И действительно, мыслящий человек ничего не потерял,  пока  он  владеет
собой. После разрушения  варварами  города  Нолы  тамошний  епископ  Павлин,
потеряв все и попав в плен к победителям, обратился к богу с такой молитвой:
"Господи, не дай мне почувствовать эту потерю; ибо ничего из моего, как тебе
ведомо, они пока что не тронули". Те богатства, которые делали его  богатым,
и то добро, которое делало его добрым, остались целыми и невредимыми.
     Вот что значит умело выбирать для себя  сокровища,  которые  невозможно
похитить, и укрывать их в таком тайнике, куда никто не может проникнуть, так
что выдать его можем только мы сами. Надо иметь  жен,  детей,  имущество  и,
прежде всего, здоровье, кому это дано: но не следует привязываться ко  всему
этому свыше меры, так, чтобы от этого зависело наше счастье. Нужно приберечь
для себя какой-нибудь уголок, который был бы целиком  наш,  всегда  к  нашим
услугам, где мы располагали бы полной свободой, где  было  бы  главное  наше
прибежище, где мы могли бы уединяться. Здесь и подобает нам вести внутренние
беседы с собой и притом настолько доверительные, что к ним не  должны  иметь
доступа ни наши приятели, ни посторонние; здесь надлежит  нам  размышлять  и
радоваться, забывая о том, что у нас есть жена, дети, имущество,  хозяйство,
слуги, дабы, если случится, что мы потеряем их, для нас не  было  бы  чем-то
необычным обходиться без всего этого. Мы обладаем душой, способной  общаться
с собой; она в состоянии составить себе компанию; у нее есть на что нападать
и от чего защищаться, что получать и чем дарить. Нам нечего опасаться, что в
этом уединении мы будем коснеть в томительной праздности:

     in solis sis tibi turba locis.

     {Когда ты в одиночестве, будь себе сам толпой [13] (лат.)}

     Добродетель, говорит Антисфен, довольствуется собой: она  не  нуждается
ни в правилах, ни в воздействии со стороны.
     Среди тысячи наших привычных поступков мы не найдем ни одного,  который
мы совершали бы непосредственно ради себя. Посмотри:  вот  человек,  который
карабкается вверх по обломкам стены, разъяренный и вне себя, будучи  мишенью
для выстрелов из аркебуз; а вот другой, весь в рубцах, изможденный,  бледный
от голода, решивший скорее подохнуть, но только не отворить городские ворота
первому. Считаешь ли ты, что они здесь ради себя? Они здесь ради того,  кого
никогда не видели, кто нисколько не утруждает себя мыслями об  их  подвигах,
утопая в это самое время в  праздности  и  наслаждениях.  А  вот  еще  один:
харкающий, с гноящимися глазами, неумытый и нечесаный, он покидает далеко за
полночь свой рабочий кабинет: думаешь ли ты, что он роется в  книгах,  чтобы
стать добродетельнее, счастливее  и  мудрее?  Ничуть  не  бывало.  Он  готов
замучить себя до смерти, лишь бы поведать потомству,  каким  размером  писал
свои стихи Плавт, или как правильнее пишется такое-то латинское  слово.  Кто
бы не согласился с превеликой охотой отдать свое здоровье, покой  или  самую
жизнь в обмен на  известность  и  славу  -  самые  бесполезные,  ненужные  и
фальшивые из всех монет, находящихся у нас в обращении? Нам мало  страха  за
свою жизнь, так  давайте  же  трепетать  еще  за  жизнь  наших  жен,  детей,
домочадцы! Нам мало хлопот с нашими  собственными  делами,  так  давайте  же
мучиться и ломать себе голову из-за дел наших друзей и соседей!

     Vahl quemquamne hominem in animum instituere aut
     Parare, quod sit carius quam ipse est sibi?

     {Подумать только! Привязаться к кому-нибудь  или  проникнуться  к  нему
таким чувством, что он может оказаться тебе дороже, чем  ты  сам  для  себя?
[14] (лат.)}

     Уединение, как мне кажется, имеет разумные основания  скорее  для  тех,
кто успел уже отдать миру свои самые деятельные и  цветущие  годы,  как  это
сделал, скажем, Фалес.
     Мы пожили достаточно для других, проживем же для себя хотя  бы  остаток
жизни. Сосредоточим на себе и на своем собственном благе все наши помыслы  и
намерения! Ведь нелегкое дело - отступать, не теряя присутствия духа; всякое
отступление достаточно хлопотливо само по себе, чтобы прибавлять к этому еще
другие заботы. Когда господь дает нам  возможность  подготовиться  к  нашему
переселению,   используем   ее   с   толком;   уложим   пожитки;   простимся
заблаговременно с  окружающими;  отделаемся  от  стеснительных  уз,  которые
связывают нас с внешним миром и отдаляют от самих себя. Нужно разорвать  эти
на редкость крепкие связи. Можно еще любить то или другое,  но  не  связывая
себя до конца с чем-либо, кроме себя самого. Иначе говоря: пусть  все  будет
по-прежнему близко нам, но пусть оно не сплетается и не срастается с нами до
такой степени прочно, чтоб нельзя было отделить от нас,  не  ободрав  у  нас
кожу и не вырвав заодно еще кусок мяса. Самая великая вещь на  свете  -  это
владеть собой.
     Наступил час, когда нам следует расстаться с  обществом,  так  как  нам
больше нечего предложить ему. И кто не может ссужать, тот не должен и  брать
взаймы. Мы теряем силы; соберем же их и прибережем для  себя.  Кто  способен
пренебречь  обязанностями,  возлагаемыми   на   него   дружбой   и   добрыми
отношениями, и начисто вычеркнуть их из памяти, пусть сделает  это!  Но  ему
нужно остерегаться, как бы в эти  часы  заката,  который  превращает  его  в
ненужного, тягостного и докучного для других, он не стал бы докучным  и  для
себя самого, а также тягостным и ненужным. Пусть он нежит и  ублажает  себя,
но, главное, пусть управляет собой, относясь с почтением и робостью к своему
разуму и своей совести, - так, чтобы ему  не  было  стыдно  взглянуть  им  в
глаза. Rarum est enim ut satis se quisque vereatur {Ведь  не  часто  бывает,
чтобы кто-нибудь в достаточной мере боялся себя [15] (лат.)}.
     Сократ говорил, что юношам подобает учиться, взрослым -  упражняться  в
добрых делах, старикам - отстраняться от всяких дел как гражданских,  так  и
военных и жить по своему усмотрению без каких-либо определенных обязанностей
[16].
     Есть люди такого темперамента, что им легко  дается  соблюдение  правил
уединенной жизни. Натуры, чувства которых ленивы и вялы, а воля и страсти не
отличаются большой пылкостью, вследствие чего они  нелегко  подчиняются  им,
увлекаются  чем-либо,  -  таков  и  я,  например,  и  по  природному  складу
характера, и по моим убеждениям, - такие натуры скорее и охотнее примут этот
совет, нежели души деятельные и живые, стремящиеся охватить решительно  все,
вмешивающиеся во все, увлекающиеся  всем,  что  бы  ни  попалось  на  глаза,
предлагающие и себя и свои услуги во всех случаях жизни и готовые взяться за
любое  дело.  Следует  пользоваться  случайными  и  не  зависящими  от   нас
удобствами, которые дарует нам жизнь, раз они доставляют  нам  удовольствие,
но не следует смотреть на них как на главное в нашем существовании;  это  не
так, и ни разум, ни природа не хотят этого.  К  чему,  вопреки  законам  ее,
ставить в зависимость удовлетворенность или неудовлетворенность  нашей  души
от вещей, зависящих не от нас? Предвосхищать возможные удары судьбы,  лишать
себя тех удобств, которыми мы можем располагать, - как это делали многие  из
благочестия, а некоторые философы - в соответствии со своими воззрениями,  -
отказываться от помощи слуг, спать на голых досках, выкалывать  себе  глаза,
выбрасывать свое богатство в реку, искать  страданий  (первые  -  для  того,
чтобы мучениями в этой жизни снискать блаженство в грядущей, вторые - чтобы,
спустившись на самую нижнюю ступень лестницы, обезопасить  себя  от  падения
еще ниже) - это чрезмерные проявления добродетели. Превращать же свой тайник
в источник собственной славы и в образец для других - пусть этим  занимаются
другие, те, которые тверже и крепче:

     tuta et parvula laudo,
     Cum res deficiunt, satis inter vilia fortis:
     Verum ubi quid melius contingit et unctius, idem
     Hos sapere, et solos aio bene vivere, quorum
     Conspicitur nitidis fundata pecunia villis.

     {Когда я в бедности, я довольствуюсь своим небольшим доходом,  сохраняя
твердость духа и в скудности. Когда же  мне  перепадает  кусочек  получше  и
пожирней, я говорю: "Мудры и живут, как подобает, лишь  те,  чье  богатство,
вложенное в роскошные поместья, у всех на виду" [17] (лат.)}

     Что до меня, то мне хватает  и  своих  дел,  чтобы  не  забираться  так
далеко.  Мне  более  чем  достаточно,   пока   судьба   дарит   меня   своей
благосклонностью, подготовлять себя к ее  неблагосклонности  и,  пребывая  в
благополучии, представлять себе настолько мрачное будущее, насколько хватает
моего воображения, - наподобие того, как мы приучаем  себя  к  фехтованию  и
турнирам, играя в войну среди нерушимого мира.
     Философ Аркесилай [18] нисколько не теряет в моем уважении из-за  того,
кто употреблял, как известно, золотую и  серебряную  посуду,  поскольку  ему
позволяло это его состояние; и он внушает мне тем большее уважение,  что  не
лишил себя всех этих благ, но пользовался ими с  умеренностью  и  отличался,
вместе с тем, неизменной щедростью.
     Я вижу, до чего ограниченны естественные потребности человека; и, глядя
на беднягу-нищего у  моей  двери,  часто  гораздо  более  жизнерадостного  и
здорового, чем я  сам,  я  мысленно  ставлю  себя  на  его  место,  стараюсь
почувствовать себя в его шкуре. И  хоть  я  превосходно  знаю,  что  смерть,
нищета, презрение и болезни  подстерегают  меня  на  каждом  шагу,  все  же,
вспоминая о таком нищем и о многом другом в этом же роде, я убеждаю себя  не
проникаться ужасом перед тем,  что  стоящий  ниже  меня  принимает  с  таким
терпением. Я не могу  заставить  себя  поверить,  чтобы  неразвитый  ум  мог
сотворить большее, чем ум сильный и  развитой,  а  также,  чтобы  с  помощью
размышления  нельзя  было  достигнуть  того  же,  что  достигается   простой
привычкой.  И  зная,  насколько  ненадежны  эти   второстепенные   жизненные
удобства, я, живя в полном достатке, неустанно обращаюсь к богу с главнейшей
моею просьбой, а именно, чтобы он даровал мне  способность  довольствоваться
самим собою и благами, порождаемыми мною  самим.  Я  знаю  цветущих  юношей,
которые постоянно держат в своем ларце множество  разных  пилюль  на  случай
простуды, и, полагая, что обладают средством против  нее,  меньше  опасаются
этой болезни. Нужно подражать им в этом, а кроме того,  если  вы  подвержены
какой-нибудь  более  серьезной  болезни,  вам  следует  обзавестись   такими
лекарствами, которые унимают боль и усыпляют пораженные органы.
     При подобном образе  жизни  должно  избрать  для  себя  такое  занятие,
которое не было бы ни слишком хлопотливым, ни слишком скучным;  в  противном
случае, не к чему было устраивать себе уединенное существование. Это зависит
от личного вкуса; что до моего, то хозяйство ему явно не по  нутру.  Кто  же
любит его, пусть и занимается им, но отнюдь не чрезмерно:

     Conentur sibi res, non se submittere rebus.

     {Пусть они постараются подчинить себе обстоятельства, а не  подчиняются
им сами [19] (лат.)}

     В противном случае это увлечение хозяйственными делами превратится,  по
словам Саллюстия20,  в  своего  рода  рабство.  Есть  тут  отрасли  и  более
благородные,  например  плодоводство,  пристрастие  к   которому   Ксенофонт
приписывал Киру21. Вообще же здесь можно найти нечто среднее между низкой  и
жалкой озабоченностью, связанных с вечной спешкой, которые  мы  наблюдаем  у
тех, кто уходит  во  всякое  дело  с  головой,  и  глубоким,  совершеннейшим
равнодушием, допускающим, чтобы все приходило в упадок, как мы это наблюдаем
у некоторых:

                               Democriti pecus edit agellos
     Cultaque, dum peregre est animus sine corpore velox.

     {Скот объедал поля и посевы Демокрита, пока дух его,  изойдя  из  тела,
пребывал вдалеке [22](лат.)}

     Но выслушаем совет, который дает по  поводу  все  того  же  уединенного
образа жизни Плиний Младший своему другу  Корнелию  Руфу:  "Я  советую  тебе
поручить своим людям эти низкие и отвратительные  хлопоты  по  хозяйству,  и
воспользовавшись своим полным и окончательным уединением,  целиком  отдаться
наукам, чтобы оставить после себя хоть крупицу такого, что  принадлежало  бы
только тебе" [23]. Он подразумевает  здесь  славу,  совсем  так  же,  как  и
Цицерон, заявляющий,  что  он  хочет  использовать  свой  уход  от  людей  и
освобождение от общественных дел, дабы  обеспечить  себе  своими  творениями
вечную жизнь[24]:
                                            usque adeone
     Scire tuum nihil est, nisi te scire hoc sciat alter.

