Фазиль Искандер. Софичка

     Текст подготовлен С.  Виницким для  некоммерческого  распространения по
изданию: Искандер Ф. А. <i>Ласточкино гнездо</i>. Проза. Поэзия.  Публицистика. М.,
Фортуна Лимитед, 1999. -- 440 с.

--------
        Софичка

     Был  чудный  сентябрьский день. Софичка,  девятнадцатилетняя  чегемская
девушка,  сидела  на  взгорье  у  выхода  из  каштановой  рощи  и  отдыхала,
погруженная в томительные  раздумья.  Она  сидела опершись спиной о  могучий
серебристый ствол  поваленного  бука. Рядом с  ней стояла плетеная  корзина,
наполненная ежевикой, и солнечные лучи мерцали и  дробились на иссиня-черных
зернистых ягодах.
     Еще невысоко над горами поднявшееся светило приятно припекало  ее голые
ноги, обутые в дешевые парусиновые башмачки, нежным теплом прикасалось к  ее
телу,  проникая  в него  сквозь легкое  ситцевое  платье, и Софичка блаженно
цепенела от этих  прикосновений. Ее темные лучистые  глаза на смуглом  лице,
обычно  сияющие  навстречу  всему  живому  неистощимым светом,  были  сейчас
пригашены поволокой раздумья.
     Вокруг нее  стрекотали кузнечики, гудели шмели, пахло усыхающей травой,
папоротниками, пригретой землей. Перед ней чуть пониже  простирались заросли
папоротников  и азалий, а дальше начиналась  холмистая местность, зеленеющая
травой и желтеющая под кукурузными полями.
     Слева от нее, громоздясь  друг над другом, поднимались синеющие горы, а
над  горами  вздымались хребты,  вершины которых врезались в голубизну неба,
сверкая аппетитным свежевыпавшим снегом.
     Справа,  плавно  опускаясь,  зеленые  холмы  переходили  в   прибрежную
низменность, закутанную  в сиреневую  дымку, прорезанную блестящими  гибкими
рукавами  Кодора  и кончающуюся призрачной {5}  стеной  моря  с  неподвижным
черным  силуэтом парохода,  как  бы  висящим  в  воздухе. Оттуда  дул ровный
прохладный ветерок.
     Над холмами с  утра со стороны Кубани  пролетали коршуны.  То огромными
стаями, то  запоздалыми одиночками, они  летели, устало  взмахивая крыльями,
иногда подолгу кружась  на  одном  месте, изредка опускаясь  на  деревья,  и
постепенно пролетали куда-то дальше в  сторону Батуми. С  холмов  доносились
негромкие хлопанья выстрелов, лай и взвизги разгоряченных собак.  Там с утра
бродили охотники на коршунов, диких голубей и перепелок.
     Жители западного края Чегема, где жила Софичка, никогда не охотились на
коршунов,  считая  их  несъедобными  птицами,  и  посмеивались над  жителями
восточного  края  Чегема, которые  охотились на коршунов и находили их  мясо
вполне съедобным.  Они, в свою  очередь, посмеивались над  жителями западной
части  села  за их упрямое нежелание  признавать  коршуна  съедобным. Жители
западной части  Чегема, находясь  в  гостях у жителей  восточной  его части,
зорко следили,  чтобы их случайно, а  то  и нарочно, в насмешку  не угостили
этой  пролетной  российской  птицей.  А  те  так  и  норовили  подсунуть  им
коршунятину под видом индюшатины.
     В сущности,  Софичка в этом месте вышла из  лесу, где собирала ежевику,
со смутной  надеждой  встретиться с одним из охотников  на коршунов, Роуфом.
Софичка  была в  него влюблена, хотя сама  себе в этом  не признавалась. Она
влюбилась  в   него  прошлым  летом,  когда  на   большом  дворе  сельсовета
проводились праздничные игры.
     Играли  в  мяч.  Тряпичный  мяч  оспаривали   две  команды  из  равного
количества игроков. Суть игры состояла в  том, чтобы, схватив мяч, пробежать
с ним  до  края  поля, принадлежащего противнику, и  шлепнуть  им по забору,
ограждающему двор сельсовета.
     На  того,  кто  схватил  мяч, наваливались  игроки  противной  команды,
стараясь отнять его. Мяч можно было вышибать из рук противника, выдергивать,
вырывать.  А самого противника разрешалось тянуть  за  руки, за ноги, валить
его  на  землю,  и только нельзя  его  было бить.  И на том,  как говорится,
спасибо.
     Женщины,  девушки, мужчины, старики,  дети --  словом,  все, {6} кто не
принимал  участия в игре,  сидели у края  поля,  следя за  игрой  и  криками
подбадривая своих родственников и близких.
     Софичка  сидела  в  этой  толпе  в  праздничном крепдешиновом платье  и
красных городских туфлях, которые, кстати, ужасно давили ей ноги. Увлеченная
игрой, она  забыла об этом и во все глаза следила  за тем, что происходит на
поле.
     Вдруг игроки сгрудились посреди лужайки, некоторые повалились на землю,
некоторые  пытались  оттолкнуть друг друга, некоторые напрыгивали сверху  на
сцепившуюся  массу тел,  и совершенно невозможно было понять,  у кого в руке
мяч.
     И  когда азарт  зрителей  дошел  до  предела, из массы  тел  высунулась
голова, а  потом  грудь в синей майке. И на  долгое мгновение  игрок  замер,
напряженно наклонившись вперед, с мощно вздувшимися мышцами плеча, с выпукло
натянувшей  майку  грудью,  с блестящими  зубами  оскаленного  рта,  и  было
волнующе непонятно, сумеет ли он вырваться из обхвативших его со всех сторон
рук и ног или рухнет назад в эту свалку.
     -- Роуф,  рванись!  --  вдруг резко выкрикнул из толпы зрителей  старый
Хасан и с силой  всадил свой  посох в  землю. Это  он  так взбадривал своего
сына.
     И   Роуф,  словно  конь,  огретый  камчой  всадника   и  одним  прыжком
одолевающий  уносящий его  поток,  вырвался из свалки, проволочив  несколько
метров вцепившегося  в его ногу игрока, сошвырнул его  и кинулся к  условным
воротам противника. Игроки с гиканьем  пустились за ним, но  догнать его уже
никто  не  мог.  Подбежав  к  краю поля,  он  с  налету влепил мяч  в забор,
ограждающий двор сельсовета.
     Возвращаясь домой после  праздничных  игр  вместе  с другими  девушками
своего края села, Софичка,  держа  в руках красные  городские туфли и быстро
переступая босыми  ногами, вполуха слушала  веселую болтовню подружек. Перед
ее глазами  так и  стояло  наклоненное вперед напряженное тело Роуфа с мощно
вздувшимися мускулами плеча, с выпуклой грудью, обтянутой  синей  майкой,  и
оскаленным  белозубым  ртом.  Вечером  во  время  ужина в  Большом {7}  Доме
вспоминали подробности дневных игр  возле сельсовета. Софичка  была  внучкой
брата старого Хабуга. И дед, и отец, и мать у нее давно умерли, и она вместе
со своим братом воспитывалась в доме старого Хабуга.
     -- Ну и силен этот коршуноед Роуф, -- сказал  брат Софички, -- хотел бы
я с ним схватиться когда-нибудь.
     Звали его Нури. Он был очень задиристым и горячим парнем. Услышав слова
брата,  Софичка вспыхнула, сама не зная почему. Слава Богу, никто ничего  не
заметил.
     В  ту  ночь  Софичка  плохо  спала.  Ей все мерещились  эта игра, крики
зрителей, беготня и свалка полураздетых парней, и напряженно выжимающееся из
этой свалки тело Роуфа,  и крик  старого Хасана, вонзившего посох в землю, и
рванувшееся после этого крика тело Роуфа, проволочившего вцепившегося в него
парня.
     С того дня  что-то  странное произошло с  Софичкой:  ей всюду мерещился
Роуф. Раньше ей никогда ни один парень не мерещился. Она никогда не  думала,
что ей может примерещиться какой-нибудь парень. Тем более она не думала, что
ей может примерещиться кто-нибудь из коршуноедов. Но так получилось, что она
сначала восхитилась силой и  мужеством,  с которыми он вырывался  из  толпы,
потом  он  стал ей  мерещиться,  а  потом  уже  брат  напомнил,  что  он  из
коршуноедов. Если б она сразу об этом вспомнила, может быть, он и не стал бы
ей мерещиться. Но  теперь  уже было поздно об этом думать. Теперь ей  ужасно
хотелось его  увидеть и  понять, отчего он  ей мерещится. Ей казалось,  что,
если она его увидит, она поймет, отчего  он ей мерещится, и он перестанет ей
мерещиться.
     Дней через десять Софичка вместе с девушками и женщинами своей  бригады
с  пустыми корзинами  в руках возвращались  из  табачного сарая, куда носили
табак  после  ломки. И вдруг  он  им  встретился  на  тропинке.  Увидев  их,
остановился.  Широкогрудый, высокий, перепоясанный тонким  абхазским поясом,
он стоял с густо облепленной  черными глянцевитыми ягодами веткой лавровишни
в руке. Светлые глаза его на загорелом лице блестели, рот улыбался. Он стоял
на  тропе,  готовясь пропустить  их  мимо  себя, и взгляд  его  {8}  упал на
Софичку, и рот его,  сверкнув белыми  зубами, еще  шире растянулся в улыбке.
Софичка почувствовала, что  сейчас  он  ей что-то скажет, и ей стыдно стало,
что ее  платье замазучено черным  соком  табачных листьев и  от него  же  ее
ладони  черны. И она, слегка прикрываясь корзиной, прошла мимо, чувствуя  на
себе его улыбающийся взгляд.
     --  До чего же ты миленькая, Софичка, -- сказал он, выплевывая косточку
лавровишни, -- так бы тебя и съел.
     Софичка  покраснела, девушки  прыснули,  а когда  они  прошли несколько
шагов, одна из них быстро обернулась и дерзко крикнула:
     -- А мы-то думали, что вы одних коршунов едите!
     Тут девушки взорвались смехом и стали оглядываться, чтобы понять, какое
впечатление  произвели на Роуфа  слова их подружки. Судя  по тому,  что  он,
улыбаясь, продолжал  смотреть им вслед, он не обиделся. После  этого они всю
дорогу до самой плантации обсуждали это происшествие.
     -- Вот  тебе и  блаженненькая,  -- говорили они,  -- какого  коршуноеда
сглазила.
     Считалось, что Софичка слегка не в своем уме. Очень уж она была доброй.
Чегемцы,  как и прочее  человечество, не привыкли к такой  дозе необъяснимой
доброты.
     Низко склонившись к табачным стеблям, Софичка быстрыми  пальцами ломала
табак и думала об  этой встрече  и его словах. Она не  слишком понимала, что
означает его шутка, но радость, струящаяся в  ней, сейчас сама подсказывала,
что слова его сулят что-то таинственное, сладостное, счастливое. Выходит, он
ее заметил  тогда на играх, когда она была в праздничном платье  и новеньких
городских туфлях? Или раньше когда приметил?
     В  следующий раз они встретились  в  доме  охотника Тендела на пирушке,
устроенной  по случаю  возвращения его внука из армии.  Софичка  была  среди
других девушек, обслуживающих пиршественный стол.
     Роуф сидел в углу  и,  постругивая яблоко перочинным ножом, рассказывал
веселую историю  о том, как он,  будучи в армии,  обучал {9} жену  какого-то
капитана верховой езде. Жена этого капитана, оказывается,  хотела соблазнить
его, а  он никак этого не мог  понять.  Другие  девушки, обслуживавшие столы
вместе с Софичкой, сгрудились  возле  него и, посмеиваясь,  слушали. Софичка
тоже  со жгучим  любопытством  слушала  его,  но  хозяйка  дома не  дала  ей
дослушать.
     --  Софичка,  --  крикнула  она  ей,  --  вон  за  тем  столом   сациви
кончилось!..
     И Софичке пришлось пойти на кухню и принести оттуда бутылку сациви. Уже
на кухне  она услышала взрыв хохота, раздавшийся  за  тем  краем стола,  где
сидел Роуф. Видно, он что-то смешное сказал, но Софичка так и не узнала что.
Разлив сациви гостям, она вернулась туда, где сидел Роуф.
     Он уже рассказывал о том, как они с  женой  капитана спешились  в лесу,
потому что она притворилась, что ее  укачало  на  лошади. Но он еще не знал,
что она притворяется. Он  бегал к  ручью и,  наполнив  свою  пилотку  водой,
обливал  ее лицо  и  шею,  а она  только стонала  и мотала головой,  как  бы
показывая,  что  ей  нужны совсем другие процедуры. Но он этого не понимал и
все время бегал  к ручью со своей пилоткой.  Софичке  было ужасно интересно,
чем это все кончится. Она удивлялась, как это Роуф  ничего не понимал, когда
она, Софичка, и то все поняла. Но тут ее хозяйка опять отвлекла.
     --  Софичка, -- крикнула она,  --  посмотри на этот  стол,  здесь  вино
кончается!
     Софичка схватила  со стола кувшин,  побежала  на кухню, сунула  шланг в
бочку, вытянула из него вино, и, когда она направила струю  вина в кувшин, с
веранды раздался как  бы заключительный  хохот, и  Софичка поняла, что самое
интересное прозевала. Ей стало до слез  обидно, что  всегда ее первой зовут,
когда надо что-нибудь сделать. Вон сколько девушек обслуживают стол, а зовут
все равно  ее. Она вернулась на  веранду,  поставила  кувшин на стол, где не
хватало  вина,  и подошла к тому месту,  где сидел Роуф. Но тут уже все было
кончено, и Софичка  хотя ужасно  любопытствовала, но никак  не  осмеливалась
спросить у девушек, чем же закончилась эта {10} история с женой капитана. Ей
хотелось думать, что она ничем не закончилась.
     --  Что ж ты  все  постругиваешь яблоки,  -- спросила  у Роуфа  одна из
девушек, -- что же ты ничего не кушаешь?
     -- Я бы, пожалуй, одну из  вас съел, -- сказал Роуф улыбчиво, оглядывая
девушек и отправляя в рот дольку яблока.
     Девушки дружно  рассмеялись, выражая  готовность  быть съеденными таким
замечательным парнем. Эти девушки не  знали, что он уже это говорил Софичке.
Он опять намекает, подумала Софичка, ликуя от жаркого предчувствия.  Замерев
от счастья, она прислушалась, не добавит  ли он чего-нибудь к  своим словам,
чтобы окончательно  ясно  было, что  он  имеет в виду Софичку,  но тут опять
вмешалась хозяйка.
     --  Да  что вас там, медом  приклеили,  что ли?!  -- крикнула  она.  --
Софичка, гостей пора мясом обносить!
