а. Так, например, если первобытный человек был безбород, то появление бородатой разновидности явно предполагает, что в этой разновидности самцы постоянно передавали потомкам того же самого пола постоянно возраставшее количество бороды. Это ограничение наследственности своим полом, проявляющееся многообразными путями во всем животном царстве, прилагается, по всей вероятности, и к мозговым аппаратам точно в такой же мере, как и ко всем другим аппаратам тела. Отсюда вопрос: не расходится ли душевная природа мужчины от душевной природы женщины в различных очень отдаленных друг от друга, типах человека по различным направлениям и в различной степени? 4) Причины различий. Может ли быть прослежено какое-нибудь отношение между занимающим нас изменчивым различием и теми изменчивыми ролями, которые играют различные полы в деятельностях жизни ? Допустив влияние привычки на устройство и функцию органов путем накопления изменений, а также допустив ограничение наследственности полом, мы должны ожидать, что в каждом обществе, где деятельности одного пола из поколения в поколение отличаются от деятельностей другого пола, должны возникнуть известные половые приспособления духа. Чтобы пояснить нашу мысль, укажем на кое-какие примеры. Известно, что в Лоанго, равно как и в некоторых других местах Африки, а также и у некоторых горных племен Индии, мужчины очень сильно и очень странно отличаются от женщин; а именно: последние - крайне энергичны, между тем как первые - бездеятельны; навык к труду, по-видимому, вошел здесь до такой степени в характер женщин, что они не нуждаются в принуждении. Понятно, что такие факты наводят нас на множество вопросов. Ограничение наследственности полом должно объяснить нам одновременно как те половые душевные различия, которые отличают мужчин от женщин во всех расах, так и те, которыми они отличаются друг от друга в каждой отдельной расе или в каждом отдельном обществе. Здесь было бы весьма уместным более частное, но небезынтересное исследование того, в какой степени извращение общественных и домашних отношений может действовать извращающим образом на эти душевные различия между полами; как это мы видим, например, у хазов, одного из горных племен Индии, где женщины до такой степени имеют верх над мужчинами, что каждая из них выгоняет своего мужа без всяких объяснений, как только он перестанет нравиться ей. 5) Душевная пластичность у разных полов. Параллельно сравнению между собою различных рас со стороны их душевной пластичности могло бы быть предпринято сравнение обоих полов каждой расы с этой же точки зрения. По-видимому, женщины вообще менее податливы на изменения, чем мужчины; спрашивается- справедливо ли это положение всегда и повсюду? Относительный консерватизм женщин, их большая приверженность к установленным идеям и обычаям подмечены во многих цивилизованных и полуцивилизованных обществах; таковы ли они и в нецивилизованных обществах? Любопытный образчик сравнительной приверженности женщин к существующим обычаям может быть почерпнут из рассказа Дальтона о джуангах, одном из низших диких племен Бенгала. До очень недавнего времени единственный костюм обоих полов отличался большей простотой, чем даже та, которая приписывается еврейским преданием Адаму и Еве. Однако несколько лет тому назад мужчины были вынуждены усвоить себе холщовую повязку вокруг бедер, на место пучка листьев, но женщины упорно держатся первоначального обычая, т. е. обнаруживают консерватизм в такой сфере, где его всего менее можно было бы ожидать. 6) Половое чувство. Сравнения между собою различных рас ради определения характера и степени тех более высоких чувств, которые берут свое начало из взаимных отношений полов, могут дать очень ценные результаты. Самые низшие разновидности человеческого рода одарены лишь в очень незначительной степени этими чувствами. Но у разновидностей более высоких типов, вроде малайя-полинезийского, чувства эти, как кажется, развиты в очень значительной степени; так, например, дайяки иногда обнаруживают их с большой силой. Говоря вообще, сила их возрастает вместе с прогрессом цивилизации. Здесь могут иметь место несколько частных исследований: а) В какой степени зависит развитие полового чувства от умственного прогресса, а именно от возрастания силы воображения? b) В какой степени связано оно с эмоциональным прогрессом, в особенности же с развитием тех чувств, которые берут свое начало из симпатии? В каких отношениях находится оно к многомужеству и многоженству? с) Не стремится ли оно к моногамии и не благоприятствует ли последняя его развитию? d) Какова его связь с прочностью семейного союза и с проистекающим отсюда более удовлетворительным взращением детей? III. В третьем отделе, к которому мы переходим теперь, могут быть сгруппированы более специальные особенности различных человеческих рас. 1) Подражательность. Одна из отличительных особенностей низших людских типов состоит в сильном стремлении к передразниванию чужих движений и звуков; по рассказам путешественников, это стремление почти непроизвольно и может быть сдержано лишь с большим трудом; очевидно, что эта черта указывает на меньшую удаленность от рефлективных действий, чем у более высоких людских типов Очевидно, что это бессмысленное повторение, указывающее, по-видимому, на то, что идея о наблюденном действии не может сложиться в душе наблюдателя без немедленного перехода в представляемое себе действие (а всякое воображаемое действие есть зачаточная форма того состояния сознания, которым сопровождается выполнение этого действия), - отклоняется лишь в очень незначительной степени от автоматичности, а потому следует ожидать, что с возрастанием силы самоуправления стремление к таким передразниваниям будет уменьшаться. Это автоматическое копирование очевидно сродни с тем менее автоматическим копированием, которое проявляется в большей живучести обычаев. Ибо обычаи, принимаемые каждым поколением от предшествующего без всякого размышления или исследования, предполагают стремление к подражательности, превозмогающее критические и скептические наклонности, без чего нельзя было бы объяснить сохранение таких обычаев, в оправдание которых не может быть приведено никаких доводов. Уменьшение этого неразумного копирования, проявляющегося всего сильнее у дикарей, стоящих на самой низкой ступени развития, и всего слабее у наиболее высоко развитых представителей цивилизованных рас, должно быть изучаемо через все последовательные, все более и более высокие ступени общественной жизни; причем должны быть показаны и та помощь, и та помеха для цивилизации, которые проистекают из этой душевной особенности, ибо эта особенность действительно помогает цивилизации, поскольку она придает общественной организации ту прочность, без которой никакое общество не может выжить, но она же служит и помехой цивилизации, поскольку она противится тем переменам в общественной организации, которые стали желательными. 2) Нелюбознателъность. Ставя себя, с нашим теперешним развитием, на место дикарей, мы воображаем себе, как изумлялись бы мы, увидев в первый раз различные произведения и орудия цивилизованной жизни. Но мы очень заблуждаемся, предполагая, что дикарь испытывает при этом такие же чувства, какие мы имели бы на его месте. Повсюду и у всех низших рас было замечено положительное отсутствие разумной любознательности по отношению к этим непонятным новинкам, и полуцивилизованные расы отличаются, между прочим, от диких именно проявлениями разумной любознательности Изучение этой душевной особенности должно обратить внимание на ее отношение к умственному и эмоциональному складу данной расы, равно как и к ее общественному строю. 3) Качество мысли. Под эту несколько неопределенную рубрику можно подвести несколько обширных групп исследований: а) степень общности идей; b) степень отвлеченности идей; с) степень определительности идей, d) степень связности идей; е) тот предел, до которого развились понятия, как понятие о классе, о причине, об единообразии, о законе, об истине. Многие понятия, до такой степени близкие нам, что мы считаем их общим достоянием всех умов, столь же мало доступны низшим человеческим расам, как и нашим детям. Сравнение между собою различных человеческих типов должно направляться к тому, чтобы выяснить нам те процессы, путем которых достигаются эти понятия. При этом развитие каждого из этих понятий должно быть рассмотрено: а) независимо от других, на всех его последовательных ступенях; b) в связи с другими содействующими ему (cooperative) понятиями, с) в связи с прогрессом языка, искусств и общественной организации. Явления языка призывались уже на помощь таким исследованиям; но подобное употребление явлений языка должно быть облечено теперь в более систематическую форму. Мы должны почерпать наши данные не только из числа общих и отвлеченных слов, существующих в словаре известного народа, но еще и из степени их общности и отвлеченности; ибо обобщения могут быть обобщениями первого, второго, третьего и т. д. порядков; подобным же образом и отвлечения повышаются в степени. Голубой есть отвлечение, относящееся к одному классу впечатлений, получаемых от видимых предметов; цвет есть более высокое отвлечение, относящееся ко многим таким классам зрительных впечатлений зараз; свойство есть еще более высокое отвлечение, относящееся к многочисленным классам впечатлений, получаемых не через посредство одних только глаз, но и через посредство других органов чувств. Если бы обобщения и отвлечения были расположены в порядке их обширности и их степеней, то мы получили бы таким образом очень хорошее мерило, которое, будучи прилагаемо к словарям различных нецивилизованных народов, могло бы доставлять нам определенные данные относительно достигнутой в каждом случае степени умственного развития. 4) Особенные способности К тем умственным особенностям, которые отмечают собою различные степени развития, следует присовокупить теперь те меньшие умственные способности, которые возникают в связи с различным образом жизни у различных рас, те роды и степени способностей, которые складываются приспособительно к обыденным упражнениям данного племени, как, например ловкость в обращении с оружием, искусство в открывании следов, быстрое различение отдельных предметов. Сюда же можно с удобством подвести все исследования касательно племенных особенностей эстетического рода, которые остаются до сих пор еще не объясненными. Остатки Дордонских пещер показывают нам, что их первобытные обитатели, относительно которых мы должны предположить, что они стояли на очень низкой ступени развития, умели рисовать и вырезывать различных животных, причем их изображения не были лишены известного сходства; и в то же время некоторые из ныне существующих рас, стоящих, по всей вероятности, выше этих пещерных обитателей в других отношениях, оказываются почти не способными узнавать нарисованные изображения. То же самое можно сказать и о музыкальной способности. Этой способности почти, или даже совершенно, нет у некоторых из низших рас, но у других рас, стоящих ничуть не выше этих, она оказывается развитою в совершенно неожиданной степени. В пример такой врожденной музыкальной способности можно привести негров: один миссионер, долго живший между ними, рассказывал мне, что дети туземцев, при обучении их в школе европейским церковным напевам, сами, без малейшего указания, принимаются петь второй голос. Было бы крайне интересно исследовать, какими причинами могут быть объяснены племенные особенности этого рода? 5) Эмоциональные особенности. Эти особенности заслуживают тщательного изучения, так как они находятся в самой тесной связи с общественными явлениями - с возможностью общественного прогресса и с характером общественного строя. Из них надо обратить главнейшее внимание на следующие: а) Стадность, или общежительность, сила которой очень различна у разных рас, некоторые из них, как, например, мантрасы, почти совершенно равнодушны к общественным сношениям, между тем как другие не в силах обойтись без них. Очевидно, что степень любви к присутствию своих братьев-людей влияет очень сильно на образование общественных групп, а следовательно, и на общественный прогресс. b) Отвращение