еньги из дому. Мне всегда не нравилось, что за вход на пляж нужно платить, как будто море соорудил наш местный муниципалитет. -- Проходите, вы же выходили,-- сказала билетерша, заметив, что я мнусь у кассы. Я посмотрел на нее. Доброе, улыбающееся лицо пожилой женщины. Удивительно, что она меня запомнила. Я прошел на пляж. Эта небольшая удача так меня взбодрила, что я почувствовал, как во мне заработала какая-то энергия. Может быть, мотор удачи. И хотя я до этого почти не надеялся, что найду свой ключ: ведь даже если я его потерял на плаже, тут проходят сотни людей,-- теперь я был уверен -- найду. Я его не только нашел -- я его издали заметил. Да, маленький, почти чемоданный ключик лежал, поблескивая, на песке, на том самом месте, где я раздевался. Никто его не заметил, не подобрал или просто не втоптал в песок. Я поднял ключ, и, когда, разогнувшись, посмотрел на море, неожиданное, непередаваемое ощущение захлестнуло меня. Я увидел теплую синеву моря, озаренного заходящим солнцем, смеющееся лицо девушки, которая, оглядываясь, входила в воду, парня на спасательной лодке с сильными загорелыми руками, отдыхающими на веслах, берег, усеянный людьми, и все это было так мягко и четко освещено и столько было вокруг доброты и покоя, что я замер от счастья. Это было не то счастье, которое мы осознаем, вспоминая, а другое, высшее, наиредчайшее, когда мы чувствуем, что оно сейчас струится в крови, и мы ощущаем самый вкус его, хотя передать или объяснить это почти невозможно. Казалось, люди пришли к своему морю, и прийти к нему было трудно, и шли они к нему издалека, с незапамятных времен, всю жизнь, и теперь хорошо морю со своими людьми и людям со своим морем. Странное чудное состояние длилось несколько минут, а потом оно постепенно прошло, вернее, острота прошла, но остался привкус того, что оно было, как остается легкое головокружение после первой утренней затяжки. Я не знаю, откуда оно берется, но такое состояние я переживал много раз, хотя если вспомнить всю жизнь, то бывало оно не так уж часто. Чаще всего оно приходит в одиночестве, где-нибудь в горах, в лесу или на море. Может быть, это предчувствие жизни, которая могла быть или будет? Думая обо всем этом, я сел в автобус и приехал домой, кстати говоря, забыв взять билет. Вечером я шатался по городу, надеясь случайно встретить ее где-нибудь. Мне очень хотелось увидеть ее, хотя я и начинал страшиться этой встречи. Несколько раз я замечал, что во мне что-то неприятно обрывается, как в самолете, когда он попадает в воздушную яму, но потом оказывалось, что это не она, что я ошибся. ...Я вышел на причал для местных катеров и увидел ее. Искать ее здесь мне почему-то не приходило в голову. Она стояла почти на том же месте. Как только я увидел ее, мне захотелось удрать, но я взял себя в руки и не сделал этого. Я шел по хорошо освещенному причалу, но она меня нз заметила. Было похоже, что она о чем-то задумалась, но потом мне показалось, что она просто не хочет меня узнавать. Я поравнялся с ней и уже было повернул назад, но наши взгляды встретились, и она улыбнулась. Верней, лицо ее озарилось вспышкой радости. Эта улыбка, словно порыв ветра, сдунула с меня усталость и напряжение этого дня. Люди не так часто нам радуются, во всяком случае не так часто, как нам хотелось бы. А если и случается, что радуются при виде нас, все же чаще скрывают свою радость, чтобы не показаться сентиментальными или чтобы не обидеть других, при виде которых они не могут радоваться, Так что иногда и не поймешь, рад тебе человек или не рад... ...