Фазиль Искандер. Гнилая интеллигенция и аферизмы

 ---------------------------------
 Искандер Ф.А. Собрание. В 10 т.
 М.: Время, 2004.
 Том 9, Козы и Шекспир, с. 675-691.
 OCR: sad369 (г. Омск)
 ---------------------------------

 Я стоял у остановки на Ленинградском шоссе в ожидании троллейбуса. Нужный мне троллейбус долго не шел, и я от нетерпения стоял, несколько высунувшись с тротуара. Вдруг мимо меня, явно притормаживая, проплыл "мерседес".
 Метров через десять он остановился, из него вышел человек и окликнул меня по имени. Я посмотрел на него и сразу его узнал, хотя множество лет мы не виделись. Сейчас он представлял из себя солидную гору, облаченную в хороший костюм. Но очень характерное круглое, бровастое лицо с яркими черными глазами мало изменилось.
 Когда-то мы учились в Мухусе в одном классе. Звали его Жора. По математике он был первым учеником. Но по остальным предметам учился посредственно. Он был явно математически одарен. В последний год учебы он иногда дремал на некоторых уроках, положив голову на парту, что свидетельствовало, как мы догадывались, о бурно проведенной ночи.
 Забавно было, что учитель математики, сам большой выпивоха, из уважения к его математическим способностям заботился о тишине в классе, когда Жора дремал на своей последней парте.
 И наоборот, когда учитель математики, дав нам контрольную работу и будучи под хмельком, засыпал за своим столом под мирный шорох шпаргалок, Жора заботился о тишине в классе.
 Учитель математики в своей нищенской даже для послевоенного времени одежде сидел перед нами, облокотившись о стол и залепив растопыренными ладонями лицо. Казалось, он не хочет видеть не только нас, но и весь мир.
 Жора мог дремать на любых уроках, разумеется, кроме грузинского.
 Учительница грузинского языка была бешеная женщина, а у Жоры случались с ним казусы. Дело в том, что он был наполовину мингрелец, наполовину абхазец. Знал мингрельский язык. А так как мингрельский и грузинский языки очень близки, он иногда, бодро отвечая, незаметно для класса и себя вставлял в свой ответ мингрельские слова. И тут учительница, всегда сладострастно помешкав, говорила:
 - Садись, двойка!
 Гордость ее в таких случаях была так уязвлена, что она никогда не указывала место, где он ошибся: сам ищи! Она терпеть не могла, когда в грузинскую речь вставляли мингрельские слова. В особенности почему-то междометия. К мингрельцам как соплеменникам она была особенно беспощадна, что говорило о ее строгом бескорыстии.
 Бешенство ее было столь велико, что ее боялись не только все ученики, но и директор школы, человек добрый и мягкий. Кстати, тоже грузин.
 Она была одинокая женщина. На сильном, жилистом теле головка с маленькой мордочкой летучей мыши. Для тех, кто это плохо представляет, я советую поймать летучую мышь и вглядеться в нее.
 В гневе она особенно нерадивых учеников или тех, которые ей казались таковыми, таскала за волосы, словно пытаясь скальпировать их. У нерадивых учеников почему-то всегда были красивые волосы.
 Один ученик, сибиряк по происхождению, никак не мог научиться выговаривать мягкое грузинское "л".
 - Скажи "лясточка", - терпеливо обращалась она к нему. Видимо, ей казалось, что она удачно наткнулась на русское слово с таким же произношением не дающегося ему звука. Никогда никакого другого русского слова она в пример не приводила.
 - Ласточка, - повторял он старательно.
 - Лясточка, лясточка, - уговаривала она его.
 - Ласточка, - повторял он, приугрюмившись, но не поддаваясь уговорам.
 - Лясточка, лясточка, лясточка, - повторяла она все еще ласково, но уже поклокатывая и пробираясь к его густым таежным волосам.
 Еще можно было спасти волосы! Но...
 - Ласточка, - отвечал сибиряк с обреченным упорством старовера.