к стеснению Некоторые из низших людских рас, как, например, мапучесы, совсем не поддаются управлению, между тем как другие расы, стоящие ничуть не выше их по степени своего развития, не только подчиняются стеснению, но еще смотрят с благоговением на людей, налагающих на них эти стеснения. Эти противоположные черты характера должны быть рассмотрены в связи с общественным развитием очевидно, что на ранних ступенях этого развития первая из них - враждебна, а вторая - благоприятна ему. с) Любовь к одобрению. Она составляет общую черту для всех рас как высоких, так и низких, но степень развития этой черты оказывается очень различной. Существуют очень низко стоящие расы, как, например, некоторые из тихоокеанских племен, члены которых готовы раздать все, что у них есть, лишь бы только заслужить одобрение, вызываемое такой расточительной щедростью, между тем как члены других рас ищут одобрения с гораздо меньшей ревностью. Следует обратить внимание на связь между этой любовью к одобрению и общественными стеснениями, в поддержании которых она играет важную роль. d) Приобретательную наклонность. Эта наклонность также заслуживает основательного исследования как по отношению к тем разнообразным степеням, в которых она обнаруживается, так и со стороны ее связи с общественным строем. Любовь к собственности растет вместе с возможностью удовлетворения этой любви; а эта возможность, будучи крайне незначительной у самых низших рас, возрастает вместе с прогрессом общественного развития. С переходом от племенной собственности к собственности семейной и, наконец, индивидуальной, понятие о личном праве на владение приобретает все большую определенность, а любовь к приобретению усиливается. Каждый шаг по пути к правильному общественному строю делает возможными более и более обширные накопления, а приобретаемые удовольствия становятся более и более верными, проистекающее же отсюда поощрение к новым накоплениям ведет к возрастанию капитала и к дальнейшему прогрессу. Это взаимодействие между стремлением к приобретению и общественным строем должно быть тщательно исследовано в каждом отдельном случае. 6) Альтруистические чувства. Эти чувства, являясь позже в развитии человечества, представляют в то же время и самые высокие из доступных ему чувств Развитие их в течение цивилизации представляет нам очень ясное доказательство взаимного влияния общественной единицы на общественный организм и обратно С одной стороны, ни симпатия, ни какое-либо из порождаемых симпатией чувств не могут существовать, пока нет вокруг нас родственных нам существ, с другой стороны, поддержание союза с ближними зависит отчасти от присутствия симпатии и тех ограничений, которые накладываются ею на наше поведение. Стадность, или общежительность, благоприятствует возрастанию симпатии, а возрастание симпатии ведет к более тесному общению и к более прочному общественному строю, так что каждое приращение одного неизменно делает возможным дальнейшее приращение другого. Сравнения вытекающих из симпатии альтруистических чувств у различных людских рас и при различных формах общественного строя могут быть с удобством распределены по следующим трем рубрикам: а) Сострадание или жалость, в ее обнаружениях по отношению к детям, по отношению к больным и престарелым и по отношению к врагам. b) Великодушие, или щедрость (строго отличая ее от показных ее обнаружений) в разных ее проявлениях, как-то: в давании в пожертвовании своими удовольствиями для других и в деятельных усилиях на пользу другого. Обнаружения этого чувства должны быть рассмотрены так же и со стороны той области, в которой оно проявляется т. е. распространяется ли оно только на одних родственников, или оно распространяется только на членов того же самого общества, или же оно распространяется и на членов других обществ. Затем следует рассмотреть его в связи со степенью предусмотрительности, т. е. решить, составляет ли оно результат внезапного порыва, которому человек повинуется, не соображая последствий и не зная наперед, во что ему обойдется его поступок, или же оно существует совместно с ясным предвидением тех будущих жертв, которых потребует от человека этот поступок. с) Справедливость. Это наиболее отвлеченное из альтруистических чувств должно быть рассмотрено со всех тех сторон, как и предыдущие, и, кроме того, еще с некоторых других. Мы должны определить поскольку проявляется оно по отношению к жизни других, поскольку - по отношению к свободе, поскольку - по отношению к их собственности, и, наконец, поскольку - по отношению к разнообразным притязаниям более мелкого свойства. Кроме того, сравнения между собой людей по отношению к этому высочайшему из чувств должны сопровождаться еще более чем где-либо постоянными исследованиями сопутствующего ему в каждом случае общественного строя, определяемого им в очень обширной степени, т. е. исследованием в каждом случае формы и образа действий правительства, характера законодательства, взаимных отношений классов и пр. Таковы главные отделы и подотделы, на которые может быть подразделена сравнительная психология человека. Я старался быть настолько кратким, насколько это было возможно, без ущерба для ясности В этом беглом обзоре столь обширного поля я, без сомнения, просмотрел многое из того, что следовало бы включить в него. Не подлежит также сомнению, что многие из названных мною исследований разветвятся со временем на несколько более частных исследований, вполне заслуживающих того, чтобы заняться ими. Но даже и в этом виде предлагаемая программа достаточно обширна, чтобы дать дело множеству исследователей, которые могут с большой выгодой распределить между собой различные ее отделы. Наши антропологи, занимавшиеся прежде только первобытными искусствами и их произведениями, сосредоточили теперь свое внимание главнейшим образом на телесных особенностях различных людских рас, но нетрудно видеть, как мне кажется, что исследование этих особенностей уступает по важности изучению их психических особенностей. Общие заключения, составляющие результат первой группы исследований не могут влиять с такой силой на наши взгляды касательно самых высших классов явлений, как общие заключения, являющиеся результатом исследований второго рода. Истинное учение о человеческом духе имеет для нас жизненный интерес а систематические сравнения между собою человеческих умов, отличающихся друг от друга качественно и количественно, должны помочь нам в составлении этого истинного учения Знание взаимных отношений между характерами людей и характерами составляемых ими обществ должно глубоко повлиять на наши идеи о политических распорядках. Коль скоро взаимозависимость природы личности, с одной стороны, и общественного строя - с другой, понята правильно, то такое понимание не может не повлиять исправляющим образом на наши понятия об общественных переменах совершающихся перед нашими глазами и имеющих произойти в будущем. Понимание душевного развития, как процесса приспособления к общественным условиям, которые непрерывно переделываются им и обратно влияют на него, поведет к здравой оценке даже более отдаленных влияний учреждений на индивидуальный характер и послужит некоторой преградой для важных бедствий, причиняемых ныне невежественным законодательством Наконец правильное учение о душевном развитии человечества, взятого в его целом, давая нам ключ к пониманию развития индивидуального духа (а оно действительно дает этот ключ), поможет нам внести более разумные начала в наши превратные методы воспитания и таким образом увеличить наши умственные силы и поднимет нашу нравственную природу. XI МАРТИНО ОБ ЭВОЛЮЦИИ  (Напечатано в первый раз "Contemporary Review", июнь 1872 г.) Статья Мартино в апрельском номере Contemporary Review "Положение разума в природе и интуиция человека" напомнила мне о том, что я намеревался отвечать на возражения, выставлявшиеся время от времени против общего учения, изложенного в "Основных началах". Рассуждение Мартино хотя и не прямо направлено против положений, утверждаемый или подразумеваемых в "Основных началах", но противоположно им по выводам. Исполнение своего намерения я, однако, все еще стал бы откладывать, если бы не узнал, что доказательства г-на Мартино многими считаются последним словом науки и что отсутствие возражений на них может быть сочтено за невозможность этих возражений. Поэтому на доводы г-на Мартино желательно обратить внимание, особенно ввиду того, что, как мне кажется, сущность их можно с пользой рассмотреть в сравнительно небольшом очерке. Первое определенное возражение, которое выставляет Мартино, это то, что гипотеза общей эволюции бессильна дать отчет в фактах простейшего порядка, не признавая существования многочисленных различных элементов. Он рассуждает, что будь вся материя однородна, то явления, подобные химическим превращениям, были бы невозможны. - "Для того чтобы направить мир по его химическому пути, необходимо прежде всего развитие его наличных средств, необходимо представлять мир во всеоружии его разнородного состава. Проследите следствие, вытекающее из этого тезиса, свалите в одно весь список известных элементов и представьте работу их свойствам." - Очевидно, отсюда следует вывод, что для начала эволюции необходимо нужно признать существование отдельно созданных элементов. Мы видим, что Мартино поддерживает такой тезис, какой мало кто из химиков, быть может даже ни один, решается поддерживать и многие отрицают совершенно. Нет таких веществ, которые считаются элементами, если подразумевать под этим названием такие вещества, про которые известно, что они простые тела. То, что химики, ради удобства, называют элементами, не что иное, как вещества, которые им до сих пор не удалось еще разложить, но, помня прошлый опыт, химики не осмеливаются сказать, что элементы абсолютно неразложимы. Вода считалась элементом в продолжение более двух тысяч лет, потом же было доказано, что вода - сложное тело, пока Дэви не разложил солей щелочных и щелочноземельных металлов гальваническим током, эти соли также считались элементами. Насколько далеко от истины то предположение, что эти "известные элементы" абсолютно простые тела, - это доказывается и той массой споров химиков относительно процессов соединений и замещений, посредством которых тела эти образовались из первоначального вещества Некоторые химики считали такой составляющей единицей атом водорода, но другие возражали, что при этом положении атомные веса так называемых элементов не могут быть объяснены. Если я не ошибаюсь, сэр Джон Гершель, один из многих, лет 25 назад высказал предположение относительно системы соединений, могущей объяснить эти отношения между атомными весами. Что было в то время предположением, теперь стало фактически доказанным. Заключения, вытекающие из спектрального анализа, также вполне не мирятся с предположением, что так называемые простые вещества - просты в действительности. Каждое из них дает спектр, число линий в котором варьирует от 2 до 80 и даже более. Каждая линия предполагает пересечение эфирных волн известного порядка с чем-то колеблющимся в унисон или гармонично с ними. Если бы железо было абсолютно элементарно, то было бы непонятно, как от его атомов исходят эфирные колебания восьмью различными способами, отсюда вовсе не следует, чтобы молекула железа заключала столько отдельных атомов, сколько линий в его спектре; следует лишь то, что она должна представлять сложную молекулу. Очевидно, что так называемые элементы образуются из первоначальных единиц, подобно тому как из этих элементов путем соединений и замещений получаются окиси, кислоты и соли. Гипотеза о сложности элементов вполне согласуется и с явлениями аллотропии Различные вещества, условно рассматриваемые как простые, могут являться в нескольких видах, обладающих совершенно различными свойствами. Полупрозрачное, бесцветное, чрезвычайно активное вещество, называемое фосфором, может быть изменено до такой степени, что сделается и непрозрачным, темно-красным и инертным. Известны подобные же явления и с газообразными металлоидами, как, например, с кислородом, а также и с элементами металлическими, как, например, сурьмой. Такое полное изменение свойств, происходящее без