Подошел прогулочный катер, и мы, словно сговорившись, вошли в него. Не помню, о чем мы говорили. Мы стояли, облокотившись о поручни, и смотрели в море. Как тогда над барьером причала. Но теперь, казалось, этот причал отделился от берега и мчался в открытое море. Я смотрел на ее лицо, и нежность его странно проступала сквозь крепкий грубоватый загар. Потом ей захотелось пить, и мы прошли на корму в буфет по узкому и темному проходу. Лимонад оказался холодным и тугим, как шампанское. Я вспомнил, что давно не пил лимонада, и подумал, что никогда шампанское не бывало таким вкусным, как этот лимонад. Позже, когда мне приходилось пить шампанское и оно мне казалось безвкусным, как выдохшийся лимонад, я вспоминал этот вечер и думал о великой и в то же время немного скупердяйской мудрости природы, стремящейся к равновесию, ибо за все надо платить по цене. И если ты пьешь лимонад, который тебе кажется шампанским, значит, рано или поздно ты будешь пить шампанское, похожее на лимонад. Такова грустная, но, по-видимому, необходимая логика жизни. И то, что она необходима, пожалуй, грустней, чем сама грустная логика жизни. Говорят, капля камень точит. Тем более Платон Самсонович. И уже в сельхозуправлении согласились выделить средства на приобретение таджикских коз, и уже Платон Самсонович, не дожидаясь официального хода событий, написал таджикским товарищам об этом, и уже они ответили, что слышали о нашем интересном начинании и сами собираются приобрести козлотуров, и уже они договорились обменяться животными и произвести опыты одновременно, и уже Платон Самсонович уехал к селекционеру, чтобы уговорить его принять партию таджикских шерстяных коз, но тут грянул гром. И грянул он именно в тот день, когда Платон Самсонович должен был возвратиться. В этот день в одной из центральных газет появилась статья, высмеивающая необоснованные нововведения в сельском хозяйстве. Особенно досталось нам за бездумную проповедь козлотура, как писал автор. Кстати, в этой же статье делался смутный намек на то, что опыты знаменитого московского ученого навряд ли можно назвать вполне удачными, во всяком случае гениальность их ставилась под сомнение. О статье мы узнали утром, хотя газету никто не видел. К нам центральные газеты приходят к вечеру или на следующий день. Но такие вещи узнаются очень быстро. Автандил Автандилович был взволнован, как никогда. Он несколько раз в этот день ходил в обком партии, потом позвонил в райком того района, куда уехал Платон Самсонович. Оттуда ему ответили, что Платон Самсонович уже выехал с рейсовой машиной в город. Машина должна была подойти к трем часам. На это время редактор назначил общее собрание работников редакции. В три часа мы собрались в кабинете редактора. Рейсовый автобус останавливался напротив редакции, поэтому сотрудники старались занять места у окон. Почему-то всем было интересно посмотреть, как он будет выходить из автобуса. Все испытывали почти радостное нервное возбуждение. По-настоящему за козлотура болел только Платон Самсонович, и все понимали, что основной удар придется по нему. Поэтому остальные сотрудники чувствовали себя так, как чувствует себя человек, когда ждет большой грозы, находясь под надежным укрытием. Сладостное ощущение уюта, собственной безопасности. Автандил Автандилович сидел, отрешенный от всех, глядя куда-то вперед, в пространство. Перед ним лежал машинописный текст статьи, кажется, полученный им по телетайпу. Он впервые забыл выключить вентилятор, и страницы грозной статьи под струей воздуха, казалось, вздрагивали и закипали от нетерпения. Фельетонист два раза заходил за спину редактора -- якобы для того, чтобы посмотреть на карту нашей республики, висевшую над редакторским столом. И хотя на вскипающей поверхности бумаги навряд ли что-нибудь можно было прочесть, особенно из-за спины Автандила Автандиловича, и все это понимали, но все-таки гримасами спрашивали у фельетониста: мол, что там? В ответ он гримасой же отвечал, что, мол, такого разгрома еще не бывало. Автандил Автандилович, не глядя, кивком головы водворил его на место. Наконец машина подъехала, и все столпились у окон посмотреть, как он будет выходить. Почему-то нам показалось, что он первый выйдет из машины, но из дверцы неожиданно выскочила охотничья собака, а за ней появился и сам охотник. На поясе у него густо струились перепелки. Он шел от машины с тяжелой бодростью в походке, шел, как бы отягощенный удачей. Я почувствовал тоскливую зависть к нему и даже к его собаке. Пожилая крестьянка с корзиной, наполненной грецкими орехами, вышла