     {Разве твое знание не имеет цены, если кто-то другой не знает,  что  ты
это знаешь [25] (лат.)}

     Это, мне кажется, было бы вполне правильно, если бы  речь  шла  о  том,
чтобы уйти из мира,  рассматривая  его  как  нечто,  находящееся  вне  тебя;
названные же мною авторы делают это только наполовину. Они задумываются  над
тем, что будет, когда их самих больше не будет; но тут  получается  забавное
противоречие, ибо плоды своих намерений они рассчитывают пожать в этом мире,
однако лишь тогда, когда они сами будут уже за его пределами. Гораздо  более
здравыми  представляются  мне  соображения  тех,  кто  ищет   уединения   из
благочестия, поддерживая в себе мужество  верой  в  будущую  жизнь,  которая
принесет им осуществление  обещанного  нам  богом.  Они  отдают  себя  богу,
существу бесконечному и в благости и в могуществе; и перед душой открывается
необозримый простор для осуществления  ее  чаяний.  И  болезни  и  страдания
приносят им пользу, ибо через них они добывают себе вечное здоровье и вечное
наслаждение; и даже смерть представляется им желанною, ибо она -  переход  к
этому совершенному состоянию. Суровость  их  дисциплины  благодаря  привычке
вскоре перестает казаться  им  тягостной,  их  плотские  вожделения,  будучи
подавляемы,  успокаиваются  и  замирают,  ибо  они  поддерживаются   в   нас
исключительно  тем,  что   мы   беспрепятственно   удовлетворяем   их.   Эта
единственная их цель, - блаженная и бессмертная  жизнь  -  и  в  самом  деле
заслуживает того, чтобы отказаться  ради  нее  от  радостей  и  утех  нашего
бренного существования. И кто может зажечь в своей  душе  пламя  этой  живой
веры, а также надежды, по-настоящему  и  навсегда,  тот  создает  себе  и  в
пустыне жизнь, полную наслаждений и радостей, превышающих  все,  чего  можно
достигнуть при всяком ином образе жизни.
     Итак, ни цель, ни средства, которые предлагает Плиний, не удовлетворяют
меня; следуя ему, мы лишь попадаем из огня да в полымя. Эти книжные  занятия
столь же обременительны, как все прочее, и столь  же  вредны  для  здоровья,
которое  должно  быть  главной  нашей  заботой.  И  никоим  образом   нельзя
допускать, чтобы удовольствие, доставляемое нашими  занятиями,  затмило  все
остальное: ведь это то самое удовольствие, которое  губит  жадного  хозяина,
стяжателя, сладострастника и честолюбца. Мудрецы  затратили  немало  усилий,
чтобы  предостеречь  нас  от  ловушек  наших  страстей  и  научить  отличать
истинные, полновесные удовольствия от таких, к которым примешиваются  заботы
и которые омрачены ими. Ибо большинство удовольствий, по их словам,  щекочет
и увлекает нас лишь для того, чтобы задушить до смерти, как  это  делали  те
разбойники, которых египтяне называли филетами.  И  если  бы  головная  боль
начинала нас мучить раньше опьянения, мы остерегались бы пить через меру. Но
наслаждение,  чтобы  нас  обмануть,  идет  впереди,  прикрывая  собой  своих
спутников. Книги приятны, но если, погрузившись  в  них,  мы  утрачиваем,  в
конце концов, здоровье и бодрость - самое ценное достояние  наше,  -  то  не
лучше ли оставить и их. Я принадлежу к числу тех, кто считает, что польза от
них не может возместить эту  потерю.  Подобно  тому  как  люди,  ослабленные
длительным недомоганием,  отдают  себя  в  конце  концов  в  руки  врачей  и
соглашаются  подчинить  свою  жизнь  некоторым  предписанным  ими  правилам,
которые и стараются не преступать, так и тому, кто усталый и разочарованный,
покидает людей, надлежит устроить для себя жизнь согласно  правилам  разума,
упорядочить  ее  и  соразмерить,  предварительно  все  обдумав.  Он   должен
распрощаться с любым видом труда, каков бы он ни был; и, вообще,  он  должен
остерегаться страстей, нарушающих наш телесный и душевный покой;  он  должен
избрать для себя тот путь, который ему больше всего по душе:

     Unusquisque aua noverit ire via [26].

     Занимаетесь ли вы хозяйством, науками, охотой  или  чем-либо  иным,  вы
должны отдаваться этому  не  дальше  предела,  где  кончается  удовольствие;
берегитесь  увлечься  и  устремиться  вперед,  туда,  где   к   удовольствию
примешивается усилие. Нужно предаваться занятиям и заботам  лишь  настолько,
насколько это необходимо, чтобы сохранять бодрость  и  обезопасить  себя  от
неприятностей, порождаемых противоположною крайностью,  а  именно,  вялым  и
сонным бездельем. Есть науки бесплодные и бесполезные, и большинство из  них
создано ради  житейской  суеты;  их  следует  предоставить  тем,  кто  занят
мирскими делами. Что до меня, то я люблю лишь развлекательные и легкие книги
либо те, которые возбуждают мое любопытство, либо те, которые  утешают  меня
или советуют, как упорядочить мою жизнь и мою смерть:

     tacitum silvas inter reptare salubres
     Curantem quidquld dignum sapiente bonoque est.

     {Молча бродя по благодатным лесам и устремляя  свой  взор  на  то,  что
достойно мудрого и добропорядочного человека [27].}

     Люди более мудрые,  обладая  душою  мужественной  и  сильной,  способны
сохранять душевное спокойствие, независимо от всего прочего. Но так как душа
у  меня  самая  обыкновенная,  мне  приходится  поддерживать  ее   телесными
удовольствиями; и поскольку возраст отнимает у меня те из них, которые  были
мне больше всего по вкусу, я приучаю себя острее воспринимать другие,  более
соответствующие этой новой поре моей  жизни.  Нужно  вцепиться  и  зубами  и
когтями в те удовольствия жизни, которые годы вырывают у нас одно за другим:

                  carpamus dulcia: nostrum est
     Quod vivis: cinls et manes et fabula fies.

     {Будем наслаждаться. Нынешний день - наш, а после  ты  станешь  прахом,
тенью, преданием [28] (лат).}

     Что до славы, предлагаемой нам Цицероном и  Плинием  в  качестве  нашей
цели, то я очень далек от подобных  стремлений.  Честолюбие  несовместимо  с
уединением. Слава и покой не могут ужиться под одной крышей. Сколько я вижу,
оба названных мною писателя унесли из житейской толчеи только руки да  ноги;
душой же и помыслами они погрязли в ней еще глубже, чем когда-либо прежде:

     Tun, vetule, auriculis alienis colligis escas?

     {Не о том ли хлопочешь,  старик,  как  бы  потешить  уши  других?  [29]
(лат.).}

     Они всего-навсего лишь отступили немного назад, чтобы прыгнуть дальше и
лучше, чтобы, напрягшись, как следует, рвануться в самую гущу толпы.  Хотите
убедиться, насколько  легковесны  их  рассуждения?  Сопоставим  мнения  двух
философов [30],принадлежащих к совершенно различным школам и пишущих, один -
Идоменею, другой - Луцилию, их друзьям,  убеждая  их  отказаться  от  дел  и
почестей и уединиться от мира. Вы  жили,  говорят  они,  до  этого  времени,
плавая и носясь по волнам, - так доберитесь, наконец, до гавани,  чтобы  там
умереть. Всю свою жизнь они отдали свету -  проведите  остаток  ее  в  тени.
Невозможно отрешиться от дел, не отрешившись от их плодов; по  этой  причине
оставьте заботу о своем имени и о славе. Есть  опасность,  что  блеск  ваших
былых деяний осеняет вас слишком ярким ореолом и не покинет вас  и  в  вашем
убежище. Откажитесь вместе со всеми прочими наслаждениями и от того, которое
вы испытываете, когда вас одобряют другие; а что  касается  ваших  знаний  и
ваших талантов, то не тревожьтесь о них;  они  не  утратят  своего  значения
оттого, что вы сами сделаетесь  более  достойными  их.  Вспомните  человека,
который на вопрос, зачем  он  тратит  столько  усилий,  постигая  искусство,
недоступное большинству людей, ответил: "С меня довольно очень  немногих,  с
меня довольно и одного, с меня довольно, если даже не будет ни  одного".  Он
говорил сущую правду. Вы и хотя бы еще один из ваших друзей - это уже  целый
театр для вас обоих, и даже вы один - театр для  себя  самого.  Пусть  целый
народ будет для нас "одним" и этот "один" - целым народом.  Желание  извлечь
славу из своей праздности и своего затворничества - это  суетное  тщеславие.
Нужно поступать так, как поступают дикие звери, заметающие следы у  входа  в
свою берлогу. Вам не следует больше стремиться к тому, чтобы о  вас  говорил
весь мир; достаточно и того, чтобы вы сами могли говорить с  собой  о  себе.
Удалитесь  в  себя,  но  позаботьтесь  сначала  о  том,  чтобы  сделать  это
подобающим образом; было бы безумием довериться  себе,  если  вы  не  умеете
собою управлять. Можно ошибаться в  уединении  так  же,  как  и  в  обществе
подобных себе. Пока вы  не  сделаетесь  таким,  перед  которым  не  посмеете
отступиться, и пока не будете внушать себе самому почтение и легкий  трепет,
- observentur spicies honestae animo {Пусть они  запечатлеют  в  своей  душе
образцы добродетели [31] (лат.)}, - помните всегда о Катоне, Фокионе [32]  и
Аристиде,  в  присутствии  которых  даже  безумцы  старались   скрыть   свои
заблуждения, и изберите их судьями всех своих помыслов; если  эти  последние
пойдут по кривому  пути,  уважение  к  названным  героям  возвратит  вас  на
правильный путь. Они поддержат вас на нем, они помогут вам  довольствоваться
самим собой, ничего не заимствовать ни у кого,  кроме  как  у  самого  себя,
сосредоточить и укрепить свою душу на  определенных  и  строго  ограниченных
размышлениях, таких, где она сможет находить  для  себя  усладу  и,  познав,
наконец, истинные блага, наслаждение которыми усиливается по  мере  познания
их,  удовольствоваться  всем  этим,  не  желая  ни   продления   жизни,   ни
увековечения своего имени. Вот совет истинной и бесхитростной  философии,  а
не болтливой и показной, как у первых двух упомянутых мной мыслителей.

       Глава XL

        РАССУЖДЕНИЕ О ЦИЦЕРОНЕ

     Вот еще одна черта, полезная для сравнения двух этих пар.  Произведения
Цицерона и Плиния (на мой взгляд очень мало походившего  по  складу  ума  на
своего дядю) представляют собой бесконечный ряд  свидетельств  о  чрезмерном
честолюбии их авторов. Между прочим, всем известно, что  они  добивались  от
историков своего времени, чтобы те не забывали  их  в  своих  произведениях.
Судьба же, словно в насмешку, донесла до нашего  времени  сведения  об  этих
домогательствах, а самые повествования давным-давно предала забвению. Но что
переходит все пределы душевной низости в людях, занимавших такое  положение,
так это стремление  приобрести  высшую  славу  болтовней  и  краснобайством,
доходящее до того, что для этой цели они пользовались даже  своими  частными
письмами к друзьям, причем и в тех случаях,  когда  письмо  своевременно  не
было отправлено,  они  все  же  предавали  его  гласности  с  тем  достойным
извинением, что не хотели, мол,  даром  потерять  затраченный  труд  и  часы
бдения. Подобало ли  двум  римским  консулам,  верховным  должностным  лицам
государства, повелевающего миром,  употреблять  свои  досуги  на  тщательное
отделыванье красивых оборотов в письме, для того чтобы прославиться  хорошим
знанием языка, которому их научила нянька?  Разве  хуже  писал  какой-нибудь
школьный учитель,  зарабатывавший  себе  этим  на  жизнь?  Не  думаю,  чтобы
Ксенофонт или Цезарь стали описывать свои деяния,  если  бы  эти  деяния  не
превосходили во много раз их  красноречие.  Они  старались  прославиться  не
словами, а делами. И если бы совершенство литературного слога могло принести
крупному человеку завидную славу, наверно Сципион и  Лелий  не  уступили  бы
чести создания своих комедий,  блещущих  красотами  и  тончайшими  оттенками
латинского языка, на котором они написаны, рабу родом из Африки [1]: красота
и совершенство этих творений говорят о том, что они принадлежат им, да и сам
Теренций признает это. И я возражал бы против всякой попытки разубедить меня
в этом.
     Насмешкой и оскорблением является стремление прославить человека за  те
качества, которые не подобают его положению, хотя бы они сами по  себе  были
достойны похвалы, а также за те, которые для него не  наиболее  существенны,
как, если бы, например, прославляли какого-нибудь государя  за  то,  что  он
хороший живописец или хороший зодчий, или метко стреляет  из  аркебузы,  или
быстро бегает наперегонки.  Подобные  похвалы  приносят  честь  лишь  в  том
случае, если они присоединяются к другим, прославляющим качества,  важные  в
государе, а именно - его справедливость и искусство управлять народом в  дни
мира и во время войны. Так, в этом смысле Киру приносят честь его познания в
земледелии, а Карлу Великому  -  его  красноречие  и  знакомство  с  изящной
литературой. Мне приходилось встречать людей,  для  которых  уменье  владеть
пером было признанием, обеспечившим им высокое положение, но которые, тем не
менее, отрекались от своего искусства, нарочно портили свой слог, и щеголяли
таким низменным невежеством, которое наш народ считает невозможным  у  людей
образованных; они старались снискать уважение, избрав для себя более высокое
поприще.
     Сотоварищи Демосфена, вместе с  ним  отправленные  послами  к  Филиппу,
стали восхвалять этого царя за его красоту, красноречие  и  за  то,  что  он
мастер выпить. Демосфен же нашел, что такие похвалы больше подходят женщине,
стряпчему и хорошей губке, но отнюдь не царю.

     Imperet bellante prior, iacentem Lenis in hostem.

