнуть в лесу, человек снова оглянулся и, тряхнув покатым плечом, поправил сползающий карабин. Хотя лица его теперь нельзя было разглядеть, мальчик был уверен, что он оглянулся очень сердито. Через день до Чегема дошли слухи, что какие-то люди ограбили пароход, шедший из Поти в Одессу. Грабители действовали точно и безжалостно. Мало того, что их возле Кенгурска ждал человек с заранее купленными лошадьми, они сумели склонить к участию в грабеже четырех матросов. Ночью они связали и заперли в капитанской каюте самого капитана, рулевого и нескольких матросов. Спустили шлюпки, на которые погрузили награбленное, и отплыли к берегу. К вечеру следующего дня трупы четырех матросов нашли в болоте возле местечка Тамыш. Через день нашли еще два трупа, до полной неузнаваемости изъеденные шакалами. Было решено, что грабители поссорились между собой, и двое, оставшиеся в живых, увезли груз неизвестно куда или даже погибли в болотах. И все-таки еще через несколько дней, уже совсем недалеко от Чегема, нашли труп еще одного человека, убитого выстрелом в спину и сброшенного с обрывистой атарской дороги чуть ли не на головы жителям села Наа, упрямо расположившимся под этими обрывистыми склонами. Труп сохранился, и в нем признали человека, месяц назад покупавшего лошадей в селе Джгерды. Чегемцы довольно спокойно отнеслись ко всей этой истории, потому что дела долинные -- это чужие дела, тем более дела пароходные. И только мальчик с ужасом догадывался, что он видел того человека в котловине Сабида. Дней через десять после той встречи к их дому подъехал всадник в абхазской бурке, но в казенной фуражке, издали показывающей, что он, как нужный человек, содержится властями. Всадник, не спешиваясь, остановился возле плетня, поджидая, пока к нему подойдет отец мальчика. Потом, вытащив ногу из стремени и поставив ее на плетень, всадник разговаривал с отцом мальчика. Отгоняя собак, мальчик вертелся возле плетня, прислушиваясь к тому, что говорили взрослые. -- Не видел кто из ваших, -- спросил всадник у отца, -- чтобы кто-нибудь с навьюченными лошадьми проходил по верхнечегемской дороге? -- Про дело слыхал, -- ответил отец, -- а человека не видел. -- Да не по верхней, а по нижней! -- чуть не крикнул мальчик, да вовремя прикусил язык. Человек, продолжая разговаривать, нашел ногой стремя и поехал дальше. -- Кто это, па? -- спросил мальчик у отца. -- Старшина, -- ответил отец и молча вошел в дом. И только глубокой осенью, когда они с отцом, нагрузив ослика мешками с каштанами, подымались из котловины Сабида, а потом присели отдохнуть на той самой нижнечегемской тропе, чуть ли не на том же месте, он не удержался и все рассказал отцу. -- Так вот почему ты перестал сюда коз гонять? -- усмехнулся отец. -- Вот и неправда! -- вспыхнул мальчик: отец попал в самую точку. -- Что ж ты молчал до сих пор? -- спросил отец. -- Ты бы только видел, как он посмотрел, -- сознался мальчик, -- я все думаю, как бы он не вернулся... -- Теперь его сюда на веревке не затащишь, -- сказал отец, вставая и погоняя ослика хворостяной, -- но если бы ты сразу сказал, его еще можно было поймать. -- Откуда ты знаешь, па? -- спросил мальчик, стараясь не отставать от отца. С тех пор как он встретился с этим человеком, он не любил эти места, не доверял им. -- Человек с навьюченными лошадьми дальше одного дня пути никуда не уйдет, -- сказал отец и взмахнул хворостинкой, ослик то и дело норовил остановиться, подъем был крутой. -- А ты знаешь, как он быстро шел! -- сказал мальчик. -- Но никак не быстрее своих лошадей, -- возразил отец и, подумав, добавил: -- Да он и убил этого последнего, потому что знал -- один переход остался. -- Почему, па? -- спросил мальчик, все еще стараясь не отстать от отца. -- Вернее, потому и оставил его в живых, -- продолжал отец размышлять вслух, -- чтобы тот помог ему навьючить лошадей для последнего перехода, а потом уже прихлопнул. -- Откуда ты знаешь это все? -- спросил мальчик, уже не стараясь догнать отца, потому что они вышли на взгорье, откуда был виден их дом. -- Знаю я их гяурские обычаи, -- сказал отец, -- им лишь бы не работать, да я о них и думать не хочу. -- Я тоже не хочу, -- сказал мальчик, -- но почему-то все время вспоминаю про того. -- Это пройдет, -- сказал отец. И в самом деле это прошло и с годами настолько далеко отодвинулось, что дядя Сандро, иногда вспоминая, сомневался -- случилось ли все это на самом деле или же ему, мальчишке, все это привиделось уже после того, как пошли разговоры об ограблении возле Кенгурска парохода. Но тогда, после знаменитого на всю его жизнь банкета, который произошел в одну из августовских ночей 1935 года или годом раньше, но никак не позже, все это увиделось ему с необыкновенной ясностью, и он, суеверно удивляясь его грозной памяти, благодарил бога за свою находчивость. Об этой пиршественной ночи дядя Сандро неоднократно рассказывал друзьям, а после двадцатого съезда и просто знакомым, добавляя к рассказу свои отроческие не то виденья, не то воспоминанья. -- Как сейчас вижу, -- говаривал дядя Сандро, -- все соскальзывает с плеча его карабин, а он все его зашвыривает на ходу, все подтягивает не глядя. Очень уж у Того покатое плечо было... При этом дядя Сандро глядел на собеседника своими большими глазами с мистическим оттенком. По взгляду его можно было понять, что, скажи он вовремя отцу о человеке, который прошел по нижнечегемской дороге, вся мировая история пошла бы другим, во всяком случае не нижнечегемским путем. И все-таки по взгляду его нельзя было точно определить, то ли он жалеет о своем давнем молчании, то ли ждет награды от не слишком благодарных потомков. Скорее всего по взгляду его можно было сказать, что он, жалея, что не сказал, не прочь получить награду. Впрочем, эта некоторая двойственность его взгляда заключала в себе дозу демонической иронии, как бы отражающей неясность и колебания земных судей в его оценке. Сам факт, что он умер своей смертью, если, конечно, он умер своей смертью, меня лично наталкивает на религиозную мысль, что бог затребовал папку с его делами к себе, чтобы самому судить его высшим судом и самому казнить его высшей казнью. -------- Глава 9. Рассказ мула старого Хабуга В то утро я ел траву в котловине Сабида, когда на гребне холма, разделяющего котловину на две части, появился мой старик. Рядом со мной паслось несколько лошадей и ослов, поодаль паслись коровы. Лошадь одного из наших соседей, вздорного и глупого лесника Омара, была с жеребенком, и я, конечно, старался держаться поближе к нему. Мы, мулы, вообще обожаем жеребят, а я в особенности. Тем более этого жеребенка я дней сорок тому назад спас от волков. Но об этом я расскажу как-нибудь потом, хотя на случай, если потом рассказать забуду, кое-что расскажу и сейчас. В тот раз мы так же паслись в котловине Сабида, только были гораздо ниже, в лощине. Я, как всегда, старался держаться возле жеребенка, потому что я от нежности схожу с ума, когда слышу запах жеребенка или вижу его длинноногую неуклюжую фигуру. Два волка неожиданно выскочили из ольшаника, и все лошади и ослы бросились наутек. Я, конечно, тоже бросился бежать, но все-таки, несмотря на страх, я о жеребенке не забывал. И, когда на подъеме он начал отставать, я сам сбавил ход. Я понял, что оба волка стараются отрезать жеребенка от остальных лошадей и ослов. Ну, нет, решил я, пока я жив, вам не перегрызть его тонкую шею. И вот все лошади и ослы уже впереди, а волки с обеих сторон настигают жеребенка. А я бегу рядом, и один волк уже между нами. Шерсть на шее вздыбилась, пасть оскалена, чувствую, выбирает мгновение, чтобы изловчиться и прыгнуть на шею жеребенка. А на меня, между прочим, совсем не обращает внимания. Этим я и воспользовался. Как только он изловчился для прыжка, я примерился к нему, слегка развернулся и лягнул его правым задним копытом. После такого удара можно не оглядываться. Я с наслаждением почувствовал, как череп волка хрустнул под моим копытом. Да, скажу я вам, это был толковый удар. Как потом оказалось, волк замертво свалился, и его в тот же день подобрал пастух Харлампо. Ударив этого волка, я, не оглядываясь, припустил за вторым. Я снова догнал жеребенка и обошел его с той стороны, где был второй волк. Но он, то ли заметив, что я сделал с его товарищем, то ли испугавшись, с какой неимоверной яростью я мчался на него, затрусил в сторону и скрылся в зелени рододендрона. А между прочим, все остальные лошади и ослы, в том числе и кобыла этого жеребенка, были далеко впереди на гребне