из машины и тут же стала переходить улицу в неположенном месте. Постовой свистнул, и она побежала, рассыпая орехи. Все-таки побежала в ту сторону, куда она собиралась переходить. Платон Самсонович вышел из машины одним из последних. Секунду он постоял возле машины, придерживая одной рукой пиджак, устало переброшенный через плечо, и вдруг пошел в противоположную от редакции сторону. -- Он уходит,-- очнулся кто-то первый. -- Как уходит? -- грозно переспросил Автандил Автандилович. -- Я его верну! -- крикнул фельетонист и ринулся к дверям. -- Только ничего не говорите! -- бросил ему вслед редактор. Мы стояли у окон и следили за Платоном Самсоновичем. Он медленно перешел улицу, все так же держа свой пиджачок, переброшенный за спину. Перейдя улицу, он неожиданно подошел к киоску с газированной водой. -- Воду пьет,-- удивился кто-то, и все рассмеялись. Фельетонист выскочил на улицу, подошел к перекрестку и бдительно стал глядеть по сторонам, заслоняясь ладонью от солнца. Он не замечал Платона Самсоновича, потому что к киоску подошел человек и заслонил его. Фельетонист, беспокойно озираясь, стоял несколько мгновений, а потом с панической быстротой перебежал улицу и отправился в сторону моря. Мы с интересом следили за ним, потому что сейчас он должен был пройти мимо киоска, но он так целенаправленно смотрел вперед, что не заметил Платона Самсоновича. Он прошел киоск, и снова все рассмеялись. Но тут он неожиданно оглянулся и развел руками,-- видно, Платон Самсонович его окликнул сам. Фельетонист что-то сказал и, махнув рукой в сторону редакции, быстро удалился. Чувствовалось, что он знал, что за ним наблюдают из окон, и старался показать, что соприкасается с Платоном Самсоновичем только по вынужденному поводу. ...Когда пассажиры разошлись, шофер рейсовой машины неожиданно выскочил на улицу и стал подбирать рассыпанные орехи. Подобрав все до одного, он влез в машину и уехал. Наконец Платон Самсонович открыл дверь кабинета и вошел. Он кивком поздоровался со всеми и присел на стул. Вид у него был сумрачно-сосредоточенный. Мне кажется, уже по тому, как он сел на краешек стула, было видно, что он все знает. Впрочем, возможно, я это уже потом так подумал. -- Ну как, договорились с селекционером? -- спросил Автандил Автандилович безмятежным голосом. Плотно сомкнутые губы Платона Самсоновича слегка задергались. -- Автандил Автандилович,-- сказал он глухим голосом и, как-то не вполне разогнувшись, встал со стула.-- Я все знаю... -- Интересно, кто вам сказал? -- спросил тот и посмотрел на фельетониста. Фельетонист ударил ладонью в грудь и застыл, как бы покоряясь судьбе. -- Утром по радио передавали,-- сказал Платон Самсонович, продолжая стоять в той же позе, не вполне разогнувшись. -- И тут первый,-- мрачно пошутил редактор, стараясь скрыть разочарование. Автандил Автандилович несколько мгновений смотрел на Платона Самсоновича холодеющим взглядом, словно расстояние между ними увеличивалось и он его переставал узнавать. Мне показалось, что под этим взглядом Платон Самсонович еще больше согнулся. -- Садитесь,-- сказал Автандил Автандилович тоном, каким говорят со случайным посетителем редакции. И вот он прочел статью. Он ее прочел зычным, хорошо поставленным голосом. Он читал, постепенно загораясь и иногда посматривая в сторону Платона Самсоновича. Сначала казалось, что он, читая статью, нам всем и себе раскрывает допущенные нами ошибки и перегибы. Но пафос в его голосе все время нарастал, и вдруг стало казаться, что он лично вместе с другими товарищами обнаружил эту ошибку. К концу статьи он так слился с ее стилем, с внезапными переходами от гнева к иронии, что стало казаться -- именно он, и притом без всяких товарищей, первым заметил и смело вскрыл все наши ошибки. Началось обсуждение статьи. Тут надо сказать, что Автандил Автандилович держался самокритично. Он заявил, что, хотя и пытался приостановить бездумную проповедь козлотура, именно с этой целью он и печатал, хотя и под рубрикой "Посмеемся над маловерами", критические заметки зоотехника, но делал это