     {Пусть он будет  беспощаден  в  бою  и  щадит  поверженного  врага  [2]
(лат.).}

     Не его дело быть хорошим охотником или плясуном,

     Orabunt causas alii, coelique meatus
     Describent radio, et fulgentia sidera dicent;
     Hic regere imperio populos sciat.

     {Одни будут витийствовать в суде, другие изображать при помощи  циркуля
вращение небосвода и перечислять сияющие светила; а уделом  римского  народа
пусть будет искусство властвовать над народами [8] (лат.).}

     Более того,  Плутарх  говорит,  что  обнаруживать  превосходное  знание
вещей, не столь уж существенных, это значит вызывать справедливые  нарекания
в том, что ты плохо использовал свои  досуги  и  недостаточно  изучал  вещи,
более нужные и полезные [4]. Филипп, царь македонский,  услышав  однажды  на
пиру  своего  сына,  великого  Александра,  который  пел,  вызывая   зависть
прославленных музыкантов, сказал ему: "Не стыдно ли тебе так  хорошо  петь?"
Тому же Филиппу некий музыкант, с которым он вступил в  спор  об  искусстве,
заметил: "Да не до пустят  боги,  государь,  чтобы  тебе  когда-либо  выпало
несчастье смыслить во всем этом больше меня".
     Царь  должен  иметь  возможность  ответить  так,  как  Ификрат  ответил
оратору, который бранил его в  своей  речи:  "А  ты  кто  такой,  чтобы  так
храбриться? Воин? Лучник? Копьеносец?" - "Я ни то, ни другое, ни третье,  но
я тот, кто умеет над ними всеми начальствовать".
     И   Антисфен   считал   доказательством    ничтожности    Исмения    то
обстоятельство, что его хвалили как отличного флейтиста [5].
     Когда я слышу о тех, кто толкует о языке моих "Опытов", должен сказать,
я предпочел бы, чтобы они помолчали, ибо  они  не  столько  превозносят  мой
слог, сколько принижают мысли, и эта критика особенно  досадна,  потому  что
она косвенная. Может быть,  я  ошибаюсь,  но  вряд  ли  другие  больше  меня
заботились именно о содержании. Худо ли,  хорошо  ли,  но  не  думаю,  чтобы
какой-либо другой писатель  дал  в  своих  произведениях  большее  богатство
содержания или, во всяком случае, рассыпал бы его более щедро, чем я на этих
страницах. Чтобы его было еще больше, я в сущности напихал  сюда  одни  лишь
главнейшие положения, а если бы я стал их еще и развивать, мне  пришлось  бы
во много раз увеличить объем этого тома. А сколько я разбросал здесь  всяких
историй, которые сами по себе как будто не имеют существенного значения!  Но
тот, кто захотел бы в них основательно покопаться, нашел бы материал еще для
бесконечного  количества  опытов.  Ни  эти  рассказы,  ни  мои   собственные
рассуждения не служат мне только в качестве примера, авторитетной ссылки или
украшения. Я обращаюсь к ним не только потому, что они для меня  полезны.  В
них зачастую содержатся, независимо от того, о чем я говорю, семена  мыслей,
более богатых и смелых6, и, словно под сурдинку, намекают о них  и  мне,  не
желающему на этот счет распространяться, и тем, кто способен  улавливать  те
же звуки, что и я. Возвращаясь к дару слова, я должен сказать, что не нахожу
большой разницы между тем, кто умеет только неуклюже выражаться, и теми, кто
ничего не умеет делать, кроме как  выражаться  изящно.  Non  est  ornamentum
virile concinnitas {Изящество не является  украшением  достойного  мужа  [7]
(лат.).}.
     Мудрецы утверждают, что для познания - философия, а для деятельности  -
добродетель, вот то, что пригодно для любого состояния и звания.
     Нечто подобное обнаруживается и у знакомых нам двух философов, ибо  они
тоже обещают вечность тем письмам, которые писали своим друзьям [8].
     Но они делают это совсем  иным  образом,  с  благой  целью  снисходя  к
тщеславию ближнего. Ибо они пишут своим друзьям, что если  стремление  стать
известными в грядущих веках и жажда  славы  еще  препятствуют  этим  друзьям
покинуть дела и заставляют опасаться уединения и отшельничества,  к  которым
они их призывают, то не следует им беспокоиться об этом: ведь они, философы,
будут пользоваться у  потомства  достаточной  известностью  и  потому  могут
отвечать за то, что одни только письма, полученные от них друзьями,  сделают
имена друзей более известными и более прославят их, чем они могли бы достичь
этого своей общественной деятельностью. И кроме указанной разницы это отнюдь
не пустые и бессодержательные письма, весь смысл которых  в  тонком  подборе
слов,  объединенных  и  размещенных  согласно  определенному  ритму,  -  они
полным-полны прекрасных и мудрых рассуждений, которые учат не красноречию, а
мудрости, которые поучают не хорошо  говорить,  а  хорошо  поступать.  Долой
красноречие, которое влечет нас само по себе, а не к стоящим за  ним  вещам!
Впрочем,  о  цицероновском  слоге  говорят,  что,  достигая  исключительного
совершенства, он в нем и обретает свое содержание.
     Добавлю еще один рассказ  о  Цицероне,  который  рисует  его  натуру  с
осязательной наглядностью. Ему предстояло  публично  произнести  речь  и  не
хватало времени, чтобы как следует подготовиться.  Один  из  его  рабов,  по
имени Эрот, пришел к  нему  с  известием,  что  выступление  переносится  на
следующий день. Он был до того обрадован, что за эту добрую  весть  отпустил
раба на волю.
     Насчет писем хочу сказать, что, по мнению  моих  друзей,  у  меня  есть
способность к сочинению их. И для распространения  своих  выдумок  я  охотно
пользовался бы этой формой, если бы имел подходящего собеседника. Я нуждаюсь
в  таком  общении  с  собеседником  (некогда  я  его  имел!),   которое   бы
поддерживало и вдохновляло меня. Ибо бросать  слова  на  ветер,  как  делают
другие, я мог бы разве только во сне, а изобретать несуществующих людей  для
того, чтобы писать им о значительных вещах, мне тоже было бы  противно,  так
как я заклятый враг всяких подделок. Если бы я обращался к  хорошему  другу,
то был бы более внимателен и более уверен в себе,  чем  теперь,  когда  вижу
перед собой многоликую толпу, и вряд ли я ошибусь, если скажу,  что  в  этом
случае  писал  бы  удачнее.  Природа  одарила  меня  слогом  насмешливым   и
непринужденным, но эта свойственная  мне  форма  изложения  не  годится  для
официальных сношений, как и вообще мой язык, слишком сжатый,  беспорядочный,
отрывистый. И я не отличаюсь уменьем писать церемонные послания,  у  которых
нет другого смысла, кроме изящного нанизывания любезных слов. Нет у меня  ни
способности, ни склонности ко всякого рода  пространным  изъявлениям  своего
уважения и готовности к услугам. Я вовсе этого не чувствую, и мне  неприятно
говорить больше, чем я чувствую. В этом я очень далек  от  теперешней  моды,
ибо никогда еще не было столь отвратительного и низменного  проституирования
слов,  выражающих  почтение  и  уважение:  "жизнь",  "душа",  "преданность",
"обожение", "раб", "слуга" - все это до того опошлено, что, когда люди хотят
высказать подлинно горячее чувство  и  настоящее  уважение,  у  них  уже  не
хватает для этого слов.
     Я смертельно ненавижу все, что хоть  сколько-нибудь  отдает  лестью,  и
поэтому, естественно, склонен говорить сухо, кратко и прямо, а это тем,  кто
меня плохо знает, кажется высокомерием. С наибольшим почтением отношусь я  к
тем, кому  не  расточаю  особо  почтительных  выражений,  и  если  душа  моя
устремляется к кому-либо с радостью, я уже не могу  заставить  ее  выступать
шагом, которого требует учтивость. Тем, кому я действительно принадлежу всей
душой, с предлагаю себя скупо и с достоинством  и  меньше  всего  заявляю  о
своей преданности тем, кому больше всего предан. Мне кажется, что они должны
читать в моем сердце и что всякое словесное  выражение  моих  чувств  только
исказит их.
     Я не знаю никого, чей язык был бы так туп и неискусен, как  мой,  когда
дело  касается  всевозможных  приветствий  по  случаю  прибытия,   прощаний,
благодарностей,  поздравлений,  предложений   услуг   и   других   словесных
выкрутасов, предписываемых правилами нашей учтивости.
     И ни разу не удавалось мне написать письмо  с  рекомендацией  кого-либо
или с просьбой об одолжении кому-либо так, чтобы тот, для кого оно писалось,
не находил его сухим и вялым.
     Величайшие мастера составлять письма  -  итальянцы.  У  меня,  если  не
ошибаюсь, не менее ста томов таких писем; лучшие из  них,  по-моему,  письма
Аннибале Каро [9]. Если бы вся та бумага, которую я в  свое  время  исписал,
обращаясь к женщинам, была теперь налицо, то из написанного мной в  те  дни,
когда руку мою  направляла  настоящая  страсть,  может  быть  и  нашлась  бы
страничка, достойная того, чтобы ознакомить с нею  нашу  праздную  молодежь,
обуреваемую  пылом  любви.  Я  всегда  пишу  свои  письма  торопливо  и  так
стремительно, что, хотя у меня отвратительный почерк, я  предпочитаю  писать
их своей рукой, а не диктовать другому, так  как  не  могу  найти  человека,
который бы поспевал за мной, и никогда  не  переписываю  набело.  Я  приучил
высоких особ, которые со мной знаются,  терпеть  мои  кляксы  и  помарки  на
бумаге без сгибов и полей". Те письма, на которые я затрачиваю больше  всего
труда, как раз самые неудачные: когда письмо не далось  мне  сразу,  значит,
мне не удалось вложить в него душу. Приятнее всего для меня - начинать  безо
всякого плана: пусть одно влечет за собой другое. В  наше  время  в  письмах
больше всяких отступлений и предисловий, чем делового содержания. Так как  я
предпочитаю написать два письма, чем сложить и запечатать одно, то это  дело
я всегда возлагаю на кого-нибудь другого. Точно так же, когда все, что нужно
было сказать в письме, исчерпано, я охотно поручал  бы  кому-нибудь  другому
добавлять к нему все эти длинные обращения, предложения и просьбы,  которыми
у нас принято уснащать конец письма, и очень желал  бы,  чтобы  какой-нибудь
новый обычай избавил нас от  этого,  а  также  от  необходимости  выписывать
перечень всех чинов и титулов. Чтобы тут не напутать и не  ошибиться,  я  не
раз отказывался от намерения писать, особенно же к  людям  из  судейского  и
финансового мира. Там постоянно возникают новые должности, царит путаница  в
распределений и  присвоении  высоких  званий,  а  они  покупаются  настолько
дорого, что нельзя забыть их или заменить  одно  другим,  не  нанеся  обиды.
Точно так же нахожу я неподходящим  делом  помещать  посвящение  с  перечнем
чинов и титулов на заглавных листах книг, которые мы посылаем в печать.

       Глава XLI

        О НЕЖЕЛАНИИ УСТУПАТЬ СВОЮ СЛАВУ

     Из  всех  призрачных   стремлений   нашего   мира   самое   обычное   и
распространенное - это забота о нашем добром имени и о славе.  В  погоне  за
этой призрачной тенью, этим пустым  звуком,  неосязаемым  и  бесплотным,  мы
жертвует  и  богатством,  и  покоем,  и  жизнью,  и  здоровьем   -   благами
действительными и существенными:

     La fama,ch'invaghisce а un dolce suono
     Gli superbi mortali, et par si bella,
     E un echo, un sogno, anzi d'un sogno un'ombra
     Ch'ad ogni vento ci delegua e sgombra.

     {Молва, которая своим сладостным голосом  чарует  исполнение  тщеславия
смертных и  кажется  столь  пленительной,  -  не  что  иное,  как  эхо,  как
сновидение или  даже  тень  сновидения;  она  расплывается  и  исчезает  при
малейшем дуновении ветра [1] (ит.).}