 Из-за всеобщей ненависти к учительнице я нередко в глубине души жалел ее. Меня она за волосы никогда не драла, потому что мне грузинский язык давался лучше, чем всем другим негрузинам. Я полюбил трагического поэта Николоза Бараташвили, которого одно время мы изучали. Я его читал в классе если не лучше всех, то, во всяком случае, громче всех. Я уже тогда понимал: цель поэзии - докричаться.
 Пока я громко читал Бараташвили, силой голоса никак не уступая учительнице, она с горьким упреком смотрела на виновато притихших учеников-грузинов. После моего чтения она с далеко идущей угрозой неизменно рокотала:
 - Ох, Берадзе!
 Берадзе был очень смешлив. По-видимому, она при помощи трагических стихов поэта пыталась подавить его неукротимую смешливость. Хотя на ее уроках он никогда громко не смеялся, она чувствовала, что он смеется с выключенным звуком.
 - Ох, Берадзе! - говорила она иногда невпопад, например, когда в классе не оказывалось мела, а дежурным был не он. Класс начинал хихикать, а Берадзе только молча трясся. Сейчас я ее отношение к Берадзе могу объяснить так - смешливый человек вообще идеологически ненадежен.
 Хотя я глубинную жалость к учительнице внешне никак не проявлял, я чувствовал, что она это знает и ценит. Пользуясь этим, я иногда дерзил ей, конечно, в границах допустимого для нее.
 Но однажды случайно в душе что-то сорвалось, и я резко перешел границу. Сейчас я даже не помню, что я ей сказал.
 Помню, в классе установилась гробовая тишина. Некоторые ученики, словно боясь осколков от предстоящего взрыва, пригнули к партам головы. Но все со жгучим любопытством ждали особенно изощренной казни. Минуты три, сидя за столом, она молча, не мигая, смотрела на меня, по-видимому, в поисках неслыханного наказания. Летучая мышь на глазах превращалась в дракона. И вдруг она обмякла:
 - Что с него возьмешь, он же сумасшедший.
 Класс грохнул в хохоте. Все знали, что у меня сумасшедший дядюшка. Она гениально нашлась. Она не хотела терять единственного человека, который в глубине души жалеет ее.
 Сейчас я думаю, что это была неосознанная жалость к одиночеству тирана. Это тем более удивительно, что к настоящему кремлевскому тирану я тогда испытывал горячую юношескую ненависть.
 Нас в классе было трое друзей с обостренным интересом к литературе и политике. Может быть, сейчас это кому-то покажется неправдоподобным, но мы, не наученные никем, тогда уже знали все, что случилось с нашей страной. Не исключено, что дело в том, что у двоих из нас были репрессированы отцы, а третий был вывезен с Кубани, когда там голод, вызванный коллективизацией, косил людей.
 Гуляя по городу или даже на переменах мы достаточно осторожно, сторонясь других, говорили о литературе и политике. Особенно мы опасались старосты. Он был большой любитель истории и подозревался в стукачестве, за что мы ему дали подпольную кличку Науходоносор.
 Жора был хорошим спортсменом и хулиганистым мальчиком. Бывало, встречая нас в городе и правильно догадываясь, что мы говорим не о том, о чем принято говорить, он неизменно повторял одно и то же:
 - Гнилая интеллигенция.
 Иногда мы его встречали у пивного ларька. Он всегда зубами открывал бутылку. Если мы при этом были достаточно далеко, он, насмешливым кивком послав нам воздушное презрение, запрокидывал бутылку.
 - Гнилая интеллигенция!
 Обычно он это говорил с добродушным презрением. Мне казалось, что он знает, о чем мы говорим, знает, что ничего изменить нельзя, и поэтому презирает нашу пристрастность к политическим разговорам. И это было обидно. Мы тоже знали, что ничего изменить нельзя, но не говорить обо всем этом не могли. Слова его раздражали все больше и больше.
 Однажды в классе на большой перемене мы втроем стояли у окна и тихо переговаривались. Вдруг Жора подошел к нам и со своей обычной презрительной улыбкой сказал:
 - О чем шушукается гнилая интеллигенция?