недостаточно энергично и в этом смысле берет часть вины на себя. Фельетонист, который все это время нетерпеливо ерзал, выступил сразу же после редактора и напомнил, что и он в фельетоне о неплательщике алиментов в замаскированной форме пытался критиковать бездумную проповедь козлотура, но Платон Самсонович не только не внял его голосу, но даже пытался пришить ему ярлык. -- Ярлык? -- неожиданно выдавил Платон Самсонович и сумрачно посмотрел на фельетониста. -- Да, ярлык! -- повторил тот решительно и посмотрел на Платона Самсоновича взглядом человека, навсегда разорвавшего цепи рабства. -- Вы преувеличиваете,-- примирительно сказал Автандил Автандилович. Он не любил слишком широких обобщений, если эти обобщения делал не он сам. В связи с бездумной проповедью козлотура Автандил Автандилович поднял вопрос о семейных делах Платона Самсоновича. -- Отрыв от хозяйственных нужд наших колхозов постепенно привел к отрыву от семьи,-- подытожил он свое выступление,-- и это закономерно, ибо человек потерял критерий истины и зазнался. После того как критика Автандила Автандиловича была поддержана сотрудниками, он выступил еще раз и сказал, что все-таки нельзя сбрасывать со счетов то обстоятельство, что Платон Самсонович старый, опытный газетчик и, несмотря на ошибки, до последней капли крови предан нашему общему делу. Редактор и в этой части был поддержан сотрудниками. Кто-то даже сказал, что старый конь борозды не портит. Но тут фельетонист опять не удержался и напомнил, что загибы вообще характеры для работы Платона Самсоновича. Он напомнил, что Платон Самсонович несколько лет назад пытался установить новый метод рыбной ловли, пропуская через воду токи высоких частот. В результате рыба якобы должна была собираться в одном месте, тогда как на самом деле она ушла из бухты и могла совсем не приходить, если б опыты продолжались. -- Не в этом дело, вы не так поняли,-- вставил было Платон Самсонович, но к этому времени все устали и никому неохота было выслушивать технологию старого опыта. Заведующим отделом сельского хозяйства был назначен заведующий отделом пропаганды, как человек, имеющий наиболее острое чутье к новому. Платона Самсоновича оставили при нем литсотрудником, с тем чтобы он, как старый опытный работник, помогал освоиться новому заведующему. Ему объявили строгий выговор по служебной линии. Редактор решил пока ограничиться этим при условии, что он вернется в семью и с нового учебного года поступит в вечерний университет. У Платона Самсоновича не было высшего образования. -- Кстати, заберите этот самый рог козлотура,-- сказал Автандил Автандилович, когда мы уже расходились. -- Рог? -- как эхо, повторил Платон Самсонович, и я заметил, как на его худой шее судорожно задвигался кадык. -- Да, рог,-- повторил Автандил Автандилович,-- чтобы его духу здесь не было. Когда Платон Самсонович уходил из редакции с рогом, небрежно завернутым в газету, мне стало почему-то жалко его. Я представил, как он возвращается в свою одинокую квартиру с этим одиноким рогом (все, что осталось от его великого замысла). Мне стало совсем не по себе. Но что было делать, утешить я его не мог, да и навряд ли это было возможно. Статья из центральной газеты была перепечатана в нашей, причем то место, где говорилось о бездумной проповеди козлотура, было набрано жирным шрифтом с замечанием в скобках: "Курсив наш". В том же номере была помещена передовая под заголовком "Бездумная проповедь козлотура", где давалась критическая оценка всей работе газеты и в особенности отдела сельского хозяйства. В передовой упоминалось о некоторых лекторах, которые, не дав себе труда разобраться в этом новом деле, легкомысленно примкнули к пропаганде малоизученного опыта. Одним словом, имелся в виду Вахтанг Бочуа. Но прямо писать о нем не решились, потому что неделей раньше он подарил местному краеведческому музею ценную коллекцию кавказских минералов. Он, разумеется, позаботился, чтобы это мероприятие не осталось безгласным. Он сам позвонил в редакцию и попросил, чтобы кого-нибудь прислали на церемонию