     И из всех неразумных человеческих склонностей это, кажется, именно  та,
от которой даже философы отказываются позже всего и с  наибольшей  неохотой.
Из всех она самая неискоренимая и  упорная:  quia  etiam  bene  proficientes
aminos temptare non cessat {Ибо он [дьявол] не перестает искушать души  даже
тех,  кто  преуспел  в  добродетели  [2]  (лат.).}.   Но   найдешь   другого
предрассудка, чью суетность разум обличал бы столь ясно. Но корни его вросли
в нас так крепко, что не знаю, удавалось ли кому-нибудь полностью избавиться
от него. После того как вы привели все свои доводы, чтобы  разоблачить  его,
вашим рассуждениям противостоит столь глубокое влечение  к  славе,  что  вам
нелегко устоять перед ним. Ибо, как говорит Цицерон, даже восстающие  против
него стремятся к тому, чтобы книги, которые они на этот счет  пишут,  носили
их имя, и хотят прославить cебя тем, что  презрели  славу  [3].  Все  другое
может стать общим; когда нужно,  мы  жертвуем  для  друзей  и  имуществом  и
жизнью. Но уступить свою честь, подарить другому свою славу - такого  обычно
не увидишь. Катул Лутаций  во  время  войны  против  кимвров,  исчерпав  все
средства, чтобы остановить своих солдат, бегущих от неприятеля, сам стал  во
главе беглецов и выдал себя за труса, дабы всем  казалось,  что  они  скорее
следуют за своим начальником, чем спасаются от  врага:  так  он  пожертвовал
своим честным именем, чтобы покрыть чужой стыд. Говорят, что когда Карл V  в
1537 г. вторгся в Прованс, Антонио де Лайва [4], видя, что император  твердо
решил предпринять этот поход, и считая, что он может увенчаться  необычайной
славой, тем не менее возражал и давал императору  противоположный  совет,  с
той лишь целью, чтобы вся слава и честь этого  решения  были  приписаны  его
повелителю и  чтобы,  по  мнению  всех,  так  велика  оказалась  мудрость  и
предусмотрительность государя, что,  даже  вопреки  советам  окружающих,  он
успешно завершил столь блестящее предприятие.  Таким  образом  стремился  он
прославить его за свой счет. Когда  фракийские  послы,  утешая  Архилеониду,
мать Брасида [5], потерявшую сына, славили его вплоть до утверждения,  будто
он не оставил равных себе, она отвергла эту хвалу, частную и  личную,  чтобы
воздать ее всему народу: "Не говорите мне этого, - сказала она;  -  я  знаю,
что Спарта имеет граждан более великих и доблестных, чем он" .Во время битвы
при Креси принцу Уэльскому, тогда еще  весьма  юному,  пришлось  командовать
авангардом. Именно здесь и завязалась самая жестокая  схватка.  Находившиеся
при нем приближенные, видя, что им приходится туго, послали  королю  Эдуарду
просьбу оказать им помощь. Он спросил, в каком положении сейчас его сын,  и,
получив ответ, что тот жив и по-прежнему на коне,  сказал:  "Я  повредил  бы
ему, если бы отнял у него честь победы в этом сражении,  в  котором  он  так
стойко держался. И хотя ему сейчас  трудновато,  пусть  она  достанется  ему
одному", И он не пожелал ни сам прийти сыну на помощь, ни послать кого-либо,
зная, что если бы он  туда  отправился,  стали  бы  говорить,  что  без  его
поддержки все погибло бы, и приписали бы ему одному успех в этом  доблестном
деле. Semper enim quod postpemum adiectum est, id rem totam videtur traxisse
{Ведь всегда кажется, что именно отряды, последними вступившие в бой, решили
исход дела [7] (лат.).}.
     В Риме многие считали и говорили повсюду, что главными победами  своими
Сципион был в значительной степени обязан Лелию, который, однако,  всегда  и
всеми способами содействовал блеску величия и славы Сципиона,  нисколько  не
помышляя о себе [8]. А царь спартанский Феопомп, когда кто-то стал говорить,
что государство держится крепко потому,  что  он  умеет  хорошо  повелевать,
ответил: "Нет, скорее потому, что народ умеет так хорошо повиноваться".
     Подобно тому, как женщины, унаследовавшие звание  пэров,  имели  право,
несмотря на свой пол, присутствовать  и  высказываться  при  разбирательстве
дел, подлежащих юрисдикции  пэров,  так  и  пэры,  принадлежащие  к  церкви,
несмотря на свой духовный сан, обязаны были во время  войны  помогать  нашим
королям не только присылкой своих людей и слуг, но и личным присутствием.
     Епископ города Бове, находясь при короле Филиппе-Августе во время битвы
при Бувине [9], сражался весьма мужественно.  Но  он  полагал,  что  ему  не
следует пожинать плоды и славу такого кровавого  и  жестокого  дела.  Многих
врагов смирил он в тот день своей рукой,  но  всегда  передавал  их  первому
попавшемуся  дворянину,  предоставляя  ему  поступить  с  ними   по   своему
усмотрению: умертвить или взять в плен. Таким образом  передал  он  Уильяма,
графа Солсбери, мессиру Жану де Нель. С  такой  же  щепетильностью  в  делах
совести, как та, о которой я только  что  говорил,  он  соглашался  оглушить
врага, но не ранить, и сражался только  палицей.  Уже  в  наше  время  некий
дворянин, которого король укорил за то, что он поднял  руку  на  священника,
твердо и решительно отрицал это. А дело было в том, что он бил его и  топтал
ногами.

       Глава XLII

     О СУЩЕСТВУЮЩЕМ СРЕДИ НАС НЕРАВЕНСТВЕ [1]

     Плутарх говорит в одном месте, что животное от животного не  отличается
так сильно, как человек от человека [2]. Он имеет в виду душевные свойства и
внутренние качества человека. И поистине, от  Эпаминонда,  как  я  себе  его
представляю, до того или  иного  из  известных  мне  людей,  хотя  бы  и  не
лишенного способности здраво рассуждать, столь же, по-моему, далеко,  что  я
выразился бы сильнее Плутарха и сказал бы, что между  иными  людьми  разница
часто большая, чем между некоторыми людьми и некоторыми животными, -

     Hem! vir viro quld praestat?

     {Насколько же один человек превосходит другого! [3] (лат.).}

     и что ступеней  духовного  совершенства  столько  же,  сколько  саженей
отсюда до неба; им же несть числа.
     Но, если уж говорить об оценке людей, то  -  удивительное  дело  -  все
вещи, кроме нас самих, оцениваются только по их  собственным  качествам.  Мы
хвалим коня за силу и резвость:

                                      volucrem
     Sic laudamus equum, facili cui plurima palma
     Fervet, et exultat rauco victoria circo,

     {Так восхищаемся мы быстротой коня, который часто и с  легкостью  берет
призы, вызывая у толпы, заполняющей цирк, громкие рукоплескания [4] (лат.).}

     а не за сбрую; борзую за быстроту бега, а не за ошейник;  ловчую  птицу
за крылья, а не за цепочки и бубенчики.

     Почему таким же образом не судить нам и о человеке  по  тому,  что  ему
присуще?
     Он ведет роскошный образ жизни, у него прекрасный дворец,  он  обладает
таким-то влиянием, таким-то доходом; но все это - при нем, а не в нем самом.
Вы не покупаете кота в мешке. Приторговывая себе коня, вы  снимаете  с  него
боевое снаряжение, осматриваете в естественном виде;  если  же  он  все-таки
покрыт попоной, как это делали в старину, приводя коней на продажу царям, то
она прикрывает наименее существенное для того чтобы вы не увлеклись красотой
шерсти или шириной крупа, а обратили главное внимание на ноги, глаза, копыта
- наиболее важное во всякой лошади:

     Regibus hic mos est: ubi equos mercantur, opertos
     Inspiciunt, ne, si facies, ut saepe, decora
     Molli fulta pede est, emptorem inducat hiantem,
     Quod pulchrae clunes, breve quod caput, arbua cervix.

     {У царей есть обычай: когда они  покупают  коней,  они  осматривают  их
покрытыми,  ибо  прекрасная  стать  опирается  часто  на  слабые   ноги,   и
восхищенного покупателя могут соблазнить красивый круп, небольшая  голова  и
гордо изогнутая шея [5](лат.).}

     Почему же, оценивая человека,  судите  вы  о  нем,  облеченном  во  все
покровы? Он показывает нам только то, что ни в коей  мере  не  является  его
сущностью, и скрывает от нас все, на основании чего только и можно судить  о
его достоинствах. Вы ведь хотите знать цену шпаги, а  не  ножен:  увидев  ее
обнаженной, вы, может быть, не дадите за нее и медного гроша.
     Надо судить о человеке по качествам  его,  а  не  по  нарядам,  и,  как
остроумно говорит один древний автор, "знаете  ли,  почему  он  кажется  вам
таким высоким? Вас обманывает высота его каблуков"  [6].  Цоколь  -  еще  не
статуя. Измеряйте человека без ходулей. Пусть  он  отложит  в  сторону  свои
богатства и знания и предстанет перед вами в одной рубашке. Обладает ли тело
его здоровьем и силой, приспособлено ли оно  к  свойственным  ему  занятиям?
Какая душа у него? Прекрасна  ли  она,  одарена  ли  способностями  и  всеми
надлежащими качествами? Ей ли принадлежит ее богатство или оно заимствовано?
Не обязана ли она всем счастливому случаю? Может ли она хладнокровно  видеть
блеск обнаженных мечей? Способна ли бесстрашно встретить  и  естественную  и
насильственную смерть? Достаточно ли в  ней  уверенности,  уравновешенности,
удовлетворенности? Вот в чем надо дать себе отчет, и по этому надо судить  о
существующих между нами громадных различиях. Если человек

                                     sapiens,sibique imperiosus
     Quem neque pauperies, neque mors, neque vincula terrent,
     Responsare cupidinibus, contemnere honores
     Fortis, et in se ipso totus teres atque rotundus,
     Externi ne quid valeat per laeve morari,
     In quem manca ruit semper fortuna?

     {...если он мудр и сам себе господин, и его не  пугают  ни  нищета,  ни
смерть, ни  оковы;  если,  твердый  духом,  он  умеет  владеть  страстями  и
презирать почести; и если он весь как бы гладкий и круглый,  так  что  ничто
внешнее не может его сбить с толку,  то  властны  ли  над  ним  превратности
судьбы? [7] (лат.). }

     то  он  на  пятьсот  саженей  возвышается  над  всеми  королевствами  и
герцогствами, в самом себе обретая целое царство. Sapiens... pol ipse fingit
fortunam sibi {Мудрец воистину сам кует свое счастье [8] (лат.).}.
     Что ему остается желать?

     Nonne videmus
     Nil allud sibi naturam latrare, nisi ut quoi
     Corpore selunctus dolor absit, mente fruatur,
     Iucundo sensu cura semotus metuque?

     {Не ясно ли всякому, что природа наша требует лишь одного - чтобы  тело
не ощущало страданий и чтобы мы могли наслаждаться размышлениями и приятными
ощущениями, не зная страха и тревог? [9] (лат.).}

     Сравните с ним толпу окружающих нас людей, тупых,  низких,  раболепных,
непостоянных и беспрерывно мятущихся по бушующим волнам различных  страстей,
которые носят их из стороны в сторону, целиком зависящих от чужой  воли:  от
них до него дальше, чем от земли до неба. И тем  не  менее,  таково  обычное
наше ослепление, что мы очень мало или совсем не считаемся с этим. Когда  же
мы видим крестьянина и короля, дворянина и простолюдина, сановника и частное
лицо, богача  и  бедняка,  нашим  глазам  они  представляются  до  крайности
несходными, а между тем они,  попросту  говоря,  отличаются  друг  от  друга
только своим платьем.
     Во Фракии царя отличали от его народа  способом  занятным,  но  слишком
замысловатым: он имел особую  религию,  бога,  ему  одному  принадлежавшего,
которому подданные его не имели  поклоняться,  -  то  был  Меркурий.  Он  же
пренебрегал их богами - Марсом, Вакхом, Дианой. И все  же  это  лишь  пустая
видимость, не представляющая  никаких  существенных  различий.  Они  подобны
актерам, изображающим на подмостках королей  и  императоров;  но  сейчас  же
после спектакля  они  снова  становятся  жалкими  слугами  или  поденщиками,
возвращаясь в свое  изначальное  состояние.  Поглядите  на  императора,  чье
великолепие ослепляет вас во время парадных выходов:

     Scilicet et grandes viridi cum luce smaragdi
     Auro includuntur, teriturque Thalassina vestis
     Assidue, et Veneris sudorem exerclta potat .

     {Потому что он носит оправленные в золото  и  сияющие  зеленым  блеском
огромные изумруды, и постоянно облачен в  одеяние  цвета  моря,  пропитанное
потом любовных утех [10] (лат.).}

     А теперь посмотрите на него за опущенным занавесом: это обыкновеннейший
человек и, может статься, даже более ничтожный,  чем  самый  жалкий  из  его
подданных: Ille beatus introrsum est. Istius bracteata felicitas est. {Такой
человек [мудрец] счастлив поистине; счастье же этого - только наружное  [11]
(лат.).} Трусость, нерешительность, честолюбие,  досада  и  зависть  волнуют
его, как всякого другого:

     Non enim gazae neque consularis
     Summovet lictor miseros tumultus
     Mentis et curas laqueata circum ecta volantes

     {Ибо ни сокровища, ни высокий сан  консула  не  отгонят  злых  душевных
тревог и печалей, витающих под золоченными украшениями потолка [12] (лат.).}

     тревога и страх хватают его за горло, когда он  находится  среди  своих
войск.

     Re veraque metua hominum, curaeque sequaces,
     Nec metuunt sonitus armorum, nec fera tela;
     Audacterque inter reges, rerumque potentes
     Versantur, neque fulgorem reverentur ab auro.

     {И действительно, людские страхи  и  назойливые  заботы  не  боятся  ни
бряцанья оружия, ни смертоносных дротиков и они дерзко витают между царей  и
великий мира сего, не страшась блеска, исходящего от их золота [18] (лат.).}

     А разве лихорадка, головная боль, подагра щадят его  больше,  чем  нас?
Когда плечи его согнет старость, избавят ли его от этой ноши  телохранители?
Когда страх смерти оледенит его, успокоится ли  он  от  присутствия  вельмож
своего двора? Когда им овладеет ревность или внезапная причуда, приведут  ли
его в себя низкие поклоны? Полог над его ложем, который весь  топорщится  от
золотого и жемчужного шитья, не способен помочь ему справиться с  приступами
желудочных болей.

     Nec calidae citius decedunt corpore febres,
     Textilibus si in picturis ostroque rubenti
     Iacteris, quam si plebeia in veste cubandum est

     {И лихорадка не скорее отстает от тебя, если ты мечешься  на  пурпурной
или вытканной рисунками ткани, чем если бы ты  лежал  на  обыкновенном  ложе
[14] (лат).}

     Льстецы Александра Великого убеждали его в том,  что  он  сын  Юпитера.
Однажды, будучи ранен, он  посмотрел  на  кровь,  текущую  из  его  раны,  и
заметил: "Ну, что вы теперь скажете? Разве это не красная, самая, что ни  на
есть человеческая кровь? Что-то не  похожа  она  на  ту,  которая  у  Гомера
вытекает из ран, нанесенных богам". Поэт  Гермодор  сочинил  стихи  в  честь
Антигона, в которых называл его сыном Солнца. Но Антигон возразил: "Тот, кто
выносит  мое  судно,  отлично  знает,  что  это  неправда"  [15].   Царь   -
всего-навсего человек. И если он плох от рождения, то даже власть  над  всем
миром не сделает его лучше:

                                           puellae
     Hunc rapiant: quicquid calcaverit hic, rosa fiat

     {Пусть девы отнимают его одна у другой, и пусть везде,  где  бы  он  ни
ступил, распускаются розы [16] (лат.).}

     Что толку от всего этого, если как человек он душевно ничтожен и  груб?
Для наслаждения и счастья необходимы и душевные силы и разум:

         haec perinde sunt, ut lilius animus qui ea possidet,
     Qui uti acit, ei bona: illi qui non utitur recte, mala .