всякого превращения, которое можно было бы назвать химическим, может быть объяснено только новым перемещением атомов внутри частицы. Если перемены в свойствах вещества могут быть произведены интрамолекулярными перемещениями, это еще раз доказывает, что свойства различных элементов зависят от различного строения вследствие повторного перемещения однородных первоначальных единиц. Итак, возражение Мартино превращает наше незнание природы элементов в положительное утверждение того, что элементы - простые вещества, это самое меньшее В действительности его возражение побивается двумя рядами доказательств, указывающих на сложность так называемых элементов. Затем Мартино показывает, что на пути общей доктрины эволюции стоит роковое препятствие - именно пропасть, отделяющая одушевленный мир от неодушевленного Мартино говорит: "Берите периоды времени в каком угодно большом масштабе, все же в конце всякого исследуемого перехода дверь жизни все еще остается закрытой". Здесь наше неведение снова фигурирует в роли знания. Тот факт, что мы в точности не знаем, каким образом происходил вышеуказанный переход неодушевленного в одушевленное, преобразовался у г-на Мартино в утверждение, что перехода этого и вовсе не было. Приведем в самой общей форме аргумент, который до последнего времени считался доказательным так как генезис каждого из видов творения объяснен не был, следовательно, каждый вид был создан отдельно. Сделав такое замечание, укажу еще на то, что научные открытия день за днем суживают пропасть, о которой идет речь, или, употребляя в несколько измененном виде выражение г-на Мартино, "открывают дверь" все больше и больше. Еще недавно считалось достоверным, что так называемые органические химические соединения не могут быть получены искусственно. В настоящее время именно таким образом уже получены более тысячи органических соединений. Химики открыли искусство их синтеза, начиная с простейших до более сложных и, без сомнения, будут в состоянии получать и самые сложные. Более того, факты, сопровождающие явления изомерии, дают ключ к пониманию тех движений вещества, в которых только и проявляется для нас жизнь в своей низшей форме. В различных коллоидальных веществах, как, например, в альбумине, изомерные изменения сопровождаются то сокращением, то расширением, т. е., следовательно, движениями вещества, и даже в таких простейших телах, как протогены Геккеля, которые, по-видимому не отличаются от малейших частиц альбумина, наблюдаемые движения становятся понятны, если принять, что они сопровождают изомерные изменения, а эти последние происходят от постоянно изменяющегося физического воздействия окружающей среды. Вероятность такого представления очевидна, если припомнить, что многие свойства высших организмов в существенных своих чертах представляют результат многочисленных переходов белкового вещества из одного состояния в другое. Итак, ответом г-ну Мартино может служить следующее во-первых, пропасть, считавшаяся непроходимой, суживается с обеих сторон, и, во-вторых, то, что даже если бы пропасть и не заполнялась, мы настолько же вправе были бы сделать свои предположения о сверхъестественном возникновении жизни, насколько Кеплер имел такое же право предполагать существование руководящих духов, охраняющих планеты в их орбитах, он просто лишь не мог еще объяснить, почему планеты могут оставаться в своих орбитах. Третье возражение на общую теорию эволюции Мартино подобного же рода, как и первые два. Гипотеза эволюции, рассуждает он, наталкивает на непреодолимое затруднение в виде коренного различия в жизни растительной и животной (plant life and animal life). "Вы не можете, - говорит он, - хоть сколько-нибудь подвинуться в выводах относительно ощущений и мысли Ни на верхней границе растительной жизни высшие растения, как бы высоко они ни были развиты, не переходят в животное существование; ни на нижней, как ни классифицируйте водоросли и губки, никогда не увидите, чтобы споры одних развивались в индивидуумы других." Возражение это чрезвычайно неудачно, так как хотя там, где указывает Мартино (и где ни один биолог не ищет), и нет перехода от растительной жизни к животной, но связь между двумя большими царствами живой природы настолько полна, что разделять их в настоящее время считается невозможным. Натуралисты долго и много старались строить такие определения, чтобы под одно подходили все растения и совершенно не подходили все животные, под другое - наоборот; но, как известно, натуралисты постоянно терпели поражения в подобной попытке и в конце концов оставили свое намерение. Между растениями и животными не существует различия ни химического, ни структурного, ни функционального, ни в способе существования. Большие группы простейших животных содержат хлорофилл и разлагают углекислоту под влиянием света, как и растения. Большие группы простейших растений, как можно наблюдать на диатомовых водорослях стоячей воды, движутся не менее активно, чем тут же находящиеся маленькие особи, относимые к животным. Что среди низших типов живых существ последовательно преобладает то животная, то растительная сторона жизни, это явление даже очень обычно. Самое название "зооспоры", данное зародышу водоросли, некоторое время плавающему свободно при помощи ресничек, а потом прикрепляющемуся к какому-нибудь предмету и прорастающему в растение, дано именно вследствие этой очевидной общности его природы с природой животной. Эта общность настолько полна, что многие натуралисты стремились даже установить для этих низших типов особое подцарство, занимающее промежуточное положение между подцарством животным и растительным. Возражением же против установления такого подцарства является возникающее и здесь затруднение, в каких же точках можно предположить соприкосновение этого подцарства с двумя другими. Итак, предположение, от которого отправляется Мартино, диаметрально противоположно убеждениям натуралистов вообще. Существует еще четвертое возражение против общей теории эволюции в том же роде, как и предыдущие, и которое хотя и не высказывается Мартино прямо, но, по-видимому, подразумевается в его статье. Этим четвертым возражением является невозможность перехода от жизни в простейших проявлениях ее к существованию разумному. Так, Мартино говорит, что "при наличности только биологических жизненных сил, как в растительном мире, не может появиться разум", - по-видимому, предоставляя сделать вывод из этих его слов, что в животном мире силы таковы, что возникновение разума становится там понятным. Если бы Мартино вместо своего подразумеваемого вывода отчетливо признал существование пропасти между разумной и физической жизнью, для чего, без сомнения, существует столько же оснований, как для пропасти между животной и растительной жизнью, то и тогда трудности на его пути были бы не менее непреодолимы. Что касается низших форм раздражимости в животном царстве, на которую, как я предполагаю, г-н Мартино указывает как на первоначальное проявление разумности, то они нисколько не отличаются от раздражимости, проявляемой и растениями; они предполагают сознание не в большей степени. Если свертывание листа мимозы при прикосновении к нему или сбрасывание тычинок дикого cistus'a рассматривается как жизненные отправления чисто физического порядка, то так же надо смотреть и на медленное сокращение щупальца полипа. От этих простых движений низшего животного типа мы находим незаметный переход ко все более и более усложняющимся формам действий, с сопровождающими их признаками чувств и рассудка, пока наконец не достигнем высшего предела. Даже оставив в стороне доказательства, основанные на факте постепенного усложнения животных форм начиная с зоофитов, как их выразительно называют, достаточно рассмотреть развитие одного животного, чтобы видеть, что не существует никакого перерыва или пропасти между жизнью бессознательной и сознательной. Желток только что разбитого яйца не подает не только признаков сознания, но даже просто жизни. Он не отвечает на раздражения даже в той мере, как на них отвечают растения. Если бы яйцо полежало под курицей некоторое время, зародыш, находящийся в нем, прошел бы бесконечно малыми градациями через целый ряд форм, кончая формой цыпленка. Путем подобных же бесконечно малых переходов развиваются и способности цыпленка и дают ему возможность в конце концов разбить скорлупу яйца, затем, когда цыпленок выйдет из яйца, он может бегать, различать и клевать пищу, пищать при ушибах. В какой момент началось сознание? Как появилась эта способность ощущения, на которую указывают действия цыпленка? Если на это возразят мне, что действия цыпленка автоматичны, я на это скажу, что хотя они действительно в сильной степени автоматичны, но, очевидно, цыпленок все же имеет ощущения, а следовательно, и сознание. Впрочем, я даже просто-напросто, принимая возражение, иду дальше - беру в пример человеческое существо. Ход развития человека до рождения в общих чертах тот же что и при развитии цыпленка. Так же как и там на известной ступени появляются рефлекторные движения. У только что родившегося ребенка, несомненно, проявляется не больше сознательности, чем у цыпленка и ребенок не обладает способностью избегать опасности различать и брать пищу. Если мы скажем, что цыпленок - существо неразумное, тем более мы должны то же самое сказать о ребенке. А от неразумности ребенка до разумности взрослого развитие идет столь малыми шагами, что нет никакой возможности заметить, в какой день ребенок стал проявлять больше сознательности сравнительно с предшествовавшими или последующими днями. Итак, предположение Мартино о существовании какой-то пропасти между жизнью разумной и жизнью физической не только ошибочно, но и отрицается самыми очевидными фактами. В некоторых выражениях, употребляемых мною при объяснении той части эволюционной теории, где говорится о происхождении видов, Мартино находит скрытый смысл и истолковывает их в подтверждение своих взглядов Рассмотрим его толкования Он говорит, что "соперничество (competation) не есть самобытная сила", что "оно само по себе не может ничего произвести", и что оно может действовать только при условиях "возможности лучшего или худшего", и что эта возможность "лучшего или худшего" предполагает, что прогресс мира предопределен заранее и что есть руководящая воля, направляющая его к добру Если бы Мартино поближе всмотрелся в дело, он нашел бы, что хотя некоторые мои выражения, которые он приводит, и употреблены ради удобства, но понятия, в них заключающиеся, отнюдь не выражают сущности эволюционного учения. В строго научной форме учение выражается в чисто физических терминах, которые не предполагают ни "соперничества", ни "лучшего", ни "худшего" {"Основы биологии", 159-168 (стар. изд.).