холма. Я бы тоже сейчас там мог быть, но ведь жеребенок сильно отстал на подъеме, не мог же я его оставить волкам. Правильно люди говорят: не та мать, которая родила, а та, которая воспитала. Мы, мулы, вообще тем отличаемся, что очень любим жеребят. Ну, то, что мы умнее всех остальных животных, это всем давно известно. Но не все знают, что мы обожаем жеребят. И надо же, что именно мы их не можем иметь. Очень уж это несправедливо. Правда, до меня доходили слухи, что иногда мулицы рожают. Но сам я такого не видел. И потом непонятно, от кого они рожают, от мулов или от жеребцов. Лично я даже среди мулов отличаюсь особенной любовью к жеребятам. Ослята и человеческие дети мне тоже нравятся, ну, конечно, все-таки с жеребятами их не сравнить. Так вот, если я чувствую, что жеребенку что-то угрожает, я прихожу в неслыханную свирепость. За свою жизнь, спасая жеребят, я убил двух волков, четыре лисы и затоптал восемь змей. Зайцев я даже не считаю. Могут мне сказать, что лиса не нападает на жеребенка. Правильно, в спокойном состоянии я сам это понимаю. Но когда я пасусь рядом с милым, беззащитным жеребенком, и вдруг между нами пробегает лиса, я теряю голову от бешенства. Если я пасусь рядом с жеребенком -- не подходи и все! Что тебе, места мало, что ли?! Больших, злых собак я тоже лягаю, когда они нападают на меня. Но людей -- никогда. Правда, один раз я лягнул одного дурака, но за что? Я стоял себе привязанный к мельнице, а он подошел сзади и ни с того ни с сего поднял мой хвост. До сих пор не пойму, зачем ему нужно было подымать мой хвост. Одно дело, когда мой старик моет меня в ручье и подымает мой хвост, чтобы, плеснув туда воду, отодрать проклятых мух. Другое дело, когда к тебе подходит незнакомый человек и ни с того ни с сего задирает тебе хвост. Среди людей, между прочим, очень много глупцов попадается. Вообще, по моим долгим наблюдениям, ум среднего мула гораздо выше ума среднего человека. И это понятно -- почему. Человек, как хищное животное, в основном из мяса делает свое мясо. А мул из травы делает мясо. Из мяса сделать мясо каждый дурак сможет. А вот ты попробуй из травы сделать мясо -- это, братец, куда сложней. Вот как дело обстоит. Но надо быть до конца справедливым. И эта справедливость велит мне признаться в том, что, хотя ум среднего мула гораздо выше ума среднего человека, все-таки ум самых умных людей выше ума самых умных мулов. Это я вижу, когда честно сравниваю свой ум с умом моего хозяина. Да, мой старик в основном умнее меня, хотя и он иногда делает глупости. И в том-то обида, что я редко могу поправить моего старика, когда он делает или говорит глупость. Понимать-то я прекрасно понимаю абхазскую речь, но сказать ничего не могу, потому что мул бессловесное животное. Некоторые недалекие люди могут сказать, якобы поймав меня на слове: -- Как же ты все это рассказываешь, если ты бессловесное животное? Поясняю для недалеких людей, как это происходит. Дело в том, что все, что я говорю, я мысленно рассказываю ангелам, а они все это заставят увидеть и услышать во сне одного из наших парней. А он уже, в свою очередь, расскажет об этом остальным людям. Ничего, ничего, не беспокойтесь, он это сделает как надо. Это уж точно, что он пограмотнее ваших писарей в чесучовых кителях. Теперь, когда всем ясно, что и как получается, сразу же перехожу к рассуждению о собаках, чтобы потом не забыть. Дело в том, что у многих людей существует глупейшее заблуждение, что собака самое умное животное. Просто людям приятно думать, что их имущество охраняет очень умное животное. Им так спокойней. Я об этом говорю не потому, что собаки часто бросаются на нас, хотя это тоже кое-что говорит о их недалеком уме. Я же, например, не оспариваю, что собаки преданы своим хозяевам. Да, это и в самом деле так. Но то, что эту преданность они все время тычут в глаза, забывая о собственном достоинстве, тоже не признак ума. Но главное не это. Если спокойно обдумать и взвесить все причины, по которым собака лает в течение одного дня, то невольно приходишь к мысли: а в порядке ли вообще у нее мозги? Если, допустим, собака лаяла в день сто раз, хотя они обычно лают гораздо больше, так вот, если разобрать причины, по которым она лаяла сто раз, то окажется -- только в одном случае ей надо было в самом деле лаять. А в остальных случаях ей вообще надо было спокойно сидеть или спать. А теперь представьте мула, который сто раз пошел на мельницу, чтобы один раз принести мешки с мукой, и сразу станет ясно, чего стоит ум собаки. Я думаю, теперь этот вопрос всем ясен, и дальше об этом говорить было бы все равно, что подражать бессмысленному собачьему лаю. Так вот, мой старик появился на склоне котловины Сабида, где я ел траву с другими лошадьми и ослами, и стал спускаться ко мне, громко крича: -- Арапка, Арапка! Так он меня называет, хотя я не такой уж черный. Но я не обижаюсь, само по себе имя еще ни о чем не говорит. Между прочим, своего осла он тоже называет Арапкой. Но одно дело Арапка я -- мул, и другое дело Арапка он -- осел. Одно и то же имя, а звучит совсем по-разному. Так вот, значит, мой старик приближался ко мне, громко зовя меня по имени, чтобы я обратил на него внимание. Но я сначала сделал вид, что не слышу его. Я всегда сначала так делаю, потому что раз уж он меня ищет, все равно мимо не пройдет. Наконец я поднял голову и посмотрел на него. В одной руке он держал горсть соли, чтобы приманить меня, а в другой уздечку. Я понял, что предстоит дальняя дорога. Я это понял по тому, что его лицо было очищено от щетины. Всегда, когда предстоит дальняя дорога, он очищает свое лицо от щетины таким острым особым ножичком. Когда надо поехать в сельсовет, или на мельницу, или куда-нибудь к близким соседям, он лицо свое не очищает от щетины. А когда предстоит дорога в другое село или в город, он всегда очищает лицо. Так я понял, что предстоит дальняя дорога. Мой старик осторожно подошел ко мне, словно я могу от него убежать куда-нибудь. Да куда я от тебя убегу, чудак. Не убегу я от тебя никуда, потому что ты мой хозяин, и я не хочу иметь никакого другого хозяина. Он подошел ко мне, и я, подняв голову, но и не проявляя излишней жадности, ждал, когда он протянет мне ладонь с горстью крупной соли. И он протянул мне ладонь, и я выбрал оттуда вкуснейшую в мире соль, и, когда все прожевал и проглотил, он сунул мне в рот удила, перекинул уздечку над холкой и влез мне на спину. Мы пошли к дому. Я в последний раз оглянулся на жеребенка, и, когда мы тронулись, он поднял голову и посмотрел мне вслед. О, если б я почувствовал в его глазах сожаление, что я покидаю его. Но нет, милый длинный рыжик равнодушно опустил голову и стал спокойно щипать траву. Неблагодарный, я же тебя спас от смерти, я же готов за тебя жизнь отдать, а ты ничего этого не понимаешь. Но кто его знает, может, он все-таки любит меня и только внешне не может это показать. Ведь разрешил он мне дважды подходить к нему и положить голову на гривку его трепещущей шеи. Что это были за сладчайшие минуты! Я шеей чувствовал, как под нежной шкуркой его шеи струится теплая кровь. Эта теплота передавалась моему телу, и я ощущал, как по нему растекается неслыханное блаженство Правда, все это длилось не очень долго Глупышка внезапно прервал то, что я считал нашим общим блаженством, и, фыркнув, отбежал от меня. А второй раз, когда мы так стояли, он не прерывал блаженство, я думаю, все-таки почувствовал сладость нашей близости, но тут подошла его мать и отогнала меня. Я не стал сопротивляться, чтобы не обижать жеребенка, а то бы мог ее так укусить, что она взвыла бы на всю котловину Сабида. Взревновала, старая дура! Если ты так любишь своего жеребенка, почему ты оставила его позади и первая удирала от волков! Мы подошли к дому моего старика. Он, наклонившись, толкнул калитку, и мы вошли во двор. Возле кухни мой старик спешился, вытащил удила из моего рта и привязал меня к перилам веранды. Я стал сильно волноваться. Дело в том, что обычно перед большой дорогой мне выносят в тазу кукурузные початки, чтобы я подкрепился. Но иногда не выносят, потому что просто забывают. И именно это ужасно обидно. Если бы они не выносили початки, потому что им жалко, было бы не так обидно. Но оттого, что они просто иногда забывают это сделать, бывает очень обидно. Мой старик зашел в кухню и стал разговаривать со своей старухой. Из их разговора я понял, что мы идем к его сыну в город, где тот сейчас живет. Этот сын его Сандро живет в городе и зарабатывает на пропитание танцами