     {...все вещи таковы, каков дух того, кто ими  владеет;  для  того,  кто
умеет  ими  пользоваться,  они  хороши;  а  для  того,  кто  пользуется  ими
неправильно, они плохи [17](лат.).}

     Каковы бы ни были блага, дарованные  вам  судьбой,  надо  еще  обладать
способностью ощущать их прелесть. Не владение чем-либо, а наслаждение делает
нас счастливыми:

     Non domus et fundus, non aeris acervus et auri
     Aegroto dominl deduxit corpore febres,
     Non animo curas: valeat possessor oportet,
     Qui comportatis rebus bene cogitat uti.
     Qul cupit aut metuit, iuvat illum sic domus aut res,
     Ut lippum pictae tabulae, fomenta podagram .

     {Ни дом, ни поместье, ни груды бронзы и золота не изгонят  из  больного
тела их владельца горячку, и из духа его - печали; если обладатель всей этой
груды вещей хочет хорошо ими пользоваться, ему нужно быть здоровым.  Кто  же
жадничает или боится, тому его дом и богатства принесут столько  же  пользы,
сколько картины тому, у кого  гноятся  глаза,  или  припарки  -  страдающему
подагрой [18] (лат.).}

     Кто глуп, чьи вкусы грубы и притуплены, тот способен  наслаждаться  ими
не более, чем утративший обоняние и  вкус  -  сладостью  греческих  вин  или
лошадь  -  роскошью  сбруи,  которой  ее  украсили.  Верно  говорит  Платон,
утверждая, что здоровье, красота, сила,  богатство  и  все,  что  называется
благом, для неразумного столь же плохо, как для разумного хорошо, и наоборот
[10]. К тому же если тело и душа недужны, к чему все  эти  внешние  удобства
жизни? Ведь малейшего укола булавки, малейшего душевного волнения достаточно
для того,  чтобы  отнять  у  человека  всякую  радость  обладания  всемирной
властью. При первом же приступе подагрических болей, каким бы он там ни  был
государем или величеством,

     Totus et argento conflatus, totus et auro, -

     {Весь обряженный в серебро, обряженный в золото [20] (лат.).}

     разве не забывает он о своих дворцах и о своем величии?  А  если  он  в
ярости, то разве  его  царское  достоинство  поможет  ему  не  краснеть,  не
бледнеть и не скрипеть зубами, как безумцу? Если же это человек  благородный
и обладающий разумом, царский престол  едва  ли  добавит  что-нибудь  к  его
счастью.

     Si ventri bene, si lateri est pedibusque tuis, nil
     Divitiae poterunt regales addere maius .

     {Если у тебя все в порядке с желудком, грудью, ногами, никакие  царские
сокровища не смогут ничего прибавить [к твоему благоденствию] [21] (лат.)}

     Он видит, что  это  только  обманчивая  личина.  Быть  может,  он  даже
согласится с мнением царя Селевка, что "тот, кто знает,  как  тяжел  царский
скипетр, не стал бы его поднимать, когда бы нашел его валяющимся  на  земле"
[22]; он говорил так из-за великого и  тягостного  бремени,  выпадающего  на
долю хорошего царя. И действительно, управлять другими не легкое дело, когда
и самим собою управлять нам достаточно трудно. Что же  касается  возможности
повелевать,  которая  представляется  столь  сладостной,  то,  принимая   во
внимание жалкую слабость человеческого разумения и  трудность  выбора  между
вещами новыми и сомнительными, я придерживаюсь  того  мнения,  что  легче  и
приятнее следовать за кем-либо,  чем  предводительствовать,  и  что  великое
облегчение для души - придерживаться уже предписанного пути и отвечать  лишь
за себя:

     Ut satius multo iam sit parere quietum,
     Quam regere imperio res velle.

     {Таким образом, лучше  спокойно  подчиняться,  чем  желать  властвовать
cамому  [23] (лат.)}

     К тому же Кир говорил,  что  повелевать  может  только  такой  человек,
который  лучше  тех,  кем  он  повелевает.  Но  царь  Гиерон  у   Ксенофонта
утверждает, что даже в наслаждениях своих цари находятся в худшем положении,
чем простые люди: ибо, с удобством и легкостью предаваясь удовольствиям, они
не находят в них той сладостно-терпкой остроты, которую ощущаем мы [24].

     Pinguis amor nimiumque potens in taedia nobis
     Vertitur, et stomacho dulcis ut esca nocet.

     {Слишком горячая и пылкая любовь нагоняет на нас, в конце концов, скуку
и вредна  точно  так  же,  как  слишком  вкусная  пища  вредна  для  желудка
[25](лат.).}

     Разве  детям,  поющим  в  церковном  хоре,  музыка  доставляет  большое
удовольствие? Пресыщенность ею вызывает у  них  скорее  скуку.  Празднества,
танцы, маскарады, турниры радуют тех, кто не часто бывает на них и кого туда
влечет. Но человеку, привычному к ним, они кажутся нелюбопытними и пресными.
И общество дам не возбуждает того, кто может насладиться им  до  пресыщения;
кому не приходится испытывать жажды, тот не  станет  пить  с  удовольствием.
Выходки фигляров веселят нас,  а  для  них  они  -  тяжелая  работа.  Так  и
получается, что для высоких особ - праздник, наслаждение, если  иногда  они,
переодевшись, могут предаться на некоторое время простонародному  и  грубому
образу жизни:

     Plerumque gratae principibus vices,
     Mundaeque parvo sub lare pauperum Cenae, sine aulaeis et ostro,
     Sollicitam explicuere frontem.

     {Любая изысканность великим мира сего;  меж  тем  нередко  разглаживала
морщины на их челе простая еда в скромном жилище бедняков, без ковров и  без
пурпура [26] (лат.).}

     Ничто так не раздражает и не вызывает такого пресыщения, как  изобилие.
Какой сладострастник не почувствует отвращения, если во власти его  окажутся
триста женщин, как у султана в его серале? И какое влечение,  какой  вкус  к
охоте мог быть у того из его предков, который выезжал в поле, сопровождаемый
не менее чем семью тысячами сокольничих? Помимо этого я полагаю,  что  самый
блеск  величия  привносит  немалые   неудобства   в   наслаждении   наиболее
сладостными удовольствиями: владыки мира слишком освещены отовсюду,  слишком
на виду. И я не понимаю, как можно обвинять их больше, чем других людей,  за
старания скрыть или утаить свои прегрешения. Ибо  то,  что  для  нас  только
слабость, у них, по мнению народа,  есть  проявление  тирании,  презрение  и
пренебрежение к законам: кажется, что, кроме удовлетворения  своих  порочных
склонностей,  они  еще  тешатся  тем,  что  оскорбляют  и  попирают   ногами
общественные установления. Действительно, Платон в "Горгии" [27]  определяет
тирана как того, кто имеет возможность в государстве  делать  все,  что  ему
угодно. И часто по этой причине  открытое  выставление  напоказ  их  пороков
оскорбляет больше, чем самый порок. Никому не нравится, чтобы за ним следили
и проверяли его  поступки.  С  них  не  спускают  глаз,  отмечая  их  манеру
держаться и стараясь проникнуть даже в их мысли, ибо весь народ считает, что
судить об этом - его право и его законный интерес. Я уже не  говорю  о  том,
что пятна кажутся больше на поверхности выдающейся и ярко освещенной, и  что
царапина или бородавка на лбу сильнее бросается в глаза, чем шрам в месте не
столь заметном.
     Вот почему поэты изображают, будто Юпитер в своих любовных  похождениях
принимал  различные  обличиz;  и  из  всех  любовных  историй,  которые  ему
приписываются, есть, мне кажется, только одна,  где  он  выступает  во  всем
своем царственном величии.
     Но вернемся  к  Гиерону.  Он  также  свидетельствует  и  о  том,  какие
неудобства приходится  испытывать  от  царской  власти  не  позволяющей  ему
свободно путешествовать и вынуждающей его, подобно  пленнику,  оставаться  в
пределах своей страны, и о том, что во всех своих действиях он  подвергается
самым досадным стеснениям. И по правде сказать, видя, как наши короли  сидят
совсем одни за  столом,  а  кругом  толпится  столько  посторонних,  которые
глазеют на них и судачат, я часто испытываю больше жалости, чем зависти.
     Король Альфонс [28] говорил, что в этом отношении даже ослы находятся в
лучшем положении, чем властители: хозяева дают им пастись на свободе, где им
угодно, чего короли никак не могут добиться от своих слуг.
     Я же никогда не воображал,  что  разумному  человеку  может  показаться
каким-либо  особым  удобством  иметь   двадцать   надсмотрщиков   за   своим
стульчаком, и не считал, что услуги человека, имеющего десять  тысяч  ливров
дохода, либо взявшего Казале или отстоявшего  Сиену  [20],  для  него  более
удобны и приемлемы, чем услуги хорошего опытного лакея.
     Преимущества царского сана - в значительной степени  мнимые:  на  любой
ступени богатства и власти можно ощущать себя царем. Цезарь называл царьками
всех владетельных лиц, которые в его время пользовались  во  Франции  правом
суда и расправы. В самом деле, за исключением титула "величество"  положение
любого сеньора, в сущности, мало  уступает  королевскому.  А  посмотрите,  в
провинциях, отдаленных от двора - назовем, к примеру, Бретань, -  как  живет
там, уединившись в своем поместье, сеньор, окруженный слугами, посмотрите на
его свиту,  его  подчиненных,  на  то,  каким  церемониалом  он  окружен,  и
посмотрите,  куда  заносит  его  полет  воображения,  -  нет  ничего   более
царственного: он слышит о своем короле и  повелителе  едва  ли  раз  в  год,
словно о персидском царе, и признает лишь  свое  старинное  родство  с  ним,
которое удостоверено в бумагах, хранящихся у секретаря. По  правде  сказать,
законы наши достаточно свободны, и верховная власть  дает  себя  чувствовать
французскому дворянину, может быть, раза два за всю его жизнь. Из  нас  всех
подчиненное положение ощущают по настоящему, в действительности, только  те,
кто сам на это идет, желая своей службой достичь почестей  и  богатств.  Ибо
тот, кто хочет тихо сидеть у себя дома и умеет вести свое хозяйство без ссор
и судебных тяжб, так же свободен, как  венецианский  дож.  Paucos  servitus,
plures servitutem tenent {Рабство связывает  немногих,  в  большинстве  люди
сами держатся за рабскую долю [80] (лат.).}.
     Сверх  того,  Гиерон  особо  подчеркивает,  что   царское   достоинство
совершенно лишает государя дружеских связей и живого  общения  с  людьми,  а
ведь именно в этом величайшая радость человеческой жизни.  Ибо  как  я  могу
рассчитывать на выражение искренней приязни и доброй воли  от  того,  кто  -
хочет он этого или нет - во всем от меня зависит? Могу  ли  я  доверять  его
смиренным речам и учтивым приветствиям, раз он вообще не  имеет  возможности
вести себя иначе? Почести, воздаваемые нам теми, кто нас боится, не почести:
уважение в данном случае воздается не мне, а царскому сану:

         maximum hoc regni bonum est,
     Quod facta dominl cogitur populus sui
     Quam ferre tam laudare.

     {Наибольшее преимущество  обладания  царской  властью  -  это  то,  что
народам приходится не только терпеть, но и прославлять любые поступки  своих
властителей [31] (лат.).}

     Разве мы не видим,  что  и  доброму  и  злому  владыке,  и  тому,  кого
ненавидят, и тому, кого любят, воздается одно и то же? С такими  же  высшими
знаками почтения, с тем же  церемониалом  служили  моему  предшественнику  и
будут служить моему преемнику. Если подданные не  оскорбляют  меня,  это  не
является выражением их привязанности: какое право имел бы я думать, что  это
привязанность, когда они не могут быть иными, даже если бы  захотели?  Никто
не следует за мной в силу дружеского чувства, возникшего между нами; ибо  не
может завязаться дружбы там, где так мало взаимных связей и  соответствия  в
положении. Высота, на которой я  пребываю,  поставила  меня  вне  общения  с
людьми. Они следуют за мной по обычаю или по привычке, или,  точнее,  не  за
мной, а за моим счастьем, чтобы приумножить свое. Все, что они мне говорят и
для меня делают, - только прикрасы, ибо их свобода со всех сторон ограничена
моей великой властью над  ними.  Все,  что  я  вижу  вокруг  себя,  прикрыто
личинами.
     Однажды придворные восхваляли императора Юлиана за  справедливость.  "Я
охотно гордился бы, - сказал он, - этими похвалами, если бы они исходили  от
лиц, которые осмелились бы осудить или подвергнуть порицанию противоположные
действия, буде я их совершил бы".
     Все подлинные блага, которыми пользуются государи, общи у них с  людьми
среднего состояния: только богам дано ездить  верхом  на  крылатых  конях  и
питаться амброзией. Сон и аппетит у них такой же, как у  нас;  их  сталь  не
лучшего закала, чем та, которой вооружаемся мы; венец не предохраняет их  от
солнца и дождя. Диоклетиан, царствовавший так счастливо и столь почитавшийся
всеми, в конце концов отказался от власти и предпочел радости частной жизни;
когда же через некоторое время  обстоятельства  стали  требовать,  чтобы  он
вернулся к государственным делам, он отвечал тем, кто просил  его  об  этом:
"Вы бы  не  решились  уговаривать  меня,  если  бы  видели  прекрасные  ряды
деревьев, которые я сам посадил у себя в саду, и чудесные  дыни,  которые  я
вырастил".
     По мнению Анахарсиса, лучшим управлением было бы такое, в  котором  при
всеобщем  равенстве  во  всем  прочем,  первые  места  были  бы   обеспечены
добродетели, а последние - пороку [32].
     Когда царь Пирр намеревался двинуться на  Италию,  Кинеад,  его  мудрый
советчик, спросил, желая дать ему почувствовать всю суетность его тщеславия:
"Ради чего, государь, затеял ты это великое предприятие?" - "Чтобы завоевать
Италию", - сразу же ответил царь. - "А потом, - продолжал  Кинеад,  -  когда
это будет достигнуто?" - "Я двинусь, - сказал тот, - в Галлию и Испанию".  -
"Ну, а потом?" - "Я покорю Африку, и наконец, подчинив себе весь  мир,  буду
отдыхать и жить в свое полное удовольствие". - "Клянусь богами, государь,  -
продолжал  Кинеад,  -  что  же  мешает  тебе  и  сейчас,  если  ты   хочешь,
наслаждаться всем этим? Почему бы тебе сразу не поселиться там, куда ты,  по
твоим увереньям, стремишься, и  не  избежать  всех  тяжелых  трудов  и  всех
случайностей, стоящих на пути к твоей цели?" [33].