дарения. Прислали фотокора, который и запечатлел ее. Вахтанг с видом смирившегося пирата вручал свои сокровища застенчивому директору музея. Так что теперь, через неделю после триумфа бескорыстия, упоминать его в газете было как-то неловко. В следующих номерах печатались организованные отклики на критику козлотура. Кстати, к упрямому зоотехнику поехал один из наших сотрудников, с тем чтобы он теперь выступил с большой статьей против козлотуризации животноводства. Но упрямый зоотехник остался верен себе и наотрез отказался писать, заявив, что теперь ему это неинтересно. После появления статьи в редакцию много звонили. Так, например, из торга позвонили, чтобы посоветоваться, как быть с названием павильона прохладительных напитков "Водопой козлотура". Кстати, к нам стали поступать сигналы о том, что в некоторых колхозах начали забивать козлотуров. По этому поводу мы давали разъяснение в том смысле, что не нужно шарахаться из стороны в сторону, а нужно ввести козлотуров в колхозное стадо на общих основаниях. С этой же целью Автандил Автандилович, посоветовавшись с нами, предложил товарищам из торга не уничтожать вывеску целиком, но незаметно ликвидировать в слове "козлотур" первые два слога. Так что теперь получалось "Водопой тура", что звучит, как мне кажется, еще романтичней. Вывеску на самом павильоне быстро привели в порядок, но над павильоном еще целый месяц по ночам светилось, нагловато подмигивая электрическими лампочками, старое название "Водопой козлотура". Получалось так, что днем на водопой приходят туры, а по ночам все еще упорствуют козлотуры. Некоторые местные интеллигенты нарочно приходили смотреть по вечерам на эту электрическую вывеску: они в ней находили как бы противоборствующий чему-то либеральный намек и одновременно злобное упорство догматиков. Как-то, проходя в кафе, я сам видел небольшую группу подобных вольнодумцев, внушительно, но незаметно толпившихся напротив павильона. -- Это неспроста,-- произнес один из них, слегка кивнув на вывеску. -- Плюньте мне в глаза, если все это просто так кончится,-- добавил другой. -- Друзья мои,-- прервал их благоразумный голос,-- все это верно, но не надо слишком глазеть на нее. Посмотрел -- и проходи. Посмотрел -- и дальше. -- А что тут такого! -- возразил первый.-- Вот захотел и буду смотреть. Не те времена. -- Да, но могут не так понять,-- сказал благоразумный, озираясь. Заметив меня, он мгновенно осекся и добавил: -- Вот я и говорю, что критика прозвучала своевременно. Тут все, как по команде, посмотрели в мою сторону, после чего компания отправилась в кафе, глухо споря и шумно жестикулируя. В один из этих дней лично мне позвонил директор филармонии и спросил, как быть с песней о козлотуре, которую исполняет хор табачников, а также некоторые солисты. -- Понимаете,-- сказал он извиняющимся голосом,-- у меня ведь финансовый план, а песня пользуется большим успехом, хотя и не вполне здоровым, как я теперь понимаю, но все же... Я решил, что по такому вопросу не мешает посоветоваться с Автандилом Автандиловичем. -- Подождите,-- сказал я директору филармонии и отправился к редактору. Автандил Автандилович выслушал меня и сказал, что о хоровом выступлении с песней о козлотуре не может быть и речи. -- Да и хор у них липоватый,-- неожиданно добавил он.-- Но солисты, я думаю, могут выступать, если словам придать правильный смысл. Одним словом,-- заключил он, нажимая кнопку вентилятора,-- главное сейчас -- не шарахаться из стороны в сторону. Так и передай. Я передал суть нашего разговора попечителю филармонии, после чего он задумчиво, как мне показалось, повесил трубку. В этот день Платон Самсонович не пришел на работу, а на следующий явилась его жена и прошла прямо в кабинет редактора. Через несколько минут редактор вызвал к себе председателя профкома. Потом тот рассказал, что там было. Оказывается, Платон Самсонович заболел -- не то нервное расстройство на почве переутомления, не то переутомление на почве нервного расстройства. Жена его, как только узнала о судьбе козлотуров, пришла к нему в его одинокую