     И Софичка, вздохнув, пошла обносить  гостей мясом.  За этот год она еще
несколько  раз встречалась с Роуфом, и при первой встрече, они были одни, он
еще раз сказал ей,  улыбаясь, что  она такая миленькая, что  он готов съесть
ее.  На этот  раз  его слова  так взволновали Софичку, что  она всю  ночь не
спала,  переворачиваясь с  боку  на  бок,  то прижимая  к  себе  одеяло,  то
откидывая его прочь,  и  никак не могла успокоиться. И она решила, что, если
он еще раз скажет эти слова, она ему ответит с неслыханной дерзостью.
     -- Так съешь меня, кто тебе мешает! -- вот что она ему ответит, если он
еще раз так ей скажет.
     Но он почему-то больше этого не говорил, и Софичка мучилась, думая, что
ему теперь понравилась  совсем  другая девушка и он, может быть, ей  говорит
эти слова.
     В последний раз она его видела, когда он заглянул в табачный сарай, где
она низала табак. Софичка была одна. Она попыталась встать ему навстречу, но
почувствовала, что  ноги ее страшно  отяжелели. Она  подумала, что сейчас он
повторит  эти слова,  но она никак не сможет ответить ему то, что собиралась
ответить.  Сейчас  ей было  очень  стыдно сказать  ему так.  Но он ничего не
сказал, {11}  хотя она всем своим существом  почувствовала, что  он ей хочет
сказать что-то очень  важное. Но он почему-то ничего ей не сказал, а только,
неловко помедлив в дверях, спросил, не видала ли она бригадира.
     --  Не видала, -- выдохнула Софичка, чувствуя одновременно облегчение и
разочарование и боясь, что он  заметит, как  табачная игла подрагивает в  ее
руке.
     ...Обо  всем  этом  думала   Софичка,  сидя   на  взгорье,   глядя   на
желто-зеленые холмы, откуда доносились слабые хлопанья  выстрелов, греясь на
солнце,  слушая верещание  кузнечиков и вдыхая томящий дух усыхающих трав  и
папоротников.  А  по  синему  бездонному  небу все  плыли и  плыли  коршуны,
взмахивая крыльями -- медленно, мощно, устало.
     Внезапно  Софичка  услышала  за  собой  шелест  травы  и, очнувшись  от
раздумий,  испуганно  обернулась, словно кто-то  мог подсмотреть  ее  тайные
мысли и видения. Это был Роуф.
     Он  шел  легкой, сильной походкой. Лицо  его  было радостно возбуждено,
по-видимому, удачной охотой. На его широком охотничьем поясе, чуть бронзовея
на солнце, телепались три серых коршуна.
     Восторг и страх одновременно пронзили Софичку, но губы ее сами расцвели
улыбкой. Она так хотела увидеть его -- и вот он!
     И  он тоже обрадовался ей, и она  заметила,  как лицо его  озарилось, а
светлые глаза полыхнули. Но он еще был полон охотничьего азарта.
     -- О, Софичка! -- крикнул он. -- Как я рад! Сиди, сиди! Взгляни сюда!
     Он приподнял обеими руками тяжелых птиц и качнул ими на ладонях, словно
на  весах, как бы гордясь  мощным,  неоспоримым  доказательством  охотничьей
удали.
     --  Ты  видишь, -- говорил он  восторженно, --  а этот какой! И  у меня
мелкая дробь, ты понимаешь?! Я взял не те патроны, ты понимаешь?!
     -- Да,  да! -- воскликнула Софичка,  проникаясь  его настроением,  {12}
хотя не очень понимала, что означает мелкая дробь. -- А тебе их не жалко?
     -- А чего жалеть, -- кивнул он на небо, -- вон их сколько пролетает...
     Раздвинув птиц,  чтобы не подмять  их, он сел  рядом с ней.  Ее  обдало
крепким запахом пота, от  которого темнела его сатиновая рубашка  на груди и
под мышками. Он скинул с плеча свою двустволку и положил ее на траву рядом с
собой.  Потом вынул  из кармана платок, отряхнул его и,  распахнув на  груди
рубашку, стал протирать платком шею и грудь. Та самая  синяя майка мелькнула
под  рубашкой,  и   Софичка,  застыдившись,   опустила  глаза.  От  истового
протирания  шеи  и  груди  он оскалился,  как  тогда  во  время игры,  когда
напряженно вырывался из свалки. По его резким движениям Софичка чувствовала,
что его все еще не покидает охотничий азарт.
     -- Мелкая  дробь,  понимаешь,  --  продолжал  он,  отряхивая  платок  и
вкладывая его в карман. Он вытянул ноги, обутые в чувяки из сыромятной кожи.
-- Надо очень близко подпускать, а я  не знал! Стреляю -- не берет!  Вижу --
попал! Не берет! Потом только догадался, что патроны не те.
     Софичка почувствовала некоторую обиду оттого, что он все  время говорит
о своей охоте, а ее вроде не замечает. Может, начни он заигрывать с ней, она
бы сама попыталась  оттолкнуть  его от таких разговоров,  но сейчас ей очень
захотелось приблизить его к тому, что жгло ее и изводило весь год.
     -- Роуф, -- сказала она, вздрагивая от волнения, -- в тот раз, когда ты
заглянул в табачный сарай, ты  ведь  хотел  мне что-то сказать? Мне ведь  не
почудилось?
     -- Какой табачный сарай? -- спросил Роуф, медленно возвращаясь от своих
коршунов на землю.
     -- Ну, в тот  раз, -- еще сильнее волнуясь, напомнила Софичка, -- когда
ты спрашивал бригадира, ты ведь совсем другое хотел мне сказать?
     Роуф  осоловело  смотрел   на  нее  несколько   секунд  и  вдруг,  {13}
запрокидываясь на ствол бука, вскинул ружье -- и бабах в небо!
     Софичка ахнула от страха, прихлопнула ладонями уши  и посмотрела вверх.
Она увидела огромного коршуна, пролетающего над ними, и успела заметить, как
он  отпрянул после  выстрела, словно  подброшенный  дробью,  но тут раздался
второй выстрел, и коршун, с каждым мгновением вырастая на глазах, пошел вниз
и  шлепнулся  на  траву недалеко от  них.  Он  побежал  по  траве,  уродливо
вскидывая обессиленными огромными крыльями.  Роуф  кинулся  за ним  и  через
несколько   секунд   поймал  его.  Птица,  взмахивая  непомерными  крыльями,
вырывалась у  него из рук, пока  он  не изловчился схватить  ее за глотку  и
перекрутить ее.
     Софичка зажмурилась, ей показалось, что она услышала хруст переломанных
хрящей.  Тяжело дыша,  с  упоенным лицом,  Роуф возвратился к ней  и швырнул
огромную, еще слабо трепыхающуюся птицу к ее ногам.
     -- Ты видела?! -- спросил он, радостно улыбаясь и  снова садясь рядом с
ней. Он сначала прислонил ружье к стволу бука,  а потом сел, опять  не забыв
приподнять птиц, телепавшихся на его поясе, чтобы не подмять их.
     -- До чего же ты быстрый, Роуф! -- воскликнула Софичка. -- До чего ж ты
быстрый!
     --  Да,  я  быстрый,  --  отвечал  Роуф,  старательно  вытирая о  траву
окровавленную ладонь правой руки.
     -- И как ты его заметил, Роуф, -- удивилась Софичка, -- ты ведь смотрел
на меня?
     --  У  охотника  третий  глаз  на  затылке,   --  важно  заметил  Роуф.
Чувствовалось, что он наконец успокоился.
     -- Ты чересчур быстрый,  Роуф, -- сказала Софичка, -- с тобой, наверно,
опасно...
     -- Смотря кому, -- усмехнулся в ответ Роуф и посмотрел  на Софичку так,
словно только что ее заметил.
     Солнце  уже  поднялось  довольно  высоко.  В траве вовсю  разверещались
кузнечики. Высоко  в небе плыли и плыли коршуны. Некоторые из них  снижались
на желто-зеленых холмах, где под {14}  купами деревьев прятались  охотники и
откуда доносились приглушенные хлопки выстрелов.
     --  Роуф,  -- снова  напомнила Софичка, --  ты  ведь в тот  раз,  когда
заходил в табачный сарай, хотел мне что-то сказать? Ты ведь хотел, Роуф?!
     -- Да, -- согласился Роуф и как-то странно посмотрел на  Софичку своими
светлыми глазами на загорелом лице, -- но откуда ты знаешь об этом?
     Он перевел  взгляд на корзину с ежевикой, стоявшую между ними.  И вдруг
гребанул ладонью  горсть ежевики и,  высыпая  ее в рот,  снова  взглянул  на
Софичку,  каким-то  странным  образом  соединяя  ее  с  этой  ежевикой.  Так
показалось Софичке.
     -- Я сама догадалась,  Роуф,  --  восторженно  отвечала Софичка, -- как
только увидела тебя, догадалась!
     -- Ежевика в жару  хорошо  идет,  -- сказал Роуф, причмокивая  и как-то
странно   поглядывая   на   Софичку.  Видно  было,   что   он   одновременно
прислушивается к хлопанью выстрелов  на желто-зеленых холмах.  Снова, уже не
глядя, запустил руку в корзину и достал еще горсть ежевики.
     -- Так что же ты мне хотел сказать, Роуф? -- спросила Софичка, дрожа от
волнения.
     --  Я хотел  сказать,  что  ты  лучше  всех,  --  сказал Роуф  и  снова
прислушался к  желто-зеленым  холмам. Прислушавшись и словно убедившись, что
они ему не помешают, очень странно взглянул на Софичку.
     -- Не ври, Роуф!  --  вскричала Софичка.  -- В Чегеме столько  красивых
девушек!
     --  А ты лучше всех,  -- убежденно  сказал Роуф и, не глядя,  приподнял
корзину и поставил  ее влево  от себя, словно освобождая место между собой и
Софичкой.
     -- Роуф, зачем ты переставил корзину? -- удивилась Софичка.
     -- Так надо, -- сказал Роуф и стал вытирать руку о траву. Теперь ладонь
его была измазана ежевичным соком. "Покончил с  ежевикой и теперь  приступит
ко мне",  -- замирая,  подумала  {15}  Софичка. Сейчас  он  оттирал  руку от
ежевичного сока дольше, чем от крови коршуна.
     -- Отчего ты так долго трешь руку о траву? -- вскричала Софичка, умирая
от любопытства.
     -- Сейчас узнаешь,  -- сказал Роуф и вдруг  снова прислушался к холмам,
откуда доносились  приглушенные  выстрелы, словно раздумывая, не помешает ли
ему то,  что  делается  на холмах. И,  словно  убедившись,  что не помешает,
расстегнул свой охотничий ремень с дичью и накинул его на поваленный бук.
     -- Что ты скинул пояс, Роуф?! -- вскричала  Софичка, чувствуя, что ноги
ее наполняются непреодолимой тяжестью.
     -- Вот уже год, -- сказал Роуф, -- как только я тебя увижу, мне хочется
тебя трясти, трясти, трясти...
     -- Да что  я, яблоневая  ветка, что  ли, чтобы  меня  трясти?! -- снова
вскричала Софичка.
     -- Думаю, что тебе придется научиться готовить коршунов, -- сказал Роуф
и, подсев к ней, обнял ее одной рукой.
     --  Не хочу я готовить коршунов,  -- стыдливо  сказала Софичка,  горячо
чувствуя его руку на своем плече, -- небось они жилистые?
     --  Сначала  попробуй, а потом говори, -- отвечал Роуф и, крепко прижав
ее к себе, поцеловал  прямо  в губы. Софичка, задохнувшись, вырвала лицо, но
он  ее снова  притянул  к себе и  снова поцеловал прямо  в губы.  Она  снова
вырвала лицо,  но  он  ее  крепко  держал одной  рукой, и она  вспомнила его
напряженное плечо, когда он вырывался из  свалки, и  подумала, что рука  его
сейчас, наверное,  так  же напряжена. И  он снова притянул ее к себе, и  она
снова почувствовала,  что чем сильнее  она  сопротивляется,  тем  теснее  их
сближает какая-то сила.
     -- Роуф, нас могут увидеть!
     -- Только коршуны!
     -- Нас обоих убьет мой брат, если узнает!
     -- Не бойся, я тебя украду!
     Наконец он так крепко ее  поцеловал, что она захотела, чтобы  он ее еще
крепче поцеловал. Но тут он сам оторвался от нее и встал. {16}  Она сидела с
закрытыми глазами, прислонившись к буковому  стволу. Он уже надел свой пояс,
прикрепив к нему последнего коршуна. И сквозь тишину забытья, сквозь острый,
близкий запах вянущих трав и  теплой земли она откуда-то сверху услышала его
голос:
     -- Как только уберем кукурузу и виноград, я дам тебе знак. Жди.
     Шаги его быстро  ушуршали по траве.  Софичка очнулась. Она  все так  же
сидела,  откинувшись  спиной  на   ствол  поваленного  бука.   Солнце  жарко
припекало. Кузнечики оглушительно трещали  в  траве. В воздухе стоял сильный
запах разогретых папоротников.  Софичка чувствовала, как кровь струится в ее
теле. Голова кружилась, и все, что  она видела, поднималось и плыло куда-то.
Плыла  земля,  на  которой  она  сидела,  плыли  далекие  горные  хребты   с
заснеженными,  сверкающими  вершинами,  плыли  желто-зеленые  холмы,  откуда
теперь гораздо реже, но все еще  доносились приглушенные  хлопки выстрелов и
взлаи  разгоряченных  собак. Плыла  прибрежная  долина  в  сиреневой  дымке,
прорезанная серебряной лентой  Кодора,  и плыло  огромное бездонное небо, по
которому все еще пролетали бесконечные стаи коршунов, взмахивая  крыльями --
медленно, мощно, устало.

     Прошел месяц.  На  приусадебном участке дедушки  убрали  кукурузу и уже
третий  день  собирали  виноград.  Брат  Софички Нури и дядя Кязым, стоя  на
ветках ольховых деревьев, обвитых виноградной лозой, рвали виноград. Длинные
конусообразные  плетеные  корзины, наполненные  черными  гроздьями,  с шумом
пробивая пожелтевшую листву своим острым концом, спускались вниз на веревке.
Софичка  вываливала  из  них  виноград в  большую  круглую  корзину, а  эта,
конусообразная, снова поднималась наверх.
     Над корзиной  вились  бесчисленные полосатые осы. День  был  необычайно
жарким, парило, ждали дождя.  Дядя Кязым и  Нури спешили добрать виноград до
начала дождей.
     Набрав с полкорзины, Софичка с трудом приподнимала ее  и, {17}  положив
на плечо,  тащила  в винный сараи,  где  стояло огромное долбленое корыто --
давильня. Софичка,  пригнувшись,  перекладывала  корзину  с  плеча  на  край
давильни, а потом опрокидывала в ее огромное, уже исходящее соком чрево.