В жизни не слыхал, чтобы за танцы человека кормили, поили и держали бы его под крышей. Никак этого понять не могу. Так каждому захочется танцевать, и тогда кто же будет пахать, сеять, собирать урожай? Из разговоров моего старика со старухой я понял, что Сандро собирается покупать дом, но хочет, прежде чем купить его, посоветоваться со своим отцом. Вот старик и собрался в город. Старуха все время уговаривала моего старика склонить своего сына вернуться в Чегем, потому что в городе сейчас страшные дела происходят. Я об этом слыхал много раз: и когда был привязан возле сельсовета, и когда мы ездили на поминки в соседнее село, и на мельнице об этом же говорили, и я все расслышал, несмотря на шум мельничного жернова. Там, в городе, одни люди хватают других людей и отправляют в холодный край, название которого я забыл. А иногда просто убивают. А за что -- никто не знает. Вроде бы думают, что они колодцы отравляют. Но что-то мне не верится Мы со своим стариком много раз бывали в дальних дорогах и по пути нередко пили из колодцев и ни разу не отравились. Я одного не пойму, почему все эти люди, прежде чем их схватят, никуда не бегут. Да что они, стреножены, что ли? Раз такое дело -- бегите в горы, в леса, кто вас там отыщет?! Я и то в свое время сбежал от злого хозяина и пришел к своему старику. И ничего -- обошлось. Так вот, значит, старуха стала нудить моего старика, чтобы он уговорил сына вернуться в Чегем, а старик стал уверять, что такой бездельник, как Сандро, никогда не захочет менять свою дармовую городскую жизнь на сельскую. Тут они сильно повздорили, и я затосковал, решив, что теперь-то, конечно, забудут дать мне кукурузу. -- Хватит, -- наконец гаркнул мой старик, -- собери мне в дорогу поесть и дай моему мулу кукурузу. Ай да мой старик, и тут про меня не забыл. Старуха, продолжая ругаться, что через него может погибнуть ее сын, вынесла мне целый тазик кукурузных початков. Штук десять, не меньше. Я стал отгрызать от кочерыжек вкусные, золотистые зерна. Тут, как всегда, куры и петухи приблизились ко мне, ожидая, когда от початков будут отскакивать отдельные зерна. Я, конечно, старался так аккуратно отгрызать зерна, чтобы от початков ничего не отскакивало. Да разве за всем уследишь. Все равно зерна иногда нет-нет и отскочат в сторону, и эти пустоголовые куры и петухи тут же склевывали их. Я поел всю кукурузу, так что одни голые кочерыжки остались в тазу, а старик мой тоже поел и, выйдя на веранду, вымыл руки и рот. Он почему-то после еды всегда полоскает рот, чтобы отмыть его от остатков пищи. Странная привычка. Мне, наоборот, приятно, когда после вкусной еды во рту остаются кусочки пищи, тогда дольше помнишь ее приятность. Но мой старик всегда так делает. Видно, ему нравится забывать то, что он ел. А мне, наоборот, нравится помнить то, что я ел. Например, как сейчас кукурузу. Вымыв руки и сполоснув рот, мой старик оседлал меня. Когда он начал натягивать подпруги, я, как всегда, раздул живот, а он, как всегда, ткнул меня кулаком, чтобы я выпустил воздух, а он как следует затянул подпруги. И что интересно -- ни я никогда не забываю раздуть живот, ни он никогда не забывает ткнуть меня кулаком. Я все жду, забудет ли он когда-нибудь, что я раздул живот, но пока что не получается. Он все замечает. Оседлав меня, мой старик в последний раз оглядел двор, чтобы убедиться, все ли на местах, не надо ли чего подправить или дать какой-нибудь наказ домашним. Убедившись, что здесь все как надо, он посмотрел на взгорье, где стоял дом его сына охотника Исы. Оглядев дом Исы и его двор и не найдя там никаких признаков бесхозяйственности, он посмотрел вниз, где недалеко от родника стоит дом его сына пастуха Махаза. И тут он обнаружил непорядок. Дело в том, что мой старик терпеть не может, когда в его собственном доме или в домах его сыновей закрыта кухонная дверь. Он считает, что по абхазским обычаям, если хозяева -- дома, дверь кухни должна быть целый день распахнута. Распахнутая дверь кухни означает, что хозяева всегда готовы принять мимоезжего всадника или прохожего, если ему захотелось напиться или поесть. А закрытая дверь кухни, особенно если над крышей подымается дым, означает, что тут живут скупые хозяева, которые боятся случайного гостя. И вот старик мой, если он находится дома, без устали подслеживает за кухнями своих сыновей, чтобы они были все время распахнуты, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не подумал, что у него негостеприимные сыновья. Но мало ли чего не бывает. То ли хозяйка за водой пошла, то ли на огород за зеленью или прополоть овощи, так она прикрывает дверь на кухню, чтобы туда куры или собаки не вошли. А мой старик, как увидит закрытую кухонную дверь, так и начинает кричать. И сейчас он заметил, что у Маши, жены его сына Махаза, дверь на кухню закрыта. -- Эй, вы там у Маши, -- закричал он вниз, -- от кого это вы заперлись на кухне! -- Мама купается, дедушка, -- закричала в ответ одна из дочерей тети Маши, -- потому она закрылась! -- Чтоб ее водяной употребил, -- пробормотал мой старик, -- слыхано ль, чтобы женщина целыми днями плескалась. Нет, конечно. Маша не имеет привычки целыми днями купаться Просто старик терпеть не может, чтобы дверь какой-нибудь кухни была закрыта. Наконец он взгромоздился на меня, и мы пошли. -- Верни моего сына! -- крикнула ему вслед старуха. -- Чтоб язык твой отсох, -- бормотнул мой старик и, наклонившись, открыл калитку, и мы вышли со двора. Перед крутым склоном, выходящим к реке Кодор, мой старик остановил меня у дома своего дружка. Тот мотыжил кукурузу на своем приусадебном участке. Звали его Даур. Этот Даур оказался еще упрямей моего старика. На весь Чегем он единственный, кто еще не вступил в колхоз. Мой старик ревниво к нему приглядывается, все не может понять, правильно ли он сделал, что вступил в колхоз или лучше бы держался, как этот Даур. -- Хороших тебе трудов! -- крикнул мой старик. -- Добро тебе, Хабуг, -- ответил Даур и, бросив мотыгу, пошел в нашу сторону. Он перелез через плетень и, подойдя к нам, поздоровался с моим стариком за руку. -- Спешься, выпьем по рюмке, -- сказал Даур. -- Нет, нет, -- ответил мой старик, -- я так, мимоездом. -- Куда путь держишь? -- спросил Даур. -- К сыну в город еду, -- ответил мой старик. -- Все на своем муле, -- вдруг сказал Даур, -- я уж думал, тебя на лошадь пересадят, раз уж ты кумхозником стал. И далась им эта лошадь. Вот люди, кто ни встретит, удивляются, почему мой старик ездит на мне, а не на лошади. Никак, болваны, не поймут, что потому-то он на мне и ездит, что я удобней и приятней лошади во всех отношениях. -- Я уж так на своем муле до смерти проезжу, -- сказал мой старик и, вздохнув, добавил: -- А кумхоз, что поделаешь, время заставило. -- Да, время, -- вздохнул Даур в ответ. -- Ну, а что тебя, не теребят? -- спросил мой старик. -- Опять вызывали в сельсовет, -- сказал Даур, -- сдается -- новый налог придумали. -- Нет уж, от тебя не отстанут, -- сказал мой старик. -- Эй, ты! -- крикнул Даур в сторону дома. -- Вынеси нам чего-нибудь горло промочить! Я понял, что теперь они будут долго разговаривать, и стал потихоньку пощипывать траву возле приусадебного плетня. -- Ну, а что у вас в кумхозе? -- спросил Даур. -- Эти болваны, -- сказал мой старик, -- придумали дурость под названием план. Табак еще не дошел, а по плану они его приказывают ломать. Сколько я им ни говорил -- не слушаются. Попомни мое слово -- гиблая это затея. Весной я им говорил: не надо спешить засевать низинку, надо дать земле просохнуть. Опять не послушались. Теперь там кукуруза не больше моей ладони. -- Я-то пока, слава богу, хозяин на своей земле, -- угрюмо сказал Даур. Тут его старуха принесла графинчик чачи, две рюмки и очищенных орехов в тарелке. Они выпили и закусили. Старик мои, выпив рюмку и наглядно запрокинув ее, сказал свою обычную присказку: -- Чтобы этот кумхоз опрокинулся, как эта рюмка. -- Да прислушается аллах к словам твоим, -- поддержал его Даур. Они выпили по три рюмки, и хозяин упрашивал моего старика выпить еще, но мои старик наотрез отказался, говоря, что он и так задерживается в дороге. В самом деле, солнце уже поднялось на высоту дерева, а мы только до конца своего села дошли. Мне самому не терпелось идти, потому что траву возле забора я всю общипал, а когда попробовал прихватить кукурузный листик, высунувшийся между прутьями плетня, так этот единоличник стукнул меня рукой по голове. Не очень больно, но обидно. Что ему этот листик кукурузы? Жадные они