     Nimirum, quia non bene norat quae esset habendi
     Finis, et omnino quoad crescat vera voluptas.

     {И не удивительно, ибо он не знал точно, где следует остановиться, и не
знал совершенно, доколе может возрастать наслаждение [34](лат.).}

     Закончу это рассуждение  кратким  изречением  одного  древнего  автора,
поразительно, на мой взгляд, подходящим для данного случая: Mores cuique sui
fingunt fortunam {Наша судьба зависит от наших нравов [35] (лат.).}.

       Глава XLIII

        О ЗАКОНАХ ПРОТИВ РОСКОШИ

     Тот способ, которым законы наши стараются ограничить безумные и суетные
траты на стол и одежду, на мой взгляд, ведет  к  совершенно  противоположной
цели. Правильнее было бы внушить людям презрение  к  золоту  и  шелкам,  как
вещам суетным и бесполезным. Мы же вместо этого увеличиваем  их  ценность  и
заманчивость, а это самый нелепый  способ  вызвать  к  ним  отвращение.  Ибо
объявить, что только особы царской  крови  могут  есть  палтуса  или  носить
бархат и золотую тесьму, и запретить это простым людям,  разве  не  означает
повысить ценность этих вещей и вызвать в каждом  желание  пользоваться  ими?
Пусть короли смело откажутся от  таких  знаков  величия  -  у  них  довольно
других;  подобные  же  излишества  извинительны  кому  другому,  только   не
государю. Взяв пример с других народов, мы можем  научиться  гораздо  лучшим
способом внешне отличать  людей  по  рангу  (что,  по-моему,  в  государстве
действительно  необходимо),  не  насаждая  столь   явной   испорченности   и
изнеженности нравов. Удивительно, как  в  этих,  по  существу  безразличных,
вещах легко и быстро сказывается власть привычки. И года  не  прошло  с  тех
пор, как мы, следуя примеру двора, стали  носить  сукно  в  знак  траура  по
короле Генрихе II1,  а  шелка  настолько  упали  во  всеобщем  мнении,  что,
встречая кого-либо в шелковой одежде,  вы  тотчас  же  решали,  что  это  не
дворянин, а горожанин. Шелковые ткани достались в удел врачам и хирургам.  И
хотя все были одеты более или менее одинаково, оставалось достаточно внешних
различий в положении людей.
     Как быстро в наших войсках входят в честь засаленные куртки из замши  и
холста, а чистая и богатая одежда вызывает упреки и презрение!
     Пусть короли прекратят это мотовство, и все будет сделано в один месяц,
без постановлений и указов: мы сразу же последуем за ними.
     Наоборот, закон должен бы  объявлять,  что  красный  цвет  и  ювелирные
украшения запрещены людям  всех  состояний,  за  исключением  комедиантов  и
куртизанок. Такими законами Залевк [2] исправил развращенные нравы локрийцев.
Его указы были таковы: "Женщине свободного состояния запрещается выходить  в
сопровождении более чем одной служанки, разве что она пьяна. Запрещается  ей
также выходить из города по ночам, носить  золотые  драгоценности  на  своей
особе и украшенные вышивкой одежды, если она не  девка  и  не  блудница.  Ни
одному мужчине, кроме распутников, не разрешается носить на пальцах  золотые
перстни и одеваться в  тонкие  одежды,  как,  например,  сшитые  из  шерсти,
вытканной  в  городе  Милете".  Благодаря  таким  постыдным  исключениям  он
искусным образом отвратил граждан от излишеств и гибельной изнеженности.
     Это было очень разумное средство - привлечь людей к выполнению долга  и
повиновению,  соблазняя   их   почетом,   и   удовлетворением   честолюбивых
стремлений. Короли наши всемогущи в области  таких  внешних  преобразований.
Quidquid principes faciunt, praecipere videntur. {Что бы ни делали государи,
кажется, будто они это предписывают и всем остальным [3] (лат.)} Вся Франция
принимает за  правило  то,  что  является  правилом  при  дворе.  Пусть  они
откажутся от этих безобразных  панталон,  которые  выставляют  напоказ  наши
обычно скрываемые части тела; от камзолов на  толстой  подкладке,  придающих
нам вид, какого на самом деле мы не имеем, и  очень  неудобных  для  ношения
оружия; от длинных, как у  женщин,  кудрей;  от  обычая  целовать  предметы,
которые мы передаем своим друзьям, или наши пальцы, перед тем,  как  сделать
приветственный жест,- в старину эта церемония была в ходу лишь  в  отношении
принцев; от требования, чтобы дворянин находился в  местах,  в  которых  ему
подобает держать себя достойно, без шпаги на боку, в  расстегнутом  камзоле,
словно он только что вышел из нужника; от того, чтобы вопреки  обычаю  наших
отцов и особым вольностям дворян нашего  королевства,  мы  снимали  головные
уборы,  даже  стоя  очень  далеко  от  королевской  особы,  где  бы  она  не
находилась, и даже не только в ее окружении, но и вблизи сотен  других,  ибо
сейчас у нас развелось множество королей на одну  треть  или  даже  не  одну
четверть. Так обстоит и с другими  подобными  вредными  нововведениями:  они
сразу потеряли бы всякую привлекательность и исчезли бы. Все это заблуждения
поверхностные, но не предвещающие ничего доброго; ведь хорошо известно,  что
самая основа стен повергается порче,  когда  начинают  трескаться  краска  и
штукатурка.
     Платон  в  своих  "Законах"  считает,  что  нет  более  гибельной   для
государства  чумы,  чем  предоставление  молодым  людям  свободы   постоянно
переходить  -  и  в  манере  одеваться,  и  в  жестах,  и  в  танцах,  и   в
гимнастических упражнениях, и в песнях - от одной формы к другой, колебаться
в своих мнениях то в одну сторону, то  в  другую,  стремиться  ко  всяческим
новшествам и почитать их изобретателей; ибо  таким  путем  происходит  порча
нравов, и все древние установления начинают презираться и забываться [4]. Во
всем, что не является явно плохим, перемен следует опасаться: это  относится
и к временам года, и к ветрам, и к пище, и к настроениям. И только те законы
заслуживают  истинного  почитания,  которым  бог   обеспечил   существование
настолько длительное, что никто уже того не знает, когда они возникли и были
ли до них какие-либо другие.

        ГЛАВА XLIV             

        О СНЕ

     Разум повелевает нам идти все одним и тем же  путем,  но  не  всегда  с
одинаковой быстротой; и хотя мудрый человек  не  должен  позволять  страстям
своим отклонять  его  от  правого  пути,  он  может,  не  поступясь  долгом,
разрешить им то убыстрять, то умерять его шаг, и ему не подобает  стоять  на
месте,   словно   он   колосс,   неподвижный   и   бесстрастный.   Даже    у
добродетельнейшего из людей, я полагаю, пульс бьется сильнее, когда он  идет
на приступ, чем когда он направляется к обеденному столу;  необходимо  даже,
чтобы он иногда погорячился и разволновался. По этому поводу я  заметил  как
явление редкое, что иногда великие люди в своих возвышенных предприятиях в и
важнейших делах так хорошо сохраняют хладнокровие, что даже  не  укорачивают
времени, предназначенного для сна.
     Александр Великий в день, когда была назначена решающая битва с Дарием,
спал таким глубоким сном и так долго, что Пармениону пришлось  зайти  в  его
опочивальню и, подойдя к ложу,  два  или  три  раза  окликнуть  царя,  чтобы
разбудить его, ибо уже наступило время начинать битву.
     Император Огон [1], задумавший  покончить  жизнь  самоубийством,  в  ту
самую ночь, когда он решил умереть, приведя в порядок  свои  домашние  дела,
разделив свои деньги между слугами, наточив  лезвие  меча  и  ожидая  только
известий о том, что все его сторонники успели укрыться в безопасных  местах,
погрузился в такой глубокий сон, что его приближенные слуги слышали, как  он
храпит.
     Смерть этого императора имеет много общего со смертью  великого  Катона
даже в подробностях: ибо Катон, собиравшийся покончить с собой  и  ожидавший
сообщения, что сенаторы, которым он хотел обеспечить спасение,  уже  отплыли
из гавани Утики, так крепко заснул, что из соседней комнаты было слышно  его
дыхание. И когда тот, кого он послал в гавань, разбудил его, чтобы сообщить,
что сенаторы не могут выйти в  открытое  море  из-за  поднявшегося  сильного
ветра, он отправил в гавань другого, а сам, снова улегшись в постель,  опять
начал дремать, пока посланец не известил его об отъезде сенаторов.
     Мы имеем право сравнить того же  Катона  с  Александром,  когда  в  дни
заговора Катилины над Катоном нависла великая и грозная опасность вследствие
мятежа,   поднятого   трибуном   Метеллом,   который   хотел    обнародовать
постановление о возвращении Помпея с его войсками. Так как один  лишь  Катон
возражал против этого, у него с Метеллом в сенате дело дошло до резких  слов
и грубых угроз. Но окончательно решение надлежало  принять  лишь  на  другой
день на площади, куда Метел л,  и  без  того  сильный  поддержкой  народа  и
Цезаря, тогда бывшего с ним в заговоре в пользу Помпея, должен был явиться в
сопровождении большого количества рабов-чужеземцев и отчаянных рубак,  Катон
же - вооруженный только своей непреклонной твердостью. Поэтому его  близкие,
члены семьи и многие достойные люди находились в большой тревоге; среди  них
были такие, которые провели ночь вместе с ним, не желая ни спать,  ни  пить,
ни есть из-за опасности, которой ему предстояло подвергнуться. Даже его жена
и сестры только плакали да тревожились в его доме.  Он  же,  наоборот,  всех
успокаивал и, отужинав как обычно, отправился спать и проспал глубоким  сном
до утра, пока один из его товарищей по трибунату не разбудил его, чтобы идти
на предстоявшую схватку. То,  что  мы  знаем  о  величии  и  мужестве  этого
человека по его дальнейшей жизни, позволяет нам с уверенностью сказать,  что
все  это  исходило  из  души,   так   высоко   вознесенной   над   подобными
происшествиями, что он и не удостаивал мыслить о них  иначе,  как  о  чем-то
самом обыкновенном.
     Во время морского сражения у берегов Сицилии, в котором Август  одержал
победу над Сектом Помпеем [2], он  в  тот  самый  момент,  когда  надо  было
отправляться на битву, оказался погруженным в такой глубокий  сон,  что  его
друзьям пришлось разбудить его, чтобы он дал сигнал к началу  сражения;  это
позволило Марку Антонию упрекнуть его впоследствии, будто у него не  хватило
храбрости своими глазами взглянуть на расположение войск и будто он не  смел
предстать перед солдатами, пока Агриппа не пришел к нему объявить о  победе,
одержанной над неприятелем. Но что касается Младшего Мария  [3],  то  с  ним
вышло и того хуже, ибо в день своей  последней  битвы  с  Суллой,  расставив
войска и отдав приказ начать сражение, он прилег в тени дерева  отдохнуть  и
так крепко заснул, что не без труда проснулся, когда его побежденные  войска
обратились в бегство, и даже не видел самой битвы; это  случилось,  говорят,
потому, что он изнемог от трудов и вынужденной бессонницы, и природа в конце
концов взяла свое. Тут врачи должны решить, так ли  необходим  сон,  что  от
него может зависеть жизнь: ибо мы знаем,  например,  что  царя  Македонского
Персея [4] в римском плену довели до смерти, не давая  ему  спать;  впрочем,
Плиний приводит в качестве примера других, долго живших без сна.
     Геродот  упоминает  о  племенах,  где  люди  полгода  спят  и   полгода
бодрствуют [5].
     А те, кто описал жизнь мудреца Эпименида, утверждают, что  он  проспал,
ни разу не пробудившись, пятьдесят семь лет [6].