}. За этой косвенной ошибкой скрывается еще другая. Г-н Мартино говорит о переживании "лучшего", как будто это переживание и есть формула закона, и затем прибавляет, что приведенный результат может быть выведен "только при том предположении, что лучший есть в то же время и сильнейший". Но все это слова самого г-на Мартино, а не того, кому он сам себя противополагает Закон говорит о переживании способнейшего. Вероятно, заменив слово "способнейший" словом "лучший", г-н Мартино не предполагал, что он изменил и самое понятие, хотя я осмеливаюсь сказать, что г-н Мартино понимает, что истинное значение слова "способнейший" не так легко поддалось бы его аргументации. Если бы он рассмотрел сами факты, то нашел бы, что сущность закона совсем не в переживании "лучшего", или сильнейшего, в обычном значении этих слов, а в переживании тех, кто по своей структуре обладает большей способностью развиваться в данных условиях Нередко то самое, что, с человеческой точки зрения, является несомненным признаком низших ступеней развития, является причиной сохранения и переживания. Превосходства в росте, силе, деятельности или проницательности вырабатываются при равенстве других условий за счет уменьшения плодовитости и сохранения вида, уменьшение этих качеств и сопровождающее его увеличение плодовитости может представлять выгоду там, где жизнь, которую ведет вид, не требует таких высших атрибутов, как перечисленные выше. Вот чем объясняется происхождение столь многочисленных случаев регрессивных изменений и вместе с тем причина, почему паразиты, как внутренние, так и наружные, обыкновенно представляют собою деградированные формы высших типов. Переживание лучшего не включает этих случаев, а переживание способнейшего или, вернее, наиболее приспособленного включает и их Принимая на себя ответственность, считаю себя вправе скачать что слово "способнейший" было выбрано именно по вышеуказанным причинам. Если же припомнить что указанные мною случаи превосходят числом все другие, т. е. что паразитов по числу видов больше, чем всех других животных, взятых вместе то станет очевидным, что выражение "переживание лучшего" в данном случае совершенно неуместно и защищать доводы, которые на нем основывает Мартино невозможно В самом деле, если бы вместо целесообразного приспособления человеческих органов чувств, которое Мартино так красноречиво описывает, он описал бы бесчисленные средства, которые выработаны паразитами и при помощи которых они причиняют настоящую пытку животным, стоящим неизмеримо выше их, и которые, с его точки зрения, не менее целесообразны, я думаю, что восклицательные знаки, которыми г-н Мартино заканчивает свое изложение, не показались бы ему столь уместными. В рассматриваемом сочинении есть еще одно слово, из внутреннего значения которого г-н Мартино выводит нечто обладающее всесильной доказательностью, - именно само слово "эволюция". Он говорит: "Это слово значит развивать изнутри, оно взято из истории семени или зародыша живого существа. А что такое семя? - Это сокровищница, полная грядущих фактов, заранее приведенных в связь, в которых содержится будущее заранее предопределенное и предустановленное имеющими осуществиться целями". Эта критика имела бы гораздо больше смысла, если бы слово "эволюция" точно выражало действительно процесс, который называется этим именем. Если бы процессу эволюции в его научном определении придавалось понятие эволюции в первоначальном значении этого слова, Мартино был бы прав в своих выводах. К несчастью для Мартино, слово "эволюция" было в ходу уже тогда, когда процесс не был еще уяснен, и удержалось впоследствии просто потому, что замена его другим словом казалась непрактичной. Слово "эволюция" было даже и принято с предосторожностью против недоразумений, могущих возникнуть из его неприспособленности. Вот что говорилось в предупреждение этих недоразумений: "Слово эволюция имеет разные значения, из которых иные не согласны, а иные даже прямо противоположны по смыслу с тем значением, какое ему здесь дается. Противоположный термин - инволюция (завертывание) - гораздо вернее выразил бы характер процесса и гораздо лучше указал бы на те второстепенные черты его, о которых мы должны будем теперь говорить"{"Основные начала", 97 (2-е изд.).}. Таким образом, значения, заключающиеся в слове "эволюция", которые г-н Мартино считает столь роковыми для гипотезы, уже отстранены, как не относящиеся к гипотезе. Перейдем теперь к существенным возражениям, выставленным г-ном Мартино против гипотезы эволюции, поскольку она представлена в строго научной форме, обобщающей ход всяких явлений, во-первых - наблюденный, во-вторых - выведенный из известных основных принципов. Рассмотрим видоизменение этой же гипотезы, предлагаемое г-ном Мартино, т. е. эволюцию, определенную Разумом и Волей, - эволюцию, предустановленную божественным деятелем. Г-н Мартино, по-видимому, отвергает примитивную теорию творения по решению "Всемогущей Воли", а также теорию творения, "исходящего от соображающей и приспособляющей силы", и, по-видимому, признает именно эволюцию, требуя только, чтобы "производящий Разум" был принят как нечто предшествующее ей. Спросим, во-первых, в каком отношении, по понятиям г-на Мартино, стоит "производящий Разум" к развивающейся Вселенной. Из некоторых мест его статьи выходит, что присутствие Разума необходимо всюду. Он говорит: "Теория эволюции не может вести к самому корню вещей. Если мыслить все силы как проявление единой силы, эту последнюю надо представлять себе в форме высшей, все в себе заключающей, - таков и есть Разум; и его надо представлять таким образом, что он упрощается шаг за шагом по мере приближения к низшим категориям закономерности явлений, пока в самом низу он не будет представлять собой не что иное, как простую динамику". Утверждение, что куда бы ни направлялся ход эволюции - всюду в ней замечается разумность, кажется безошибочным. Но в конце этих доводов г-н Мартино выставляет уже совсем иное мнение. Он говорит: "Если идея о божестве не отодвигается по повелению нашей спекулятивной науки а, напротив, сохраняет свое место, то естественно спросить, в каком отношении она находится к ряду так называемых сил мироздания? Но вопрос этот слишком обширен и глубок, чтобы на него можно было здесь ответить. Достаточно будет сказать, что для этих сил не требуется никакого управления волею божества так, чтобы сверхъестественное нарушило бы естественное, ни дополнения этих сил так, чтобы он мог восполнить их недостатки. Скорее промышление божества относится к силам мира, как у человека сила ума относится к другим силам, низшим". Здесь неуместно было бы детально разбирать все вопросы, которые возникают по поводу этой выписки. Возникает вопрос и о том, откуда появились эти силы, о которых говорится отдельно от божественной воли, - существовали ли они раньше воли божества? Тогда откуда появились божественные силы? Существуют ли они по воле божества? И какова же их природа, если они действуют помимо воли божества? И еще вопрос как эти вспомогательные силы действуют в каждом отдельном случае, если руководящая воля не контролирует их? Орган, развивающий свою способность функционировать, развивается ли под действием этих сил в присутствии и под управлением Разума, или он развивается при отсутствии Разума? Сказать, что он развивается при его отсутствии, это то же, что отказаться от гипотезы, с другой стороны, если сказать, что "руководящий Разум" необходимо тут присутствует, то мы должны предположить существование отдельного провидения в каждом отдельном органе каждого отдельного творения во всей Вселенной. Еще один вопрос если "промышление божества относится к силам мира, как у человека сила ума относится к другим силам, низшим", то каким образом "промышление" может быть рассматриваемо как причины эволюции? У человека умственные силы относятся к силам низшим не как творец относится к своему творению и не как регулятор к регулируемому, если только не в самых узких пределах. Большая часть сил, действующих в человеке, как структурных, так и функциональных, безусловно, не подчиняется его умственной силе. Более того, довольно повредить нерв, чтобы видеть, что власть умственной силы над физическими зависит тоже от условий физических, и, приняв по ошибке вместо магнезии морфий, мы откроем, что власть физических сил над духовными не обусловливается ничем духовным. Впрочем, не останавливаясь на этих вопросах я лишь обращу внимание на совершенное несогласие этого мнения с прежним, на которое я уже указывал. Принимая, что г-н Мартино, когда это будет нужно, выберет первое мнение, которое только и имеет кое-что в свою защиту, спросим, насколько эволюция сделается более понятной, если допустить, что внутри ее повсеместно присутствует Разум, как причина. В полемике метафизиков многие тезисы, предложенные и принятые как вполне вероятные, безусловно непонятны. Смешение соответствующих действительности идей с какими-то псевдоидеями встречается постоянно. Предложения, выражающие действительные мысли, очень трудно отличить от идей, имеющих только форму мысли. Мыслимое предложение есть такое, в котором оба термина могут быть соединены в сознании именно в том отношении, какое утверждается между ними. Но часто если о субъекте предложения мыслят как о чем-то известном, о предикате же предложения также, как о чем-то известном, тогда предполагается, что мыслимо и само предложение, но то, что мыслится об элементах предложения отдельно может быть и ошибочно, если мыслится о комбинации их, которую выражает собою утверждаемое предположение. Этим объясняется тот факт, почему предложения, вовсе немыслимые, считаются не только мыслимыми, но и соответствующими действительности. Одно из таких предложений есть то, в котором утверждается, что причина эволюции - Разум Тот и другой термины мыслимы в отдельности, но рассматривать отношение, в каком они находятся один к другому, как отношение действия к причине, невозможно. Каждому из нас известно о разуме лишь то, что Разум - это ряд его собственных состояний сознания, если же человек думает о Разуме ином, чем ею собственный то создает понятие о первом из элементов своего собственного разума. Если бы меня заставили составить понятие о Разуме, лишенном всех черт, при которых я только сознаю свой собственный Разум, я не мог бы этого сделать О мышлении я знаю лишь то, что оно воспроизводит в виде идей впечатления, записанные во мне предметами и силами внешнего мира. Выражение "умственный акт" только тогда понятно, когда под ним подразумеваются состояния сознания, подобные ряду состояний сознания во мне и отношения между которыми известны, как такие же отношения в прежде существовавшем ряде состояний сознания. Тогда, если я считаю эволюцию создаваемой "производящим Разумом", я должен считать этот разум таким же, как и единственный разум, мне известный, а без этого я и совсем не могу мыслить этого разума. Я не стану останавливаться на многих нелепостях, отсюда следующих, не стану спрашивать, каким образом можно мыслить "производящий Разум" при том условии, что он испытывает различные состояния, производимые в нем предметами, которые суть объекты по отношению к нему, как он различает эти состояния, как классифицирует их по сходству и как предпочитает один объективный результат другому. Я просто спрошу: что будет, если мы припишем "производящему Разуму" черту безусловно существенную для понятия разум - именно то, что он состоит из ряда состояний сознания? Поставьте ряд состояний сознания причиной, а развивающуюся Вселенную следствием, тогда и постарайтесь рассмотреть, как последняя проистекает из первого. Правда, я могу представить себе туманным образом, что ряд состояний сознания предшествует ряду действий, которые, как я вижу, следуют за ним, потому что и мои собственные состояния сознания часто предшествуют косвенным образом подобным действиям. Но можно ли и пытаться мыслить о таком ряде состояний сознания, который предшествует всем действиям во всей Вселенной, - и движению бесчисленных звезд в пространстве, и вращению всех планет вокруг них, и вращению на оси всех этих планет, и бесконечному множеству физических процессов, происходящих на каждом из этих солнц и планет? Я не могу мыслить и одного ряда состояний сознания, служащего причиной даже относительно малой группы явлений, происходящих на поверхности Земли. Я не могу даже представить себе, чтобы они предшествовали ветрам и облакам, которые приносят ветры, потокам и рекам, разрушительным действиям ледников, еще меньше могу думать, что они были причиной бесконечных процессов, совершающихся одновременно во всех растениях, покрывающих Землю, начиная с редких лишаев полярных стран и кончая густыми пальмовыми рощами тропиков, и всех миллионов четвероногих, бродящих в лесах, и миллиардов насекомых, жужжащих вокруг них. Даже для несложной, маленькой группы явлений из этого бесконечно большого числа перемен, происходящих на Земле, я не могу признать причиной только ряд состояний сознания, не могу, например, считать их причиной ста тысяч бурунов, разбивающихся в эту минуту у берегов Англии. Тогда как же могу я признать "производящий Разум", который я должен себе представить простым рядом состояний сознания, приводящим в действие бесчисленные группы изменений, одновременно происходящих в мирах слишком многочисленных, чтобы можно было их сосчитать, рассеянных в пространстве, перед которым останавливается воображение? Если же для того, чтобы дать отчет в этой бесконечности физических изменений, всюду происходящих, необходимо присутствие повсюду разума, как основного динамического элемента, то на это нужно ответить