 И тут я не выдержал и ринулся на него. Он был намного сильней меня, но и я тогда занимался спортом. Видимо, от подхлестывавшей меня ярости я эту драку явно для всех выиграл. Прозвенел звонок, нас кое-как растащили, и мы уселись за свои парты. Успокоившись, я подумал не без тревоги: а что я буду делать на следующей перемене, он ведь намного сильней меня?
 Но на следующей перемене он не подошел ко мне. Более того, он больше никогда не подходил к нам и не называл нас гнилой интеллигенцией. Хотя никаких слов не говорилось, но я почувствовал, что он зауважал меня. И это было приятно. Я замечал его неуклюжие, мелкие уступки, когда наши интересы сталкивались, и это было особенно трогательно.
 После окончания школы я поехал учиться в Москву и потерял его из виду. Стороной я слышал, что Жора связался с блатным миром, отсидел в тюрьме, был выпущен, но, приезжая на лето в Абхазию, я его никогда не встречал.
 Лет через десять в Мухусе мы с друзьями сидели в летнем ресторане. Но это были не школьные мои друзья, их, увы, раскидало по всей стране. Вдруг официантка приносит нам три бутылки вина, угощение с какого-то стола, как это принято на Кавказе.
 Я огляделся и за одним далеким столиком увидел Жору, одетого в тельняшку. Он тоже сидел с друзьями и улыбался мне. Мы наполнили бокалы и, приподняв их в его сторону, поблагодарили его.
 Через некоторое время та же официантка принесла нам еще три бутылки вина. Я посмотрел в сторону Жоры. Улыбка его подтверждала, что дары его несметны. Я счел необходимым на этот раз подойти к нему с бокалом и чокнуться.
 Я подошел, чокнулся с ним и его друзьями явно уголовного вида. После чего мы с Жорой выпили и расцеловались. Оказывается, он знал, что я стал писателем, о чем поведал своим друзьям. Чем именно он занимается, мне спросить было неудобно.
 - Вот он, видите, - бесстрашно кивнул Жора в мою сторону, - в школе в честной драке победил меня!
 Друзья его восторженно зацокали, поражаясь, что Жору кто-то мог победить.
 - За что я люблю Жору, - воскликнул один из них, - другой бы не раскололся! А Жора простой!
 Но Жора на этом не остановился.
 - У нас в школе была чокнутая учительница, - продолжал он, - вся школа, начиная от директора и кончая последним учеником, хезали перед ней от мандража! Один он не хезал! Даже оборотку иногда давал!
 Друзья его снова зацокали. Еще громче. Я почувствовал, что количество моих подвигов, помноженное на количество выпитого Жорой, становится опасным для меня. Так оно и оказалось. Жора вдруг помрачнел. Видимо, его собственные воспоминания ему теперь показались чересчур сентиментальными. Или он, вспомнив о школе, сейчас пожалел, что не развил своих математических способностей в институте. Безнадежно опоздал. И такой оттенок можно было уловить. Преодолевая помрачнение, он потянулся поцеловаться со мной и, целуя, слегка оттолкнул меня, сказав:
 - Ладно, ладно! Иди к своим гнилым интеллигентам!
 Я повернулся и уже пошел было к своему столику, но, глупо вспомнив, что забыл свой бокал, вернулся за ним, что почему-то было унизительно. Боже, а еще предстояло допивать его вино! Он успел рассказать друзьям о причине нашей драки и теперь демонстрировал, что, несмотря ни на что, именно он продолжает контролировать обстановку и остается при своих убеждениях.
 ...И вот проходит бездна лет, и мы встречаемся в Москве. Он стоит возле своего "мерседеса" и благодушно улыбается мне. Я подошел, потрясаясь больше всего не его "мерседесу", не костюму под цвет машины, а черной бабочке на его груди. Далеко же он ушел от своей тельняшки! Этого я никак не ожидал. Мы как бы горячо обнялись. Я с некоторой тревогой подумал: неужели он опять вспомнит о гнилой интеллигенции?