     Глава XLV

     О БИТВЕ ПРИ ДРп

     В битве при Дре [1] было много замечательных случаев. Но те, кому не по
душе слава господина де Гиза [2], усиленно подчеркивают,  что  нет  никакого
извинения  его  задержке  с  починенными  ему  частями  и   проявленной   им
медлительности в то время, когда с  помощью  артиллерии  был  прорван  фронт
господина коннетабля, командующего армией; они также утверждают,  что  лучше
было положиться на случай и ударить  неприятелю  во  фланг,  чем,  дожидаясь
благоприятного момента, когда он подставит под удар свой тыл, терпеть  столь
тяжкие потери. Но, помимо даже того,  что  показал  исход  сражения,  всякий
рассуждающий беспристрастно признает, по-моему, что целью и  стремлением  не
только военачальника, но и каждого солдата должна быть окончательная  победа
и что любые частные и случайные успехи, какую  бы  выгоду  они  для  них  не
представляли, не могут отвлекать их от этой заботы.  Филопемен  в  одном  из
своих столкновений с Маханидом  [3]  выслал  вперед  для  нападения  сильный
отряд, вооруженный  луками  и  дротиками;  враги  отбросили  его,  увлеклись
стремительным преследованием и  помчались  вдоль  всего  фронта  войск,  где
находился Филопемен. Хотя солдаты были чрезвычайно возбуждены, он  решил  не
двигаться с места и не нападать на неприятеля, чтобы помочь своим людям; так
позволил он отогнать их и уничтожить у себя на  глазах,  а  затем  напал  на
врага, обрушившись на пехоту, как только увидел, что конница оставила ее без
прикрытия; и, поскольку ему удалось захватить врагов в то время, когда  они,
уверенные, что битва ими уже выиграна, расстроили свои ряды, он, хотя они  и
были лакедемоняне, быстро справился с ними  и  затем  бросился  преследовать
Маханида. Этот случай во всем сходен с делом господина де Гиза.
     В жестокой битве между Агесилаем и беотийцами, которую участвовавший  в
ней Ксенофонт считает самой тяжелой из всех виденных им когда-либо, Агесилай
пренебрег возможностью, которую давало ему  военное  счастье,  -  пропустить
мимо себя беотийские войска и ударить по их тылам, полагая, что сделать  так
- означало бы проявить больше искусства, чем доблести; чтобы  показать  свое
геройство, он предпочел с изумительным пылом храбрости атаковать их  в  лоб,
но, разбитый и  раненный  в  сражении,  был  вынужден  отступить  и  принять
решение, от которого сперва отказался,расступиться и  пропустить  весь  этот
поток беотийцев между своими частями; затем, после их  прихода,  убедившись,
что они двигаются без всякого порядка, словно им уже  ничто  не  грозит,  он
отдает приказ начать преследование и напасть на них с флангов. Но все же ему
не удалось обратить их в беспорядочное бегство; и  они  отступали  медленно,
все время огрызаясь, до тех пор, пока не оказались в безопасности.

       Глава XLVI

        ОБ ИМЕНАХ

     Сколько бы ни было  различных  трав,  все  их  можно  обозначить  одним
словом: "салат". Так и здесь, по  видом  рассуждения  об  именах,  я  устрою
мешанину из всякой всячины.
     У каждого народа есть некоторые имена, которые, уж не знаю почему, не в
чести: у нас это - Жан, Гильом, Бенуа.
     Далее,  в   родословных   государей   есть   имена,   роковым   образом
встречающиеся постоянно: таковы Птолемеи в Египте, Генрихи в  Англии,  Нарвы
во Франции, Балдуины во Фландрии, а в нашей Аквитании в старину  -  Гильомы,
откуда даже, как уверяют, произошло название Гиень: словопроизвоство  такого
рода следовало бы признать очень  натянутым,  если  бы  даже  у  Платона  не
встречались столь же грубые его образчики [1].
     Для примера можно привести также случай пустяковый, но все же достойный
быть отмеченным и  описанным  очевидцем;  Генрих,  герцог  Нормандский,  сын
Генриха II,  короля  Англии,  давал  однажды  во  Франции  пир,  на  котором
присутствовало столько знати, что забавы ради она разделилась на  отряды  по
признаку имен: и в первом отряде - отряде Гильомов -  оказалось  сто  десять
рыцарей этого имени, сидящих за столом, не считая простых дворян и слуг.
     Рассадить гостей за столами по именам было столь же забавной  выдумкой,
как со стороны императора Геты [4] установить  порядок  подаваемых  на  пиру
блюд по первым буквам названий: так, например, слуги подавали подряд  блюда,
начинающиеся на "б": баранину, буженину, бекасов, белугу и тому подобное.
     Далее,  существует  выражение:  хорошо  иметь  доброе  имя,   то   есть
пользоваться доверием  и  хорошей  славой.  Но  ведь,  кроме  того,  приятно
обладать и красивым именем, легко произносимым и запоминающимся. Ибо королям
и вельможам тогда проще запомнить нас и труднее забывать.  И  мы  сами  чаще
отдаем распоряжения и даем поручения тем из  наших  слуг,  чьи  имена  легче
всего слетают с языка.
     Я сам наблюдал, как  король  Генрих  II  не  мог  правильно  произнести
фамилию некоего гасконского дворянина, и  он  же  решил  именовать  одну  из
фрейлин королевы по названию местности,  откуда  она  была  родом,  так  как
название ее родового поместья представлялось ему слишком трудным.
     И Сократ также считал выбор красивого имени ребенку  достойной  заботой
отца.
     Далее, относительно постройки церкви Богоматери в Пуатье  рассказывают,
что некий развратный юноша, первоначально живший на  том  месте,  приведя  к
себе однажды девку, спросил ее имя,  а  оно  оказалось  -  Мария;  тогда  он
внезапно проникся таким религиозным трепетом и уважением к пресвятому  имени
Девы, матери нашего Спасителя, что не только тотчас же прогнал блудницу,  но
каялся в своем грехе всю остальную жизнь. И в ознаменование  этого  чуда  на
месте, где находился дом юноши, построили часовню Богоматери, а впоследствии
и стоящую сейчас церковь. Здесь благочестивое  исправление  произошло  через
слово и звук, проникший прямо в душу. А вот другой случай, в  том  же  роде,
когда воздействие на телесные вожделения оказали музыкальные звуки. Находясь
однажды  в  обществе  молодых  людей,   Пифагор   почувствовал,   что   они,
разгоряченные пиршеством, сговариваются пойти  и  учинить  насилие  в  одном
доме,  где  процветало  целомудрие.  Тогда   Пифагор   приказал   флейтистке
настроиться на другой лад и звуками музыки мерной,  строгой,  выдержанной  в
спондейном ритме, понемногу заворожил их пыл и убаюкал его.
     Далее, не скажет ли потомство о  реформах,  современниками  которых  мы
являемся, что они показали свою проникновенность и правоту  не  только  тем,
что боролись с пороками и заблуждениями, наполнив  весь  свет  благочестием,
смирением, послушанием, миром и всякого рода добродетелями, но  дошли  и  до
того,  что  восстали  против  старых  имен,   которые   нам   давались   при
крещении,Шарля, Луи, Франсуа, чтобы населить мир  Мафусаилами,  Иезекиилями,
Малахиями, гораздо сильнее  отдающими  верой?  Некий  дворянин,  мой  сосед,
который обычаи прошлого предпочитал нынешним, не забывал сослаться при  этом
и на великолепные, горделивые дворянские имена былых времен - дон  Грюмедан,
Кадреган, Агезилан - утверждая, что даже по  звучанию  их  чувствуется,  что
люди те были иного полета, чем какие-нибудь Пьер, Гильом и Мишель.
     Далее, я весьма признателен Жаку Амио за то, что, произнося однажды  на
французском  языке   проповедь,   он   оставил   все   латинские   имена   в
неприкосновенности, а не коверкал их и неизменял так, чтобы они  звучали  на
французский лад. Сначала это немного резало слух, но затем, благодаря успеху
его перевода "Жизнеописаний" Плутарха,  вошло  во  всеобщее  употребление  и
перестало представляться нам странным. Я часто высказывал  пожелание,  чтобы
люди, пишущие исторические труды по-латыни,  оставляли  наши  имена  такими,
какими мы знаем их, ибо когда Водемон превращается в  Валлемонтануса  [3]  и
вообще не переиначивается на греческий или латинский лад, мы  перестаем  уже
разбираться в чем-либо и что-либо понимать.
     В заключение скажу, что обыкновением именовать каждого по названию  его
поместья или лена - очень дурной обычай, приводящий у нас во Франции к самым
плохим  последствиям:  ничто  на  свете  не  способствует   в   такой   мере
генеалогической путанице  и  недоразумениям.  Младший  отпрыск  благородного
рода, получив во владение землю, а  вместе  с  нею  и  имя,  по  которым  он
приобрел известность и почет, не может отказаться от  него  без  ущерба  для
своей чести; через десять лет после его смерти земля переходит к  совершенно
постороннему человеку, который  поступает  точно  так  же;  вы  сами  можете
сообразить, легко ли будет разобраться  в  их  родословной.  Незачем  далеко
ходить за примерами - вспомним о нашем королевском  семействе,  где  сколько
ветвей, столько и фамильных прозвищ, а корни  фамильного  древа  теряются  в
неизвестности.
     И все эти изменения происходят так свободно, что  в  наше  время  я  не
видел ни одного человека, достигшего прихотью судьбы исключительно  высокого
положения, который не обретал бы немедленно новых родовых званий,  его  отцу
неизвестных и взятых из какой-либо знаменитой родословной; и  легко  понять,
что незнатные фамилии особенно охотно идут на подобную подделку.  Сколько  у
нас во Франции дворян, заявляющих права  на  происхождение  от  королевского
рода! Я полагаю - больше, чем тех, которые на это не притязают. Один из моих
друзей рассказал мне такой весьма забавный случай. Однажды собрались  вместе
несколько дворян, н они принялись  обсуждать  спор,  возникший  между  двумя
сеньорами. Один из этих сеньоров, благодаря своим титулам и брачным  связям,
имел известные  преимущества  перед  простыми  дворянами.  Из-за  этого  его
преимущества каждый, пытаясь сравняться с ним, приписывал себе - кто то, кто
иное  происхождение,  ссылаясь  на  сходство  своего  фамильного   имени   с
каким-либо  другим,  либо  на  сходство  гербов,  либо  на  старую  грамоту,
сохранявшуюся у него в доме; и самый ничтожный  из  этих  дворян  оказывался
потомком какого-нибудь заморского государя. Так как этот спор происходил  за
обедом, тот, кто рассказал мне о нем, вместо того, чтобы занять свое  место,
попятился назад с нижайшими поклонами, умоляя собравшихся  извинить  его  за
то, что он до сих пор имел смелость пребывать среди них, как равный;  теперь
же, узнав об их высоком  происхождении,  он  будет  чтить  их,  согласно  их
рангам, и ему не подобает сидеть в присутствии стольких принцев. После  этой
шутовской выходки он крепко отругал их:  "Будьте  довольны,  клянусь  богом,
тем, чем довольствовались наши  отцы,  и  тем,  чем  мы  в  действительности
являемся; мы и так достаточно много собой представляем - только бы нам уметь
хорошо поддерживать честь своего имени; не будем же отрекаться от доли и  от
судеб наших предков и отбросим эти дурацкие выдумки,  только  вредящие  тем,
кто имеет бесстыдство на них ссылаться.
     Гербы не более надежны,  чем  фамильные  прозвища.  У  меня,  например,
лазурное поле, усеянное  золотыми  трилистниками,  и  золотая  львиная  лапа
держит щит, пересеченный  красной  полосой.  По  какому  особому  праву  эти
изображения должны оставаться только в моей семье? Один из зятьев  перенесет
их в другую; какой-нибудь безродный, приобретший землю  за  деньги,  сделает
себе из них новый герб. Ни в  чем  другом  не  бывает  столько  изменений  и
путаницы.
     Но это рассуждение заставляет меня перейти к другому вопросу.  Подумаем
хорошенько,  и  ради  господа  бога,  приглядимся  внимательно,   на   каких
основаниях зиждутся слава и почет, ради которых мы готовы  перевернуть  весь
мир; на чем покоится известность, которой мы с таким  трудом  домогаемся.  В
конце концов, какой-нибудь Пьер или Гильом является носителем этой славы, ее
защитником, и она его касается ближе всего. О,  полная  отваги  человеческая
надежда! Зародившись в какое-то мгновенье в ком-то из смертных,  она  готова
завладеть необъятным, бесконечным,  вечным!  Природа  одарила  нас  забавной
игрушкой! А что такое эти Пьер или Гильом? Всего-навсего  пустой  звук,  три
или четыре росчерка пера, в  которых  -  заметьте  при  этом!  -  так  легко
напутать. Право, я готов спросить: кому же в конце-концов, принадлежит честь
стольких побед - Гекену,  Глекену  или  Геакену?  [4].  Здесь  такой  вопрос
уместнее, чем у Лукиана, где <FONT SIZE=3><FONT FACE="Symbol">&#83;</FONT></FONT> греч. спорит с <FONT SIZE=3><FONT FACE="Symbol">&#84;</FONT></FONT>, ибо

              non levia aut ludicra petuntur
       Praemia.

     {...здесь речь идет не о дешевой и пустой награде [5] (лат).}

     Здесь дело немаловажное: речь идет о том, какой из  этих  букв  воздать
славу стольких  осад,  битв,  ран,  дней,  проведенных  в  плену,  и  услуг,
оказанных французской короне этим ее прославленным конетаблем. Никола Денизо
[6] дал себе труд сохранить лишь  самые  буквы,  составлявшие  его  имя,  но
совершенно изменил их порядок, чтобы  путем  их  перестановки  создать  себе
новое имя - граф д'Альсинуа, которое и венчал славой своего  поэтического  и
живописного искусства. А историку Светонию было дорого только  значение  его
имени, и он сделал Транквилла наследником своей литературной славы,  отказав
в этом Ленису, как прозывался его отец [7]. Кто поверил бы,  что  полководцу
Баярду принадлежит только та честь, которую он заимствовал  у  деяний  Пьера
Террайля?[8]И что Антуан Эскален допустил, чтобы на глазах его капитан Пулен
и барон де Ла-Гард похитили у него  славу  стольких  морских  путешествий  и
трудных дел, совершенных на море и на суше? [9]
     Кроме того, эти начертания пером одинаковы для тысяч людей.  Сколько  у
того или иного народа носителей одинаковых имен и прозваний! А сколько таких
среди различных народов в различных странах и на протяжении  веков?  История
знает трех Сократов, пять Платонов, восемь  Аристотелей,  семь  Ксенофонтов,
двадцать Демет-риев, двадцать Феодоров. А сколько еще их  не  сохранилось  в
памяти истории - попробуйте угадать! Кто  помешает  моему  конюху  назваться
Помпеем Великим?  Но  в  конце-то  концов,  какие  способы,  какие  средства
существуют для того, чтобы связать с моим покойным конюхом  или  тем  другим
человеком,  которому  в  Египте  отрубили  голову,  соединить  с  ними   эти
прославленные сочетания звуков и начертания букв так, чтобы  они  могли  ими
гордиться?