следующее, если так, то разум должен быть в этом случае лишен тех самых свойств, которые его отличают, и тогда исчезает и само понятие, и само слово "разум" не имеет никакого значения. Если же г-н Мартино прибегнет к совершенно противоположной и, как мне кажется, нелепой гипотезе - к чему-то вроде множественности разумов, если он принимает учение (что, впрочем, он, кажется, и делает) о невозможности объяснить эволюцию, "не рассеяв между первоначальными элементами зародышей разума, так же как и зародышей низших элементов", если для выхода из непреодолимых затруднений, на которые я указывал ему, только и остается предположить отдельный ряд состояний сознания для каждого явления, - то мы, очевидно, возвращаемся назад к чему-то вроде фетишизма с той только разницей, что у г-на Мартино предполагаемые духовные воздействия неопределенно умножились. Следовательно, выражение: "производящий Разум есть причина эволюции" - может существовать только до тех пор, пока нет попытки соединить в предложении оба термина в указанном отношении. Можно возражать на это, что данное предложение должно быть принято на веру, если только указаны достаточные основания этому; но чтобы оно было принято как объект мысли, как положение, объясняющее порядок Вселенной, признать это совершенно невозможно. Теперь перехожу к самозащите от ложных толкований, которые, весьма вероятно, будут направлены на вышеизложенные доводы, особенно со стороны тех, кто читал саму статью, на которую я возражаю. Из тезисов, выставленных г-ном Мартино в его статье, следует, что все, кто защищает гипотезу, противоположную его собственной, воображают, что разрешили тайну вещей, если нашли естественную причину процесса эволюции Г-н Мартино, по-видимому, так и представляет своих противников, что они, истолковав все свойствами материи и движения, отвергают всякие дальнейшие объяснения. Но это неверно. Учение эволюции в чисто научной форме не заключает в себе материализма, хотя его противники настоятельно представляют дело именно в таком виде И в самом деле, некоторые мои друзья из числа последователей этого учения говорят о материализме Бюхнера и его школе с неменьшим презрением, чем сам Мартино. Чтобы показать, насколько не материалистичны мои собственные взгляды, быть может, будет уместно привести несколько выдержек из того, что я раньше писал по этому вопросу. "Хотя из двух трудностей кажется гораздо более легким перевести так называемое вещество на так называемый дух, чем перевести так называемый дух на так называемое вещество, последнее на самом деле совершенно невозможно, тем не менее никакой перевод не в состоянии повести нас за пределы наших символов" { "Основы психологии", т. I, 63 (2-е изд.). Русс изд., т. I, стр. 102-103.}. И еще: "Вглядимся же в наше положение. Мы не можем думать о веществе иначе как в терминах души. Мы не можем думать о душе иначе как в терминах вещества. Когда мы доводим исследования вещества до самых крайних их пределов, то мы оказываемся вынужденными обратиться за самыми последними ответами в область души; при исследовании же души мы вынуждены, дойдя до последних вопросов, вернуться за разъяснением их назад в область вещества. Мы находим величину х в терминах у, а величину у в терминах х, и мы можем продолжать этот процесс без конца, ничуть не подвигаясь сколько-нибудь ближе к разрешению задачи. Антитезис, который существует между субъектом и объектом и за который мы, пока существует сознание, не можем переступить, делает невозможным какое бы то ни было познание о той конечной реальности, в которой объединены субъект и объект" { Ibidem, 272. ........ Ibid, стр. 385.}. Итак, я думаю, здесь видно, что разница между взглядами г-на Мартино и теми, на которые он возражает, не так велика, как он указывает, и даже, мне кажется, различие скорее обратно тому, которое он излагает. Короче, разница в том, что Мартино признает существование тайны там, где учение, которое он защищает, не признает ее. Что касается до меня, то, сходясь с г-ном Мартино в наших несогласиях с материалистическим объяснением, как крайне неглубоким, я отличаюсь от г-на Мартино только в том, что он считает, будто нашел другое объяснение явлений, а я признаюсь, что не могу найти. И тогда как Мартино думает, что может понять силу, проявляющуюся в вещах, я считаю своим долгом признать, после многих попыток, что я не могу понять ее. Так что перед отвлеченной проблемой, которую представляет Вселенная, Мартино считает человеческий интеллект всесильным, а я считаю его бессильным. Мне кажется, это не противоположность взглядов, как указывает статья Мартино. Если уж говорить о "гордости науки", то она, очевидно, произошла из гордости теологии. Я не замечаю смирения в той вере, что человеческий разум способен понимать и то, что выше очевидности; я не вижу особенного благочестия в утверждении, что во Вселенной, в природе нет другого высшего существования, кроме того, которое представляется нам сознанием. Напротив, я считаю вполне возможным защищать положение, что больше смирения заключается в признании своей неспособности объять мыслью причину всех вещей и что религиозное чувство найдет наивысшее выражение в той вере, что Высшая Сила не более может быть представлена в терминах человеческого сознания, чем последнее в пределах функций растений. XII ФАКТОРЫ ОРГАНИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ"  {Появилось впервые в печати в 1886 г.} Люди, достигшие средних лет, хорошо еще помнят то время, когда воззрения на происхождение растений и животных представляли собою нечто хаотическое. Среди малодумающей части общества существовала молчаливая вера в сотворение путем чуда, - учение, составлявшее существенную часть догмы христианского вероучения. Среди мыслящего общества существовали две партии, и каждая из них придерживалась гипотезы, которая не могла быть доказана. Из них одна партия - несравненно более многочисленная, к которой принадлежали почти все те, чье мнение определяется научным образованием, не признавая буквально ортодоксальной догмы, успокаивалась на компромиссе между учением чудесного творения и учениями, основанными на открытиях геологов. Другая малочисленная группа, полемизировавшая с первой и состоящая из нескольких лиц, не имевших значения в науке, придерживалась учения, отступающего и от геологических, и от научных представлений. Профессор Гексли в своей лекции "The Gaming of Age of The Origin of Specicesn" (Наступление эпохи "Происхождения видов"), о первой из этих партий говорит: "Двадцать один год тому назад, несмотря на работу, начатую Hutton'ом и продолженную с редким искусством и терпением Ляйелем, господствующим представлением о прошлом земного шара было учение о катастрофах. Громадные и внезапные физические революции, массовые творения и уничтожение живых существ - таковы были модные представления геологической эпопеи, введенные в обращение заблудшим гением Кювье. Серьезно были убеждены и учили, что конец каждой геологической эпохи был ознаменован катаклизмом, при котором все без исключения живые существа гибли и заменялись совершенно новыми путем нового творения, лишь только мир возвращался в спокойное состояние. И никого не поражало такое странное представление о природе, которая действует точно в игре в вист, где после каждого роббера игроки встают из-за стола и приглашают новый состав играющих. Возможно, что я ошибаюсь, но я очень сомневаюсь, чтобы в настоящее время оставался хоть один серьезный приверженец подобных представлений. Прогресс научной геологии возвел на уровень аксиомы принцип однообразия, согласно которому познание прошедшего должно быть достигнуто путем изучения настоящего, а дикое умозрение о катастрофах, к которым четверть века назад мы все с почтением прислушивались, вряд ли найдет терпеливого слушателя в наши дни". В другой партии, которая не удовлетворялась понятиями, только что излагаемыми словами профессора Гексли, существовали две фракции. Большинство восхищалось "Vestiges of the Natural History of Creation" - сочинением, которое, стараясь доказать, что органическая эволюция действительно происходила, утверждало, что "причиной органической эволюции является "импульс", сообщенный сверхъестественной силой живым формам, который заставляет их двигаться вперед... по лестнице организации". Приверженцы взглядов "Vestiges", большинство которых были люди недостаточно осведомленные в фактическом материале, были осмеиваемы более знающими учеными за то, что удовлетворялись объяснениями, большинство которых были слабы или легко опровергались объяснениями противников. Столь же отрицательно относились к последней фракции и философы. Им казалось смешным довольствоваться объяснением, которое в действительности не есть объяснение: объяснение "стремлением" к прогрессу столь же мало помогает нам понять факты, как объяснение "боязнью пустоты" помогало в свое время понять явления поднятия воды в насосе. И потому группа, составляющая вторую категорию, была очень малочисленна. Но было несколько человек, которые не удовлетворялись этим чисто словесным решением вопроса, намеченным, хотя на различных языках, Ламарком и Эразмом Дарвином, и не разделяли указанную как Эр. Дарвином, так и Ламарком гипотезу о том, что напряжение потребностей и желаний может вызвать рост частей, служащих для их удовлетворения; они принимали только одну vera causa из всех причин, признаваемых этими писателями, - именно видоизменение структуры, вызываемое видоизменением функций. Они признавали единственным процессом органического развития приспособление органов и способностей в зависимости от их употребления или неупотребления, непрерывное формирование организмов то в одну, то в другую форму, в зависимости от окружающих условий, ибо формирование это всегда идет в согласии с изменением этих окружающих условий. Эта причина, признаваемая немногими, была несомненно верно указана, так как, с одной стороны, не подлежит вопросу, что в течение жизни индивидуального организма изменение в функциях организма обязательно влечет за собой изменение в его строении, а с другой - ничто не мешает принять гипотезу, что изменения строения, вызываемые таким путем, могут быть унаследованы. Однако для непредубежденных мыслителей было ясно, что эта причина не может быть разумно приложена к объяснению большинства фактов. Хотя у растений наблюдаются изменения, которые могут быть не без основания приписаны непосредственному действию измененных отправлений организма., вызванных видоизменением окружающих условий, однако большинство черт организации растений не поддаются подобному объяснению. Нельзя предполагать, что шипы терновника, при помощи которых растение оказывается в значительной мере защищенным от ощипывания животными, развились и приняли свою настоящую форму благодаря продолжительному исполнению своей защитной функции, во-первых, громадное большинство шипов никогда вовсе не подвергалось ощипыванию, и, во-вторых, мы не имеем ни малейшего основания предполагать, что те из шипов, которые ощипывались, именно в силу последнего стал?! расти и приняли ту форму, при которой их функция может быть наилучшим образом исполнена. Растения, сделавшиеся несъедобными благодаря густому шерстистому покрову их листвы, не могли развить свои покровы путем прогресса, являющегося непосредственной реакцией на действия их врагов; дело в том, что нельзя придумать никакого рационального объяснения того, почему бы одна часть растений начала образовывать на поверхности волоски, если другая его часть будет поедаема животными. Каким непосредственным действием функции на структуру можно объяснить появление скорлупы у ореха? Каким образом действия птиц могли вызвать в семенах многих растений выделение жирных масел, назначение которых состоит в том, чтобы сделать семена невкусными для птиц и тем предохранить их от выклевывания? Или каким образом можно приписать окружающим условиям непосредственную причину возникновения у некоторых семян тонких перышек, благодаря которым семена могут быть переносимы дуновением ветра в отдаленные места. Ясно, что и в этих и в бесчисленных других случаях изменения строения не могут быть непосредственно вызваны изменением функций. В такой же мере это справедливо