     Немного отдохнув у  давильни, уже почти  наполненной  гроздьями  черной
"изабеллы", над  которой  неистово  гудели опьяненные  пчелы и осы,  Софичка
поднимала корзину и, покинув прохладный полутемный сарай, шла туда, где брат
и дядя собирали виноград.
     Весь  этот месяц Софичка, обмирая, думала о том, что случилось там,  на
взгорье  у выхода из каштановой рощи.  Нет,  она  ни  о  чем не  жалела.  Но
временами ей казалось, что их кто-нибудь мог увидеть, когда ее целовал Роуф,
и тогда  она  в  ужасе  кусала  себе  ладони и думала,  что,  если  б  такое
случилось,  она, вероятно,  умерла бы от стыда. Но такого не случилось, да и
навряд ли могло случиться.
     Она верила  в Роуфа  так,  как  верила  в  то,  что  после ночи  должен
наступить  день. Конечно, время от времени и ее настигали девичьи  страхи  и
сомнения, но  ее вера  и любовь к Роуфу всегда побеждали и отгоняли страхи и
сомнения. Она ждала знака от него и готова была  по первому его слову бежать
с ним туда, куда он найдет нужным.
     Конечно, она предпочла бы не огорчать близких своим тайным побегом, но,
видно,  иначе  нельзя.  Она знала,  что  дедушка  ее  навряд ли  добровольно
согласился  бы  отдать ее за  полутурка, хотя и  "обабхазившегося", да еще и
коршуноеда. Если б  он был только из  турок или только из коршуноедов, может
быть, близкие скрепя сердце согласились бы на ее  замужество, а так, кто его
знает, что будет.
     Конечно, и Роуф это понимал. Да и по обычаям абхазским и вообще горским
умыкнуть  девушку даже с ее согласия  считалось делом  чести, это  придавало
некий дополнительный чувственный жар обладателю ее: краденая слаще законной.
     Все эти дни, пока собирали виноград, Софичка с лихорадочным нетерпением
ожидала весточку от Роуфа. "Что  он думает делать? {18} Как там они,  убрали
кукурузу и виноград или нет?  Раз мы кончаем убирать виноград, значит, и они
кончают, --  думала  она,  -- или  у  них чуть позже все вызревает?  Или что
другое?"
     Уже близко к полудню, когда  Софичка  с корзиной  на плече проходила  в
винный  сарай,  она  вдруг  увидела  незнакомого  мальчика  лет  двенадцати,
осторожно перешагнувшего  через перелаз и  идущего ей навстречу  по скотному
двору.  Что-то дрогнуло в  груди у  Софички при виде этого мальчика. Софичка
покрепче  уцепилась  за  корзину,  чтобы не  упустить  ее.  Это  был  совсем
незнакомый мальчик, Софичка была уверена, что никогда не видела его.
     Они приближались друг к  другу по широкому  скотному  двору, и мальчик,
как  заметила  Софичка, оглядывал  ее прекрасными, правда,  чересчур наглыми
зелеными глазами. Поравнявшись с ним, Софичка остановилась.
     -- Мальчик, ты откуда? -- спросила она.
     -- Оттуда, -- махнул мальчик в сторону восточной части Чегема.
     -- А что тебе здесь надо? -- дрогнувшим голосом спросила Софичка, глядя
на мальчика и стараясь держать корзину в равновесии.
     -- Мне бы  Софичку увидеть, -- сказал он,  глядя в глаза Софички своими
зелеными наглыми длинноресничными глазами.
     -- А  зачем  она тебе? -- спросила  Софичка, боясь самим своим  голосом
вспугнуть радость.
     -- Дельце есть, -- сказал мальчик важно.
     Софичка почувствовала, что с  корзиной  на плече она не  выдержит, если
это  весть от Роуфа. Мальчик прислушивался к деревьям, где собирали виноград
и  откуда   время  от  времени  доносился  шорох  раздвигаемых  листьев:  то
спокойный,  то  шумный   и   раздраженный,  в   зависимости  от  удаленности
виноградных гроздей.
     -- Пойдем со мной, -- сказала Софичка и быстрыми шагами пошла к винному
сараю. Войдя в сарай, она, не пригибаясь и не ставя ношу на край давильни, с
ходу вбросила туда перевернувшуюся {19} корзину и, тяжело дыша, обернулась к
мальчику:
     -- Говори.
     --  Мне бы Софичку, --  спокойно повторил  мальчик, глядя на нее своими
большими зелеными невозмутимыми глазами.
     -- Я,  я  Софичка! -- выкрикнула  Софичка, в нетерпении топнув ногой по
земляному полу сарая.
     --  А я  знаю?  --  спокойно  отвечал  мальчик,  глядя  на  нее  своими
невозмутимыми длинноресничными глазами. -- Может, ты родственница какая...
     --  Да  Софичка  я! --  крикнула  Софичка  чуть  не  плача.  -- Говори,
противный мальчишка!
     -- Нет, -- помотал головой  мальчик,  -- мне надо точно  знать, что  ты
Софичка.
     -- Ты от Роуфа?! -- выдохнула Софичка, теряя терпение.
     -- Ха! -- усмехнулся мальчик. -- Так я тебе и сказал...
     -- Да как же тебе доказать?! -- в отчаянии спросила Софичка.
     --  Это твой брат  там собирает виноград? -- кивнул  мальчик  в сторону
усадьбы.
     -- А кто же! -- отвечала Софичка в нетерпении.
     -- Там двое, -- уточнил мальчик, -- а второй кто?
     -- Дядя! -- крикнула Софичка.
     --  Вот  и хорошо, --  пояснил  мальчик, глядя  на  нее своими  наглыми
ангельскими  глазами, --  будем ждать. Как только у  них наполнятся корзины,
они  позовут  тебя, и мы послушаем твое  имя.  Только если  они назовут тебя
иначе, не говори, что это твоя домашняя кличка.
     --  Господи, какой хитрый, --  удивилась Софичка,  радуясь, что у нее в
самом деле не было никакого домашнего имени.
     -- А как же, -- важно сказал мальчик, -- такое дело дурачку не поручат.
     -- Какое же дело? -- не утерпела Софичка, задыхаясь от волнения.
     -- Об этом  я скажу, когда узнаю,  кто ты такая,  --  терпеливо отвечал
мальчик, прислушиваясь к чему-то и глядя  на Софичку своими длинноресничными
глазами видавшего виды ангелочка. {20}
     Они простояли еще минут десять, показавшиеся Софичке вечностью. Мальчик
спокойно озирался в винном сарае, не выказывая никаких признаков нетерпения.
Он даже взял из давильни  гроздь, забрасывая  ягоды  в  рот  и  причмокивая,
глотал их  якобы исключительно  с  целью  дегустации.  Вид  у него был такой
важный, что Софичке,  терявшей  терпение,  захотелось трахнуть его  по башке
корзиной.
     --  Да,  --  сказал  мальчик  с   видом  знатока,  --  виноград  набрал
сладость... Можно давить...
     -- Откуда только тебя выкопали? -- не удержалась Софичка.
     --  Как откуда?  -- отвечал мальчик рассудительно. -- Я уже двух  девок
выдал замуж... Ничего... Живут, не сбежали...
     -- Так, значит, ты от Роуфа! -- вскричала Софичка.
     --  Ничего  не значит, --  ответил мальчик,  нахмурившись  оттого,  что
сказал лишнее.
     Софичка  уже  была  готова  разорваться от нетерпения,  но тут раздался
голос Нури.
     -- Софичка, -- заорал он с дерева, -- ты что там, подохла в давильне?!
     -- Иду, иду, --  крикнула Софичка и, вывалив из корзины виноград, взяла
ее в  руки. --  Ну,  теперь  ты  скажешь?  --  спросила она,  обернувшись  к
мальчику.
     -- Теперь скажу, -- ответил мальчик.
     -- Так говори, -- взмолилась Софичка, -- видишь, брат зовет?!
     -- Так ты готова ощипывать коршунов? -- пытливо спросил мальчик.
     -- О Господи! -- воскликнула Софичка. -- При чем тут коршуны?
     -- Отвечай, -- властно сказал мальчик.
     -- Ну, готова, готова! -- вскрикнула Софичка.
     -- А поджаривать их на вертеле? -- безжалостно продолжал мальчик.
     -- И поджаривать, -- покорно вздохнула Софичка, чувствуя, что спорить с
мальчиком бесполезно. {21}
     -- И кушать само собой? -- уточнил мальчик.
     -- И есть, -- тихо согласилась Софичка, краснея. Они уже шли  в сторону
деревьев, где брат и дядя рвали виноград.
     -- Софичка! Софичка! -- снова с дерева заорал Нури.  Софичка вздрогнула
и остановилась.
     -- Иду! Иду! -- крикнула она, глядя на мальчика. Мальчик удовлетворенно
слушал голос  ее  брата, как бы окончательно  признав, что  Софичка  и  есть
Софичка.
     -- Ну так  вот, -- сказал  мальчик торжественно, -- сегодня, как только
стемнеет, Роуф тебя ждет на холме возле старой крепости.
     -- А больше он тебе  ничего не сказал? -- спросила Софичка, от волнения
перебросив корзину с одной руки на другую.
     --  Хватит и этого, -- ответил  мальчик, -- ну, я дальше не пойду.  Мне
вовсе незачем мозолить глаза твоему брату. Еще мстить вздумает...
     -- Спасибо,  -- тихо шепнула Софичка и, быстро наклонившись, поцеловала
мальчика в щеку.
     -- Этого еще не хватало, -- буркнул мальчик и сурово вытер щеку плечом.
     -- Я тебе обязательно  что-нибудь подарю за эту  весть, -- тихо сказала
Софичка, чувствуя к маленькому вестнику необычайную нежность.
     -- Многие  так  говорят, --  язвительно заметил  мальчик,  --  но потом
выходят замуж и все забывают.
     -- Нет, нет, я никогда не забуду! -- вскричала Софичка.
     -- Поживем -- увидим, -- сказал мальчик и добавил с  видом человека, не
привыкшего брать  на себя неразумную долю риска: -- Ну, я пошел. Мне незачем
мозолить глаза твоему брату.
     -- Иди, иди, -- шепнула Софичка, -- я все сделаю, как надо.
     --   Так  не  забудь  --  у  старой   крепости,  --  напомнил  мальчик,
поворачиваясь,  --  а  то еще придешь куда-нибудь  не туда... У  вас ведь, у
девок, голова дырявая...
     -- Нет, нет,  я все сделаю, как надо, -- сказала Софичка, {22} чувствуя
необычайный  прилив  нежности  к  этому  мальчику,  словно  предвидя  в  нем
собственного сына.
     -- Еще бы, -- буркнул мальчик и быстрыми шагами направился к перелазу.
     Все, что  происходило  дальше, Софичка  воспринимала как  в тумане. Она
принесла в  винный сарай еще несколько корзин винограда. Потом  брат и  дядя
слезли с деревьев и пошли давить виноград. Софичка принесла из дому кувшин с
водой и мыло. У края скотного двора нарвала охапку  папоротниковых  стеблей.
Вошла  в  винный сарай и  у  самого  винного  корыта  выстлала  папоротником
земляной пол, положила на него мыло и поставила рядом кувшин.
     Закатав  до  колен  галифе,  брат  и  дядя  поочередно,   становясь  на
папоротниковую подстилку, с мылом вымыли ноги и залезли в давильню.
     Софичка постояла  возле них, ощущая  скрежещущие, шлепающие и чавкающие
звуки  раздавливаемых  гроздей,   глядя,  как  мерно  работают  их  сильные,
мускулистые,  теперь  до  колен  окрашенные в  красный  сок ноги, то  и дело
вминающиеся в наваленный виноград и с  аппетитным чмоком выдирающиеся оттуда
и снова вминающиеся  в  сочно лопающиеся  ягоды.  Убедившись, что теперь они
здесь достаточно долго  пробудут,  Софичка побежала домой, прихватив с собой
кувшин и мыло.
     Уже давно  приготовленный  чемодан  с одеждой и бельем  лежал у нее под
кроватью.  Сейчас надо было  незаметно  вынести  его, спрятать  где-нибудь в
зарослях  недалеко от дома,  а  потом вечером,  когда она сбежит, прихватить
его. Софичка много раз думала об этом и правильно решила, что вечером, когда
в доме все соберутся, незаметно вынести чемодан будет гораздо труднее.
     Сейчас  в  доме никого  не  было,  кроме  Нуцы,  жены  дяди Кязыма. Она
возилась на  кухне.  Софичка  выбежала за ворота  и оглядела верхнечегемскую
дорогу, насколько ее охватывал глаз. Никого.
     Она снова вбежала в дом, вошла в  свою комнату, достала чемодан и вышла
с ним на заднее крыльцо. Спустилась  в огород и,  ступая  прямо  по  шумящим
лопоухим  листьям тыквы,  подошла  к {23}  плетню  и  перетащила  чемодан на
верхнечегемскую дорогу. Потом вскочила на плетень, спрыгнула вниз и, схватив
чемодан, стала подниматься по  крутому склону, поросшему  зарослями самшита,
рододендрона, азалий.
     Продираясь сквозь колючие кустарники ежевики, она влезла в самые густые
заросли азалий и спрятала в них чемодан.  Потом она нарвала ореховых веток и
воткнула их  так  в  кусты  азалий  вокруг  чемодана,  чтобы  он  был совсем
незаметен, хотя он и так был незаметен.
     Она отошла на несколько шагов, пытливо вглядываясь в место, где спрятан
чемодан, окончательно убеждаясь,  что его не видно.  Приметила большой белый
камень, торчавший из земли возле  кустов азалий. Он мог  потом послужить  ей
хорошим ориентиром. Особенно в  темноте. Наконец  Софичка покинула взгорье и
вернулась домой.
     Из давильни  гукнул голос Нури. Он просил свежей  воды.  Софичка  взяла
кувшин и быстро спустилась к роднику.  Набрав воды, она  поставила кувшин на
плечо и, ни разу не отдохнув в пути, принесла его домой. Она перелила свежей
воды из кувшина в чайник, прихватила стакан и спустилась в винный сарай.
     Обливаясь горячим потом,  с красными, измазанными  винным соком ногами,
брат  и дядя продолжали усердно топтать виноград.  Софичка налила  в  стакан
воды,  сполоснула  его  и  наполнила.  Она подала его  сначала  дяде, и  тот
медленно пил,  запрокинув голову  и  двигая  кадыком. Он пил,  не выходя  из
давильни.  Потом пил  Нури,  тоже не  выходя из  давильни.  Он  жадно  выпил
несколько стаканов воды.