     Id cinerem et manes credis curare sepultos?

     {Неужели ты думаешь, что прах и души покойников  пекутся  об  этом?[10]
(лат.)}

     Что знают оба великих мужа, одинаково высоко оцененных людьми,Эпаминонд
о том прославляющем его стихе, который в течение стольких  веков  передается
из уст в уста:

     Consiliis nostris laus est attonsa Laconum?

     {Нашими стараниями поубавилась слава спартанцев [11] (лат).}

и Сципион Африканский о другом стихе, относящемся к нему:

     А sole exoriente supra Maeotis paludes
     Nemo est qul factis me aequirarare queat?

     {От самого восхода солнца у Меотийского озера нет никого,  кто  мог  бы
сравниться подвигами со мною [12] (лат).}

     Людей,  живущих  после  них,  ласкает  сладость  подобных  восхвалений,
возбуждая в них ревность и жажду славы, и бессознательно, игрой воображения,
они переносят на усопших эти собственные свои чувства; а обманчивая  надежда
заставляет их верить, что они сами способны на такие  же  деяния.  Богу  это
известно. И тем не менее,

                                     ad haec se
     Romanus, Graiusque, et Barbarus induperator
     Erexit, causas dlscriminis atque laboris
     Inde habuit: tanto maior famae sitis est quam
     Virtutis

     {...вот что воодушевляло полководцев греческих, римских  и  варварских,
вот что заставило их бросить вызов опасности и вынести столько лишений;  ибо
поистине люди более жадны к славе, чем к добродетели [13] (лат.).}

       Глава XLVII

        О НЕНАДЕЖНОСТИ НАШИХ СУЖДЕНИЙ

     Хорошо говорится в этом стихе:


     <FONT SIZE=3><FONT FACE="Symbol">&#69;&#112;&#101;&#119;&#103;&#32;&#100;&#101;&#32;&#112;&#111;&#108;&#117;&#122;&#32;&#110;&#111;&#109;&#111;&#122;&#32;&#101;&#110;&#117;&#97;&#32;&#107;&#97;&#105;&#32;&#101;&#110;&#117;&#97;</FONT></FONT>


     Мы можем обо всем по произволу говорить и за и против [1]. Например:

     Vinse Hannibal, et non seppe usar poi
     Ben la vittoriosa ventura

     {Ганнибал победил, но он не сумел как следует  воспользоваться  плодами
победы [2] (ит).}

     Тот, кто разделяет это мнение и утверждает, что наши сделали  ошибку  в
битве при Монконтуре,  не  развив  своего  успеха,  или  тот,  кто  осуждает
испанского короля за то, что он не использовал своей  победы  над  нами  при
Сен-Кантене [3], может сказать, что повинны в этих ошибках душа,  опьяненная
выпавшей  ей  удачей,  и  храбрость,  которая,  сразу  насытившись   первыми
успехами,  теряет  всякую  охоту  умножать  их  и  с   трудом   переваривает
достигнутое: она забрала в охапку сколько могла, больше ей не захватить, она
оказалась недостойна дара, полученного от фортуны. Ибо какой  смысл  в  нем,
если врагу дана возможность оправиться? Можно ли  надеяться,  что  осмелится
вторично  напасть  на  врага,  сомкнувшего  ряды,   отдохнувшего   и   вновь
вооружившегося  своей  досадой  и  жаждой  мщения,  тот,  кто   не   решился
преследовать его, когда он был разбит и ошеломлен,

     Dum fortuna calet, dum conficit omnia terror

     {В разгар успеха, когда враг охвачен ужасом [4] (лат).}

     и разве дождется он чего-либо лучшего после такой потери? Это  ведь  не
фехтование, где выигрывает тот, кто большее количество раз  кольнул  рапирой
противника; пока враг не повержен, надо наносить ему удар за ударом; успех -
только тогда победа,  когда  он  кладет  конец  военным  действиям.  Цезарь,
которому не повезло в схватке у Орика, упрекал солдат Помпея, утверждая, что
был бы уничтожен, если бы их военачальник сумел победить его до  конца;  сам
же он по-иному  взялся  за  дело,  когда  пришла  его  очередь.  Но  почему,
наоборот, не сказать, что неуменье положить конец своим жадным  устремлениям
есть  проявление  излишней  торопливости   и   ненасытности?   Что   желание
пользоваться милостями неба без меры, которую им положил сам  господь,  есть
злоупотребление благостью божией? Что устремляться к опасности, уже  одержав
победу, значит снова испытывать судьбу?  Что  одно  из  мудрейших  правил  в
воинском искусстве - не доводить противника  до  отчаяния?  Сулла  а  Марий,
разбившие  марсов  во  время  Союзнической  войны [5] и увидевшие,  что один
уцелевший отряд намеревается броситься на них с отчаянием диких  зверей,  не
стали дожидаться и напали на него первыми. Если  бы  господин  де  Фуа  [6],
увлеченный  своим  пылом,  не  стал  слишком  яростно  преследовать  остатки
разбитого у Равенны врага, он не омрачил бы победы  своей  гибелью:  недаром
этот недавний пример сослужил службу господину д'Ангиену и  удержал  его  от
подобной же ошибки в  битве  при  Серизоле7.  Опасное  дело  -  нападать  на
человека, у которого осталось только одно средство спасения  -  оружие,  ибо
необходимость  -  жестокая  наставница:  gravissimi  sunt  morsus  irritatae
necessitatis {Укусы разъяренной необходимости наиболее опасны [3] (лат).}.

     Vincitur haud gratis iugulo qul provocat hostem.

     {Нелегко одержать победу над тем, кто сражается, будучи готов  умереть.
[9](лат.)}

     Вот почему  Фарак  с  воспрепятствовал  царю  лакедемонян,  одержавшему
победу  над  мантинейцами,  напасть  на  тысячу  аргивян,  которые  избежали
разгрома; он предоставил им отступить, чтобы  не  испытывать  доблести  этих
людей, раздраженных и раздосадованных неудачей. Хлодомир, король  Аквитании,
одержав победу, стал преследовать разгромленного и обратившегося  в  бегство
Гундемера, короля бургундского, и вынудил его принять  бой;  но  собственное
упорство отняло у Хлодомира плоды победы, ибо он погиб в этой схватке.
     Точно так же, если кому-нибудь приходится  делать  выбор  -  давать  ли
своим солдатам богатое и роскошное военное снаряжение или  же  снаряжать  их
только самым необходимым - в пользу первого мнения, которого  придерживались
Серторий, Филопемен, Брут, Цезарь и другие, можно сказать, что  для  солдата
пышное снаряжение - лишний повод искать почестей и славы и проявлять большое
упорство в бою, раз ему надо спасать ценное  оружие  как  свое  имущество  и
достояние. По этой же причине,  говорится  у  Ксенофонта,  азиатские  народы
брали с собою в походы своих жен  и  наложниц  со  всеми  их  богатствами  и
драгоценными украшениями [10]. Но, с другой стороны, на это можно возразить,
что гораздо правильнее искоренять в  солдате  мысль  о  самосохранении,  чем
поддерживать ее, что, заботясь о ценностях,  он  еще  меньше  склонен  будет
подвергаться  риску,  и  что,  вдобавок,  возможная  богатая  добыча  только
увеличит в неприятеле стремление к победе; замечено  было,  что  именно  это
удивительно способствовало храбрости  римлян  в  битве  с  самнитами.  Когда
Антиох  показал  Ганнибалу  войско,  которое  он  готовил   против   римлян,
великолепно и пышно снаряженное,  и  спросил  его:  "Придется  ли  по  вкусу
римлянам такое войско?", Ганнибал ответил ему: "Придется ли  по  вкусу?  Еще
бы, ведь они такие жадные". Ликург запрещал своим воинам не только  надевать
богатое снаряжение, но даже грабить  побежденных,  желая,  как  он  говорил,
чтобы бедность ж умеренность украшали тех, кто вернется после битвы.
     Во время осады и в других  случаях,  когда  нам  удается  сблизиться  с
противником, мы охотно  разрешаем  солдатам  вести  себя  с  ним  заносчиво,
выражать ему презрение ж осыпать его всевозможными  поношениями.  И  не  без
некоторого основания, ибо немалое дело отнять у них всякую надежду на пощаду
или возможность договориться с врагом, показав, что  не  приходится  ожидать
этого от тех, кого они так жестоко оскорбили, и  что  единственный  выход  -
победа. Так и получилось с Вителлием; ибо, имея  против  себя  Отона,  более
слабого из-за того, что солдаты его отвыкли от  войны  и  разнежились  среди
столичных утех,  он  так  раздразнил  их,  в  конце  концов,  своими  едкими
насмешками  над  их  малодушием  и  тоской  по  женщинам  и  пирам,   только
оставленным в Риме, что одним этим вернул им мужество, которого не  могли  в
них вдохнуть никакие призывы, и сам заставил их броситься на него,  чего  от
них никак нельзя было добиться. И  правда,  когда  оскорбления  задевают  за
живое, они могут привести к тому, что воин, не слишком рвущийся в  битву  за
дело своего владыки, ринется в нее с новым пылом, мстя за  свою  собственную
обиду.
     Если принять во внимание, что сохранность жизни вождя имеет  для  всего
войска особенное значение и что враг всегда старается  поразить  именно  эту
голову, от которой зависят все прочие,  нельзя  сомневаться  в  правильности
решения, часто принимавшегося многими крупными военачальниками - переодеться
и  принять  другой  облик  в  самый  час  битвы.   Однако   же   неудобство,
проистекающее от  этой  меры,  не  меньше  того,  которого  желательно  было
избежать.  Ибо  мужество  может  изменить  солдатам,  не   узнающим   своего
полководца, чье присутствие и пример воодушевляли их, и, не видя его обычных
отличительных признаков, они могут подумать, что он погиб или бежал  с  поля
битвы, отчаявшись в ее исходе. Что же до проверки этого дела опытом,  то  мы
видим, что он говорит в пользу то одного, то другого мнения. Случай с Пирром
в битве, которая произошла в Италии между ним и консулом Левином, служит нам
доказательством и того и другого. Ибо, одевшись в доспехи Демогакла и  отдав
ему свои, он, конечно, спас свою жизнь,  но  зато  потерпел  другую  беду  -
проиграл битву [11]. Александр, Цезарь, Лукулл любили в сражении  отличаться
от других богатством и яркостью своей одежды и вооружения.  Наоборот,  Агис,
Агесилай и великий Гилипп [12] шли  в  сражение  одетыми  незаметно  и  безо
всякого царственного великолепия.
     В связи с битвой при Фарсале  [13]  Помпеи  подвергался  многочисленным
нападкам и, в частности,  за  то,  что  он  остановил  свое  войско,  ожидая
неприятеля. Тем самым - здесь я приведу собственные слова Плутарха,  которые
стоят больше моих - "он умерил силу, которую разбег придает  первым  ударам,
воспрепятствовал стремительному напору, с которым  сражающиеся  сталкиваются
друг с другом и который обычно наполняет их особенным буйством и  яростью  в
ожесточенных схватках, распаляя их храбрость криками и движениями, и,  можно
сказать, охладил, заморозил боевой пыл своих воинов" [14]. Вот  что  говорит
он по этому поводу. По если бы поражение потерпел Цезарь, разве нельзя  было
бы утверждать, что, наоборот, самая мощная и прочная  позиция  у  того,  кто
неподвижно стоит на месте, сдерживая себя и накопляя силы  для  решительного
удара, с большим преимуществом по сравнению с тем, кто  двинул  свои  войска
вперед, вследствие чего они запыхались от быстрого бега? К  тому  же  войско
ведь является телом, состоящим из многих  различных  частей;  оно  не  имеет
возможности в этом яростном напоре двигаться с  такой  точностью,  чтобы  не
нарушать порядка и строя и чтобы  самые  быстрые  из  воинов  не  завязывали
схватки еще до того, как их товарищи смогут им помочь. В  злосчастной  битве
между двумя братьями персами[15]лакедемонянин Клеарх,командовавший греками в
армии Кира, повел их в наступление без особой  торопливости;  когда  же  они
приблизились на пятьдесят  шагов,  он  велел  им  бежать,  рассчитывая,  что
достаточно короткое расстояние не утомит их и не расстроит рядов, а в то  же
время они получат то преимущество, которое  яростный  напор  дает  и  самому
воину и его оружию. Другие в  своих  армиях  разрешили  это  сомнение  таким
образом: если враг двинулся вперед, жди его, стоя на месте, если же он занял
оборонительную позицию, переходи в наступление.
     Когда император  Карл  V  решил  вторгнуться  в  Прованс  [16],  король
Франциск мог принять одно из двух решений: либо двинуться  навстречу  ему  в
Италию, либо ждать  его  на  своей  земле.  Он,  конечно,  хорошо  сознавал,
насколько важно предохранить страну от потрясений  войны,  чтобы,  полностью
обладая своими силами,  он