и относительно животных. Хотя нам известно, что при грубой работе кожный слой может быть настолько возбуждаем, что развивает сильно утолщенный эпидермис, в некоторых случаях совершенно роговой, и хотя нам легко допустить гипотезу, что подобное явление, часто повторяясь, может сделаться наследственным, тем не менее подобная причина не может объяснить нам появление щита черепахи, вооружение армадилла и черепитчатую покрышку ящера (Manis). Кожа этих животных вовсе не подвергается большей работе, чем кожа всякого другого животного, покрытого волосами. Оригинальные выросты, резко отличающие голову птицы-носорога, не могут возникнуть как реакция в ответ на действия внешних сил. Если даже признать их чисто защитное значение, то неразумно будет допустить, что голова птицы-носорога более нуждается в защите, чем голова всякой другой птицы. Если счесть за очевидное, что общая масса покровов у животных в некоторых случаях обусловливается степенью действия на ту или другую часть тела внешних влияний, если признать допустимым, что развитие перьев из предшествующих форм кожных покровов явилось результатом излишнего питания, вызванного излишним поверхностным кровообращением, то при всем том мы, однако, еще не объяснили бы саму структуру. Точно так же мы не нашли бы никакого ключа к объяснению специальных видов оперения: гребешков многих птиц; хвостовых перьев, иногда необычайно длинных; странно расположенных перьев райской птицы и т. д. и т. д. Тем очевиднее невозможность объяснить влиянием употребления или неупотребления окраску животных. Никакое непосредственное приспособление форм к отправлению не могло вызвать образование голубых бугров на лице мандрила, полосатости шкуры у тигра, великолепного оперения у зимородка, глазных пятен на хвосте у павлина или, наконец, разнообразных узоров на крыльях насекомых. Достаточно одного примера - примера рогов оленя, чтобы показать, насколько недостаточна для объяснения одна вышеназванная причина Во время своего роста рога оленя все время остаются без употребления, к тому же времени, когда они становятся готовыми к употреблению, они уже очищаются от мертвой кожи и обволакивающих их высохших кровеносных сосудов, будучи лишенными нервов и сосудов, они становятся уже не способными к какому бы то ни было изменению строения, обусловливаемому изменением функции. Что же касается тех немногих, которые отвергали учение, изложенное выше словами Гексли, и которые, придерживаясь учения о беспрерывной эволюции, пытались объяснить явления этой эволюцией, то про них должно сказать, что, хотя признаваемая ими причина была истинной, тем не менее она была недостаточна для объяснения большей части известных фактов, даже если допускать ее действие в течение ряда последовательных генераций. Будучи в свое время сам одним из этих немногих, я, обращаясь взором назад, поражаюсь, насколько те факты, которые согласовались с защищавшимися взглядами, монополизировали сознание и вытесняли из него факты, несогласные с ними, как бы ни были они убедительны. Заблуждение это имело свое основание. Считая невозможным принять какое-либо учение, которое заполнило бы пробел в естественной связи причин, и признавая бесспорность возникновения и развития всех органических форм путем накопления естественно возникающих видоизменений, мы предполагали, что та причина, которая объяснила некоторые категории видоизменений, в состоянии объяснить и остальные, думалось, что последние в конце концов будут подведены под ту же причину, хотя было неясно, каким образом это произойдет. Заканчивая это предварительное замечание, мы повторяем уже сказанное выше, что около тридцати лет тому назад еще не было никакой сносной теории о происхождении живых существ Из двух враждебных учений ни одно не выдерживало критики. Из этого безвыходного положения мы были выведены - в значительной степени, ибо я не думаю, чтобы совершенно, - книгой "Происхождение видов". Эта книга выдвинула на сцену новый фактор, вернее, фактор, участие которого уже признавалось то тем, то другим наблюдателем (как на это указывает и сам Дарвин в своем введении ко второму изданию) и относительно которого можно было с самого начала сказать, что он должен играть огромную роль в происхождении животных и растений. Рискуя подвергнуться обвинениям в слишком частом повторении, я считаю тем не менее необходимым вкратце напомнить несколько крупнейших категорий фактов, которые объясняются гипотезой Дарвина, так как в противном случае может быть непонятным то, что следует далее. Я мало колеблюсь делать это, так как старые гипотезы, вытесненные Дарвиновой, никогда не были популярны и в последнее время преданы такому полному забвению, что большинство читателей едва ли и знают об их существовании и потому не могут понять, насколько успешны объяснения Дарвина по сравнению с безуспешными попытками предшествующих объяснений Из этих фактов четыре главнейших мы здесь отметим. Прежде всего факты приспособления, примеры которых уже приводились выше, наиболее убедительны. Непонятно, например, каким образом особое приспособление, наблюдаемое у растения-рыболова, могло бы быть произведено накопленным влиянием отправления на строение. Но без труда можно понять, что устройство это могло быть вызвано последовательным подбором благоприятных видоизменений. Или же не менее замечательное приспособление мухоловки, или еще более поразительное приспособление у одного водяного растения для ловли молодых рыбок. Невозможно объяснить себе непосредственным влиянием одного усиленного употребления образование таких кожных выростов, как иглы дикобраза. Но если предположить, что отдельные индивидуумы вида, вообще лишенного других родов защиты, могли приобрести жесткость шерсти, делавших их менее лакомым блюдом, то остается для удовлетворительного объяснения сделать вполне возможное предположение, что такие лучшие защищенные индивидуумы переживали других и что в последовательном ряду поколений шерсть изменилась в щетину, щетина - в шипы, шипы - в иглы (так как все эти образования гомологичны); таким путем мог совершиться переход шерсти в шипы. Подобным же образом можно объяснить происхождение непарного раздувающегося мешка у тюленя-хохлача (Cistofora cristata), любопытное рыболовное приспособление в виде червевидного придатка на голове Lophius piscatorius или морского черта, шпоры на крыльях некоторых птиц, оружие меча-рыбы или пилы-рыбы, сережки у домашних птиц и множество других подобных особенностей, которые невозможно объяснить влиянием употребления или неупотребления, но которые объяснимы как результат естественного подбора, действовавшего в том или другом направлении. Во-вторых, Дарвин, показывая нам, каким образом возникли бесчисленные видоизменения формы, строения и окраски, в то же время показал, каким образом путем сохранения благоприятных видоизменений могли возникнуть новые образования. Так, например, первой ступенью в развитии рогов на головах различных травоядных животных могло быть появление мозолистых наростов, вызванных привычкой бодаться; подобные наросты, возникнув функционально, могли затем развиваться благодаря подбору, в наиболее выгодном направлении. Подобное объяснение не может быть приложено к случаям неожиданного появления второй пары рогов, что нередко случается у овец: такой придаток, если бы он оказался благодетельным, мог бы стать постоянным признаком благодаря естественному подбору. Точно так же изменения в числе позвонков не могут быть объяснены влиянием употребления или неупотребления; но если допустить возможность самопроизвольного или, правильнее, случайного видоизменения, мы поймем, что если добавочный позвонок (как у некоторых голубей) оказался бы благоприятным видоизменением, то переживание лучше приспособленного могло превратить его в постоянную особенность. При дальнейшей подобной прибавке позвонков могли возникнуть такие длинные ленты позвонков, какие мы видим, например, у змей. Совершенно то же можно сказать про молочные железы. Нет ничего неразумного в предположении, что благодаря большему или меньшему употреблению, передававшему по наследству в ряду последовательных генераций, молочные железы могли увеличиться или уменьшиться в своих размерах. Но не может быть и вопроса, годится ли такое объяснение к изменению числа молочных желез. Здесь не может быть другого объяснения, кроме передачи по наследству самопроизвольных видоизменений, подобных тем, какие мы встречаем у людей. На третьем месте поставили некоторые изменения в соотношении частей. Соответственно большему или меньшему употреблению того или другого органа, мускулы, приводящие его в движение, становятся больше или меньше; и если изменения наследуются, то орган в ряду поколений может сделаться больше или меньше. Однако изменения в расположении или прикреплении мускулов не могут быть объяснены подобным образом. Найдено, особенно по отношению к конечностям, что отношения сухожилий к костям и друг к другу не всегда бывают одни и те же. Вариации в способе их прикрепления могут оказаться случайно выгодными и через это могут сделаться постоянными. В таком случае мы будем иметь дело с категорией структурных изменений, для объяснения которых может дать ключ только гипотеза Дарвина, и никакая другая. Еще в большей степени то же можно сказать про явления мимикрии Последние больше, чем всякие другие явления, могут служить поразительным примером того, как особенности, по-видимому, необъяснимые становятся легко объяснимыми, если их приписать повторному переживанию индивидуумов, варьировавших в благоприятном смысле. Мы можем сказать, что достигли понимания таких чудесных явлений подражательности, как существование известного листовидного насекомого, жучков, "напоминающих по виду каплю росы, катящуюся по поверхности листа", гусениц, которые, успокаиваясь, вытягиваются таким образом, что совершенно походят на сучки дерева. Мы можем объяснить возникновение еще более удивительных явлений подражательности, каковы, например, подражания одних насекомых другим. Бэтs (Bates) уверяет, что существуют виды бабочек, спасающихся от пожирания насекомоядными птицами благодаря их отвратительному вкусу; этим бабочкам подражают по окраске виды глубоко от них отличающиеся, подражание это настолько совершенно, что даже опытный энтомолог может быть легко обманут. Объяснить это явление можно таким образом, что черты легкого сходства, случайно обманывающие птиц, накоплялись поколение за поколением вследствие повторяющегося ускользания от птиц более похожих индивидуумов, таким образом, сходство могло сделаться очень значительным. Признавая в целом в настоящее время процесс, раскрытый Дарвином и изображенный им с таким искусством и старанием, можем ли мы сказать в заключение, что одного этого процесса самого по себе достаточно для объяснения органической эволюции? Можно ли естественный подбор благоприятных видоизменений признать за единственный фактор? Подвергнув действительность критическому изучению, мы считаем себя вправе думать, что одного этого фактора недостаточно для объяснения всего того, что должно быть объяснено. Оставляя пока без рассмотрения фактор, который следует счесть за первоначальный, можно утверждать, что вышеупоминавшийся фактор, приводимый Эразмом Дарвином и Ламарком, также принимает участие наряду с естественным подбором. Если гипотеза о передаче по наследству функционально возникших видоизменений и недостаточна для объяснения большей части фактов, тем не менее она может быть приложена для объяснения другой, меньшей, группы фактов, хотя тоже распространенной. Говоря по тому же вопросу лет двадцать тому назад ("Основания биологии", 166), я утверждал, что уменьшение размера челюстей, наблюдаемое у цивилизованных человеческих рас, не может быть объяснено действием естественного подбора благоприятных видоизменений, ибо ни одно из тех уменьшений, из которых в течение тысячелетий сложилась современная форма челюстей, не могло быть в каждом отдельном случае настолько выгодным для индивидуума, чтобы способствовать переживанию его потомства, на том основании, что уменьшение челюстей влечет за собою уменьшение расходов по питанию, а также и уменьшает тяжесть, которую нужно поддерживать. Я не оставил тогда