     Утолив жажду, он вспомнил о голоде.
     --  Обед скоро?  --  спросил он, шумно  выдыхая  воздух  и  выплескивая
остаток воды из стакана.
     --  Сейчас,  --  сказала Софичка и,  поставив  чайник на папоротниковую
подстилку, надела ему на носик стакан и побежала домой.
     Тетя Нуца,  стоя у  разожженного  очага,  взялась за  мамалыгу. Софичка
сбегала на огород, нарвала луку, чесноку, кинзы и {24} петрушки. После этого
она надела на вертел куски копченого мяса, разгребла жар в очаге и поджарила
его. Прислонив  шипящий вертел  к краю очага, она  вышла  во  двор, кликнула
детей тети Нуцы,  игравших в доме тети  Маши, и позвала мужчин, работавших в
винном сарае.
     К  обеду брат принес  в чайнике сладкого, еще не перебродившего вина --
мачари.  Софичка выпила стакан густого  вина  и  почувствовала,  что  у  нее
закружилась голова. Такое вино не должно было  ударить в голову, но ударило,
и Софичка этому очень  удивилась. Она не понимала, что ее волнение придавало
вину крепость. Движения ее стали порывисты.
     -- Что с тобой, Софичка? -- спросил дядя Кязым.
     -- Опьянела от мачарки, -- усмехнулся Нури. Поев и покурив, брат и дядя
снова  ушли  в  винный  сарай  давить  виноград.  Софичка   от  волнения   и
бесконечности ожидания вечера не знала, чем занять себя. Она  вымыла полы во
всем доме и вымылась сама.
     Вдруг ей  пришло в голову,  что кто-то  мог  залезть  в  кусты  азалий,
обнаружить ее  чемодан и  унести его.  В ужасе  Софичка выскочила  из  дому,
перебежала верхнечегемскую дорогу и, снова  продираясь в зарослях, поднялась
к тому месту, где стоял чемодан.
     Чемодан  стоял на месте,  но ветки ореха,  наброшенные на кусты азалий,
приувяли  и  теперь  выглядели подозрительно.  Она  скинула  ветки  ореха  с
зарослей азалий  и еще глубже в кусты упрятала чемодан. Спускаясь на дорогу,
она  вдруг  встретилась  с лесничим  Омаром.  Вздорный  лесничий не  мог  не
проявить свою вздорность.
     -- Ты что там делала? --  громко спросил он у нее, удивляясь тому,  что
она откуда-то сверху спускается на дорогу.
     -- Ничего, -- ответила Софичка, выходя на дорогу.
     -- Как так -- ничего, -- заорал он, -- люди как люди ходят по дороге, а
ты что по чащобам шастаешь?
     -- Я так, я ничего,  -- отвечала Софичка, стараясь  успокоить его своим
спокойным голосом. Она боялась, что дома его кто-нибудь услышит.
     Несколько  секунд  он  смотрел  на  нее, сверкая  подозрительными  {25}
глазками, и Софичка  со страхом подумала, что вот сейчас он поднимется по ее
следам и обнаружит ее тайну.
     -- "Ничего", -- злобно передразнил он ее, -- если ты девушка, ты должна
скромно идти по дороге, а не шастать по кустам... Совсем стыд потеряли...
     Это он уже говорил, продолжая свой путь. Софичка  облегченно вздохнула:
ну, какое твое дело, проклятый старикашка?
     К вечеру  небо  обложило  тяжелыми,  черными тучами.  Солнце  с  трудом
пробивалось над горизонтом и обагряло  зловещим  цветом  край неба.  Коровы,
мыча, стояли у ворот  скотного  двора. Дедушка  пригнал  коз и впустил их  в
загон, откуда они беспрерывно переблеивались с козлятами.
     Куры стали взлетать на инжировое дерево, где они обычно устраивались на
ночь. Некоторые из них, не долетев до намеченной ветки, падали вниз, вызывая
почему-то гневное порицание петухов. Иногда петухи, не удовлетворяясь устным
порицанием,  набегали  на кур и  топтали их, как бы возбужденные женственной
слабостью  их  крыльев  и  одновременно наказывая  их  за  это. После  чего,
отряхнувшись, куры взлетали гораздо удачнее. И было непонятно, что именно их
вдохновляло: сама  процедура наказания  или боязнь ее  повторения.  Впрочем,
Софичка этих подробностей не замечала.
     Она  стояла  посреди  двора и,  сама  того  не осознавая,  прощалась  с
дедушкиным домом, где  она выросла, со старой яблоней, упирающейся  замшелой
веткой в веранду,  с  грецким  орехом, осеняющим  двор  справа. Она  слушала
блеянье  коз  в  загоне,  мычанье  коров,  уже  загнанных  в  скотный  двор,
кудахтанье взлетающих на дерево кур.
     И  когда жена дяди  Кязыма вышла  из  кухни с подойником, чтобы подоить
коров и  коз, а дедушка прошел  в  винный  сарай, чтобы посмотреть, как  там
давят виноград, она решила -- пора.
     Волнение комом стояло у нее в горле, и она могла разрыдаться, если б не
страх за предстоящее дело. Заставив себя выйти, а не выбежать со  двора, она
уже почти бегом поднималась в гору, цепляясь за кусты лесного ореха, кизила,
самшита,  опутанные {26} колючими плетями ежевики. Здесь,  в  зарослях,  уже
было довольно темно. Но вот и камень белеет, а вот и кусты азалий.
     Софичка  подбежала  к  ним, с шумом отогнула упругие  ветки и выволокла
чемодан. Она быстро раскрыла его, вынула оттуда крепдешиновое платье, чулки,
кофту и красные городские туфли. Со страхом  озираясь  в зеленом  полумраке,
она  скинула с себя  домашнее платье,  натянула праздничную  одежду,  надела
городские  красные туфли,  запихнула в чемодан снятое платье, завернула свои
домашние башмачки в листья лопуха и, сложив их в чемодан, закрыла его.
     В быстро сгущающихся сумерках, то продираясь сквозь заросли,  то ступая
по козьим тропам, Софичка теперь двигалась в сторону старой крепости, где ее
должен был ждать Роуф.
     Минут через тридцать, когда она, по ее расчетам, должна была  выбраться
на открытое пространство,  она  почувствовала,  что  зашла куда-то не  туда.
Вершина  взгорья  была  покрыта  зарослями  папоротников,  и   там  высились
развалины  старой  крепости.  Но  ничего  такого  не  было  видно.   Софичка
почувствовала, что  промахнулась,  взяла левее или  правее. Вокруг нее росли
бесконечные кустарники с редкими  буковыми и  каштановыми деревьями, и она с
каждой секундой с нарастающим ужасом  осознавала, что заблудилась  и  ничего
вокруг не узнает.
     И как это бывает в таких случаях, именно то, что она заблудилась  рядом
с домом в местах, которые она сотни раз исходила с самого детства, вселяло в
нее дополнительный суеверный страх. То ей  казалось, что  она сошла с ума от
волнения и  ничего не  узнает  вокруг,  то  ей  казалось, что  какие-то силы
заколдовали это взгорье, чтобы она, не узнавая дороги, не смогла встретиться
со своим возлюбленным.
     Ужас позорного  возвращения  домой, разоблачения,  расстройства свадьбы
охватил ее с такой силой, что она готова была броситься на землю и зарыдать.
     И все-таки из последних сил она держала себя в руках и пыталась понять,
куда  ей двигаться. Но  пламя  паники уже  охватило  ее, и она, рванувшись в
одном направлении, через  несколько  минут {27}  меняла его, боясь, что  она
идет  не туда,  и снова убеждалась, что не узнает местности. Все  деревья  и
кусты,  которые она различала  в темноте, казалось, чуть-чуть сдвинулись  со
своего места, и невозможно было определить, куда идти.
     Софичка собрала все свои силы и решилась на последний  здравый шаг. Она
повернула  назад  и  вышла  на верхнечегемскую  дорогу, рискуя  с кем-нибудь
встретиться.  Над  верхнечегемской дорогой, прямо напротив  дома тети  Маши,
который стоял внизу под дорогой, вела тропа в сторону старой крепости.
     Как  только она  спустилась  к белеющей  в  темноте  дороге, силы снова
вернулись к ней, она  сразу  поняла, где находится, и была уверена, что если
бы  теперь  снова  поднялась на гору, то  обязательно правильно  вышла  бы к
нужному месту.
     Но  она  не стала  рисковать,  а  пошла  по  дороге  радостной  быстрой
походкой. Она  только  боялась,  что  ей встретится  в  пути  кто-нибудь  из
чегемцев и до срока догадается о ее намерениях.
     Поравнявшись  с домом  тети Маши, который  стоял  в  некоторой глубине,
внизу под дорогой, она услышала ее голос, перекликающийся с кем-то.
     --  Не видели! Не видели! --  кричала тетя Маша,  откликаясь  на чей-то
голос.
     Не вслушиваясь в голоса, она свернула на тропу и пошла вверх, и, только
когда голоса  угасли, она вдруг догадалась, что это кричали из Большого Дома
и искали  ее. С нежной  грустью,  жалея родных, Софичка поднялась по тропе и
вышла  на лужайку возле  старой  крепости и  увидела на  фоне сереющей стены
силуэт человека, державшего под  уздцы  лошадей,  и силуэт другого человека,
похаживающего возле него.
     -- Ты  чего по тропе пришла? -- тревожно спросил Роуф, быстро подходя к
ней и беря у нее чемодан.
     -- Я заблудилась, -- выдохнула Софичка. Она все еще тяжело дышала после
крутого подъема.
     --  Заблудилась? -- переспросил Роуф, силясь понять, как это она  могла
заблудиться  рядом  со своим домом,  и,  словно почувствовав, что  {28}  нет
времени осмысливать такие странности, оборвал себя: -- Едем!
     Несколькими быстрыми, резкими движениями он приторочил чемодан к  седлу
своей лошади. Потом взял под уздцы лошадь, предназначенную Софичке, и подвел
к ней.
     -- Быстрей, -- сказал он и,  одной рукой  придерживая под уздцы лошадь,
другой придвинул Софичке  стремя.  Она  подняла ногу,  стараясь  это сделать
попристойнее, хотя было темно, сунула ее  в стремя, ухватилась за луку седла
и, с силой  оттолкнувшись от земли, села в седло. Софичка нашла ногой второе
стремя, а Роуф перекинул ей в руки поводья и передал камчу.
     Роуф и сопровождавший его парень вскочили на лошадей.
     -- Как  бы дождь  нас  не настиг, -- сказал Роуф, трогая лошадь. Парень
выехал вперед, следом Софичка, а за ней ехал Роуф. Они  спустились под гору,
молча  проехали по  лощине,  а потом  дорога  их  вывела  к нескольким домам
выселка, где их ожесточенно облаяли собаки. Дверь кухни одного из домов, где
особенно  неистовствовала  собака, открылась,  и  человек,  стоя на  пороге,
окликнул их:
     -- Эй, кто вы?!
     -- Молчи, -- шепнул Роуф, хотя Софичка и не думала подавать голос.
     Проехав последний чегемский выселок, они углубились в лес.
     --  Теперь  только дождь нам  помеха,  -- сказал Роуф  странно  громким
голосом после долгого молчания.
     -- Может, успеем проскочить? -- ответил приятель, оглянувшись.
     -- Навряд ли,  -- сказал Роуф,  к чему-то прислушиваясь, и добавил:  --
Как себя чувствуешь, Софичка?
     -- Хорошо, --  ответила Софичка,  радуясь, что Роуф к ней  обратился, и
стыдясь  присутствия  этого незнакомого парня, в  дом которого  они,  видно,
сейчас ехали. Софичка понимала, что он  живет в другой деревне, но не знала,
кто он такой и где именно находится его деревня.
     -- Твоя Софичка молодчина,  -- сказал  парень, оглянувшись  и  сверкнув
зубами в темноте. {29}
     -- А что ты думаешь, Алеша, -- сказал Роуф, -- плохую лошадь не крадут.
     Оба рассмеялись, и  Софичку  обдало теплом  оттого,  что этот неведомый
парень ее похвалил.  Она подумала,  что он,  наверное, очень добрый, и  была
рада, что хоть узнала наконец  его имя. А то ехать в его  дом и не знать его
имя было как-то неудобно и спросить об этом Роуфа было несподручно.
     В лесу  было тихо. В темноте серебрились колонны буковых стволов. Тропы
не было видно, но лошади  сами находили дорогу. Софичке жалко  было  стегать
свою  лошадь  камчой,  и  она  слегка приотставала,  а  Роуф, едущий  сзади,
окриками и свистом подгонял ее лошадь. Вдруг Роуф остановился.
     -- Тихо, -- сказал он.
     Софичка испуганно натянула поводья, решив, что он услышал звуки погони.
Остановился и Алеша.  В  глубокой тишине  ночи  ничего не было слышно, кроме
клацания удил на зубах у лошадей.
     -- Что ты слышишь? -- спросил Алеша.
     -- Ливень нас догоняет, -- сказал Роуф.
     И  вдруг Софичка  расслышала далекий гул. Ей показалось, что  притихшие
деревья  тоже  с  тревогой  прислушиваются  к далекому гулу  приближающегося
ливня.
     -- Пошли быстрей, -- сказал Алеша и пустил свою лошадь рысью.
     -- Стегани ее  камчой, -- посоветовал  Роуф Софичке  и, не дожидаясь ее
неверной камчи, так гикнул на ее лошадь,  что  Софичку мгновенно затрясло  в
седле. Лошадь пошла рысью.
     -- Крепко  держи поводья!  --  крикнул  Роуф сзади. Лошади шли рысью, и
слышался частый глухой стук копыт о твердую тропу, иногда звяканье подков  о
камни, а Софичку все трясло и  трясло в седле, и она уже не знала, как долго
длится  езда рысью,  и слышала, как сзади медленно и неуклонно  приближается
гул ливня. Вдруг Софичка почувствовала метнувшийся в темноте фиолетовый свет
молнии, а следом грянул гром, словно, хрястнув,  повалилось дерево. В листве
деревьев зашумели тяжелые редкие капли. {30}
     -- Чувствуй поводья! -- крикнул  сзади  Роуф,  когда хрястнул  гром.  И
Софичка, не  очень понимая, что значит чувствовать поводья, на всякий случай
крепче сжала их в руке.
     С  грохотом налетел  сзади  ливень,  но  сквозь густую листву  деревьев
только несколько  капель шлепнуло Софичку  по лицу. Воздух  резко  посвежел.