все-таки, единоличники. Честно скажу, в этом отношении колхоз мне больше нравится. Возьмем такой пример. Однажды соседский буйвол прорвал изгородь одного крестьянина, и мы за этим буйволом вошли в поле. Нас было три коровы, два осла и я. Мы совсем недолго лакомились кукурузными стеблями. Мы объели участок поля совсем небольшой, ну не больший, чем занимает обычный крестьянский дом. И вдруг нас обнаружил хозяин. Что тут было! Он чуть не убил нас! Он такой дубиной колошматил нас, что я чуть разум не потерял. Главное, всех бил, кого попало, хотя легко было догадаться, что только буйвол мог прорвать эту изгородь. А в другой раз мы славно потравили колхозное поле. Между прочим, тот же буйвол прорвал забор. У него была такая привычка, если уж он подымает голову и в глаза ему попадаются сочные кукурузные стебли, он так и прет на них, и уже его никакая ограда не удержит. Ну, так вот, мы там славно попировали, может быть час, может быть больше. И только тогда нас заметил один колхозник. Правда, прогнать прогнал, а бить не бил. Так, только комья земли бросал в нашу сторону, чтобы мы ушли. Так, где же после этого, я спрашиваю, более доброе, более сердечное отношение к животному? Конечно, в колхозном поле, а не на приусадебном участке. Вообще-то, честно говоря, в колхозе много глупостей делается, и мой старик прав. Но у них есть и хорошие стороны, и надо быть к ним справедливым. Мой старик распрощался с Дауром, и мы стали спускаться по крутому склону вниз к Кодеру. Я очень осторожно переступал ногами, чтобы не споткнуться самому или, не дай бог, не сбросить вниз моего старика. Мелкие камушки так и сыпались из-под ног, и надо было следить в оба, чтобы каждый раз ставить ногу в надежное место. Справа и слева от этого очень крутого спуска шли крестьянские дома, и оттуда беспрерывно нас облаивали большие и маленькие собаки. Хотя я на них совсем не обращал внимания, все-таки меня раздражал этот почти беспрерывный злобный лай. Хоть бы он имел какой-нибудь смысл! Мы ведь к вам во двор не заворачиваем, безмозглые твари, мы ведь только мимо, мимо проезжаем! Ведь можно же было понять, живя возле такой дороги, что здесь много народу проходит и всадников проезжает! Так нет, они каждый раз делают вид перед своими хозяевами, что им с большим трудом удалось отогнать грабителей от своего дома. Несмотря на трудную дорогу и этот раздражающий лай, я все-таки успевал оглядеть дворы, надеясь увидеть, не мелькнет ли где-нибудь жеребенок. Но так и не заметил ни одного жеребенка. Такое пренебрежение жеребятами, я думаю, не только преступно, но и глупо. Скажем, вы не любите жеребят, но ведь из них вырастают лошади, об этом вы подумали? На чем вы будете ездить через несколько лет, если такое отношение к жеребятам продлится? На середине спуска к реке Кодор нам повстречался странствующий еврей по имени Самуил. Он ехал на ослике сам и впереди погонял ослика с поклажей. Этот странствующий еврей из Мухуса привозит в Чегем разные городские товары и меняет их на деньги или деревенские продукты. Поравнявшись с Самуилом, мой старик остановился. Тот тоже остановил своего ослика. -- Добром тебе, -- сказал мой старик. -- Добром тебе тоже, Хабуг, -- приветливо ответил Самуил. -- Что везешь к нам? -- спросил мой старик. -- Ткани для женских платьев и мужских рубашек, -- сказал Самуил, -- галоши с загнутыми носками, какие обожают абхазцы, стекла для ламп, иголки для швейных машин, нитки, пуговицы, чуму, холеру и другую всякую всячину. -- Зайди к нашим, может, что-нибудь возьмут, -- сказал мой старик, подумав. -- Обязательно зайду, -- сказал Самуил. -- А что слышно в городе, куда я еду? -- спросил мои старик. -- Лучше не спрашивай, Хабуг, -- всплеснул руками Самуил, -- в городе, куда ты едешь, людей берут каждую ночь, а иногда даже днем. -- Какую нацию сейчас больше всех берут, Самуил? -- спросил мой старик. -- Что ты говоришь, Хабуг, -- снова всплеснул руками Самуил, -- разве сейчас есть такая нация, какую меньше берут?! Если была бы такая нация, я бы купил документ и вступил в эту нацию. А сейчас я хотел бы со своей семьей скрыться в Чегеме. -- Плохи дела, -- сказал мой старик, -- если ты, Самуил, торгующий человек, хочешь скрыться в Чегеме. -- Дела даже хуже, чем мы с тобой думаем, Хабуг, -- сказал Самуил. -- Как ты думаешь, -- спросил мой старик, -- чего добивается Большеусый? -- Ни один человек в мире не знает, -- ответил Самуил, -- чего он этим добивается. Ученые люди голову ломают, чтобы понять это, но никто понять не может. -- Ученые люди не знают, -- сказал мои старик, -- зато я знаю, чего он добивается. -- Я знаю, что ты скажешь, -- воскликнул Самуил, -- есть люди, которые говорят, что он сошел с ума. Это не я так говорю, это люди так говорят. -- Нет, -- твердо сказал мой старик, -- он не сошел с ума. -- Я знаю, что ты думаешь, Хабуг, -- воскликнул Самуил, -- но умоляю, не говори об этом никому! Особенно в городе, куда ты едешь! Сейчас никому нельзя доверять. Даже собственному мулу не доверяй своих мыслей! Ну уж такой глупости я от Самуила никак не ожидал. Я не то чтобы предать своего хозяина, я жизнь готов за него отдать. Да если ты хочешь знать правду -- животные вообще никого не предают. Предают только люди. -- Знаю, -- спокойно сказал мой старик, -- не то что в городе, я даже за Кодером не могу так сказать, потому что среди долинных абхазцев уже появились доносчики. Так они поговорили еще немного и разъехались. Самуил -- вверх, мы -- вниз. Меня очень встревожил этот Самуил. Я даже стал опасаться за своего старика. После Кодора он обычно держит язык за зубами, но очень уж он уверен, что доносчики на эту сторону Кодора не перебрались. Этот странствующий еврей Самуил впервые появился в Чегеме пять лет назад. До этого в Чегеме не было ни одного еврея, и многие чегемцы даже не подозревали о существовании такой нации. И они стали приходить в Большой Дом, чтобы поглазеть на Самуила, поговорить с ним, подивиться его знанию абхазского языка. И только вздорный человек, лесник Омар, не ходил смотреть на Самуила и пытался отговорить остальных, чтобы они не ходили смотреть на него. Во время николаевской войны с Германией Омар служил в "дикой дивизии" и любил рассказывать о том, как они там в этой "дикой дивизии" рубили людей от плеча до седла. Но чегемцам давно надоели его рассказы, и никто не хотел его слушать. И теперь ему было обидно, что все бегут в Большой Дом послушать Самуила и посмотреть на него. -- Куда прете, куда, куда! -- кричал он чегемцам с веранды своего дома, когда они шли знакомиться с Самуилом. -- Вы здесь козий помет месили, когда я уже видел евреев! -- В Польше! В Польше! -- надрывался он. -- Страна такая! Там я видел их! Ничего особенного! Вроде армян! В Польше! В Польше! Но чегемцы, не желая связываться со вздорным лесничим, молча проходили мимо его дома. И только один обернулся и спросил: -- А эндурцев ты там не видел? -- Эндурцев не видел, -- ответил ему Омар, -- врать не буду. -- Хорошо им там без эндурцев, -- сказал этот чегемец и пошел дальше. К эндурцам у абхазцев очень сложное отношение. Главное, никто не знает точно, как они появились в Абхазии. Сначала выдвигалось предположение, что их турки насылают на абхазцев. Считалось, что турки по ночам на своих фелюгах подплывают к берегу, высаживают их и говорят: -- А теперь идите! -- Куда идти? -- как будто бы спрашивают эндурцы. -- Вон туда, -- вроде бы говорят им турки и машут рукой в сторону Абхазии. И вроде бы с тех пор эндурцы идут в Абхазию и идут, и конца и края им не видно. Но некоторые абхазцы оспаривают такую версию. Они ссылаются на то, что эндурцы не знают турецкого языка, а если бы они были из Турции, то даже при всей своей дьявольской хитрости хоть один из них проговорился бы. И чегемцы выдвинули другую версию. Они выдвинули такую версию, что эндурцы где-то в самых дремучих лесах между Грузией и Абхазией самозародились из древесной плесени. Вроде в царские времена это было возможно. А потом доросли до целого племени, размножаясь гораздо быстрей, чем хотелось бы абхазцам. А некоторые самые старые чегемцы говорят, что помнят времена, когда эндурцы в Абхазии не жили, а только иногда появлялись маленькими стайками, нанимаясь к абхазцам то дом построить, то поле промотыжить. -- Вот тогда они и приглядывались, где, что и как у нас, -- отвечали им более молодые чегемцы, -- а вы думали -- поле промотыжить... Честно говоря, сам я не знаю, кто прав, но мне кажется, во всем этом есть некоторое преувеличение. Но я отвлекся от странствующего