без рассмотрения, хотя и имел бы основание сделать это, и две другие возможные причины. Можно было возразить, что существует какое-то органическое соотношение между увеличением массы мозга и уменьшением размера челюстей учение Кампера о лицевом угле может служить для этого доказательством. Но этот аргумент легко может быть разбит указанием многих примеров людей с малыми челюстями и столь же малым мозгом и нередких случаев существования индивидуумов известных силой своего ума и имеющих в то же время челюсти, не только не меньшие, но даже большие против средних размеров. Если же возможной причиной признать половой подбор, то и против последнего можно сделать возражение, ибо если допустить, что даже такое слабое уменьшение челюстей, которое может иметь место на протяжении отдельного поколения, оказывало притягательное влияние на мужчин, зато другие побудительные моменты выбора у мужчин были слишком многочисленны и важны, чтобы не перевесить вышеназванного одного момента. Что касается выбора со стороны женщин, то он едва ли имел какое-либо значение ибо в более ранние времена женщин похищали или покупали, а в более позднейшие времена они отдавались в брак своими родителями. Такой разбор фактов не мог поколебать во мне убеждения, что уменьшение челюстей обусловливалось только одною причиною, а именно последовательным уменьшением функции, вызванным употреблением подобранной и хорошо приготовленной пищи. Здесь я намерен привести еще один пример для лучшего выяснения связи между изменением функции и изменением строения. Для примера я воспользуюсь теми разновидностями или, скорее, подразновидностями собак, которые, как, например, комнатные собачки, питаясь легкой пищей, не имеют необходимости упражнять свои челюсти для разрывания и дробления пищи, а также редко сами снискивают себе добычу и вступают друг с другом в драки. Никакого вывода нельзя было извлечь из рассмотрения самих челюстей, которые у этих собак были сильно укорочены, по всей вероятности благодаря подбору. Чтобы убедиться в непосредственном уменьшении мускулов, участвующих при смыкании челюстей и при кусании, пришлось бы сделать ряд довольно трудных наблюдений. Но гораздо легче привести косвенные доказательства такого уменьшения путем изучения тех мест костей, к которым прикрепляются мышцы Изучение черепов различных комнатных собак, которые находятся в музее "College of Surgeons", доказывает относительно слабое развитие таких костей. Только один череп мопса принадлежит индивидууму не вполне развитому, и хотя черты его вполне установились, однако этим черепом нельзя пользоваться как доказательством. Череп тойтерьера имеет очень ограниченную область прикрепления височной мышцы; зигоматические дуги у него слабы и место прикрепления жевательной мышцы крайне незначительно. Еще более многозначительны наблюдения, добытые от черепа болонки "King Charles"; если продолжительность поколения у этой болонки определить в 3 года и принять во внимание, что эта разновидность могла существовать еще до царствования Карла II, то мы мОжем считать, что названная болонка существует уже в продолжение около ста поколений. Относительная ширина между наружными поверхностями зигоматических дуг крайне мала; узость височной впадины также поразительна; самые дуги очень тонки; височные мускулы не оставили никакого следа ни по линии своего прикрепления, ни на покрываемой ими поверхности; даже места прикрепления жевательной мышцы развиты очень слабо. В Музее естественной истории между черепами собак есть один, лишенный названия, который бросается в глаза своим малым размером и своими зубами: он принадлежит одной из разновидностей комнатных собачек и имеет особенности, одинаковые с особенностями вышеописанного черепа. Таким образом, мы имеем дело с двумя, если не с тремя, группами собак, которые, будучи одинаково защищены и обеспечены пищею, представляют собою доказательство, что в ряду поколений части, принимающие участие в смыкании челюстей, потерпели уменьшение. Чему следует приписать это уменьшение? Само собою разумеется, не искусственному подбору, так как большинство вышеназванных особенностей не оставляют никаких следов на экстерьере животного; лишь величина просвета зигоматической дуги одна может быть заметна. Тем менее может быть речь о естественном подборе; так как, с одной стороны, не могло быть никакой борьбы за существование между такими собаками; с другой стороны, не может быть речи о выгодности в борьбе за существование для индивидуума таких видоизменений, которые состоят в уменьшении. Экономию питания также необходимо исключить. При обильном кормлении, которым пользовались такие собаки, гораздо скорее могла бы иметь место тенденция к отысканию в организме мест, куда бы можно было отложить излишек пищи, чем к отысканию таких частей, от которых можно было бы кое-что урезать. Точно так же не может быть допущено предположения о возможной связи между вышеуказанным уменьшением, с одной стороны, и укорочением морды, вызванным, по всей вероятности, подбором, - с другой, так как у бульдогов, которые имеют относительно короткую морду, части, принимающие участие в смыкании челюстей, развиты все же необыкновенно сильно. Таким образом, остается только одна возможная причина уменьшения размера челюстей - именно влияние уменьшившегося употребления. Ослабление менее работающей части, благодаря передаче по наследству, становилось все более заметным в ряду дальнейших поколений. Другого рода затруднения встают перед нами, когда мы задаем вопрос, каким образом производятся подбором благоприятных видоизменений такие изменения в строении, которые приспособляют организм к таким полезным действиям, в которых кооперируют одновременно несколько различных частей организма. Без особенного труда можно понять, каким образом одна какая-либо простая часть организма в ряду поколений достигает значительного развития, если только каждое дальнейшее увеличение ее способствует сохранению вида. Столь же легко понять, каким образом и комплекс частей, например целый орган, может возрасти при одновременном вырастании функционирующих вместе с ним частей. Если при увеличении органа сосуды его приносят к нему необычно большое количество крови, то вполне естественно, что в результате получится пропорциональное увеличение размеров всех частей органа: костей, мускулов, артерий, вен и т. д. В случаях, подобных описанному, мы предполагаем, что кооперирующие части, составляя вместе одну сложную часть, изменяются все вместе одинаково; однако ничто не обязывает, чтобы дело происходило необходимо таким образом. И мы действительно имеем доказательство, что даже в таких случаях, когда кооперирующие части соединены тесно, дело происходит совершенно иначе. Один из примеров могут нам представить те слепые раки, упоминаемые в "Происхождении видов", которые живут в некоторых темных пещерах Кентукки и которые, потеряв свои глаза, не потеряли, однако, стебельков, несущих на себе сами глаза. При описании разновидностей голубей, созданных птицеводами, Дарвин отмечает тот факт, что с изменением длины клюва произведенным подбором, не замечается пропорционального изменения длины языка. Такой же факт известен и по отношению к зубам и челюстям. У людей величина тех и других не изменяется параллельно друг с другом. В течение периода цивилизации челюсти сделались меньше, но зубы не уменьшились в той же пропорции; поэтому нередко они бывают расположены слишком тесно, что может быть устранено в детстве удалением нескольких зубов; в противном случае имеет место несовершенное их развитие, за которым следует раннее выпадение. С особой очевидностью мы наблюдали недостаток соответствия в изменении совместно функционирующих частей, составляющих вместе одно целое, на тех разновидностях собак, о которых мы говорили выше, поясняя влияние наследственного неупотребления. Как и у людей, уменьшение челюстей у этих собак не сопровождалось соответственным уменьшением зубов. В каталоге музея "College of Surgeons" в описании, относящемся к черепу одной болонки (Blenheimspaniel), есть слова: "Зубы сидят тесно"; а в описании, относящемся к черепу другой болонки (King Charles's Spaniel), - слова: "Зубы помещены плотно. Р. 3 помещен совершенно перпендикулярно к оси черепа". Достойно, далее, замечания то обстоятельство, что подобное отсутствие сопутствующих изменений наблюдается также и в тех случаях, когда челюсти являются укороченными благодаря подбору, но не вследствие уменьшения употребления Так, у одного бульдога на верхней челюсти "малые коренные... сидят крайне тесно и помещены наклонно или даже перпендикулярно по отношению к продольной оси черепа" {Вероятно, такое укорочение произошло не прямо, а косвенным путем, вследствие подбора индивидуумов, которые отличались особой силой хватки; так как у бульдога последняя особенность, по-видимому, находится в связи с относительной короткостью верхней челюсти, в силу которой благоприятное положение ноздрей дает животному возможность свободно продолжать дыхание во время схватывания.}. Нам могут встретиться случаи, когда мы убеждаемся, что не существует сопутствующих видоизменений в таких кооперирующих частях, которые расположены в организме по соседству друг с другом; далее, также может не быть подобных видоизменений в таких частях, которые хотя принадлежат к различным тканям, но тесно связаны друг с другом, например зубы и челюсти; можно не найти, наконец, сопутствующих видоизменений даже в таких кооперирующих частях, которые и тесно соединены, и построены из одной и той же ткани, как, например, глаза и глазные стебельки рака. Если это так, то что же тогда можем мы сказать про такие кооперирующие части, которые одновременно и построены из разных тканей, и вместе с тем расположены в разных частях организма? Мы не только не решимся утверждать, что такие части видоизменялись совместно, но наоборот: мы сочтем вправе заявить, что они никогда не имели и тенденции изменяться совместно. Если это так, то как тогда трудно объяснить такие изменения, когда одна часть организма увеличивается без соответствующего увеличения других частей, участвующих при действии первой, и когда такое увеличение не может быть признано полезным для животного. В 1864 г. ("Основания биологии", 166) я ссылался как на доказательство на одно животное с тяжелыми рогами, а именно на вымершего ирландского лося Я указывал тогда много изменений в костях, мускулах, сосудах, нервах, образующих переднюю половину тела, для которой явилась необходимость в увеличении, для того чтоб увеличение рогов могло оказаться выгодным. Теперь я обращусь к другому примеру - к примеру жирафы. Я выбираю последний пример отчасти потому, что в шестом издании "Происхождения видов", вышедшем в 1872 г., Дарвин, разбирая разные аргументы против его теории, берет в пример это животное. Он там говорит: "Для того чтобы какое-либо животное приобрело строение специальным образом и сильно развитое, для этого почти необходимо, чтобы и некоторые другие части были видоизменены и приспособлены. Хотя каждая часть тела изменяется слабо, но отсюда не следует, чтобы необходимые части должны были изменяться всегда в прямом направлении и в прямой степени". А в конце главы касательно особенностей этого животного Дарвин говорит: "Продолжительное употребление всех этих частей и наследование происходящих видоизменений в сильной степени обусловливали координацию упомянутых частей". Заметка эта, по всей вероятности, относится главным образом к выросшей массивности нижней части шеи; увеличившийся размер и прочность грудной клетки была вызвана необходимостью поддерживать возросшую тяжесть, увеличение крепости передних ног было вызвано необходимостью поддерживать возросшую тяжесть шеи и грудной клетки. Но в настоящее время я вижу, что при дальнейшем разборе является уверенность, что описанные изменения должны быть гораздо более многочисленными и более разъединенными, чем это могло казаться раньше, и что большая часть этих изменений должна быть приписана не подбору благоприятных видоизменений, а исключительно унаследованному эффекту функциональных видоизменений. Кто хоть раз видел скачущую жирафу, тот долго будет помнить эту картину, - настолько она смешна. Причина