 - Из нашего класса только мы с тобой вынырнули в Москве, - сказал он, очень широко улыбаясь и призывая меня к взаимной гордости.
 Когда человека слишком давно не видел, почему-то обращаешь внимание на его зубы, словно пытаешься выяснить - то ли жизнь обломала ему зубы, то ли он ей. Он сохранил свои прекрасные зубы, их как будто даже стало больше.
 - Да, - согласился я, - а кем ты работаешь?
 - Я директор ресторана... - с удовольствием назвал он его, - слыхал?
 - Кто же не слыхал, - ответил я, хотя слыхом не слыхал об этом ресторане.
 - А что ты троллейбуса ждешь, - с иронической улыбкой спросил он у меня, - чтобы быть поближе к народу?
 Подбирается к гнилой интеллигенции, оторванной от народа, подумал я.
 - У меня нет машины, - сказал я и поспешно добавил, чтобы избежать кривотолков, - не люблю технику.
 Он насмешливо кивнул головой и вдруг вспыхнул:
 - Как здорово, что мы встретились! Я давно мечтаю украсить стены моего ресторана аферизмами и стишками, короткими, но смешными. Сочини! Я тебе хорошо заплачу, если понравятся!
 - Какими аферизмами? - спросил я, делая вид, что заинтересовался его предложением.
 - Вроде таких, - сказал он, сосредоточиваясь: - "Куй железо, не отходя от кассы" или "Если ты такой умный, почему у тебя нет денег?". Но только не эти, а новые.
 - А такой аферизм подойдет? - спросил я у него: - "Если у тебя есть деньги, зачем тебе ум?".
 - Нет, - сказал он, чуть подумав, - среди моих клиентов немало богатых людей. Могут обидеться.
 Я приступил к штурму стен его ресторана.
 - А такой аферизм подойдет? - спросил я. - "Чем меньше птица, тем красивей она поет".
 - Точно! - воскликнул он радостно. - Например, дрозд! Как пели дрозды в Абхазии!
 Дуновение ностальгии на миг соединило нас, и этот миг был прекрасным. Но, подумав, он вдруг нахмурился.
 - К сожалению, не подойдет, - сказал он.
 - Почему? - спросил я, и в самом деле удивляясь.
 - Понимаешь, - вразумительно сказал он, - среди моих клиентов бывают большие люди. Они подумают, что это намек на то, что они большие птицы и поют, как страусы. Это им будет обидно! Представляешь, как безобразно поют страусы!
 Казалось, он покинул страусиную страну, не выдержав их пения.
 - Сколько лет ты в Москве? - спросил я, как выяснилось, на свою голову.
 - Пятнадцать, - сказал он с удовольствием, видимо, считая, что точно уложился со своими планами в эти годы. - А ты?
 - Сорок, - ответил я несколько уныло, потому что был не уверен, уложился ли я со своими планами в эти годы.
 - За сорок лет, - сказал он сокрушенно, давая знать, что стаж далеко не всегда все решает, - можно было научиться надевать носки под цвет брюк.
 Я обрадовался, что дело только в таком микроскопическом несоответствии. И как он это успел заметить! Я же не в шортах!
 - У тебя в "мерседесе" случайно не завалялись черные носки? - спросил я с непосредственностью идиота. - Я бы заменил свои.
 Он не обиделся за свой "мерседес", а только иронически взглянул на меня. Так, вероятно, капитан крейсера взглянул бы на рыбака, спросившего его на пирсе: братишка, нет ли у вас на крейсере завалящего весла.
 - Ты все шутишь, - вздохнул он, - хотя однажды в школе чуть не дошутился с учительницей грузинского... До сих пор не пойму, как она тебя простила.
 - А такой аферизм подойдет? - ринулся я в новую атаку: - "Хороший аппетит в молодости - праздник молодости. Хороший аппетит в старости - праздник маразма".
 - Ты что, разорить меня хочешь? - тихо спросил он. - А еще земляк, одноклассник.