Самуила. Больше всего он поразил чегемцев тем, что говорил по-абхазски. -- Ты абхазский еврей, -- спрашивали у него чегемцы, -- или ты еврейский абхаз? -- Нет, -- отвечал им Самуил, -- я еврейский еврей. -- Тогда откуда ты знаешь наш язык? -- удивлялись чегемцы. -- Я двадцать лет торговал в абхазских долинных селах, -- сказал Самуил, -- но мне там сейчас запретили торговать. Потому что большевики там открыли магазины и хотят, чтобы люди покупали в этих магазинах то, чего люди не хотят покупать. А того, что они хотят покупать, в магазинах нету. -- Это мы знаем, -- сказали чегемцы, -- но ты нам объясни, Самуил, где находится родина вашего народа? -- Наша родина там, где мы живем, -- отвечал Самуил. Этот ответ Самуила показался чегемцам чересчур простоватым, и они решили его поправить. -- Уважаемый Самуил, -- сказали ему чегемцы, -- ты наш гость, но мы должны поправить твою ошибку. Родина не может быть в любом месте, где человек живет. Родина -- это такое место, по нашим понятиям, где люди племени твоего сидят на земле и добывают свой хлеб через землю. -- У-у-у, -- промолвил тогда Самуил (так рассказывают чегемцы) и закачался, сидя на стуле, -- такая родина у нас была, но у нас ее отняли. -- Кто отнял, -- спросили чегемцы, -- русские или турки? -- Нет, -- отвечал Самуил, -- не русские и не турки. Совсем другая нация. Это было в незапамятные времена. И это все описано в нашей священной книге Талмуд. В этой книге описано все, что было на земле, и все, что будет. Чегемцы никогда не думали, что есть такая книга. И они сильно заволновались, узнав об этом. И они сразу же решили узнать у Самуила, о своей будущей судьбе. -- Тогда не мучь нас, Самуил, -- взмолились чегемцы, -- скажи нам, что написано в этой книге про эндурцев. -- Я не читал, -- сказал Самуил, -- я торгующий еврей, но есть евреи ученые, у них надо спросить. Тут чегемцы слегка приуныли, понимая, что ученый еврей навряд ли до них когда-нибудь доберется. И они стали задавать Самуилу разные вопросы. -- Ответь нам на такой вопрос, Самуил, -- спросили чегемцы, -- еврей, который рождается среди чужеродцев, сам от рождения знает, что он еврей, или он узнает об этом от окружающих наций? -- В основном от окружающих наций, -- сказал Самуил и добавил, удивленно оглядывая чегемцев: -- Да вы совсем не такие простые, как я думал? -- Да, -- закивали чегемцы, -- мы не такие простые. Это эндурцы думают, что мы простаки. Чегемцы задавали Самуилу множество разных вопросов, и он наконец устал. И он им сказал: -- Может, вы у меня что-нибудь купите или будете все время задавать вопросы? -- Мы у тебя все купим, раз ты к нам поднялся, -- отвечали чегемцы, -- по нашим обычаям было бы позорно ничего у тебя не купить. И они у него все купили, и Самуил был вполне доволен чегемцами. Но на обратном пути у него получилась осечка. Оказывается, Самуил, большой знаток торговых дел, ничего не знал о том, как распределяются блага чегемских гор и лесов. И этим воспользовался Сандро, который провожал его из села. Была осень, и Самуил сказал, что хотел бы заготовлять чегемские каштаны и продавать их в городе. -- Пожалуйста, -- сказал ему Сандро и показал на каштановую рощу в котловине Сабида, -- вот эта роща до самой речки в глубине лощины моя, а за речкой уже чужая. Я тебе свою рощу продам, а ты найми греков в селе Анастасовна, и они приедут со своими ослами, соберут тебе каштаны и довезут до самой машины, идущей в город. И тогда они стали торговаться, но Сандро его и тут перехитрил. -- Что ты со мной торгуешься, -- сказал он Самуилу, -- я тебе за эти же деньги не только продам рощу, но буду и сторожить ее до твоего приезда. А то сейчас самый сезон. Того и гляди налетят греки и армяне, и от твоих каштанов ничего не останется. -- Тогда согласен, -- сказал Самуил, -- сторожи мои каштаны, а я дней через десять приеду. -- Будь спокоен, -- отвечал Сандро, -- я даже ни одного дикого кабана не подпущу к твоей роще. -- Не подпускай, -- сказал Самуил, -- а я найму греков с их ослами и приеду. -- Только ни одному человеку не говори, что я тебе продал каштановую рощу, -- попросил его Сандро, -- потому что у нас ужасно не любят, когда чужакам продают каштановые рощи. -- Кому ты это говоришь, Сандро, -- удивился Самуил, -- торговый человек умеет хранить секреты. Через десять дней Самуил приехал с греками, и они стали ему собирать каштаны, и он им платил за каждый мешок. И когда они, обобрав всю рощу, спустились до речки, Самуил спросил у них, не знают ли они, где сейчас находится хозяин каштанов, растущих по ту сторону речки. Греки, услышав слова насчет хозяина каштанов, бросили свои мешки и стали смеяться над Самуилом. И Самуилу это очень не понравилось. -- Мне удивительно слышать ваш смех, -- сказал Самуил, -- интересно, вы меня наняли работать или я вас? -- Хозяин, -- сказали греки, наконец перестав смеяться, -- конечно, ты нас нанял работать и платишь нам за это деньги. Но нам смешно слышать, что каштаны по ту сторону речки кому-то принадлежат. По местным обычаям это считается лес, лес! А то, что человек собрал в лесу, оно ему и принадлежит. -- А по эту сторону речки, -- встревожился Самуил, -- каштаны тоже никому не принадлежат? -- Да, -- радостно подтвердили греки, -- и по эту сторону речки каштаны никому не принадлежат, и сама речка никому не принадлежит... Хочешь, ставь на ней мельницу... -- Мельницу мне незачем ставить, тем более в таком диком месте, -- сказал Самуил задумчиво, -- но я считал, что каштаны кому-то принадлежат, раз их продают на базаре. Так Сандро его обманул когда-то, но Самуил ему простил этот обман, потому что все равно выручил за каштаны хорошие деньги, да и привык во время приездов в Чегем останавливаться в доме моего старика. ...Одним словом, расставшись с Самуилом, мы продолжали свой спуск к реке Кодор. Наконец, когда этот крутой склон мне здорово надоел, мы выбрались на ровное место, где уже хорошо был слышен шум реки. Но тут мы подошли к дому одного грузина, тоже дружка моего старика. Мой старик остановил меня и заглянул во двор. Я тоже заглянул во двор в надежде увидеть жеребенка, но никакого жеребенка во дворе не оказалось. Двор был полон индюками и поросятами. Под тенью лавровишни на коровьей шкуре лежал дружок моего старика. Увидев нас, он встал и, громко поздоровавшись, стал приближаться к нам. Я понял, что опять начнутся разговоры, и, не теряя времени, стал есть траву на обочине дороги. Хозяин вышел из калитки и, подойдя к моему старику, поздоровался с ним за руку. После этого он довольно насмешливо оглядел меня, и я понял, что он сейчас что-нибудь про меня скажет. Так оно и оказалось. -- Мир перевернулся, -- сказал, улыбаясь, хозяин дома, -- а ты, Хабуг, как сидел на своем муле, так и сидишь. -- Как сидел, так и буду сидеть, -- отвечал мой старик твердым голосом. Молодец мой старик. Что мне в нем нравится, так это то, что никто его не может сбить с толку. Если уж он что-то сам решил, так пусть хоть всем селом навалятся на него, но все равно будет делать по-своему. И главное, все знают, что он самый умный в Чегеме старик, все знают, что он своими руками нажил самое большое хозяйство, все знают, что у него была дюжина лошадей, но он выбрал меня. Так неужели вам не ясно, что если человек во всем умнее вас, так, значит, и в том, что он мула предпочел лошади, проявился его ум. Этим болванам кажется, что, если абхазец сидит на муле, а не на лошади, он себя унижает. Но мой старик лучше всех знает цену любому животному. Другой бы на его месте, если б ему столько говорили против мула, послушался людей и, расставшись со мной, отбивал себе печенку на тряской лошади. Ну, так вот. Дружок моего старика предложил ему спешиться и посидеть у него в доме за столом. Мой старик опять отказался, сказав, что он торопится в город. Тогда хозяин окликнул свою хозяйку и та принесла чайник вина, два стакана и чурчхели на закуску. И они, конечно, стали пить и закусывать. Честно говоря, в моем старике тоже немало смешных странностей. И тут и там он наотрез отказался зайти в дом, ссылаясь на спешку, а сам пьет и закусывает, сидя верхом на мне. Это называется -- он спешит. Раз уж ты решил перекусить, так сойди с меня, дай и мне передохнуть. -- Как дела в вашем кумхозе? -- спросил мой старик. -- Да вот все эвкалипты сажаем, -- отвечал хозяин. -- Что это еще за эвкалипты? -- удивился мой старик. -- Это заморское дерево такое, -- отвечал хозяин, -- на дрова не годится, а плодов от него не больше, чем приплода от твоего мула. Опять меня