странности движений жирафы ясна. Хотя передние и задние ноги жирафы сильно отличаются друг от друга по длине, однако при беге животного они передвигаются вместе и делают одинаковые шаги. В результате от этого при каждом шаге угол, который описывает задняя нога вокруг своего центра, гораздо больше угла, описываемого передней ногой. А потому, для того чтобы уравнять шаги, задняя часть тела сильно подгибается вниз и вперед. Отсюда кажется, будто задняя половина тела исполняет одна почти всю работу. Наблюдение показывает, что кости и мускулы, составляющие заднюю часть тела жирафы, совершают действия, отличные от действий, совершаемых гомологичными костями и мускулами животного, имеющего обыкновенное соотношение частей, а также отличные и от действий тех животных, которые по систематической лестнице предшествуют жирафе. Каждый шаг в росте, который привел к ее современной величине переднюю часть туловища и шею, предполагал некоторые сопутствующие изменения и во многих частях, входящих в состав задней части туловища. Поэтому всякий недостаток в соответствии их относительной крепости влек за собою уменьшение быстроты, а следовательно, уменьшал шансы спасения во время преследования. Небесполезно будет вспомнить, как, имея больную ногу, стараешься ступать таким образом, чтобы уменьшить давление на больное место, и как от этого скоро начинают болеть те мышцы, которые принуждены бывают делать непривычное действие. Понятно, что излишнее напряжение хотя бы одной мышцы задней части тела жирафы могло сильно ослабить животное, когда оно должно было прибегать к напряжению всех своих сил, чтобы спастись; так как будь оно только на несколько шагов позади других - и его постигала смерть. Итак, если мы откажемся признать, что кооперирующие части изменяются совместно даже тогда, когда они расположены рядом и тесно соединены, если, далее, мы тем более не решимся утверждать, что с возрастанием длины передних ног и шеи будут совершаться соответственные изменения в каком-либо мускуле или кости задней части тела, - то как же мы признаем, что могут происходить одновременно соответственные изменения всех многочисленных составных частей задней части тела, каждая из которых требует переустройства. Бесполезно повторять, что прирост длины передних ног и шеи может быть удержан и передан по наследству и без соответственных изменений в свойствах костей и мускулов зада, - изменений, которые сделали бы возможным дальнейший прирост длины передних частей. Не говоря уже о том, что при отсутствии вторичных изменений первичные были бы не только невыгодны, но даже подчас и гибельны; не говоря уже о том, что, пока произошли бы эти вторичные изменения, первичные изменения успели бы исчезнуть в ряду поколений; но, кроме всего этого, мы должны не забывать, что соответствующие изменения костей и мускулов задней части тела были бы бесполезны без соответствующих изменений в том или другом направлении тела. А такое множество изменений мы не можем никоим образом предположить. Но это еще не все. Еще более многочисленны те приобретенные изменения, которые возникли косвенным путем. Громадное нарушение в соотношениях между передними и задними частями тела делало необходимым соответствующие изменения в органах, питающих те и другие части. Вся сосудистая система, артерии и вены должны были подвергнуться последовательной перестройке, для того чтобы ее каналы стали в большее соответствие с местными потребностями. Так как малейший недостаток в приспособленности кровеносной системы к тому или другому мышечному аппарату влек за собою ослабление животного, недостаток быстроты, а следовательно, и потерю жизни. Точно так же и нервы, относящиеся к разным мышечным аппаратам, должны были претерпеть соответственные изменения, равно как и центральные проводники, от которых первые исходят. Имеем ли мы право сделать предположение, что все такие приобретенные изменения возникали постепенно все вместе из благоприятных самопроизвольных изменений, встречавшихся одновременно со всеми остальными благоприятными самопроизвольными изменениями? Если мы вдумаемся, насколько громадно должно быть число таких необходимых изменений вместе с добавочными изменениями вышеприведенных типов, то увидим, что вероятность наступления какого-нибудь подобного случайного совпадения будет бесконечно мала. Если же предположить, что эффект от употребления или неупотребления передается по наследству, тогда всякое изменение в передней части тела жирафы, которое вызвало бы изменение в задней части тела и в ногах, при более или менее продолжительном повторении повлекло бы за собою перестройку в каждой части, входящей в состав задней половины туловища или задних ног, и притом в том смысле, чтобы приспособить ее к новым потребностям. Таким способом шло бы поколение за поколением, и вся структура задней части тела подвергалась бы прогрессивному приспособлению к изменившейся структуре передней части тела. В то же самое время и весь питающий и нервный аппарат подвергся бы подобному прогрессивному приспособлению. Если не допустить возможности наследственной передачи функционально приобретенных изменений, то остается совершенно непонятным, как могли совершиться все такие приспособления. Теперь стоит на очереди третья категория затруднений, которые неизбежны, если признать естественный подбор полезных видоизменений единственным фактором органической эволюции. Об этой категории трудностей уже было говорено в 166 "Оснований биологии"; и я сомневаюсь, смогу ли я лучше изложить их, чем это я сделал в вышеупомянутом месте. Поэтому я надеюсь, что читатели простят мне повторение: "Там, где жизнь относительно несложна или где окружающие условия делают особенно важным какое-либо одно отправление, - там переживание наиболее приспособленного может легко произвести особое изменение организма и без всякого участия передачи функционально приобретенных видоизменений. Но по мере того как жизнь становится сложнее, по мере того как для благополучного существования требуется наличность высокого развития не одной какой-либо способности, а наличность многих способностей, - в той же мере возникают и препятствия для исключительного развития какой-либо одной способности "путем сохранения благоприятствуемых рас в борьбе за существование". Поскольку умножаются способности, постольку же возникает возможность для разных индивидуумов вида обладать разного рода превосходствами друг над другом Одни обеспечивают свое существование большей быстротой бега, другие - более острым зрением, третьи - более тонким обонянием, четвертые - более тонким слухом, пятые - большей силой, шестые - необычайной силой выносить голод и жажду, седьмые - особенной хитростью, восьмые - особой робостью, девятые - особой смелостью, другие - разными другими телесными и духовными свойствами. В настоящее время не подлежит никакому сомнению, что при прочих одинаковых условиях каждое из таких свойств, дающее лишний шанс обеспечить жизнь, должно передаваться в потомство. Но все же, по-видимому, нельзя утверждать, что одно какое-либо из этих свойств в течение следующих поколений должно усиливаться путем естественного подбора. Для того чтобы оно усилилось, необходимо, чтобы индивидуумы, которые обладают не более как средней силой этой способности, чаще подвергались смерти, чем те индивидуумы, которые одарены этой способностью в высокой степени. Но такое явление может иметь место только в том случае, если способность, о которой идет речь, принадлежит к очень важным по сравнению с другими способностями. Если те члены вида, которые одарены ею в средней степени, переживают, однако, других, благодаря наличности превосходств другого рода, то нелегко понять, каким образом способность, о которой идет речь, может развиться в последующем ряду поколений путем естественного подбора. Вероятнее всего, что благодаря гомогенезису излишне развитая способность в среднем ослабнет в потомстве; особенно если ей придется в ряду поколений уравновешивать недостаток этой способности у других индивидуумов, которых особенные способности и развивались в другом направлении. И таким образом будет поддерживаться нормальное строение вида Проследить этот процесс довольно трудно. Но мне кажется, что, по мере того как возрастает число духовных и телесных способностей, по мере того как поддержание жизни становятся в меньшей степени зависимым от силы какой-либо одной способности, но в большей степени - от комбинированного действия всех способностей, - по мере этого возникновение специальных особенностей путем естественного подбора становится затруднительнее. В особенности все сказанное приложимо, мне кажется, к виду с таким большим количеством разных способностей, как человеческий род; а в высшей мере, мне кажется, приложимо к тем человеческим способностям, которые оказывают помощь в борьбе за существование, каковы, например, эстетические способности". Остановившись короткое время на разъяснении вышеописанной категории затруднений, мы позволим теперь задать себе вопрос, каким образом можно объяснить происхождение музыкальной способности. Я не предполагаю слишком распространяться про предков великих композиторов. Я только спрошу, чему следует приписать превосходство музыкальных способностей Бетховена, Моцарта, Вебера и Россини над способностями их отцов? Следует ли приписать его унаследованному характеру ежедневных упражнений, исполнявшихся их родителями, или же передаче по наследству самопроизвольных изменений в усиленном виде? Или как нам объяснить музыкальные дарования многих лиц из семьи Баха, достигшие высшего своего выражения в дарованиях Иоганна Себастьяна? Не могут ли быть они признаны хотя бы отчасти результатом постоянного упражнения? Но вместо этих частных вопросов я охотнее бы поставил вопрос более общего характера: каким образом могли развиться музыкальные способности, свойственные вообще современным европейцам, из музыкальных способностей их отдаленных предков? Монотонное пение дикарей ни в коем случае не может быть признано вдохновляемым представлением о мелодии. Нельзя признать очевидным, чтобы какой-либо исключительный дикарь, который обладал бы несколько большими музыкальными способностями по сравнению с прочими, мог бы благодаря своей способности приобрести такое преимущество в борьбе за существование, чтобы обеспечить сохранение в потомстве своей способности. А что мы должны сказать про гармонию? Мы не можем допустить, чтобы понятие такого недавнего, можно сказать, современного происхождения, как гармония, могло бы путем накопления последовательных изменений вызвать появление современных композиторов и музыкальных исполнителей; тем более что, говоря вообще, эта категория людей не может считаться особенно благоденствующей, и едва ли поэтому можно думать, чтобы, давая жизнь большому количеству детей, эти лица могли бы обеспечивать для потомства сохранение своих особенных дарований. Если бы даже наряду с законными их детьми считать и незаконных, то пережившие из них едва ли по своей численности превосходили бы среднее число потомков. Притом ведь далеко не всякого, кто наследовал от предков свое особенное музыкальное дарование, можно считать благодаря этому настолько одаренным в борьбе за существование, чтобы он мог гарантировать сохранение своих дарований в потомстве. Скорее, мне кажется, может быть обратное. После того как у меня были написаны вышеприведенные соображения, я нашел во втором томе "Animals and Plants under Domestication" заметку Дарвина, что у существ, жизнь которых опирается на наличность многих способностей, развитие какой-либо одной из них путем естественного подбора видоизменений представляет в действительности неизбежные трудности. Вот эта заметка: "Наконец, так как обыкновенное следствие одомашнивания и возделывания есть неограниченная и почти беспрерывная изменчивость, причем та же часть или тот же орган изменяются у различных индивидуумов различным или даже противоположным образом, и так как то же изменение, если только оно сильно выражено, обыкновенно возвращается только через долгие промежутки времени, то каждое особенное видоизменение, если только оно не сохраняется тщательно человеком, утрачивается через скрещивание, реверсию или случайное