квартиру и застала его в постели. Они, кажется, окончательно примирились и, оставив новую квартиру детям, будут жить в старой. -- Вот видите,-- сказал Автандил Автандилович,-- здоровая критика укрепляет семью. -- Критика-то здоровая, да он у меня совсем расхворался,-- ответила она. -- А это мы поможем,-- заверил Автандил Автандилович и велел председателю профкома сейчас же достать ему путевку. По иронии судьбы или даже самого председателя профкома Платон Самсонович был отправлен в горный санаторий имени бывшего Козлотура. Впрочем, это одна из лучших здравниц в нашей республике, и попасть туда не так-то просто. Недели через две, когда замолкли последние залпы контрпропаганды и нашествие козлотуров было полностью подавлено, а их рассеянные, одиночные экземпляры, смирившись, вошли в колхозные стада, в нашем городе проводилось областное совещание передовиков сельского хозяйства. Дело в том, что наша республика перевыполнила план заготовки чая -- основной сельскохозяйственной культуры нашего края. Колхоз Иллариона Максимовича назывался среди самых лучших. В перерыве, после официальной части, я увидел в буфете самого Иллариона Максимовича. Он сидел за столиком вместе с агрономом и девушкой Гоголой. Девушка ела пирожное, оглядывая посетительниц буфета. Председатель и агроном пили пиво. Накануне у нас в газете был очерк о чаеводах колхоза "Ореховый Ключ". Поэтому я смело подошел к ним. Мы поздоровались, и я присел за столик. Агроном выглядел как обычно. У председателя выражение лица было иронически-торжественное. Такое лицо бывает у крестьян, когда они из вежливости выслушивают рассуждения городских людей о сельском хозяйстве. Только когда он обращался к девушке, в глазах у него появлялось что-то живое. -- Еще одно пирожное, Гогола? -- Не хочу,-- рассеянно отвечала она, рассматривая наряды женщин, входящих и выходящих из буфета. -- Давай, да? Еще одно,-- продолжал уговаривать председатель. -- Пирожное не хочу, луманад хочу,-- наконец согласилась она. -- Бутылку луманада,-- заказал Илларион Максимович официантке. -- Рады, что козлотура отменили? -- спросил я его, когда он разлил пиво по стаканам. -- Очень хорошее начинание,-- согласился Илларион Максимович,-- только за одно боюсь... -- Чего боитесь? -- спросил я и взглянул на него. Он выпил свое пиво и ответил только после того, как поставил стакан. -- Если козлотура отменили,-- проговорил он задумчиво, как бы вглядываясь в будущее,-- значит, что-то новое будет, но в условиях нашего климата... -- Знаю,-- перебил я его,-- в условиях вашего климата это вам не подойдет. -- Вот именно! -- подтвердил Илларион Максимович и серьезно посмотрел на меня. -- По-моему, напрасно боитесь,-- сказал я, стараясь придать голосу уверенность. -- Дай бог! -- протянул Илларион Максимович.-- Но если козлотура отменили, что-то, наверное, будет, но что -- пока не знаю. -- А где ваш козлотур? -- спросил я. -- В стаде, на общих основаниях,-- сказал председатель, как о чем-то далеком, уже не представляющем опасности. Прозвенел звонок, и мы прошли в зал. Тут я распрощался с ними, а сам остался у дверей. Мне надо было прослушать концерт и быстро вернуться, с тем чтобы написать отчет. Первым номером выступали танцоры Пата Патарая. Как всегда, ловкие, легкие, исполнители кавказских танцев были встречены шумным одобрением. Их несколько раз вызывали на "бис", и вместе с ними выходил сам Пата Патарая -- тонкий, с пружинистой походкой пожилой человек. Постепенно загораясь от аплодисментов, он в конце концов сам вылетел на сцену со своим знаменитым еще с тридцатых годов па "полет на коленях". После сильного разгона он вылетел на сцену и, рухнув на колени, скользил по диагонали в сторону правительственной ложи, свободно раскинув руки и гордо вскинув голову. В последнее мгновенье, когда зал, замиряя, ждал, что он вот-вот вывалится в оркестр. Пата Патарая вскакивал, как подброшенный пружиной, и кружился, как черный смерч. Зрители приходили в неистовство. -- Трио чонгуристок исполняет песню без слов,-- объявила ведущая. На ярко освещенную сцену