Вдруг Софичка почувствовала  рядом  дыхание лошади Роуфа, почувствовала  его
ногу, несколько раз горячо прикоснувшуюся к ее ноге.  Он  что-то развернул в
темноте и, не останавливая лошадь, набросил ей  на  плечи, и  тут только она
осознала, что это бурка.  Она почувствовала его руки у своего  подбородка и,
прежде  чем  догадалась,  что он  завязывает  у ее  горла тесемки от  бурки,
прижалась к его рукам щекой. В мимолетной ласке он мазнул ладонью по ее щеке
и, гикнув на ее лошадь, пустил ее вперед.
     И тут ливень окончательно  догнал их, и  сразу же водопады дождя сверху
обрушились  на  землю. Грохот дождя по листьям был такой сильный,  что почти
заглушал  гром.  В  свете молнии вдруг  высвечивались величавые струи дождя,
мокрая,  сбившаяся грива на  трясущейся  лошади,  огромные  бледные  в свете
молний стволы буков, странно сухие  снизу  и потемневшие от  дождя  наверху.
Дождь барабанил  по бурке  так,  что глушил  уши. Но Софичка  не  испытывала
никакого страха. Она все еще чувствовала руки Роуфа, завязывавшие  ей на шее
тесемки от бурки, и это ее сейчас веселило и вдохновляло.
     -- Чоу! Чоу! -- громко раздавался сзади понукающий лошадей голос Роуфа.
     Одна рука Софички, высовывавшаяся  из бурки и  державшая поводья,  была
мокрой, словно она окунула ее в воду.
     --  Не ослабляй  поводья!  --  гремел  после каждого  удара грома голос
Роуфа, боявшегося, что лошадь Софички испугается и понесет.
     Голова у Софички была совершенно  мокрая, и стекающие по лицу и затылку
струйки  дождя  начали  затекать  за  бурку, холодя  тело.  Рука,  державшая
поводья, настолько  окоченела от дождя, что Софичка, взяв  поводья в  другую
руку,  изо  всех  сил  терла  {31}  окоченевшую  о  шершавую,  сухую  шерсть
внутренней  стороны  бурки,  чтобы  кровь в руке  согрелась  и пальцы  стали
подвижны.
     Внезапно секущие лицо  струи дождя усилились, и грохот ливня по листьям
остался позади. Софичка поняла,  что они  выехали на  открытое пространство.
Начался  подъем,  и лошади перешли на шаг.  Копыта чмокали  в потоках  воды,
стекавшей по склону.
     -- Наводнение! Наводнение! -- заорал Алеша, останавливая лошадь и давая
Софичке и  Роуфу  подъехать  к себе.  В  свете молнии мелькнули его веселое,
оскаленное лицо и рубашка,  так плотно облепившая тело, что были ясно  видны
очертания его  сильной, мужественной фигуры. "Господи, -- подумала  Софичка,
-- я под буркой и то мерзну, а как же они, бедняги?"
     --  Зато сам черт  следа нашего не  сыщет! -- крикнул  Роуф в  ответ на
слова Алеши.
     -- Это  точно! --  радостно крикнул Алеша и, словно пытаясь перекричать
дождь и согреться силой своего голоса, заорал: -- Э-ге-ге-гей!
     Софичка не запомнила,  сколько времени они  ехали. Она  только помнила,
что дождь лил и лил, а они ехали и ехали. Вдруг лошадь Алеши стала.  Софичка
тоже натянула поводья. Алеша гикнул изо всех сил, и Софичка внезапно увидела
свет, мелькнувший из распахнувшейся двери дома.  "Приехали!"  --  догадалась
Софичка.
     Из дверей дома выскочили какие-то люди и побежали в их сторону. Один из
них  под  полой  бурки  придерживал  фонарь.  Ворота  распахнулись,  лошадей
схватили под  уздцы, Софичке помогли  спешиться,  и  под  громкие, радостные
крики их ввели в большую кухню, озаренную огромным, уютно пылающим очагом.
     В кухне было  много  народу, и видно было, что их давно ждут.  Все были
возбуждены и  говорили  одновременно, улыбаясь и хохоча.  С  Софички стащили
мокрую бурку, а серебряноголовый старик, видно, хозяин дома, стал угощать их
розовой  чачей.  Мужчины  выпили  по нескольку  стопок чачи и, став у очага,
начали   сушиться,  сразу  задымившись   облаками  пара.  Софичка   от  чачи
отказалась,  {32} она ее  и так никогда не пила, а сейчас  в чужом доме ей и
подавно было стыдно ее пить.
     Совсем юная девушка, как она догадывалась,  сестра  Алеши,  отвела ее в
горницу,  где в  маленьком  очаге  пылал огонь.  Внеся  туда  мокрый чемодан
Софички, она предложила ей переодеться. Но Софичка сняла только мокрые чулки
и  туфли, поставила  их сушить у  огня, а девушка принесла полотенце и стала
протирать вместе  с  Софичкой ее волосы и лицо. Потом Софичка сидела у огня,
расчесывала волосы и слушала, как  в  соседней комнате, где тоже горел очаг,
переговаривались и переодевались Алеша и Роуф.
     --  Я  тебя тоже заставлю промокнуть до костей, когда женюсь, -- сказал
Алеша.
     -- Я  буду град глотать, когда ты женишься, -- отвечал ему Роуф,  и они
оба расхохотались.
     Потом  Софичка слышала,  как они  раздеваются и обтираются полотенцами.
Роуф,  одеваясь в  одежду  Алеши, пожаловался,  что  ему  брюки коротковаты.
Алеша, смеясь, предложил ему носить брюки ниже поясницы, как теперь их носят
городские  парни. Софичка, нежно улыбаясь, слушала обрывки  их разговора  и,
наклонившись к огню, сушила свои мокрые блестящие волосы.
     Поздно ночью было устроено сравнительно  небольшое  застолье с десятком
ближайших  соседей  и было выпито много  вина  за  здоровье  молодых,  за их
будущих детей, за их близких и дальних родственников.
     Наконец  гости   разошлись.  Софичке  и  Роуфу  предоставили  отдельную
комнату, и Софичка под шум несмолкающего дождя, утомленная длинной дорогой и
сбывшимся счастьем, уснула в объятиях Роуфа.
     Через  пять  дней в  доме Алеши появился  дядя Сандро  со  своим  зятем
Багратом. Их  вышли  встречать Алеша и его  отец. Они помогли им спешиться и
ввели их в дом.
     Приезд дяди Сандро был связан с выполнением древних  абхазских обычаев.
Надо  было  выяснить, добровольно ли Софичка сбежала из  дому или была взята
насильно, хотя,  конечно,  отсутствие  {33}  чемодана  ясно  говорило  о  ее
добровольном умыкании. Но все-таки надо  было договориться  обеим  сторонам.
Раньше  в  таких  случаях  платили выкуп  пострадавшей,  то есть  потерявшей
девушку, стороне. Но теперь это превратилось в некую почетную формальность.
     Выяснив,  что Софичка  вполне добровольно вышла замуж и  никак не хочет
возвращаться домой, дядя  Сандро, уже сидя  за праздничным столом,  пошутил,
кивая на своего зятя и Роуфа:
     --  Нам на  полутурок  везет...  А  этот  мало  что  полутурок, да  еще
полукоршуноед.
     Все  рассмеялись,  а   Роуф  ответил   ему  на  шутку,  хотя   особенно
разговаривать ему в присутствии родственников жены пока было не положено.
     -- Почему полукоршуноед,  --  сказал  он  с улыбкой, -- когда  я полный
коршуноед?
     --  Тем  более, --  ответил дядя Сандро и, подняв  стакан, провозгласил
тост за хозяина дома.
     Выпив по пятнадцать стаканов вина (слишком напиваться было неприлично),
они договорились обо всем и уехали. По принятым обычаям  у Софички спросили,
кого бы она хотела видеть  в качестве сопровождающих ее людей с родительской
стороны, когда  она поедет в дом своего мужа, где будет справляться свадьба.
Софичка сказала, что она хотела бы, чтобы с ней поехали Тали, ее муж Баграт,
тетя Маша и одна из ее великанских дочерей -- Маяна. На том и порешили.
     Через  неделю в ясный, солнечный день веселая кавалькада, состоящая  из
двух мужчин и четырех женщин,  выехала из села  Бзоу и направилась  в Чегем.
Недалеко от Чегема дорога очень круто спускалась вниз, и Роуф сам спешился и
предложил всем слезть с лошадей во избежание несчастного случая.
     Все  спешились, и  только  Софичка  заупрямилась  и  сказала,  что  она
спустится верхом. Этими своими словами она ставила всех,  особенно мужчин, в
несколько  щекотливое  положение.  Удивляясь  ее странному  упрямству,  Роуф
посмотрел на нее,  и  его  взгляд  встретился со  взглядом ее сильно и мягко
сияющих глаз, и он {34} понял, что это не каприз, а что-то другое.
     -- Я  понимаю  Софичку! -- воскликнула Тали. И в самом деле, она поняла
ее  состояние.  А  состояние  это  было  безотчетным  ощущением   счастья  и
благодарности всем, кто ехал с  ней, и,  конечно,  первым  делом  Роуфу.  Ей
ужасно захотелось сделать  что-нибудь  такое,  чтобы всем понравиться, чтобы
всем захотелось сказать: "Да, да, она имеет право быть счастливой".
     Лошади медленно спускались, осаживаясь на  задние ноги,  и  Роуф, держа
свою лошадь под  уздцы, старался идти поближе к Софичке, чтобы в случае чего
удержать ее  лошадь  за гриву  или  схватить падающую наездницу.  А  Софичка
сидела в седле, склонившись вперед и изо всех  сил упираясь в переднюю луку,
и этот головокружительный спуск ее, обычно трусиху, нисколько не пугал,  так
были велики ее счастье и любовь к мужу.
     Все благополучно спустились на окраину Чегема. Все сели  снова на своих
лошадей, а Роуф ввиду близости  дома распрощался с друзьями и  кружным путем
поехал к одному из соседей.
     Дело в том, что по абхазским  обычаям жених не может быть  в доме, пока
там   идет   свадьба.  Трудно  объяснить,  чем  вызван  этот  обычай.  Можно
предполагать,  что  он выражает  мистическое  целомудрие  перед  предстоящей
брачной ночью. Обычай этот,  отделяющий жениха  от  невесты, как  бы очищает
воображение   гостей    от    чувственных    картин,   вызванных    чересчур
натуралистической близостью жениха к своей невесте.
     Хотя было уже темно, но метров за двести  от дома  Роуфа их  заметили и
дали  знать  в дом  об  их приближении. Несколько молодых людей вскочили  на
коней  и  поскакали в  их  сторону, джигитуя и стреляя  в  воздух из ружей и
пистолетов. Неожиданно Баграт, муж Тали,  выхватил пистолет и несколько  раз
выстрелил в воздух,  чем до смерти  напугал  Софичку,  которая, по-видимому,
весь запас своей храбрости растратила на этот головокружительный спуск.
     Вместе  со всей кавалькадой, замирая от  волнения,  Софичка въехала  во
двор, где у кухни стояли старейшины этой части села, и среди них она увидела
отца Роуфа, старого Хасана, и его мать. Две {35} женщины, стоя рядом с ними,
держали в руке по керосиновому фонарю.
     По  двору  сновали  люди.   Справа  весь  большой   двор  был  перекрыт
брезентовым  навесом, под которым стояли столы и скамьи, наскоро сколоченные
из досок.
     Оттуда  доносился  разнобой голосов. Кругом стояли люди и  смотрели  на
невесту. Кто-то взял лошадь Софички под уздцы, кто-то помог ей слезть с нее,
она не замечала ничего.
     Первым подошел к ней седовласый старик, старейшина всего  соседства. Он
поцеловал ее, благословил и  как бы направил ее лицом к дому.  После этого к
ней подошел старый Хасан и тоже  поцеловал ее,  а после  него  к ней подошла
мать Роуфа и, обняв ее, поцеловала в глаза.
     Сейчас  отовсюду на нее глядела  толпа гостей,  и Софичка, оцепенев  от
волнения, не  знала, что делать,  и главное, решительно не знала, куда  деть
руки, которые висели у нее  вдоль  тела,  как совершенно лишние,  тяжелые  и
смехотворные.
     И вдруг Софичка заметила в толпе мальчугана, который принес ей весточку
от  Роуфа.   Страшно  обрадовавшись  его  знакомому  лицу,  огромным  глазам
ангелочка, сделавшего  свое амурное дело,  она вдруг забыла свои волнения и,
расплывшись в улыбке, уставилась на него.
     Но  мальчик  нахмурился,  показывая  неуместность  ее  улыбки   и  даже
некоторую ее идиотичность, однако Софичка, ничего не понимая, продолжала ему
улыбаться, и тогда  мальчик, как  бы для  того, чтобы полностью  отсечь  это
безобразие от себя, спрятался за спиной соседа.
     Тут  грянула свадебная  песня,  вокруг  Софички  затанцевали  несколько
молодых людей,  и  она, сопровождаемая свадебной песней, танцующими молодыми
людьми, отцом и матерью  Роуфа, пересекла  двор и  поднялась  в дом. Одна из
женщин, выделенная для  этого  ритуала, поджидала  ее у порога  и осыпала ее
голову серебряной мелочью. После этого она взошла на крыльцо под скрещенными
кинжалами двух парней. {36}
     В  одной  из  комнат,  ярко  освещенной  керосиновой  лампой,   Софичку
поставили у стены, накинули ей на голову белый шелковый платок, и теперь она
считалась Введенной в Дом.
     Стали  входить гости, желающие  взглянуть на  невесту. Некоторые из них
приносили подарки:  ткань  на платье, домотканый  ковер, новое одеяло и тому
подобное. Некоторые приносили просто деньги.
     Гость, приподняв  платок,  взглядывал на невесту, потом, насмотревшись,
выпивал стопку чачи, которую ему вместе с  легкой закуской преподносила Тали
или Маяна, стоявшие  рядом. Гость выпивал за здоровье  невесты  и уходил  во
двор, где протискивался к своему месту за пиршественным столом.
     Еще  до прихода гостей одна из  соседок  ввела в  комнату  того  самого
мальчугана,  который  приносил  ей  весточку  от  Роуфа.  Он  сел  за стол с
тетрадкой и карандашом. Когда стали заходить гости  с подарками,  он, приняв
важный  писарский вид, стал вписывать их фамилии в  тетрадь  и отмечать, кто
какой  подарок  принес.  У некоторых  гостей он  бесцеремонно  переспрашивал
фамилии  и  имена, и те безропотно ему подчинялись, боясь, что их приношения
могут остаться безымянными.
     Софичке  стало ужасно смешно, что мальчик, подражая каким-то конторским
работникам, важничает, склонившись над  своей  тетрадкой.  Мальчик, заметив,
что она ему улыбается сквозь шелковую накидку, сделал вид, что ничего такого
не  заметил  и  замечать не  собирается,  и,  нахмурившись,  как  бы  строго
сосредоточился на проверке своих записей.