задел. -- Так зачем же вы его сажаете? -- спросил мой старик. -- Велят, -- отвечал хозяин, -- они говорят, что эвкалипт будет комаров отпугивать. -- Да зачем же их отпугивать? -- спросил мой старик. -- Они так считают, что от укусов комаров человек малярией болеет. -- Вот бараньи головы, -- удивился мой старик, -- что ж они не знают, что малярию гнилой туман нагоняет? -- Не знают, -- сказал хозяин, разливая вино по стаканам, -- да ведь против них не попрешь: власть... -- Да, не попрешь, -- согласился мой старик и, выпив вино, наглядно опрокинул стакан. -- Чтоб этот кумхоз опрокинулся так, как я опрокинул этот стакан, -- сказал мой старик. -- Дай тебе бог, -- согласился хозяин и снова налил вино в стаканы. Ладно, думаю, отведи душу, поговори, пока мы не доехали до Кодора, если уж ты уверен, что доносчики все никак не решаются переправиться через Кодор. Но страшно подумать, если доносчики уже на этой стороне Кодора, а мой старик все еще мелет, что ни придет на язык. На той стороне Кодора он ведет себя потише. Нет, он и там запрокидывает стакан, но говорит при этом не прямо, а намеком. Но я-то знаю, что он то же самое имеет в виду. Они выпили еще по два стакана, и хозяин спросил у моего старика, как идут дела в их колхозе. Тут мой старик, чтобы быть понятней ему, перешел на грузинский язык, который я почти не понимаю. Но мне и так ясно было, про что он будет говорить. Между прочим, мой старик кроме абхазского языка знает еще грузинский, турецкий, греческий. С армянами он разговаривает на турецком языке. Он только не знает русского языка, потому что русские живут в городе, а мы там редко бываем. По-русски он знает только одно слово: дуррак. По-абхазски это слово означает -- никчемный, жалкий человечишко. Иногда, когда мой старик злится на кого-нибудь, он вставляет это слово, и люди, которые спорят с ним, теряются, не зная, что ему ответить. Наконец они попрощались, и мы пошли дальше. -- Эвкалипт, -- бормотал мой старик, вспоминая это чудное слово, -- они думают, лучше бога знают, где какому дереву расти положено. От возмущения мой старик сплюнул и даже выпустил задом лишний воздух. Интересно, что, когда я выпускаю лишний воздух, он всегда недовольно ворчит, а когда он это делает, я совеем не обижаюсь. Я никак не пойму, что тут обидного для него. Зачем я лишний воздух должен держать при себе, он же мне мешает дышать? Смешных странностей у моего старика до черта. Мы стали подходить к реке. Шум ее с каждым мгновеньем усиливался, и я почувствовал, что начинаю волноваться. Дело в том, что я терпеть не могу переходить через всякие там мостки, мосты, стоять на досках парома, когда знаешь, что под этими досками проносится бешеная вода. Если бы мне дали проходить по мосту или вброд через ледяную воду, то я бы выбрал брод, если, конечно, вода не слишком большая. Насколько я знаю, лошади и ослы тоже так устроены. Мы любим всегда под ногами чувствовать твердую землю. А когда нет под ногами твердой земли, у меня какое-то неприятное чувство. Душа обмирает, а тело сопротивляется, оно не доверяет вещам, которые стоят на воде или висят в воздухе. Когда мы подошли к реке, там уже стояли какой-то крестьянин с нагруженным ослом и еще два человека. Одним из них был охотник с собакой. Но эта собака меня не тревожила, потому что охотничьи собаки довольно разумные существа, они почти не лают и совсем не кусаются. Меня немного успокоило, что на берегу стоял ослик с поклажей. Все же как-то легче, когда ты не один должен взбираться на паром. От волнения у меня пересохло в горле, и я потянулся к воде, чтобы напиться. Мой старик отпустил поводья, и я нарочно отошел подальше от этих людей, которые ждали паром. Я боялся, что старик мой воспользуется последней возможностью почесать язык на этом берегу и заговорит с кем-нибудь из них о колхозе. А вдруг кто-нибудь из них доносчик с того берега, а только делает вид, что собирается переправляться туда? Чтобы подольше отвлекать моего старика, я долго-долго пил холодную мутную воду Кодера. Ослик, увидев, что я пью воду, тоже вспомнил, что ему хочется пить и потянулся к воде. Но хозяин его не пустил. Я-то понимал, что ослик волнуется, как и я, но его глупый хозяин этого не понимал. А между тем с той стороны реки паром уже приближался К слову сказать, сколько я ни напрягал свой ум, а у меня, слава богу, есть что напрягать, я никак не мог понять, какая сила движет паром поперек реки. Ведь вода его толкает по течению, а он прет против течения. По-моему, это самая удивительная загадка. Я так думаю, что люди тоже не понимают, почему паром движется против течения, но делают вид, что это им давно известно. И что я еще заметил -- в середине реки, где течение сильнее всего толкает его вперед, он именно там быстрее всего движется против течения. Паром все приближался и приближался, и я чувствовал волнение не только оттого, что предстояло перейти в него. Меня еще волновало, кто первый взойдет на паром, я или ослик. Мне, конечно, не хотелось идти первому. По справедливости, раз ослик сюда пришел первым, он первым и должен взойти на паром. Я чего боялся больше всего -- это выдержат ли мостки, ведущие от берега к парому. Я, конечно, тяжелее ослика Но ослик с поклажей пудов на шесть будет потяжелее меня. И я решил, что если мостки выдержат ослика с поклажей, то они выдержат и меня. Меня беспокоило еще вот что. Я заметил, что одна доска на мостках треснула как раз там, где был вбит гвоздь в перекладину. Так что гвоздь этот с одной стороны ее совсем не держал. При переходе на паром эта доска вполне могла соскользнуть с перекладины, и тогда ослик или я обязательно сломали бы ногу. И главное, столько мужчин стоит тут в ожидании парома, и ни один из них не обратил на это внимания. И конечно, в конце концов только мой остроглазый старик, как всегда, заметил непорядок Мой старик слез с меня, взял хороший камень, отодвинул треснутую доску, вытащил из перекладины гвоздь, выпрямил его, поставил доску на место и там, где она была целой, вбил гвоздь по самую шляпку. Но вот послышался скребущий звук железной веревки, на особом колесике скользящей по перекинутой через реку другой железной веревке, и паром боком уперся в мостки. Там было человек восемь людей и ни одного животного, так что непонятно было, выдержат меня мостки или нет. Как я надеялся, первым пустили ослика. Но хозяин ослика перепутал все мои расчеты. Он сначала снял с ослика оба мешка и перетащил их на паром. Мостки под ним слегка прогибались, но выдержали. К сожалению, он перетаскивал мешки по одному. Если бы он сразу перетащил оба мешка, я бы меньше волновался. Ведь такой солидный упитанный мул, как я, весит гораздо больше человека с одним мешком. Перетащив мешки, человек взял под уздцы своего ослика и стал тянуть его на мостки. Ослик стал изо всех сил упираться, очень уж он не хотел идти. Но ведь все равно идти надо, никуда не денешься. Хозяин его упрямо тянул, а тут еще охотник несколько раз огрел ослика прикладом своего ружья. Наконец бедняга осторожно взошел на мостки, а потом спрыгнул на паром. Теперь была очередь за мной. Я собрал все свое мужество, и, когда мои старик, взойдя на мостки, слегка натянул поводья, я поставил ногу на доску и, не ждя, чтобы какой-нибудь бродячий охотник бил меня сзади прикладом, взошел на мостки и тихонько спрыгнул на паром. Все стали хвалить меня за ум и смелость. Мне, конечно, приятно было это слышать. Ну, ум мне дала сама природа, тут особой моей личной заслуги нет, а вот чтобы мужественно держать себя, пришлось напрячь всю свою волю. Паромщик оттолкнулся багром, и наша посудина медленно, а потом все быстрей и быстрей пошла на тот берег. Я стоял на дне парома, стараясь не шевелиться и не переступать ногами, чтобы доски днища не обломились подо мной. Старик мой расплатился с паромщиком, мы кое-как вышли на берег и пошли дальше. Мы пришли в село Анастасовка. Там у сельсовета стояла железная арба под названием машина. На ней многие люди ездят в город и обратно. Я раньше никак не мог понять, на какой силе двигаются эти машины. Но потом догадался Однажды мы с моим стариком проходили через село Джгерды. И там я увидел одну машину, стоявшую на улице у ручья. Хозяин ее набрал из ручья полное ведро воды и влил в машину. Потом сел в нее и поехал. Я понял, что эти машины двигаются на водяной силе, как мельничные жернова. Когда мы проходили мимо машины, старик мой взглянул на нее и сказал: -- Железа-то у вас будет много, а вот откуда вы мясо возьмете, хотел бы я гнать. Это больное место