вышли три девушки в длинных белых платьях и в белых косынках. Они застенчиво уселись на стульях и стали настраивать свои чонгури, прислушиваясь и отрешенно поглядывая друг на друга. Потом по знаку одной из них они ударили по струнам -- и полилась мелодия, которую они тут же подхватили голосами и запели на манер старинных горских песен без слов. Мелодия мне показалась чем-то знакомой, и вдруг я догадался, что это бывшая песня о козлотуре, только совсем в другом, замедленном ритме. По залу пробежал шелест узнавания. Я наклонился и посмотрел в сторону Иллариона Максимовича. На его крупном лице все еще оставалось выражение насмешливой торжественности. Возможно, подумал я, он в город приезжает с таким выражением и оно у него остается до самого отъезда. Гогола, вытянув свою аккуратную головку, завороженно глядела на сцену. Спящий агроном сидел, грузно откинувшись, и дремал, как Кутузов на военном совете. Трио чонгуристок аплодировали еще больше, чем Пата Патарая. Их дважды заставили повторить песню без слов, потому что все почувствовали в ней сладость запретного плода. И хотя сам плод был горек и никто об этом так хорошо не знал, как сидящие в этом зале, и хотя все были рады его запрету, но вкушать сладость даже его запретности было приятно,-- видимо, такова природа человека, и с этим ничего не поделаешь. Жизнь редакции вошла в свою нормальную колею. Платон Самсонович вернулся из горного санатория вполне здоровым. На следующий день после своего возвращения он сам предложил мне пойти с ним на рыбалку. Это было лестное для меня предложение, и я, разумеется, с радостью согласился. Я уже говорил, что Платон Самсонович -- один из самых опытных рыбаков на нашем побережье. Если рыба не ловится в одном месте, он говорит: -- Я знаю другое место... И я гребу к другому месту. А если и там не ловится рыба, он говорит: -- Я знаю совсем другое место... И я гребу к совсем другому месту. Но если уж рыба не ловится и там, он ложится на норму и говорит: -- Греби к берегу, рыба ушла на глубину... И я гребу к берегу, потому что в море слово Платона Самсоновича закон. Но так бывает редко. И на этот раз у нас был хороший улов, особенно у Платона Самсоновича, потому что он первый рыбак и сразу забрасывает в море по десять шнуров, привязывая их к гибким прутьям. Прутья торчат над бортом лодки, и он по ним следит за клевом, ухитряясь не перепутать шнуры. И когда он их пробует, слегка приподымая и прислушиваясь к тому, что происходит на глубине, кажется, что он управляет сказочным пультом или дирижирует подводным царством. Когда мы загнали лодку в речку, привязали ее к причалу и вышли на берег, я еще раз с завистью оглядел его улов. Кроме обычной рыбы, в его сачке трепыхался черноморский красавец -- морской петух, которого я так и не поймал ни разу. -- Мало того что вы мастер, вам еще везет,-- сказал я. -- Между прочим, через рыбалку я сделал в горах интересное открытие,-- ответил он, немного помолчав. Мы шли по берегу моря вдоль парапета. Он со своим тяжелым сачком, набитым мокрой рыбой, и я со своим скромным уловом в сетке. -- Какое открытие? -- спросил я без особого интереса. -- Понимаешь, искал форельные места в верховьях Кодора и набрел на удивительную пещеру... Что-то в его голосе заставило меня насторожиться. Я незаметно взглянул в его глаза и увидел в них знакомый неприятный блеск. -- Таких пещер в горах тысячи,-- жестко прервал я его. -- Ничего подобного,-- быстро и горячо ответил он, при этом глаза его так и полыхнули сухим неприятным блеском,-- в этой пещере оригинальная расцветка сталактитов и сталагмитов... Я привез целый чемодан образцов... -- Ну и что? -- спросил я, на всякий случай отчуждаясь. -- Надо заинтересовать вышестоящих товарищей... Это не пещера, а подземный дворец, сказка Шехерезады... Я посмотрел на его посвежевшее лицо и понял, что теперь накопленные им в горах силы уйдут на эту пещеру. -- Таких пещер у нас в горах тысячи,-- тупо повторил я. -- Если туда провести канатную дорогу, туристы могли бы прямо с теплохода перелетать в подземный дворец, по дороге любуясь дельтой Кодора и окрестными горами... -- Туда километров сто будет,-- сказал я,-- кто же вам даст такие деньги? -- Окупится! Тут же окупится! -- радостно перебил он меня и, бросив сачок на парапет, продолжал: -- Туристы будут тысячами валить со всего мира. Прямо с корабля в пещеру... -- Не говоря уже о том, что один пастух справится с двумя тысячами козлотуров,-- попытался я сострить, -- При чем тут козлотуры? -- удивился Платон Самсонович.