     А  между  тем  внизу,  во  дворе,  под  брезентовым  навесом,  началось
свадебное  пиршество. Оно  началось с того, что  старый Хасан, держа в одной
руке заостренную палку с надетыми на нее сердцем и печенью жертвенного быка,
а  в другой -- стакан вина,  произнес языческую молитву в  честь покровителя
домашнего очага, прося одарить молодых здоровьем, чадородием и миром.
     Вслед  за  ним все опорожнили свои стаканы за здоровье молодых, выбрали
тамаду,  и свадебное пиршество заработало  разрывающими  {37}  мясо  зубами,
жующими челюстями, чмокающими языками и влаголюбивыми глотками.
     А  Софичка  всю ночь стояла  в  своей  комнате,  куда время от  времени
приходили  гости взглянуть  на  нее,  поздравить, выпить стопку чачи и снова
влиться в свадебное пиршество.
     Несколько раз Софичку отправляли  в  другую комнату отдохнуть.  Лежа на
кровати, она дремала и сквозь дрему слышала звуки песен, хлопанье ладоней во
время  танцев,  вскрики  застольцев  и  покрывающий все звуки громкий  голос
тамады. Через некоторое время ее  снова поднимали, ибо застольцы, подчиняясь
таинственным  воздействиям   винных  паров,   то  забывали  о  невесте,   то
проникались  неостановимой жаждой увидеть ее  лицо,  приподняв край шелковой
накидки.
     Поздним утром  пиршество иссякло. Днем Софичка отдыхала, а на следующую
ночь  пиршество возобновилось.  Но теперь Софичка спала в  закрытой  комнате
вместе со своим мужем,  который тайно  через заднюю дверь  дома  пробрался к
ней. По  старинным обычаям гости, как бы  проникшись идеей защиты целомудрия
невесты, имели  в таких  случаях  право перехватывать  жениха,  полушутя (но
достаточно надоедливо) мешать его попыткам соединиться с невестой.
     Хорошо жилось Софичке в доме Роуфа. И старый Хасан, и его жена Хамсада,
и  брат Роуфа  Шамиль, и  его жена  Камачич, и двое их детей  --  все любили
Софичку. И как можно ее не полюбить, миловидную, мягкую, услужливую Софичку,
целыми днями занятую в доме, на  огороде,  на приусадебном участке. Стоит ли
говорить, что  ее дар  любви  ко  всем  ближним  разгорелся ровным,  сильным
пламенем в этом добром доме.
     Роуф любил подшучивать над всеми,  и нередко его шутки были обращены на
Софичку. Софичке нравилась эта  его черта, хотя она и не всегда понимала его
шутки. Так, в один из  первых дней ее пребывания  в доме мужа он  попросил у
нее:
     -- Не приготовишь ли ты нам коршуна? {38}
     -- Давайте, -- сказала Софичка, не ожидая подвоха и, главное, не видя в
своих словах ничего смешного.
     Но  все почему-то дружно расхохотались, пояснив ей, что в этом году уже
коршунов  не будет,  что  придется ждать перелета до следующего сезона.  Ну,
ждать  так ждать, что тут  смешного? Но Роуф  стал всем  разъяснять, как она
вздохнула,  с  какой печальной  покорностью  и  даже обреченностью  она дала
согласие приготовить коршуна и сколько  душевных  сил  ей  стоило преодолеть
родовую  неприязнь  к  этой  вкусной птице, свойственную  жителям  западного
Чегема. Хотя Софичке  казалось, что она Роуфу  ответила обычным голосом, она
поверила  ему и решила, что  в самом деле выразила свое  согласие обреченным
голосом, да еще как бы зная, что коршунов уже нет.
     Этой своей  склонностью к  шутке он напоминал ей дядю Кязыма и от этого
казался ей еще роднее и любимее. Правда, надо сказать, что шутки дяди Кязыма
обычно бывали жестче. Но все  равно Софичка находила в Роуфе что-то общее  с
дядей Кязымом, и  это  ей нравилось,  потому  что  она  и дядю Кязыма  очень
любила. Ведь, в сущности, он ей заменил отца.
     Около года Софичка и Роуф прожили в доме  его отца. За это время Роуф и
его брат Шамиль  построили дом поблизости от дома  тети  Маши.  Когда  они с
Роуфом  переехали  жить  в  свой  дом,  Софичка  была рада,  что  она  живет
собственным домом да  еще поблизости от  своих. Она  была рада бывать у тети
Маши, в Большом Доме дедушки и у всех остальных. Но и дом старого Хасана она
тоже не забывала и туда успевала приходить время от времени.
     За  год  замужества  Софичка  испытала только одно  сильное потрясение.
Возвращаясь с кувшином воды от родника, она поскользнулась  и упала, и у нее
был  выкидыш. Софичка  погоревала с  неделю, а потом постепенно успокоилась.
Она решила, что у них с  Роуфом  вся жизнь  впереди и  у нее еще будет много
времени, чтобы завести детей. Если б она знала, что ей предстоит.
     В  то утро, позавтракав с мужем, Софичка отправилась на  огород, {39} а
Роуф,  взяв топор,  поднялся  в  лес.  Он  собрался  срубить  огромный  бук,
распилить его и пустить на доски. Он  его  давно  выбрал  в лесу,  еще когда
строили  дом,  отметил  и  собирался  срубить,  чтобы  наделать  досок   для
кукурузного амбара.
     Был  чистый, уже  совсем  весенний,  февральский  день.  Нежным розовым
цветом цвели персики и алыча, курчавая травка пушилась на  дворе и на склоне
горы под верхнечегемской дорогой.
     Софичка  вскапывала огород и сажала семена цицмата, укропа, петрушки  и
кинзы.  Вдруг Софичка случайно  подняла  голову  и увидела  на склоне  горы,
недалеко от дома  Адгура, спускающегося  вниз Роуфа. Сердце у нее неожиданно
сжалось  от  боли.  Она  никак   не  могла  понять,  почему  он  так  быстро
возвращается домой.
     И что-то странное было в  его далекой  походке.  Он шел  как-то слишком
осторожно и даже вроде  покачиваясь. И почему-то одну руку прижимал к шее. И
вдруг у Софички мелькнула догадка: он пьян! Где же он мог  выпить с утра? Ну
конечно, в доме Адгура! Он проходил мимо  его дома, когда собирался в лес, а
у Адгура, видно, были гости, и он, увидев Роуфа, позвал его к себе! Ведь сам
он болен и пить не может.  Вот  он и решил,  что Роуф  по-соседски поддержит
стол. Пока  она об этом думала, Роуф прошел склон  и скрылся возле  родника,
где тропа поднималась к их дому.
     Как  только Роуф скрылся,  какая-то  черная тревога снова сжала  сердце
Софички. Яркий день  потускнел, словно солнце зашло за тучу.  Как-то странно
он шел. Она вдруг поняла, что за какой-то час или  полтора с тех пор, как он
ушел из дому, он  никак не мог так опьянеть. Такого  за абхазским  застольем
никогда не бывает. И почему он все время рукой придерживал шею?
     Опершись о лопату, Софичка, словно окаменев, стояла на огороде. Вот  он
появился  у ворот, все так же  придерживая шею и, словно  в темноте, неверно
ступая по  тропе. И  вдруг  Софичка, как  в страшном сне, заметила, что рука
Роуфа, придерживающая шею, вся в крови.
     -- Что с тобой!..  закричала она  не своим голосом  и побежала  к нему.
{40}
     Она распахнула ворота и обняла его.
     -- Что с  тобой?! --  повторила она в отчаянии,  теперь заметив, что не
только ладонь, но и все плечо, и рукав свитера залиты кровью.
     --  Ничего, --  тихо сказал Роуф,  продолжая  придерживать шею,  --  не
пугайся.
     Лицо у него было бледно-серое. Почти теряя сознание от ужаса, она ввела
его  во  двор.  Он  остановился   посреди  двора,  покачиваясь  и  продолжая
придерживать кровавой ладонью шею.
     -- Доведи меня до постели, -- сказал он, и Софичка вдруг поняла, что он
почти ничего  не видит,  хотя глаза  у него открыты. Она  почувствовала, что
сознание мгновениями приходит к нему, а мгновениями уходит. Она схватила его
под руку и повела к дому. Он так тяжело на нее опирался! Как только он дошел
до дому!
     Она  хотела положить его  на  кровать,  но  он тяжело сел на нее  и  не
захотел ложиться.
     -- Я все перепачкаю, -- сказал он, -- помоги раздеться.
     Он  беспомощно, как ребенок, поднял руки, и она  стянула с него тяжелый
от крови свитер. Потом она ему помогла стянуть  брюки и носки.  Он  лег. Вся
шея его была  залита кровью, и  она увидела глубокую рану  под правым  ухом.
Кровь продолжала оттуда капать, и он снова прикрыл рану ладонью.
     -- Как это ты? -- вскрикнула Софичка.
     -- Потом, -- сказал он, --  перевяжи чем-нибудь. Софичка залезла в шкаф
и достала чистую простыню. Она начала ее разрезать ножницами, но поняла, что
ножницы слишком медленно режут, и стала рвать простыню на длинные куски. Она
принесла  из  кухни кувшин,  плеснула из него на  кусок простыни  и стала ею
протирать его  окровавленную шею. Тут она убедилась, что много крови затекло
под  рубашку,  стянула  ее  с него и  снова,  плеща  водой  на  кусок чистой
простыни, протерла, промыла все его тело. Потом новым чистым куском простыни
она перевязала ему шею. Во время перевязки он только тихо постанывал.
     -- Сейчас хорошо, -- сказал он после перевязки, вытягиваясь на постели.
Через минуту его стал колотить озноб. {41}
     -- Как это ты? -- спросила она.
     Роуф рассказал ей, что  случилось. Оказывается, когда он подошел в лесу
к  своему  дереву,  он увидел,  что  его  рубит  ее брат  Нури.  Он  его уже
наполовину  перерубил. Роуф показал  ему на зарубку,  которую он  оставил на
дереве. На это Нури  ему ответил, что ему рано делать  зарубки на деревьях в
их краю  Чегема, пусть делает  зарубки там,  где живут коршуноеды. Слово  за
слово, и Нури,  и оттого, что  был  по природе горяч, и оттого, что с самого
начала  невзлюбил  Роуфа, и оттого,  что  он сейчас  был не  прав, пыхнул  и
швырнул в Роуфа топор. Топор пролетел мимо головы Роуфа, чиркнув лезвием его
по шее. Вот все, что случилось.
     Пока он рассказывал, повязка на его шее вся пропиталась кровью, и кровь
стала  капать на подушку. Софичка сняла  с  его шеи повязку, промыла  рану и
снова завязала  ему шею  новым  куском  простыни.  Она  перевернула под  ним
окровавленную подушку и,  став на колени у его изголовья, стала  гладить ему
волосы. Он это любил.
     --  Вот так хорошо, -- сказал Роуф и положил руку ей  на  плечо. В руке
была мертвая тяжесть.  Он лежал,  закрыв глаза, слегка постанывая. Но  озноб
как будто унялся.
     Софичка попыталась  встать,  чтобы  крикнуть тетю  Машу,  но он  слабым
движением  руки на ее плече  дал  знать, что хочет, чтобы она продолжала его
гладить по голове. Он  тихо постанывал, она продолжала его гладить по голове
и вдруг,  взглянув на повязку, обмерла: она была вся  в крови. Она вскочила,
сняла повязку,  обтерла  шею, где из маленькой ранки, как  из маленького, но
глубокого  родника  какая-то  сила  все выталкивала и выталкивала кровь. Она
снова перевязала ему шею, принесла чистую подушку и, поддерживая его голову,
вытащила из-под него окровавленную подушку и заменила ее свежей.
     Софичка поняла, что надо кричать людей, что она одна  не справится. Она
выскочила на веранду и закричала тете Маше как ближайшей соседке:
     -- У нас несчастье!  Роуф ранен! Передай дяде  Кязыму, пусть  сейчас же
едет за доктором! {42}
     -- Софичка, пить! -- попросил Роуф, когда она вбежала в комнату.
     Софичка  побежала на кухню, налила в чайник кислого молока из кастрюли,
вбежала в горницу  и  долила в кислое молоко воды из кувшина. Она знала, что
вода  с кислым молоком лучше утоляет жажду.  Перелила из чайника эту смесь в
стакан и подала ему. Он выпил целых три стакана.
     Пока она его поила, она слышала голос тети Маши, кричащей в Большой Дом
о  постигшем  Софичку  несчастье.  Повязка  на  шее  неумолимо закрашивалась
кровью.
     Она присела рядом  с ним на кровать и снова стала гладить ему голову. И
вдруг, ужасаясь самой себе, подумала: он это так любил при жизни!
     -- Софичка, -- сказал он очень тихо, но очень  вразумительно, -- сейчас
сюда нагрянут люди, и я боюсь, что  мы не успеем  поговорить... Если со мной
что случится...
     -- Роуф, что ты говоришь! -- вскричала Софичка.
     -- Если со мной что случится,  -- упрямо повторил Роуф, -- ты все равно
люби меня...
     -- Что ты  говоришь,  Роуф! -- закричала Софичка. -- С тобой ничего  не
случится!
     -- Все равно люби  меня, -- жестко повторил Роуф,  -- даже если выйдешь
замуж, все равно люби меня...
     -- Роуф, -- сказала Софичка, изо всех сил глотая подступающие  рыдания,
-- я никогда,  никогда  не выйду замуж... Но  ты  не  умрешь, не может быть,
чтобы ты умер из-за такой ранки...
     -- Не знаю,  -- сказал Роуф,  как бы  успокоенный ее словами, --  но  я
хочу, чтобы ты меня всегда любила... Дай напиться...
     Софичка поднесла к его губам прохладительный напиток,  и он жадно выпил
два  стакана.  Потом он  закрыл глаза и  как будто  забылся.  Она гладила  и
гладила  ему голову. Но повязка опять  насквозь промокла кровью, и она опять
ее сменила. Он продолжал находиться в забытьи и вдруг ясно сказал:
     -- Пора пахать... {43}
     Он это  сказал, не  открывая глаз, и Софичка не могла понять, к чему он
это сказал. Пахать и в самом деле было пора, но он это так сказал, как будто
оттуда ему виднее и он это говорит остающимся здесь.
     --  Меня  все  ваши полюбили,  -- вдруг сказал он,  открывая  глаза, --
только он один меня чего-то невзлюбил... Я был сильней... Может, поэтому...
     -- Я ему  этого никогда в жизни не прощу, -- сказала Софичка, -- он мне
не брат.
     Роуф лежал с закрытыми глазами, изредка тихо постанывая.
     -- Не прощай, -- вдруг сказал он  внятно, открыв глаза, -- но мстить не
надо...  Скажи брату: "Мстить не надо... Кровь -- нехорошо..." Из меня вышло
столько крови... Кровь -- нехорошо...