моего старика. Дело в том, что он был лучший скотовод Чегема. Сейчас у нас тоже кое-что есть, но раньше было очень много скота. В лучшие времена, говорят чегемцы, у моего старика было столько коз и овец, что, когда их перегоняли на летние пастбища, бывало, головные уже за три километра на чегемском хребте, а задние еще топчутся в загоне. Вот сколько у него было скота. А ведь начинал он с одной-единственной козы. В Чегеме тогда еще никто не жил. Он первым приехал в Чегем, попробовал местную воду, и она ему так понравилась, что он решил здесь поселиться. Он тогда только вернулся из Турции, куда многих абхазцев загнали, кого силком, кого обманом. И у него ничего не было. Только юная жена, один ребенок и эта коза. Ее одолжил ему какой-то родственник, чтобы ребенка можно было поить молоком. В первый же год он на жирной чегемской земле собрал такой урожай кукурузы, что купил на нее небольшое стадо овец и коз А через двадцать лет упорных трудов мой старик уже имел все -- и детей, и хозяйство, и огромный загон для скота. И дом его был полная чаша, и гостей, бывало, полон двор, так что жена его и пять дочерей едва успевали их обслуживать А молока было столько, что его обрабатывать на сыр не успевали и сливали собакам. Да, да, держал пастухов! Ну и что?! За три года работы пастух получал тридцать коз, после чего мог уйти и заводить собственное хозяйство. А у вас колхозник за три года и трех коз не заработает. Вот как! Иногда я вижу своего старика совсем молоденьким, только-только испившим ледяную чашу чегемского родника, утирающимся рукой и решающим: здесь буду жить! Так и стоит он передо мной: небольшого роста, широкоплечий, горбоносый, упорный, с могучей неукротимой мечтой в глазах. А теперь что? А теперь всем колхозом они не имеют столько скота, сколько он один тогда имел. Пустомели, все по ветру пустили! То-то же моему старику и обидно. И теперь иногда на лице моего старика бывает такая горечь, что у меня душа разрывается от жалости к нему. Эта горечь на лице его означает: кончилось крестьянское дело. Но иногда он все же надеется, что эти безумцы образумятся и снова каждый крестьянин заживет сам по себе. Мы продолжали идти по дороге. Я поглядывал по сторонам, где виднелись зеленые дворики, в надежде увидеть какого-нибудь жеребенка. Во дворах паслись телята, свиньи, куры, индюшки, а жеребят не было видно. Попомните мое слово Если с жеребятами дальше так пойдет дело, Абхазия останется без лошадей. Или они думают готовых лошадей привозить из России? Не верится что то. Да и не годятся громоздкие русские лошади для наших гор. Все же я надеюсь, что на такой длинной дороге нам где-нибудь встретится жеребеночек. Вдруг из одной проселочной дороги выехал на улицу всадник. Остановив свою лошадь, он из-под руки оглядел нас, как бы силясь узнать, кто мы, хотя я могу поклясться всеми жеребятами, которых я любил в своей жизни, что он сразу нас узнал. Это был известный лошадник из села Анхара по прозвищу Колчерукий. Старик мой поравнялся с ним, они поздоровались и поехали рядом. От Колчерукого я ничего хорошего не ожидал. Так оно и получилось. -- До чего ж тебя кумхоз довел, -- закричал Колчерукий, хотя мы от него были в двух шагах и мой старик, слава богу, прекрасно слышит, -- что ты на муле стал разъезжать. Нарочно так говорит, хотя прекрасно знает, что старик мой всегда ездит на муле. -- Я, -- спокойно ответил ему мой старик, -- и до кумхоза сидел на муле, и, бог даст, после кумхоза буду сидеть на муле. -- Знаю, знаю, -- засмеялся Колчерукий, -- просто так, к слову сказал. -- Хороша под тобой лошадка, -- вдруг ни с того ни с сего брякнул мой старик. -- Да уж, -- отвечал Колчерукий хвастливо, -- еще не настолько мне задурили голову, чтобы я в лошадях перестал разбираться. Я как услышал слова моего старика насчет этой лошадки, так сразу почувствовал, что у меня горло перехватило. Да что хорошего в ней, я спрашиваю?! Все крутит головой, все норовит куда-то в сторону зарысить, якобы от избытка сил и нетерпения. Да это же сплошное притворство и обман! Пусть она, как я, пройдет от Чегема до Мухуса, простоит там голодная всю ночь, а на следующий день вернется обратно. Вот тогда бы вы посмотрели, рысит она в сторону от нетерпения или шатается, как чучело под ветром! Горько все-таки. Если ты ведешь себя как солидный мудрый мул и не беспокоишь хозяина дерганьем и кривляньем, так они считают, что в тебе лихости мало Но ничего не поделаешь, так устроен этот мир -- мудрость всегда обречена на неблагодарность окружающих. -- Ну, а как дела у вас в кумхозе, -- спросил мой старик, -- эвкалипты еще не сажают? -- Нет, -- сказал Колчерукий, -- что это еще за эвкалипты? -- Это такое заморское дерево, -- ответил мой старик, -- сейчас его всюду сажают, чтобы комаров отпугивать. -- А чего это комаров отпугивать, -- удивился Колчерукий, -- уж лучше пусть они мух отпугивают, а то совсем мою лошадь заели. -- Они так считают, что комары плодят малярию, -- сказал мой старик, -- хотя каждый знает, что малярию плодит гнилой туман. В низинных селах, где бывает гнилой туман, там и болеют малярией. А комаров и у нас в горах полно, а малярией никто не болеет. Такой простой вещи уразуметь не могут, а берутся перевернуть всю нашу жизнь. -- Это и ребенку ясно, -- согласился Колчерукий, -- нет, у нас эвкалипты не сажают. У нас с ума сошли на чае. Чай повсюду разводят. -- Чай? -- удивился мой старик. -- Наши отцы и деды отродясь чай не пили. Чай пьют русские Вот пускай они его и разводят себе. -- Говорят, у русских для чая земля не годится, -- отвечал Колчерукий, -- вот они и решили приспособить нашу землю для чая. -- А где же они его брали раньше? -- спросил мой старик. -- Ведь русские без чая и дня прожить не могут. -- А разве ты не знаешь? -- ответил Колчерукий. -- Они его у китайцев покупали. -- Так что ж, китайцы теперь перемерли, что ли? -- спросил мой старик. -- Нет, китайцы не перемерли, -- отвечал Колчерукий, -- но это целая история. Но я тебе, так и быть, расскажу, потому что ты преданный нашему народу человек, хоть и сидишь верхом на муле. Опять Колчерукий попытался меня задеть. Но мой старик ничуть не смутился. -- Еще бы, -- сказал мой старик, -- рассказывай, а мы, слушая тебя, глядишь, скоротаем дорогу. -- Так вот, -- повторил Колчерукий, -- китайцы не перемерли. Скорее весь мир перемрет, чем китайцы перемрут, до того они живучие. Но китайский царь передал нашему Большеусому, что больше не будет русских поить чаем, потому что они убили царя Николая вместе с женой и детьми. -- Что ж китайский царь, -- удивился мой старик, -- только опомнился? Русского царя в-о-н когда еще убили. -- Ты что ж, не знаешь шайтанскую хитрость Большеусого? Он же китайского царя все время обманывал. Он говорил ему, что русский царь вместе со своей семьей живет у него в Кремле и получает наркомовскую пенсию. То в Кремле живет, то на курорте. А больше нигде не живет. Но тут вмешались англичане. Они сказали китайскому царю: "Ты что, не видишь, что Сталин тебя обманывает. Ты пошли в Россию доверенного человека, и, если русский царь жив, пусть они покажут ему". И тогда китайский царь написал Большеусому, что он посылает к нему доверенного человека. И если этот человек увидит живого царя Николая, тогда он, китайский царь, снова будет посылать русским чай -- пусть пьют, пока не лопнут. "Хорошо, -- отвечал Большеусый китайскому царю, -- присылайте человека, хотя мне обидно, что вы мне не верите". И вот приезжает доверенный китаец и его приводят в Кремль, где как будто рядом с домом Большеусого стоит дом царя Николая. И как будто Николай ему рассказывает, как прежняя власть управляла людьми, а Большеусый ему рассказывает, как теперешняя власть управляет людьми. И как будто они так сдружились между собой, что их дети целыми днями вместе играют и бегают внутри Кремля. И вроде бы они уже сами путают, где чей ребенок. Вроде дело до того дошло, что Большеусый, когда у него хорошее настроение, подзывает к себе своего ребенка, чтобы дать ему конфету. А тот оборачивается и оказывается сыном царя Николая. Но он все равно дает ему конфету. "Да подойди ты, -- говорит ему Большеусый, -- не бойся, она не отравленная". Вот до чего как будто бы они сроднились. Вводят, значит, этого китайца в кремлевский дом и показывают на какого-то человека, точка в точку похожего на царя Николая. А рядом с ним вроде сидят жена и дети. Китаец долго на них смотрит, а они на него. А помощники Большеусого ждут, что скажет китаец. "Ты царь Николай?" -- спрашивает