-- Сейчас туризм поощряется. А ты знаешь, что Италия живет за счет туристов? -- Ну ладно,-- сказал я,-- я пошел пить кофе, а вы как хотите. -- Постой,-- окликнул он меня, как только я стал отходить. Я почувствовал, что он вовлекает меня, и решил не поддаваться. -- Понимаешь, я чемодан с образцами оставил в камере хранения,-- сказал он застенчиво. -- Не понимаю,-- ответил я безразличным голосом. -- Ну, сам знаешь, жена сейчас, если увидит эти сталактиты и сталагмиты, начнет пилить... -- Что я должен сделать? -- спросил я, начиная догадываться об истинном смысле его приглашения на рыбалку. -- Мы пойдем с тобой и получим чемодан. Я у тебя его оставлю на время... Сейчас после моря и рыбалки тащиться через весь город на вокзал... -- Хорошо,-- сказал я,-- только завтра. Надеюсь, до завтра ваши сталактиты не испортятся? -- Что ты! -- воскликнул он.-- Они держатся тысячелетия, а эти редкой оригинальной окраски. Ты завтра сам увидишь. -- Ну ладно, до завтра,-- сказал я. -- До свидания,-- пробормотал он задумчиво и небрежно приподнял свой сачок, полный прекрасной морской рыбы. Только я сделал несколько шагов, как он снова окликнул меня. Я оглянулся. -- Про пещеру пока молчи,-- сказал он и приложил палец к губам. -- Хорошо,-- ответил я и быстро пошел в сторону кофейни. Был чудесный тихий вечер, какие бывают в наших краях в начале осени. Солнце медленно погружалось в воду и бухта со стороны заката золотилась и пламенела, постепенно угасая к востоку, где она становилась сначала сиреневой, потом пепельной, а дальше вода и берег уже окунались в сизую дымку. Я думал о Платоне Самсоновиче. Я думал о том, что наше время создало странный тип новатора, или изобретателя, или предпринимателя, как там его ни называй, все равно, который может много раз прогорать, но не может до конца разориться, ибо финансируется государством. Поэтому энтузиазм его практически неисчерпаем. Кофейня была заполнена обычными посетителями -- старожилами, которые пили кофе бережными глотками, тихо смакуя свои воспоминания. В углу за сдвинутыми столами юнцы скучно шумели порожняком своей молодости. Я присел за столик и повесил сетку на спинку стула. -- Сладкий или средний? -- спросил кофевар, наклоняя свою выжженную солнцем и кофе голову восточного миротворца. Он некоторое время с удовольствием рассматривал мой улов. -- Средний,-- сказал я привычно. После моря и гребли приятно пошатывало, и я думал о том, что сейчас в мире нет ничего прекрасней чашечки горячего турецкого кофе с коричневой пенкой на поверхности. На этом мне хочется закончить правдивую историю козлотура, н я намеренно ничего не говорю о девушке, с которой познакомился на причале, проявив при этом немало ловкости и самообладания. Во-первых, потому что у нее окончились летние каникулы и она уехала учиться, а во-вторых, это совсем другая история, которая к козлотурам, как я надеюсь, не имеет ни малейшего отношения. Быстро наступила южная ночь. Я смотрел на небо, пытаясь угадать то созвездие, которое когда-то напомнило мне голову козлотура, но, как я с тех пор ни смотрел, никак не мог уловить ничего подобного. Созвездия Козлотура не было видно, хотя на небе было много других созвездий. Я сидел за столиком и пил кофе из горячей дымящейся чашечки. И каждый раз, когда я ее подносил ко рту и втягивал губами густой горячий глоток, я чувствовал локтем осторожное прикосновение сетки с рыбой Это было похоже, как если б за мной сидела моя собака и, тычась мокрым, холодным носом мне в локоть, сдержанно напоминала о себе. Прикосновение было приятно, и я не менял позы, пока не выпил весь кофе.