 - А что? - спросил я.
 - Как что! - повысил он голос. - Среди моих клиентов немало старых коммерсантов. Они приходят хорошо покушать, в меру выпить. А ты - праздник маразма! Последнюю радость у людей отнимаешь! Учти, им даже молодые бляндинки не нужны!
 - Обязательно учту! - заверил я его.
 Он хорошо говорил по-русски, но последние его слова прозвучали с рыдающим акцентом. От волнения, что ли?
 Впрочем, я признал его правоту. Такой аферизм в самом деле неуместен в ресторане.
 - После того, как я украшу твой ресторан, - сказал я с крохоборской озабоченностью, - я этот аферизм продам молодежному кафе.
 - И в молодежном кафе нельзя! - твердо возразил он, словно уже был назначен надзирать за аферизмами всех питейных заведений.
 - Почему? - взревел я, впадая в истерику от цензуры.
 - Нельзя молодежь и стариков сталкивать лбами, - пояснил он со знакомой интонацией советских редакторов, - тем более перед тарелкой. Учти, что идея моя!
 - Какая идея? - удивился я.
 - Идея писать аферизмы на стенах ресторана. Мы заключим с тобой договор, что ты не будешь давать аферизмы в другие рестораны.
 - Ну хотя бы аферизмы, которые не подходят тебе, я могу продавать в другие рестораны? - взмолился я.
 - Нет, - сказал он жестко, но потом добавил: - Я их буду покупать и прятать. Но в книгах можешь использовать. Все, кроме тех, что будут на стенах моего ресторана. Учти, я хитрый.
 Это прозвучало так: может, общего образования мне не хватает, но специальное образование у меня на высоте.
 - А такой аферизм подойдет? - спросил я скромно. - "Добрых людей больше, чем злых, но злые влиятельней".
 - Ты что, с ума сошел! - ответил он. - Среди моих клиентов полно влиятельных людей.
 - А такой аферизм подойдет? - не унимался я: - "Женщины любят цветы, потому что цветы поддерживают идеологию внешности".
 - Что-то в нем есть, - сказал он и не без сожаления добавил: - Но не подходит. К нашему ресторану прикреплена специальная цветочница. Мои клиенты дарят своим подругам цветы. Этот аферизм будет их смущать. У меня до того культурные клиенты, что иногда шампанское занюхивают цветами! Ну, ладно, - добавил он, - потом поторгуемся на месте. Ты тоже можешь поторговаться, когда я назначу цену. Кстати, давай попробуем стишки. Что мы все аферизмы да аферизмы.
 - Давай, - согласился я и, призадумавшись, выпалил:

 Раньше как он отдыхал?
 Завалясь на нары.
 А теперь - каков нахал!
 Ездит на Канары.

 - Здесь ничего смешного нет. Я в позапрошлом году был на Канарах... Но ты об этом не мог знать, - добавил он строго, как бы в сторону шевельнувшейся мании преследования. - Ничего особенного, - продолжал он, - на страусиной ферме угостили нас яичницей из яиц страуса. Тоже мне фирменное блюдо! Наша яичница из яиц индюшки в сто раз вкусней страусиной!
 Он второй раз с раздражением упомянул страуса. Было похоже, что какой-то страус когда-то перебежал ему дорогу.
 - К тому же у тебя получается, - добавил он, - что ты, вроде, жалеешь, что человек покинул нары. Сделай все наоборот!
 Я напрягся и снова выпалил:

 Раньше как он отдыхал?
 Ездил на Канары.
 Нынче - норму отмахал
 И вались на нары!

 - Убери нары! - зарычал он, - что такое: нары, нары, нары! Это тебе не пляжные лежаки! Я знаю, что это такое! Этим ты у нас никого не рассмешишь и тем более, учти, не напугаешь!
 - Почему? - спросил я, творчески несколько задетый.
 - Потому что все схвачено, - отрезал он, - просто бестактно солидным людям напоминать о нарах. Сделай без всяких нар и чтобы было смешно.
 Я снова напрягся.