китаец у этого человека. "Да, я царь Николай", -- довольно бодро отвечает этот человек. "А это твоя жена?" -- спрашивает китаец, показывая на женщину. "Да, -- так же бодро отвечает этот человек, -- она и есть моя жена". "А это твои дети?" -- спрашивает китаец и почему-то пристально оглядывает детей. "Да, -- уверенно отвечает этот человек, -- это мои дети". "Ты точно знаешь, что это твои дети?" -- снова спрашивает китаец и снова пристально смотрит на детей. "Что я, не знаю своих детей, что ли?" -- вроде бы обижается этот человек, точка в точку похожий на царя Николая. Тогда китаец, глядя на помощников Большеусого, говорит: "То, что царь Николай за пятнадцать лет не постарел, вы можете объяснить тем, что Сталин ему устроил хорошую жизнь. Но чем вы объясните, что за пятнадцать лет дети царя не выросли?" Тут помощники Большеусого растерялись, покраснели, побледнели, не знали, что сказать. Тут-то они докумекали, что второпях дали маху, забыли, что дети растут, но было уже поздно. Тык-мык, а сказать нечего. "Сами удивляемся, -- говорят они, -- мы их кормим, поим, а они почему-то не растут". "Выходит, царские дети, -- говорит китаец, -- при Советской власти не растут?" "Выходит", -- соглашаются помощники Большеусого. "Выходит, они превратились в лилипутов?" "Выходит", -- подтверждают помощники Большеусого. "Нет, -- говорит китаец, -- не выходит. Вы -- плохие. Вы -- мошенники. Вы убили царя Николая и его детей". "Как же так, -- возмущаются помощники Большеусого, -- мы ничего не понимаем. Тогда объясни нам, кто этот человек и эти дети?" "Это не царь, -- говорит китаец, -- это переодетый чекист. А это не царские дети, это дети чекистов". Тогда помощники Большеусого говорят китайцу: "Ну, хорошо. Возможно, получилась ошибка. Ты посиди пока в другой комнате, а мы между собой посоветуемся, как быть". Китайца отвели в другую комнату, а эти начали между собой советоваться. И вот что они решили. Они решили дать китайцу тысячу золотых николаевских десяток, чтобы он своему царю сказал, что видел настоящего царя Николая. И они вошли в комнату, где сидел китаец, и сказали ему об этом. "Вы дураки, -- ответил им китаец, -- вы даже до сих пор не знаете, что китайцы взяток не берут". Тут Колчерукого перебил мой старик: -- Неужто не берут? -- Да, -- говорит Колчерукий, -- оказывается, китайцы взяток не берут. -- Как же они свои дела устраивают? -- удивился мой старик. -- Никто понять не может, -- отвечает Колчерукий, -- вот такие они, китайцы. Упрямые! -- Ну, а дальше что было? -- спрашивает мой старик. -- А дальше было вот что. Помощники Большеусого опять вышли и стали между собой советоваться. Правда, я не знаю, звонили они Большеусому или сами между собой решили. Тот, кто рассказывал эту историю, сам об этом не знает, а я ничего прибавлять не хочу. И так они, значит, снова входят к китайцу в комнату и говорят: "Если ты не скажешь китайскому царю, что видел настоящего русского царя, мы тебя убьем. А к твоему царю пошлем нашего советского китайца, и он ему скажет все, как мы хотим. И китайский царь ему поверит, потому что все вы, китайцы, на одно лицо". "Ничего не выйдет, -- отвечает им китаец с улыбкой, -- потому что мой мудрый китайский царь все предвидел. И когда он посылал меня к вам, он сказал мне тайное слово, которое я должен повторить, когда приеду к нему во дворец. И это слово вы никакими пытками меня не заставите сказать. Поэтому мой царь изобличит вашего фальшивого китайца". Тут помощники Большеусого совсем приуныли и пришлось им обо всем рассказать хозяину. Большеусый пришел в неслыханную свирепость, а сделать ничего не может. Потому что убить доверенного китайца нельзя -- придется воевать с Китаем. А воевать нельзя, потому что китайцев, оказывается, даже больше, чем русских. -- Неужто больше, чем русских? -- подивился мой старик. -- Да, -- уверенно сказал Колчерукий, -- сами русские это признают. -- Чем только они кормятся? -- проговорил мой старик. -- А у них все в ход идет, -- сказал Колчерукий, -- жучки, паучки, червячки. Они все едят, а потом все это чаем запивают, и ничего. -- Так чем же кончилась эта история с китайцем? -- спросил мой старик. -- А вот чем кончилась, -- отвечал Колчерукий. -- Большеусый вызвал этого доверенного китайца и говорят ему: "Страна у меня большая, и не всегда знаешь на одном конце ее, что делается на другом. А помощники у меня глупые, что им ни скажешь, все перепутают. Я им сказал: "Берегите царя и его семью, а они все перепутали и расстреляли их". "Они мне фальшивого царя показали", -- сказал китаец. "Насчет фальшивого царя не беспокойтесь, -- отвечал ему Большеусый, -- я прикажу его расстрелять вместе с его фальшивой женой. Можешь так и передать своему царю". "Это хорошо, -- сказал китаец, -- но мой царь больше не будет поить русских чаем, потому что он будет горевать за русского царя и его семью". С тем, значит, доверенный китаец и уехал. Вот с тех пор и решил Большеусый разводить чай на нашей земле, чтобы от китайцев больше не зависеть. -- Это все политика, -- сказал мой старик. -- Да, да, политика, -- согласился Колчерукий. Тут Колчерукий стал заворачивать на проселочную дорогу и очень удивился, что мы туда не заворачиваем. -- Ты что, разве не туда едешь? -- спросил Колчерукий. -- Я еду в город, -- отвечал ** старик, -- а ты куда едешь? -- Я еду на оплакивание Карамана, -- ответил Колчерукий, -- я думал и ты туда едешь. -- Как, злозадый Караман умер? -- удивился мой старик. Похотливых людей наши абхазцы называют злозадыми. -- Да, умер, -- отвечал Колчерукий, -- и умер через свою злую задницу. -- В последний раз он вроде бы привел какую-то русскую в дом? -- сказал мой старик. -- Точно, -- ответил Колчерукий, -- прямо на ней и умер. -- Да откуда ты знаешь, -- удивился мой старик, -- неужто она сказала? -- Нет, -- ответил Колчерукий, -- она только ночью прибежала к сыновьям и сказала, что отец их умер. А сыновья рядом живут. Они пришли в дом и увидели, что отец их ничком лежит на постели в таком виде, что стало ясно, чем он занимался в свои последние минуты. -- Тьфу! -- сплюнул мой старик. -- Умереть ничком, как бешеная собака, убитая выстрелом?! Может, у других народов и принято умирать ничком, но только не у нас. Настоящий абхазский старик лежа ничком никогда не умирает. Настоящий абхазский старик умирает лежа па спине, в чистой рубашке, окруженный близкими. А этот жил, как кобель, и умер, как кобель. Что ж меня горевестники не известили? -- Видно, не успели, -- ответил Колчерукий, -- его только послезавтра хоронят. -- Все же я его оплачу, -- решил мой старик, -- хоть и порченым он был человеком. Тут мой старик повернул меня на проселочную дорогу, и мы пошли к дому этого Карамана. Мне это дело очень не понравилось. Если мой старик так будет останавливаться всю дорогу, мы никогда до города не доедем. -- Я тебе скажу, Колчерукий, -- продолжал мой старик, -- мужчина после семидесяти лет должен забыть про женщину. А самые мудрые еще раньше забывают. Мужчина после семидесяти лет считается по нашим обычаям стариком. А старик должен блюсти чистоту. Он не должен грязнить свою постель женщиной. Дело старика следить за честью семьи, честью рода, честью села и честью племени своего. Тем более в наше время, когда бесчестие нависло над нашим домом и грозит очумить нас позором. Говорят, среди долинных абхазцев уже появились доносчики, которые рассказывают властям то, о чем мы говорим в нашем доме, на нашем поле, на нашей сходке. Куда подевались абхазские мужчины, я спрашиваю, почему по нашему славному древнему обычаю доносчикам не отрезают уши и языки?! -- Ого-го, -- сказал Колчерукий, -- слишком многие остались бы без языка и ушей. Но вот ты, Хабуг, говоришь, что после семидесяти мужчина грязнит постель женщиной. Так ведь все от природы зависит. Иной как раз в старости делается особенно злозадым. Что ж такому делать, если ему невтерпеж? -- Чушь! -- сказал мой старик и опять сплюнул. -- Пусть в руки возьмет топор или мотыгу, и быстро забудет про женщину. У некоторых стариков протухают мозги, кровь плохо движется в теле и застревает в паху, а он, дурак, думает, что у него молодость наступила. И потом -- это грех. Грех вливать в женщину прокисшее стариковское семя, грех против будущего ребенка. Если от дурного зерна на поле вырастет хилый стебелек кукурузы, ты его срежешь мотыгой. А ведь ребенка не убьешь. К слову, выродили они чего-нибудь или нет? -- Сын, говорят, -- отвечал Колчерукий, -- но сам я его не видел. Он эту молодку подобрал пять лет