     --  С  тобой ничего не  будет! -- закричала  Софичка.  -- Тебя  вылечит
доктор...
     --  Да, -- согласился  Роуф,  -- но ты  меня  всегда люби... Собаку  не
забывай кормить.
     Прикрыв ладонью  рот, Софичка беззвучно рыдала  у его постели,  когда в
дом вбежали тетя Маша, тетя Нуца  и дядя Кязым. Роуф уже не приходил в себя.
Иногда он в бреду  говорил какие-то слова, но разобрать их было  невозможно.
Дядя Кязым поехал за доктором в Анастасовку.
     Роуф еще дышал редкими, глубокими вздохами, когда во дворе раздался вой
собаки.  Все поняли,  что  это конец. Собаку прогнали со  двора, она убежала
вниз к роднику, и оттуда время  от  времени раздавался ее пронзительный вой.
Роуф умер  за  час до приезда дяди Кязыма и доктора. Доктор  сказал, что все
равно уже ничего нельзя было сделать -- он потерял слишком много крови.
     Черное отчаяние сдавило душу  Софички.  Она ничего не видела, ничего не
понимала, не могла  плакать. Покойника вымыли, переодели,  положили в  гроб.
Трое суток приходили  люди  прощаться,  их встречали, сажали  за поминальные
столы,  но  Софичка  ничего  не  понимала.  И  только на  третьи  сутки  она
затряслась в беззвучном плаче, когда во двор, громко рыдая, вошел Алеша. Она
вспомнила {44} с такой яркостью и  резкостью тот  вечер, тот ливень, ту ночь
на  лошадях, она вспомнила, как Роуф  накидывал на нее бурку, как его пальцы
завязывали тесемки на ее  шее, и, словно только сейчас поняв, что его больше
не будет, затряслась, зашлась в самом страшном беззвучном плаче.
     А между тем в траурной толпе гостей уже перешептывались о том, что брат
Роуфа  Шамиль не  пришел  попрощаться  с  мертвым  братом. Это  было  верным
признаком того, что он готовится к кровной мести. По древним законам кровной
мести брат не может оплакивать смерть брата, не отомстив за его смерть.
     На следующий день после  похорон дядя Кязым пришел к Софичке. Тетя Маша
оставалась с Софичкой ночевать.
     --  Софичка, --  сказал  дядя  Кязым,  усаживаясь у  огня  и  свертывая
цигарку, -- ты должна сделать одно дело.
     --  Что?  --  спросила  Софичка,  глядя на  него окаменевшими  от  горя
глазами.
     -- Софичка, -- повторил он, -- ты должна попытаться  остановить кровную
месть... Если Шамиль решится убить Нури, наши тоже на этом не остановятся...
Слишком  много  крови прольется... Попробуй  с  ним поговорить... Мы накажем
сами этого дурака...
     --  Как вы его накажете? --  спросила Софичка. Дядя  Кязым склонился  к
очагу, достал дымящуюся головешку, прикурил и снова бросил ее в очаг.
     -- Мы  его выгоним из Чегема, чтобы он  до конца  своих  дней  здесь не
бывал и нигде никогда не встречался с людьми нашего рода.
     -- Хорошо, --  согласилась  Софичка,  --  я  передам  им  об  этом.  Но
передайте Нури, что  он  мне  больше не брат, что я  до конца своих дней  не
прощу ему это убийство и видеть его не хочу ни на этом, ни на том свете.
     -- Передам, -- твердо ответил дядя Кязым и затянулся цигаркой.
     -- Мой муж тоже не хотел крови, -- сказала Софичка,  задумавшись, -- он
мне об этом сказал перед смертью...
     -- Не  ты его  одна потеряла, Софичка, -- сказал дядя Кязым,  -- мы все
его успели полюбить... {45}
     -- Да,  -- согласилась Софичка, -- он и об этом сказал перед смертью...
Все, кроме Нури...
     --  Не будем о нем вспоминать, -- сказал дядя  Кязым, --  пусть узнает,
что значит проклятие рода, пусть живет всю жизнь с чужими людьми... А ты иди
и поговори.
     -- Хорошо, я пойду, -- согласилась Софичка, глядя на огонь очага.
     Дядя  Кязым ушел,  и  Софичка собралась  в дорогу. Необходимость что-то
делать оживила ее умертвленную горем душу.
     -- Еще раз  попробуй накормить  собаку,  -- сказала Софичка  тете Маше,
уходя из дому.
     -- Не беспокойся, я  постараюсь, --  ответила тетя Маша. Четвертый день
после смерти  Роуфа  его собака ничего  не ела. В  первый  день  она выла, а
потом, смущенная обилием  людей, которые приходили проститься с  покойником,
она перестала выть и лежала под домом. Несколько раз ее пытались кормить, но
она не принимала  еду. Софичка  сама сегодня утром пыталась ее накормить, но
она даже не понюхала брошенную ей мамалыгу, а только виновато посмотрела  на
Софичку, вяло вильнула хвостом.
     В  черном  платье, в  черной жакетке,  Софичка шла  по  верхнечегемской
дороге и думала о предстоящем разговоре в доме  старого Хасана. Ее назойливо
преследовали слова старинной абхазской песни:

        <i>За убитого поутру
        Отомстивший до полудня...</i>

     Она сейчас ненавидела  своего брата, но все-таки смерти  его не желала.
Вид крови  и  смерти  любимого мужа  внушил  ей  такой  живой  ужас, что она
боялась, что все это может повториться.
     Она  понимала, что значит говорить  об этом  с  его  родным братом, уже
поклявшимся  отомстить за  кровь брата.  Но она знала, что совесть ее чиста,
потому  что ее любимый муж не хотел крови, и она понимала, что род ее сейчас
ждет ее помощи, чтобы остановить кровь.  Потому что, если Шамиль убьет Нури,
кто-нибудь  из {46} ее двоюродных  братьев  постарается убить Шамиля,  и так
пойдет. Только сейчас  можно остановить кровь. И в странном несоответствии с
тем, что она хотела, в голове ее звучало гордой траурной музыкой:

        <i>За убитого поутру
        Отомстивший до полудня...</i>

     Она подошла к дому старого Хасана.  "Если б мы  продолжали  здесь жить,
ничего бы  не случилось, --  подумала  Софичка, -- это я просила перебраться
поближе к нашим".  Над кухонной крышей  стоял дым, и  Софичка прошла прямо в
кухню.
     Она открыла  дверь и увидела старого Хасана, сидевшего  у огня, держась
руками  за голову. На той же скамье, скрестив руки на груди, сидела его жена
Хамсада. Жена Шамиля,  наклонившись над  котлом, висевшим  на огне, готовила
мамалыгу, а сам Шамиль полулежал на кушетке.
     Старуха, увидев ее, пошла ей  навстречу, и они, обнявшись, заплакали. А
старый Хасан сказал:
     -- Софичка, не забывай нас. Приходи к нам, как к себе домой...
     --  Зачем мы  ушли  отсюда?  -- промолвила  Софичка и  снова  беззвучно
зарыдала.
     -- Это судьба, -- сказал старый Хасан, -- а от судьбы не уйдешь.
     Софичку посадили у огня, и она рассказала  все,  что  ей  передал  дядя
Кязым. Ее выслушали молча.
     --  Брат твой тоже  не хотел крови,  -- сказала Софичка, повернувшись к
Шамилю, -- он мне об этом сказал перед смертью.
     -- Но твой брат пролил его кровь, -- жестко поправил ее Шамиль.
     -- Я дала  слово своему  покойному  мужу до смерти не прощать  ему  эту
смерть, -- сказала Софичка, -- нет у меня брата. Он умер раньше моего мужа.
     -- Вот и я ему говорю: оставь! -- добавил старый Хасан. -- {47} Ты свою
мать убьешь, а не Нури. Ведь если ты его убьешь, они тебя тоже убьют...
     --  Пусть, -- глухо вымолвил Шамиль, -- я выполню свой долг, а там будь
что будет.
     -- Мать свою  пожалей, -- терпеливо напомнил старый Хасан,  -- о себе я
не говорю. Кроме тебя, у нас теперь нет детей...
     -- Кровь брата не даст мне жить, -- сказал Шамиль, -- и как я  на людей
буду смотреть?
     -- Люди тебе ничего не скажут,  -- снова обратился к сыну старый Хасан,
--  сейчас  другое время. И учти,  брат  твой перед смертью об этом  просил.
Софичка не соврет.
     --  И этот  подлец, швыряющий в человека топор,  как  в бешеную собаку,
будет жить?! --  воскликнул Шамиль, но  Софичка почему-то поняла,  что здесь
вершина его гнева и он выше не поднимется.
     -- Он  проклят нашим родом, -- сказала Софичка,  -- а  я до смерти  ему
этого не прощу.
     Шамиль слушал, нахмурив брови.
     --  И  твой  брат не хотел крови, -- напомнил  старый Хасан, -- Софичка
этого придумать не могла.
     -- Он сказал: "Передай брату -- мстить не надо", -- сказала Софичка, --
он сказал: "Кровь -- это нехорошо".
     --  Ладно, -- мрачно согласился Шамиль, -- я  не пролью  его кровь, раз
мой брат этого не хотел. Пусть твой брат убирается из  нашего села и никогда
не  попадается мне на глаза, потому что я  тогда  не отвечаю  за себя. Так и
передай им, Софичка. Я иду на это  ради тебя, ради своего брата. Я знаю, как
вы друг друга любили.
     -- Я буду до конца жизни своей любить его, -- сказала Софичка.
     -- Нам всем больше ничего не остается, -- добавил старый Хасан.
     С этим Софичка и ушла. Она чувствовала, что это посещение было нужно не
только ее родне, но и всей семье старого Хасана. Отец и мать, потеряв одного
сына, сейчас больше всего боялись в {48} результате кровной резни потерять и
второго.  Она  чувствовала,  что  сделала  угодное  Богу  дело  и  выполнила
предсмертное желание мужа. Брату она никогда,  никогда не простит, но смерти
его она не хотела. Да, не хотела.
     Софичка  вернулась домой и  рассказала  обо всем тете  Маше.  Тетя Маша
встала, чтобы пойти в Большой Дом и передать им слова Софички.
     --  Пыталась  кормить вашу собаку, -- сказала она, уходя, --  не кушает
ничего.
     Софичка взяла чугунок с молоком, вышла во  двор и вылила часть молока в
долбленое корытце, стоявшее  недалеко от крыльца. Она подумала,  что, может,
собака захочет полакать молоко. Собака  лежала под домом  и следила  за ней.
Когда  Софичка  возвращалась на кухню,  их  взгляды  встретились,  и  собака
виновато опустила голову.
     Софичка вошла в кухню и тяжело опустилась на кушетку. Теперь, когда она
выполнила свой долг и  спасла  обе стороны  от смертоубийства, на  нее снова
навалилось отчаяние. Будь  она более  замкнута  на  себе, чувствуй  она, что
жизнь ее целиком и полностью принадлежит ей, она бы пришла к мысли покончить
с этой жизнью. Но она никогда не ощущала  и не могла ощущать свою  жизнь как
нечто, принадлежащее только ей, и потому даже  сейчас, когда погиб тот, кому
она  и ее жизнь больше  всего  принадлежали  и кого она  любила больше своей
жизни, она все равно  об этом не  думала, потому что то, что осталось от  ее
жизни, все равно  не принадлежало ей одной, а принадлежало и дедушке, и дяде
Кязыму, и  старому Хасану,  и всем близким. И поэтому, несмотря  на ощущение
полной пустоты и бессмысленности жизни, мысль о самоубийстве не приходила ей
в голову.
     Она долго  так сидела, уронив руки на колени, и  обрывки жизни с Роуфом
мелькали  у нее  в  голове,  сопровождаемые  пронзительной  печалью, как это
бывает во сне, когда  мы видим близкого человека, полного радости жизни, и в
то же время знаем, что он умер, что его уже нет. {49}
     Софичка приподняла голову,  и  случайно  взгляд  ее  упал на  окно. Она
увидела,  что  собака  Роуфа  подошла   к  корытцу  и,  как  бы  преодолевая
равнодушие, неохотно хлебала  молоко.  Похлебав  его  с  минуту, она  угрюмо
поплелась под  дом, как бы говоря своей походкой: если уж тебе так  хочется,
чтобы я жила, я буду жить.
     И Софичка встала, взяла кувшин и пошла на родник за водой. Она принесла
несколько кувшинов воды и  перелила их  в ведра.  Она принялась мыть в  доме
полы, затоптанные многочисленными людьми, приходившими прощаться с ее мужем.
Потом  она достала  из  кладовки  кукурузные початки  и, сев  у  огня, стала
вылущивать  прямо  в  подол. Налущив дюжину початков, она вышла во  двор  и,
придерживая подол, стала сзывать кур. Оголодавшие  куры мигом слетелись к ее
ногам. Разбросав зерна и отряхнув подол, она вернулась  на кухню и поставила
к огню чугунок с фасолью.
     Вечером она впустила во  двор корову и  впервые за эти дни сама подоила
ее. Все это  время корову доила тетя Маша.  Как обычно, она сначала  пустила
под корову теленка  и, дав ему немного пососать от каждого  сосца, принялась
доить сама, время от времени отгоняя теленка хворостиной.
     Подоив корову, она вернулась на кухню, перелила молоко сквозь цедилку в
чугунный котел  и поставила его на  огонь. Потом она достала  из банки ложку
сычужного раствора и влила  его в молоко. Вымыв  тщательно руки и вытерев их
полотенцем, она засучила рукава и  окунула  руки  в  молоко. Из молока стали
выплывать маленькие  кусочки  сыра, она  стала собирать  их и лепить  из них
большой ком сочащегося свежего сыра. Она переложила его в  большую  тарелку,
придав ему обычную, округлую форму сулугуни.
     Потом  она посолила  и наперчила  фасоль, поставила  на  огонь  заварку
мамалыги, сварила  ее, и, когда  мамалыжной лопаткой по  привычке переложила
две  порции  в  тарелки,  она  снова  все вспомнила  и беззвучно  заплакала.
Беззвучно плача, она  поужинала фасолевым соусом  и  кислым молоком.  Убрала
остатки ужина в шкаф.
     Продолжая беззвучно  плакать, она вышла  во двор и кинула  собаке кусок
мамалыги. Собака привстала и неохотно  съела мамалыгу. {50} Софичка отогнала
от коровы теленка и перегнала корову за ворота на скотный двор.