 Раньше как он отдыхал?
 Рухнув на лежанку.
 А теперь - каков нахал?
 Лег на парижанку.

 - Нет, - сказал он, покачав головой, - для моего ресторана это даже неприлично. Лучше вернемся к аферизмам.
 - А такой аферизм подойдет? - снова пошел я на штурм стен его ресторана. - "Закон нужен даже для того, чтобы знать, что обходить".
 - Лучший аферизм нашего времени! - воскликнул он. - И как только ты догадался! Для деловых людей это сейчас самый больной вопрос! Чиновники нас дергают: - Деньги! Деньги! Деньги! - А я хочу точно знать, за что я плачу! Покажи закон, который я обошел!
 Только я решил, что стена наконец взята, как он раздумчиво добавил:
 - Но, с другой стороны, нет, не подходит.
 - Почему? - спросил я, чувствуя себя сброшенным с невидимой стены.
 - Понимаешь, - сказал он, - среди моих клиентов бывает юридический важняк. Они скажут: - Ах, ему законов не хватает? - И что-нибудь ехидное придумают специально для меня и таких, как я.
 - А как тебе такой аферизм? - ринулся я с ботанической стороны. - "Пион - вегетарианский вариант розы: без шипов, но и без запаха".
 - Нет, нет, - ответил он сразу, - во-первых, слишком длинно... Нет, это во-вторых. Во-первых, политический намек. Среди моих клиентов бывают солидные политики...
 - Какой политический намек? - искренне изумился я.
 - Ты намекаешь, что у нас правительство без шипов, но и без запаха розы.
 - А раньше правительства пахли, как розы? - нервно спросил я.
 - Розы не розы, а шипы были, - неглупо ответил он. - Я дважды сидел.
 - "Доллар, слишком похожий на доллар, - фальшивый доллар!" - неожиданно для себя завопил я.
 - Наконец в яблочко попал! - восторженно отозвался он и похлопал меня по плечу. - Наконец я разбудил твою мысль! Беру, ни одного слова не меняя!
 - Таких строгих цензоров я даже в советское время не встречал, - сказал я, облегченно вздохнув.
 - Да, - согласился он, - у себя в ресторане я строгий цензор. Зато плачу от души. Но мы найдем общий язык. Я предчувствую. Заходи для знакомства с рестораном и его стенами. Можешь привести с собой трех-четырех... - он вдруг запнулся. Я понял, что он хотел сказать. Однако он добавил: - Друзей.
 Но он догадался, что я догадался, почему он запнулся.
 - А я работаю с интеллигентными людьми, - У меня бухгалтер - физик-теоретик. Две официантки - бывшие учительницы. Бывший астроном наблюдает за залом.
 - Вселенная сжимается, - напомнил я, но он это трагическое обстоятельство оставил без внимания.
 Он вынул из бокового кармана визитку и торжественно вручил ее мне, как пропуск в рай.
 - Но у меня нет визитки, - сказал я, продолжая держать его визитку, словно готовый вернуть ему незаслуженный пропуск. Этих визиток у меня скопились сотни. Визитки всегда дают люди, которым не собираешься звонить.
 - А как же ты общаешься с нужными людьми? - удивленно спросил он, пренебрегая моей готовностью вернуть визитку. Да что - пренебрегая! Он даже махнул рукой - спрячь!
 - Я обхожусь без них, - ответил я, стараясь, чтобы в моем голосе не прозвучал вызов.
 - Я тебя сведу с нужными людьми, - уверенно сказал он. Мы пожали друг другу руки, и он сел в машину. Но потом вдруг наклонился, открыл окно и поманил меня. Я тоже наклонился к окну.
 - Приходите, икру будете жрать ложками, - сказал он тихо, но твердо и, вдобавок кивнув головой, уехал. Последние его слова прозвучали, как масонский пароль новой буржуазии.
 Разговаривая с ним, я пропустил свой троллейбус. Я вернулся на остановку и стал дожидаться следующего. Теперь я стоял, стараясь не высовываться с тротуара.