     Софичка вернулась в дом, достала из горницы фотокарточку Роуфа, которую
он  когда-то прислал из армии, и, придя с ней на кухню, села у очага и стала
ее  рассматривать.  Это  была  единственная  фотокарточка,  которая  от него
осталась. Здесь он был  снят с  неведомым другом, русским  красноармейцем. И
хотя вид у него на этой фотокарточке был довольно бравый, сейчас  Софичке он
казался чересчур  грустным.  Казалось,  здесь,  на  этой давней  фотографии,
присланной из армии,  он уже  знает о своем печальном конце. Она  собиралась
поехать в город и сделать из этой фотографии большую, но  такую, чтобы он на
ней улыбался. Ведь он так любил смеяться, подшучивать, и ему так шла улыбка,
и она хотела, чтобы он на фотографии навсегда остался улыбающимся.
     За  этим занятием ее застала  тетя Маша. Она была  в Большом  Доме, где
собрались  родственники  и приняли  решение  об  изгнании  Нури  из  села  и
родственного  окружения.  Он признал себя во всем  виноватым  и завтра  рано
утром  уедет в  город Мухус, где будет отныне жить и устраиваться на работу.
Такова   воля   рода,   выраженная  дедом   Хабугом  и  поддержанная   всеми
родственниками.  Чунку, двоюродного брата Софички, едва удержали. Он пытался
убить Нури, но старый Хабуг запер его в чулане.
     -- Пусть  скажет  спасибо, что  удержала  Шамиля  от крови!  -- сказала
Софичка, довольная быстрым и бескровным наказанием брата.
     -- Он хочет  перед отъездом попросить у тебя прощения  и  попрощаться с
тобой, -- добавила тетя Маша.
     --  Он сошел с ума! -- воскликнула  Софичка.  -- Ни на этом,  ни на том
свете не будет ему  от меня прощения! Пусть скажет спасибо,  что  закону  не
пожаловалась. Закон его упек бы в Сибирь.
     -- Ну зачем же в наши родственные дела  мешать закон?  -- сказала  тетя
Маша.
     -- То-то же,  -- отвечала Софичка, --  пусть  навсегда  сгинет  с наших
глаз, убийца! {51}
     -- Все же родная кровь, -- вставила тетя Маша, -- и он тебя так любит.
     -- Я ему своего мужа никогда не прощу, --  сказала Софичка, вглядываясь
в карточку, словно ища у Роуфа одобрения своим словам.
     -- А ну, покажи, -- сказала тетя Маша и взяла в руки карточку. -- А это
кто с ним, что-то я его не узнаю? -- удивилась тетя Маша.
     --  А это  русский, -- пояснила Софичка, -- они вместе  служили. Я хочу
завтра поехать в город и переснять эту карточку. Хочу, чтобы сделали большую
и чтобы он улыбался,  а то  здесь он очень суров. А ведь при  жизни  он  так
любил посмеяться, пошутить.
     --  В  городе сделают, -- уверенно сказала  тетя Маша, -- как закажешь,
так и сделают. Им только плати деньги.
     --  Вот я и  поеду завтра,  --  сказала  Софичка и, привстав, осторожно
поставила карточку на карниз очага.
     -- Так мне оставаться или идти к себе?
     -- Иди, иди, тетя Маша, -- отвечала Софичка, -- я одна не боюсь.
     --  А  там,  если захочешь  кого  из моих девок, -- сказала тетя  Маша,
вставая, -- ты только скажи, я пришлю любую.
     -- Хорошо, тетя Маша, -- сказала Софичка, провожая ее до веранды.
     -- А что собака, -- спросила тетя Маша, осторожно ступая  по ступенькам
крыльца, -- стала есть?
     -- Да, -- ответила Софичка, -- сегодня немного поела.
     -- Надо же, -- уже  из  темноты  сказала тетя  Маша, -- собака,  а горе
чувствует, как человек.
     --  А его все любили!  -- горячо начала Софичка, но тетя Маша исчезла в
темноте, и Софичка замолкла.
     На следующее  утро Софичка встала,  умылась, подоила корову, выгнала ее
со двора, накормила кур  и  приготовила  себе  завтрак. Она  съела вчерашнюю
порцию мамалыги,  которую по привычке  предназначила Роуфу.  Она съела ее  с
фасолевым соусом  и свежим {52} сыром, обмазанным аджикой. Остатки  мамалыги
она вынесла  собаке. Собака лежала перед домом. Софичка бросила ей мамалыги,
собака встала,  понюхала  ее и,  как бы  преодолевая  отвращение,  съела.  И
Софичка почувствовала стыд за свой аппетит.
     Софичка надела жакет поверх траурного платья,  надела на ноги  свои уже
хорошо разношенные красные туфли, взяла денег и взяла фотокарточку, стоявшую
на карнизе очага.
     Она  сначала  хотела  вырезать изображение мужа  на  фотографии,  чтобы
фотограф по  ошибке не переснял его товарища. Но потом пожалела фотокарточку
и не захотела  отделять Роуфа  от его армейского друга и очертила карандашом
изображение  Роуфа,  чтобы фотограф не  ошибся.  Деньги  и фотокарточку  она
положила во внутренний карман жакетки и вышла из дому.
     День  был  солнечный, ясный. Софичка  быстро,  за какие-нибудь  полтора
часа,  спустилась  в  местечко  Наа,  переправилась  на пароме  через Кодор,
дождалась рейсовой машины и приехала в Мухус.
     Еще когда она  дожидалась  машину в Анастасовке, к ней подошел какой-то
парень и спросил по-русски:
     -- Ты из Чегема?
     -- Да.
     -- Ты не жена погибшего Роуфа?
     -- Да, -- сказала Софичка, -- ты его знал?
     -- Три  года назад мы вместе в скачках участвовали. Какой был парень! Я
его, как брата, полюбил.
     -- А его все любили, -- светло ответила Софичка, -- все на свете.
     -- Да, -- скорбно согласился парень  и, показывая, что он  об этом деле
знает  гораздо больше,  чем  может показаться, добавил: --  А брата  милиция
забрала?
     --  Нет,  -- сказала Софичка, --  зачем нам жаловаться закону.  Мы  его
изгнали из нашего  рода.  Он  теперь мертвей мертвого. Мертвого хоть близкие
оплачут.
     --  Ты  смотри, как получилось, -- вздохнул парень,  -- я только  вчера
узнал, а то поднялся бы оплакать его. {53}
     -- Да, -- невольно похвасталась Софичка, -- из многих  сел приехали. Из
Мухуса, из Кенгурска. Даже начальник кенгурского военкомата был.
     -- А ты сама в Мухус едешь?
     --  Да, --  сказала  Софичка и  достала фотокарточку,  -- хочу  большую
сделать,  чтобы  он  смеялся,  а то  здесь  он  скучноватый. А он так  любил
посмеяться.
     -- Но  разве они могут  сделать, чтобы он смеялся? -- усомнился парень,
взглянув на фотокарточку.
     -- Конечно, -- уверенно сказала  Софичка, --  они  любую могут сделать.
Дяде Сандро сделали фотокарточку, как будто он на  коне  и с шашкой мчится в
бой. А в это время его конь пасся себе в котловине Сабида.  И конь получился
в масть.
     --  Да,  но...  --  усомнился парень,  однако  не  стал  уточнять  свои
сомнения.
     Автобус  привез  ее в  Мухус. Софичка  шла  по  главной  улице  города.
Грохотали грузовики, визжали легковые автомашины и цокали по асфальту лошади
фаэтонщиков. Люди  так  и  шныряли по  тротуарам.  Она подошла к  стеклянной
витрине фотоателье и посмотрела на выставленные там фотографии. Она не стала
рассматривать  там  всяких девиц, женихов и  невест,  пузанчиков с мячами, а
обратила внимание на  большую фотографию  величиной  чуть  ли не с  газетный
лист,  изображающую  усатое  лицо   важного  старика.  Вот  такой   величины
фотографию Роуфа ей хотелось бы иметь.
     Софичка открыла  дверь и вошла в приемную фотоателье. В большой светлой
комнате  рядом с зеркалом стоял столик, и за  ним сидела молодая девушка. На
стенах висели фотографии разных размеров, и люди, изображенные на них, часто
улыбались, а то и просто хохотали.
     -- Здравствуйте, -- сказала Софичка и подошла к девушке за столиком. Та
читала книжку.
     --  Здравствуйте, --  ответила девушка,  отрываясь  от  книги.  Софичка
вытащила из  кармана  фотокарточку, положила ее на  стол и  ткнула пальцем в
Роуфа. {54}
     -- Я хочу, чтобы сделали его большую карточку, -- сказала Софичка.
     -- Хорошо, -- ответила девушка.
     -- Вот такую, --  сказала Софичка  и показала на фотографию  смеющегося
человека, висевшую на стене.
     --  Хорошо,  --  повторила  девушка   и  приготовилась   выписывать  ей
квитанцию.
     --  Но я  хочу, чтобы он смеялся  на ней, --  уточнила Софичка. Девушка
снова  взглянула  на фотографию, лежащую  на  столе,  и  подняла  на Софичку
удивленный взгляд.
     -- Это невозможно, -- сказала она, -- мы можем сделать такую же, только
большего размера.
     -- Нет, -- ответила Софичка, -- мне надо, чтобы он смеялся.
     -- Это невозможно, -- ответила девушка, -- мы такие не делаем.
     -- А кто делает такие?
     --  Никто,  --  сказала  девушка и  снова  взялась  за  книгу.  Софичка
почувствовала, что от  нее хотят отделаться.  Им  просто лень менять суровое
лицо на улыбающееся, вот они и выдумывают.
     --  Моего  дядю фотографировали  с  шашкой  на  лошади,  --  настойчиво
пояснила Софичка, -- а в это время его лошадь паслась в котловине Сабида.  И
лошадь в масть получилась, и шашка, которую он никогда в руках не держал.
     -- Это совсем другое, -- сказала девушка, --  вот вернется он из армии,
пусть заходит, и мы ему сделаем улыбающуюся фотографию.
     -- Он  уже  давно вернулся из армии, он умер, -- сказала Софичка  таким
обезоруживающим голосом,  что девушке  стало  жалко  ее. Теперь она обратила
внимание на ее черное платье и выражение глаз загнанной косули.
     -- Кто он вам? -- спросила девушка.
     -- Муж мой, -- сказала Софичка.
     --  Я сейчас поговорю  с  фотографом, -- неожиданно для  себя вымолвила
девушка, чтобы как-то смягчить  отказ. Ей стало очень жалко  эту молоденькую
вдову. {55}
     --  Ты  ему скажи,  что  я  за  деньгами не  постою,  -- попыталась  ее
воодушевить Софичка.
     -- Дело  не в  деньгах,  -- грустно сказала девушка и, взяв фотографию,
ушла в другую комнату.
     Через некоторое время  она  вышла оттуда с человеком в черном халате, и
Софичка решила, что он фотограф умерших людей.
     -- Мы не можем вам помочь, --  сказал он,  кладя фотографию на стол, --
чтобы  на  большой фотографии  он  улыбался, надо,  чтобы улыбка  была  и на
маленькой.
     У  Софички был такой  убитый  вид,  что  у  него  мелькнула  и  погасла
авантюрная мысль подретушировать улыбку.
     --  Поймите,  девушка,  -- сказал  он,  --  такого вам никто  нигде  не
сделает. Мы можем только увеличить.
     --  Видно,  ему недолго  было  суждено смеяться, --  сказала  Софичка в
глубокой задумчивости, -- делайте тогда так, как есть.
     Она  так  сильно  опечалилась, что  не  заметила, как  девушка выписала
квитанцию, забрала у  нее  деньги, вернула сдачу и  предупредила,  чтобы она
приезжала через десять дней.
     Софичка поспешила на автостанцию. Она снова вспомнила бравую фотографию
дяди Сандро на коне, поднятом на дыбы, и с шашкой в руке. И конь был точно в
масть, хотя дядя  Сандро не приводил его к  фотографу, но, видно, хорошо  им
описал его. Видно, с живыми они могут делать все, что хотят, а с мертвыми не
могут. Так решила Софичка, возвращаясь на автобусе в Анастасовку.
     Она поднялась в  Чегем и,  проходя мимо Большого Дома, на скотном дворе
увидела дядю  Кязыма.  Он ей сказал,  что завтра  будет  сооружать могильную
ограду. Колья и жерди уже вытесаны.
     Софичка спустилась  к  себе домой, вошла  на  кухню, разожгла  огонь  и
приготовила  мамалыгу.  Она поела,  чувствуя,  что  сильно  проголодалась  в
дороге.  Вынесла  остатки мамалыги  собаке.  Бросила  под  крыльцом.  Собака
медленно  вышла из-под  дома и опять,  как  бы  давясь  от отвращения, съела
мамалыгу.  Софичке снова стало  совестно  за  свой  аппетит. "Неужели собака
любила его больше, чем я? --  подумала она. -- Нет, -- решила она, -- собака
не {56}  могла  любить Роуфа больше  меня,  но  собаку  от  горя  ничего  не
отвлекает".
     Потом она взяла лопату и  поднялась в чащу над верхнечегемской дорогой.
Она  решила выкопать  саженец лавровишни и посадить  его  над могилой  мужа.
Траурно-глянцевитые  вечнозеленые  листья  лавровишни ей  казались  наиболее
уместными.  Он  и встретился ей  первый раз в жизни лицом  к  лицу с  веткой
лавровишни в руке.
     Она  нашла  крепкий росток лавровишни и  аккуратно,  чтобы не повредить
корней,  откопала его. Она вернулась с  ростком домой.  Дома она  прихватила
кувшин и спустилась вниз,  где в  конце приусадебного  участка,  недалеко от
родника,  был  по ее  воле похоронен муж. На  расстоянии примерно  метра  от
могилы  она вырыла  лопатой ямку, посадила туда росток лавровишни и завалила
корни землей. А потом, ладонями вминая землю вокруг ростка, закрепила его на
месте.
     После  этого,   отряхнув  ладони,  она  постояла  над  могилой  мужа  и
рассказала  ему  все,  что  приключилось  за последние дни. Рассказала,  что
исполнен его наказ не  проливать кровь, рассказала, что Нури навечно  изгнан
из рода,  рассказала про  неудачу с  его  портретом, рассказала,  что собака
наконец начала есть, про все рассказала.
     Рассказывая, она  тихо плакала над его  могилой и  впервые чувствовала,
что  слезы  облегчают  ей  душу.  Потом она нарвала  папоротниковых стеблей,
спустилась  к   роднику,  набрала   воды  тыквенной   кубышкой,  стоящей  на
поверхности   родника,   положила   на   плечо   папоротниковую   прокладку,
взгромоздила  туда  кувшин с  водой и  пошла назад.  Придерживая одной рукой
кувшин, она одолела перелаз и оказалась  на своем участке. Подойдя к могиле,
она сняла с плеча  кувшин, полила  росток лавровишни, снова взгромоздила его
на плечо и, подхватив